-

ПЫПИН А. Н.

КИТАЙСКАЯ ИМПЕРИЯ

ПО ОПИСАНИЮ МИССИОНЕРА ГЮКА

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ.

В Лянг-шане, куда скоро прибыли миссионеры, они имели новое столкновение с китайскими властями по поводу христиан. Путешественники распорядились, чтобы христианские жители города были допускаемы к ним без малейших затруднений, и вследствие этого целые толпы посетителей приходили засвидетельствовать свое уважение миссионерам. Китайские чиновники с удивлением смотрели на интимность этих свиданий, происходившую повидимому от давнишнего знакомства; они были озабочены и едва могли скрывать свои беспокойства и подозрения. Ничтожный случай вывел наружу их тайные опасения. Одно христианское семейство в Лянг-шане имело любезность прислать миссионерам в подарок сушеных плодов; военный мандарин, провожавший миссионеров, перехватил посылку и прочитал письмо; миссионеры успели застать его на месте преступления и решились, во что бы то ни стало, наказать дерзкого мандарина за нарушение своих прав. В других обстоятельствах они бы конечно не обратили внимания на такую мелочь, но здесь, окруженные со всех сторон неприязненными людьми, они должны были твердо стоять за свою независимость и не уступать ни шага своим неприятелям, которые от одной удачи сделались бы смелее и заносчивее... Городской префект явился к ним со всеми своими чиновниками, чтобы восстановить мир, и объявил миссионерам, что он уже велел задержать и посадить в тюрьму главу семейства Чао, бывшего виновником этой распри. Услышав такую новость, миссионеры еще менее соглашались на примирение и требовали формального суда, который бы разобрал дело и нашел настоящего преступника. Они выражали свои требования так твердо и настойчиво, что городские власти совершенно смутились; миссионеры не дали им времени опомниться и сами отправились в трибунал, завяли там места первых судей и открыли заседание. Они без большого труда повели дело так, что невинность Чао была признана самими мандаринами и он был освобожден от всякого [269] наказания; при этом миссионеры узнали от него некоторые подробности о местных христианах. Военный мандарин был отставлен от своей должности, и миссионеры не видали его больше.

Когда все кончилось, миссионеры не могли понять, каким образом и они сами, и мандарины, и народ, серьёзно приняли этот необыкновенный суд. Роль президента, разыгранная без всякого приготовления французским миссионером, в китайском городе, между китайскими властями, без малейших препятствии, представляла что-то необыкновенное; два иноземца покорили себе на минуту все старые предрассудки народа, в высшей степени недоверчивого и неприязненного, до того, что могли присвоить себе право оффициального, публичного суда... Все эти факты вполне обнаруживают силу уважения, каким власть пользуется у этого народа. Красный пояс был самым важным правом миссионеров; в этом поясе китайцы, сами не зная почему, видели какое-то отражение императорской власти. Опасение компрометироваться, стать в неловкое положение, есть почти общее чувство всех китайцев, которым довольно легко пользоваться. Каждый старается прежде всего выгородить самого себя, а там, что ни будет, для него всего равно; благоразумная осторожность, которую, может быть, вернее было бы назвать трусостью и малодушием, составляет одну из главных особенностей китайского характера. У китайцев есть одно выражение, употребляемое ими беспрестанно и удачно выражающее это чувство опасения: встречая затруднения и препятствия, китайцы повторяют поминутно сяо-син, т. е. да уничижится твое сердце. Охотники определять народный характер по языку народа поймут из этой фразы малодушную и слабую природу китайца.

При выезде из города, миссионеры снова увидели огромные толпы народа, любопытствовавшего взглянуть на этих необыкновенных людей; в толпах они заметили также много христиан. Но что удивило миссионеров всего более, это — длинный ряд женщин христианок, которые собрались в последней улице города, чтобы выразить свое почтение людям с желтой шапочкой и красным поясом. Провожатые и свита миссионеров поражены были немного этою смелою выходкою, неудержались от неуместных размышлений; один только из телохранителей, увидев, что женщины стали на колени, вскричал: «что есть христиане из мужчин, это известно давно; но что есть также христианки женщины, этого я до сих пор не подозревал». В поступке христианских женщин было, пожалуй, больше необыкновенного, чем в судейской роли, разыгранной миссионерами в китайском [270] трибунале; собраться толпой на улице, делать крестное знамение и при всем народе становиться на колени пред служителем религии, значило нарушить обычаи, итти против мнений, утвержденных веками и общих всему китайскому миру. Предрассудок, исключающий китайскую женщину из общества, происходит от угнетения, которому подвергаются обыкновенно женщины у всех народов, не просвещенных и не облагороженных христианством.

Китайская женщина находится в жалком положении; труды, лишения, презрение со стороны мужчин назначаются для нее с колыбели и сопровождают ее до могилы. С самого начала, рождение женщины считается вообще унижением и бесчестием для семейства; оно принимается за очевидное доказательство небесного гнева. Если не задушат ее, по жестокому обычаю, непосредственно после появления на свет, на нее смотрят, как на презренное существо, едва принадлежащее к роду человеческому. Это понятие кажется для китайцев столь неопровержимым, что знаменитая китайская писательница Пан-гу-пан в сочинениях своих постоянно напоминает женщинам то низкое место, которое занимают они в творении: «когда родится сын, говорит она, он спит на постели, на него надевают платья, он играет жемчужинами, каждый повинуется его повелительному крику; но когда родится дочь, она спит на полу, покрытая грубым сукном, игрушками бывают у нее черепицы; она неспособна ни к добру, ни к злу; она должна думать только о том, чтобы приготовлять вино и кушанья и не беспокоить своих родителей». В древние времена ребенка низшего пола оставляли в течении трех дней после его рождения на какой нибудь куче лохмотьев и не принимали никакого участия в этом бедном существе; по прошествии трехдневного срока исполняли немногие пустые церемонии, представлявшие совершенную противоположность с торжественными обрядами, которые происходили в случае рождения ребенка мужеского пола. Названная выше китайская писательница, упоминая об этом обычае, хвалит его мудрость и справедливость, потому что, по ее мнению, он приготовляет женщину к сознанию своего ничтожества.

Общественное и домашнее рабство женщин, поддерживаемое общими понятиями, законом и обычаями, сделалось как бы краеугольным камнем китайской жизни. Молодая девушка живет в заключении дома, исключительно занятая хозяйством; все вообще, и особенно братья, смотрят на нее, как на служанку, обязанную выполнять самые трудные и самые низкие работы. Ей неизвестны обыкновенные удовольствия и развлечения молодости; все образование ограничивается уменьем шить; она не умеет ни читать, ни [271] писать; для нее нет ни школ, ни воспитательных заведений. Китайской девушкой начинают заниматься только тогда, когда нужно выдать ее за муж; но мысль о ничтожности женщины вкоренилась до такой степени, что девушка не имеет никакой возможности участвовать в совершении этого дела, столько важного в ее жизни: спрашивать ее мнение, познакомить ее с будущим ее мужем, даже сказать ей его имя, показалось бы для китайцев смешною и лишнею вещью. Девушку рассматривают, как предмет торговли; ее продают тому, кто дает большую цену, и она не смеет спросить о характере и достоинствах покупателя. В день свадьбы ее великолепно одевают и обвешивают драгоценными украшениями; музыканты сопровождают ее паланкин, где сидит она, как царица на престоле; можно подумать, что теперь начнется для нее счастье, которое вознаградит ее за претерпенное унижение. Но, увы! невеста бывает только жертвой, приготовленной для заклания: она оставляет дом, где жила, правда, заброшенная, но по крайней мере вместе с родными, к которым уже привыкла; теперь она поступает в чужое семейство, где должна подвергнуться еще большим притеснениям, и где должна служит всем без исключения. По выражению древнего китайского писателя, «новобрачная должна быть в доме чистою тенью и простым эхом». Она не имеет права сидеть за столом вместе с мужем и даже сыновьями; она должна стоять, прислуживать им, наливать вина и зажигать трубку.

Конечно все это не слишком сообразно с началом сыновней любви, которое проповедуют китайцы, но женщины у них не принимаются в расчет. Закон не говорит об них и занимается ими только затем, чтобы определить их рабское подчинение и юридическую неспособность. Муж или, вернее, господин женщины может безнаказанно бить ее, морить голодом, продать, и — что всего хуже — отдать ее в наем, как это делается в области Че-кианг. Несчастий замужней женщины увеличиваются кроме того многоженством, которое допускается в Китае. Когда она стареется, не приносит мужу сыновей, он берет другую жену, и первая становится служанкой соперницы: в доме начинаются споры, ревность, иногда явные битвы. Вечное отвержение, на какое осуждается женщина в Китае, не редко влечет за собой ужасающие крайности; судебные летописи Небесной Империи представляют множество трагических событий, имеющих свой источник в безграничном угнетении женщины: число женщин, повесившихся или умертвивших себя другим способом, очень значительно. Когда в семействе случается подобное приключение, [272] муж разумеется бывает огорчен, потому что наконец он терпит большой убыток и должен покупать новую жену.

