-

КУКЕЛЬ Б. К.

ИЗ ЭПОХИ ПРИСОЕДИНЕНИЯ ПРИАМУРСКОГО КРАЯ

В 1853 году, незадолго до окончания курса военно-инженерной академии, я познакомился с генерал-губернатором восточной Сибири Н. Н. Муравьевым (впоследствии графом Амурским) и получил от него приглашение, по выходе из академии, ехать на службу в Сибирь. Предложение Н. Н. Муравьева я принял с радостью: помимо желания служить под начальством такого известного деятеля, как Н. Н., мне открывалась перспектива совместной жизни с горячо любимым старшим братом, окончившим академию тремя годами раньше меня и служившим у графа чиновником особых поручений. Но в то время мне не суждено было попасть в Сибирь; Н. Н. Муравьев выехал из С.-Петербурга за границу в продолжительный отпуск, а я, по окончании выпускных экзаменов, был назначен в Динабургскую крепость (ныне Двинскую) и попал туда в самый разгар инженерных работ. Началась крымская война; меня экстренно командировали в Ригу для участия в спешных и усиленных работах по укреплению города и устройству приморских батарей. Мне поручены были работы в городе, по берегу реки Двины, Нужно было ремонтировать старые полуразрушившиеся крепостные верки, устроить временные [414] казематы, возвести бастион, очистить берег от частных торговых построек, вырыть вдоль береговых верков крепостной ров и пр. Бывали дни, что на моей дистанции работало до пяти тысяч человек. При таких обстоятельствах нечего было думать о перемещении. Только по окончании крымской кампании я мог оставить инженерную службу. В январе 1857 года я выехал в Сибирь, а в конце февраля прибыл в Иркутск и явился к Н. Н. Муравьеву. Меня назначили чиновником особых поручений в его штаб, с зачислением в конное Забайкальское казачье войско. В мае месяце я впервые был командирован на Амур, где тогда находился и начальник края.

В то время Амурский край представлялся чем-то загадочным, река Амур — главнейший водный путь на восточной окраине Азии, была мало исследована. Командировка на Амур заинтересовала меня, и я с радостным чувством и с любопытством отправился в дальний путь. Впервые тогда я увидел величественные берега озера Байкала. В чудное майское утро, при восходе солнца, подъезжая к пристани озера, я был поражен красотою и величием окружающей природы. Высокие скалистые берега у впадения в озеро быстрой реки Ангары представились моим взорам; над озером, едва заметно клубясь, поднимались водяные пары, сгущались вверху, образуя облака, которые ползли все выше и выше по цветным гранитным утесам; обширная спокойная поверхность воды отливала синеватым цветом; вдали сверкали снеговые горные вершины, озаренные лучами восходящего солнца. Все это являло такое очаровательное величие природы, что я до сих пор помню трепет молодой души, невольно вызвавший на глазах слезы, а на устах молитву к Всевышнему Творцу земных чудес. Впоследствии, каждый раз, когда мне приходилось подъезжать к берегам Байкала со стороны Иркутска, я испытывал глубокое, необъяснимое чувство, которое возбуждается у нас при виде прекрасного. Не даром туземцы называют Байкал Святым морем!

Я проехал длинную Забайкальскую степь, подъем и спуск с высокого хребта Яблоновых гор до станции «Сретенск», где оканчивается путь на лошадях. С этого пункта дальнейшее мое путешествие продолжалось на лодке по течению реки Шилки. Устроив на лодке будку для защиты от зноя и непогоды, запасшись провизией, состоявшей из сухарей, сушеной говядины и живых кур, я в сопровождении нескольких гребцов из солдат местного линейного батальона пустился в путь в дальние неведомые для меня страны. С быстрым течением реки Шилки мы подвигались очень скоро. Впервые я путешествовал по воде, поэтому даже пустынные и местами некрасивые берега Шилки производили на меня неиспытанное впечатление. Благополучно доехали мы до так называемой «Стрелки», где сливаются две быстрые горные реки Шилка и Аргунь, образуя реку Амур. [415]

До 1857 года на реке Амуре еще не было русских поселений; только весною в этом году было отправлено небольшое число семейств забайкальских казаков и один линейный батальон, которому было поручено основание города Благовещенска. Таким образом, я плыл вдоль совершенно безлюдных и пустынных берегов Амура, изредка только встречая на пути одинокого кочующего орочона на утлой лодочке из бересты. Мы быстро подвигались вперед; перед глазами моими мелькала чудная панорама диких берегов Амура, украшенных высокими скалами и величественными лесами.

В половине июня, на рассвете, я прибыл к стоянке генерал-губернатора Н. Н. Муравьева, расположенной в 7-ми верстах от нынешнего города Благовещенска (на этом месте теперь находится памятник графу Амурскому). Стоянка состояла из ряда лагерных холщовых палаток. В тот же день я был послан Н. Н. Муравьевым в Благовещенск для осмотра строящихся первых 20 бараков для войск и для установки артиллерийских орудий на берегу реки Амура. На другой же день был командирован в нынешнюю станицу Иннокентиевскую, в 17-ти верстах ниже впадения реки Буреи в Амур, для заведования работами по постройке бараков из хвороста и глины. Там я застал команду солдат линейного батальона, посланных для постройки жилищ для будущих переселенцев-казаков Забайкальского войска. Строительного материала не имелось на месте, только колья и хворост можно было достать вблизи, на берегу реки. Пришлось строить стены из двух рядов плетня, промежуток между которыми набивался глиной; ею же обмазывались стены с обеих сторон. Разбив план будущих станичных построек в одну линию, я приступил к устройству 25 домов и пробыл на работах две недели. В течение этого времени не мало мучений пришлось испытать от мошек и овода. Не имея головных предохранительных сеток и живя под открытым небом на берегу реки, я ни днем, ни ночью не имел покоя. Лицо и руки распухли; бессонные ночи, боль и зуд нередко доводили меня до отчаяния. Солдаты, утомленные тяжелой дневной работой, на ночь обкладывали себя дымящимися обрубками полу гнилого хвороста и спали в дыму, который избавлял их от назойливых насекомых. Я же не решался прибегнуть к этому средству и все ночи проводил на ногах; только на заре, когда поднявшийся свежий ветерок разгонял мошек, я засыпал в полном изнеможении, не обращая внимания на ползущих водяных ужей. Но отдых мой продолжался обыкновенно не более двух-трех часов; солнце пробуждало оводов (по простонародному — паутов), больших мух, кусающихся до крови. Овод положительно доводит до бешенства скот, который спасается от него, погружаясь по горло в воду. До сих пор не [416] могу забыть перенесенных мною испытаний; помню, с какою радостью я получил приказ Н. Н. Муравьева возвратиться в Иркутск.

