ПЫПИН А. Н.

КИТАЙСКАЯ ИМПЕРИЯ

ПО ОПИСАНИЮ МИССИОНЕРА ГЮКА

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Восточная Азия от природы предназначена быть родиной независимого и совершенно отделенного от других племени. Защищенные с востока и юга морем, с запада и севера горными хребтами и пустынями, жители этой страны легко отражали нападения соседних народов, если только сохраняли свою внутреннюю силу. Страна эта чрезвычайно плодоносна и отличается, прекрасным климатом; здесь нет ни непроходимых горных цепей, ни пустынных степей; почва богато снабжает человека всем, что необходимо для его пропитания и для разных удобств материальной жизни; множество больших и маленьких рек, прорезывая страну в различных направлениях, облегчают сообщения и мену произведений между югом и севером. В этом краю азиатского материка всего раньше, кажется, образовалась правильная государственная жизнь; в восточных областях нынешнего Срединного царства положены были первые основы того государственного, религиозного и гражданского устройства, которое впоследствии развилось так оригинально в Китае и положило свой отпечаток и на окрестные племена. Из этой восточно-азиатской Месопотамии, между Гоанго на севере и Киангом на юге, китайская цивилизация распространилась на дикие соседние племена и покорила их своему влиянию или мирным путем, или военною силою. Китайцы были греками и римлянами восточной Азии.

Древние основатели государства и цивилизации в Срединном царстве, против общего обыкновения, не считаются существами другого, высшего рода; они такие же люди, как их потомки позднейших веков, — их не одушевляет никакая сверхъестественная сила, божество не передает им никаких даров и правил мудрости: то, что оставили они людям по смерти, проистекало из их собственного духа и сердца. Все люди одинаковы по свойствам и способностям, и возвышаются только своим трудом и заслугой. В противность изречению, что сердце человека наклонно [278] к злу от юности, в Китае говорят, что человек добр совершен по своей природе; что природа сдружает людей, а разделяются они воспитанием и привычками. Все существа живут в своем вечном и правильном движении, и только этим, ближайшим миром страданий и радостей должно быть занято сердце человека, и ему нечего заботиться о том, что выходит из области его жизни, о гениях и высших духах. — «Если они и существуют, то все они так далеки от нас, что наши надежды и желания не достигают до них». — «Помогай самому себе, и божество поможет тебе» — вот правило, выражающее основу китайской жизни, в ее государственном, религиозном и бытовом отношениях.

Такие понятия и проистекающие из них учреждения с древнейших времен и доселе составляют существенное отличие между народами китайской цивилизации и приверженца ми других жизненных начал и религий. Римское государство погибло под напором варваров, повторявшимся несколько раз: его религия, государственные и гражданские учреждения, обычаи, законы и язык исчезли, изменились и преобразовались. Китай четыре тысячелетия сопротивлялся и сопротивляется многочисленным толпам варваров, которые, повидимому, необходимо должны были потрясти его вековое устройство; он сопротивляется всем чуждым религиям и цивилизациям, в него проникавшим; буддаизм, магометанство, христианская религия не пристают к его неизменным понятиям. Правда, Китай подвергался завоеваниям, и вполне даже был покорен монголами и манджурами, но завоевание ничего не изменило в его вере, управлении, языке и письме. В этих бурях, где, казалось, все должно было погибнуть, китайское образование оставалось так твердо, что через несколько лет оно подчиняло себе победителей-варваров и переделывало их на китайский образец; монголы и манджуры уже во втором поколении становились китайцами. Старинные обычаи и установления сохраняли свою целость, менялись только лица; на месте туземцев, являлись по китайски образованные иноземцы. Марко Поло рассказывает, что при Хубилае первые места в государстве заняты были монголами, персидскими и тюркскими мусульманами христианами и другими иностранцами; иноземный монгольский завоеватель доверял одним иноземцам. Нечто подобное происходит и теперь при манджурской династии. Все важные места заняты вдвойне, манджурами и китайцами; манджуры сохранили привилегию оберегать границы, занимать гарнизоны в крепостях и охранять императорский дворец; главнейшие места в государстве, — как недавно, странным образом, показала англо-китайская война, поручены [279] манджурам; пекинское правительство всегда держит на готове особенное войско из своих земляков: — но, при всех этих усилиях, господствующей династии не удалось вполне сохранить языка и нравов своего коренного племени. Так сильно влияние огромной массы китайцев и их цивилизации.

Последние события, потрясшие Срединное царство, заставили многих думать, что наступило наконец время, когда китайское племя должно утратить свой основной национальный характер и, хотя до некоторой, степени подчиниться влиянию новых начал, действующих против старинного застоя и уединенности. Китай обратил на себя всеобщее внимание в новейшее время, когда в нем началось сильное брожение, которое обещает новые, быть может, благотворные результаты для целых мильонов народа, доселе заключенного в тесных границах исключительной жизни. Журналы и газеты постоянно говорили о внутреннем перевороте, который совершается в Китае и может положить конец старому порядку вещей; интересы некоторых европейских государств также нашли место в новых событиях, и еще более поддерживали общее любопытство, но, несмотря на то, сведения о Китае оставались почти столько же неопределенны, преувеличены, противоречивы, сколько и прежде. Из массы того, что было писано в последнее время о Китае, резко выдается сочинение одного миссионера, уже давно получившего блестящую известность своими смелыми путешествиями по землям, до сих пор малознакомым для европейских путешественников и ученых. Это — «Китайская Империя» (L’Empire Chinois, faisant suite a l’ouvrage intitule: Souvenirs d’un voyage dans la Tartarie et le Thibet, par M. Hue, ancien missionaire apostolique en Chine. 2 vols.) Гюка, книга, служащая продолжением его «Воспоминаниям о путешествии в Татарию и Тибет»; последние знакомы русским читателям из нескольких журнальных статей; мы постараемся теперь изложить плоды его новых странствий и розысканий, имеющих предметом Срединное. Царство. Как писатель, Гюк вовсе не похож на обыкновенных путешественников, которых так много развелось теперь, благодаря легкости путешествий, и которые довольствуются несколькими поверхностными заметками и жиденькими личными впечатлениями. Гюк долго прожил в Китае и окрестных землях, имел случай близко видеть все формы китайского быта и цивилизации, проникал во все слои общества, и добросовестным изучением старался уяснить для себя и для других это оригинальное племя, до сих пор занимавшее такую странную роль в истории. Мы не будем в [280] подробности передавать его заметка о своем путешествии, опустим мелкие приключения и встречи, и будем останавливаться на более интересных местах его книги, очень замечательной, впрочем, от начала до конца.

В предисловии к своей книге, Гюк излагает свои понятия о современном положении Китая и о характере внутренних волнений, господствующих теперь в этом обширном государстве.

Если в Европе почти совершенно не знают главных причин китайского восстания, говорит Гюк, то случайные обстоятельства его довольно известны, по крайней мере, в общих чертах. Во-первых, это одно из явлений разбойничества; потом — соединение нескольких злодеев, которые хотят воспротивиться угнетениям мандаринов. Скоро появляется небольшая армия, набранная в низшем слое народонаселения и способная возбудить большое беспокойство в правителе области Куанг-зи... В заключение, простой предводитель воров делается атаманом шайки, про возглашает себя генералиссимусом, вмешивает в свое восстание религию и политику, призывает к себе тайные общества, расплодившиеся в империи, объявляет себя восстановителем китайской народности против насилия татаро-манджурского племени, принимает титул императора и пышное имя Тьен-те, «Небесная добродетелью, и таким образом империя с тремя стами мильонов жителей стоит на краю пропасти и грозит близким разрушением.

Быть может, покажется удивительным, что незначительное возмущение бандитов могло разростись мало по малу до того, что приняло наконец ужасающие размеры и получило до некоторой степени национальный характер; но здесь нет ничего удивительного для тех, кто знаком с Китаем и его историей. Эта земля всегда была классической страной революций, и летописи ее представляют только рассказ о длинном ряде народных волнений и политических переворотов. В период времена, с 420 г., от прихода Франков в Галлию, до 1644, когда вступил на Французский престол Людовик XIV, и когда татары основались в Пекине, — в течение этих тысячи двух сот двадцати четырех лет, в Китае переменилось пятнадцать династий и каждая перемена сопровождалась страшными междоусобными войнами.

Правда, со времени занятия Китая татаро-манджурским племенем в 1614 году, народ, казалось, совершенно не заботился о политическом положении родины; корыстолюбие и материальные наслаждения, повидимому, окончательно овладели им; но несмотря [281] на то, в этом скептическом и жадном народе таилось могущественное и живое начало, которого никаким образом не могло искоренить татарское правительство. Империя усеяна была тайными обществами, приверженцы которых с нетерпимостью смотрели на манджурское владычество и постоянно думали о низвержений династии, чтобы учредить национальное правительство. Эти бесчисленные заговорщики, все были люди, готовые к борьбе, и готовы были помогать всякому восстанию, откуда бы ни был подан сигнал к нему, кто бы ни был первым зачинщиком, недовольный ли правитель области, или разбойник с большой дороги. С другой стороны и самые агенты правительства, своим поведением в отношении к народу, не мало способствовали к ускорению бури. Неслыханное лихоимство перешло всякую меру, и множество китайцев, или от угнетений, или от бедности и страдания, присоединились к войскам инсургентов, надеясь найти что нибудь лучшее и никак не думая, чтобы, при новом правительстве, каково бы ни было оно, им возможно было терпеть большие притеснения.