Положение женщины значительно изменяется в семействах христианских; правда, влияние христианства действует очень медленно, но зато оно верно и прочно. Естественно прежде всего, что в христианской семье новорожденная девочка не может быть принесена в жертву свирепому обычаю китайцев-язычников. Религия с самой колыбели берет ее под свою защиту: она учится молитвам вместе с другими, и потому имеет средство приобрести какие нибудь познания; она не живет заброшенным ребенком и, мало по малу, приобретает в доме значение, какого не могла бы достигнуть среди язычников. Брак, заключенный по обрядам христианским, еще более распространяет права китайской женщины; хотя предрассудки и привычка и не позволяют ей открыто обнаруживать свои склонности, но, по крайней мере, ее согласие не считается лишним. Бывали даже примеры, что в христианских семействах девушки заставляли своих родителей уничтожать брачные условия, составленные без их участия. Китайские христианки и вне дома пользуются большею свободою; по воскресеньям и в праздники они сходятся для общей молитвы, завязывают друг с другом сношения и знакомства и расширяют обыкновенно очень узкий круг своей жизни. У китайцев-язычников женщины не знают даже и этих простых удовольствий; они живут почти всегда взаперти, занятые монотонными работами по хозяйству.

Взгляд китайцев на женщину прекрасно выражается в разговоре, который Гюк имел с одним из провожавших его мандаринов. — Я слышал, говорил этот мандарин, что женщины, которых мы видели при выезде из города, — христианки: не лживы ли эти слова? — «Напротив, они совершенно справедливы; эти женщины, действительно, христианки...» Мандарин с изумлением взглянул на миссионеров. — Не понимаю, продолжал он; я слышал, вы часто говорите, что люди делаются христианами для того, чтобы спасти свою душу, не так ли? — «Да, они стремятся именно к этой цели». — Так зачем же делаются христианками женщины? — «Для спасения души, как и мужчины». — Но ведь у них нет души, вскричал мандарин, отступая назад и складывая руки на груди; у женщин нет души! вы не можете сделать их христианками... Миссионеры старались объяснить ему непонятный вопрос, но одна мысль, что женщина может иметь душу, представлялась ему чрезвычайно смешною. Выслушав рассуждения миссионеров, он сказал: я запомню, что вы мне [273] говорите, и когда ворочусь домой, скажу своей жене, что у нее есть душа; быть может, она очень удивится.

Китайские христианки глубоко чувствуют, сколько они обязаны религии, которая освободила их от рабства и, преподавая им вечные истины, доставляет и в земной жизни неизвестные им прежде радость и утешение. И они на деле показывают свою благодарность; они полны ревности и усердия к вере; можно сказать, что им всего более должно приписать успехи христианской пропаганды в Китае. Они поддерживают порядок при общих молитвах, исполняют все требования христианского милосердия, не боясь нарушать господствующие предрассудки, ходят за больными, дают прибежище брошенным детям; во время преследований, они твердо и смело выражают свою преданность религии...

Миссионеры благополучно продолжали свое путешествие, хотя один раз им и случилось ночевать в театре, за неимением общественного дворца и за негодностью гостинницы. Впрочем, они провели ночь спокойно, и на другой день имели удовольствие открыть в одном из своих спутников довольно ловкого актера: вид театра возбудил в мандарине Тинге охоту выказать свои сценические дарования, и его забавные выходки доставили не мало развлечения миссионерам. Его способности обнаружились еще ярче впоследствии: миссионеры вздумали начать путешествие по Синей реке, и так как им на судне пришлось постоянно проводить время с мандаринами, они решились воспользоваться случаем расшевелить почтенного Тинга. Они объяснили ему, как приятно их поразил его прекрасный талант, которого они и не подозревали в нем; мандарин не устоял против лести, и, ответив им скромно, что он ничего не понимает в сценическом искусстве, тут же предложил дать им любопытное представление. Двое других мандаринов также не отказались принять участие в представлении, и без дальнейших приготовлений они начали играть комедию, если можно так назвать шуточные диалоги, сопровождаемые гримасами и кривляньем. Репертуар их был неистощим, и под конец миссионеры только с большим трудом успели возвратить их к манерам и разговору, приличным их мандаринскому званию. Мандаринам не доставало разве немного побольше памяти и привычки к сцене, чтобы стать прекрасными актерами; по словам Гюка, вообще нет народа в мире, который бы так страстно любил театральные представления, как китайцы. Кроме этой охоты, у них есть и большая способность к сцене; природа китайца очень напоминает природу обезьяны, и он всегда готов на комическую выходку для увеселения публики. [274]

На всем пространстве империи, в городах всех трех разрядов, в деревнях и селах, богатые, бедняки, мандарины и народ, все без исключения любят театральные представления. Театры есть в каждом городе и актеры играют на них день и ночь. В каждой деревушке есть свой театр, который строится обыкновенно рядом с пагодой, иногда составляет часть ее. В некоторых случаях, когда этих постоянных театров бывает недостаточно, с удивительным искусством устроивают временные из бамбука. Китайские театры очень просты и расположены таким образом, что уничтожают всякую возможность сценического обмана. Декорации неподвижны и не переменяются в продолжение всей пьесы; зрителю трудно было бы понять, что представляет сцена, еслибы актеры сами не объясняли им этих обстоятельств. Собрания пьес у китайцев, как говорят, очень богаты; самое важное из них относится к монгольской династии Юань: отсюда взяты разные пьесы, переведенные учеными европейцами. О литературном их достоинстве ученый синолог Эдуард Био говорит следующее: «Интрига во всех этих пьесах очень несложная; актеры сами объявляют о лице, представляемом ими; сцены не соединяются обыкновенно никакими переходами, и к серьёзным сюжетам нередко примешиваются шутовские (и часто слишком скандалезные) подробности. Вообще, нам кажется, что эти пьесы стоят не выше старинных наших представлений, и можно думать, что в настоящее время драматическое искусство китайцев находится в младенчестве, если мы обратимся к рассказам путешественников, которые имели случай видеть театральные представления в Кантоне или даже в Пекине. Быть может, несовершенство китайского театра зависит много от жалкого положения актеров, которые бывают просто наемными слугами антрепренера и для поддержки своего бедного существования должны обратиться к грубой толпе народа. Но, если в отношении к театральным требованиям, мы находим мало занимательного в лучших пьесах китайского театра, переданных европейским читателям, то для изучения нравов они представляют очень много любопытного, и в этом отношении нельзя не благодарить от души ученых, которые нас с ними познакомили».

Труппы актеров не принадлежат ни одному театру исключительно; они вечно странствуют из одного места в другое и являются везде, куда их пригласят, с огромным обозом декораций и костюмов. Их караваны очень оригинальны и напоминают путешествия цыганских таборов; они часто попадаются [275] по рекам, которые они предпочитают сухопутным дорогам из экономических расчетов. Эти странствующие толпы нанимаются на известное число дней или мандаринами, или богатыми частными людьми, но всего обыкновеннее обществами, которые составляются для этой цели в разных кварталах города и деревнях. В предлогах, чтобы давать комедии, никогда не бывает недостатка. Повышение мандарина в чин, хорошая жатва, выгодная торговая сделка, заклинание бедствия, прекращение дождя и тому подобные события необходимо влекут за собой театральные представления. Собираются местные начальники, определяют дни для комедий, и каждый, по мере своего достатка, участвует в издержках на устройство представлений. Иногда театр содержится одним частным человеком, которому хочется прослыть щедрым и великодушным гражданином; при заключении важных торговых условий, сверх цены условливаются обыкновенно об известном числе комедий; некоторые, пари оканчиваются тем, что проигравший обязывается заплатить за одно или два представления.

Народ обыкновенно пускают в театры даром, и он не теряет случая пользоваться этой привиллегией. В больших городах, в каждый час дня и ночи, какой нибудь театр непременно дает представление; деревни, по ограниченности средств, могут приглашать актеров только в известное время года. Зрители помещаются под открытым небом; каждый усаживается, как умеет, на местах, на улице, на деревьях или кровлях домов; зрители, нисколько не стесняясь, разговаривают, пьют, едят и курят, и в то время, когда актеры употребляют все силы своего таланта, чтобы воскресить перед зрителями трогательные события национальной истории, мелкие торговцы тут же кричат о своих товарах, палочках сахарного тростника, тыквенных семенах и пататах. Свистки и апплодисменты не в ходу. Женщинам запрещено появляться на сцене; роли их исполняются молодыми мужчинами, которые изумительно подражают их приемам и голосу. Обычай позволяет, однако, женщинам танцовать на канате и давать конные представления; в том и другом они обнаруживают большую ловкость, особенно в северных провинциях.