Насколько приятно и удобно было плавание вниз по течению реки, при быстро сменяющихся очаровательных скалистых и лесистых берегах Амура, настолько движение вверх, совершенное мною с помощью бечевы, было медленно и затруднительно. Трудно представить, не испытав на практике, мучение людей, которым приходилось тянуть лодку бечевой против течения такой быстрой реки, как Амур. Положение сравнительно благоприятное, если берег открытый и удобно-проходимый; но в местах обрывистых или скалистых оно делалось крайне мучительным и опасным для людей, которые тянули лодку. «Бечевой», как их называют, держит в таких случаях веревку в зубах, чтобы руки оставались свободными, ползет по скалам, иногда обрывистым, цепляясь за выдающиеся уступы, и шаг за шагом медленно подвигается вперед. При малейшей неосторожности или невнимании можно оборваться нередко со значительной высоты, и тогда гибель неизбежна, так как в трудно проходимых местах берега очень глубоки. В моем распоряжении было 12 гребцов, разделенных на три смены, по четыре человека в каждой: первая смена шла бечевой, вторая — помогала им веслами, шестами и на руле, а третья — отдыхала.

При таких условиях, очень медленно подвигаясь вперед вдоль пустынных, безлюдных берегов, я провел в первую мою поездку на Амур два месяца. К испытанным неприятностям этого тягостного пути присоединялось опасение, что мы не успеем до зимы добраться до жилых мест на реке Шилке; при недостатке продовольствия и при отсутствии теплой одежды, подобный случай грозил бы нам неизбежной гибелью. Мои мучительные сомнения усиливались под влиянием рассказов двух моих гребцов, которые осенью 1856 года в составе большой команды линейного батальона под начальством полковника Облеухова возвращались с Амура в Нерчинский край, в места расположения батальона. На пути следования команды, запоздавшей возвращением, в некоторых пунктах оставлены были продовольственные запасы, рассчитанные на двух или трехнедельный переход.. Зима в том году наступила ранняя; при появившихся довольно сильных заморозках, движение на лодках сделалось невозможным, пришлось их бросить. Между тем и пешее движение сильно замедлялось переправами через поздно замерзавшие быстрые горные притоки Амура. Вследствие этого команда употребила на прохождение от одного из продовольственных пунктов до следующего около двух месяцев, имея запас провизии, которого могло хватить только на три недели. Трудно передать простые, но потрясающие рассказы моих гребцов об ужасах голода, пережитых [417] командою в суровую зиму, в безлюдных пустынных местах. Когда были съедены не только последние крохи сухарей и сушеной говядины, но и вьючные лошади, люди бросились истреблять ранцы и другие вещи из кожи, разваривая их в котлах. Дело доходило даже до человеческого мяса. В одном месте на берегу, где мне указали на валявшиеся человеческие кости, будто бы был убит и съеден молодой юнкер. Некоторые бросались на еще не остывшие трупы умерших от голода, — приходилось штыками отгонять обезумевших людей. По словам моих гребцов, все, питавшиеся трупами, умирали вскоре в бурном помешательстве. Более выносливые, хотя и не ожидали спасения, но дали товарищескую клятву не оставлять друг друга до последнего издыхания, и действительно самых слабых, не бывших в состоянии двигаться далее, они чередуясь, везли на салазках, на которых помещались вещи. Среди этих ужасных испытаний, погибла большая половина команды, когда солдаты неожиданно наткнулись на баржу с мукой, принадлежавшую к летнему сплаву по реке Амуру и оставленную, за невозможностью снять ее с мели. Люди, как дикие звери, бросились пожирать сырую муку, и тут же некоторые умирали в страшных мучениях; более благоразумные силою старались удерживать несчастных, обезумевших от голода людей, благодаря чему многие из них, питаясь осторожно и умеренно вареной мучной похлебкой, избавились от мучительной смерти. Случайный виновник этого спасения, поручик Поротов, посадивший баржу на мель, взамен ожидавшей его ответственности за утрату казенного имущества, получил в награду орден св. Станислава 3-й степени.

Измученный физически и нравственно, я к концу августа, после шестидесяти суточного пути бечевой, прибыл к Шилкинскому заводу, откуда, после кратковременного отдыха, отправился далее на лошадях и в начале сентября приехал в Иркутск.

В Иркутске мне недолго пришлось пользоваться отдыхом в семье моего брата; через две недели я мчался на курьерских в Забайкальские степи, имея поручение исследовать причины уменьшающейся с каждым годом добычи соли в Борзенском озере и устроить приспособления к более выгодному извлечению из него соли, а также разыскать в Агинской степи соляное озеро, скрываемое бурятами, так как все соляные источники составляли собственность казны.

Последнее поручение особенно беспокоило меня. Счастливая мысль привела меня в один из больших ламайских монастырей (дацан). Туда я лопал на какой-то ламайский праздник, на который съехалось множество лам из соседних монастырей; все они были в желтых тогах, только настоятель монастыря носил одеяние красного цвета. Отрекомендовавшись чиновником [418] генерал-губернатора, я обратился к нему с просьбой оказать содействие к исполнению данного мне поручения. Сультим Бадмаев (так звали настоятеля), почтенный старик, весьма уважаемый бурятами, очень гостеприимно принял меня и обещал, по окончании праздников, лично сопутствовать мне и довести до озера, которое я разыскивал. На следующий день я выехал с Бадмаевым из дацана в сопровождении 20 человек конных бурят, которые придавали несколько парадный вид нашей поездке. В пути, который продолжался три дня, мне пришлось ночевать в отвратительных вонючих юртах, и еще хуже того — пить чай из грязной, покрытой жиром посуды, о которой и теперь не могу вспомнить без отвращения. Удовлетворив свое служебное любопытство осмотром и измерением озера, которое, хотя и оказалось соленым, но, по своей незначительной величине, не заслуживало внимания и правильнее могло быть названо лужей, я распростился здесь с Бадмаевым, поблагодарив его за любезность и радушие, и затем направился на Борзенское озеро, расположенное в Тарейской степи.

С Бадмаевым мне пришлось увидеться в С.-Петербурге в 1861 году, по возвращении моем из Сибири. Неожиданно встречаю его тогда на Невском проспекте; оказывается, что Бадмаев, оставив свои степи, прибыл в С.-Петербург, где принял святое крещение. С высочайшего разрешения, ему было позволено лечить тибетскими травами и для применения своего способа ему отведена была особая палата в 1-м сухопутном госпитале. За свое удачное лечение Бадмаев получил чин титулярного советника, медаль (кажется, за спасение погибающих) и звание врача. Его способ лечения в свое время наделал много шума и завоевал ему такую известность, что Бадмаева нередко приглашали в лучшие аристократические дома. Но, не будучи сребролюбцем и оказывая часто помощь больным безмездно, он не оставил после себя никаких средств после недолгой своей жизни в Петербурге. Ныне известный П. А. Бадмаев — племянник покойного бывшего ламы.

