ПЫПИН А. Н.

КИТАЙСКАЯ ИМПЕРИЯ

ПО ОПИСАНИЮ МИССИОНЕРА ГЮКА

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

Ласковый прием вице-короля сделал мандаринов очень любезными к миссионерам; наши путешественники могли близко сойтись с ними, и в разговорах с различными представителями китайского правительства узнали много подробностей о характере и механизме государственного устройства Китайской империи. В разных местах своей книги, Гюк приводит много любопытных сведений этого рода, постоянно стараясь защитить Китай от тех нареканий, которым подвергают его европейские путешественники и ученые, и читателю не один раз приходится сомневаться немного в достоинствах, приписываемых Небесной империи снисходительным автором. Начиная с XIII столетия, когда Марко Поло впервые принес в Европу известия о Китае, и до нашего времени, все привыкли видеть в этой стране что-то весьма любопытное, странное и необычайное; но одни всему удивляются в Китае, другие смеются или сожалеют о нем. В XVIII столетии, Вольтер с любовью описывал патриархальные нравы китайцев, их благодетельное правительство, их учреждения, основанные на сыновней любви, их мудрую администрацию, вверенную людям наиболее ученым и добродетельным. Напротив, [93] Монтескьё рисовал самыми мрачными красками это жалкое, отверженное племя, угнетаемое безграничным деспотизмом, управляемое как стадо баранов. Эти два портрета, начерченные авторами «Духа Законов» и «Опыта о нравах», по мнению Гюка, нисколько не напоминают китайцев; чтобы достигнуть правды, надобно держаться середины между этими крайностями. Каждый из двух писателей различным образом приноравливал Китай к своим теориям, и каждый брал только одну сторону фактов. Гюк с своей стороны излагает такие мнения о внутреннем, устройстве Срединной империи.

Великое основание, на котором утверждается китайское общество, есть идея семейства. Главная добродетель, откуда проистекают все другие добродетели — сыновняя любовь, которая составляет неизменный предмет нравственных и философских рассуждений и постоянно проповедуется в прокламациях императоров и речах мандаринов; она служит главной опорой общественной нравственности. Всякое преступление против закона, против жизни и собственности человека, и с другой стороны всякое доброе дело, сострадание к несчастным, честность в житейских отношениях, даже храбрость в сражениях, приводятся к сыновней любви, как ее нарушение или исполнение. Олицетворение этого основного принципа заключается в особе императора, обыкновенно носящего название «Сына Неба»; император, «отец и мать государства», имеет право на уважение, почитание и даже обожание своих детей; власть его беспредельна: он установляет и отвергает законы, он располагает всеми силами империи, жизнью и смертью подданных. Он властен даже в собственном достоинстве, которое он может передать любому из детей своих, не стесняясь законами наследственности. Но эта ужасающая власть умеряется во-первых тем, что вместе с доверием императора переходит к его министрам; при особе императора находится совет, члены которого могут представлять императору свои мнения, а по смерти его произносят над ним суд, определяющий достоинства или недостатки государя перед потомством и историей.

Всего более власть императора уравновешивается сословием ученых, учреждение которого относится к XI веку до начала нашего летосчисления; можно сказать, что прямое и существенное влияние на китайскую администрацию принадлежит этой олигархии ученых. Император выбирает своих гражданских агентов только между ними, принимая в соображение те разряды, к которым причисляются они по конкурсам. Каждый китаец имеет [94] право явиться к экзамену на третью ученую степень; приобретающие ее могут на следующем конкурсе получить вторую степень, которая открывает дорогу к служебной карьере; наконец, чтобы достигнуть высших должностей, надобно получить первую степень на окончательном, высшем конкурсе.

Закон признает императора владетелем всей земли государства, но это отвлеченное владение не помешало образоваться в Китае столь же твердой поземельной собственности, как и в Европе. В сущности правительство имеет право отнять землю в случае неуплаты податей или конфисковать ее за государственный преступления. Устройство общины быть может нигде не достигало такого совершенства, как в Китае; и каждой деревне есть свой начальник, в роде мера, который свободно избирается жителями большинством голосов, без всякого вмешательства со стороны мандаринов. Выбирать и быть выбранным может всякий, но обыкновенно избираются люди почтенных лет, занимающие видные места в своем околотке по характеру и по достатку; они заведывают полицией и служат посредниками между народом м мандаринами, в тех случаях, которые выходят из круга их власти. Гюк вполне одобряет подобный порядок местного управления, удобства которого мог достаточно оценить во время своего пребывания в Китае.

Корпорация ученых ежегодно восполняется посредством новых экзаменов; этот привиллегированный класс представляет единственную аристократию в Китае: наследственные титулы принадлежат только членам императорской фамилии и потомкам Конфуция, которых еще очень много в области Шанг-тонг. Родственники императора пользуются некоторыми преимуществами, — получают небогатое жалованье, имеют право надевать красный или желтый пояс и павлинье перо на шляпе и иметь от шести до двенадцати носильщиков при паланкине; но тем и ограничиваются их исключительные права; для поступления в государственную службу они обязаны выдержать обыкновенный экзамен в Пекине или Мукдане, столице Манджурии. Гюк видел много этих знатных монголов, которые живут бедно и ничего не делают, получая свою маленькую пенсию и только желтым или красным поясом обнаруживая свое знаменитое происхождение. Особенный трибунал управляет ими и наблюдает за их поведением. Достоинства или степени великих мандаринов, гражданских и военных, не переходят от отцов к детям и не дают последним никаких особенных прав; напротив, — что вовсе не согласно с вашими понятиями, — эти достоинства могут [95] переходить к родителям. Предположить, что сын может быть почтен более, нежели отец, для китайца значило бы совершенно нарушить иерархию и оскорбить основной принцип империи. «Знатность, не только пожизненная, но восходящая к предкам и не передаваемая потомству, удивительна по своей странности, замечает Гюк: говорят, что нужно быть китайцем, чтобы выдумать подобную вещь. Любопытно было бы, однакож, исследовать, имеет ли в самом деле для китайцев более справедливости и менее невыгод это перенесение титулов на предков, чем передача их детям».

Все офицеры или чиновники, военные и гражданские, распределяются на девять классов, которые отличаются особенными шариками, величиною с голубиное яйцо, прикрепляемыми на верху оффициальной шапки. В большей части книг о Китае эти знаки достоинства называют пуговицами (bouton), но такое название вовсе не дает понятия о предмете. Первый класс мандаринов означается ровным шариком из красного коралла; второй — таким же резным шариком; третий — блестящим шариком из голубого камня; четвертый — матовым; пятый — хрустальным; шестой — шариком из непрозрачного белого камня; седьмой, осьмой и девятый — из обделанной и позолоченной меди. Каждый класс подразделяется на два разряда: один действительный и оффициальный, другой сверхкомплектный. Название мандаринов неизвестно в Китае; оно было введено первыми европейцами, приезжавшими в Китай, и происходит вероятно от португальского слова, означающего повеление или приказание.

Администрация Небесной Империи делится на три части: высшее управление империи, местное пекинское и провинциальное управление. Во главе всего правительства находятся два совета, состоящие при самом императоре; первый, в роде государственного совета, заведует текущими делами в государстве; второй рассуждает с императором о вопросах политических. Император председательствует в собраниях, которые бывают рано утром. За этими двумя советами следуют шесть высших управлений, соответствующих нашим министерствам и обнимающих дела военные и гражданские во всех восемнадцати областях Китая. Каждое из управлений имеет двух президентов, китайца и манджура, и четырех вице-президентов, также на половину из китайцев и из манджуров. Первое из управлений заведует личным составом чиновников и назначением в гражданский и ученые должности. Второе, «управление общественных доходов», производит финансовые операции, разделяет территорию [96] на области, провинции, уезды и округа, совершает народные переписи, кадастр земель; от него зависит также много других отраслей администрация и наконец оно же представляет ежегодно императору список манджурских девушек, которые могут быть приняты в его гарем. Третье управление занимается публичными торжествами и церемониями, полное соблюдение которых имеет такую известную важность в глазах китайцев; оно наблюдает за обыкновенными и чрезвычайными церемониями при дворе, за совершением жертв, приносимых теням умерших императоров, назначением общественных праздников, за формой одежды у чиновников. Ему поручен надзор над школами и академиями, учеными испытаниями, также над числом, выбором и привилегиями ученых разных классов; ему принадлежат наконец дела внешней политики и сношения с иностранными государями. Четвертое управление занимается военными силами империи. Пятое, «управление наказаний», решает криминальные процессы. Шестое, «управление общественных работ», наблюдает за всеми государственными работами: построением публичных зданий, приготовлением платья, вооружения для армии и офицеров, проведением каналов, сооружением гробниц для членов императорской фамилии и памятником знаменитым людям; оно же заботится о правильности мер и весов и заведывает приготовлением пороха. Из других правительственных мест, независимых от этих шести управлений, надобно заметить в особенности Ту-ча-юань, ведомство всеобщей ценсуры или надзора, которое наблюдает за всем ходом администрации, за нравами народа и поведением всех чиновников: министры, князья, сам император, так или иначе, подвергаются замечаниям ценсора. Знаменитая императорская академия, Гань-линь, состоящая из людей, возведенных в ученые степени, доставляет ораторов для общественных празднеств и экзаменаторов для провинциальных конкурсов. В ней находится особенная коммиссия, которая занимается редакцией оффициальных бумаг, и другая коммиссия, которой поручено рассматривать монгольские и китайские книга, издаваемые на счет правительства. От академии Гань-линь зависят коллегия историографов и корпус летописцев: первая занимается историей какого нибудь прежнего царствования или замечательной эпохи; двадцать два летописца день за днем ведут летописи царствующей династии, которые могут быть изданы только тогда, когда этой династии наследует другая. Летописцы поочередно находятся при императоре и сопровождают его в путешествиях, чтобы записывать его действия и изречения. [97]