В Фу-ки-гяне, городе третьего разряда, на левом берегу Синей реки, миссионеры очень удобно отдохнули в вен-чан-куне или храме литературных сочинений, где происходят собрания ученых и экзамены на степени. Это здание было великолепнейшее из всех зданий этого рода, виденных миссионерами; [276] прекрасные залы его украшены всем, что по китайским понятиям означает роскошь и величие. Залы предназначаются как для ученых собраний, так и для банкетов, потому что в Китае любители литературы обыкновенно бывают большие охотника и до гастрономических заседаний; они с одинаковым удовольствием разбирают и академическое сочинение, и блюдо, поданное им за столом. Упившись поэтическим или рисовым вином, они могут прогуливаться в прекрасном саду, где между высокими деревьями с одной стороны возвышается красивая пагода в честь Конфуция, с другой идет ряд маленьких келий, куда во время экзаменов запирают студентов, чтобы они могли без чужой помощи писать сочинения на темы, заданные экзаменаторами. В келье студент находит только белую бумагу, чернильницу и кисти; всякие сообщения с ним прекращаются и, для вернейшего соблюдения этого правила, к каждой двери ставится часовой.

В Фу-ки-гяне миссионеры имели случай убедиться, что китайские власти пекутся о соблюдении их чести и достоинства; гуляя в саду, они заметили одного несчастного, забитого в колодку; на листах белой бумаги, приклеенных к колодке, они увидели сентенцию, где обозначены были, по китайскому обычаю, вина преступника и наказание. В сентенции было сказано следующее: «осужден на пятнадцать дней в колодку, не исключая и ночей; виновен в непочтительности к западным иноземцам, находящимся под покровительством императора; пусть народ трепещет; пусть он подумает о своих недостатках и исправится». На каждом листе бумаги приложена была красная печать городского префекта. Миссионеры не могли без сострадания смотреть на бедняка и решились добиться его освобождения. Преступление его состояло только в том, что он сказал не совсем почтительную фразу о миссионерах: «несколько лет тому назад, говорил он, западные черти приходили к нам только с юга; теперь они являются уже и с севера». Префект был так любезен, что снял с этого китайца колодку, прочитав ему предварительно длинную речь о милосердном характере иноземцев и о соблюдении трех общественных отношений.

В У-шане, куда наши путешественники опять доплыла по Синей реке, они не нашли местного начальства, которое отправилось на следствие в одну деревню этого округа. На другой день префект возвратился и рассказал миссионерам о причине его отсутствия. Он отправлялся с чиновниками своими для осмотра мертвого тела, найденного в поле; по поводу этого события он передал миссионерам довольно любопытных подробностей о [277] судебной медицине китайцев, о средствах, употребляемых ими для того, чтобы открыть на трупе следы ран и ударов, даже в таком случае, когда он уже начал разлагаться. Эти средства сообщаются в книге Си-юань, «омывание ямы», которая должна служить настольной книгой для китайских криминалистов.

Китайское правительство издавна заботилось о средствах открывать убийства и доказывать их трупами. После сожжения и разрушения библиотек знаменитым Цин-ше-гоангом, древнейшее сочинение по судебной медицине восходит не далее сонгской династии, которая началась в 960 году вашего летосчисления. Монгольская династия Юань, следовавшая непосредственно за ней, велела исправить сочинение и умножила его большим числом старинных обычаев, преданье о которых сохранялось в разных трибуналах империи. Минская династия также много способствовало разъяснению предмета; при ней явилось несколько новых сочинений, изданных для руководства чиновников; наконец манджурская династия приготовила новое издание книги Си-юань.

По этой книге, открытие ран и ударов на трупе производится следующим образом. Прежде всего труп обмывается уксусом, затем его подвергают действию паров вина, выходящих из глубокой ямы. От этого способа книга и получила свое название. Для вырытия ямы надобно выбирать сухую, немного глинистую землю; яма должна быть пяти или шести футов в длину, фута три в ширину и столько же в глубину; ее наполняют ветвями и хворостом, и поддерживают в ней огонь до тех пор, пока земля сильно раскалится; тогда угли вынимают и наливают в яму достаточное количество рисового вина. После того отверстие ямы закрывается большою ивовою плетенкою, на которую кладется труп; сверх его протягивается холст в виде свода, чтоб пары вина могли действовать на все части тела одинаково. По прошествии двух часов, следы ударов очень ясно обозначаются на трупе. Си-юань уверяет, что операцию можно производить с тем же успехом и над одними костями; книга утверждает, что если удары были смертельны, то следы их должны обнаружиться на костях. У-шанские мандарины приводили даже примеры, доказывающие это, но самим миссионерам не случалось видеть подобных явлений.

Мандарины должны исполнять описанную процедуру всякий раз, когда является хоть малейшее сомнение о смерти человека; они обязаны исследовать даже те трупы, которые были уже преданы земле, хотя бы при этом самая жизнь мандаринов подвергалась опасности от вредных миазмов, «потому что, говорит [278] китайская книга о судебной медицине, — этого требует интерес общества: презирать смерть для защиты сограждан от оружия убийц, столько же славно, как презирать ее, защищая их от неприятеля: у кого не достает на это мужества, тот не может быть чиновником и должен отказаться от своего звания».

Си-юань разбирает все возможные способы умертвить человека и указывает средство узнать их по трупам. Находит ужас, когда представляешь себе различные роды убийств, изобретенные китайцами; таким образом, в главе об удавленных, автор отличает повешенных, удавленных на коленях, удавленных в лежачем положении, и т. п.; он старательно описывает признаки, которые должны в подобных случаях находиться на трупе, и показывают, был ли человек задушен другими или нет. По поводу утопленников, автор говорит, что трупы их бывают отличны от тех, которые брошены были в воду уже после смерти. Так как часто случается в Китае, что убийца старается скрыть следы убийства посредством пожара, то книга Си-юань, в главе о сгоревших, излагает средства узнать при осмотре трупа, был ли человек брошен в огонь мертвый или просто задушен был дымом и сгорел. Между прочен там сказано, что в первом случае не бывает ни пепла, ни следов огня во рту и в носу обгоревшего человека; во втором случае это бывает признаком необходимым. Последняя глава книги трактует о разных ядах и противоядиях.

Как бы однако ни были искусны и привычны к подобным исследованиям китайские чиновники, очевидно, что все средства такой судебной медицины должны быть несовершенны и недостаточны без вскрытия трупов, которое воспрещается у китайцев старинными предрассудками. Чтение книги Си-юань невольно убеждает, что число убийств, и особенно самоубийств, в Китае очень велико. Китайцу почти ничего не стоит лишить себя жизни; иногда для него достаточно какой нибудь безделицы, одного неприятного слова, чтобы повеситься или броситься в колодезь — два способа самоубийства, самые употребительные в Небесной Империи. В других странах, когда хотят самым жестоким образом отомстить врагу, стараются убить его; китаец, напротив, старается убить самого себя. Эта аномалия, известная и у наших северных племен, в Китае имеет много оснований: во-первых, китайское законодательство, в случае самоубийства, делает ответственными те лица, которые были причиною преступления. Таким образом самоубийца может быть уверен, что его смерть навлечет его врагу страшное дело, предаст его в [279] руки правосудия, которое, если также не лишит его жизни, то непременно ограбит и пустит по миру. Семейство самоубийцы обыкновенно получает в таких случаях значительное вознаграждение: оттого нередко бывает, что иные бедняки, из жестокой любви к своему семейству, стоически лишали себя жизни у порога богатых ломов. Убивая своего неприятеля, преступник напротив привлекает бедствие на своих родных и семейство, вмешивая их в разорительный процесс; надобно заметить притом, что общественное мнение постоянно принимает сторону самоубийцы; оно видит героизм и великодушие в поступке человека, который решается на такое сильное средство, чтобы отмстить недоступному для него врагу.

У-шанские мандарины были очень любезны с миссионерами и серьёзно упрашивали их погостить у них еще несколько времени, но путешественники не забывали требований вежливости и отправились дальше, хотя им и самим хотелось остаться. Скоро они прибыли к границе, отделяющей область Се-чуань от области Гу-пе.