Возвращаюсь к своей поездке на Борзенское озеро, которое, как я упомянул, находится в Тарейской степи, вблизи пограничной с Китаем казачьей станицы. Это озеро очень интересно по своей природе. Элипсообразная котловина его, длиною до 400 и шириною до 280 сажен, наполнена на весьма значительную глубину топким илом. Весною, в марте месяце, когда солнце начинает пригревать, по всему озеру появляются бугры, которые вскоре трескаются и наполняют озеро рассолом. При этом горькие соли осаждаются в виде скорлупы на иловатом дне, а чистый рассол, содержащий одну поваренную соль, под влиянием солнечных лучей, постепенно концентрируется, образуя по временам местами белые, местами светло-розовые кристаллы. Когда последние достаточно сгустеют, их извлекают на берег и окончательно [419] просушивают в буртах. Для извлечения соли, рабочие ходили по озеру на лыжах; заметив, что под тяжестью их нередко проламывалась нижняя кора, охраняющая чистую соль от рассола горьких солей, вследствие чего портились кристаллы соли, и добыча ее уменьшалась, я устроил легкие настилки, по которым можно было, не ломая коры, доходить до средины озера. Это приспособление оказалось настолько удачным, что добыча соли в то лето достигла 200,000 пудов, против 50 тысяч предыдущего года. Окончив мою командировку заготовкой материалов для постройки магазинов, я в начале ноября возвратился в Иркутск, успев проехать на последнем пароходе по Байкалу от станции Посольской до находящейся в 65 верстах от Иркутска станции Лиственничной.

Н. Н. Муравьев в это время был в С.-Петербурге, и обязанности генерал-губернатора исправлял иркутский военным губернатор Венцель, пользовавшийся всеобщею любовью и уважением. Мне, как чиновнику особых поручений, приходилось и при нем дежурить; в одно из моих дежурств при Венцеле, в Иркутск был привезен с фельдъегерем горец-сванет князь Дадешкилиан, с которым впоследствии я был в самых дружеских отношениях. Воспоминания невольно останавливаются на этом человеке и на обстоятельствах, сопровождавших первую мою встречу с ним. Ссылка его в Иркутск была вызвана грустными и но лишенными интереса событиями в его семье.

Вследствие каких-то интриг владетельный князь Константин Дадешкилиан должен был, по приказанию наместника Кавказа, князя Барятинского, оставить Сванетию. Вызванный в Кутаиси, где ему было сообщено об этом приказе, Дадешкилиан отказался подчиниться требованию властей. Когда же генерал-губернатор князь Гагарин заявил ему в довольно резкой и грубой форме, что его силой заставят исполнить распоряжение наместника, оскорбленный Дадешкилиан пришел в такое исступление, что бросился на князя Гагарина и ударами кинжала уложил на месте его и двух чиновников, поспешивших на помощь к своему начальнику. Исходом этой истории было расстреляние самого Константина Дадешкилиана и ссылка его братьев: Александра в Иркутск, с зачислением в казаки Забайкальского войска, а трех младших в Варшаву, в конвой наместника царства Польского. О высылке князя Александра Дадешкилиана в нашем штабе было получено предварительное уведомление, в котором военный министр Сухозанет рекомендовал быть осторожным в обращении с Дадешкилианом, так как вся семья Дадешкилианов была известна своею жестокостью и мстительностью. Вследствие этого предостережения мы с любопытством ожидали его прибытия. Мне первому пришлось познакомиться с этой интересной личностью: я был на дежурстве у генерала Венцеля, когда фельдъегерь привез Дадешкилиана. Я [420] доложил о нем, и, к моему крайнему удивлению, Карл Карлович Венцель, человек в высшей степени вежливый и добрый, прозванный молодежью «Карлом Святым», очень сухо принял Дадешкилиана, заставил его долго прождать в приемной, а затем, выйдя, не подал руки и, объявив ему строгим начальническим тоном о зачислении в Забайкальское казачье войско, приказал заменить свой национальный костюм (белую черкеску) казацкой формой. Я заметил, как при этих словах у Дадешкилиана задрожали губы, и, опасаясь какой либо резкой выходки с его стороны, обратился к Венцелю со словами, не найдет ли он удобным предоставить решение дальнейшей участи Дадешкилиана на усмотрение генерал-губернатора, который вскоре должен был возвратиться из С.-Петербурга. Венцель согласился, и я, отпросившись с дежурства, увел Дадешкилиана к своему брату, жившему вместе с родителями своей жены, Клейменовыми. Дадешкилиан с первого дня знакомства привязался к моему брату и к достойнейшей семье Клейменовых и в их кругу разгонял свою тоску по родине, встретив здесь самый радушный прием, а в лице Н. Т. Клейменовой — природной грузинки — своего сородича.

Вскоре вернулся из С.-Петербурга Н. Н. Муравьев и в день, назначенный для общего представления властей, приказал явиться и Дадешкилиану. Приветствовав собравшихся, генерал-губернатор произнес речь, которая, как и всегда в подобных случаях, была очень интересна, так как содержала в себе много любопытных разоблачений интриг и доносов, посылаемых на него в С.-Петербург. В середине речи в залу вошел Дадешкилиан, и его стройная высокая фигура в белой черкеске невольно обратила на него всеобщее внимание, а генерал-губернатор, оборвав свою речь, быстро подошел к нему и, пожимая его руку, сказал: «я был другом вашего отца, который скончался на моих руках; очень рад видеть сына этого доблестного человека. Сделайте мне честь и примите должность моего адъютанта». Это неожиданное и ласковое обращение до слез тронуло Дадешкилиана; он от волнения не мог произнести ни слова и пожал лишь протянутую руку графа. Впоследствии Дадешкилиан искренно и горячо полюбил Н. Н. Муравьева, который подобным сердечным и добрым обхождением привязывал к себе всех подчиненных. Дадешкилиану разрешено было носить черкеску, к которой он приделал только эполеты и аксельбанты, и с этим костюмом он не расставался за все время своей службы в Сибири. Состоя сначала в чине поручика, он года через 4 дослужился до полковника; освобожденный, по ходатайству Н. Н. Муравьева, от ссылки, он впоследствии получил от правительства большое имение в Таврической губернии в вознаграждение за потерянное им Сванетское княжество.

По возвращении генерал-губернатора в Иркутск, служебная [421] жизнь закипела. Сам Н. Н. Муравьев был в высшей степени деятелен. С 6 часов утра он сидел уже за бумагами в своем рабочем кабинете. Зиму он проводил за письменною работой, а весну и лето до поздней осени — на Амуре.

