-

ПУТЕШЕСТВИЕ В КИТАЙ,

Е. Ковалевского. (С картинками). Санктпетербург. В типографии Королева и К°. 1853.

Автор начинает свое сочинение описанием первоначальных сношений наших с Китайцами. Читая это описание, невольно жалеешь, что автор не вдался в большие подробности, так любопытны и замечательны эти начальные сношения нашего, тогда еще мало образованного государства с империей, считающей тысячелетиями свое существование.

Очень оригинальны слова, сказанные Богдыханом Канси при дружеском прощании с нашим послом Измайловым; мы решились их выписать. Богдыхан сказал:

«Выслушай и пойми хорошенько мои два слова, и донеси о них своему царю.

«Первое. Государь твой могуществен и славен, обладает обширными владениями, а между тем ходит против неприятеля своею высокою особою. Море — махина великая, бывают на нем волны сильные и опасные, а потому изволил бы он свое здоровье беречь: есть у него храбрые воины и искусные вожди, пускай их посылает, а сам остается в покое».

«Второе. Дружбы нашей никто не может поколебать. Да и за что нам ссориться? Российское царство и дальнее, и холодное: еслибы я послал туда свое войско, то оно бы все замерзло. Равным образом, если российский государь отправит армию в Китай: то, по непривычке к жаркому климату, люди могут понапрасну погибнуть. А хоть бы и удалось чем-либо друг от друга поживиться; то какая может быть от того польза при таком множестве земель в обоих государствах».

После этого, как мы уже сказали, к-сожалению, краткого очерка наших сношений с Китаем, автор приступает к описанию своего [10] путешествия. Мы не будем следить день за днем похождения автора, не смотря на то, что в них очень много любопытного, но обратим внимание читателя только на особенно замечательное.

Путь г. Ковалевского лежал через степи монгольские. Здесь приходилось ему очень часто сталкиваться с монгольскими властями.

Любопытны замечания автора о различии между чиновниками монгольскими и находящимися при них манчжурскими, посылаемыми в виде ревизоров из Пекина. В кочевье Тусулакчи автор был свидетелем монгольской облавы. Облава у Монголов и Манчжуров не столько потеха, сколько обязанность службы, и довольно тяжелая. Она у них поддерживает воинственный дух и деятельность в войсках. Это своего рода военные маневры со всеми трудностями походов по горам и непроходимым дебрям и опасностями битвы с дикими зверями. Чингис-хан в своих степных законах называет облаву школою войны. Отличившийся на охоте награждается так же, как бы он отличился на войне. Прежде на облаву выезжали сами китайские императоры; а теперь эту службу отправляют правители Монголии и Манчжурии через каждые три года. Толпы Монголов, считающихся в военном звании, стекаются в Хоримту в начале осени и образуют род военного стана; число их простирается до 10, 000 человек; вслед за ними приезжает амбани (правитель) с огромной свитой; иногда предварительно испытывают собравшееся войско в стрельбе в цель, иногда прямо приступают к облаве. В этом месте три отдаленные одна от другой горы, покрытые большим лесом, и зверя всякого много, потому что леса эти заповедные, и в них не пускают никого даже за дровами. Всего более в лесу этом медведей и диких коз; есть и зубри, дикие кабаны и даже рыси. Охота продолжается 45 дней.

Говоря о браках Монголов, автор, в противность мнению о. Иакинфа, утверждает, что между Монголами существует в некоторой степени многоженство. Хотя брачные обряды совершаются только при первом браке; но под незначительными предлогами можно взять двух или трех жен побочных. За неимением законных детей дозволяется усыновлять детей от брака побочного. Первой жене все прочие повинуются.

Ламы, совершающие у Монголов все духовные обряды, по мнению г. Ковалевского, чрезвычайные невежды и знают только по нескольку буддийских молитв, смысла которых впрочем не понимают. Высшею степенью образованности между Монголами считается дар красноречия [11] и особенно удачное употребление аллегорий, сравнении и афоризмов Будды. — Любопытно описание приема, сделанного нашему посольству амбанями в Урге, и переговоры о церемониях с чиновниками, которые попарно сменяли друг друга, и каждая пара у впряла, что бывшая перед нею ничего не понимает. —

Весьма любопытно описание пространства и населения Монголии и беглый очерк ее политического состояния и истории. После этого очерка автор возвращается к своему путешествию. Он хвалит напев монгольских песен и рассказывает следующее о их плясках (ст. 57):

«Когда большое веселье, во время свадьбы, на пример, то двое из гостей выходят на сцену, и под напев других, стоя на месте, ударяют ногами в такт, но не так, как это делает весь пляшущий люд, — иначе я, необинуясь, назвал бы это танцами, — нет, вся штука состоит в том, чтобы приноровить удар правой ноги одного в левую ногу другого, и непременно пяткой в пятку. Можете себе вообразить, что из этого выходит! Как бы искусны ни были фокусники этого рода, но все же усилия их ясно выражаются во всех движениях, пот градом катится с лиц, это не пляска, не потеха, а просто пытка, словно двое беснующихся бичуют друг друга».