Се-чуань, «четыре долины», самая обширная и может быть, лучшая провинция Китая. Кроме значительного количества крепостей и военных пунктов, в ней считается девять городов первого разряда и сто пятнадцать второго и третьего разряда. Климат ее довольно умеренный; почва, чрезвычайно плодородная, достаточно орошена реками, из которых главная, Ян-це-кианг, принадлежит к числу прекраснейших рек на земном шаре. Богатство и красота области Се-чуань имели кажется большое влияние и на характер жителей; они отличаются более мягкими нравами, чем китайцы других провинций; города довольно опрятны; внешний вид деревень и ферм обнаруживает довольство их обитателей. Самый язык, которым говорят се-чуанцы, принадлежит к лучшим наречиям китайского языка и почти также чист, как господствующее пекинское наречие. Се-чуанцы отличаются крепким телосложением; физиономии их более мужественны, чем у южных китайцев, но и не так грубы, как у северных жителей империи. Они считаются хорошими солдатами; из них выбирается обыкновенно большая часть военных мандаринов. Провинция хвалится тем, что была родиной знаменитого полководца, который почитается теперь как бог войны. Этот китайский Марс есть известный Куанг-ти, имя которого чрезвычайно популярно во всей империи: он жил около третьего века нашего летосчисления; после многочисленных и блестящих побед над врагами отечества, он был убит вместе [280] с сыном. Китайцы сочинили об нем множество необыкновенных легенд и утверждают, что он не умирал на самом деле, а поднялся на небо и занял место между богами, как верховный решитель военной судьбы. Татаро-манджурская династия, овладевши Китаем, торжественно провозгласила его покровителем династии; правительство воздвигло в честь его храмы во всех провинциях государства. Куанг-ти изображается обыкновенно сидящим в спокойной, но гордой позе; с левой стороны стоит сын его, вооруженный с ног до головы, справа — его верный конюший, опирающийся на широкий меч и обязанный наводить страх на всякого, кто вздумает на него посмотреть. Почитание Куанг-ти принадлежит следовательно оффициальной религии государства: народ думает о нем столько же, сколько о других буддических божествах, но должностные лица, особливо военные мандарины, обязаны, в известные дни, поклоняться в храмах Куанг-ти и сожигать в честь его благовонные палочки. Учреждая почитание этого божества, манджурская династия, вероятно, имела в виду чисто политическую цель; она хотела найти средство действовать на солдат и распространила басню, что Куанг-ти всегда являлся в те войны, которые вела империя со времени основания династии. Таким образом, в разные эпохи, особенно во время войны с элеутами и, позднее, с туркестанскими и тибетскими инсургентами, видели, как он парил в воздухе, подкрепляя мужество императорских войск и поражая неприятеля невидимыми ударами. Известно, говорят китайцы, что с таким могущественным покровителем победа всегда верная. Однажды миссионерам случилось беседовать об этом с военным мандарином, который очень простодушно рассказывал им о невообразимых подвигах славного Куанг-ти; миссионеры спросили его, являлся ли Куанг-ти в последнюю войну китайцев с англичанами. Этот вопрос немного озадачил мандарина, но чрез минуту он сказал: «уверяют, что он не показывался; его не видали». — Но ведь дело это было важное и его появление, вероятно, не было бы совсем бесполезно. — «Не будем говорить об этой войне... Правда, Куанг-ти не являлся... И это дурной знак, прибавил он, понизив голос: — говорят, что династия оставлена Небом и скоро уступит другой свое место...» — Мысль о том, что пора манджурской династии кончилась, была уже сильно распространена между китайцами в 1846 году, к которому относятся воспоминания Гюка; во время своего путешествия, Гюк не один раз слышал в народе поверье о близком конце династии. Эта неопределенное предчувствие, занимавшее всех в последние годы, [281] быть может, всего более способствовало успеху восстания, которое вспыхнуло в 1851 году и с тех пор постоянно расширяется до огромных размеров.

К числу замечательных принадлежностей провинции Се-чуань относятся богатые соляные копи и колодцы, занимающие очень много рук и доставляющие большие выгоды их владельцам. Указывая способы, употребляемые китайцами для добывания соли, Гюк следующим образом говорит о состоянии технологических знаний в Китае. «Физические сведения доселе находятся у китайцев в младенческом состоянии; они обрабатывают их только для того, чтоб непосредственно затем приложить их к делу; недостаток усовершенствования и настоящего прогресса они заменяют удивительным терпением. Всего замечательнее у китайцев необыкновенная простота их средств и способов; при самых ограниченных пособиях, они достигают таких результатов, которые у другого человека потребовали бы ученых соображений. Склад их ума всегда стремится к упрощению; весь аппарат физических знаний только затруднил бы китайцев, и, быть может, они оказали бы меньше успехов; с своей догадливостью и усидчивостью они могут достигнуть самых трудных вещей... Несмотря на то, у китайцев нельзя отвергать некоторого научного основания, принадлежащего глубокой древности: оно переходит из рода в род, или сохраняемое как тайна в отдельных семействах, или рассеянное по книгам; с этими простыми данными, машинально и по преданию, китайцы делают такие вещи, которых мы достигаем только наукой и изучением. Они умеют разработывать рудники, соединять и обделывать всяким образом металлы; выливают огромные колокола и статуи из чугуна и бронзы; делают превосходные фарфоровые вазы; строит башни, великолепные и чрезвычайно прочные мосты на больших реках; прорыли прекрасный канал, идущий с одного конца империи до другого. В две различные эпохи они предпринимали гигантские и чрезвычайно трудные работы с целью совершенно изменить русло Желтой реки; они умеют наконец составлять краски всех возможных цветов и соединяют их удивительным образом. Мы могли бы пересмотреть все произведения искусства и промышленности, и эти результаты, не лишенные достоинства, убедили бы, что в Китае, как и в других странах, также есть физики, механики и математики.

«Правда, их знания не подведены под начала и не сплочены в систему: китайцы не сумеют сказать, по каким законам они получают известные химические соединения; они [282] удовольствуются тем, что покажут старинный рецепт, извлеченный из опыта, и этого им достаточно для их цели. Их рудокопы конечно не сумеют удовлетворительно объяснить, почему соединение дерева и резины, которое употребляют они для освещения рудников, не воспламеняет гремучего газа и не производит взрывов; тем не менее, их способ приближается к тому началу, которым руководился Деви, когда придумал свою знаменитую предохранительную лампу.

«Хотя и справедливо отчасти то, что можно достигнуть весьма научных результатов и не будучи ученым, надобно согласиться однако, что если многочисленные знания китайцев останутся такими разбросанными, китайцам трудно будет не только итти вперед, но и удержаться на той степени, которой они достигли. Упадок их во многих искусствах начался уже давно, и они сами признаются, что не могут в настоящее время приготовлять многих произведений, которые так легко делали прежде. Естественные науки совершенно не входят в их систему образования, и так как знания, приобретенные опытом многих веков, не имеют других хранителей, кроме невежественных работников, то понятно, что много любопытных и полезных сведений должно затеряться и погибнуть. Более короткое знакомство с Европой одно будет в состоянии сберечь массу драгоценных знаний, которые могут впоследствии развиться под влиянием новейшей науки».

Провинция Се-чуань для миссионеров была наконец особенно интересна тем, что в ней христианство распространено более, чем во всех других областях Китая; в ней считается около ста тысяч христиан, усердно исполняющих требования религии. Процветание этой миссии зависит от того, что она никогда не была совершенно оставляема без поддержки, как бывало со многими другими. Замечательно также, что здесь христианство находит себе последователей не только в бедном классе народа, как обыкновенно случается, но и в средних слоях общества, где миссионеры других провинций редко успевают найти сочувствие. Гюк думает, что се-чуанские христиане пользуются и большей свободой, чем где либо; по крайней мере, они не боялись собираться толпами и открыто называть себя христианами.

Вице-король провинции Се-чуань, расставаясь с миссионерами, предупредил их, что в области Гу-пе общественные дворцы попадаются редко и не отличаются удобством. В Па-тунге, первом городе области Гу-пе, миссионеры вовсе не нашли общественного дворца и остановились в као-пане, театре экзаменов, здании, принадлежащем сословию ученых. Здание не имело ничего [283] особенного, кроме обширных и чистых зал; экзамены только что кончились, и многие украшения, устроиваемые для этой церемонии, оставались еще на своих местах. Вечером миссионеры принимали визиты многих ученых, из которых большая часть показалась им особами очень ничтожными.

Сословие ученых образовалось в Китае в XI столетии по Р. X., но система нынешних экзаменов, имеющих целию доставлять правительству мандаринов и чиновников, восходит только к VIII веку; до этого времени чиновники выбирались народом. Теперь, как уже было прежде замечено, право всеобщей подачи голосов удержалось только в общинах при выборах в должность судьи. Литературные экзамены также приходят в упадок, как и все остальное; они не имеют уже того серьёзного и беспристрастного характера, каким отличались вероятно при своем начале. Общая испорченность, везде проникающая в китайскую жизнь, изменила и положение экзаменов. Правила, определяющие их порядок и производство, очень строги и уничтожают возможность обмана и подлога; но теперь деньги делают излишними все предосторожности, предписываемый законом: человек богатый всегда может узнать наперед тему сочинения, которое будет задано ему на экзамене, и, что всего хуже, приговоры судей продаются тому, кто больше дает. Студенты, чувствующие себя не в силах приступить к экзаменам, обращаются просто к какому нибудь бедному ученому, который за известное вознаграждение берется выдержать экзамен, называет себя именем несостоятельного кандидата и получает диплом. Эта промышленность производится почти открыто.