К числу органов правительства надобно причислить и «Оффициальную пекинскую газету», где печатается только то, что было представлено императору или идет от его самого; издатели не могут ничего изменить в этом или прибавить, под страхом жестокого наказания. Пекинская газета выходит каждый день брошюрами от шестидесяти до семидесяти страниц: этот сборник чрезвычайно любопытен и занимателен для того, кто хочет познакомиться с Китаем. Это — очерк всех общественных событий и замечательных происшествий в государстве; сборник заключает в себе мемориалы, представляемые императору, его ответы, наставления мандаринам и народу, судебные дела и главнейшие решения; здесь помещаются также вкратце рассуждения, происходящие в высших правительственных советах. Важнейшие из оффициальных статей перепечатываются отсюда в провинциальных газетах. Правда, китайские газеты не могут развить охоты к политическим прениям, но, по крайней мере, они дают средства народу и мандаринам знать положение общественных дел... Притом, китайцы в обыкновенное, мирное время, нисколько не расположены вмешиваться в государственные вопросы: они обладают в этом отношении восхитительным квиетизмом. Гюк рассказывает, что однажды, в 1851 году, когда умер прежний император, ему вздумалось поговорить с китайцами о политике: он толковал о смерти императора, — событии, которое должно было возбудить всеобщее внимание, — выражал беспокойство о новом властителе, еще никому незнакомом, словом, поднимал все вопросы, которые могли явиться при тех обстоятельствах, и всеми силами старался вынудить у добрых граждан какое нибудь мнение. На все его настояния китайцы только качали головами, выпивали чай, и спокойно покуривали табачок из длинных трубок; такое равнодушие начинало сердить Гюка, наконец один из этих господ встал и, положив ему руку на плечо, сказал наставительным и насмешливым тоном: «послушай, мой друг, зачем ты смущаешь свое сердце и утомляешь голову пустыми выдумками? послушай, — мандарины обязаны заниматься делами государства; им дают за это жалованье, так оставим их получать свои деньги. Перестанем мучить себя тем, о чем должны думать они; с нашей стороны было бы очень глупо заниматься политикой даром!» — Это совершенно справедливо, прибавили другие и заметили Гюку, что его чай остыл и трубка погасла.

Местная пекинская администрация заключает много особенных учреждений, занятия которых относятся ко двору и [98] резиденции императора. К придворному ведомству принадлежат и три большие ученые заведения: национальные коллегии, где воспитываются сыновья важных сановников; императорская астрономическая коллегия, обязанная вести астрономические и астрологические наблюдения и составлять ежегодный календарь; наконец, коллегия медицинская. Придворная стража занята потомками тех воинов, которые участвовали в покорении Китайской империи в 1643-1644 годах; многочисленное сословие евнухов, игравшее при Старинных династиях большую роль во время смут и революций, теперь находится в полном бездействии и не имеет никакого влияния, и, быть может, отчасти этому надобно приписать тишину, которой Китай наслаждался так долго при манджурской династии.

Провинциальное управление устроено с большою правильностью и точностью: провинции управляются сановниками, в роде генерал-губернаторов, или, как их называют европейцы, вице-королями, и их помощниками. Вице-король соединяет власть военную и гражданскую; товарищ его более занимается гражданским управлением, которое в провинциях делится на пять департаментов: административный, ученый, соляной, комиссариатский и торговый. Первый подчиняется двум высшим чиновникам, отдающим отчет прямо вице-королю и его товарищу; под наблюдением этих чиновников, каждая провинция делится на округи или префектуры, которые бывают трех разрядов, подчиненных один другому. Местопребывание этих провинциальных властей защищается стенами и другими укреплениями, и таким образом, являются города первого, второго и третьего разряда, о которых так часто упоминается в Записках миссионеров. Ученым департаментом заведует директор просвещения, которому подчиняются главные профессора и второстепенные учителя; каждый год директор просвещения объезжает провинции для испытания студентов и возведения их в первую ученую степень. Через каждые три года приезжают из Пекина экзаменаторы академии Гань-линь, которые открывают чрезвычайные испытания и могут возводить во вторую степень; для окончательного экзамена, ученые второй степени должны отправляться уже в Пекин. Военное управление каждой провинции, подчиненное вице-королю, обнимает и сухопутные и морские силы, потому что в Китае вообще не отличают сухопутной военной службы от морской, и офицеры той и другой службы получают одни и теже чины.

В китайской армии шестнадцать главных генералов, «ти-ту»: из них только два принадлежат исключительно флоту. У [99] каждого из генералов есть своя главная квартира, где они соединяют большую часть подведомственного им войска; остальная часть его размещается в других местах округа. Кроме того, много укрепленных мест в империи занято монгольскими войсками; начальники их подчинены прямо императору и обязаны наблюдать за высшими гражданскими чиновниками, для предупреждения измены или возмущения.

Гюк находят порядок китайского управления вполне удовлетворяющим своей цели, не видит в нем неограниченного деспотизма, на который указывают европейцы, и думает даже, что государственные люди Европы могли бы извлечь много полезного из основательного изучения механизма китайского управления. Действительно, общинное устройство с правом голоса для всякого, принадлежащего общине, вне стеснительного влияния властей, — такое учреждение, пользу которого невозможно отвергать и которого можно было бы желать для многих земель Европы, гораздо более развитых в других отношениях; но в сложности, китайская система администрации, особенно в нынешнем ее положении, представляет много коренных недостатков. Гюк сознается, что для Китая настоящее время принадлежит к числу эпох, когда зло получало большой перевес над добром и искажало в сущности хорошие начала. Нравственность, искусства, промышленность упадают в Китае; беспокойства и бедность усиливаются с каждым годом; всюду проникает испорченность, выражающаяся самыми гнусными чертами: чиновники продают правосудие тому, кто больше платит; мандарины всех степеней, вместо того, чтоб защищать народ, угнетают и грабят его всеми возможными способами. Во время остановки в Чинг-ту-фу и в других случаях, миссионеры имели возможность близко познакомиться с этой стороной китайского быта; мирный судья Пао-нган, «Скрытое Сокровище», у которого жили они в этом городе, был прекрасным образчиком китайского чиновника. Он получил свою должность уже не в молодых летах, но должно отдать ему справедливость — всеми силами старался вознаградить утраченное время. Он чрезвычайно любил процессы и решал их с удивительной ловкостью; его агенты целый день рыскали по городу и разыскивали все маленькие дела, которые подлежали его суду. Когда миссионеры удивлялись такой ревности, он объяснил им, что ему нужны деньги, что хорошо веденный процесс — лучшее средство приобретать их. Если позволяется собирать богатство промышленностью или торговлей, говорил он, отчего же не собирать его, научая народ справедливости и [100] развивая ему начала права? Процессы должны давать нам способы к жизни. — Эти не совсем возвышенные понятия открыто проповедуются всеми мандаринами; исполнение правосудия сделалось настоящим промыслом, и главная причина такого беспорядка должна быть приписана бедности жалованья, получаемого чиновниками от правительства. Им очень трудно жить одним жалованьем прилично своему званию, держать слуг и паланкины, и они по необходимости употребляют во зло свое положение; притом низшие чиновники трибуналов, не получая вовсе вознаграждения от правительства, должны существовать, как умеют, и с своей стороны извлекают все, что можно, из несчастных, которые решаются в крайности прибегать к суду и которые иногда лишаются при этом всего своего состояния. В начале ныне царствующей династии, злоупотребления были так вопиющи, и жалобы на это были так единогласны, что высшие ценсоры решились представить императору доклад, направленный против областных трибуналов. Ответ не замедлил, но он был поразительный: император, принимая в соображение огромное народонаселение империи, большое разделение поземельной собственности и сутяжнический характер китайцев, заключил, что число процессов должно впоследствии возрастать еще более, если не будут бояться трибуналов, ежели все будут уверены, что найдут в них хороший прием и точное правосудие. Так как человек всегда преувеличенно заботится о своих выгодах, продолжал ответ, то споры будут нескончаемы и целой половины империи будет мало, чтобы судить другую половину; потому я требую, сказал император, чтобы с теми, кто будет обращаться в трибуналы, поступали в суде без сожаления, действовали в отношении к ним так, чтобы все получили отвращение к процессам и страшились явиться перед чиновниками. Таким образом, зло будет пресечено в самом корне, добрые граждане в случае спора будут мириться по братски, отдавая свои дела на суд стариков и общинных судей, а охотники до тяжб пусть будут уничтожены трибуналами. Подобное решение достаточно говорит за себя, какие бы облегчительные обстоятельства ни приводил Гюк для его оправдания. Почтенный Пао-нган строго исполнял предписания предусмотрительного императора; как только поместили его в маленьком трибунале, он ревностно отыскивал процессы, конечно, не для того, чтобы уменьшать число их. Однажды Миссионеры расспрашивали его о столице области Се-чуань, и судья называл одну из частей города, как самую дурную изо всех: те подумали сначала, что, вероятно, эта часть города [101] была притоном сутяг, потом оказалось совершенно противное. «С тех пор, как я здесь мирным судьей, сказал им Пао-нган с удивительным простодушием, эта часть города не доставила мне ни одного процесса; согласие царствует во всех семействах». Конечно, не все китайские чиновники похожи на этот экземпляр, но во всяком случае Пао-нган лицо весьма типическое.

