-

КАФАРОВ П. И.

(АРХИМАНДРИТ ПАЛЛАДИЙ)

ВЫПИСКИ ИЗ ДНЕВНИКА, ВЕДЕННОГО В ПЕКИНЕ,

В 1858 ГОДУ

17 Января.

Сегодня обнародован указ богдохана о взятии Кантона европейскими войсками. Государь возлагает вину на кантонского генерал-губернатора Емин шеня и упрекает его в самовольных распоряжениях, без совещания с другими кантонскими высшими властями, и в неуменьи вести дела с Европейцами. Емин шень заочно лишен чинов и места; вместо него, кантонским генерал-губернатором назначен некто Хуан-цзун-хань, бывший начальником пекинской области; он будет, вместе с тем, полномочным коммисаром в делах с Европейцами. Хуан-цзун-хань отправится через приморские порты, для собрания нужных сведений о положении дела. Емин шень принадлежит к знатной китайской фамилии, из которой выходило много сановников и ученых. Он был известен честностию и деятельностию, качествами, весьма редкими в Китае, и потому занимал пост в Кантоне, считающийся самым важным. В несчастном деле о лорче, он действовал, как истый Китаец, в чувствах ненависти к Англичанам. Народная молва заранее принесла в Пекин весть о потере Кантона, с прибавлением, что Емин шень попался в плен и держится в клетке; некоторые, для большого интереса, предполагали, что иньцзили (Англичане), поймавши своего недруга, сбросили его с корабля в море. Этот слух о пленении Емин шеня долго ходил по Пекину более забавною притчею, чем тревожною вестию. Не в добрую пору лорча (судно, в роде джонки) подала повод к раздору между Китаем и Европейцами. Что могут предпринять против [484] них Маньчжуры, при плачевном состоянии финансов и всеобщем волнении в империи! Без кантонских событий, пекинское правительство могло бы еще поддерживать борьбу со внутренними мятежами и неустройствами; но теперь, когда готова возникнуть неравная борьба с сильными европейскими нациями, вопрос может сделаться династическим. Ограниченные соображения и упорная защита стародавних правил, вопреки ясным требованиям времени, влекут маньчжурское владычество к совершенному упадку. Молодой богдохан не в состоянии возбудить энергию в правительственных лицах; все дела в руках верховного совета и совета князей и министров, ума не дальнего и соображений не глубоких; уцелеет ли ветхая храмина старой империи?

17 Февраля.

Из России получен лист, которым возвещается о предстоящем следовании новой миссии в Пекин, на смену нашей. Богдохан доселе болен и не выезжает из загородного дворца Юань-мин-юань, любимой дача маньчжурских государей. Весной и летом, он почти вовсе не посещает Пекина и все пекинские чины, каждый день, с раннего утра должны являться в его летнюю резиденцию.

26 Марта.

Сегодня упросили меня помочь маньчжурскому отделению верховного совета в объяснении и переводе какой-то европейской бумаги. Верховный совет помещался, как и другие высшие инстанции, в загородном дворце, находящемся в местечке Хайдянь. Не отказываясь оказать подобную услугу, я выехал из Пекина западными воротами Сичжамынь, от которых идет в Хайдянь каменная дорога, некогда людная и оживленная, но в эту пору пустынная и грустная. Близь самых городских ворот через обводной канал есть каменный мост, замечательный тем, что в последние роды, бедняка столицы, лишенные всех средств пропитания, бросались и теперь бросаются с этого моста в мутную [485] воду канала и тонут беспомощно; были примеры, что топились целые семейства, с детьми и грудными младенцами. Предпочтение здешнему мосту отдано, вероятно, потому, что вода здесь глубже, чем в других местах мелководного канала; ни полиция, ни частные лица не вступаются в подобные случаи самоубийства. При проезде через мост, мой человек видел на воде плавающий труп утопленника, на который никто не обращал внимания. Тяжелое впечатление не изглаживалось во мне всю дорогу; резкий ветер наносил струи холодного воздуха с западных гор, в глубине которых был еще снег, и крутил пыль по каменному помосту дороги и окрестной голой равнине. Мы прибыли в Хайдянь поздно вечером и подъехав к гостиннице, едва могли вызвать знакомого нам хозяина ее; из осторожности, он уже запер на замок ворота и все двери; недавно, в этом местечке, расположенном у самых ворот дворца, учинен был грабеж и жители не успели еще оправиться от тревоги.

27 Марта.