Со станции Удэ начинаются кочевья сунитских Монголов, которые, по словам автора, много опрятнее Халхасцев, своих соседей. У самой станции соляное озеро Ирень. Осенью в проезд г. Ковалевского в озере не было ни капли воды; дно блестело кристаллическою солью и издали казалось подо льдом или снегом. Соль бела и чиста, ее сгребают в кучки маленькими деревянными лопатками: вот и вся операция. На месте соль эта продается на наши деньги копеек 10 или 12 сереб. пуд. Очень любопытны передаваемые автором сказания о происхождении монгольского племени и о Чингис-хане, и он напрасно думает, что эти предания в устах его покажутся сухи и холодны.

Вот как описывает автор погребение у Монголов (стр. 89):

«Покойника одевают в лучшее платье, потом обвертывают войлоком, как пеленками, иногда зашивают в мешок, за тем призывают ламу, который, по сличении дня рождения с днем смерти умершего и по разным другим условным признакам, определяет, каким образом поступить с трупом: положить ли его на сучья дерева, если вблизи есть деревья, как например, в северной части [12] Монголии, или оставить на поверхности земли, или наконец обложить каменьями. Во всяком случае, труп в скором времени делается добычею птиц и зверей. Важные ламы, подобию как в Тибете, сожигаются на костре; при этом употребляют разные благовония, иногда канфарное и другие дорогие деревья: пепел кладут в субаргу, похожую на большой улей, только сделанный из камня, и ставят на проезжих местах, чтобы каждый мог помолиться об усопшем или принести жертву. При теле умершего и после погребения его ламы читают молитвы; у богатых это продолжается в течение семи дней».

Близ развалин Цаган-Балгусу, миссионеры наехали на небольшой курган с камнем на верху; на камне был высечен крест: это была могила одного русского казака, сопровождавшего миссию лет 30 назад. Справедливо замечание автора, что много мыслей наводит эта одинокая христианская могила среди степи, где кочуют поклонники Будды.

На другой день по выезде из Цаган-Балгусу, где оставлен был на зимовье обоз, миссионеры наши увидели великую китайскую стену. Автор подробно говорить об этом замечательном памятнике труда человеческого, сообщает историческую судьбу этого оплота Китайцев и Физический состав его.

В Калгане ощутили путешественники разительный переход от холода к теплу, и здесь они должны были нанять перевозчиков для своих тяжестей в Пекин. Вокруг Калгана уже начинают попадаться христиане. По мнению автора, всех христиан в Китае до четырех миллионов, несмотря на то, что с изгнанием иезуитов и ниспровержением католических церквей в Пекине число их значительно уменьшилось.

Из Калгана миссионеры переехали к Сан-хуа-фу, главный город области, основанный за 1000 лет до нашего времени. Это уже вполне китайский городе, заставивший автора подивиться населенности Китая.

«Населенность Китая, говорит автор, поражает путешественника; здесь вы никогда не теряете из виду человека, его жилища и его могилу; деревни не прерываются. Весь Китай, кажется, составляет один город с его форштатами, загородными домами, кладбищами, нивами и садами. Дерево сберегается, как драгоценность, и каждая деревенька, каждый колодезь осенен прекрасными ивами или тополями, а над могилами вы увидите роскошный белокорый кедр, кипарис и можжевельник». [13]

Далее автор говорит о числительности народонаселения в Китае, но мы уже имели случай беседовать об этом предмете с читателем в предыдущем N нашего журнала при разборе первого тома трудов нашей миссии.