В числе причин, содействовавших обнаружению неудовольствий, Гюк называет еще одну, повидимому, маловажную и незаметную, но, по его мнению, имевшую несомненное значение. Это влияние европейских идей, которые распространились в народе в открытых портах Китая и по берегу, вследствие торговых сношений с европейцами, и чрез миссионеров проникли даже в средину империи и в самые отдаленные провинции. Конечно, толпа едва подозревает существование европейцев, но люди образованные и ученые с некоторого времени чрезвычайно интересуются иноземцами, с успехом изучают географию и даже имеют иногда довольно точные понятия о положении Европы. Ученые дают тон общественным мнениям и, подчиняясь европейским понятиям, могут передавать их и народу.

Замечательно, что предводители восстания почти с самого начала решились сообщить ему религиозный характер: все были поражены новыми учениями, которыми наполнены прокламаций претендента о его генералов. В них ясно было высказано единство Бога, и около этого основного догмата сгруппировано множество понятий, заимствованных из христианства. Почти в одно время объявлена была война идолопоклонству и Татарской династии: разбивши императорские войска и уничтоживши власть мандаринов, инсургенты не забывали разрушать пагоды и умерщвлять бонз.

Когда в Европу дошли слухи обо всем этом, все решили, что китайцы принимают наконец христианство; но Гюк, [282] который, как миссионер, долго живший в Китае, может быть верным судьей этого вопроса, — решительно не верит христианству инсургентов, и думает, что библейские понятия, странно изложенные в прокламациях, могут быть объяснены и без отношения к протестантской пропаганде: с одной стороны, в рядах инсургентов должно находиться множество мусульман, которые могли внести многое из Корана; с другой стороны, сочинители прокламаций имели возможность пользоваться драгоценным собранием книг христианского учения, составленных старинными миссионерами и пользующихся в Китае большим уважением.

Как бы то ни было, в новых понятиях, выраженных инсургентами, нельзя не видеть существенного успеха; это усвоение идей, столько противных безверию и грубым стремлениям массы, — для китайцев есть огромный шаг на пути к истинному развитию, — тем не менее на главу нового движения едва ли можно смотреть иначе, как на китайского Магомета, который рассчитывает на фанатизм толпы и старается утвердить свое могущество огнем и мечем. Трудно сказать, каков будет исход дела: успеют ли инсургенты основать новую династию и вместе с вей установить господство новой религии, или Сын Неба удержится на троне и возвратит прежний порядок вещей. Господство старины так сильно во всем быте китайца, от важнейших государственных учреждений до мелких подробностей частной жизни, так глубоко вросло в его плоть и кровь, что решить вопрос о победе того или другого начала — становится невозможно при настоящем положении событий, и притом китайская национальность отличается необыкновенной стойкостью против чуждых влияний. Манджуры наложили на Китай свое иго, но их влияние на китайский характер было ничтожно: им удалось только ввести некоторые легкие изменения в национальном костюм и заставить покоренный народ брить голову и носить косу. После завоевания, в Китае удержали свою силу прежние учреждения, он остался верен преданьям отцов, и даже покорил татарское племя своей цивилизации и своим нравам, успел почти совершенно искоренить манджурский язык и заменил его своим. Во внутреннем управлении, китайцы, как более опытные и сведущие, сохранили должности, исполнители которых являются посредниками между правительством и народом; татары же, разбросанные по всей империи, заняли военные посты и стражу на границах. Вообще, бесчисленные политические перевороты ничего не разрушали в Китае: одна из главнейших особенностей китайского характера есть глубокое, почти религиозное уважение к древним предметам и [283] установлениям; после каждого сильного потрясения, этот странный народ старается восстановить прошлое и собирает старые преданья, чтобы не отстать от обычаев, утвержденных предками. Вот одна из причин, почему этот народ, достигши в короткое время до замечательной степени цивилизации, вдруг остановился в своем развитий и втечение целых столетий не сделал более никаких успехов.

Гюк не только сомневается, чтобы новые события могли произвести какую нибудь реформу в основах китайской жизни, но думает даже, что нерасположение китайцев к западным народам уцелеет в полной силе. Китай еще вовсе не открыт для европейцев и миссии не могут сделать ничего особенного; не надобно забывать, говорит Гюк, что христианство не играет никакой роли в кризисе, который теперь совершается в Китае; христиане остаются в стороне, потому что благоразумие и осторожность не дозволят им поднять политическое знамя, и при том их не много, и потому они не могут оказать чувствительного влияния на ход событий. Напротив, легко может быть, что они проиграют, на чью бы сторону ни склонилась победа... Несмотря на всю силу китайского застоя, влияние европейского элемента, если он значительно вмешается в дела Небесной Империи, может быть источником важных перемен и может привести Китай к полному преобразованию. Быть может и новые идеи, принесенные последним переворотом, получат живое значение и в состоянии будут действовать на развитие народа; тогда возрожденный Китай примет новый вид и наконец может сравняться с великими нациями запада.

В Европе до сих пор имеют самое смутное понятие о Китае; ученые ориенталисты, и между ними в особенности Абель-Ремюза, старались установить верный взгляд на эту страну, но труды их имели мало успеха в публике, и в общем мнении продолжали господствовать самые противоречивые мнения о китайском народе. Причину этих заблуждений Гюк находит в рассказах путешественников, которые проникали в Китай, и особенно в тех сочинениях, авторы которых никогда не были в Китае. Когда, в XVI-м столетии, католические миссионеры, с евангелием в руках, явились в среду бесчисленных народов, составляющих китайскую империю, они были поражены зрелищем, которое им представилось. В Европе, только что оставленной ими, господствовала бурная политическая и умственная деятельность; внешняя сторона жизни, промышленность и торговля только начинали свое развитие; — напротив, Китай был тогда на верху своего [284] благосостояния; политические и гражданские установления действовали с поразительной правильностью, император и его мандарины жили в мире с народом, законы строго соблюдались знатными и незнатными. Этой огромной империи было чем поразить неприготовленного наблюдателя, с ее многочисленным и цивилизованным населением, с ее прилежно возделанными полями, большими городами, прекрасной системой канализации, наконец, со всеми признаками процветания и довольства, — и миссионеры вполне проникнуты были удивлением к тому, что нашли в своем новом отечестве. Часто они не замечали дурного, преувеличивали хорошее и со всей искренностью писали свои записки, в которых бессознательно прикрашивали свой предмет.

Новейшие миссионеры, быть может, впали в другую крайность. В настоящее время Европа беспрестанно переходить от одного успеха к другому, от открытия к открытию; Китай, напротив, в упадке: недостатки, которые были в его старинных учреждениях, разрослись еще более, и то, что в них было хорошего, исчезло почти без следа. Миссионеры, встреченные, общим видом беспорядка и бедности, должны были составит о Китае совершенно иное понятие, чем их предшественники; в своих заметках они невольно преувеличивали зло, как предшественники их преувеличивали добро, и эти противоположные отзывы породили много противоречий, по которым трудно было определить настоящий характер китайского общества. Запутанность мнений увеличена была еще одним обстоятельством. Редкий из туристов, которым удалось побывать в Макао или другом приморском пункте Китая, пропускал случай, по крайней мере, через газеты объявить, что он посещал Небесную Империю. Хотя они и не видели ничего в Китае, но считали нужным говорить о своем путешествии и описывать незнакомую им землю самыми мрачными красками, повторяя с чужого голоса свои суждения, и опираясь всего чаще на донесения посольств, которые доселе пользуются авторитетом, хотя ученый Абель-Ремюза не один раз указывал их настоящую цену. Гюк с удовольствием говорит об этом замечательном ученом, и мы проводом слова Абель-Ремюза, выписанные нашим автором.

«Неблагосклонные мнения о китайцах не новы, говорит он, но распространились они и приобрели общее доверие уже в новейшее время. Отчасти они обязаны своим происхождением авторам донесения голландского посольства и двум посольствам английским. Миссионеры воздавали такие похвалы китайским нравам и китайской полиции, что нужно было броситься в [285] противоположное мнение, чтобы сказать что нибудь новое. При том, многие расположены были думать, что духовные лица, в сочинениях своих, руководствовались интересами своего предприятия... Другие наблюдатели гораздо менее подозрительны в глазах тех, которые миссионера едва считают путешественником. Каким образом, в самом деле, человек может не быть образцом точности и беспристрастия, когда он ни доминиканец, ни иезуит?