В доме мирного судьи, миссионеры свели знакомство с воспитателем детей его, старым ученым педагогом. Китайский педагог — также лицо очень характеристическое; он всегда отличается уверенным, почти самолюбивым тоном, который тотчас показывает, что он знает себе цену; он управляет разговором, как человек ученый и говорун; постоянно сопровождает свою речь приличной жестикуляцией, говорит почти всегда возвышенным слогом и приводит цитаты из образцовых писателей. Когда он делается домашним наставником, он становится уступчивее и скромнее, потому что чувствует свое зависимое положение, но и здесь не бросает своих притязаний на авторитет. Домашние наставники и учители составляют в Китае чрезвычайно многочисленный класс; обыкновенно это бывают небогатые ученые, которые не могли достигнуть звания мандарина и принуждены были обратиться к менее блестящей карьере. Заведение школы не представляет никаких трудностей: сельская община или отдельный квартал города, решившись основать школу, приискивают для нее помещение, назначают содержание учителю, и дело кончено, потому что преподавателя найти очень не трудно; если он не понравится, ему отказывают и на его место тотчас же является другой. Правительство имеет только косвенное влияние на эти школы посредством экзаменов, которые одни дают возможность вступить в корпорацию ученых. Устройство школ отличается большим однообразием, но это однообразие зависит не столько от требований закона, сколько от общих давнишних привычек. Первоначальное образование чрезвычайно распространено в Китае, особенно южном; в каждом селе, в каждой маленькой деревушке есть свой учитель, который всего чаще поселяется в пагоде и содержится на счет земледельцев, которые соообща выплачивают ему известную сумму. Китайцы почти все умеют читать и писать, по крайней мере, на столько, сколько нужно для домашнего обихода; работники и даже земледельцы могут сами вести свои счеты, писать письма, читать альманахи, объявления и прокламации мандаринов, часто даже произведения текущей литературы. Китайский учитель, кроме обыкновенных занятий с [102] воспитанниками, должен также учить их житейскому обхождению, передать им правила вежливости, церемонии, необходимые в быту домашнем и общественном, научить их разного рода поклонам и манере держать себя с родными, лицами высшими и равными. Жителей Небесной Империи постоянно упрекают в излишней любви к церемониальным обрядам; многие думают, что даже китайцы из низшего класса народа, крепко подравшись или поругавшись между собой, считают потом за нужное соблюдать правила вежливости, и раскланиваться друг с другом и тысячу раз просить извинений, — но подобные вещи не существуют в Китае и рассказываются только в записках европейских путешественников, которые, говоря об этой стране, всегда стараются сообщить что нибудь странное и необыкновенное. Гюк доказывает, сколько возможно, естественность этой любви к церемониям, восходящей у китайцев до глубокой древности, и объясняет ее, как следствие национального характера, обходительного и вежливого; но он же приводит некоторые анекдоты, столько же несообразные с здравым смыслом, как упомянутые выше церемонные поклоны после драки и ругательств. Дело в том, что мягкая вежливость сделалась пустою формой, уже не оказывающей влияния на характер житейских отношений в китайском обществе. Во всех оффициальных и торжественных случаях, китайцы стали рабами этикета: они насильно плачут в погребальных церемониях; обращаются с горячими выражениями любви и преданности к людям, которых ненавидят и презирают; неотступно просят к себе на обед, с условием только, чтобы приглашаемый отказался. Защищая китайцев от обвинений и в этом отношении, Гюк прибавляет, что, по крайней мере, в обществе они слагают с себя эти отяготительные условия и становятся занимательными собеседниками: но что бы это было, если бы и в коротком кругу китайцы соблюдали все строгие требования мелочных приличий?

Первоначальное образование ограничивается тем, что ученик выучивается писать и правильно выговаривать китайские буквы. Китайцы чрезвычайно дорожат хорошим письмом: искусный каллиграф, или, как они говорят, изящная кисть, всегда пользуется у них большим почетом. Способ преподавания в школах очень прост: в начале урока учитель прочитывает известное число букв каждому ученику, по мере его знаний; ученики садятся потом на свои места и повторяют заданный урок, качаясь и громко распевая его. В школе поднимается страшный шум и учитель следит за произношением учеников, поправляя их, [103] когда они ошибаются: затвердивши урок, ученик подходит к наставнику, отвешивает ему глубокий поклон, отдает книгу и, обернувшись спиной, говорит заданный урок: такая метода оказывается, вероятно, не лишнею. Для чтения и изучения служат воспитанникам несколько классических книг, пользующихся неограниченным, почти религиозным уважением у китайцев. Первая книга, какую дают в руки ученика, есть очень древнее и популярное произведение, «Сан-дзе-кинг», род краткой энциклопедии, написанной небольшими двустишиями, где собрана сущность сведений, известных китайской науке. Здесь говорится о природе человека, о различных способах воспитания, о важности общественных обязанностей, о числах и их происхождении, о трех великих силах, четырех временах года, пяти странах света, пяти стихиях, пяти истинных добродетелях, шести родах хлеба, шести породах домашних животных, семи главных страстях, восьми нотах музыки, девяти степенях родства, наконец о всеобщей истории и переменах династий: книга заключается размышлениями и примерами о важности и необходимости науки. Автор этого сочинения, ученик Конфуция, начинает двустишием, где выражена глубокая мысль, что «человек, при начале своем, был совершенно свят по природе», — но китайцы не понимают, вероятно, всей важности этой идеи, сохраняющейся у них издавна, по преданию. Один ученый, из христиан, составил по образцу этой «священной книги», небольшую богословскую энциклопедию для употребления в христианских училищам или миссиях в Китае. Затем ученики переходит к четырем классическим книгам, «Се-шу», посвященным учению о нравственности. Первая из них представляет курс морали и политики, состоящий из короткого текста Конфуция и длинного объяснения одного из его учеников; все сочинение развивает одну главную мысль — об усовершенствовании самого себя. Вторая книга рассуждает о поведении мудрого в жизни. Третья представляет сборник изречений и отрывки из бесед Конфуция с его учениками: между множеством банальных фраз о нравственности и политике здесь встречаются некоторые глубокие мысли и любопытные подробности о характере и привычках Конфуция, который, повидимому, был немножко чудак: «его шаг был скор, — говорит книга, — когда он встречал гостей; он простирал руки, наподобие крыльев птицы; у платья, которое он носил дома, правый рукав долго был короче левого; он не вкушал мяса, если оно не было разрезано по прямой линии; он не садился на цыновку, если она была разостлана неправильно; он никогда не указывал пальцем» и т. д. Четвертая книга [104] написана Менг-це, или Минцием, как называют европейцы, которого китайцы почтили именем второго мудреца, считая первым Конфуция; книга, разделенная на две части, представляет сокращение советов и поучений, с которыми знаменитый философ обращался к государям того времени и к своим ученикам. Ученики вытверживают эти четыре книги, нисколько не думая об их содержании и почти непонимая его, и только тогда, когда они выучивают их наизусть с начала до конца, наставник начинает объяснять им значение текста: другой способ преподавания неизвестен. После четырех классическим книг, китайцы изучает пять книг священных, «Кинг»; это — древнейшие памятники китайской литературы, где содержатся основные начала древних верований и старинных обычаев. Первая по времени, всего более уважаемая и всего менее понятная, есть «И-кинг», книга перемен: здесь заключается трактат о гаданиях, посредством шестидесяти четырех линий, прямых и ломанных, открытие которых приписывается Фу-ги, основателю китайской цивилизации. Фу-ги нашел эти таинственные знаки, которые могут все объяснить, но которых никто не понимает, на одной черепахе; Конфуций и иного других мудрецов тщательно занимались этой тайной наукой, но нисколько не подвинули дела вперед. Императорский каталог насчитывает около полуторы тысячи трактатов и комментариев на эту странную и знаменитую книгу. Вторая книга, «Шу-кинг», посвящена истории; Конфуций собрал здесь исторические воспоминания о первых китайских династиях до VIII века перед Р. X. «Ше-кинг», или книга стихов, составленная также Конфуцием, заключает древние народные и оффицияльные песнопения от XVIII до VII столетия до Р. X., где находятся достоверные и чрезвычайно любопытные данные о древних нравах китайцев; книга стихов часто упоминается и толкуется в философских сочинениях Конфуция и Менг-це. Четвертая книга говорит об обрядах; древний подлинник этого сочинения погиб во время истребления древних книг, совершенного одним императором в III столетии до нашей эры, и нынешний текст обрядной книги составился из уцелевших отрывков. Пятая, «Книга весны и осени», названная так по двум временам года, когда она была начата и окончена Конфуцием, представляет летописи небольшого царства Лу (теперь область Шан-тунг), родины знаменитого мудреца: Конфуций написал ее с целью побудить современных ему государей к соблюдению древних обычаев, пренебрежение которых принесло столько несчастий их предшественникам. [105]