Масса народа, повсюду теснившаяся на дороге, пугала наших путешественников, но потом они привыкли к ней, и уже обращались к Китайцам с разными вопросами; но на эти вопросы Китайцы ничего не отвечали, а только смотрели на них с-высока или с улыбкою сострадания. Только впоследствии открылось, что предложить Китайцу просто вопрос считается большою невежливостию. Надо сначала хорошенько поздороваться с ним, назвать его по крайней мере почтенным дядюшкой, сказать приличную вежливость, попросить позволения позаимствоваться от чего светом, даже слезть с лошади, и тогда уже предложить вопрос. — Перейдя великую стену, миссионеры очутились в обширной равнине, простирающейся до самого Пекина. Здесь несколько страниц посвящены автором на описание геологического строения пекинского бассейна, каменно-угольной формации, в нем залегающей, и способов разработки каменного угля.

В Цинхе, предместий Пекина путешественники наши были встречены двумя русскими миссионерами, командиром русской роты и рядовым старшиною из Албазинцев. Сюда же были высланы экипажи, люди и лошади для парадного въезда в Пекин. Описание въезда в Пекин чрезвычайно любопытно; мы выписываем из него только несколько строк, отсылая читателя к самой книге (стр. 143):

«Между тем как толпа народа глухо шумела и гудела, продавцы разных разностей как будто силились заглушить и ее, и друг друга, и рев верблюдов, и пронзительное ржание мулов. Кто звенел в таз, кто гудел в рог, кто щелкал железными плитками, кто ревел своим да не своим голосом; нагой нищий, растянувшись во все тело на улице, стонал, что есть силы, желая обратить на себя внимание. И все это теснилось, шумело, сталкивалось с экипажами, путалось в стаде прогоняемых свиней или уток; собаки шныряли между народом, голодные, изнуренные, понурив голову, гусь, высунувшись из-за спины носильщика, кричал ему через голову. Всего занимательнее было видеть, как два встретившиеся в этой толпе экипажа вдруг останавливались, из них выскакивали торопливо, как будто вспомнив о чем-то важном, что совсем было забыли, два китайца, и принимались отвешивать друг другу поклоны; кланялись долго, так, что их можно было почесть за механические куклы, [14] поставленные среди дороги, если б они не заграждали пути для проезжающих, что совершенно уничтожало подобную мысль. Поезд, тянувшийся нескончаемыми нитями экипажей, одной вперед, другой назад — останавливался; кучера равнодушно закуривали свои маленькие трубочки; проезжающие терпеливо ожидали, пока двое китайцев накланяются друг другу в волю, потому что не было возможности объехать их за толпою; наконец они садились, и волны народа лились за ними до новой преграды».

Радушный прием на подворье миссии вознаградил несколько труды и лишения, перенесенные путешественниками во время дороги.

Первым делом новоприбывших было запастись китайскими костюмами, и те, которым приходилось прожить в Китае положенные десять лет, обривали себе головы и вплетали в оставшийся пук волос поддельные косы. Не смотря на все желание новых миссионеров познакомиться поскорее с Пекином, они должны были отложить исполнение этого желания по случаю необходимых визитов. Надо было делать визиты самим и принимать, гостей у себя. В делании визитов и приеме гостей полной разгул для китайских церемоний. У каждого дома по трое ворот и по нескольку порогов, у каждого порога хозяин останавливается с гостем, и начинают упрашивать друг друга переступить через порог первому. «Идите, пожалуста, вперед», говорит хозяин, «вы здесь гость, дорогой гость». «Вы приезжий, издалека приезжий», говорит гость. «Осмелюсь ли я идти вперед: вы мне можете служить дядей, наставником», и пр. И при этом надо подвигаться вперед тихо, останавливаться и показывать вид, что увлечен разговором посетителя. Довольно оригинален обычай уверять непременно своего посетителя, что он растолстел и раздобрел, хоть бы он исхудал как спичка с тех пор, как вы его видели.

Происхождение Пекина теряется во мраке неизвестности, а в 1409 г. он сделался столицею, серединою государства. Числительность народонаселения в Пекине наверно неизвестна; некоторые европейские писатели доводили ее до баснословного числа 8,000,000. Автор предлагает избрать за ближайшее к истине число: 3,000,000. Это число найдено г. Захаровым, собиравшим сведения от чиновников палаты финансов.

И Пекине идет чрезвычайно успешно книжная торговля. Книгопечатание явилось там вероятно гораздо ранее, чем в Европе. [15] Сначала иссекали слова на камне, а теперь их режут на дереве. Книги много дешевле, нежели в Европе, вероятно по дешевизне бумаги.