«Несмотря на то, по нашему мнению, люди, на суждения которых так часто опираются, имеют гораздо менее прав на авторитет, чем обыкновенно думают. Ни один из них не знал туземного языка, между тем как иезуиты пишут по китайски не хуже лучших китайских ученых; ни один из них не видел китайцев иначе, как на церемониях, формальных визитах, на обедах, устроенных по требованию приличия, — тогда как миссионеры проникали всюду и знакомы были со всем, начиная от императорского двора до последних деревень в самых отдаленных провинциях. Все эти путешественники очень хорошо говорили о произведениях страны, нравах и обычаях жителей и характере правительства: дело в том, что, составляя описания своих путешествий, они руководствовались собранием Lettres edifiantes, компиляцией Дюгальда и записками миссионеров. Таким образом, нельзя найти у них ни одного сколько нибудь важного сведения, которое бы не было приведено другими; они списывали верно, и это лучшее что они могли сделать. Да и что на месте их могли бы сказать даже люди самые даровитые? Роль путешественников в Китае вовсе не завидна; при выезде из Кантона их запирают в закрытые барки; за ними присматривают во все продолжение пути по великому каналу; тотчас по прибытии в Пекин на них налагают арест и как можно скорее посылают назад после четырех или пяти допросов и двух или трех оффициальных приемов. Таким образом, содержимые как будто под секретом во все пребывание в Китае, не имея сношений с людьми посторонними, они могут говорить с некоторым знанием дела только о толпе солдат, составляющей их конвой, о неньи гребцов, которые их сопровождают, о формальностях, соблюдаемых их надзирателями, об эволюциях вельмож, которые вместе с ними преклонялись перед Сыном Неба. Один из этих путешественников очень наивно и в тоже время очень верно рассказал историю всех их тремя словами: они приходят в Пекин, как нищие, живут там, как арестанты, и выгоняются оттуда, как воры. [286]

«Такой прием, сообразный с законами империи, очень хорошо объясняет предубеждения против Китая, которые распространяются в публике сочинителями донесений. Они встретили там мало удовольствий и свободы, стеснительные обычаи, неудобную мебель, кушанья не по их вкусу. Дурная кухня и неудобная постель бывают очень памятны и для людей самых беспристрастных».

Вполне соглашаясь с мнениями Ремюза, Гюк прибавляет, что для хорошего знакомства с Китаем «надобно долго жить в среде китайской жизни, даже самому сделаться китайцем». Нельзя не признать справедливости этого, но только до некоторой степени: вполне проникаясь чужим элементом, привыкая к чужой жизни, наблюдатель мало по малу теряет свою независимую точку зрения и становится пристрастен к быту и понятиям, которые успел почти усвоить себе. Всякая национальность хороша для себя самой; известная область идей не кажется бедна и несостоятельна тому, кто никогда не имел силы из нее выйти, но этим, конечно, не доказывается ее действительное превосходство и важность; для китайца, без сомнения, будут иметь большую цену те нравы, в которых он воспитан, те учреждения, которые соответствуют его понятиям и развитию, — между тем, как для европейца в том и другом явятся признаки бессилия и застоя. Долгая жизнь среди чужой национальности производит огромное влияние на человека, особенно когда он охотно ему подчиняется; наконец, он даже теряет возможность быть беспристрастным судьей этой национальности. В отношении Китая мы видели довольно резкий пример этого явления в известном русском синологе, о. Иакинфе. Быть может, и сам Гюк не всегда свободен от подобного предубеждения в пользу китайской народности, когда объясняет некоторые свойства ее и защищает ее «с китайской точки зрения».

Путешествие, описываемое Гюком в новой его книге, не похоже было на те странствования, которые предпринимал он прежде по землям Китайской Империи. Он проехал тогда Китай во всю длину его от севера к югу, но тайком, выбирая окольные и неизвестные пути; теперь положение его было иное: миссионеры путешествовали открыто по большим императорским дорогам; мандарины, которых они так боялись и которые прежде с величайшим удовольствием подвергли бы их всяким истязаньям, теперь были их провожатыми и осыпали их почестями и вежливостями во все продолжение дороги. Их пребывание в Тибете и проповедь были вдруг остановлены мерами [287] китайского правительства; миссионеры были открыты и решено было отправить их в Китай, где они должны были подвергнуться суду; положение их было опасно, однако они сумели принять такой смелый и уверенный тон, что их преследователи подчинились их нравственному влиянию. Когда они оставляли Тибет, то Ки-шан, китайский посланник в Лассе, распорядился, чтобы путешествие миссионеров было устроено со всеми удобствами, чтобы им оказывали везде должное внимание. При всем том, спутничество коварных мандаринов внушало им справедливые опасения: они избежали тысячи опасностей в диких степях и пустынях, но могли погибнуть с голоду в землях богатых и цивилизованных. Страшные примеры вполне оправдывали их опасения. По прибытии в Макао, миссионеры узнали, что один Французский лазарист из северных миссий, Карайон, был открыт и задержан китайским правительством; по тем правам, которые были приобретены посольством Лагрене, китайцы не могли более судить и казнить захваченных миссионеров, и должны были почетным образом препровождать их в Макао. Карайона, действительно, переслали в Макао, но скованного вместе с преступниками, и так притесняли его и нанесли ему столько оскорблений, что вскоре после этого путешествия он умер. Другой итальянский миссионер, с которым поступали таким же образом, умер от истощения в самый день прибытия своего в Кантон. Долго было бы пересчитывать всех миссионеров, сделавшихся жертвами злобы китайцев. Еще в 1851 году один миссионер был также остановлен и посажен в тюрьму, где, несколько времени спустя, его задушили.

Гюк был убежден, что судьба его зависит от того положения, в какое он с самого начала поставит себя пред китайскими властями: мандарины сильны против слабых и слабы пред сильными; цель их — господствовать и стеснять всех окружающих, и, для достижения этой цели, они находят неистощимые средства в гибкости своего характера. Погибель неизбежна, если хоть раз отдать им преимущество; — тотчас же начинаются притеснения и слабый непременно делается их жертвою. Напротив, если удастся взять над ними нравственный перевес, они становятся мягки и послушны, как дети. Миссионеры хорошо понимали эту истину и решились на упорную борьбу, которая одна могла обеспечить их безопасность. Нападение они испытали уже в первом китайском городе, на границе Тибета, где главный мандарин не хотел согласиться, чтобы они продолжали путешествие в паланкине; но миссионеры были упрямы, и нападки не удались. [288] После этого триумфа они решились еще на одно средство возбудить в китайцах спасительный страх и внушить им уважение к своей особе, и надели прекрасное голубое платье, сшитое по последней пекинской моде, подпоясались широкими красными поясами и покрыли свои обритые головы желтыми шапочками, с шитьем и с длинными кистями красного шелку. Два последние наряда произвели оглушающее впечатление на гражданских и военных мандаринов города: все кричали миссионерам, что красный пояс и желтая шапочка составляют аттрибуты членов императорской фамилии, что они запрещены народу под страхом вечной ссылки и что миссионеры непременно должны переменить свой костюм. Миссионеры доказывали, что они, как иностранцы, не обязаны исполнять обычаев империи; мандарины продолжали настаивать, убеждали, даже грозили им, но миссионеры были спокойны и дело было выиграно.

Таким образом, путешествие началось довольно благоприятно. Миссионеры скоро почувствовали приближение нового, более нежного климата; из высокого, горного Тибета они переходили к плодоносным равнинам Китая; свежая растительность приятно ласкала зрение, привыкшее к мрачному виду песчаных пустынь и обнаженных гор. Дорога шла обыкновенно по течению речки; частые переправы с одного берега на другой замедляли их странствование, но сильные носильщики не знали усталости; короткий отдых достаточно восстановлял их силы и шествие продолжалось прежним порядком. На другой день, они вступили в более дикие места, долина сузилась и речка, до сих пор постоянно их сопровождавшая, нечувствительно отдалилась и наконец исчезли в глубоком ущелье. Путешественники оставили наконец эти опасные дефилеи и через обширную цветущую долину прибыли к знаменитому мосту Лу-тинг-кио. Этот мост построен в 1704 году и имеет в длину тридцать два туаза, а в ширину только десять футов; он утверждается на девяти огромных железных цепях, протянутых с одного берега на другой; на них крепко прицежены доски. Река, через которую ведет мост, течет очень быстро, и на вей невозможно было устроить иной переправы; мост переходят очень тихо, в противном случае, он раскачивается и с него немудрено было бы сорваться. Оставивши на другой день эту местность, жители которой еще имеют нечто тибетское в нравах и особенно в костюме, путешественники перешли высокую гору, на вершине которой находится огромная плоскость с прекрасным озером, имеющим около половины льё в ширину; на следующий день новая переправа через горный [289] хребет напомнила им тибетские странствия; все опасности, какие встречали миссионеры прежде в Татарии и Тибете, повторилось здесь во всей полноте: путешественники удивлялись только ловкости своих носильщиков, которые спокойно проходили на краю бездонных пропастей, по узким тропинкам, и нисколько не думали об опасности, приводившей в ужас непривычных миссионеров. Несмотря на все неудобства перехода, эта гора постоянно покрыта путешественниками, потому что через нее лежит единственный путь в Та-цянь-лу, один из главных пунктов торговли между Китаем и тибетскими племенами. На каждом шагу можно здесь встретить нескончаемый ряд носильщиков кирпичного чая, который отправляется отсюда в разные области Тибета: китайские носильщики взваливают себе на плечи огромные ноши брусков чаю, обернутых грубыми цыновками, и молча, тихо ползут один за другим по обрывистым краям горы; между ними бывает обыкновенно много женщин, детей и даже стариков, которых бедность заставляет прибегать к тяжелому и непосильному труду. Когда наши путешественники встретили эту процессию, носильщики должны были остановиться и прислониться к горе, чтобы дать им дорогу; по мере того, как паланкины приближались, носильщики приподнимали головы и миссионеры могли видеть страшно отупевшие физиономии несчастных жертв пролетариата.