На этот раз меня назначили состоять дежурным штаб-офицером при атамане М. С. Карсакове, под начальством которого снаряжалась экспедиция на Амур. В конце февраля 1858 года я выехал в Читу; весь почти март провел за письменной работой, а в конце месяца был командирован вместе с есаулом Пузино в казачьи станицы для выбора переселенцев на Амур. Пришлось объехать все 12 батальонов пешего Забайкальского войска, поэтому я только через две недели возвратился в Читу. Оттуда я вскоре с атаманом Карсаковым отбыл в Бянкино, а затем в Сретенск, из которого наша экспедиция должна была отплыть на Амур. Немного спустя, в Сретенск прибыл Н. Н. Муравьев, а в его свите и князь Дадешкилиан. В ожидании вскрытия реки мы весело проводили время на общей квартире с Даденшилианом, Карповым, Э. К, Венцелем, братом иркутского губернатора, и А. Д. Шелиховым, которого за его кругленькую фигурку мы называли Павлом Ивановичем Чичиковым. Утро и вечер мы проводили в шумной беседе, и мне нередко приходилось, за неимением другого места, писать служебные бумаги на походной кровати; а в свободное от занятий время совершали прогулки по горам. Обедали мы у Муравьева, в обществе которого наша беседа нередко затягивалась на несколько часов. Припоминаю здесь случай, свидетельствующий о доброте нашего главного начальника. Однажды, конвойные атамана Карсакова, осматривавшего в одной из станиц квартиры линейного батальона, поймали в горах убежавшего с Карийских рудников каторжника, по фамилии Лахтина, и привели его в Сретенск. Мне было поручено посадить его в арестантскую, а затем обратно отправить в рудники. Вид этого несчастного, истомленного беглеца произвел на меня удручающее впечатление, и я, узнав, что он 6-ой день без пищи, приказал его накормить. Но еще сильнее подействовал на меня его рассказ. Лахтин попал на каторгу за отцеубийство, которое было совершено им в припадке ревности: возвратившись в избу из лесу, где он рубил дрова, Лахтин наткнулся на возмутительную сцену, жертвой которой была горячо любимая им жена; не отдавая себе отчета в своих действиях, он тем топором, который был у него за поясом, убил отца — виновника своего позора. Теперь за побег его ожидало наказание плетьми и новое водворение на Карийских рудниках, начальство которых славилось своею жестокостью. Под влиянием этого рассказа я пришел в квартиру генерал-губернатора (было уже обеденное время) в самом угнетенном состоянии духа [422] которое не скрылось от Муравьева. Сообщив ему печальную повесть, я спросил, нельзя ли спасти Лахтина. «Ну, что же? Если хотите помочь ему, запишите его переселенцем на остров Сахалин; там теперь предполагается устроить колонии для ссыльнокаторжных, и ваш протеже будет первым колонистом». Помню, с какою радостью поспешил я сделать распоряжение об отправке Лахтина с первым транспортом на Сахалин. С Лахтиным мне пришлось встретиться еще два раза: в станице Иннокентиевской по пути следования его на барже, а в следующем году на Сахалине, где он успел выстроить себе домик, первую постройку на острове, и развести небольшой сад.

Лед на Шилке тронулся 26-го апреля, и Н. Н. Муравьев тотчас же отправился вслед за льдом на Амур. Мой брат, неожиданно приехавший в Сретенск по делу снаряжения Амурской экспедиции, застал меня еще в Сретенске. С Карсаковым мы выехали 6-го мая и, так как по пути нам приходилось осматривать основанные в прошлом году первые казачьи станицы, то прибыли в Благовещенск лишь 18-го мая, на другой день по заключении Айгунского договора. Никто не ожидал столь скорого и успешного исхода переговоров между Н. Н. Муравьевым и князем И — шаном₅ уполномоченным китайского правительства; в этом деле сказалась обычная энергия и настойчивость Муравьева и его умение пользоваться благоприятными обстоятельствами.

Узнав, что в городе Айгуне (в 30-ти верстах ниже Благовещенска) находится китайский уполномоченный князь И-шан, Муравьев, не дожидаясь идущих вслед за ним войск, поплыл на канонерских лодках с двумя ротами 14-го линейного батальона, с горстью казаков и с двумя пушками и, расположившись лагерем на острове, лежащем против Айгуна, потребовал от князя И-шана немедленного открытия переговоров. Китайцы пытались уклониться от них под тем предлогом, что у князя И-шана нет государственной печати, но Муравьев заявил категорически, что если они в течение трех дней не покончат с ним дела добровольно, то он станет бомбардировать город. Китайские представители под влиянием этих угроз, а также слухов, что сверху сплавляется много русских войск, не располагая к тому же достаточными силами, согласились наконец подписать этот первый с Российской империей договор, по которому за Россией признаны были земли, лежащие по левому берегу р. Амура и по правому — р. Уссури. Впоследствии китайское правительство оспаривало значение этого договора, как не скрепленного государственной печатью, но в 1860 году графу Н. П. Игнатьеву удалось включить текст его в Пекинский договор, который явился таким образом санкцией Айгунского соглашения, бывшего плодом восьмилетних трудов Н. Н. Муравьева. [423]

В день нашего приезда в Благовещенск происходил обмен подарков: Муравьеву был поднесен почетный, по понятиям китайцев, подарок — живая свинья, принесенная торжественно китайскими чиновниками. Этот подарок вызвал среди нас не мало смеха и острот. Нам же присланы были разные сладости и дешевые шелковые материи. Китайские сановники получили в подарок сабли, кинжалы, украшенные драгоценными камнями, часы и другие довольно ценные вещи.

На другой день, 18-го мая, Н. Н. Муравьев, в сопровождении архиепископа камчатского Иннокентия (впоследствии митрополита московского), со всем своим штабом и властями г. Благовещенска поплыл на катерах в г. Айгун. Блестящая флотилия, разукрашенная флагами, звуки военной музыки, вызвали на берег массу народа, которому из катеров мы бросали горстями мелкую серебряную монету, припасенную для этого случая в нескольких мешках. Генерал-губернатор вместе с атаманом Карсаковым сошли с катера и отправились к князю И-шану с прощальным визитом, после чего Н. Н. Муравьев и архиепископ Иннокентий отбыли в Николаевск к устью Амура, а я с атаманом Карсаковым вернулся в Благовещенск, где была главная квартира Карсакова, как начальника Амурской экспедиции. Вскоре затем я был командирован на Улус-Самодон, вблизи бывшего манджурского военного поста, для основания станицы, получившей название Карсаковской, а по исполнении этого поручения — в станицу Низменную для основания большого селения. Осмотрев окрестности Низменной, я убедился, что местность эта совершенно непригодна для селения, так как во время половодья затоплялась водой; я решил искать другую и в этих видах собрал лучших хозяев-казаков, пригласил начальника станицы сотника Перфильева, и на рассвете отправился с ними верхом, берегом, по течению Амура. К вечеру нам посчастливилось найти великолепную местность, немного, правда, удаленную от берега реки, но за то представляющую все удобства для хозяйства и расположенную на возвышенности, посреди красивой рощи из черной березы. Казакам она так понравилась, что они просили меня перевести сюда если не всю, то хотя бы часть станицы Низменной. Имея полномочие распоряжаться в этом вопросе по своему усмотрению, я исполнил их просьбу, и теперь это — одно из лучших селений на Амуре; оно названо Н. Н. Муравьевым станицей Константиновской, в честь великого князя Константина Николаевича, постоянного покровителя деятельности Муравьева. Избрав место для церкви и разбив площадь на участки под постройки домов, я возвратился в Благовещенск, откуда вскоре с М. С. Карсаковым отправился опять для осмотра новых поселений и для встречи начальника края, возвращающегося из Николаевска. [424]

В так называемых Хинганских щеках, — узкое место р. Амура пересекающее цепь Хинганских гор, — мы встретили пароход «Амур», на котором следовал Муравьев, и перебрались на него, по приглашению графа. У станицы Иннокентиевской начальник края сошел на берег, желая осмотреть казачье селение. Я остался на пароходе, но вскоре был вытребован Муравьевым; спеша в станицу, я встретил возвращающихся Муравьева и Карсакова; меня поразил возбужденный вид графа, которого Кар-саков старался успокоить; за ними следовала группа казаков. Вдруг мне послышались резко произнесенные слова Муравьева: — Нет, для примера нужно предать их военному суду и расстрелять!