Таков круг понятий, в который вводит китайца его элементарное образование; сами защитники Китая согласятся, что он беден положительным знанием и очень мало помогает развитию самостоятельного мышления: рядом с немногими важными правилами нравственности и политики здесь господствуют грубые заблуждения, смешные басни и уродливые научные сведения. Правда, китайское образование поселяет безграничное уважение к властям и чрезвычайно способствует сохранению древних обычаев, составляющему основную китайскую добродетель, но эти две вещи вовсе не оправдывают бесплодности такого образования, хотя бы ему и надо было приписывать долгую жизнь китайской цивилизации.

Миссионеры пробыли уже две недели в Чинг-ту-фу и думали, что наконец им пора продолжать свое путешествие. Дела их шли прекрасно; вице-король простился с ними очень любезно, предоставил миссионерам выехать из города, когда им заблагорассудится, и даже позволил выбрать себе провожатых. Мандарины толпами являлись к ним с предложением услуг, но путешественники отклонили от себя эту честь и просили, чтобы само правительство назначило им провожатых чиновников: по крайней мере, они сохраняли для себя право жаловаться, если бы чиновники стали пренебрегать своей обязанностью. Усердие мандаринов объяснилось тем, что миссионеры должны были путешествовать как высшие чиновники правительства и, следовательно, должны были получать большое содержание: таким образом для провожающих мандаринов открывалась богатая жатва, которую они не сомневались получить при неопытности миссионеров. Отъезд был назначен; судья Пао-нган просил их не вырывать у него сердца и пожить с ним еще несколько времени; миссионеры, однако, не пожалели этого сироты. После прощального обеда, на который явилось очень много посетителей, начались новые церемонии: на тысячу ладов все повторяли миссионерам, что вероятно очень им наскучили и сделали жизнь их в этом городе неприятною; миссионеры с своей стороны уверяли, что должны просить у них снисхождения, потому что надоели им своими требованиями и присутствием. При выезде из Чинг-ту-фу миссионеры снова увидели христиан: они крестились и разными знаками выражали миссионерам свое сочувствие; быть может, в том уважении, каким окружало теперь китайское правительство проповедников чуждой религии, бедные христиане видели начало религиозной свободы, в которой они так нуждаются. Миссионеры решились употребить все свои силы для пользы [106] китайских христиан, если бы представился этому удобный случаи, но последующие события заставили их думать, что проповедники христианской религии долго еще будут исполнять свою трудную обязанность среди бедствий и опасностей. По поводу этой встречи, Гюк делает любопытный очерк истории христианства в Китае; передаем его в главных чертах.

Первые попытки проповеди в средних и восточных странах Азии восходит ко временам очень далеким: уже в V и VI столетиях можно найти следы первых миссионеров, отправлявшихся сухим путем из Константинополя в царство Катай, как называли тогда Китай на западе. Эти апостолы странствовали с посохом в руках, переходили горы, леса и пустыни, достигали народов, неизвестных остальному миру, м проповедывали им слово спасения. Очень долго господствовало мнение, что христианство проникло в Китай уже поздно, и именно в конце XVI столетия, когда явился там знаменитый и мужественный патер Матвей Риччи; но открытие одного памятника с надписью, в Си-нган-фу, древней столице Небесной Империи, несомненно убеждает, что в 635 году христианство распространилось и было даже в цветущем положении в этой стране. Надпись, найденная в 1625 году, упомянув о происхождении христианства, говорит о большом числе храмов, воздвигнутых благочестивыми императорами, о великолепных титулах, данных проповеднику Олонену, вероятно, сирийцу, который называется «верховным стражем царства великого закона», то есть первосвятителем христианской религии. В 712 голу бонзы открыли гонение на христиан, но последние скоро восторжествовали. «Тогда — продолжает надпись — религия, несколько времени угнетаемая, снова начала возвышаться. Камень учения, склоненный на минуту, был поднят и поставлен прямо. В 744 году, из царства Та-цинь (т. е. римской империи) пришел в Китай священник, чтобы приветствовать императора, который повелел священнику Ло-гану и шести другим, вместе с пришедшим из царства Та-цинь, принести христианскую жертву во дворце Гим-ким. Тогда император велел повесить в дверях церкви надпись, написанную его рукой. Августейшая табличка блестела живым светом, и оттого вся земля получила великое уважение к религии. Все дела были управляемы в совершенстве и род человеческий мог пользоваться счастием, проистекающим из религии. Каждый год, в день Рождества Христова, император Таи-цунь, давал храму небесные благоухания; он раздавал пищу христианскому народу, чтобы более прославить его. Священник И-су, великий [107] благодетель религии и в то же время вельможа при дворе, помощник вице-короля в Со-фане и надзиратель дворца, получивший от императора одежду светло-голубого цвета, — человек кроткого нрава и готовый на всякое доброе дело. Как только он принял в сердце свое истинное учение, он всегда следовал ему. Он пришел в Китай из далекой стороны; он превосходит умом всех, которые процветали при первых трех династиях, и прекрасно знает науки и искусства. Прежде, когда трудился при дворе, он оказал государству славные услуги и приобрел высокое уважение от императора. — Этот камень, заключает надпись, был приготовлен и воздвигнут во второй год царствования «Таи-цунь (781 г. по Р. X.). В это время священник Ню-шу, владыка закона, то есть первосвященник религии, управлял христианским народом в восточной стране. Лью-сью-янь, дворцовый советник и бывший член военного совета, писал эту надпись». Драгоценный памятник упоминает также о Куо-це-и, человеке знаменитом в Китае и до сих пор: историки восхваляют его государственные военные доблести; теперь его часто выбирают героем театральных пьес; имя его произносится с уважением. Во время своей долгой жизни, он не раз возвращал престол императорам, изгнанным иноземцами или бунтовщиками, и, судя во отзывам надписи, также был христианином.

Этот замечательный памятнике имеет в длину десять аршин, в ширину — пять: прекрасный факсимиле его находится в императорской библиотеке в Париже. Содержание надписи разобрано было и китайскими учеными и в прошлом столетии европейскими синологами; достоверность его поставлена исследователями вне всякого сомнения. В дополнение к тому, что мы здесь приводим из Гюка, русские читатели могут найти некоторые сведения в «Трудах Российской Духовной Миссии в Пекине»: в недавно вышедшем третьем томе этого любопытного сборника помещена отдельная статья о занимающем нас памятнике, который, однако, называется несторианским; в другой статье приводятся некоторые известия о христианстве в Китае, извлеченные из китайских источников.