В 7 часов утра, я отправился из гостинницы, в своем экипаже к воротам дворца; перед ними устроено озеро, в летнее время покрывающееся розовыми цветами ненюфара; через озеро устроена насыпь, ведущая к воротам южной стены дворца; близь этой стены раскинут был целый стан палаток, представлявший вид военного лагеря; это было торжище, для прокормления пекинских мандаринов, которые, в парадных костюмах, без церемонии завтракали и пили чай на открытом воздухе, иные присев на корточки; повсюду слышалось шипение сковород, кипение котлов и крик разнощиков чая. Тут же стояли экипажи сановников, вместе с верховыми лошадьми, частными и курьерскими. С трудом пробравшись сквозь толпу, мы остановились в чафане трибунала; это большое пустое здание, где члены трибунала переменяют платье, обедают и ночуют. Здесь ожидал меня С., чиновник трибунала, с [486] которым я имел постоянно дела. Он достал для меня пай-цзу, или марку, с которой можно было войти во дворец; мы с ним отправились и вступили в ю.-в. ворота дворца; за этими воротами были другие, потом третьи; у каждых ворот, похожих на двери, стояли сторожа и лежали курьеры и рассыльные, завернувшись в бараньи полушубки; они спали глубоким сном и храпение их одно оглашало пустынные мощеные дворики, которыми мы проходили. От последних ворот шла на север длинная и узкая галлерея, во всю длину занятая мандаринами в парадных костюмах; глубокая тишина царствовала в этом пассаже; только изредка едва слышался шепот переговаривавшихся между собою; по правую и левую сторону галлереи были двери во временные помещения палат; галлерея выходила на большой чистый двор, простиравшийся с в. на з. на дальнее расстояние; крайние помещения, которыми она оканчивалась, были помещения, для принцев и князей с дева, и для верховного совета с права, входы в них были уже со двора; насупротив, на севере, тянулась, с в. на з. красная стена; за этой стеной, против галлереи, поднималась золотистая крыша залы, в которой, с раннего утра, восседал и занимался делами богдохан; вход к этой зале был не прямо против галлереи, а несколько в сторону, на запад; этот вход был закрыт толпою телохранителей, стоявших неподвижно, кучею. Чиновники, наполнявшие галлерею, были на очереди, для представления государю; впереди их, вне галлереи, на дворе, стояла толпа чиновников придворного правления, под предводительством старого мандарина, необыкновенной вышины; он уже несколько часов стоял на одном месте м смотрел весьма угрюмо. Мы повернули направо и вошли в маньчжурское отделение верховного совета; оно состояло из двух опрятных комнат, занятых служащими в совете, которые приняла меня с обычною вежливостию; на юге, за стеной, было катайте отделение совета, с особым входом; двери на восток вели в валу заседания, где заседали члены совета, по [487] обычаю, молча и объясняясь письменно. Я сел у географической карты северных владений Китая, грубо намалеванной, и повешенной в длину стены. — Верховный совет не есть штатная административная инстанция; он состоит из нескольких лиц, избираемых государем для совещаний и соображений, при особе богдохана; в случае дел чрезвычайных, приезжают в совет принцы, князья, все министры и другие высшие сановники столицы. Оба отделения совета составлены из лучших чиновников разных палат, также по усмотрению государя. Верховный совет это пекинский кабинет; ныне в нем четыре главных члена; из них первые: Боцзюнь (монгольского происхождения) (В 1859 году, он казнен смертию за злоупотребление по экзаменам.) и министр Пын, Китаец; последний опытнее и умнее других; его мнение всегда одерживает верх над мнениями других членов; этот человек именит в Пекине своим влиянием на дела и политику пекинского двора и считается поборником китайской системы отчуждения. Чрез несколько времени, главный мандарин отделения поднес мне длинный узкий лист, который он держал поперег, как лист тибетский. Это было не что иное, как столбец, вырезанный из английского хон-конгского журнала China’s mail; в нем отпечатана была прокламация английского и французского полномочных лорда Ельгина и барона Гро, от 6 Февраля нов. ст., относительно блокады Кантонской реки и обнародованы правила по внутреннему военному управлению Кантоном, во время занятия его англо-французскими войсками. По некоторым словам чиновников, сказанным в полголоса, можно было догадываться, что эта вырезка из журнала прислана от Хуан-цзун-ханя. Пока я диктовал С. перевод статьи на кит. язык, в комнату несколько раз входили усталые мандарины и снимая с себя парадные четки и шапки, садились в кресла и, отдувались, как будто после тяжкой работы; это были очередные, [488] соприсутствующие членам совета, являвшимся к государю с докладами; они обязаны были запоминать слова государя и представлявшегося сановника и после записывать оные на бумаге. Мы перевели прокламацию; оставалась подпись; в тексте значилось: Лорд Ельгин и Кинкардин. Кто такой был Кинкардин, мы не догадывались; во С. правдоподобно заметил, что по воинскому смыслу прокламации, это должен быть военный начальник; на том мы и порешили (В то время, я не знал, что Кингардин, он же и Елгин.). По окончании перевода, он передан был членам совета и тотчас же представлен государю. В этот промежуток, чиновники оступили меня и завели речь об европейцах, о действиях и намерениях которых они, как казалось, плохо знали; между прочим, они не знали и того, действительно ли прекратилась война России с Англией, и удивлялись, каким образом русский полномочный находится вместе с английским. Неведение их Европы и ее интересов было полное; когда я указал им на недавно переведенное сочинение на китайский язык по части географии Европы, сочинение весьма дельное, оказалось, что никто из них не читал его и даже не слышал о нем. Главный мандарин явился с известием, что дело, по бумаге, кончено и предложил мне, по китайскому обычаю, угостить меня от лица членов совета, официальным обедом, из дворцовой кухни; я, разумеется, отказался о вышел из отделения, в сопровождении толпы мандаринов. Мой провожатый, С., собственно не имевший права входить в эти высшие инстанции, понес мой портфель с некоторой аффектацией и с видом чрезвычайно занятого человека; подходя к галлерее, я заметил, что старый мандарин дворцового правления стоял на прежнем месте и с видом уже свирепым. Когда мы проходили галлерею, толпы безмолвных чиновников с почтением расступились перед нами, что крайне надмевало моего провожатого. Мы снова прошли мимо спавших курьеров и вошли наконец на площадь палаток, экипажей и лошадей, как будто [489] язь темной пещеры на свет Божий. Было 10 часов утра, а заседание государя еще не кончилось; так он восседает в зале занятий каждый день, живет ли в загородном, или пекинском дворце, исключая торжественных и жертвенных дней. Не должно вполне верить злонамеренным толкам, будто богдохан совершенно покинул дела и предался в своем гареме одним удовольствиям; правда, при его молодости (ему 27 лет), неустройства в Китае, сознание невозможности привести в цветущее, или по крайней мере, спокойное состояние империю, это богатое достояние его предков, недостаток правительственных талантов в сановниках, всеобщая нищета, — все эти обстоятельства, как небесные кары за злоупотребления династии и касты мандаринов, увлекают его в сферу, где он может забыть на время тяжкое горе. Тем не менее, он еще держит в руках средоточие правительственного механизма и хоть по форме, с посильною помощию своих родственников и сановников дает направление политике и администрации. Говорят, что, в новой императрице он нашел бы моральную поддержку себе, если бы у него достало воли и энергии внимать ее советам. В таких размышлениях я вернулся на свою квартиру и в тот же день уехал обратно в Пекин.

3 Апреля.

Разнесся слух о прибытии европейских судов к тяньцзиньским берегам; этого надобно было ожидать; впереди предстоит драма, пролог которой уже исполнился. Пекин наполнен был толками и разными предположениями. Желая воспользоваться свободными днями, чтобы отдохнуть от тяжких пекинских впечатлений, я выехал из города в северо-западные окрестности и остановился в одной кумирне, где есть теплые воды.

4 Апреля.

Доставлена ко мне из подворья только что полученная из отечества почта. Из нее я узнал о миролюбивом [490] направлении политики нашего правительства и о других распоряжениях.

10 Апреля.