Не зная, в чем дело, и к кому относятся эти слова, я с беспокойством шел к берегу и затем получил от Карсакова приказ арестовать и взять на пароход 7 человек казаков, приведенных из станицы, а также произвести над ними дознание. Выяснилось следующее. В 1857 году команда казаков под начальством хорунжого и урядника возвращалась с Амура домой в Забайкалье; шли они спешно, ведя бечевой лодки с провизией; их пугало позднее время года, а потому они торопились, чтобы до морозов пройти Амур и избежать повторения несчастного похода предыдущей зимы. В таком форсированном марше их нагнал военный пароход под начальством капитана-лейтенанта Саханского, который приказал команде прицепить лодки к пароходу и продолжать путь вместе с ним. Пароход оказался слабосильным, двигался очень медленно и, во избежание возможности попасть на мель, принужден был ночью становиться на якорь. Казаки, опасаясь, что таким путем они до морозов не пройдут Амура, неоднократно обращались к Саханскому с просьбой разрешить им идти, как прежде, бечевой. Но Саханский не отпустил солдат; тогда казаки, не имевшие даже зимнего платья, решились ослушаться приказания начальника и ночью, пользуясь осеннею темью, тайком отцепились от парохода, ушли вперед и достигли во время населенных мест. Саханский донес об этом ослушании солдат высшему начальству, представив весь эпизод, как военный бунт, обвиняя, сверх того, их в нанесении раны какому-то гольду, обратившемуся к нему с жалобой, но не объяснившему, кто и при каких обстоятельствах его ранил. Вот суть дела, из-за которого должны были идти под военный суд арестованные казаки-поселенцы Иннокентиевской станицы. Муравьев требовал строгой дисциплины, необходимой в крае, считавшемся на военном положении, а потому принял близко к сердцу донесение Саханского. Он потребовал выдачи зачинщиков, и перепуганные солдаты указали на первых попавшихся 7 человек. Разобрав дело, я отправился к графу с [425] докладом в удобную, конечно, минуту; граф согласился со мною, что о бунте не может быть и речи, и_; по моему предложению, поручил мне, как временному командиру 6-й сотни, к которой принадлежали обвиняемые, покончить этот вопрос административным порядком и наказать домашним образом наиболее виновных, сам же Муравьев разжаловал в казаки хорунжого и урядника. В 16 верстах от Иннокентиевской, у станицы при р. Бурее, где оканчивались места расположения 6-й сотни, я должен был оставить пароход. Прощаясь со мною, Муравьев сказал:

— Не увлекайтесь только и не будьте с казаками строги. Бог с ними, если признаете нужным наказать, то накажите снисходительно.

Не мало было подобных же случаев, когда проявлялись доброта и снисходительность к людям у незабвенного Н. Н. Муравьева.

Покончив свои занятия в Иннокентиевской станице и сдав казачью сотню прибывшему командиру, я еще раз спустился по Амуру до «Хинганских щек», осмотрел работы по постройке новых станиц, а затем 20-го июля направился бечевой обратно в Иркутск. Тяжелый путь против течения Амура, не смотря на сильное половодье, затруднявшее тягу, на этот раз я совершил довольно счастливо. К 15 сентября мы доплыли до ст. «Сретенск», отсюда я двинулся дальше на лошадях и, проскакав в несколько дней Забайкальскую степь, делая, при быстрой почтовой езде в Сибири, по 400 верст в сутки, попал в Иркутск в самый разгар празднеств по случаю заключения Айгунского договора.

Только месяц провел я в отдыхе в кругу родных; в половине октября мне была дана командировка в Нерчинский край, где я должен был выбрать тысячу казачьих семейств для переселения на реку Уссури. Тяжелое было это поручение. Переселение было принудительное и являлось для казаков как бы вечною ссылкою. К тому же на реке Уссури можно было ожидать нападений и грабежей со стороны манз и разных бродяг. В виду невзгод, которым всегда подвергались первые партии поселенцев, мне велено было выбрать казаков малосемейных или холостых. Я объехал все Забайкальское войско, расположенное в Нерчинском крае; в особо расписанных пунктах были собраны казаки, попавшие по жребию в число поселенцев на Амур и Уссури. Почти три месяца провел я в переездах с одного сборного пункта в другой, выбирал людей, списывал наличные запасы хлеба и скота и вычислял, что потребуется для обеспечения переселенцев продовольствием на первые два года. Труднее всего было с выбором людей: немного находилось добровольцев, большая часть отказывалась по семейным и другим причинам. Нередко происходили крайне тяжелые сцены, являлись жены и [426] матери, и у меня не хватало духу записывать не желавших. Я предоставил самому обществу указывать кандидатов, более бедных склонял к согласию обещанием устройства им на месте полного хозяйства и крупных вспомоществований от казны. Зная, как близко к сердцу принимал Муравьев нужды переселенцев, я мог смело обещать казакам сверх сметы еще до 45 тысяч рублей пособий и этим сманил их идти в первую очередь со мною, так как мне, помимо снаряжения экспедиции, был поручен и привод переселенцев в Хабаровку не позже 1-го июня, чтобы успеть до зимы занять берега Уссури. Покончив с выбором людей и заготовив нужный материал для предстоящего сплава, я в конце декабря отправился обратно в Иркутск. Пароходное сообщение через Байкал было прекращено, зимний путь по льду еще не установился, и мне поневоле пришлось объезжать Байкал верхом по горным тропинкам (так называемого кругоморского пути тогда еще не существовало). По дороге я заехал в Кяхту, где градоначальником в то время был А. И. Деспот-Зенович, очень энергичный администратор, водворивший в этом пограничном городе отличный порядок. В Кяхте я побывал у своих знакомых, а также посетил китайский город Маймачин; здесь я был принят с большим радушием китайскими купцами и имел случай познакомиться с китайской кухней. 23-го декабря я выехал верхом в Иркутск; стояли сильные морозы до 40°, дорога была очень тяжелая, — приходилось проезжать по узким обледеневшим тропинкам, над глубоким пропастями. Четверо суток провел и в этом адском путешествии без отдыха и едва 27-го декабря прибыл в Иркутск. Здесь узнал я приятную новость: любимый мой начальник за Айгунский договор получил титул графа Амурского с производством в полные генералы и пожизненною пенсией в 15 тысяч рублей. И меня — новичка в делах Амурских, не обошли наградой: я получил орден св. Анны 3-й степени. Н. Н. Муравьев остался очень доволен результатами моей поездки в Нерчинский край и, не колеблясь, согласился на усиление пособий переселенцам. Разрешив мне пробыть для отдыха два месяца в Иркутске, граф приказал мне довести навербованных переселенцев до Хабаровки, а затем заняться постройкой на Амуре семи церквей, планы и сметы которых я должен был изготовить до своего отъезда из Иркутска. Строительный материал для этих церквей предположено было сплавить по реке, самую же работу производить солдатами линейных батальонов, которые, занимаясь постройкой барок и лодок для сплава, достаточно были знакомы с плотничеством. Для технического надзора мне было предоставлено выбрать несколько десятков мастеров из ссыльнокаторжных; я побывал с этою целью на некоторых рудниках и, хотя с трудом, но достал себе [427] нужное количество разных ремесленников. Меня крайне удивляло, что каторжники неохотно расставались с местами своего заключения, и то лишь соблазняясь обещанными им льготами и скорым возвращением на место.