Таким образом христианство является процветающим в Китае в VII-VIII столетиях, хотя, по всем вероятиям, должно было бороться с бонзами и несторианами, которые в то время сильно распространялись в верхней Азии. В начале IX века несторианский патриарх Тимофей послал монахов проповедывать евангелие племени Хунпу, у берегов Каспийского моря; впоследствии они проникли в среднюю Азию и в Китай. Позднее, [108] христианство начало исчезать, если не совсем исчезло в этих отдаленных странах, потом оно снова оживилось и было довольно сильно в XIII и XIV столетиях, в эпоху Крестовых походов и татарских нашествий, когда народы столкнулись и перемешались один с другим. Церковь не упустила удобного случая, и миссионеры ее совершали божественную службу пред монгольскими властителями, которые не только не препятствовали им, но даже позволили основывать алтари в самой окружности дворцов своих. Двое из миссионеров, Плано Карпини и Рубруквис, оставили известные описания своих путешествий. Последний с восторгом описывает христианскую церковь, великолепно украшенную, которую видел он в монгольской столице Каракоруме, вблизи ханского дворца: Рубруквис встретил здесь много несториан и греков, свободно совершавших христианское богослужение. В начале XIV века, папа Климент V основал в Пекине архиепископство с четырьмя суффраганами; из этого легко можно видеть, что количество христиан было в это время еще довольно значительно. Судьба китайского христианства в XIV столетии неизвестна; прежние сношения были прерваны — в Европе совершенно потеряли из виду этот Катай и Зипангри, то есть Китай и Японию, чудеса которых так были занимательны для запада в эпоху Марко Поло; старинные повествования об этих землях вошли в разряд басень и выдумок. Слава нового открытия Китая принадлежит португальцам. В 1517 году, португальский вице-король в Гоа отправил в Кантон восемь кораблей под начальством Фернанда д’Андрада, которому был дан титул посланника; д’Андрада успел приобрести расположение вице-короля кантонского, заключил с ним выгодный торговый договор и открыл сношения между Европой и китайцами. Впоследствии португальцы оказали империи важную услугу, захвативши страшного пирата, опустошавшего берега Китая, и в благодарность за это император позволил португальцам занять бесплодный полуостров, где они основали городок Макао. Как единственный пункт для европейской торговли с Китаем, Макао скоро достиг блестящего развития и долго сохранял свое важное значение; в настоящее время, с учреждением английской фактории в Хонконе, куда перешла почти вся коммерческая деятельность европейцев, Макао представляет печальную тень прежнего богатства. Быть может, скоро от этого города останутся одни жалкие развалины на пустынных скалах; но миссионеры будут с любовью посещать его руины, потому что Макао всегда будет играть славную роль в истории китайского христианства: здесь был [109] рассадник многочисленных миссионеров, которые отправлялись на проповедь в Китай, Японию, Монголию, Корею, Кохинхину и Тонкин.

Когда португальцы заботились о возвышении Макао, знаменитый Франсуа Ксавье уже действовал в Японии, куда китайские торговцы ежегодно отправлялись на своих судах: от них вероятно узнал он те подробности о Небесной Империи, которые описывал в Европе под конец своей жизни. Он решился внести христианскую проповедь и в эту многолюдную страну, снова отправился в далекое путешествие и уже готов был ступить на землю, когда смерть постигла его на одном небольшом острове вблизи китайского берега. Франсуа Ксавье нашел однако достойных продолжателей; первый и знаменитейший между ними был патер Риччи, явившийся в Китае в конце шестнадцатого столетия. По своему национальному характеру, китайцы с большим трудом воспринимают истины религии и вообще так равнодушны к делу веры, что нельзя слишком удивляться тому обстоятельству, что ко временам Риччи старинное христианство не оставило уже в Китае ни малейших следов; в народе не сохранилось даже легкого воспоминания о религии Христа. Должно было начинать снова многотрудное дело: после двадцатилетних усилий и терпения, Риччи успел возбудить только жестокие преследования или бесплодные похвалы; но когда он получил благосклонный прием при дворе, обращения сделались многочисленны и во многих местах основаны были католические церкви. По смерти Риччи, в 1610 году, — выступили на этом поприще другие деятели; замечательнейшими из них были Адам Шаль и Вербист, который ввел Французов в Китай и в Пекин и расположил к ним самого императора.

Во Франции только в 1684 году решились отправить миссионеров в Небесную Империю. Посылая ученых в разные края земли для географических исследований, Французская академия недоумевала, кого послать для этой цели в Индию и Китай; тогда подумали об иезуитах. Смерть Кольберта отсрочила на несколько лет выполнение задуманного предприятия, и оно совершилось только при его преемнике маркизе Лувуа. Шесть миссионеров, между прочим Жербильон и Виделу, отправились из Бреста в марте 1685 года и вышли на берег в Нинг-по в июле 1687 г.; отсюда они прибыли в Пекин, благосклонно приняты были императором, который не только позволил им поселиться в черте желтого города, но и выдал им значительное вспомоществование для постройки католической церкви. Император Кан-ги даже [110] объявил себя покровителем христианской религии; миссионеры свободно действовали в провинциях, китайцы могли креститься уже не опасаясь притеснения от мандаринов, и потому дела приняли прекрасный оборот: новые христиане, быть может, слишком возгордилось своим положением можно было опасаться, что успех, основанный на милости императора, пожалуй и прекратятся вместе с нею. Так и случилось. Спор с миссионерами по поводу обрядов в честь Конфуция и предков, сильно охладил усердие императора и даже возбудил его гнев; по смерти его открылась ужасная реакция. Гобиль, один из знаменитейших представителей Французской миссии, прибыл в Китай в это несчастное время и нашел китайских христиан в самом стесненном положении; через несколько времени потом христианская религия была совершенно запрещена в Небесной Империи; миссионеры изгнаны, за исключением немногих, оставленных в Пекине в качестве математиков или художников. Новый император напомнил времена Кан-ги и снова принял христиан под свое покровительство; число их опять начало увеличиваться, но тогда разразились политические бури в самой Европе и юная церковь оставлена была без всякой поддержки. Старые миссионеры умерли без преемников и новое гонение, упавшее на беспомощных китайских христиан, еще раз уничтожило результаты прежних трудов.

Как только обстоятельства приняли несколько благоприятный вид, миссионеры с прежним усердием и самоотвержением предались своему делу: они явились в Китай, соединили разбросанные остатки христианского общества, напомнили им учение веры и обязанности христианина. Втечение тридцати лет число миссионеров постоянно возрастало, а вместе с тем и число их прозелитов; в восемнадцати областях Небесной Империя основано было столько же викариатств, где священники из иезуитов, доминиканцев, францисканцев и лазаристов без устали трудились над распространением христианства. В каждом викариатстве заведены школы и семинарии для образования служителей церкви из самих китайцев; везде по мере возможности основываются благотворительные учреждения.

В настоящее время проповедь евангелия совершается в Китае вовсе не так как прежде. Миссионеры не имеют доступа ко двору, не пользуются благосклонностью императора и вельмож; напротив, они преследуются, должны проникать в империю тайком, и употреблять все средства, чтобы скрыться от преследований чиновников. Им даже опасно появляться вне круга преданных им [111] христиан, чтобы не поселить подозрений в мандаринах и не навлечь беды на свою сторону; не имея возможности открыто действовать по своему желанию, миссионеры должны ограничиться тайным посещением своих единоверцев, осторожным исправлением церковных праздников и богослужения — и только. Прямыми деятелями, оказывающими влияние на язычников, являются начальники христианских общин, выбранные из китайцев и за отсутствием миссионеров управляющие общинами под именем катехистов; но ревность последних постоянно нуждается в поддержке и ободрении. Понятно, что при таких обстоятельствах результаты не могут быть слишком блистательны. В настоящее время считается до восьмисот тысяч христиан во всей Китайской Империи: но что значит это число в более чем трехстах милльонах остального населений? Успех, вовсе не утешительный, если вспомнить, что для достижения его нужны были непрестанные усилия множества миссионеров впродолжение целых столетий.

Чему же надобно приписать это странное явление? Прежде всего — запрещениям правительства, гонения которого против христиан представляют для робких и малодушных китайцев почти непреоборимую преграду; а правительство имеет против христиан особенные предубеждения и потому старается мешать их распространению. Китайское правительство в высшей степени равнодушно к делу религии и хотя допускает оффициальные и чисто внешние церемонии религиозного характера, но в сущности отличается глубоким скептицизмом и позволяет народу принимать какую угодно религию, приглашает даже подданных отвергать всякие верования. Император Тао-куанг издал однажды воззвание к народу, где рассматривал все религий, известные в империи, между прочим и христианство, подвергал их оценке, и заключил тем, что все они ложны И что по этому лучше всего презирать все религии без различия. На этом основании, никто не препятствует китайцу сделаться поклонником Будды, Конфуция, Лао-це или Магомета; запрещаются и строго преследуются только некоторые секты, или, вернее, тайные общества, организованные с целью низвержения нынешней династий. В числе тайных обществ помещены и последователи христианского учения; видя в проповедниках его только европейцев, правительство подозревает в них скрытные политические замыслы; привязанность новообращенных к миссионерам, повидимому, оправдывает подозрения и еще более усиливает недоверчивость правительства, которое не может понять, чтобы западные люди могли приезжать из такой дали в Китай для одних духовных интересов, не [112] имея других более существенных целей. Китайцы убеждены, что под предлогом религии европейцы приготовляют занятие империи и низвержение династии; надо согласиться, что это убеждение подтверждается отчасти фактами, которые они видят вокруг себя. Они находят, что европейцы делаются властителями везде, куда ни проникают, что туземцы подчиняются господству их, часто вовсе несогласному с требованиями религии, которую они с таким старанием прежде всего распространяют между чужими народами. Так утвердились испанцы на Филиппинских островах, голландцы на Яве и Суматре, англичане везде; по мнению китайцев, такие же виды имеют и французы. Должно заметить, что эти понятия у них вовсе не новы; они очень ясно выражены были в 1724 г. преемником императора Кан-ги, начавшим преследование христиан. Когда иезуиты представили ему просьбу о возвращении прежнего покровительства христианам, между прочим он сказал им: «если вы сумели обмануть отца моего, не думайте, что вам удастся обмануть и меня; вы хотите, чтобы все китайцы сделались христианами; я знаю, что этого требует ваша вера, но в таком случае чем же мы сделаемся? подданными ваших царей? Христиане, которых вы обращаете, признают одних вас; во время смут они не будут слушать ничьего голоса, кроме вашего. Я очень понимаю, что в настоящее время нечего бояться; но когда придут тысячи и десятки тысяч кораблей, тогда может произойти беспорядок...» Во время долгой жизни в Китае, Гюк сам имел случай убедиться, что христиане и до сих пор считаются в Китае креатурами европейских правительств. Христианская религия известна там под именем тянь-чу-кяо т. е. религия Владыки неба, — идея Бога выражается словами тянь-чу. Раз Гюку случилось говорить об этом предмете с одним из высших мандаринов, и тот спросил, кто этот Тянь-чу, которого обожают христиане? — Но ведь вы ученый первой степени, отвечал ему Гюк: — вы человек образованный и читали книги нашей религии; мне удивительно, что вы не знаете, кто Тянь-чу христиан. — Правда, сказал мандарин, прикладывая руку ко лбу и как будто припоминая: — правда, я забыл, кто такой Тянь-чу. — Кто же однако? — Это очень известно, Тянь-чу — император Французов... Конечно не все мандарины думают таким образом, но почти все уверены, что политика играет самую важную роль в распространении христианского учения.