Всю ночь шел дождь с сильным ветром; утром я увидел все окрестные горы, до половины покрытыми снегом. Воздух очистился от. пыли и тумана; вдали ясно рисовались горные удолия и пади и урочища здешней долины; увлаженные поля покрыты были сеятелями. Из Пекина дошли сюда слухи о военном движении в столице; отправляются отряды гвардии и пушки в Тяньцзинь, для обороны от Европейцев. Поселяне также толкуют, по своему, о современных вопросах.

11 Апреля.

Вечером, я получил сообщение с моря, от графа Путятина, вследствие которого я должен, с одним из членов миссии, отправиться на морской берег. Завтра возвращаюсь в Пекин.

14 Апреля.

По возвращении в Пекин, я узнал, что все Европейцы прибыли в тяньцзиньский порт. Сегодня, по моему приглашению, был у меня С. и когда я предложил ему о своей поездке в Тяньцзинь, — дело прежде невозможное, — он не нашел возражений к этому; С. распространялся в жалобах на Англичан; в особенности, занятие Кантона Англо-Французами и требование миллионов лан серебра приводили С. в негодование.

15 Апреля.

Я вручил С. бумагу на имя министра Юйчэна, как главноуправляющего трибуналом, по делу о моей поездке в Тяньцзинь, с необходимыми пояснениями.

22 Апреля.

К 8 часам утра, экипажи наши были готовы и когда прибыли провожатые чиновники, мы тронулись в путь [491] вереницею в девять повозок. Мне интересно было путешествовать на юго-восток от столицы, куда мы не имели обыкновения ездить, в места, которые доселе были бдительно и ревниво охраняемы от взоров иностранцев. Для избежания неудобств каменной дороги до Тун-чжоу, нас повезли другою, более прямою дорогою, из восточных ворот южной, или китайской части Пекина; так что Тун-чжоу оставался у нас влеве. От ворот, дорога шла извилинами, как будто по древнему ложу канала, и окаймлялась пашнями, хижинами и кладбищами. Мы остановились для отдыха в местечке Юйцьявэй, в постоялом дворе, с просторными, но плохими помещениями. Поездка от Пекина в атом направлении чрезвычайно скучна и чем далее, тем хуже; кругом однообразная равнина, без особенностей и примет; бедные деревни, которые можно издали узнавать по небольшим купам дерев, бесконечные пашни, могильные холмы, — вот все, что сквозь пыль представляется утомленным взорам путешественника, который привык к разнообразным видам горной природы, какими отличаются западные и северные окрестности Пекина. Кроме разбитых черепиц и кирпичей, я не заметил по дороге ни одного простого камня. Руки трудолюбивого Китайца взрыли, нивелировали и возделали необъятную равнину, простирающуюся отселе на юг. Пекинские горы исчезли в весеннем тумане и я не без чувства сожаления удалялся из под сени их на необозримые и ничем не защищенные поля. Через 25 ли, мы подъехали к ветхой стене именитого местечка Чжан-цзя-вань, расположенного на правом берегу реки Байхэ (далее все местечки, по дороге, стоят на этой реке); здесь, в старые спокойные годы была пристань для судов и путь водой сменялся далее вверх сухопутным трактом; местечко обведено стеной, уже обрушившейся; ниже по течению реки есть предместие, соединенное с местечком красивым мостом. Мы не заезжали в Чжан-цзя-вань и переехав, каменным мостом, через речку, направились далее на ю.-ю.-в. Эта речка есть старинный проток реки [492] Хуньхэ, который проходит чрез императорский зверинец, Хайцзы (на ю. от Пекина), и впадает в Байхэ. За мостом, мы обогнула красивую мечеть; синий шар ее, который китайские магометане употребляют вместо лунного серпа, виднелся еще издали. Чрез несколько времени, мы поднялась на береговую плотину и подъехали к Байхэ; здесь я впервые увидел ее; это небольшая мутная речка, протекающая среди берегов серой глины; правый берег в этом месте обрывист и, будучи подмываем водою, мало по малу обрушивается; река весьма мелка и исчерчена иловыми отмелями; по реке вверх плыли несколько парусных лодок и огромная мандаринская, или лучше сказать, семейная барка, со множеством надстроек и конурок, окрашенных в красную охру; суда тянулись бичевой; мандаринскую барку тянули десять человек, накинув на левые плеча короткие коромысла, к концам которых привязаны были бичевки; они подвигались едва заметным шагом, с тихим напевом: На я цзо, который начинал передовой. Эти рабочие составляют огромный класс населения по берегам каналов и рек и пользуются монополиею бичевой. Не постигаю, как эта большая затейливая джонка могла плыть по столь мелководной реке, как Байхэ. Надобно полагать, что плоскодонные суда Китайцев берут слишком мало воды. На верху джонки сидели пассажиры, куря трубки и с невозмутимым терпением наслаждаясь созерцанием пустынных окрестностей. Неудивительно, что при таком способе плавания из Тяньцзиня достигают до Тун-чжоу по реке, на расстоянии 350 ли, дней в 15, не менее. Мы остановились на ночевье в местечке Матоу, отстоящем от Чжан-цзя-вани в 35 ли. Гостинница, в которой мы поместились, прислонена назади к берегу Байхэ, на открытом кругом месте, отчего, вероятно, и происходил холод, который мы ощущали; она представляла мало удобств для проезжих, как и другие гостинницы по этому тракту, -ч то при торговом здесь, движении, довольно странно. Стены комнат исписаны были стихами и заметками останавливавшихся здесь [493] путников; некоторые из них выражали грусть по столице, которую оставили, тоску по любимым особам, с которыми слезно расстались; другие воспевали скуку, в ожидании благоприятной погоды, для плавания по реке; иные насмехались над гостинницей и в особенности над водой, которая здесь действительно невыносимо дурна, или позволяли себе остроты, встречающиеся и в наших старинных станционных домах. Грамотный Китаец непременно стихотворец и не опускает случая чиркнуть что нибудь своей поэтической кистью. Здесь я, как иностранец, испытал неудобства официального путешествия по Китаю. Нас берегли, как зеницу ока; для надзора и охраны нашей, у ворот гостинницы устроена была баррикада из столов и стульев, зажжены свечи, развешаны фонари; кругом гостинницы всю ночь расхаживали несколько караульных, которые без милосердия били, в такт, в звонкие доски из абрикосового дерева и в медные гонги; дикий и торжественный звук последних разносился, в ночной тиши, по всему местечку. На дворе поставлен был особый сторож, который начал бить в деревянные палки без устали; но я решительно воспротивился сему последнему распоряжению; вместо битья по палкам, сторож всю ночь прокричал на мулов, давая знать, что он не спит. Двор был загроможден экипажами и мулами; мулы, в числе двадцати, жевали солому, — отчего образовался шум, похожий на шум потока. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз.