Число получающих первые степени весьма значительно, но, или по неимению финансовых средств, или по недостатку сведений, они редко достигают высшей степени, и только немногие приобретают право на занятие общественных должностей. Те из них, у кого есть хороший достаток, удовлетворяются тем, что носят позолоченный шарик на верху шапки; они любят собрания, парады, публичные церемонии, где могут щеголять своими учеными притязаниями. Иногда от безделья они занимаются литературой, сочиняют повести, читают их своим собратам, которые обыкновенно не жалеют похвал, рассчитывая, что и их собственные произведения будут приняты таким же образом. Ученые бедняки, не имеющие должности, составляют в империи совершенно особенный класс людей и живут как случится; они не берутся за трудные работы, потому что они противоречат их вкусам и привычкам; заниматься промышленностью, торговлей [284] ими земледелием значило бы для них унизить важность своего звания. Кто более серьёзно заботится об устройстве своего существования, тот делается содержателем школы или медиком, занимает какую нибудь второстепенную должность в трибунале; другие пускаются в аферы и живут насчет легковерной публики, подделываются к богачам и мандаринам и выманивают у них деньги. Так как у мандаринов всегда лежать на совести большие административные грехи, то им невыгодно ссориться с голодными и праздными баккалаврами, которые, для приобретения денег, готовы на всякую интригу: процессы и хождение по делам составляют одну из важнейших отраслей их деятельности. У кого не хватает воображения на юридические козни, те живут своею кистью, которой они владеют вообще мастерски. Они торгуют нравственными сентенциями, превосходно написанными на листах разрисованной бумаги и составляющими для китайцев предмет первой необходимости; каждый дом в изобилии украшен этими изречениями, наклеенными на дверях или внутри комнат. Наконец, непризнанные литераторы и ученые становятся деятельнейшими агентами тайных обществ и возмутителями народа во время революции. Прокламации, памфлеты, подметные письма бывают в их руках опасным оружием.

Литература поощряется в Китае и правительством и общественным мнением, но не может обеспечивать существование писателя: там нельзя разбогатеть, сочиняя книги, особенно если эти книги — романы, стихотворения и театральные пьесы. Как бы ни были хороши подобные сочинения, китайцы никогда не дают им большой важности: те, кто может быть судьей в этом деле, признают достоинство книги, но все-таки считают ее пустой забавой, развлечением; об авторе не думают, тем более, что он не заблагорассудил выставить на сочинении свое имя. Чтение в Китае почти такое же удовольствие, как прогулка в саду: мы удивляемся красоте сада, его искусному расположению, но нам нет дела до садовника, который был главным виновником его великолепия. Китайцы питают глубокое уважение только к священным и классическим книгам, потому что привыкли смотреть на книги со стороны их важности и пользы; литераторы, в нашем смысле этого слова, по мнению их, праздные люди, сочиняющие стихи или прозу для препровождения времени и от нечего делать. Еслиб сказали китайцам, что в Европе достаточно иногда литератору написать несколько драм или романов, чтобы приобрести деньги и известность, они изумились бы чрезвычайно и увидели бы в этом новое подтверждение тому, что у [285] европейцев очень надо в голове здравого смысла. Надобно заметить, впрочем, что китайцы, как и все другие народы Азии, нисколько не интересуются ни просвещением европейцев, ни их нравами, ни произведениями их промышленности; взамен вашего любопытства в отношении к ним, китайцы платят совершеннейшим индифферентизмом.

Китайский язык представляет чрезвычайно оригинальное явление и по своей глубокой древности и неподвижности, и по огромному распространению в самых населенных странах Азии. Изо всех древних языков только один китайский уцелел до сих пор; вместе с тем, в настоящее время это, без сомнения, самый важный язык по числу говорящих на нем: в разных видах и наречиях он употребляется в восьмнадцати областях империи, в Манджурии, Корее, Японии, Кохинхине, Тонкине и на многих островах Зондского архипелага. Он разделяется на два существенные отдела: письменный и разговорный. Китайское письмо, как известно, основывается не на азбучной системе; оно состояло первоначально из знаков, или, лучше сказать, грубых рисунков, изображавших предметы внешней природы. Этих основных знаков было сперва двести четырнадцать; одни относились к небу, другие к земле и человеку, к частям тела, к домашним животным, наконец к растениям, деревьям, птицам, рыбам, металлам и т. д. С эпохи первого изобретения китайского письма, форма этих грубых рисунков много изменилась; от них удержались только главные черты, и из этого небольшого запаса фигур китайцы составили все свои знаки и нашли возможность удовлетворить нуждам своей образованности. Древние китайцы скоро поняли недостаточность двухсот четырнадцати первоначальных значков; по мере увеличения знаний и развития, оказывались более и более необходимыми новые знаки и новые способы внешней передачи языка. Введение новых фигур не достигало бы цели; во-первых, потому, что на конец трудно было бы различать одни рисунки от других, например, изображение собаки, от изображения волка, лисицы, дуба от яблока или чайного дерева; во-вторых, как представить внешним знаком гнев, любовь, сожаление и множество других отвлеченных понятий? Китайцы никогда не думали об азбучной, или даже слоговой системе, да и не было для них источника, откуда бы они могли ее заимствовать; притом они всегда были высокого мнения о своем письме, тайна которого открыта была Фу-ги, основателю их национальности. Для избежания затруднений, они прибегли к соединению первоначальных знаков и произвели [286] таким образом множество сложных знаков, большею частью совершенно произвольных, а иногда представляющих весьма удачные символы и живописные определения. Что касается до предметов природы, они были разделены на семейства и отнесены к животному, дереву или растению, которое было как бы типом их в двухстах четырнадцати первобытных знаках: волк, лисица отнесены были к типу собаки; разные породы коз и антилоп к барану; животные, отрыгающие жвачку, к быку; грызущие к крысе, и так далее. Название каждого предмета составляется из двух частей: одна принадлежит роду, другая определяет вид, посредством особенного знака, изображающего какую нибудь исключительную черту предмета, например, характер животного или пользу, которую можно извлечь из него. Представить знаками отвлеченные понятия было труднее; китайцы, однако, и здесь поступали нередко очень остроумно. Для изображения гнева, они рисуют сердце, заключенное в знаке рабства; рука, держащая символ середины, представляет историка, который не должен склоняться ни на какую сторону; чтобы изобразить идею друга, рисуют две жемчужины рядом. И здесь произвол всего чаще определяет смысл известных знаков, но встречаются также многие символы, объяснение которых может быть, очень интересно: ученые миссионеры приводят для некоторых любопытные толкования, но далеко не истощили предмета. С этими знаками связывается огромное количество преданий, намеков, неожиданных сближений, эпиграмм, полное раскрытие которых доставило бы много данных для истории нравственного развития древних восточно-азиатских народов.

В древности китайцы рисовали свои знаки на бамбуковых дощечках острыми металлическими палочками, и это было причиной, почему необходимо было нарушить первоначальную форму рисунков. Грубость подобного письма смягчена была, около III века до Р. X., двумя важными изобретениями: искусством делать бумагу из коры бамбука или тутового дерева, и не менее драгоценным искусством приготовлять вещество, известное под именем китайской туши; металлическую палочку заменила кисть; введены были постепенно модификации первобытных знаков, и наконец явилось нынешнее письмо, состоящее из соединения известного количества прямых или слегка искривленных линий. Китайское письмо сначала неприятно поражает глаз своею странностью, но когда к нему привыкнешь, оно может казаться не только красивым, но даже грациозным. Число знаков, явившихся мало по малу от соединения разнородных линий, возрасло [287] в китайских словарях до тридцати или сорока тысяч, но из них употребляется не больше двух третей, и если отбросить синонимы, то знание пяти или шести тысяч знаков с их различными смыслами весьма достаточно для беглого чтения китайских книг. Над китайцами много раз подсмеивались, что они весь свой век учатся читать, и что старые ученые умирают не имея утешения победить эту трудную науку; Гюк старается защитить китайцев от несправедливой насмешки, но, конечно, никого не убедит в достоинствах китайской системы письма; он вооружается против людей, называющих систему китайского письма идеографическою, и доказывает, что в ней, напротив, есть также много чисто фонетического, но присутствие этого начала все-таки мало облегчает изучение китайской грамоты, побеждаемой только усидчивостью и памятью.

В письменном языке, китайцы различают обыкновенно три рода стиля: древний или высокий стиль, образцы которого заключаются в древних памятниках литературы и который отличается редкими грамматическими формами; народный стиль, замечательный изменением многих форм языка для упрощения и облегчения разговора; наконец стиль академический, представляющий середину между двумя первыми. Глубокое знание древнего стиля необходимо при чтении старинных книг и вообще всех сочинений об истории, политике и науке, потому что они и в позднейшее время писались языком, близким к языку древних памятников. Народный стиль употребляется в легких сочинениях, театральных пьесах, в частных письмах и в прокламациях, которые должны быть прочитаны вслух.

Слова разговорного языка образуются из четырехсот пятидесяти однослоговых звуков, число которых от легкого изменения в произношении восходит до тысячи шестисот. Таким образом, китайские слова необходимо соединяются в однозвучные группы, от чего может произойти в разговоре много двусмысленностей, но китайцы избегают их, употребляя синонимы и другие объяснения. Куан-гоа, который европейцы ошибочно называют языком мандаринов, есть общий язык всех образованных сословий Китая; в нем два главных наречия — пекинское, замечательное по изобилию придыханий, и нанкинское, яснее отличающее различные интонации слов. Пекинское наречие употребляется во всех правительственных местах империи; провинциальные чиновники стараются подражать языку столицы, который в Китае, как и в других местах, считается самым чистым и правильным видом языка. Наконец, в Китае [288] существует очень много местных наречий, иногда чрезвычайно несходных между собою: случается, что жители одного берега почти не понимают жителей другой стороны реки...