Внешние притеснения никак нельзя однако считать единственной причиной медленного развития христианства в Китае. В пяти портах, открытых европейцам, и во многих других [113] местах, например в Макао, Хонконе, Манилле, Сингапуре, Пенанге, Батавии, где находится обширное китайское население, китайцы не только пользуются полной свободой вероисповедания, но имеют и много побуждений к принятию христианства, а между тем обращения здесь столь же незначительны, как и в самой империи. Правда, в Манилле число китайцев-христиан очень велико, но это объясняется законом, введенным испанцами на Филиппинских островах, по которому китаец может вступить в брак с тагалкой, т.е. женщиной туземного племени, только тогда, когда примет христианское вероисповедание. В подобных случаях китайцы легко принимают крещение, но также легко они сделались бы магометанами или буддистами, если бы это было нужно; возвращаясь на родину, они свободно бросают свою религию, нисколько не думая о душевном спасении. Это равнодушие к религии, равнодушие коренное и глубокое, о котором трудно составить себе ясное понятие не видавши китайцев, и есть главное препятствие к их обращению. Китайцы так дорожат и так заняты житейскими делами, что для них не имеет смысла отвлеченный вопрос религии; они не занимаются и не хотят им заниматься; если им и случается иногда читать духовные или нравственные книги, это бывает для них только отдыхом и развлечением, которому они готовы предпочесть трубку табаку или чашку чаю. Когда китайцу излагают основные положения веры, объясняют их значение, говорят о будущей жизни, он слушает с удовольствием, потому что это развлекает его и возбуждает его любопытство; он соглашается, начинает сам говорить в том же духе, вооружается против идолов, но обо всем этом рассуждает, как о предмете постороннем, нисколько не относящемся к нему лично. Однажды нашим миссионерам случилось преподавать учение религии очень образованному китайцу; он хорошо познакомился с истинами веры, прочитал лучшие христианские книги, но не соглашался креститься. Миссионеры толковали ему о временном существовании и будущей жизни: китаец все понимал по своему. Миссионеры ничего не могли добиться от него.

Возвратимся к нашим путешественникам. С самого Тибета и но выезде из Чинг-ту-фу, они двигались постоянно на восток, все приближаясь к средине Китайской империи: они путешествовали со всеми удобствами, каких только можно было желать. Дорога покрыта была всадниками, пешеходами, носильщиками, которые направлялись по городу, или из города; по мере того, как миссионеры приближались к ним, все эти путешественники давали им дорогу, всадники сходили с лошадей и все [114] отвешивали им низкие поклоны; тех, что не торопился отдать миссионерам должную честь, конвойные солдаты усердно наделяли ударами бамбука и таким образом возбуждали в них чувство чинопочитания. Миссионеры смотрели на это, конечно без большого удовольствие, но попытки их остановить ревность своих защитников производили противоположное действие: солдаты делались еще свирепее в исполнении своего долга. Народ вообще довольно спокойно покоряется обычаю, требующему выражений рабской покорности пред мандаринами и высшими чиновниками; но бывают случаи, когда китайцы оскорбляются дерзостью телохранителей и открыто вооружаются против них; начинаются ссоры, переходящие иногда в совершенные сражения, в которых каждый принимает участие. Немногочисленные телохранители скоро должны бывают уступить и подвергаются насмешкам, оскорблениям и побоям; мандарин выходит наконец из паланкина и старается утишить это маленькое возмущение. Он легко успокоивает толпу, если его любят и уважают; если же, напротив, им почему-либо недовольны, то народ инстинктивно пользуется случаем дать ему урок, полезный на будущее время: сарказмы и оскорбления сыплются на бедняка со всех сторон, очарование его величия исчезает, и народ, обыкновенно смирный и почтительный, доходит до крайности в выражениях неудовольствия: паланкин ломают в куски, телохранители обращаются в бегство, и мандарин, если выходит жив из этой бури, должен отказаться от публичных должностей.

После короткой остановки в общественном дворце, миссионеры продолжали путь и к ночи прибыли в Кянь-чеу, город второго разряда. Уже здесь они заметили, что мандарин, их сопровождавший, действует не совсем чисто в отношении к ним: паланкины были вовсе не те, какие назначены были для их путешествия. Мандарин получил деньги для покупки паланкинов, но рассудил, что западные люди могут обойтись без излишней роскоши и приобрел паланкины похуже, оставивши часть денег в собственном кармане; он взял также трех носильщиков вместо четырех, как следовало по распоряжению вице-короля, и следовательно присвоил себе еще жалованье двух носильщиков. Дать ему потачку с первого раза было бы неблагоразумно, — это дало бы ему больше смелости потом, миссионеры обратили против него грозную филиппику, имевшую полный успех. Мандарин Тинг увидел, что обмануть путешественников не так легко, как думал он, и стал держать себя несколько осторожнее; миссионеры думали, что надолго внушили ему уважение к [115] своему авторитету и строгости, но впоследствии должны были убедиться, что одними словами трудно подействовать на людей подобного рода.

Скоро достигли они берегов Янь-це-кианга, который европейцы называют Синей рекой, и несколько времени путешествовали водой на уродливой джонке; но плавание не принесло им большого удовольствия, потому что им долго пришлось быть под сильным дождем. В первом городе, где они вышли на берег, мандарин Тинг снова рассчитывал на выгоду и поместил миссионеров не в общественном дворце, где они должны были останавливаться, а в обыкновенной гостиннице. Миссионеры поняли, что это была новая проделка с его стороны и решились на сильное средство, чтобы прекратить навсегда его постоянные мошенничества. Тинг преспокойно получил деньги, которые должны были итти на содержание миссионеров в общественном дворце, предоставлял заботу о них самому себе, и при этом конечно делал большую экономию в свою пользу. Отдохнувши в гостиннице, где по необходимости должны были остановиться, миссионеры сказали, что намерены провести еще день в этом городе, и желают перейти из гостинницы в общественный дворец, где им и следовало быть по предписанию вице-короля, и что они будут продолжать дорогу только в новых паланкинах: городские мандарины и провожатый миссионеров пришли в совершенное недоумение от этих требований, совершенно уничтоживших расчеты их. Тинг уверял, что в бедном городке не найдется хороших паланкинов, которые были бы приличны для таких высоких путешественников; городские мандарины утверждали, что общественный дворец переделывается, что туда поставлено на время несколько гробов, и что в нем нельзя жить даже людям из простого народа. Миссионеры не уступали, грозили даже написать обо всем вице-королю Пао-гину и все устроилось, как нельзя лучше. Тинг купил прекрасные паланкины, миссионеры имели случай полюбоваться превосходно убранным общественным дворцом, одним из великолепнейших, какие только видели они в Небесной Империи; наконец их угостили роскошным обедом, на котором были все главные лица города. Собеседники были очень любезны, так что миссионеры ни на минуту не усумнились в их искреннем желании поскорее расстаться с добрыми гостями.