23 Апреля.

Я поднял своих спутников до рассвета. Густой, холодный и вонючий туман покрывал весь двор. С рассветом, мы тронулись в путь. Дорога пролегала, по прежнему, по однообразной равнине; те же купы дерев близь деревень, теже могильные насыпи. Влеве постоянно виднелись длинные дугообразные линии береговых плотин Байхэ, течение которой можно было узнавать издали по мачтам лодок. Нам часто попадались верховые курьеры с желтыми [494] перевязями, в коих хранились депеши; все знали, что они с морского берега. В 17 ли от Матоу, мы объехали местечко Аньпин; далее 18 ли до большого местечка Хэсиву; здесь также есть мечеть; пронырливые магометане, потомки Арабов и Персов, расселились по всему Китаю и везде соперничают с Китайцами в промышленности и торговле. Отдохнув в Хэсиву, мы отправились далее; в 35 ли, проехали мимо мест. Цайцунь, несколько важного в стратегическом отношении; потом, через 26 ли, достигли до известного огромного мест. Ян-цунь, расположенного вдоль по берегу Байхэ. Здесь пристань для мелких перевозных лодок, называемых бочуань, на которых перевозится казенный рис, из Тяньцзиня в Тун-чжоу; каждая лодка поднимает до 200 мешков риса; таких лодок здесь от 4 до 5 т. Ян-цунь замечательно также тем, что составляет крайний предел, до которого достигают морские приливы. Проехав длинную и тесную улицу лавок, мы очутились на набережной Байхэ; здесь берега реки уравнены и оглажены; бочуань, нагруженные хлебом, плыли вверх в бесчисленном множестве, одна за другой; вереница их непрерывно простиралась по течению Байхэ вдаль, куда только зрение могло достигнуть; линия мачт извивалась по изгибам реки; набережная была покрыта народом и чрезвычайно оживлена. Казенный рис старались поскорее сплавить вверх к Тун-чжоу, пока еще не произошло решительного разлада с Европейцами. Мы проехали еще 25 ли, под южным ветром, помогавшим лодкам плыть вверх, а на нас наносившим тучи пыли, и остановились на ночлег в местечке Пукоу.

24 Апреля.