27-го февраля 1859 года я выехал за Байкал, не предчувствуя, что более Иркутска не увижу. Приехав в Читу, я обратился к исправлявшему, за отсутствием атамана Карсакова, должность начальника забайкальского войска — полковнику Соколовскому, с просьбой откомандировать в мое распоряжение нескольких офицеров в помощь при снаряжении сплава; почтенный старик не решился, однако, удовлетворить мое желание до прибытия Карсакова, ссылаясь на то, что он не имеет таких полномочий. Делать было нечего: возвращение атамана Карсакова из С.-Петербурга ожидалось только в апреле, а потому мне пришлось снаряжать экспедицию одному. Март и апрель провел в горячей работе; оставленный без помощников, я едва справлялся с делом и в конце кондов решил выбрать из переселенцев более зажиточных и надежных хозяев. Одним из таких выборных я сдавал под их ответственность по барже с 10 казаками на каждой и с провизией, другим — плот с лошадьми и коровами, сам же под личный свой присмотр принял более ценный груз: спирт, хозяйственный инвентарь переселенцев, деньги, назначенные им в пособие, двухмесячные запасы продовольствия — чай, соль, сухари, сушеную говядину и прочее. Не мало было возни с приемкой провизии: приходилось убеждаться в ее доброкачественности и принимать все по весу. Особенно озабочивали меня лодки; они строились, за недостатком времени крайне спешно и небрежно и притом неумелыми руками, между тем на них предстояло совершить до 2-х тысяч верст. После долгой суеты, выдержав целую войну с местным начальством, я 1-го мая, вслед за льдами, которые тронулись 30-го апреля, двинулся с передовым отрядом по течению реки Аргуни. Перед самым отплытием мне навязали партию штрафованных солдат в 150 человек, которые были высланы из России для расселения их среди казаков, переселяющихся на Амур и Уссури. Этот пришлый элемент, как обнаружилось впоследствии, служил большим бременем для семей, к которым был приписан; народ избалованный, развращенный, прошедший через всевозможные наказания, попав в семью тихого хозяина, нарушал ее спокойствие, делался дармоедом, от которого не знали, как избавиться. Из этих штрафованных я взял к себе на лодку 12 человек для гребли; не могу пожаловаться, в продолжение целого месяца пути не было ни одного случая ослушания; правда, высшим начальством им было объявлено, что мне дано право виновных в нарушении дисциплины отсылать в рудники [428] длязачисления в разряд каторжных. К счастью, мне не пришлось воспользоваться этим правом. Теперь, иногда удивляюсь, как удалось мне провести мою команду: один, без конвоя, с 20-тью тысячами рублей казенных денег, с тремя лодками спирта, с партией штрафованных солдат и каторжников-мастеров, взятых для строительных на Амуре работ, при строгих требованиях форсированного движения, и не смотря на все это — ни грубостей, ни ослушания.

Путь сопровождался большими трудностями. В первый же день плавания не обошлось без несчастья; вечером, в страшную темень, мы попали на мелкий перекат, лодки стали сталкиваться и застряли на мели; к довершению несчастия, сверху сорвался паром и, налетев на лодки, севшие на мель, разбил и затопил некоторые. Надо было спасать женщин, детей и скарб их. На берегу были разведены костры, чтобы отогреть промокших и озябших людей, в особенности же детей, чтобы просушить одежду и имущество, перенесенное из разбитых лодок. За этой работой, за перемещением груза в другие лодки и за исправлением лодок мы провозились до утра, Трудно забыть эту ужасную первую ночь нашего путешествия.

Наконец, мы утром двинулись в путь; часу в 10 нагнал нас верховой из станицы Аргунск, с уведомлением, что приехал атаман Карсаков и желает меня видеть. Я поскакал на приведенной мне лошади обратно в станицу. Карсакову я доложил о всех своих распоряжениях и просил его освободить меня от заведования сплавом дальнейших переселенческих отрядов, чтобы двигаться скорее с передовым. Атаман одобрил мои распоряжения и исполнил мою просьбу, взяв на себя наблюдение за сплавом остальных барж. Вернувшись верхом через горы к своей экспедиции, я с легким сердцем сел в лодку, с одною заботою только о своем отряде.

Движение по реке Аргуни сопровождалось тяжелыми сценами: вопреки запрету, переселенцы приставали у каждой деревни прощаться с родными местами и родственниками; все жители выбегали им на встречу; воздух оглашался плачем расстававшихся и причитаниями женщин; мои молодые нервы не выдерживали этих сцен, и я нередко с глазами, полными слез, едва находил силы напоминать людям о необходимости вернуться в лодки. Поэтому в первые дни мы подвигались крайне медленно, между тем мне хотелось прибыть на стрелку, у соединения Аргуни с Шилкой, до отъезда графа Муравьева, который собирался отбыть на Амур, на ожидавшем его на стрелке, единственном в то время пароходике. Выйдя 11-го мая из Аргуни, я, к радости моей, еще издали заметил трубу парохода; сделав при станции Покровской, в 4 верстах от Усть-Стрелки, небольшую [429]

остановку, чтобы привести в порядок транспорт и людей, я 12-го мая двинулся дальше по течению Амура, следуя уже позади моей флотилии.

В половине мая наступили жары; среди переселенцев, особенно между детьми, от употребления сырой воды, начали распространяться эпидемические болезни, главным образом, кровавый понос; больных было много, почти на каждой лодке. В моем отряде не было ни доктора, ни фельдшера; пришлось заняться лечением, давать гигиенические советы и указания. Имея небольшую домашнюю аптечку и лечебник, я при помощи опия остановил появившуюся эпидемию. Смертных случаев было два, и то в первые дни плавания по реке Аргуни: умерла одна старуха, выехавшая с места уже больной, и молодая женщина от родильной горячки. С тяжелым чувством пришлось хоронить их без христианского обряда.