Чрезвычайно интересно описание пекинских жертвенников или храмов. Замечательно, что для народа они недоступны; в них входит только сам Император для приношения жертвы, и здесь, как сын неба, он отдает небу отчет в управлении вверенной ему империи. Поезд с невестой, встреченный автором в одну из прогулок по городу, подал ему повод поговорить о браке и брачной церемонии у Китайцев. Они не имеют почти ничего схожего с Монголами, кроме одноженства и дозволения иметь двух или трех жен побочных.

Как ни сильно было желание автора и его спутников осмотреть императорский дворец, но он должен был от него отказаться, потому что по закону китайскому никто из посторонних не смеет даже близко проходить мимо жилища сына неба. Вследствие этого он должен был ограничиться посещением дворцовых садов, где не встретил впрочем ничего особенно замечательного, но имел случай полюбоваться с возвышенных мест превосходными видами пекинских построек. Читатель впрочем найдет подробное описание и наружности и внутренности дворца, заимствованное автором у тех, кто имел право и случай посещать это замечательное обиталище, занимающее собою со всеми принадлежностями пять верст в окружности. Между людьми, сообщавшими автору предлагаемые им сведения, замечателен манчжур, не выдержавший экзамена на ученую степень, и обстоятельства, сопровождавшие этот экзамен.

Сын неба не видит своего народа, и народ его не видит. Если ему нужно куда-нибудь проехать, то улицы очищаются сначала от народа, а потом от грязи и животных, и дома завешиваются. Император проезжает улицы в сопровождении своей свиты, и большею частию с закрытами глазами, что дает возможность жителям посмотреть на него в щелку, не боясь быть им увиденными. Это обстоятельство послужило и автору разбираемой нами книги: он удо-

стоился видеть сына неба, и описывает нам его наружность (стр. 37 Т. 11): «Император на лице старее лет своих; он очень дряхл и смугл; жидкие усы и еще жиже борода прикрывают большую часть маленького съежившегося лица, лоб невысок и сливается с линиею носа; губы сжаты, рот мал; зубов он лишился на 35-летне.м возрасте; щеки ввалились». Автор рассказывает нам и домашнюю жизнь сына неба. Сведения для этого рассказа собирал он от [16] эвнухов, которые прислуживают во дворце и каждые пять лет сменяются. Сыну неба 70 лет от роду.

Автору удалось также видеть артиллерийской смотр. Описание его громко свидетельствует о невежестве Китайцев в воинском деле. И тут обычные смешные церемонии и несметные толпы любопытных.

Шестую главу второго тома своего сочинения автор посвятил рассмотрению государственного управления в Китае. Сорок восемь огромных томов заключают в себе законы и уложения китайские, и нет случая, на который бы не нашлось объяснения, постановления, закона или обычая, освященного временем. Несовершеннее других законы уголовные, и замечательны своею жестокостию. Смертная казнь является здесь со всеми утонченными выдумками для увеличения страданий преступника. Она совершается обыкновенно один раз в год, в тот день, когда Император приносит жертву в храме неба. Есть впрочем преступления, за которые казнят немедленно. В год, о котором говорит автор в своем путешествии, 29-го ноября казнили во всем Китае до 1009 человек; но в 1816 году на этот день было приготовлено 10,270 человек, приговоренных к смертной казни. Справедливо, негодует автор на отсутствие утешения веры в последние минуты казнимого. Самый образ казни возбуждает отвращение; вот его описание на 69 стр.

«Один из исполнителей казни медленно и равнодушно развил веревку, выровнял концы, закинул петлю на шею осужденного, перевил веревку поверх головы с косою, и стал тащить его вперед; в тоже время другой упирался в спину, держась за связанные назади руки; шея несчастного вытянулась, мускулы выдались, лице побагровело. Палач вынул из желтой обвертки нож, шириною в две ладони, толщиною в палец у обуха; нож сверкнул вверху, и голова отскочила вместе с державшим ее, который понес свой окровавленный трофей к чиновникам и, показав, бросил его на труп».

Еще мучительнее удушение преступников веревкою — Замечательно, что в тюрьмах, накануне казни, происходят оргия и пиршества. Начальники тюрем стараются доставить осужденным все чувственные удовольствия накануне смерти. Это делается вследствие суеверного страха, чтобы осужденные по смерти не преследовали их злою судьбою.