Рано утром, мы оставили Пукоу и направились к Тяньцзиню, отстоявшему отселе в 35 ли. Пашни были сухи и оставались без призора уже несколько дней; но сегодня выступило множество поселян, с орудиями; они шли веселыми толпами, с редким инстинктом предчувствуя, что [495] скоро будет дождь. Мы следовали близь реки и по дороге обогнали несколько экипажей с пекинскими чиновниками. Ехавшими также в Тяньцзинь, по случаю дел с Европейцами. Местность постепенно оживлялась; мы оставили влеве запасные магазины ржи, расположенные по берегам Байхэ; мачты судов виднелись на далекое протяжение; вправе тоже показались паруса судов, плывших, как будто по вершине полей, с ю.-з.; они шли по Хуньхэ, к Тяньцзиню; Хуньхэ, обогнув Пекинскую область, впадает в одно большое озеро, и выходя из него, протекает в виде канала, на восток и соединяется с Байхэ у м. Дин-цзи-гу; равнина, в разных направлениях начерченная линиями мачт и парусов, представляла вид чрезвычайно живописный. Оставив Дик-цзи-гу влево, мы ехали вдоль высокой, отдаленной от Байхэ, плотины. Тяньцзинь раскинулся перед нами на широкой равнине довольно живописно; посреди темной массы домов, ярко обозначались сады, общественные и религиозные здания с зелеными и желтыми крышами; по дороге сновали пешеходы и мелкие торговцы с корзинами на коромыслах, наполненных овощами; мы подъезжали как будто к столице. Доехав до Хуньхэ, чрез которую устроен пловучий мост из 8, или 9 плашкоутов, мы принуждены были несколько обождать, потому что в это время, средние плашкоуты были отведены, для прохода нескольких торговых судов; рабочие действовали баграми, медленно, с тихим напевом; наконец, суда прошли, плашкоуты введены; мы спустились с берега и по тряскому досчатому помосту перебрались на другую сторону. Далее, мы следовали по высокой плотине, до протока, ниже соединяющегося с Хуньхэ; чрез него устроен постоянный деревянный мост, с земляным помостом; итак началось на юге длинное предвестие Тяньцзиня; мы ехали по узкой улице, состоящей почти исключительно из лавок; не смотря на сухую погоду, каменная мостовая улицы, по низменности места, была грязная и скользкая; улица примыкала к Императорскому каналу, или правильнее, р. Вэйхэ, служащей [496] продолжением канала к Тяньцзиню; чрез канал устроен пловучий мост из шести плашкоутов; тут же расположена застава и тяньцзиньская таможня; досчатый подъем на южный берег так крут, что экипажи наши надобно было тащить, с помощию людей. Канал не широк и протекая здесь среда густой массы домов, как будто в овраге, не имеет особенного вида; вода в нем чрезвычайно мутная, желтого цвета, как и в Хуньхэ. Байхэ, соединившись несколько выше с Хуньхэ, стекается с каналом у северо-восточного угла Тяньцзиня; этот пункт называется Саньчахэ; от Саньчахэ, соединившиеся реки и протоки составляют одну реку, называемую Хайхэ, т. е. морского рекою; она течет на ю. в.; устье ее в море, как местечко, расположенное на нем, называется Дагу. Переехав канал, мы подвигались к северным воротам Тяньцзиня среди выставленных на улице, в огромном количестве, местных произведений, рыбы, раков, водяных плодов и огородных овощей; воздух был влажный и пропитан болотным запахом, который проник в наше платье и долго не терялся. Тяньцзинь богат собственно предместиями; товары, привозимые сюда по водяным сообщениям и с моря, складываются в магазинах предместий; здесь, поэтому, и живут самые богатые купцы. Мы въехали в город северными воротами, имевшими в толщину несколько сажен, и проехали вдоль тесной улицы до южных ворот; под воротами, по сторонам, лежали кучи мешков с землей, приготовленные для защиты от неприятельских ядер; среди города возвышается проездная башня, с вызовным барабаном. Находясь еще в городе, мы остановились на несколько времени, для размена серебра на медную монету; в это время, прохожие, распознав в нас иностранцев, стали останавливаться и собираться около нас во множестве; всем хотелось посмотреть на экземпляры европейских варваров, занимавших их в настоящую минуту; многие кивали нам головами, желая завести с нами разговор и слышать наш голос, чтобы составить возможно полное [497] понятие о заморских существах; шумная толпа глядела на нас и следовала за нами, пока мы не выехали из города. Я заметил, что в Тяньцзине повозки и телеги не в употреблении; как в Пекине; жители ходят пешком, или разъезжают в небольших ручных крытых холстом носилках. По выезде из города на юг, перед нами открылась пустынная степь, повидимому солончаковой почвы; переход от оставленного города в безмолвную поморскую равнину был резкий. Здесь жизнь сосредоточилась только на берегах Хайхэ. Мы направились на ю.-в., оставив «праве кумирню Хай-гуан-сы (В этой кумирне после заключены трактаты английский и французский.), красовавшуюся, как оазис в пустыне; пустошь усеяна могильными насыпями, как муравейниками; далее, впрочем, изредка показывались хутора с пашнями и огородами. Дорога была исправлена, поднята над уровнем степи и имела вид гладкого шоссе. В 10 ли от Тяньцзиня, мы приблизились к Хайхэ и ехали несколько времени по береговой плотине; здесь стояло бесчисленное множество китайских южных судов, на которых доставляют сюда, морем, рис из Цзянь-наня и Чжэцзяна; далее вверх им не позволено плыть; в каждое судно нагружается около 1000 мешков риса; хлеб разгружается в мелкие лодки бочуань и отселе сплавляется в верховье. Более всего было Шачуаней, или шанхайских судов; с ними были Чжэцзянские, с крутоурезанной кормой черного цвета, и другие странной овальной формы, изукрашенные и испещренные разными красками. Хайхэ показалась мне шириною с Селенгу; среднюю глубину ее полагают до 13 футов; берега реки были выровнены, оглажены и как будто обмазаны глиной; Китайцы холят эту грязную реку, по которой текут богатства на миллионы; как и Байхэ, она течет крутыми извилинами, удлиняющими путь водой вдвое более сухопутного; иногда, особенно в период летних дождей, она бурлит и разрывает [498] береговые плотины; ложе ее, в иных местах, поднимается над уровнем окрестностей и суда, плывущие по ней, издали кажутся движущимися по холмам. Далее, ехали мы по превосходной дороге безжизненной равниной, до м. Сяньшуйгу; вблизи него есть источник пресной воды, единственный в здешней местности; здесь мы остановились для отдыха. Сянь-шуй-гу отстоит от Дагу в 50 ли, ровно на полдороге от Тяньцзиня. Решившись сегодня же доехать до Дагу, мы поднялись часа в 4 пополудни, и ехали по такой же прекрасной, как и прежде, дороге; атмосфера была влажна, в воздухе распространялся особый, свойственный здешнему приморью запах; груди было легко и дыхание свободно; почва пропитана была сыростью; под навесом ненастных туч, безбрежные окрестности, усеянные могильными насыпями и кое где купами зеленых дерев, очистились от тумана, так что взор, свободно мог обзирать кругом эту примечательную площадь; позже мы подъезжали к Хайхэ, которая делалась постепенно шире. Мы проехали чрез несколько протоков, по красивым деревянным мостам; крутые глинистые берега протоков сочились водой, после морского отлива; низменные места в этих оврагах поросли камышам удивительной зелени и свежести. Достоверное предание гласит, что некогда здесь впадала в море Желтая Река; она оставила после себя следы, озера и болота, простирающиеся отселе на ю.-з. и рассеянные по здешней равнине; из этих болот и озер проведены в Хайхэ протоки, называемые Гу и имеющие вид оврагов; есть протоки отводные, выведенные из Хайхэ и в нее же впадающие; во время морского прилива протоки наполняются водою и ослабляют действие его в Хайхэ; в отливе, вода протоков с шумом стремится в Хайхэ; в некоторых протоках устроены шлюзы; почва здесь несомненно наносная и состоит из желтоватой клейкой глины, из которой, за неимением камней и кирпичей, сбивают и обмазывают дома в здешних селениях, весьма чисто и опрятно. Мы проехали огромное м. Гэгу, [499] замечательное, между прочим, тем, что со времени последней войны с Англичанами, китайские купеческие морские суда останавливаются здесь и не имеют правя плыть вверх; товары перевозят в тяньцзиньские магазины на телегах быками, или на мелких лодках; улицы Гэгу, как и всех здешних местечек, отличались чистотою, — что большая редкость в Китае. В настоящее время, Гэгу занято было отрядами войск; военные пикеты расставлены были в разных местах; по дороге попадались нам небольшие объездные отряды пекинской конной гвардии. От Гэгу в недалеком расстоянии, мы проехали мимо Синьчэн, также занятого пекинскими войсками; здесь находится инстанция военных судов и матросов, охраняющая низовье Хайхэ. Дорога пролегала прекрасною плантациею плодовых дерев, между которыми ярко зеленела озимая пшеница; для орошения проведены были каналы и устроены широкие резервуары, в которых выказывались срезанные в прошлом году стебли риса. Этой плантацией оканчивается всякая растительность; далее, до моря, на пространстве 16 ли невидно ни деревца, ни травки. Одни только бесчисленные могильные насыпи разнообразят эти пустоши. Морской берег, однакож, не остался бесплодным; он занят соловаренными (из морской воды) заводами, которые снабжают солью Пекин и всю Чжилийскую губернию. Крестьяне занимаются на море рыболовством и ловлею раков особого вида. Уже вечерело и начал крапать дождь, когда мы прибыли в Дагу. Долго мы ехали по пустынным и безмолвным улицам его, отыскивая казенную квартиру; везде встречались шалаши, врытые в землю и покрытые слоем глины, в которых жили наемные пехотные солдаты; в некоторых направлениях тянулись сухие канавы, для сообщений и переездов конницы; в иных местах построены были как будто пещерные ворота со сводами; отселе началась система укреплений и сооружении, простиравшаяся до береговых батарей, на протяжении пяти или шести ли; план этих укреплений я имел еще в Пекине. В темную ночь, под [500] дождем, подвезли нас, наконец, к одной из казенных квартир, помещавшейся в одной небольшой кумирне. Комната, в которую ввели нас, была только с голыми стенами, без мебели; перед нами извинялись тем, что теперь наехало в Дагу столько пекинских гостей, что заняли и обобрали и частные дома. Кумирня стояла на берегу Хайхэ, невдалеке от устья ее в море, и мы слышали тихий напев матросов, которые, не смотря на ночную темноту и дождь, вводили суда в глубину устья, спеша убраться подальше от нежданных гостей, Европейцев. Странно, что приморские жители, как и матросы, распевают тихо и плавно и говорят так же, продолжая звук последнего слова, тогда как горные жители, в окрестностях Пекина, по моему замечанию, отличаются громкою, отрывистою речью. Вскоре явился к нам ловкий и красивый мандарин, Бянь, вызванный из Цан чжоу, чжилийским ген.-губернатором, Таньтин-сяном, для объяснений с Европейцами. Выразив, по обычаю, чрезвычайное удовольствие при свидании с нами, он распорядился приисканием для нас более удобного помещения. Бянь постоянно плавал на русский пароход и распространялся в чувствах нелицемерной дружбы ко всему его экипажу. Мы переехали на другую квартиру, в дом одного богатого купца, торгующего опиумом, и заняли большую и великолепно убранную библиотеку хозяина; библиотека, разумеется, была без книг; в порядочных домах, она служит, обыкновенно, приемною залою. К нам приставили несколько казенных служителей, которые, под видом усердия к нам, не допускали наших слуг прислуживать нам и постоянно стояли вне, у двери, с досадною предупредительностию. К полуночи, подали нам ужин, состоявший блюд из 20. Он доставлен был из общего кухонного учреждения, устроенного в Дагу, на счет правительства, для прокормления военных и дипломатических чинов, стекшихся сюда, как на позорище. Припасы доставлялись с верховья на судах; каждому чиновнику ежедневно давался казенный стол, с определенным числом [501] кушаньев, смотря по его рангу. Всю ночь у нас горели фонари и прислуга бодрствовала. К счастию, здесь мы избавлены были от стукотни неусыпных стражей.