С плаванием по Амуру прекратились остановки, которые не требовались даже для варки пищи, так как на каждой лодке был устроен на носовой части очаг; поэтому мы быстро подвигались вперед. Подойдя к вновь основанному Благовещенску и распорядившись, чтобы моя флотилия двигалась в должном порядке, я выехал вперед представиться губернатору Амурской области генералу Буссе. В 8 часов утра я прибыл в Благовещенск и застал на берегу генерала Буссе и начальника артиллерии генерала Кондратьева (известного героя Крымской кампании в сражении под Альмою). Отрапортовав генералу Буссе, я стал вместе с ними выжидать появления переселенческого отряда. Вскоре показалась моя флотилия; старшины исполнили все мои распоряжения; приятное впечатление производили лодки, украшенные флагами и мачтами, стройной цепью и на равных расстояниях одна от другой, движущиеся ближе к китайскому берегу. В таком порядке прошли мы, не останавливаясь в Благовещенске, мимо китайских селений и города Айгуна; народ выбегал нам на встречу, оглашая воздух криками; не знаю, были ли это приветствия или ругательства, — на последние, впрочем, манджуры большие мастера и не скупятся. 21-го мая на полпути между Благовещенском и Хабаровкой нас нагнал пароход, на котором был граф. Последний не мог видеть моих лодок, так как они шли по одному руслу, а пароход по другому. Заметив издали дым парохода, я выехал на встречу и был принят Н. Н. Муравьевым очень сердечно: граф обнял меня и благодарил за отличное выполнение его предначертаний, облегчающее его заботы. Мне были переданы письма от брата и родных и мешок серебряной монеты; после завтрака, напутствуемый сердечными пожеланиями графа и лиц его свиты, в числе которых был мой друг, князь Дадешкилиан, я направился к своему отряду. [430] Прощаясь, Муравьев обещал мне, по окончании моей деятельности на Амуре, продолжительный отпуск в С.-Петербург; но, увы, этот отдых был еще далек от меня.

Дальнейшее наше плавание было не столь удачно; наступили сильные ветры, и наша утлая флотилия не раз подвергалась большой опасности; лодки заливало водой, то и дело приходилось приставать к берегу. 26-е мая было злополучным для нас днем; шли мы проливами, и лодки разбрелись на значительные расстояния одна от другой. Когда мы вышли на более открытое место, поднялась сильнейшая буря; я подал сигнал приставать к берегу и едва собрал свой транспорт; большая часть лодок до половины была залита водой; мою лодку чуть не опрокинуло, я рисковал погибнуть в волнах и был спасен, благодаря находчивости моего человека и помощи войскового старшины Пузино, сопровождавшего меня в этом плавании. Пристав к берегу, мы полдня сушились, затем к вечеру двинулись далее, но часа через три буря возобновилась, наступила страшная темень, и нам поневоле пришлось снова пристать к берегу для ночлега. Это было около нынешней станицы «Добрая»; берега здесь оказался крутым, так что наши лодки подошли к ному вплотную. Развели костры, люди стали готовить ужин, мои гребцы расположились на берегу, и только один из них остался спать на кормовой части лодки. Я засел с Пузино в будке, и так как он оказался любителем шахматной игры, то мы начали партию. Вдруг слышу тут же на моей лодке ужасный крик: «держи веревку». Оказалось, что один из моих гребцов, из числа штрафованных солдат, по фамилии Игнатий Коцусь, идя по борту лодки, чтобы достать веревку, оступился и упал в воду; крик его услыхали товарищи, подхватили веревку, но утопающий выпустил ее из рук и пошел ко дну. Хотя мы стояли у самого берега, но глубина в этом месте была очень значительная и, не смотря на все наши усилия, нам не удалось спасти несчастного. Неожиданная гибель человека у самого берега, на глазах всех, сильно поразила меня и моих людей; всю ночь мы не спали; мои нервы до того расстроились, что я стал бояться воды, и малейший ветерок вызывал во мне тревогу. К счастью, наше плавание приходило к концу; 31 мая вечером мы прибыли к устью реки Уссури и остановились близ станицы Казакевич (немного выше Хабаровки). Наши лодки пришли в такое плачевное состояние, что моя, например, за ночь, во время стоянки у берега, наполнилась водою в уровень со скамейкой, на которой я спал. Помню, как горячо благодарил я Всевышнего за окончание плавания и за успешное исполнение поручения привести переселенцев к 1 июня.

Не мы одни терпели крушения; на третий день стоянки нашей у станицы Казакевича на купеческом катере был привезен [431] католический священник Швермицкий, найденный случайно на пустынном острове; объезжая свою паству, священник в 40 верстах от Хабаровки был застигнут бурей, лодку разбило, часть вещей унесло водою, а ему с людьми удалось спастись на берег, где он три дня просидел без пищи, пока не был замечен плывущим мимо катером.

На берегу мы были приняты с полным радушием майором Киселевым, командиром уссурийского батальона; целую неделю провел я у него, пока не окончил сдачи переселенческого отряда местным властям для расселения его по берегам р. Уссури. Согласно данной мне инструкции, я выдал здесь поселенцам назначенное казною пособие, домашнюю утварь и хозяйственный инвентарь. Вся эта работа требовала моего личного участия, сдачу производил я под расписки владельцев и был, по крайней мере, спокоен, что все дошло по назначению.

9 июня я отправился в Хабаровку в штаб 13-го линейного батальона, а 12 июня, простившись со священником Швермицким, которому предстоял еще путь на лодке до Николаевска, затем до Камчатки, оттуда через Аян в Якутск и наконец в Иркутск, место его жительства, — отправился сам обратно в Благовещенск, где меня ожидали работы по постройке церквей как в Благовещенске, так и по всему Амуру.

На третий день скучного и утомительного плавания бечевой против течения нас нагнал небольшой американский пароход «Лена». Пересев на него, я 25 июня прибыл в Благовещенск. Здесь я немедленно приступил к закладке соборной церкви и к постройке архиерейского дома с небольшой при нем церковью на устье р. Зеи, на месте, выбранном лично преосвященным Иннокентием (впоследствии митрополитом московским). Все церкви, заложенные мною по Амуру и в Хабаровске, строились из дерева, за неимением иного материала. Закладку церквей в г. Благовещенске, по поручению преосвященного, освятил отец Александр, любимейший его ученик в якутской семинарии, пользовавшийся всеобщею любовью и уважением за свою сердечность, простоту и бескорыстное служение долгу.

Обеспечив правильный ход работ в Благовещенске, я поручил своему помощнику, инженер-прапорщику Юрасову (бывшему ссыльнокаторжному), постройку церквей в станицах Кумарской и Албазин, сам же с тою же целью отправился в станицы Иннокентиевскую, Екатерино-Никольскую, Михайло-Семеновскую и в Хабаровку.