От возмутительных зрелищ казни автор переносить читателя к другому, более приятному зрелищу, и говорит о театрах. Театры [17] составляют почли единственное увеселение Китайцев. В Пекине тринадцать театров, и то потому, что строить более запрошено правительством. Сценических трупп до ста. Все тринадцать театров с 10 часов утра до 5 часов вечера бывают полны народа. На них играют трагедии, мешая их с водевилями из семейной или уличной жизни. Отсутствие декораций нисколько не затрудняет актеров; поза то зрители должны быть через чур догадливы. Так, на пример, выносят на сцену стол, и действующие лица поочередно через него перепрыгивают, — это означает переход через горы. Костюмы за то превосходные. — Фокусничество и жонглерство доведено в Китае до такой степени совершенства, что, по уверению автора, самый дюжинный тамошний акробат заткнет за пояс наших прославленных Кабиллов. Пение и музыка в Пекине лишены вовсе гармонии.

Жители Пекина верят презнаменованиям, и два пожара в дворцовом городе предвещали им беду. Спустя две недели после этих пожаров умерла императрица-мать. Она была мачиха императора, и он не питал к ней любви сыновней; но несмотря на это и на свою преклонную старость, должен был в течение ста дней каждый день совершать перед гробом коленопреклонения трижды, и по трижды приносить жертвы вместе с первыми чинами империи. Церемониал погребального шествия очень оригинален в Пекине, и мы расскажем его словами автора, (стр. 25):

«Вслед за всадниками понесли высокой красной столб с флагом; такой столб ставится всегда у ворот покойника. Вскоре показалось погребальное шествие. Оно открывалось верблюдами, навьюченными юртами; за ними вели около сотни белых лошадей, оседланных и не оседланных; далее толпы носильщиков с ящиками, покрытыми желтою шелковою материей: предполагается, что в этих ящиках приданое покойницы, которое должно следовать за нею в дальнейший путь, т. е. быть сожжено у ее гроба, но, говорят, под чахлами просто пустые корзины; еще далее несли мебель, посуду, множество значков, потом тянулись толпы эвнухов, бывших слуг усопшей, которых обязанность состояла в том, чтобы оплакивать покойницу: они выли страшно; наконец показались распорядители погребального шествия и, в заключение, гроб, осененный богатым балдахином из желтой толковой материи, вышитой драконами, с золотым шаром на верху. Гроб несли девяносто четыре человека и сопровождали слуги и служанки покойной — все, разумеется, в глубоком трауре, то-есть [18] женщины в белых серпянковых платьях, а мужчины в таких же золотых и бараньих куртках шерстью вверх.

«Я забыл сказать, что перед гробом шло несколько человек, кидавших вверх горсти изрезанной бумаги: предполагается, что это деньги, кидаемые в народ; народ также предполагается, потому что, как мы заметили, на улицы никого не пускают. Вообще фантазия занимает важное место в Китае».

Траур в Пекине очень строг и продолжителен; автор предлагает описание его на 4 страницах (стр. 99).

В IX главе 2-го тома г. Ковалевский говорит об опиуме. Сказавши несколько слов о существовании опиума в древности, он переходит к возделыванию опиального мака в Индии. Индийская компания, основательно рассчитывая на огромное количество этого продукта, употребляемое в Китае, разводит papaver somni ferum в гигантских размерах. Перед разрывом Китая с Англией, в первом поглощено в год около 2-х миллионов килограмов опиума. Это количество с запрещением свободного ввоза еще увеличивается при ловком действии контрабанды. Сами Китайцы сознаются в гибельных последствиях курения опиума, но не могут от него воздержаться. Не говоря уже о вреде курения опиума для здоровья, вред, который ослабляет дух и физические силы Китайцев, ввоз опиума пагубен для финансов империи. Ввозимый контрабандою, он покупается на чистые деньги, и огромное количество звонкой монеты вывозится ежегодно из Китая, не принося никакой выгоды государству.

После описания губительного продукта опиума, автор переходит к благодетельному растению — к чаю. Автор, как видно, большой охотник до этого напитка, и говорит о нем с большою любовью. В Китае, говорит он, время собирания чайных листьев с дерева считается временем праздничным. Для любопытных выписываем несколько слов об образе собрания и обработки чая (стр. 133):

«При обрывании листков тщательно отбирают маленькие ростки, довольно жестки», как бы покрытые пухом: они-то называются у нас цветками, и по ним чай получил название цветочного. Работа идет быстро, не смотря на видимую копотливость ее. В день опытный работник собирает до 10 фунтов листьев, которые, после сушки и обработки, дают четвертую часть чая или несколько меньше, то-есть, три фунта. Другие, более опытные, занимаются этой последней обработкой. Листки, провялив несколько на бамбуковых решотках, [19] ставит в чугунных, хорошо обдержанных котлах, которые бы не сообщали запаха чаю, на мелкий и постоянный огонь; в котел за раз кладут около Фунта листьев, мешая беспрестанно тоненькой доской, чтоб они равномерно испарялись, потом высыпают на стол и еще горячие протирают слегка рукою; листы мало по малу свертываются, испуская влагу, от которой под конец трескается кожа на ладонях у работников. На этих столах чай окончательно просушивается на солнце или в вольном духу. Иногда, впрочем, его вновь прогревают в котелках, чтобы извлечь остатки влаги; потом уж перебирают и сортируют».