25 Апреля.

Рано утром, мы встали под шумом свежего ветра, дувшего с моря; над нашею квартирою, в стороне поднимались две чрезвычайно высокие мачты, с развевающимися полотнами, для указания судам направления и перемены ветра; под полотнами колебались веревки, показывавшие своим отдалением от мачты силу ветра. Небо было ясно; ветер дул правильно и постоянно с востока; так, говорят, он дует каждый день до полудня, с приливом; потом направление его изменяется на восток, вместе с отливом; нам нужно было обождать перемены ветра, чтобы переехать на пароход. В 10 часов утра, мы угощены были обедом замечательной роскоши; по обстоятельствам, нам оказывали чрезвычайное внимание. Председатель Чжилийской казенной палаты прислал нам плодов; затем посетили нас разные чиновники, которых Таньтин сян взял с собой в Дагу, как опытных дельцов, для переговоров с Европейцами; из них главным деятелем был Бянь. Являлись также два офицера прибрежной стражи, которым поручено было, вместе с Бянем, проводить нас на пароход. Чиновники, собравшиеся у нас, между прочим, сетовали на грубость Англичан, которые не хотят говорить о деле порядком и с принятыми церемониями, — и оскорбляют китайских сановников презрительным обхождением. Нарушение форм и этикета болезненно действует на Китайца вообще и мандарина в особенности; оскорбления он не забывает; видно было, что Китайцы, сознавая свою немощь, были не прочь вступить в соглашения с Европейцами, если бы последние умерили чувство отвращения и презрения к неравным врагам. К 2 часам пополудни Таньтин сян прислал для нас двои носилок и мы наконец отправились к морскому берегу, [502] сопровождаемые шумною толпою любопытных; на полдороге, мы обогнули величественную кумирню Хайшень мяо (посвященную духу моря), где квартировал с своим штатом и штабом Таньтин сян; для произведения важного и великолепного впечатления, он приказал выстроить в линию охранные войска по нашему пути; воины выстроились в один ряд кривой линией, сообразно местности и лагерным квартирам. У солдат были ружья с фитилями, копья и ружья о двух человеках; один ряд стоял при орудиях, походивших на длинные и толстые ружья и расположенных на лафетах, или распорках. Солдаты были большею частию наемные, как показывали нашитые на их нагрудниках надписи; вооружение их приготовлено Таньцзиньским купечеством. Среди них не было ни одного конного воина; с сожалением смотрел я на этих избранных защитников края, лишенных военного искуства и дисциплины и обреченных на неминуемую гибель, в случае сражения; самый окружающий воздух, по выражению китайских стратегиков, пропитан был запахом смерти и веял поражением. Проехав эту грозную рать, мы выехали на насыпь, имевшую вид шоссе; влево мелькнула широкая площадь воды, при устье Хайхэ, окаймленная зеленью. Здесь Хайхэ, крутым поворотом на с. в. и ю. в., впадает в море. По насыпи мы достигли береговых укреплений и вступили в них чрез военные ворота; баттареи, с окопами, тянулись вдоль низменного берега; здесь высадили нас у палатки, обращенной на море; она покрыта была сверху тонкими рогожами, внутри обита красным сукном и шелковой тканью; в палатке поперег стоял длинный стол, уставленный блюдечками с сухими плодами; кругом стола расставлены были кресла из дорогого дерева; в этой палатке, обыкновенно принимают европейских гостей, когда они приезжают сюда на шлюпках для объяснений. Посидев церемонно за столом, выпив по чашке чаю и вкусив тех плодов, которые, по уверению Бяня, чрезвычайно понравились французскому посланнику, мы, [503] в сопровождении толпы мандаринов, приблизились к морю, плоскость которого была почти в уровень с берегом и мало отличалась от него цветом; после отлива осталась грязь по колена, сажен на 15; мы сползли по мягкой глине на лодке, влекомой щедушными матросами, до края воды; здесь пересели на лодочку Саньбань, а с нее перешли на приготовленную для нас джонку. Тотчас подняты были паруса и наша неуклюжая джонка, под крепким береговым ветром, полетела вперед быстро, рассекая мутные волны, и увлекла нас от бесконечных церемониальных мытарств. Бросив взгляд вперед, я увидел перед собой, на востоке, безграничную площадь грязно желтой воды, изрытую волнами и похожую на вспаханное поле после дождя. Впереди, несколько вправо, чернели две английские канонерки; за ними виднелись белые заслоны колес нашего парохода «Америка,» стоявшего версты в 1 _1/2 от берега. На корме нашей джонки, устроен был четырехсторонний спуск на дно судна, в виде колодца, сажени полторы в глубину; на дне этого люка, спереди и сзади, устроены были в стенках его углубления, или ниши, служившие седалищами. Бянь, желая, не знаю для чего, скрыть и нас и себя от взоров Англичан, мимо пароходов которых мы должны были пройти по фарватеру, предложил нам сойти в эту кануру; но мы предпочли остаться на палубе. Бянь скрылся в свое убежище с одним из сопровождавших нас офицеров; с нами остался другой офицер, но и тот, с приближением джонки к английским пароходам, не воображая, что Англичане могли уже хорошо рассмотреть и нас и его, спустился в колодец и скрылся в дипломатическом тайнике; действительно, если бы джонка наша коснулась бортов английских судов и Англичане, с вершины мачт, смотрели в глубину колодца, они не увидели бы ничего, кроме кончиков атласных сапогов моих таинственных спутников. В несколько минут, мы приблизились к нашему пароходу: джонка славировала полукругом; от парохода отчалила к нам шлюпка, на которую мы и [504] пересели; борт парохода занят был рядом наших русых соотечественников в белых шляпах и легких костюмах; рулевой указал нам на одного человека в коротком сером сюртуке и фуражке и сказал: «Вот это, что в куртке, граф». По сброшенной с борта парохода бронзовой лестнице мы поднялись на палубу и очутились в кругу земляков; восемь лет не видели мы ни одного нового русского лица, восемь лет не слышали свежего русского слова и с понятным чувством трепетного удовольствия обняли мы дорогих заморских гостей. Китайцы удалились и мы сошли в общую каюту, уютную и изящно отделанную. Я узнал подробности о странствовании нашей экспедиции, о которой доходили до Пекина только отголоски; одиссея ее еще не кончилась. Вечером матросы на палубе стройно пропели, по обычаю, Отче наш; молитва разносилась у берегов языческого мира и души наши стремились к православной отчизне. После ужина, я переехал в шлюпке, с двумя спутниками в зеленую джонку, принадлежавшую пароходу; она стояла вблизи и покачивалась неспокойно на морских волнах; на ней приготовлено было для меня помещение, на ночь. Мы уселись в единственной, небольшой каюте джонки; крепкий ветер качал утлое суденышко с боку на бок; с ним вместе наклонялись и мы, то в ту, то в другую сторону; на палубе что-то поминутно грохало, как будто падали сверху бревна; мне казалось, что я должен держаться обеими руками за стол; но мои собеседники не обращали на волнение ни малейшего внимания; один читал, другой писал, как будто в самом спокойном кабинете; от непривычки к такому шаткому положению, я почувствовал головокружение и ощущение, похожее на угар, и выполз на палубу; там я сидел в совершенном мраке; невидимые волны хлестали по бокам джонки; порывистый холодный ветер проникал все тело мое, вспотевшее от усилий; он однакож не был опасен для здоровья; по замечанию моряков, морской ветер не причиняет простуды. Вполне очнувшись, я сошел в [505] каюту. Я должен был покинуть эту люльку и снова переехать на пароход, где было спокойнее. Здесь, в общей каюте, далеко за полночь, я беседовал с старыми друзьями своими.

26 Апреля.

Рано утром вверху происходил необыкновенный шум; то был шум от мытья палубы матросами; чрез несколько времени на вахте пробили в барабан; мы начали подниматься; из общей каюты, где я помещался, я усмотрел, что другие опочивальни были устроены на боках парохода, одна над другой, как полки в шкапу. Я вышел на палубу; вид прибрежья был скучный и пустынный; ветер не переставал волновать мутную воду; по сторонам сидели на мели два парохода, американский и английский; на западе виднелась линия береговых укреплений, дозорная башня и желтая крыша кумирни Духа моря; на восток, кое-где поставлены были маяки, или шесты с красными трехугольными флагами, указывавшие фарватер мелководного моря; вдали виднелись паруса китайских судов с казенным рисом, боязливо обходивших европейскую флотилию и направлявшихся к устью Хайхэ; флот европейский стоял на рейде, далеко на востоке, за баром, или концом мели, простирающейся на несколько верст от берега; флота не было видно. В продолжение того дня, с морским отливом, мели обнажились и представили ровную и мокрую площадь на необозримое пространство вдоль берегов. Европейских пароходов, или канонерок, большею частию винтовых, было всего восемь или девять. После полудня, вахтенный кликнул в общую каюту: «Китайцы едут». Вскоре явился за мной Бянь. Объяснившись и получив наставления, я простился с адмиралом и со всей русской компанией парохода (мой пекинский сослуживец остался на пароходе) и сошел с Вянем на джонку; на этот раз я спустился с ним в колодец и сел в нишу для беседы. Мы пристали к берегу уже в сумерки и я доехал до [506] квартиры своей в носилках, при свете фонарей. Вечером долго слышались отголоски окликов береговой стражи; кто то вероятно, в лодке объезжал береговые баттареи по реке и делал громкий оклик; ему с берегов отвечали хором. Мало по малу, крики их затихли в отдалении. Над приморскими батареями виднелось зарево от маяков. Я расстался с русским обществом с грустию и притом без надежды на благоприятный исход вопроса. Интересы и характер переговаривающихся наций различны, личные убеждения не одинаковы; может быть, миролюбивая развязка потребовала бы ничтожной жертвы; но этой жертвы не хотели принести; с этой жертвой, Китайцы во всем уступили бы; они ждали и искали случая дать благовидную форму своим уступкам; по этот случай им не дался.