За этой горой открылся настоящий Китай, с его прекрасными полями, городами и деревушками и многочисленным народонаселением. Температура быстро возвысилась. До сих пор путешественники подвигались вперед без особенных приключений, не возбуждая большого любопытства в туземцах, — но когда они приблизились к главным центрам народонаселения, волнение стало обнаруживаться сильнее и сильнее. Эстафета, предупреждавшая местные власти о прибытии иностранцев, тотчас распространяла это известие между жителями: поселяне бросали работы и бежали на дорогу, чтобы посмотреть на миссионеров; при въезде в города, собирались такие толпы любопытных, что кортеж мог подвигаться только с большим трудом. Конвойные солдаты, не жалея рук, сыпали удары направо и налево и едва могли очищать дорогу; китайцы с жадным любопытством смотрели узенькими глазами во внутренность паланкина и вслух выражали впечатление, которое производили на них европейские люди: борода, нос, глаза, одежда, ничто не было забыто при этом. Многим, повидимому, нравились новые лица; другие, напротив, разражались громким смехом, как только постигали всю нелепость и странность [290] европейской физиономии, — но желтая шапочка и красный пояс имели магическое действие: все те, кому удавалось заметить их прежде, тотчас же сообщали соседям свое открытие и принимали суровый и важный вид. Одни говорили, что император дал этим путешественникам чрезвычайное поручение и сам позволил им надеть императорские украшения; другие рассказывали, что это были шпионы, посланные из Европы, и что их будут судить и, без сомнения, им скоро отрубят головы. Все эти толки были иногда очень смешны, но чаще наводили беспокойство на миссионеров, которые еще далеко небыли уверены в счастливом окончании дела. В одном прекрасном городе второго разряда, появление их произвело совершенное восстание: как только они поместились в гостиннице, пришла целая толпа посмотреть на интересных путешественников, за ней последовала другая, так что наконец они решились выгнать беспокойных ротозеев и запереть ворота гостинницы. Мало по малу, на улице собралась, однако, огромная масса народа, которая во чтобы то ни стало хотела видеть европейцев; она приступила к главному входу, выбила ворота и бросилась на двор; дело принимало серьезный оборот, но находчивые миссионеры придумали средство утишить волнение: они дали палку в руки испуганному мандарину, который провожал их, поставили его на страже у дверей и строго запретили впускать кого либо в комнату. Это имело успех; военный мандарин, стоявший на часах с бамбуковой палкой, показался толпе очень забавным, но порядок был восстановлен и толпа разошлась.

Страна, которую проезжали миссионеры, была богата и удивительно разнообразна; перед глазами беспрестанно сменялись холмы, долины и равнины, орошенные блестящими и свежими реками; поля были в самой цветущей поре, везде созревала жатва, деревья покрылось плодами, уже начинавшими наливаться. От времени до времени ветер приносил запах померанцев и лимонов. Поля и дороги, покрытые трудолюбивым китайским населением, деревни, пагоды с загнутыми кровлями, фермы, окруженные густым бамбуком и бананом, гостинницы, протянувшиеся вдоль дороги, мелкие торговцы, продающие путешественникам плоды, куски сахарного тростника, пирожки на кокосовом масле, чай, рисовое вино и множество других китайских лакомств, — все эти предметы живо напоминали миссионерам их давнишние странствования внутри империи. Сильный мускусовый запах, свойственный Китаю и его обитателям, отовсюду проникал к ним и не оставлял никакого сомнения, что они окончательно вступили в [291] Срединную Империю. Два дня, проведенные в этой многолюдной, стране, окончательно возвратили им прежние китайские привычки; все, что миссионеры видели, слышали и чувствовали здесь, было для ник живым воспоминаньем. Китай напомнил им о себе и другим образом.

Прибыв в Киунг-чеу, провинциальный город второго разряда, миссионеры, против обыкновения, помещены были не в гостиннице, а в небольшом, но богато и изящно украшенном дворце, где они нашли всякую предупредительность и вежливость и полное исполнение китайских обычаев: несколько мандаринов встретили их при входе и ввели в блестящую залу, где приготовлен был роскошный и изысканный завтрак. Это был общественный дворец, какие построены на всех дорогах Китайской империи, для приема великих мандаринов, когда они путешествуют для исполнения каких нибудь государственных дел: обыкновенные путешественники не имеют права здесь останавливаться. Наблюдение над этими дворцами поручается какому нибудь китайскому семейству, которое обязано содержать дворец в порядке; издержки приема падают на губернатора, определяющего и необходимую прислугу. Общественные дворцы провинции Се-чуань, которую проезжали теперь наши путешественники, особенно известны по своему великолепию: они были совершенно возобновлены под управлением Ки-шана, долго бывшего губернатором провинции. Миссионеры сначала удивились богатому помещению и роскошному столу, но, разговаривая с мандаринами, скоро повяли, что с самого отъезда из Тибета они должны были останавливаться в подобных дворцах и вообще путешествовать, как мандарины первой степени. Устроивая это дело, Ки-шан руководился, вероятно, внушеньями своего благородного характера; к этому присоединялась, без сомнения, и патриотическая гордость: он хотел дать миссионерам высокое понятие о величии своего отечества, и желал, чтобы они везде хвалили китайское радушие и гостеприимство. К сожалению, Ки-шан не подумал о военном мандарине, которому поручен был надзор за путешествием, и мандарин решил, что такое великолепие вовсе не нужно для европейцев: он объявлял везде, что последние не имеют охоты жить во дворцах, назначенных для их приема, и хотят следовать своим вкусам и привычкам, и за тем получал сумму денег, определенную на содержание путешественников, и помещал их в гостиннице. Спекуляция его до сих пор удавалась, и миссионеры нисколько не подозревали его обмана. Оказывалось, что вкусы и привычки европейцев состоят в том, чтобы жить [292] в бедной гостиннице, получать, вместо хорошего стола, едва сносные кушанья, и, вместо вина, жиденький чай.

В вознаграждение за этот наглый обман, миссионеры имели удовольствие встретить христиан в содержателях общественного дворца; в присутствии посторонних мандаринов, эти последние страшились открыться миссионерам, но когда они остались наедине, один из них явился в комнату миссионеров, перекрестился и на коленях просил благословить его. Потом пришел другой, за тем третий и наконец около миссионеров собралось все христианское семейство китайцев. Это свидание было очень трогательно и Гюк с чувством говорит о наслаждения, которое испытал он здесь так неожиданно.

Снова отправившись в дорогу, миссионеры заметили, что конвой их значительно увеличился; губернатор дал им провожатых для защиты от бандитов, которых было множество в этой стране. Бандиты были просто контрабандисты, провозившие опиум. Уже несколько лет они отправлялись большими отрядами в одну из южных китайских провинций или даже в землю Бирманов, куда им привозили опиум из Индии сухим путем. Они открыто возвращались с контрабандой, вооруженные с ног до головы, на случай, еслиб мандарины вздумали перерезать им дорогу. Между ними было несколько кровопролитных битв, где обе стороны сражались с остервенением, одни — в защиту своего товара, другие — в надежде его разграбить, потому что китайские солдаты бывают храбры только с ворами и контрабандистами, от которых могут ожидать богатой добычи. Встречая на пути мандарина или какого нибудь богатого путешественника, контрабандисты с своей стороны не упускают случая ограбить их.