В И-чан-фу, городе первого разряда области Гу-пе, миссионеры остановились в доме префекта, потому что общественный дворец был вовсе неудобным жилищем: префект был очевидно недоволен, что миссионеры расположились в его доме; его чиновники и городские мандарины также не оказывали им большого сочувствия, иные даже думали, что не следует потакать грубым европейцам, незнающим приличий. Миссионеры услышали их разлагольствия и с грозным видом потребовали у них отчета в их словах; трусливые китайцы тотчас же отступились от своих замыслов и путешественники удержали свой авторитет. В И-ту-гяне, городе третьего разряда, миссионеры встретили в первом чиновнике этого города замечательную китайскую личность: это был очень молодой человек, почти ребенком получивший в Пекине степень доктора; его приятная нужная физиономия украшалась золотыми очками европейской работы; в его скромном и остроумном разговоре было много привлекательного. Миссионеры провели целый день и часть ночи вместе с любопытным китайцем; он расспрашивал их о разных народах Европы, но расспрашивал сознательно, как человек образованный, не предлагая пустых и нелепых вопросов, как большая часть его ученых собратий. Он очень интересовался географией, в которой имел сведения довольно основательные, и очень удивил миссионеров вопросом, привели ли в исполнение европейские правительства проект соединения Средиземного моря с океаном, прорезав Суэзский перешеек; он хорошо понимал протяжение и важность пяти частей света и пространство, занимаемое на земном шаре Небесной Империей. «Европейцы вообще преувеличенно говорят о недостатке географических знаний у китайцев; если в Китае и встречаются грубые карты, предназначенные для забавы простонародья, то из этого не следует, чтобы образованные китайцы не знали географии: китайцы всех времен доказали фактами свою любознательность в этом отношении». Так говорит Гюк в защиту китайцев, но, приводя и пример упомянутого молодого человека, который поразил его своими сведениями, Гюк едва ли не должен сознаться, что этот пример скорее может быть назван исключением из общего правила; отдельные случаи вовсе не закон для массы и не образчик ее; трудно, по крайней мере, согласиться, чтобы современные китайцы были так знающи, как желает их представить почтенный миссионер. [289]

Древние памятники китайской литературы заключают многие важные данные, показывающие, что в те отдаленные времена географические звания китайцев вовсе не были так ограниченны, как бы можно думать по нынешнему уединенному положению китайской жизни и цивилизации. Принявши за правило не знакомиться с иноземцами и не пускать их к себе, современные китайцы конечно не могут приобрести ясного и точного понятия о других странах, но у старинных писателей их Клапрот нашел драгоценные географические известия об Азии. Новое, важное издание Станислава Жюльена, о путешествиях одного китайца в Индию в VII-м веке, опять наглядно доказывает, сколько любопытного можно извлечь из этого источника. В арабской книге «Цепь летописей», составленной в IX-м веке, есть одно место, занимательное в том же отношении. Арабский писатель рассказывает о некоем Ибн-Вагабе, из Бассоры, который отправился в Китай, имел там свидание с императором, получил от него большие подарки и наконец возвратился в Ирак.

«Этот человек состарелся, говорит арабский писатель: — но сохранил употребление всех своих способностей. Он рассказывал нам, что когда он являлся к императору, этот государь спрашивал его о арабах и о средствах, которые употребили они, чтобы разрушить Персидское царство. Ибн-Вагаб отвечал: — арабы сделались победителями с помощью Бога, имя которого да будет прославлено, и потому, что персы, преданные огнепоклонству, обожали солнце и луну, предпочтительно пред Создателем... — Император продолжал: — арабы победили в этом случае государство самое знаменитое, самое обильное обработанными землями и богатствами, самое плодовитое образованными людьми, словом, государство, слава которого распространилась всего далее... Потом он сказал: в каком порядке, по вашему мнению, должно поставить главные государства мира? — Этот человек отвечал, что он не сведущ хорошенько в подобных предметах. — Тогда император повелел переводчику сказать ему следующие слова: что касается до нас, мы считаем пять великих государей. Самый богатый землями тот, который царствует в Ираке, потому что Ирак находится в средине мира, и другие цари помещаются около него. У нас он носит титул царя-царей. За этим государством следует наше; государь называется царем людей, потому что нет на земле государя, который бы лучше нас поддерживал порядок в своих владениях и который был бы столько бдителен; нет также народа, который бы более нашего был покорен своему государю. По этому мы [290] справедливо называемся царями людей. За тем идет царь диких зверей, то есть властитель турок, владения которого смежны с землями Китая. Четвертый царь по порядку есть царь слонов, то есть государь Индии; у нас называют его царем мудрости, потому что мудрость происходит от индийцев. Наконец следует римский император, называемый у нас царем прекрасных людей, потому что нет на земле народа лучше и красивее римлян. Вот главнейшие государи; остальные занимают второстепенное место».

Чтобы показать характер географических знаний средневековых китайцев, мы позволим себе выписать еще одно место, взятое Гюком из арабского историка, который передает рассказ Ибн-Вагаба. Он продолжает.

«Император велел потом переводчику сказать арабу следующее: — можешь ли ты узнать своего господина, если увидишь его? Император хотел сказать о посланнике небес, которому да поможет Бог. — Я отвечал: каким же образом я мог бы увидеть его теперь, когда он находится на небесах? — Император возразил: я не то понимал; я говорил только об его изображении. — Араб отвечал — да. — Император тотчас велел принести ящик; он поставил его перед собой, и потом, вынув несколько листов, сказал переводчику: — покажи ему его господина»... Ибн-Вагаб увидел на этих листах изображения пророков и тотчас же узнал их. «Император спросил, почему я мог узнать их, и я сказал: — по аттрибутам, которыми они отличаются. Вот Ной в ковчеге: он спасся с семейством своим, когда Всевышний дал повеление водам и вся земля с ее жителями была затоплена; один Ной с своими избавился от потопа. — При этих словах император засмеялся и сказал: — ты угадал правду, узнавши Ноя; что касается до затопления земли, то мы не признаем этого события. Потоп мог занять только одну часть земли; он не достигал ни нашей, ни индийской страны. — Ибн-Вагаб говорил, что он боялся опровергать сказанное императором и приводить аргументы, бывшие у него в распоряжении, потому что этот государь не захотел бы принять их; но он продолжал: — вот Моисей и жезл его, с сынами Израиля. Правда; но Моисей явился на поприще необширном, и его народ показал себя мало расположенным к нему. Ибн-Вагаб пересмотрел и другие изображения; над каждой фигурой была длинная надпись, вероятно заключавшая имя пророка, название страны, где он действовал, и обстоятельства его жизни. Наконец увидел он и Магомета: он представлен был сидящим на [291] верблюде; его спутники, также на верблюдах, окружали его. Было также много других портретов, которые, как объяснил Ибн-Вагабу переводчик, изображали святых людей Китая и Индии.

Читая подобные рассказы арабских путешественников, нельзя не видеть, что они действительно были в Китае. Этот народ, не раз потрясенный страшными революциями, всегда сохранял какой-то особенный отпечаток, не дозволяющий смешивать китайцев с каким нибудь другим народом. Китайцы девятого века, описанные арабами, теже китайцы, которых описывает Марко-Поло в тринадцатом столетии, хотя в это время они были покорены монгольскими ордами. Позднее, в шестнадцатом веке, португальцы открывают Китай и узнают народ, которым так заинтересовал Европу венецианский путешественник. Наконец, в настоящее время, мы как будто возобновляем только старинное знакомство с китайцами арабов и Марко-Поло...

Китаец, так приятно поразивший миссионеров в И-ту-гяне, адресовал их к своему другу, префекту другого городка, через который они должны были проезжать. Этот префект, окруженный своим народом, был чистым подобием отца среди детей; он был по словам Гюка трогательным осуществлением китайских законов и учреждений, основанных на начале сыновней любви и представляющих правителя отцом управляемых. «Теперь, замечает Гюк, эта великолепная система управления сделалась пустой теорией, и, за немногими исключеньями, ее можно найти только в книгах; нынешние мандарины составляют страшное и сильное общество маленьких тиранов и больших воров, прочно организованное для угнетения и разорения народа. Но, мы повторяем, этот беспорядок происходит не из китайских учреждений, не зависит от принципа правительства, а напротив является наглым злоупотреблением». Конечно, странно думать, чтобы правительство имело такие цели, основывая в Китае настоящий административный порядок, но, если злоупотребление могло сделаться общим правилом, значит, или сама система несостоятельна, или она устарела и, следовательно, потеряла свой смысл; во всяком случае она не стоит похвал, которые воздаст ей снисходительный миссионер. Все патриархальные народные учреждения имеют свою привлекательную сторону, но в последующем развитии народа они делаются только тяжелым и бесполезным бременем: по этому нам кажется, что Гюк вовсе не достигает своей цели, приводя в защиту китайских учреждений их прежнюю судьбу, когда они действовали нормально и благотворно.