27 Апреля.

Утром собрались ко мне посещавшие меня вчера мандарины; в их главе был С., который пользовался здесь особенным почтением, как доверенное лице первого министра. Гости мои, понимая тщету надежд, изливали негодование свое на Англичан, о других нациях они не только не говорили, но и не думали. Раз глаза их запылали ненавистию, руки поднялись, как бывает у нас в приливе чувств. Они приехали сюда, как разбойники, восклицал мой С.; безнаказанно оскорбляют нашего полномочного (Таньтинсяна), доверенное лице государя; зная нашу скудость, требуют от богдыхана миллионы; завладели нашим городом (Кантоном), захватили, вопреки международным правам, нашего полномочного (Емин шеня), оскорбляют честь империи и унижают нашего владыку. Наш государь тоже самодержавный государь, воздвигнутый и охраняемый небом. Вэй тянь ши цзянь! Вэй тянь ши цзянь! (Да рассудит нас небо!) Потом, обратясь бледным от гнева лицем на восток, как будто видел Англичан, и простирая туда правую руку, он произнес с озлоблением вызов: «Лай, лай!» (Иди, иди сюда!) — Однакож, все [507] пока ограничилось бессильными угрозами; хотя поморье охраняемо было войсками от 20 до 30 т. солдат, надежда на отпор была плохая и все желали кончить дело миролюбиво. Они могли еще вести оборонительную войну, называемую у них цин е цзянь бо (очищением полей и укреплением стен), т. е. разрушение жилищ и запасов и сосредоточение сил в укрепленных позициях, неприятели не могли бы найдти ни хлеба, ни подъемного скота до самого Пекина. Китайцы могли бы также воспользоваться низменным положением поморской равнины и затопить часть ее, разрушив плотины у моря и на Хайхэ. Четыре или пять тысяч джонок, стоявших в верховьи, послужили бы запасом для брандеров. Притом, река Байхэ от Тяньцзиня до Пекина, мелководна и удобна для плавания разве только катеров и гичек. Но дело с Европейцами возникло в расплох и при совершенном недостатке средств у правительства, оно желало кончить дело, а не продолжить его, и теория систематической обороны представляла больше опасностей, чем пользы. В тот же день, после церемонного обеда, мы отправились с С. в обратный путь. На дороге настигла нас гроза, проливной дождь промочил наш экипаж, уже ночью, мы остановились в Сяньшуйгу; гостинница набита была проезжими; едва отыскали для меня помещение в комнате хозяина. Хозяин, тяньцзиньским плачевным тоном, спросил меня: «с верховья, или с низовья?» — «С низовья». — «К худу или добру идет дело?» — «Пока еще нет ничего решительного». — Хозяин вздохнул и дал не лестный эпитет министрам и полномочным китайским, которых простой народ здесь обыкновенно обвиняет в общественных бедствиях. Я заметил повсюду уныние и страх, особенно между военными; никто не надеялся на счастливый исход распри и разрыва с Европейцами. Один из моих провожатых чиновников успокоивал себя мыслию, что Англичане больше стращают, чем страшны. «Недавно, говорил он, Англичане захватили одного нашего офицера и показали ему на пароходе пушки, он ощупал орудия и [508] постукал по ним пальцами; чтоже оказалось? Пушки были глиняные». Вероятно, он принял за глину смесь сажи и воска, которою обмазаны пушки.

28 Апреля.

От Сяньшуйгу ехали по грязи до Тяньцзиня; не въезжая в город, мы повернули от стоянки хлебных судов вправо, к северной части города; перед нами открылась Хайхэ, покрытая множеством бочуаней; на левом берегу реки стояли громадные кучи соли, накрытые рогожами. Вступив в северное предместие, мы следовали подле городской стены, обведенной узким каналом стоячей и гнилой воды; стена в некоторых местах обрушилась, все предместие представляло вид военного населения; над воротами домов развевались значки, на одной стороне их нарисовано было созвездие медведицы, на другой была надпись, показывавшая известный отряд милиции; посреди предместий устроены были военные ворота, обтянутые шелковой тканью. Жители вооружились на свой счет, на случай вторжения Европейцев. Переехав через Императорский канал, мы остановились, для отдыха в казенном подворье. Мой спутник С. был скучен и недоволен; однакож, увидев ящик с серебром, взятый мною с парохода для потребностей миссии, он оживился; дорогие металлы, и в чужих руках, действуют на Китайца успокоительно. Сообразительному С. представилось, что я везу ящик с золотом, для какого-то секретного назначения; он не верил моим объяснениям, удостоверял меня, что в Пекине подобное материальное сообщение может быть принято с благоволением и бдительно следил за безопасностию ящика. Мы переехали на кочевье в Пукоу. С. имел особые поручения от первого министра; здесь он имел со мной продолжительную беседу.

29 Апреля.

Оставив Пукоу, мы проехали Ян-цунь; за этим местечком нам попалась навстречу длинная вереница [509] больших двухколесных телег, запряженных быками и ослами; телеги нагружены были женщинами, с детьми, в нарядных платьях; головы их убраны были искусственным цветами и издали казалось волнующимся цветником, за каждым омнибусом шла толпа мужчин, братьев, отцов и мужей сидевших в телегах дам. Этот поезд направлялся в Ян цунь на трехдневный праздник, устрояемый в настоящую луну в честь одной Нян-нян, покровительницы крестьянского быта и в особенности женщин. Веселый говор их противоречил угрюмой молчаливости и чопорности проезжавших мимо, пекинских мандаринов. Мы опять ночевали в Матоу.

30 Апреля.

Около полудня мы прибыли в Пекин по пыльной дороге; на улицах смотрели на наш поезд с любопытством, тем более, что теперь все ехали в Тяньцзинь и редко кто возвращался; притом на наших экипажах воткнуты были значки, с надписью: «По Высочайшему повелению, по делам в Тяньцзине». Когда мы въехали в наше мирное подворье, С. немедленно отправился к Юйчэну с донесениями.

А. П.

(Оконч. впредь).

Текст воспроизведен по изданию: Выписки из дневника, веденного в Пекине в 1858 г. // Морской сборник, № 9. 1860