Гюк не берется описывать китайского обеда: это было бы слишком скучно, да кроме того, говорит он, я заметил в сочинениях Абель-Ремюза одно место, которое легко может прогнать охоту [116] пересчитывать китайские блюда. «Несколько лет тому, назад, говорит ученый ориенталист, на которого так любит ссылаться Гюк, — чиновники одного европейского посольства, воротившись из Китая, где им нельзя было похвалиться особенными успехами своих действий, вздумали представить читателям газет описание обеда, который, по их словам, давали для них мандарины какого-то из пограничных городов. Если им верить, то никогда не было угощения лучше этого; качество и количество блюд, комедия в антракте, все было описано старательно и представляло довольно оригинальный образчик. Те, кто читает старые книги, припомнили, что где-то видели этот обед. Более, чем за сто лет до названных членов посольства, некоторые иезуитские миссионеры кушали именно такой обед, из тех же самых блюд, и сервированный таким же образом. Впрочем, есть много людей, для которых все кажется новым, и хотя известно, что подогретый обед не стоит ровно ничего, по словам стихотворца, но этот, по крайней мере, понравился, и публика, которая всегда интересуется чертами нравов и даже подробностями кухни, не позаботилась узнать, для кого именно обед был приготовлен...» С тех пор, как Абель-Ремюза сделал это замечание, тот же обед повторился еще несколько раз, в особенности после войны англичан с Небесной Империей; к сожалению, новые французские и английские издания исправлены и дополнены в ущерб истине. Основываясь на том, что китайцы втечение ста лет могли сделать новые открытия в кухонном искусстве, теперь вздумали уверять публику, что китайцы готовят свои кушанья на касторовом масле, что лучшими блюдами считаются у них плавательные перья акулы, воробьиные головки, гусиные лапки, павлиньи гребешки, и тому подобные вещи. Европейцы, в первый раз приезжающие в Китай, чрезвычайно желают попасть на китайский обед и наперед от него ждут чего нибудь удивительного и необыкновенного; легко может статься, что кантонские купцы, не решаясь обмануть их надежд, и, может быть, для собственной забавы, угощали их новоизобретенными рагу, которые в другое время никогда не появляются на китайском столе. Павлины чрезвычайно редки в Китае, и перья их, как знак большой милости, посылаются высшим чиновникам от императора. Рицинное масло известно в Небесной Империи, но употребляется только для освещения, и едва ли когда для стола, потому что считается ядовитым. Гюк не спорит, однако, против того, что европейцам случалось отведывать в Кантоне обедов на касторовом масле, не сомневается только, что они были в этом случае [117] жертвами жестокой мистификации: в ту минуту, когда европейцы находили себя вправе смеяться над нелепым вкусом китайцев, последние, вероятно, безжалостно подтрунивали над крайней простотой европейцев. Надобно заметить, впрочем, что китайские обыкновения, действительно, покажутся странны для европейца: обед начинается десертом и оканчивается супом; китайцы пьют вино горячее, от которого идет еще пар; вместо вилок употребляют две палочки и ловко берут ими кушанье, которое подается разрезанным на маленькие кусочки; салфетками служат у них листы шелковистой раскрашенной бумаги; между двумя блюдами они встают из-за стола, курят или развлекаются чем нибудь. Китайцы с своей стороны удивляются нашему столу, не понимают, каким образом европейцы могут пить холодное вино; зачем они выдумали особенный трезубец, чтобы брать пищу в рот, рискуя проколоть себе губы; зачем слуги подают орехи или миндаль неочищенными, как будто им было трудно снять прежде скорлупу, и так далее.

Целый день мандарины держали себя в отношении к миссионерам неукоризненно, и последние решились наградить их за внимательность — скорым отъездом: они расстались друзьями, но, вероятно, не слишком желали свиданья. Дороги, по которым проезжали теперь миссионеры, было далеко не такие, как в окрестностях Чинг-ту-фу. Пути сообщения в Китае весьма не совершенны; сухопутные дороги вообще неудобный нередко даже опасны. Около больших городов, дороги имеют еще сносную ширину; чем дальше от центров, они становятся уже и уже и иногда окончательно исчезают, и тогда путешественникам приходится самим прокладывать путь через поля, рытвины и камни. Ежели местные власти не рассудили устроить мост через какой нибудь ручей или речку, их надобно переходить вброд; обыкновенно в таких местах стоят бедняки, которые за ничтожную плату переносят путешественника с одного берега на другой. Между тем, и это оффициально называется большой дорогой!... В прежние времена было, кажется, не так, и дороги были в прекрасном состоянии; во многих провинциях и теперь можно заметить следы древних дорог, вымощенных широкими плитами и обсаженных великолепными деревьями. При династии Юань была устроена превосходная система каналов, еще более облегчавшая сообщения и перевозку товаров. Эти грандиозные работы были заброшены преимущественно при нынешней манджурской династии; вместо того, чтобы поддерживать их, она сама способствовала к их разрушению и упадку: деревья были вырублены, плиты растащены [118] и земля присоединена к соседним полям. При всеобщем грабительстве, господствующем в империи, очень удивительно встретить на дорогах несрубленное дерево и плиту на своем месте. Каналы пострадали меньше, правительство обратило на них хоть немного внимание, однако и они приходят постепенно в упадок: знаменитый императорский канал, перерезывающий империю с севера на юг, бывает сух большую часть года и далеко не так полезен, как бы мог при лучшей заботливости.

Солнце еще не село, когда миссионеры прибыли в Чун-кин, город первого разряда, один из важнейших в провинции Се-чуань, на левом берегу Синей реки; прямо против него расположен другой город, который мог бы составить с первым одно целое, еслибы не отделялся от него шириною реки. Это — довольно значительный торговый центр, куда стекаются произведения разных провинций империи; здесь находится также многочисленная христианская община, — о ней миссионеры слышали и от Ки-шана, и от вице-короля Пао-гина. Против ожидания миссионеров, никто из тамошних христиан не посетил их; и они тогда только поняли причину этого, когда мандарин Тинг объяснял им, что здешние христиане люди из простого звания, что у них нет церемониальных одежд, в которых бы они могли представиться и что поэтому их не допускали к миссионерам. Отчасти сами миссионеры были виноваты в этом случае.

Мы уже упоминали о значении церемоний в китайской жизни. В порядочном китайском кругу требования этикета наблюдаются очень строго и нарушение их сочтут признаком необразования или грубостью. Порядок визитов устроивается по этикету следующим образом. Желающий сделать визит посылает сперва слугу с билетом, чтобы узнать, дома ли хозяин и располагает ли принять посетителя; билет состоит из листа красной бумаги, величина его определяется достоинством лица и степенью уважения, которое ему хотят засвидетельствовать. Бумага складывается в несколько раз и на второй странице пишется несколько слов, например: «ваш ученик или ваш младший брат, такой-то, пришел, чтобы склонить перед вами голову до земли и выразить вам свое почтение...» Фраза пишется крупными буквами, когда вместе с почтением хотят показать и собственную самостоятельность; но буквы уменьшаются по мере того, на сколько, действительно, желают выразить свою преданность и самоуничижение. Если билета не было прислано, то можно просить гостя подождать, объяснив, однако, причину замедления; например, слуга говорит посетителю: мой господин просит вас присесть на [119] минуту, — он одевается и причесывается... Если же билет был прислан заранее, хозяин должен надеть хорошее платье и быть готовым к приему гостя у дверей дома или при выходе из паланкина. В приемной зале стулья должны быть расставлены по двум параллельным линиям, одни против других. При входе в залу начинаются поклоны, при чем хозяин старается уступить гостю почетнейшее место; в южных провинциях почетное место бывает южное, на севере наоборот. Когда хозяин и гость расположатся таким образом, то сидящий на первом месте двумя словами может переменить отношение; если он поместился на южной стороне, он говорит: пе-ли, здесь церемония северной стороны, — то есть: я надеюсь, что посадивши меня на юге, вы назначаете мне низшее место... Хозяин тотчас же восстановляет прежнее отношение и говорит: нань-ли, совсем нет, это церемония южной страны и вы занимаете место, которое должны занять. Когда приходят вдруг несколько посетителей, хозяин должен отдать церемониальные поклоны каждому порознь, и эта история продолжается иногда очень долго. Когда все усядутся; начинается столько же церемонное угощение чаем. Разговор должен вертеться на незначительных, даже ничтожных предметах, — этого требуют приличия; обыкновенно китайцы часа два битых толкуют о пустяках, и в конце визита пересказывают дело в трех словах. Гость поднимается первый и говорит иногда: я очень долго наскучаю вам, — из всех китайских комплиментов этот всего чаще приближается к истине. Перед выходом из залы, повторяются те же церемонии и поклоны; хозяин провожает гостя; держась на левой стороне его и немного позади, и следует за гостем до паланкина или лошади. Перед тем, как садиться на лошадь или в паланкин, гость упрашивает хозяина оставить его и не присутствовать при этом действии, которое считается непочтительным; хозяин оборачивается только на половину, как бы для того, чтобы не видеть, как он садится; затем происходит последнее прощание. Манеры приема подвергаются множеству видоизменений; смотря по сану, должности, возрасту и личным достоинствам гостя и хозяина; впрочем, для китайцев нет большого труда быть вежливым в совершенстве, потому что требовании этикета постоянны и определены до мелочей, и каждый знает их очень хорошо.