Читая китайские летописи, говорит он, мы замечаем, что [292] некогда мандарины были добрыми правителями, отечески заботившимися о благосостоянии народа. Они объезжали свои округи, узнавали нужды бедняков, страданья несчастных, чтобы подать им помощь и утешение; они наблюдали за состоянием жатвы, поощряли земледельцев прилежных и укоряли беззаботных и ленивых; в случае наводнения или другого общественного бедствия, они указывали средства поправить беду. В первый и пятнадцатый день каждой луны они давали народу наставления и он слушал их с участием; правосудие исполнялось неукоризненно. Теперь дело идет не совсем так; правда, везде есть так называемые «залы священных наставлений», но в назначенные дни мандарин только проходит через них: так как его некому слушать, то он ничего и не говорит; он выкуривает трубку, пьет чашку чаю и уходит. В трибуналах еще можно видеть кимвал угнетенных; но в него боятся ударить, потому что за этим непосредственно следуют палочные удары или штраф.

Очень многие, прекрасные по мысли, учреждения древнего Китая в настоящее время таким образом упали до пустой церемонии и не имеют ни малейшего приложения к жизни. Так сделался нелепой формулой и столь известный весенний праздник, когда император со всем Двором своим отправляется в поле, чтобы возделывать землю и поощрять земледелие; ту же церемонию должен повторять каждый мандарин в своей области. Нет сомнения, что в доброе старое время этот обычай имел большее влияние, потому что и мандарины и народ принимали его серьёзно. В дополнение своей защиты старого китайского быта, Гюк сообщает опять выписку из упомянутого арабского сочинения; приводим отрывок из его цитаты.

«Одним из доказательств удивительного порядка, царствовавшего некогда в империи, в противоположность нынешнему положению вещей (в то время в империи происходила революция), говорит арабский писатель: — может служить способ, посредством которого совершались судебные решения, уважение, какое находил закон в сердцах народа, и всегдашнее старание правительства выбрать для исполнения правосудия людей, которые бы доказали свои знания в законах, искреннее усердие, непоколебимую любовь к истине, решительную волю не жертвовать истинным правом в пользу людей сильных, неподкупную честность, когда дело коснется до имущества слабых и вообще до всего, что будет от них зависеть.

«Когда нужно было назначать верховного кадия, правительство, прежде чем утверждало его в должности, посылало его во все [293] города, которые по своей важности считаются подпорами империи. Этот человек оставался в каждом городе на месяц или на два и изучал положение страны, характер жителей и местные обычаи. Он осведомлялся о людях, на свидетельство которых мог бы рассчитывать, так, что если бы подобные люди сказали ему что нибудь, ему не нужно было бы собирать новых сведений. Когда этот человек объезжал главные города империи и не оставалось ни одного значительного места, где бы он не был, он возвращался в столицу и вступал в отправление своей должности.

«Верховный кадий выбирал подчиненных чиновников и управлял их действиями. Его знание разных областей империи и лиц, которые в каждой стране достойны были получить судебные должности, была ли их родина в той же стране или в другом месте, — это было знание точное и разумное; при нем излишне было прибегать к советам людей, которые повинуются какому нибудь пристрастию или отвечают на вопросы несогласно с истиною. Нельзя было опасаться, чтобы кадий написал своему верховному начальнику вещь, ложность которой он тотчас бы узнал и потому лишил бы его должности.

«Каждый день при дверях верховного кадия публичный крикун провозглашал следующие слова: не желает ли кто нибудь протестовать или против императора, особа которого скрыта от его подданных, или против кого нибудь из его правителей; чиновников и вообще подданных? Для всего этого, я заменяю императора, в силу власти, которую он мне пожаловал я за мной утвердил... Крикун повторял это три раза. В самом деле принято за правило, чтобы император не изменял своим занятиям, разве только если какой нибудь правитель будет виновен в очевидной несправедливости, или высший чиновник будет пренебрегать исполнением правосудия или надзором за административными лицами. По этому, до тех пор, пока удерживались от этих двух вещей, то есть, пока решения судов были согласны с истиной и общественные должности поручаемы были людям, любившим справедливость, империя находилась в самом удовлетворительном состоянии».

Гюк думает, что этот нормальный порядок дел зависел главным образом от личных достоинств чиновников и вообще агентов правительства; но само собою разумеется, что подобное объяснение упадка китайской администрации вовсе не указывает истинных причин явления. Личная испорченность мандаринов была только следствием обстоятельств, повлекших за собой расстройство государственной машины; настоящая вина [294] лежала в истории самых учреждений. Вероятно гораздо важнее была другая причина, приводимая Гюком, именно изменения, введенные в систему управления манджурскою династиею, вследствие которых ни один мандарин не мог оставаться на своем месте более трех лет и не мог получить должности в своей родной области. Такая мера была очень полезна манджурам в видах политических; манджуры испугались своей малочисленности среди огромного населения покоренных китайцев и остановились на этом средстве господствовать в империи. Им нельзя было совершенно исключить китайцев из управления, но, опасаясь заговоров и комплотов, они решились как можно более разъединить власть с народом, и, назначая короткий срок службы мандаринов в одном месте, прекрасно достигли своей цели. Династия конечно постаралась прикрыть эту меру благовидными предлогами, будто бы рассчитанными на общественную пользу и народное благосостояние, — говорила, что правители, удаленные от своих друзей и родных, будут стоять вне чужого влияния при исправлении своей должности и будут ревностнее заботиться об интересах всего края. В сущности, за этими мотивами скрывалось желание помешать людям сильным крепко утвердиться в каком нибудь месте и набрать себе приверженцев. Втечение двух столетий, завоеватели Китая вполне успевали в своем умысле. Китайские мандарины беспрерывно переезжали из одной области в другую и никогда не имели возможности сблизиться с населением; представители китайской народности не могли рассчитывать на беспрестанно меняющихся агентов и заговоры были легко прекращаемы. Но с другой стороны более и более росла сумма вреда, проистекавшего от разъединения правительства с подданными: мандарины как чужие являлись в порученную им провинцию, набирали себе денег, переезжали в другую провинцию и делали там тоже самое, до тех пор, пока могли воротиться на родину с достаточным запасом, которого бы стало на их век. Их правлением остаются недовольны, кричат против несправедливости, — им нет дела до всего этого: завтра они будут на другом конце империи и не услышат голоса ограбленных жертв.

Всеобщий эгоизм стал по этому главной пружиной общественной жизни; все в империи глохнет и застывает: нет ни внутреннего спокойствия, ни тех великих предприятий и гигантских работ, которые служат указателями жизненной деятельности в народе. Далее, когда себялюбие и беззаботность о других поставлены на первом плане, нравственные интересы необходимо должны были потерять свою силу и значение. Конечно и в [295] нынешнем Китае найдется не мало мандаринов, которые способны были бы сделать полезные преобразования, совершить необходимые общественные предприятия; но у них недостает мужества начать дело, которое может быть совсем заброшено при их преемниках. В самом управлении манджурская система отзывается чрезвычайно невыгодными следствиями; чиновники в короткий срок не успевают узнать местных особенностей управляемого края, часто даже не понимают наречия жителей: нельзя думать, чтобы все обитатели Небесной Империи были похожи друг на друга; напротив, иногда различие между китайцами разных областей бывает почти такое, как между различными государствами Европы. Мандарин видит совершенно новый для него край, и чтобы не блуждать в нем, как в темпом лесу, должен прибегать к второстепенным чиновникам, знающим дело и умеющим сделать себя необходимыми; можно сказать, что эти-то второстепенные чиновники и бывают главными лицами администрации. Они всегда остаются на одном месте, и влияние на дела переходит к ним, их родным и друзьям; интрига и пристрастие получают главную роль в судебных и административных делах. Китайские трибуналы наполнены этими вампирами, которые постоянно высасывают из народа кровь, сначала для мандаринов, потом собственно для себя и для своих друзей.

Таким образом, со времени манджурской династии китайское общество испытало глубокие изменения. В Европе, по мнению Гюка, вообще странно понимают неподвижность этого народа. Нововведения, принадлежащие поколению победителей, считают за обычаи, восходящие до отдаленнейшей древности и вытекающие из китайского характера. Например, обыкновенно думают, что китайцы всегда питали антипатию к иноземцам и старались недопускать их к своим границам, между тем как это вовсе несправедливо: неприязненный и ревнивый взгляд на иноземцев принадлежит в частности манджурам, до владычества которых Небесная Империя не была так герметически закрыта. В прошлые времена китайцы поддерживали сношения со всеми народами Азии; арабы, персияне, индейцы без малейших затруднений торговали в их гаванях, проникли даже во внутренность империи и свободно путешествовали в провинциях. Путешествие помянутого араба служит ясным тому доказательством; христианский памятник VII-го века свидетельствует, что иноземные миссионеры проповедывали евангелие с полной свободой. В XIII-м столетии Марко Поло в разные эпохи очень хорошо был принят в Китае; венецианцы могли даже занять очень важные должности в [296] китайском управлении, — потому что Марко Поло был губернатором провинции. Под конец последней китайской династии патер Ричи и иезуитские миссионеры также не встречали нынешних трудностей; они были с почетом приняты при Дворе, и первые императоры манджурской династии только терпели то, что существовало и прежде.