Лучшие чаи, по словам автора, отправляются в Россию. Так называемый кирпичный чай делается из опадших или наскоро оборванных листьев, которые сжимаются под прессом, в вид и в величину наших кирпичей. Для употребления его варят в котле с молоком, салом, солью и поджаренною в масле мукой.

Зима в Китае не суровая, но постоянная, морозы бывают от 6 до 8 градусов по Реомюру. В зиму, проведенную автором в Пекине, умер старый Богдыхан; три дня не объявляли о его смерти и наконец на четвертый явился указ нового сына неба. Указ чрезвычайно интересен, и мы жалеем, что не можем его выписать по его пространности. Замечателен также манифест о милостях нового владыки, изданный по этому же случаю.

Весна начинается в половине марта в Пекине, и со вскрытием весны автор отправился посетить земли, принадлежащие миссии. Эта поездка наводит его на рассуждение о состоянии земледелия и земледельческого класса людей в Китае. Нельзя достаточно надивиться трудолюбию китайского земледельца. Нивы у него возделаны как наши огородные гряды, и земля не знает отдыха. Когда подрастет на бороздах пшеница, между нею сеют гречиху, для которой тень не вредна в начале; пшеница поспевает рано, и китаец вырывает ее с корнем, а потом сеет вместо нее в тот же год один из скороспелых Горохов, который всходит и растет под тенью гречихи, наконец собирают гречиху и, в заключение, горох.

В эту же поездку автор посетил Тан-шинские горячие ключи, развалины дворца и кладбище Богдыханов из прежде царствовавшей династии Мин. Живописный вид кладбища обратил особенно на себя его внимание; не менее замечательно и пространство его, которое автор полагает в длину восемь наших верст. [20]

Возвратившись домой, т. е. в Пекин, автор был свидетелем приезда в этот город Монголов, Корейцев, и Тибетцев и имел случай вступать с ними в разговоры и рассуждения. Посещения иностранцев вознаграждали наших миссионеров за потерю празднеств нового года, отложенных по случаю траура. Праздники эти обыкновенно состоят из великолепного освещения самыми причудливыми Фонарями и Фейерверков. По случаю Фейерверков, автор вспоминает о времени изобретения пороха в Китае, и рассказывает при этом предание, относящееся к III в. по Р. X. Вот оно:

«Кумин, известный полководец троецарствования, поставил на пути, где должен был проходить неприятель, каменную статую с книгою в одной руке и мечом в другой; предводитель неприятельской армии, заглянув в книгу, был так увлечен ее содержанием, что перевернул несколько листов: от прикосновения пальцев к листам и потом к языку, он вдруг почувствовал боль; листы были напитаны ядом. Несчастный хотел бежать, но не мог: подножие статуи было из магнита и притягивало его железную кольчугу. Кумин вырвал у статуи меч и расшиб ее; удар дал искры, которые воспламенили горючие вещества, наполнявшие статую и с треском разразившиеся над неосторожным воином. Войско в страхе разбежалось».

Последний месяц своего пребывания в Пекине, автор посвятил на присмотр за постройкою новой обсерватории и на посещение Фабрикаций бумаги, индиго и искусственных цветов, закладных лавок, монетного двора и прочих примечательностей.

К первому тому путешествия приложен путевой журнал, и в обеих книгах есть картинки. Картинки не достаточно хороши, но в них вовсе не нуждается такая замечательная книга, как путешествие г. Ковалевского. Мы уверены, что каждый прочтет ее с большим удовольствие м и подобно нам поблагодарит автора за это отрадное явление в современной литературе. В «Китае» г. Ковалевского нет тех смешных дорожных приключений, которыми часто наполняются путешествия, чтобы не казаться сухими дневниками; здесь так много дельного и любопытного, и все это рассказано так просто и отчетливо, что мы говорим еще раз наше полное русское спасибо достойному русскому путешественнику.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие в Китай, Е. Ковалевского // Москвитянин, № 22. 1853