Не могу обойти молчанием единственного помощника своего в строительном деле г. Юрасова. Воспользовавшись предоставленным мне Н. Н. Муравьевым правом набирать для строительных работ нужных мастеров из числа ссыльнокаторжных, я в [432] Нерчинских рудниках обратил, между прочим, внимание на бывшего полевого инженер-прапорщика Юрасова, судьба которого очень заинтересовала меня. Как мне передали, он пал жертвой какой-то романической истории, в которой, по его словам, ни он, ни товарищ его Власов, служивший вместе с ним в Севастополе, не были виновны. Последствием этой истории была жалоба, дошедшая до трона, и Юрасов был сослан в каторгу, а Власов, разжалованный в солдаты, — в Оренбургские степи. Н. Н. Муравьев, узнав подробности, касающиеся Юрасова, поместил последнего в наградной список по случаю заключения Айгунского договора, и последовавшим затем высочайшим повелением Юрасов был освобожден от каторжных работ и снова зачислен в инженер-прапорщики. Помню и другого ссыльнокаторжного, бывшего штурманского офицера Соколова, взятого мною из рудников вместе с Юрасовым. Соколов попал в каторгу за убийство своего товарища, отказавшегося от дуэли с ним. Впоследствии ему исходатайствовано было помилование, и он был зачислен в матросы.

В станицах Иннокентиевской, Екатерино-Никольской и Михайло-Семеновской мною были заложены церкви и возведены части стен; поручив затем дальнейшее наблюдение за работами мастеру и начальнику команды солдат-плотников, я отправился Хабаровку. В упомянутых станицах мне приходилось слышать не мало рассказов о дерзких нападениях водившихся в тех местах тигров и медведей. Так, накануне моего приезда в Екатерино-Никольскую станицу там появился тигр, схватил казацкую лошадь и на виду у всех унес ее; в другой станице медведь растерзал ночного сторожа. Казаки — вообще отличные стрелки — нередко убивали тигров, с большим искусством поражая их из своих неуклюжих промысловых винтовок. Как пример меткости их выстрелов, привожу следующий случай. Двое казаков, плывя на небольшом плотике с почтой, остановились у берега, чтобы сварить обед. Сидя у огня, они заметили плывущего вдали с противоположного берега зверя. Один из казаков, отойдя в сторону и выждав, когда тигр прыгнул на берег, выстрелил, при чем так удачно, что тигр замертво свалился в траву: оказалось, что пуля попала ему в висок.

Приближаясь к Хабаровке, я нагнал транспорт барж под командою своего товарища Василия Клейменова, тоже чиновника особых поручений по казачьим войскам, и вместе с ним прибыл в Хабаровку. Закончив здесь работы по закладке церкви, я 1-го сентября собрался было обратно для осмотра возводимых мною построек, как вдруг солдаты, прибывшие с верховьев Уссури, сообщили мне, что будто бы приведенные мною переселенцы мрут с голода, так как ни одна из 34-х барж, [433] предназначенных для уссурийских переселенцев, не прибыла, наличные же продовольственные запасы, рассчитанные на два месяца, истощились. Пораженный печальными рассказами очевидцев, я, долго не размышляя, захватил из магазина линейного батальона, сколько нашлось, сухарей и чая кирпичного, нагрузил шесть лодок и немедленно отправился вверх по Уссури. По пути я встретил командира 13-го линейного батальона, который еще до моего приезда в Хабаровку, получив первые сведения о голоде, отправился тоже вверх, но с пустыми руками, с целью лишь удостовериться в справедливости этих слухов. Между нами возник крупный спор по поводу провианта, взятого мною из магазина 13-го батальона. Командир последнего приказал сопровождавшим меня солдатам отправиться вместе с ним обратно; я принужден был прибегнуть к угрозам и заявить, что письменно потребую от имени начальника края оставить провиант в моем распоряжении, и что за свой произвол я отвечу. После долгих переговоров он, наконец, согласился на дальнейшее следование со мною транспорта, взяв с меня форменный рапорт, что я действую от имени Н. Н. Муравьева.

Слухи о голоде были сильно преувеличены; собственно пострадали более других три последние станицы, но и тем помог один плантатор-китаец, занимавшийся искусственным разведением корня редко встречающегося растения женьшеня, употребляемого в Китае, как лекарство. Узнав от казаков, что китаец предоставил им свои запасы картофеля и проса, я отправился к нему, чтобы поблагодарить за великодушную помощь, оказанную переселенцам, и уплатить за припасы, которых было забрано на 150 рублей. Когда я прибыл на плантацию, находившуюся на реке Сунгачане, в 30-ти верстах от крайней станицы, китаец был крайне удивлен, узнав о причине моего посещения, и в начале не соглашался принять денег. «Если бы я был в несчастии, — сказал он через переводчика, — и голодал, то и ваши, надеюсь, не отказали бы мне в куске хлеба». С трудом удалось вразумить его, что деньги даны мне нашими властями для надобностей переселенцев, и что я уплачиваю ему не от себя, а от правительства. Китаец, наконец, принял деньги, но всего 45 рублей. По его приглашению, я остался ночевать на ферме; он угостил меня обедом из картофеля, пирожков на каком-то растительном масле и свинины, приготовленной с очень вкусным соусом. После продолжительного употребления во время моих поездок по пустыням сухарей и сушеной говядины, я с удовольствием пообедал и затем осматривал плантацию женьшеня. Искусственное разведение последнего требует умелого и самого кропотливого и тщательного ухода, на который так способны трудолюбивые китайцы. Хотя и за искусственно выращенный корень [434] платят довольно дорого, но особенно высоко ценится натуральный крупный корень, растущий в глубоких горных ущельях и в таких местах, где добыча его сопряжена с большими трудностями. Я собрался отдохнуть, когда подплыла к берегу лодка с больным солдатом, у которого от поранения на ладони рука распухла до самого плеча. Плантатор предложил свою врачебную помощь, принес небольшую миску с густою темно-желтою жидкостью, которою покрыл в виде лака больную руку. Эту операцию он повторил несколько раз и затем напоил солдата настоем из листьев женьшеня. На другой день больной, бывший все время в сильном бреду, очнулся, опухоль совсем исчезла, только на месте поранения осталось возвышение, на котором, видимо, должен был образоваться нарыв. На прощанье китаец весьма любезно снабдил меня этой жидкостью, которая представляла густо разведенную желчь медведя, а также вываренною из корней женьшеня смолой, корнями и листьями женьшеня, вообще целою аптекой, которою я впоследствии не раз пользовался, по данным мне китайцем указаниям, с большим успехом, особенно смолой, быстро затягивавшей раны.

На обратном пути я осмотрел все новые станицы, собрал подробные сведения о наиболее насущных нуждах переселенцев и обещал им вскоре выслать из Хабаровки из запасов местного батальона муку, соль, чай и пр., пока не прибудут баржи с их хлебом.

Б. К. Кукель.

(Окончание в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Из эпохи присоеднинения Приамурского края // Исторический вестник, № 8. 1896