Ввоз опиума в Небесную империю начался не так давно, но никакая торговля в свете не имела таких быстрых успехов. Два агента Ост-Индской Компании в первый раз сделали несчастную попытку провозить опиум в Китай из Бенгалии, в начале XVIII столетия; китайцы обязаны этой новой системой отравления полковнику Ватсону и вице-резиденту Уилеру. Теперь Китай ежегодно покупает опиуму на полтораста мильонов франков: контрабанда опиумом производятся главным образом по берегам империи, преимущественно в соседстве пяти портов, открытых европейцам; большие, прекрасные корабли, вооруженные на военную ногу, служат складочным местом, и английские купцы, на известных пунктах, передают товар китайцам. Торговля одинаково поощряется и английским правительством и мандаринами Небесной империи: закон, под смертною казнию, [293] воспрещающий курение опиума, не исполняется и забыт до такой степени, что каждый может предаваться курению опиума, нисколько не опасаясь преследования трибуналов; в каждом городе открыто выставляются и продаются трубки, лампы и другие инструменты, необходимые для курильщиков. Мандарины первые нарушают закон и подают дурной пример народу, в некоторых южных провинциях сами китайцы очень деятельно стали заниматься разведением мака и выделкою опиума; английские негоцианты сознаются, что китайский опиум отличается превосходным качеством, хотя все еще ниже бенгальского; но английский опиум испытывает столько подделок, прежде, чем попадет в трубку курильщика, что на самом деле он хуже того, который приготовляется китайцами. Последний идет в торговлю совершенно чистый, продается по дешевой цене, но употребляется только в низшем классе народа; английский опиум очень дорог и курится людьми богатыми. Это очень странно; но богатые китайцы стыдятся употреблять опиум, который приготовляется у них дома и не может разорить их; очевидно, что товар дорогой, привезенный издалека, должен быть гораздо лучше. Гюк думает однако, что такой порядок вещей не удержится долго. Очень вероятно, что китайцы будут в состоянии заготовлять весь опиум, необходимый для их потребления, и англичанам невозможно будет выдержать конкурренцию, особенно если пройдет мода на иностранный товар. Это было бы страшным ударом для английской торговли.

Путешественники приблизились к Чинг-ту-фу, главному городу провинции Се-чуань; при въезде в город, провожатый предложил им отдохнуть в монастыре бонз, а он должен был, по китайскому церемониалу, представиться вице-королю, донести ему о прибытии миссионеров и спросить его приказаний на их счет. Начальник бонз принял миссионеров очень вежливо и предложил им разные закуски. Гюк не заметил в китайских бонзах той прямоты и религиозного убеждения, которые отличают тибетских и татарских лам; правда, их манеры были учтивы, длинные платья пепельного цвета были безукоризненны, но миссионеры не могли доискаться в их скептических и хитрых лицах ни капли веры и благочестия. Монастырь выстроен очень богато и окружен прекрасным парком, садами и рощами. Миссионеры сделали приятную прогулку и, воротившись в комнаты, встретили еще одну новую личность — ловкого и живого молодого человека, с развязными манерами и необыкновенной говорливостью. С первых слов миссионеры поняли, что он вероятно христианин. — [294] «Без сомнения, спросили они его: — ты принадлежишь к религии Владыки неба (так называют китайцы христианство)?» — Вместо ответа, он гордо стал на колени, перекрестился и просил у них благословения. Это признание, сделанное в присутствии бонз и множества любопытных, свидетельствовало, конечно, об искренности веры и о его мужестве; действительно, молодой человек отличался большой твердостью и убеждением. Нисколько не заботясь о посторонних, он начал говорить о христианах этого города, и указывал части города, где их всего более, горячо нападал на заблуждения язычников, защищал христианство, обличал бонз, насмехался над идолами и суеверьями, и наконец определил значение религиозных книг Конфуция, Лао-дзе и Будды. Слова лились у него рекой, бонзы не знали, что отвечать на его нападки, слушатели посмеивались от удовольствия, а миссионеры наслаждались, слушая китайца, который явился публичным защитником христианской религии. Это была редкость.

В длинном монологе молодого человека не раз упоминалось о французском посольстве, прибывшем в Кантон, и об одном важном лице, Ла-ко-ни, которое обеспечило в Китае безопасность христианской религии, по совещанию с Ки-ином, императорским коммиссаром. Здесь миссионеры в первый раз получили смутное известие о посольстве, бывшем в Китае во время их странствований по Татарии и Тибету, и о действиях Лагрене, имя которого китайцы переделали в Ла-ко-ни. По словам молодого человека, христиане освобождены были от всяких преследований, император одобрял их религию и принимал ее под свое покровительство, и прочее. Все это показалось очень странным для миссионеров, непонимавших смысла его загадок; они еще не успели хорошенько расспросить молодого христианина об этих событиях, когда из города явились четыре мандарина и пригласили их сесть в паланкины. В сопровождении конвоя солдат и огромной толпы народа, они прибыли к дверям трибунала, где, по их мнению, должна была окончательно решиться их участь.

Столица провинции Се-чуань разделяется на три префектуры, которые заботятся о полиции и управлении всего города. У каждого префекта есть дворец-трибунал, где он и производит дела своего ведомства; здесь он живет с своим семейством, советниками, писцами, телохранителями и многочисленной прислугой. Часто трибунал бывает и тюрьмой: на дворе его можно бывает видеть несчастных заключенных, едва одетых лохмотьями, с колодками на шее, на руках и ногах. Миссионеры привезены были в один из таких трибуналов и представились главному [295] мандарину из манджуров, средних дет и совершенно круглому; заметив, что миссионеры смотрели на манджурские надписи, украшавшие стены трибунала, он ласково спросил их, понятен ли для них этот язык; они отвечали, что занимались им несколько, и попробовали перевести по китайски манджурское двустишие следующего содержания:

Когда находишься в уединении, то размышляй о собственных недостатках.
Когда обращаешься с людьми, берегись говорить о недостатках ближнего.

Мандарин сначала удивился, но потом ему чрезвычайно польстило, что миссионеры знали язык его родины, язык завоевателей и императорской фамилии; он попросил миссионеров садиться, и они беседовали с ним о литературе и географии, о ветре и снеге, о землях варварских и странах цивилизованных. Простившись с любознательным мандарином, миссионеры отправились в отведенную им квартиру: она была в трибунале второго разряда, где распоряжался другой мандарин, в роде мирного судьи. На следующий день, миссионеры получили от префекта длинный и широкий лист красной бумаги: это было приглашение на обед. В назначенное время они отправились и нашли в трибунале четвертого собеседника, занимавшего в городе такую же должность, как и хозяин их. Здания трибуналов не имеют ничего особенного в архитектурном отношении; одна изукрашенная кровля показывает общественное назначение дома, кругом которого строится обыкновенно стена почти одинаковой с ним вышины. Внутри стены обширные дворы, просторные залы, иногда сады, и единственная вещь, представляющая нечто грандиозное, это ряд из четырех или пяти порталей, которые разделяют разные дворы и украшены историческими и мифологическими картинами, грубо рисованными, но зато очень яркими. Когда все эти двери растворяются одни за другими и с ужасным громом, воображение китайца сильно поражается, потому что в конце анфилады находится зала, где мандарин раздает или, вернее, продает народу суд и расправу. На поднятой немного эстраде стоит большой стол, покрытый красным ковром; на обеих сторонах залы развешано по стенам разного рода оружие и орудия казни. Мандарин сидит за столом; около него стоят писцы, советники и второстепенные чиновники трибунала; другая часть залы предоставлена публике, подсудимым и телохранителям, на которых лежит обязанность истязать несчастных жертв китайского [296] правосудия. Позади приемной замы находятся комнаты, где помещается мандарин и его семейство.

Обед начался, по китайскому обычаю, десертом; собеседники долго сидели за плодами, конфектами и сахарными закусками, при чем их виночерпии постоянно подливали нагретого вина, потому что китайская вежливость требует, чтоб стакан был всегда полон. Мандарины беспрестанно наводили разговор на дела миссионеров, стараясь разузнать подробности их приключений, но осторожные гости постоянно избегали этого допроса, и когда был подан суп, т. е. обед оканчивался, мандарины не успели выведать ничего особенного. После обеда был подан чай, и хозяин, вышедши на минуту из комнаты, возвратился с какой-то книгой и свертком, и спросил миссионеров: знакомы ли им эти вещи? Книга была старый молитвенник, принадлежавший, как миссионеры увидели из надписи, Дюфрессу, католическому викарию в провинции Се-чуань, который потерпел мученическую смерть в 1815 году и, быть может, осужден был в этом самом трибунале. В свертке, было прекрасно сделанное распятие, вероятна принадлежавшее тому же епископу. Мандарин уверял, что получил эти вещи в подарок от одного христианина, своего приятеля, хотя миссионеры с большим основанием думали, что они достались ему совершенно другим образом, — мандарины уверяли даже, что никогда не слышали о гибели Дюфресса. — «Вероятно, вы хотели пошутить», сказал один из них беззаботным тоном и улыбаясь. — «Нисколько, здесь дело идет вовсе не о шутках, отвечали миссионеры: — эта величайшая несправедливость была совершена именно так, как мы говорим; всем народам запада известно, что вы мучили и задушили множество христианских миссионеров. Не умертвили ли вы еще недавно другого француза (Миссионеры говорили о Пербойре, миссионере из конгрегации Св. Лазаря, который был замучен в 1840 году, в У-чинг-фу, главном городе провинции Гу-пе.), из наших братьев, в У-чинг-фу?» — Представители китайского правосудия были задеты за живое, но с невыразимым бесстыдством утверждали, что это пустые и нелепые слухи. Миссионеры просили у своего хозяина распятие и молитвенник Дюфресса, но тот не согласился на их просьбу, отговариваясь тем, что он оскорбил бы права дружбы, если бы отдал им вещь, подаренную ему приятелем. Он начал потом говорить о христианах, которых очень много в этом краю, и сообщил миссионерам любопытные подробности о положении христиан в этой провинции и вообще в Китае. [297]