Гюк рассказывает, что многие мандарины, на вопросы его по этому предмету, отвечали, что китайский народ никогда не отталкивал от себя иноземцев и что строгие меры, принимаемые против них теперь, начинаются только с последней перемены династии. Понятно, что малочисленные манджуры должны были употребить все возможные средства для упрочения за собою завоеванной страны: опасаясь вмешательства иноземцев, они старательно закрыли для них доступ в Китай; внутри они обеспечили себя упомянутым распределением должностей. Их предприятие увенчалось редким успехом; они приобрели полное и мирное господство над обширнейшем государством в мире и над народом, весьма живым и подвижным: по всему однако следует заключать, что эта глубокая и твердая политика, составившая могущество манджурской династии, будет и причиною ее падения. Варвары и иноземцы, которых так презирает пекинское правительство и против которых оно ничего не может сделать, наскучат когда нибудь стоять перед запертыми дверьми, отворят их силою, и найдут за ними народ многочисленный, но разделенный, слабый и готовый покориться первому вооруженному пришельцу.

В 1846 году почтенный мандарин, добрый китаец старого времени, поверил миссионерам благородную печаль об упадке своего отечества; он говорил: — «С тех пор, как мы забываем священные преданья наших предков, Небо оставляет нас; кто внимательно присматривается к ходу и направлению событий, кто замечает как велико себялюбие чиновников и как глубока испорченность народа, тот испытывает мрачное и горестное предчувствие; вас ожидает огромный переворот. Каким образом совершится эта революция, угадываемая многими, извнутри или извне будет дан первый толчок ее? Никто не знает и никто бы не сумел открыть этого. Верно только то, что в последние годы династия потеряла покровительство Неба, народ питает или гнев или презрение к тем, кто управляет им; сыновняя любовь исчезла между нами и империя должна рушиться». Молодой префект в И-ту-гяне смотрел на положение своего отечества не с таким беспокойством и не думал, что китайский народ уже пришел к концу своих судеб; и он однако находил, что [297] государственная машина действует неправильно и требует хорошего механика. Как партизан народности, он декад, понять, что падение манджурской династии не слишком огорчит его, и находил очень естественным, чтобы китайский народ управляем был и императором из китайцев. Это последнее ожидание, как показалось Гюку, мало развито в массе, не желающей заниматься политикою даром; очень вероятно однако, что оно легко может пробудиться в народе, при первом удобном случае, как это уже не раз случалось в истории Китая.

До Кин-чеу миссионеры плыли опять по Синей реке, но на этот раз плыли весьма неудачно; поднялась продолжительная буря, судно, которое везло припасы и прислугу, разбилось и путешественники, натерпевшись голода и холода, были еще счастливы, что благополучно добрались до пристани. Город застали они в осадном положении; перед их приездом в городе происходили морские игры; манджуры победили и гордо провозгласили свою победу; оскорбленное китайское население восстало против манджуров, так что дело дошло до открытой битвы. Вооруженный гарнизон одержал верх, что еще более раздражало китайцев; весь город волновался, ожидая решения дела из Пекина. По поводу этого события, Гюк сообщает сведения о размещении военных сил, составляющих внутреннюю охрану империи.

В важнейших городах каждой области правительство содержит гарнизоны, более чем на половину из манджуров, под начальством военного мандарина также из этого племени. Эти военные мандарины не подчиняются никакой гражданской власти, даже самому вице-королю, и относятся прямо к императору. Манджурские гарнизоны живут в городах особняком, не якшаются е китайцами, и часть города, занимаемая ими, называется татарским городом. Таким образом вся империя покрыта стратегическою сетью, правда не слишком массивной, но прекрасно устроенной и уже доказавшей свою прочность. Выбор манджурских начальников имел однако то неудобство, что возбуждал в китайцах недоверчивость и неприязнь, разразившиеся наконец ужасным взрывом.

Вне указанных пунктов, манджуры незаметны в Китае; большая часть гражданских должностей и вместе с ними административное влияние предоставлены китайцам, на стороне которых больше знания и опытности в этом деле. Действительное количество китайской армии в обыкновенное время невозможно определить с точностью; по оффициальному альманаху общее число войск, содержимых императором, восходит до мильона двухсот тридцати двух тысяч китайцев, манджуров и [298] монголов, размещенных внутри империи, и тридцати тысяч моряков. Нет сомнения, что такая цифра не совсем верна настоящему числу армии; Тимковский старался собрать самые положительные данные о китайской армии и насчитывает только до семи сот тысяч; таково может быть число солдат, внесенных в армейские списки, и Гюк думает, что для получения числа войск, находящихся в действительной службе, следует брать две трети цифры Тимковского. Монгольские войска, входящие в состав китайской армии, состоят из номадов, которые занимаются своими стадами и вовсе не думают о военных упражнениях. В их палатках найдется, правда, ружье с фитилем или лук со стрелами; но это оружие употребляется единственно против диких коз и фазанов; в числе войска считаются все без исключения, и грудные дети и старики; с самого рождения, эти номады делаются солдатами и получают жалованье. Войско, составленное из китайцев, почти столько же серьёзно: большая часть его набирается из работников и ремесленников, также непокидающих своего обыкновенного занятия. Изредка они надевают военную одежду для какого нибудь генерального смотра или для поимки воров и разбойников; даже и от этой службы они могут откупаться за ничтожную сумму денег, — но так как, несмотря ни то, они принимаются оффицияльно за солдат, то и получают ежегодно маленькое жалованье. В иных городках, почитаемых за важные укрепленные места империи, почти все жители зачислены таким образом в состав армии.

В последний год своего пребывания в Китае, миссионеры имели случай видеть, каким образом происходят большие парады китайской армии и из каких сюжетов она составляется. В числе учеников их были между прочим два воина: один из них был кузнец, другой — портной. В одно прекрасное утро они явились к миссионерам с новостью, что на днях приехал из Пекина чрезвычайный инспектор армии и будет делать общий смотр войскам их провинции; кузнецу и портному еще в первый раз приходилось участвовать в подобном событии, хотя они весь свой век принадлежали к военному сословию. Им не стоило большого труда превратиться в солдат; сверх обыкновенного платья они надели только черную тунику с широкой красной обшивкой; спереди и назади на белом поле изображено было китайское слово, значащее «солдат», — предосторожность выставить такую надпись была неизлишнею, потому что в противном случае можно было бы ошибиться в звании этих людей. Вооружение собравшегося войска было очень разнообразно — ружья, [299] луки, сабли, копья, вилы одинаково украшали воителей; можно было, впрочем, заметить и некоторую униформу, потому что у каждого солдата была трубка и веер; зонтик вероятно не принадлежал к парадному мундиру, — с ним явились немногие.

Выстрел из кулеврины, которым начались маневры, не был повидимому приятен роенным и гражданским мандаринам, собравшимся на особой эстраде: они поспешили заткнуть себе уши. По данному знаку, солдаты бросились на свои места и хотели устроиться как требует военный порядок. За тем открылось примерное сражение, то есть ужасная суматоха, которая была вполне успешна; по словам Гюка, ничего не может быть страннее и забавнее военных эволюций китайской армии: солдаты бегут вперед, возвращаются, прыгают, скрываются за щитами, потом вдруг вскакивают, сыплют ударами направо и налево и спасаются со всех ног, с криком победа, победа! Впродолжение битвы, офицеры, стоящие на двух оконечностях эстрады, машут знаменем, и большей или меньшей быстротой его движений показывают, как жарко самое сражение: когда знамена останавливаются, останавливается и битва, и каждый возвращается к своему посту, если может припомнить его. Должно отдать справедливость одним отборным частям войска, которые действительно отличаются большим искусством в стрельбе.

Вообще, видевши китайское войско, трудно представить себе армию, которая бы имела более жалкий вид; без сомнения это самая бедная, беспорядочная, самая смешная армия в свете. Способная задавить своей численностью туркестанские орды или шайки разбойников, она оказалась совершенно несостоятельною против европейских солдат, даже в пропорции пятидесяти против одного. Гюк находит причину совершенного ничтожества китайской армии не во внутренних недостатках быта и народного характера, которые без сомнения были существенным основанием этого явления, а только в продолжительном мире, не дававшем развиться военным способностям китайцев, и в системе манджурского правительства, которое не желает дать китайцам возможность потрясти чужое иго, и отказывается от всяких реформ и усовершенствования военного дела. Гюк полагает, что при иных обстоятельствах китайская армия могла бы представить страшнейшую военную силу, какая только появлялась на земном шаре; мы незнаем, нем сделаются китайцы через несколько столетий, но по крайней мере в настоящее время весьма позволительно усомниться в ожиданьях почтенного миссионера.

Текст воспроизведен по изданию: Китайская империя по описанию миссионера Гюка // Современник, № 4. 1857