Степень этикета, принятая миссионерами по совету вице-короля, именно предписывала гостям присылать им до визита билет большого размера и потом являться в полной форме. Это избавляло миссионеров от множества докучных посетителей, [120] нашествиям которых они легко могли подвергнуться; теперь оказалось, что такая мера имела и свои невыгодные стороны, потому что лишала небогатых христиан возможности видеться с миссионерами, что было бы очень приятно и для тех и для других. Прежде чем миссионеры придумали средство начать сношения с христианами, последние сами нашли способ устроить свидание. Один из них явился к смотрителям общественного дворца, предлагая свои услуги в качестве ночного сторожа, получил эту должность, разбудил ночью миссионеров и передал им письмо от Дефлеша, коадъютора при католическом викарии в провинции Се-чуань. Миссионеры познакомились с этим Дефлешем в Макао в 1839 году; теперь его резиденция была в самом Чунг-кине. Он писал им о преследованиях, которые христиане продолжают терпеть от мандаринов и чиновников, и просил их принять под свою защиту трех христиан, посаженных в тюрьму начальником города Чанг-шеу-гянь, куда миссионеры должны были скоро приехать; он объяснял все подробности дела, чтобы они могли удобно за него взяться. Миссионеры обещали сделать все, от них зависящее, и вместе с тем просили его рассказать христианам, как они могут получить доступ к миссионерам.

Ночные сторожа встречаются во всех провинциях Китая и преимущественно состоят при пагодах, трибуналах, гостинницах и богатых домах. Они обязаны ходить целую ночь по местам, которые поверяют их надзору, и должны бить в там-там или бамбуковый инструмент. В некоторых городах правительство содержит патрули ночных сторожей, для общественного спокойствия и для предупреждения пожаров, очень обыкновенных в Китае, особенно в южных его областях. Привычка китайцев беспрестанно курить табак, даже ночью; почти постоянный огонь для приготовления чаю, и совершенная беззаботность, бывают главными причинами пожаров, которые нередко увеличиваются до огромных размеров, потому что хозяева домов принуждены не столько заботиться об удержании огня, сколько о целости своего имущества: на пожар является обыкновенно множество воров, которые тащат все, что попадется под руку. При таком порядке в несколько часов огонь уничтожает целые сотни домов. Во многих городах правительство принимает некоторые предосторожности от пожаров, ставит на улицах бочки с водой, иногда содержит и пожарные трубы, которые называются водяными или морскими драконами; мандарины приводят на пожар солдат для защиты от народа, всегда готового броситься на [121] грабеж. Замечательно однако, что, несмотря на частые пожары, сгоревшие дома тотчас же заменяются новыми; плотника и каменьщики начинают работать, когда развалины еще дымятся: спекуляторы тотчас же покупают места и застраивают их. Все обломки и мусор сваливают на том месте, откуда начался пожар; правительство думает этим наказать того, чья небрежность была причиной бедствия. Иногда путешественник видит в середине города огромные кучи мусора, происшедшие именно таким образом.

На другой день миссионеры оставили город; свита их увеличена была одним военным мандарином и восемью солдатами. Префект говорил, что устроил это затем, чтобы дать более торжественности и великолепия свите миссионеров; они благодарили его за любезность, но очень хорошо знали, что такое распоряжение сделано было самим вице-королем для защиты путешественников от разбойничьих шаек, которые наполняли этот край. Новый мандарин был из числа героев знаменитой экспедиции, направленной против англичан в 1842 году; хотя он и воевал с «западными чертями», вид его был далеко не марсовский; за то он обладал достаточным количеством самодовольства и претензий. Как человек, уже знакомый с европейскими людьми, этот воин стал обращаться с путешественниками за панибрата, так что миссионеры принуждены были напомнить ему требования этикета и обычаев.

Оставивши берега Синей реки, миссионеры прибыли в Чанг-шеу-гянь, где находились христиане, о которых упоминалось в письме Дефлеша. Миссионеры, во что бы то ни стало, решились освободить несчастных. Как только они устроились в общественном дворце, городской префект явился, по принятому правилу, отдать им визит вместе с своими чиновниками; миссионеры приняли его самым торжественным образом. После обыкновенных банальных фраз, они спросили, много ли христиан в его округе. Префект отвечал утвердительно. — Хорошие ли это люди, заботятся ли об усовершенствовании сердца и о христианских добродетелях? — Как! неужели же люди, следующие вашему святому учению, могут быть дурны? Христиане все прекрасные люди, это известное дело. — Правда твоя: те, кто верно хранит учение Владыки неба, люди добродетельные. Ваш великий император, в эдикте, адресованном ко всем трибуналам, объявляет, что христианская религия имеет единственною целью научить людей избегать зла и делать добро; следовательно, он позволяет своим подданным на всем пространстве империи [122] принимать эту религию и воспрещает мандаринам, великим и малым, отыскивать и преследовать христиан. Императорский эдикт достиг без сомнения и вашего города и ты знаешь его содержание? — Воля императора подобна теплоте и свету солнца; она проникает всюду. Императорский эдикт снизошел и до этого бедного города. — Мы слышали об этом; однако народ, который в минуты досуга любит распространять легкомысленные слухи и лживые речи, утверждает, что в трибунале Чанг-шеу-гяньском не уважают воли императора. Нескромные языки говорят даже, что на днях трое здешних христиан были схвачены и до сих пор содержатся в тюрьме твоего трибунала. Что надобно думать об этих слухах? — Это пустые, ложные слухи. Народ нашего края склонен ко лжи и не должно верить его речам. Известно, что христиане люди добродетельные; кто же осмелится посадить их в тюрьму, особенно после издания императорского эдикта? — В самом деле трудно поверить, чтобы такой человек, каков ты, решился на подобную дерзость. «Мудрый внимает словам народа, но он умеет отличать истину от лжи».

После этого афоризма миссионеры снова начали обыкновенный разговор, к большому удовольствию префекта, который без сомнения был чрезвычайно доволен, что успел обмануть их. Как только он вышел, миссионеры отправили своего провожатого мандарина в трибунал с запиской, где обозначили имена, возраст и звание заключенных христиан; они требовали немедленного освобождения их и велели сказать префекту, что они хорошо поняли обман, но не хотели обличать его при посторонних свидетелях, потому что звание судьи должно быть облечено уважением. Префект сдался на их требование и через несколько времени освобожденные христиане явились к миссионерам, чтобы выразить свою благодарность. Писец префекта объявил миссионерам, что его начальник не знал о заключении христиан, что дело ведомо было младшим чиновником, человеком дерзким, не знающим прав, и уже виновным во многих подобных ошибках, и что префект не оставит его без наказания. По законам китайской вежливости, миссионеры должны были поверить этому на слово.

Причина задержания христиан состояла в том, что они отказались исполнять суеверный обряд, который соблюдают китайцы во время сильной засухи, с целью испросить воды у дракона дождя. Когда засуха длится долго и заставляет бояться за жатву, мандарин округа издаст обыкновенно прокламацию, в которой предписывает своим подчиненным строгое [123] воздержание; налагается запрещение на крепкие напитки, всякого рода мясо, рыбу, яйца, одним словом на все, что относится к царству животных; позволяют употреблять в пищу одну зелень; нарушители правил воздержания должны опасаться строгого наказания. Частные люди вывешивают у дверей своих полосы желтой бумаги, на которых печатаны разные молитвенные воззвания и изображение дракона дождя. Если небо остается глухо к этим просьбам, то собирают складчину, делают балаган и дают суеверные представления. Наконец, когда все средства истощаются, устраивают вздорные и странные процессии и при звуках адской музыки везут огромного деревянного или бумажного дракона. Случается иногда, что, несмотря на все это, дракон упорствует и не посылает дождя; тогда просьбы превращаются в проклятия и возмутившиеся поклонники разрывают его на куски.

Рассказывают, что во времена Киа-кинга, пятого императора манджурской династии, в северных областях Китая господствовала продолжительная засуха; многочисленные процессии не оказали никакого действия на упрямого дракона, тогда оскорбленный император издал против него уничтожающий эдикт и сослал дракона в вечную ссылку на берега реки Или, в провинции Торги. Решение было исполнено и преступного дракона везли уже, с трогательным самоотвержением, через пустыни Монголии к туркестанской границе, где было место его ссылки, когда высшие чины Пекина, движимые состраданием, бросились к ногам императора, и просили его умилостивиться над беднягой драконом. Император, снисходя к мольбам их, отменил свое решение, и к исполнителям императорского правосудия отправлен был курьер: дракон получил прежнюю должность, с условием, чтобы впредь он исполнял ее лучше.

Теперь китайцы конечно нисколько не верят в эти суеверные и странные обряды, все это сделалось пустой, лживой манифестацией. Обитатели Небесной Империи соблюдают древние обычаи и вовсе не признают их силы: все, что делалось в старые времена, делается и теперь по той единственной причине, что не следует изменять того, что было установлено предками.

Текст воспроизведен по изданию: Китайская империя по описанию миссионера Гюка // Современник, № 3. 1857

© текст - Пыпин А. Н. 1857
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1857