Китайским мандаринам очень известны и успехи, которые делает христианство в их отечестве, и самые местности, где живут новообращенные; для них вовсе не тайна и присутствие европейских миссионеров в разных краях империи. Гюк и прежде думал, что, несмотря на всю свою осторожность, китайские христиане не могут укрыться от бдительности полиции и трибуналов, что места их собраний и участие европейцев довольно известны правительству, но он никак не подозревал, чтобы мандарины до такой степени знали настоящее положение дела. Еще в Лассе, посланник Ки-шан говорил миссионерам, что в провинции Се-чуань они встретят много христиан, он указывал даже места, где можно найти их всего более. Когда он был вице-королем провинции, ему доносили обо всем; он знал, что окрестности его дворца наполнены христианами; из своих комнат он слышал, как христиане пели молитвы, собираясь на праздники. — «Я знаю даже, прибавил он — что начальник всех тамошних христиан — француз, по имени Ма (это был Перошо, епископ в Максуде); я знаю дом, где он живет; каждый год он посылает в Кантон за деньгами и товарами; в известное время года он посещает все округи, где живут христиане. Я не мешал ему, потому что знал его за человека добродетельного и благотворительного...» Ясно, что еслибы вздумали захватить в Китае всех миссионеров и христиан, дело не представило бы больших трудностей, но мандарины не решились бы на него, потому что оно не принесло бы им никакой пользы. Великие пекинские трибуналы и сам император обвинили бы их в небрежности: каким образом не видели они, что происходит в их мандаринатах, и почему так долго оставляли без исполнения законы империи? — следовательно, личный интерес самих чиновников был для христиан залогом спокойствия и безопасности.

Вскоре миссионеры должны были явиться пред судилищем, которое должно было решить наконец их участь. Рассказ Гюка о ходе этого дела хорошо рисует положение миссионеров и представляет любопытные подробности китайских нравов, и мы передаем рассказ почти вполне словами самого Гюка.

«Через четыре дня по приезде нашем в Чинг-ту-фу, утром объявили нам, что дело наше достаточно рассмотрено и потому начнут теперь судить нас. Легко себе представить, что эта новость имела для нас живейший интерес. Суд, и еще производимый по повелению императора, в Китае вовсе не безделица. Многие из наших предшественников вступали в трибунал только затем, чтобы подвергнуться истязаниям, и выходили оттуда [298] только на славную смерть. Этот день был решительным и должен был прекратить для нас неизвестность будущего, уже так давно покрытого туманом. Наше положение не совсем сходно было с положением большей части миссионеров, которые прежде являлись на суд мандаринов. Мы были задержаны не на китайской территории; никто из христиан здешнего края не был с нами в сношениях, в наше дело никто не был запутан, и мы были уверены, что никто из-за нас не будет компрометирован. Вопрос не был, следовательно, запутанным, и при этом исключительном положении, с Божьей помощью, мы могли явиться перед судьями с спокойным умом и сердцем.

«Нас привели в присутствие первого провинциального коммиссара; его товарищ, занимавший должность в роде генерального прокурора, должен был присутствовать там же с главными мандаринами города, потому что, как нам сказали, суд должен был производиться с торжественностью, какой не бывает обыкновенно.

«Огромная толпа стояла, в ожидании, около трибунала. В этом сборище народа, с жадностью смотревшем на двух заморских чертей (ян-ку-дзе), мы заметили несколько симпатических физиономий, которые как будто говорили: вот вы подверглись ужасному несчастью, а мы ничем не можем вам помочь... Горесть этих бедных христиан живо нас трогала; нам хотелось уделить им часть того мира и тишины, которыми сами были проникнуты... Солдаты, вооруженные бамбуковыми палками, разогнали народ, большие двери растворились — и мы вошли. Нас поставили в маленькой приемной зале, в обществе двух любезных спутников, которых приискали для нас у мирного судьи. Отсюда мы могли заняться наблюдением над суматохой, происходившей в трибунале. Мандарины, которые должны были участвовать в церемонии, входили один за другим, в полном костюме и в сопровождении своего штаба, имевшего все ухватки шайки воров и разбойников. По обеим сторонам бегали телохранители, закутанные в длинные красные платья, с отвратительными заостренными шапками на головах, из черного войлока или из проволоки, с длинными фазановыми перьями. Они были вооружены старыми зазубренными саблями, цепями, щипцами, крюками и разными орудиями казни, странные и ужасные формы которых нам было бы трудно определить. Мандарины сходились небольшими группами и с громким смехом толковали между собой; второстепенные чиновники, писцы, телохранители, палачи, бегали беспрестанно взад и вперед, чтобы придать себя важности; все [299] вообще очевидно ожидали заседания, очень любопытного и приправленного необычайным движением.

«Во всей этой суматохе, во всех нескончаемых приготовлениях было что-то преувеличенное и нелепое. Не было сомнения, что нас хотели напугать. Наконец, все исчезли, и после этого долгого шума водворилась глубокая тишина. Через минуту, в зале суда раздался страшный крик множества голосов; он повторился три раза и наши спутники объяснили нам, что судьи имеют торжественный вход и занимают свои места. Два офицера, украшенные хрустальными шариками, явились в нашу небольшую приемную и подали знак, чтобы мы за ними следовали. Они поместились между нами, позади шли наши спутники, и таким образом обвиняемые явились перед судилищем.

«Большая дверь отворилась и позволила нам одним взглядом обнять многочисленные действующие лица этого китайского представления. Двенадцать каменных ступеней вели к просторной ограде, где заседали судьи; по обеим сторонам этой лестницы расставлены были палачи в красных одеждах; когда подсудимые спокойно прошли между рядами их, они закричали в один голос: трепещите! трепещите! и в тоже время потрясли орудиями казни, которые отвратительно зазвучали. Нас остановили по средине залы, и тогда восемь чиновников, в роде секретарей, произнесли нараспев обычную формулу: подсудимые, на колени!... Подсудимые стояли важно, не двигаясь... Требование повторено было снова, по подсудимые не трогались. Два офицера с хрустальными шариками, стоявшие подле нас, сочли за нужное обратиться к нам и взяли нас за руки, чтобы помочь нам стать на колени. Одного немного торжественного взгляда и нескольких слов достаточно было, чтобы убедить их оставить нас в покое; они даже нашли приличным немного отойти от нас и держаться на почтительном расстоянии. — «У каждого государства бывают свои правы, и обыкновения, сказали мы судьям. — Когда в Лассе мы приходили к посланнику Ки-шану, мы говорили с ним стоя, и он нашел, что мы поступили разумно, следуя обычаям родины». — Мы ждали, что ответит президент; но он был бесстрастен; другие судьи только поглядывали один на другого и говорили между собой гримасами.

«Трибунал с намерением был изукрашен, чтобы дать нам высокое понятие о величии империи: стены были убраны красными обоями, на которых написаны различные сентенции большими черными буквами; на плафоне привешены были гигантские фонари ярких цветов; за местами судей, офицеры, в богатом [300] шелковом вате, держали все отличия и принадлежности судейского достоинства. Зала кругов установлена была множеством солдат во всей форме и с оружием; в боковым проходах помещалась избранная публика. Первый провинциальный коммиссар, человек лет пятидесяти, занимал президентское место; костюм его был великолепен; на груди у него блистал большой щит, на котором был вышит золотом и серебром императорский дракон, на его официальной шапке был шарик из красного коралла, — отличие мандаринов первого класса. Другие мандарины были одеты почти таким же образом. Президент сидел совершенно неподвижно и очевидно хотел поразить нас своим безграничным величием. Он ничего не отвечал на наше замечание, когда мы отказались стать на колени, и не сделал ни малейшего движения. Это немного нелепое положение длилось довольно долго, и мы очень удобно могли рассмотреть оригинальное общество, в котором находились; это становилось так забавно, что мы начали говорить между собой по французски и тихо. Мы передавали друг другу свои впечатления и, наконец, потеряли бы всю свою важность, еслибы это продолжилось еще немного.

«Президент решился наконец прервать свое величественное молчание; гнусливым и визгливым голосом он спросил нас, откуда мы родом. — «Мы люди из французской империи». — «Зачем вы оставили свое благородное отечество и пришли в Срединное царство?» — «Для того, чтобы проповедать жителям вашей славной империи учение Владыки неба». — «Я слышал, что это учение очень возвышенно». — «Это правда; но жители вашей знаменитой империи одарены разумом и при постоянном прилежании могут усвоить себе это учение». — «Вы говорите пекинским языком; где вы ему научились?» — «На севере империи; там лучшее произношение». — «Это правда; но где же на севере? Кто учил вас?» — «Все; мы учились и там, и сям, или говоря сами, или слушая, как говорят другие».

Затем президент велел принести маленький ящик, в котором были вещи, взятые у миссионеров в Лассе, разные письма, переводы татарских и китайских книг и т. п. и просил их поверить, все ли вполне здесь находится. Действительно, ничего не было потеряно, и миссионеры засвидетельствовали это, подписавшись по францусски и по китайски, удивляясь только точности китайского делопроизводства.

«Между тем, как президент расспрашивал нас довольно добродушно и даже ласково, мы заметили, что его помощник, [301] следственный судья, сухой, сморщенный старик, суетился, бормотал что-то сквозь зубы и, казалось, раздосадован был оборотом дела. Когда ящик был осмотрен, президент снова стал неподвижен и молчалив, и тогда начал говорить наш злобный следователь. Он говорил очень много, принялся многословно и запальчиво толковать о величии Небесной империи и неприкосновенности ее территории, упрекал нас за нашу дерзость, бродяжничество в провинциях империи и у народов, ей подвластных, и предложил в заключение ряд вопросов, свидетельствовавших о его желании узнать подробно все, что до нас касалось. Он спрашивал, кто ввел нас в империю, у кого мы останавливались, с кем были в сношениях, много ли в Китае европейских миссионеров и где именно они находятся, чем мы живем, наконец, предложил нам много глупых и нелепых вопросов. Тон и ухватки следственного судьи показались нам, однако, нарушающими требования вежливости и обычаев: нужно было дать урок этому господину и умерить его раздражительность. Мы слушали его горячую проповедь спокойно и терпеливо и когда он кончил, мы сказали: «вы говорили многоречиво и гневно и нам трудно было понять ваши слова; потрудитесь начать, снова и выразить свои мысли ясно и умеренно». Эти слова, произнесенные важно в медленно, произвели желаемое действие: по всему собранью пробежал шепот, сопровождаемый насмешливыми улыбками и судьи насмешливо посмотрели на товарища; сам он стал в тупик, — хотел было снова говорить, но мысли его так перепутались, что он сам не понимал, что говорил. — «Мы замечаем беспорядок и сбивчивость в словах следователя, сказали мы президенту: — и мы не можем отвечать ему; потрудитесь вы сами продолжать допрос — это будет лучше. Мы, люди запада, любим в речах точность и достоинство». — Эти слова чрезвычайно польстили самолюбию достойного президента; он с своей стороны щедро отплатил нам любезностями и спросил, наконец, кто ввел нас в империю и у кого мы жили. «Нам чрезвычайно прискорбно, — отвечали мы: — что мы не можем объяснить вам этих обстоятельств. Есть вопросы, на которые нам совершенно невозможно отвечать; о самих себе мы будем говорить сколько вам угодно, но ни слова не скажем о тех, кто был с нами в сношениях. Мы решились на это давно и никакая человеческая сила не заставит нас изменить своему решению». — «Вы должны отвечать! — закричал следователь, топая ногами и размахивая руками: — вы должны отвечать, иначе каким же образом найти истину в следствии?» — «Президент допрашивал нас [302] благородным и достойным его власти тоном, и мы отвечала ему откровенно и свободно; что же касается, до вас, мы уже сказали, что не понимаем ваших слов».

«Другой помощник президента положил конец этой сцене, подав нам большой лист бумаги, где грубо нарисован был европейский алфавит. Вероятно, его захватили при грабеже какого нибудь христианского училища, где приготовляют молодых китайцев. — «Знаете ли вы, что это?» спросил тот же помощник президента». — «Да; это двадцать четыре коренные знака, из которых происходят все слова вашего языка». — «Не можете ли вы прочесть их и объяснить вам их произношение?...» Один из нас был так любезен, что начал торжественно читать a, b, c; все судьи вынули торопливо из сапогов, которые служат китайцам вместо карманов, по экземпляру азбуки, где произношение европейских букв, хорошо или худо, выряжено было китайскими знаками. Кажется, это обстоятельство было обдумано и приготовлено прежде. Каждый из судей нагнулся к своей азбуке и ожидал, без сомнения, что сделает теперь любопытнейшее открытие о языках Европы. Второй помощник президента, остановив указательный палец на первой букве алфавита, обратился к подсудимому, который прочел уже a, b, c, и просил его прочесть снова, не торопясь и останавливаясь на каждой букве. Подсудимый выступил на несколько шагов вперед и сказал, отдавая экземпляр алфавита судье-языковеду; «я думал, что нас призвали к суду, а теперь выходят, что мы школьные учители, а вы стали нашими учениками».

«Таким образом, это страшное судилище нечувствительно принимало как нельзя более благосклонный и забавный вид. По крайней мере, бедные подсудимые могли надеяться, что в эту минуту вовсе не хотели воткнуть им под ногти заостренный тростник, не хотели даже сорвать с них кожи раскаленными щипцами. Палачи были уже менее свирепы, и все орудия казни, из которых составили перед тем такую угрожающую выставку, казались простыми принадлежностями парада.

«Президент спросил нас, из каких видов французы приходят обращать китайцев в христианство; какую выгоду они могут извлечь из этого?.. «Материальной выгоды никакой. Франция не нуждается ни в золоте, ни в серебре, ни в произведениях чужих земель; напротив, она приносит им жертвы чисто из великодушия; она присылает вспоможения для основания даровых школ, для призрения ваших беспомощных детей, и часто для пропитания ваших бедных в голодное время; но, главное, [303] она посылает вам истину! Вы говорите, что все люди братья, — и это правда; вот почему все они должны почитать одного Бога, общего вашего отца. Европейские народы знают Его и приходят возвестить вам Его. Счастие — открывать и любить истину, вот выгода миссионеров, приходящих к вам...» Президент и другие судьи, за исключением, однако, следователя, расспрашивали нас о христианской религии, и мы с охотой удовлетворяли их любопытству. Наконец, президент ласково сказал нам, что мы, без сомнения, нуждаемся в отдохновении и что на нынешний раз довольно. Затем, судьи встали, мы сделали им глубокий поклон, они ответили нам, мы поклонились в другой раз, между тем, как солдаты и телохранители подняли оглушительные крики. Это был обыкновенный церемониал, соблюдавшийся при входе и выходе судей и подсудимых».

Первый допрос кончился, следовательно, довольно благоприятно; так должны были думать миссионеры по тем поздравлениям, которые получали они, проходя через дворы и зал, трибунала. Городские мандарины уверяли, что дело принимает прекрасный оборот; в разных частях города миссионеры видели много христиан с радостными лицами, которые крестились, когда кортеж проходил мимо их. Вечером, они принимали у себя многих разных посетителей и старались узнать от них какие нибудь подробности о своем деле: все мандарины соглашались, что с миссионерами поступлено было очень милостиво, но что, вероятно, дело их затянется, и им придется ехать в Пекин; одни говорили, что сам император желает быть при допросе; другие думали, что окончательное решение произнесено будет над ними в великом пекинском трибунале. Известно было, что вице-король получил от императора депешу, где говорилось об этом деле. Через год после того, когда миссионеры были в Макао, им попалось донесение вице-короля императору, где была приведена и часть упомянутой депеши. Дело состояло в том, что в Пекине сомневались в национальности миссионеров: так как они умели говорить и читать по китайски, монгольски и по манджурски, Сын Неба подозревал, что они не были французы и поручал вице-королю хорошенько разузнать об этом вопросе. Не мудрено было ожидать, что миссионеров действительно отправят в Пекин, как говорили им некоторые мандарины. Это новое путешествие не было страшно для них после тех приключений, которые им пришлось испытать в прежние их странствования по Монголии и Тибету; одно обстоятельство заставляло даже миссионеров серьезно желать этого путешествия, чтобы увидеть лицом к лицу [304] удивительного государя, обладающего десятью тысячами царств и четырьмя морями, которые есть на земле. Именно, когда миссионеры возвращались из дворца первого провинциального коммиссара, в их паланкин упала ловко брошенная записка: это было длинное письмо одного китайского священника, который заведывал обществом христиан этого города. В письме обстоятельно рассказывалось о посольстве Лагрене, которое было им едва известно и то по одним беглым намекам молодого христианина, встреченного прежде миссионерами в монастыре бонз. Автор письма сообщил миссионерам о новых постановлениях в пользу христиан, приобретенных посольством Лагрене, но прибавлял, что несмотря на все важные уступки, сделанные китайским правительством, положение христиан почти нисколько не улучшилось, и что во многих местах преследование христиан свирепствует с прежней силой. Все это было в высшей степени любопытно для миссионеров и невольно наводило их на мысль воспользоваться новыми событиями и для личной своей пользы и для общего дела.

Посольство Лагрене в Китай, отправленное Гизо в 1845 году, породило во Франции много иллюзий, по поводу мнимой свободы христианского вероисповедания, которая приобретена была этим посольством для китайских христиан. Приключения Гюка в Китае относятся ко времени, непосредственно следовавшему за посольством Лагрене, когда приобретенные им права должны были возыметь свое действие; тем не менее, почтенный миссионер нисколько не перестает печалиться несчастным состоянием христианства и его последователей в Китае. Его мнение о выгодах, полученных от посольства Лагрене, может получить двойную цену, как мнение очевидца и как свидетельство миссионера, имеющего верные и положительные известия о судьбе китайских христиан.

Заключивши торговый трактат между Франциею и Китаем, составлявший главную цель посольства, Лагрене желал несколько обеспечить судьбу христиан и миссионеров в этой стране. Он не имел на это никаких оффицияльных предписаний, но как представитель Французского правительства мог восставать против жестоких преследований и казней, которым нередко подвергались европейские миссионеры в Китае, и требовать, чтобы на будущее время задержанные европейцы отсылаемы были в один из открытых портов. В нанкинском договоре англичане уже выставили это основательное требование. Но просить у китайского императора религиозной свободы для его собственных подданных, значило бы вмешиваться во внутреннее управление империи, на [305] что Лагрене, конечно, не имел никакого права. Однако, обстоятельства были очень благоприятны: в последнюю войну с Англиею, китайцы испытали силу европейского штыка и сделались более уступчивы и готовы были все обещать европейцам, предоставляя себе право никогда не исполнять данных обещаний. Это случилось и теперь. Вследствие живых и настойчивых требований со стороны Лагрене, вполне обнаруживающих его добрые желания в отношении к китайским миссиям, — императорский коммиссар Ки-ин адресовал своему государю доклад, где объяснил, в весьма общим и неясных выражениях, что «религия Владыки неба», признаваемая всеми народами Запада, имеет главною целью побуждать к добру и искоренять зло, что эта религия давно имеет в Китае многих последователей, которые употребляли ее во зло и потому терпели должное наказание; что преследованием этой религии правительство хотело только воспрепятствовать китайским христианам делать зло, а вовсе не желало уничтожить самой религии, которую исповедуют народы запада. «Теперь — продолжал и достойный коммиссар: — Французский посланник, Ла-ко-ни, просит, чтобы изъяты были от наказания те китайские христиане, которые делают добро; и это мне кажется справедливо и прилично». На этом основании, Ки-ин просил императора освободить от наказания тех китайцев и иноземцев, которые исповедуют христианскую веру и не делаются виновными ни в каких беспорядках и преступлениях и т. д. Доклад был утвержден императором и через несколько времени издан был императорский эдикт, адресованный ко всем вице-королям и губернаторам провинций; эдикт воздавал похвалы христианской религии и запрещал всем трибуналам, большим и малым, преследовать китайских христиан за их веру. Он возбудил живейшую радость в миссионерах, предвещая им быстрые успехи христианства; в посольстве Лагрене видели новую эпоху в истории церкви, только люди знающие предугадывали, что результаты вовсе не оправдают этих блестящих ожиданий. Эдикт был обнародован в пяти портах, открытых европейцам; Лагрене требовал, чтобы его объявили и во внутренности империи; ему обещали, решившись наперед не сделать ничего. Туземные христиане с жадностью перечитывали доклад коммиссара и эдикт императора, но действительность скоро убедила их, что прежний порядок нисколько от этого не изменился, преследования продолжались и эдикт вовсе не спасал от истязаний. Те из обвиняемых, которые ссылались на покровительство, обещанное Французскому посольству, терпели даже сильнейшее наказание, за то, [306] что имели дерзость впутывать свои дела в сношения императора с иноземными народами.

Уже одна неопределенность выражении, употребляемых эдиктом, заставляет сомневаться в его действительной силе. Притом, каким образом уследить за мандаринами, еслибы они стали преследовать христиан; позволит ли китайское правительство чужеземцам наблюдать за его чиновниками, и даже, в случае справедливых возражений, не воспользуется ли оно своим обыкновенным оружием, то есть ложью, и не будет ли доказывать, что захваченные христиане терпят казнь ее за свое вероисповедание, а за какие нибудь другие преступления? Так и было в самом деле, — и это можно было предвидеть. Другие постановления эдикта в такой же степени несостоятельны: в эдикте сказано, между прочим, что европейские миссионеры, взятые китайским правительством внутри империи, должны быть отсылаемы к консулу их нации, «чтобы он мог возвратить их к исполнению их обязанностей и подвергнуть наказанию». Нет сомнения, что европейские консулы не будут так жестоки в отношении миссионеров и не будут наказывать их за то, что те были остановлены, как проповедники христианства; но подобная редакция указа не дает ли права китайцам считать миссионеров людьми, вышедшими из повиновения, которых может наказать мандарин их земли? Правда, миссионеров не осуждают на смерть, как прежде, но можно ли удивляться, что во время этой пересылки к консулам, они испытывают самое дурное обращение, насмешки и обиды и от мандаринов и от их телохранителей?

Как ни казался недостаточным императорский эдикт для ваших путешественников, они решились при случае извлечь из него всю пользу, какую возможно. Через два дня после суда в трибунале, миссионерам объявили, что дело их уже рассмотрено, и что сам вице-король объявит им решение. Начались новые споры с мандаринами о церемониях, какие должны быть соблюдены во время представления их к главному лицу во всей провинции и высокому представителю императора; мандарины уверяли, что величие этого властителя таково, что миссионеры сами пожелают преклонить перед ним колени (чего мандарины и хотели добиться от них), но миссионеры усумнились в этом м объявили наотрез, что ни за какие блага не изменят обычаям своей земли, где не требуется коленопреклонение даже при разговоре с государем. Упорство их имею успех, и решено было, что они будут представляться вице-королю по европейски. В назначенный час, миссионеры отправились во дворец короля с [307] блестящей свитой: там были уже собраны все гражданские и военные мандарины города, в великолепном убранстве. Когда объявили, что вице-король вошел в свой кабинет, большие двери растворились и мандарины стали рядом перед входом; миссионеры прошли между ними до дверей кабинета, провожавшие их мандарины простерлись пред своим владыкой и сказали миссионерам, что они могут войти. Миссионеры остались одни с вице-королем и прежде всего поражены были простотой комнат, которые занимало такое значительное лицо: в тесном кабинете, оклеенном голубыми обоями, стоял небольшой диван с двумя красными подушками, маленький столик, несколько ваз с цветами и только. Сам знаменитый Пао-гин произвел на миссионеров очень приятное впечатление: это был высокий, сукой старик, лет семидесяти, с кротким, благосклонным выражением лица; его маленькие и еще светлые глаза обнаруживали много ума и проницательности; длинная, седая борода придавала ему довольно величественный вид. Пао-гин был из манджуров; он был родственник и с детства ближайший друг императора. Он принял миссионеров очень ласково, раскрашивал об их путешествии, жалел, что они терпели неприятности от провожавшего их военного офицера, — которого он уже отставил за дурное выполнение обязанностей, — и сильно досадовал на Ки-шана, который поднял эту историю и который всегда ставит правительство в затруднения... Потом он подозвал их поближе и принялся внимательно рассматривать; повидимому, миссионеры очень понравились ему, потому что он спросил их, не употребляют ли они какого нибудь особенного средства, чтобы поддержать свежесть и румянец в лице? Они отвечали, что темперамент европейцев много отличается от китайского, но что во всех странах благоразумная и умеренная жизнь бывает условием хорошего здоровья. — «Слышите, закричал он, обращаясь к толпе мандаринов, стоявшей пред кабинетом: — слышите: во всех странах благоразумная и умеренная жизнь бывает условием хорошего здоровья!...» Все красные, голубые, белые и желтые шарики отвесили глубокий поклон в знак согласия. Вице-король еще несколько времени благосклонно разговаривал с миссионерами и объявил, что они отправятся теперь в Кантон, к представителям своей нации, и что он примет все меры, чтобы сделать их путешествие как можно более спокойным и приятным. Он сделал наконец замечание об их костюме, побыл так любезен, что оставил им красный пояс и желтую шапочку, которыми они так дорожили. [308]

В упомянутом прежде донесении вице-короля императору, которое миссионеры спустя год имели случай видеть в Макао, Пао-гин, изложив в очень благоприятном свете содержание дела и показания миссионеров, говорил, между прочим, что он старался сам узнать, достоверны ли объяснения их, сделанные пред Ки-шаном, но не мог открыть этого сам. «Я рассмотрел тогда, писал он: — их бороды и брови, их глаза и цвет лица, и нашел, что они вовсе не похожи на людей Срединного Царства (вспомним, что пекинское правительство недоумевало об национальности миссионеров); для меня объяснилось, что это были иностранцы, пришедшие из отдаленного государства, и что их не должно принимать за негодяев, принадлежащих внутренним землям (т. е. Китаю); в этом я не имею ни малейшего сомнения». Во время дальнейшего своего путешествия, Гюк не раз видел доказательства заботливости вице-короля, и чрезвычайно хвалит его за правдивость характера и поступков, какую трудно было бы встретить в мандарине чистой китайской крови.

С этих пор начинается второй период странствований Гюка, где из человека зависимого и подсудимого он делается лицом почти самостоятельным, начинает открытую войну с коварными и трусливыми мандаринами и иногда одерживает над ними блистательные победы.

Текст воспроизведен по изданию: Китайская империя по описанию миссионера Гюка // Современник, № 2. 1857

© текст - Пыпин А. Н. 1857
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1857