ЭВАРИСТ РЕГИС ГЮК

ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕРЕЗ ТАТАРИЮ, ТИБЕТ И КИТАЙ

В 1844, 1845 И 1846 ГОДАХ

SOUVENIRS D'UN VOYAGE DANS LA TARTARIE, LE THIBET ET LA CHINE PENDANT LES ANNEES 1844, 1845 ET 1846

ГЛАВА V

Старый синий город. — Китайские плуты. — Гостиница трех совершенств. — Менялы и делатели фальшивых монет. — Верблюды и их погонщики. — Убиение великого ламы и восстание монахов. — Оседлые и бродячие ламы. — Политика манджурской династии относительно монастырей. — Встреча с тибетским ламою.

Дорога от Манджурского до Старого синего города не более получаса езды; она широка и с обеих сторон находятся обширные огороды. Монастыри возвышаются над всеми остальными зданиями, которые, разбросаны без всякого порядка и перемешаны с лавками. Окружная черта города еще существует, но значительно увеличившееся население перешагнуло ее так, что теперь загородье больше самого города.

Сначала мы прибыли на довольно широкую улицу, в которой ничего не нашли примечательного, за исключением монастыря Пяти башень, который однако не должно смешивать с одноименным монастырем в провинции Шан-Си, о котором речь была уже выше. Непосредственно за монастырем нашли мы с лева и с права только две очень бедненькие улицы, и направились в ту, которая казалась нам менее грязною; но к несчастию, мы попали в кожевенную улицу, до того грязную, что животные наши кряхтели и, прошедши только пятьдесят шагов, совершенно покрыты были нечистотами. Еще больше увеличила нашу неприятность встреча с караваном. Мы кричали изо всех сил, чтобы предотвратить столкновение; но как только лошади другого, каравана увидела наших верблюдов, они испугались, поворотили назад и пустились бежать. Этою суматохою мы воспользовались, выбравшись поскорее на широкую улицу; но и здесь мы напрасно искали гостинницы.

В больших городах северного Китая и Монголии заведено, что во всякой гостиннице принимают только путешественников известного класса; в одной, на пример, только одни торговцы хлебом, в другой со скотом или лошадьми и т.п. Каждая гостинница устроена исключительно только для заезжих такого класса. Для обыкновенным путешественников существует "гостинница для проезжих"; но мы безуспешно отыскивали такую. [84] Когда мы спрашивали про нее одного прохожого, к нам подбежал какой-то молодец из лавки. Начался разговор, который во всех отношениях характеризует Китайцев.

"И так вы ищите гостинницу", спросил прикащик; "позвольте мне провожать вас, иначе вы в Синем городе едва ли найдете приличный приют. Здесь живут различные люди, и добрые и злые. Не так ли, гг. ламы? я говорю ведь дело. Не все люди одинаковых качеств, и кто знает, не превышает ли число злых людей числа добрых? Я говорю откровенно. В этом Синем городе вы с трудом найдете добросовестного человека, а хорошая совесть ведь богатый клад! Разумеется, вы Монголы знаете, что такое чистая совесть; я очень хорошо знаю Монголов, они добры и честны. У нас Китайцев это, к сожалению, совсем не так; мы люди злые и обманщики. Между десятью тысячами Китайцев едва найдешь одного, руководимого совестью. Здесь, в Синем городе, почти все занимаются ремеслом — обманывать Монголов и выманивать у них деньги".

В то время, как молодой Китаец, с непринужденной и ловкою манерой, вел свой прекрасный монолог, он то и дело подносил табакерку то одному, то другому, дружески трепал нас по плечу и взял наших лошадей под уздцы, чтоб их вести. При всем том, он не спускал глаз с обоих сундуков, находившихся на верблюде. Он вероятно думал, что они полны драгоценными товарами.

Мы уже таскались более часа и все еще не видя обещанной гостинницы, сказали ему:

"Нам очень жаль, что ты столько беспокоишься; хотели бы мы однакожь знать, куда это ты ведешь нас?"

"Положитесь на меня, я приведу вас в великолепную гостинницу. Не говорите только, что вы меня беспокоите! Уверяю вас, что нет; не говорите даже об этом; вы заставляете меня краснеть. Не братья ли мы все? Какое же различие между Китайцем и Монголом? Конечно, мы говорим на разных языках и имеем разные обычаи, но мы ведь знаем, что все люди имеют одинаковое сердце, также, как и одинаковую совесть и мерило правосудия. Однакожь, остановитесь и подождите меня несколько секунд; я тотчас опять прийду".

Он побежал в ближайшую лавку, но очень скоро вернулся, извиняясь, что заставил нас ждать. "Вы очень устала, это понятно; в путешествии уже нельзя иначе". [85]

Вскоре присоединялся еще один Китаец, худощавый господин, с сжатыми губами и небольшими впалыми глазами, которые придавали чрезвычайно хитрый оттенок его физиономии.

"Вы должно быть только сегодня прибыли, уважаемые ламы?" сказал он. "Это хорошо, это очень мило с вашей стороны. Вы благополучно кончили ваш путь, это прекрасно. У вас отличные верблюды я вы должно быть быстро подвигались вперед". За тем он обратился к первому проводнику. "Ты, Ссе-ул, хочешь указать этим благородным Монголам гостинницу, это очень хорошо; смотри же, чтоб она была удобна. Ты, я думаю поведешь их в " гостинницу вечной дешевизны"?

"Да, туда именно".

"Ты хорошо делаешь; содержатель ее со мною очень дружен. Хорошо, что и я тут, я отрекомендую ему этих благородных Монголов. Верь, я чувствовал бы тяжесть камня, на моем сердце, еслиб я также не провожал их. Когда имеем счастие встретить братьев, то долг каждого быть им полезным. Не правда ли, милостивые господа, что все мы братья. Вот я и мой друг, мы оба прикащики и усердно служим Монголам. Верьте, что в этом Синем городе нужно считать особенным счастием, встретить людей, на которых можно положиться!"

К несчастию обоих маклеров мы не были незнакомы с хитростью и проделками Китайцев, не были так доверчивы и неблагоразумны, как Монголы. Увидя вдруг вывеску, на которой большими китайскими буквами было написано: "Гостинница трех совершенств для проезжих, с их верблюдами и лошадьми; поручения исполняются хорошо и в точности", мы не смотря на отговариванье обоих наших проводников, въехали в ворота этого постоялого двора; по синим шапкам бывших во дворе людей мы узнали, что это турецкая гостинница. Расчеты Китайцев не оправдались; но они, не смущаясь, продолжали разыгрывать свою роль.

"Где прислуга?" закричали они; "приготовьте скорей просторную комнату, чистую, хорошую!"

Скоро подошел к нам один из "распорядителей гостинницы," в одной руке держа метлу, в другой большую чашку с водою, а в зубах ключ. Наши проводники тотчас у него все отняли.

"Пусти нас; мы сами хотим служить нашим сиятельным друзьям; вы, трактирные слуги, делаете все в половину, потому [86] что делаете это из-за денег". И они начали мести и суетиться. Когда все было убрано мы вошли в залу и на канг; Китайцы же, будто из почтения к нам, уселись на полу. Подали чай, и в то же время вошел в комнату молодой, прилично одетый господин приятной наружности; он нес что-то в шелковом платке, который держал за все четыре конца. Старший из проводников, худой, с продувными глазами, сказал:

"Господа ламы, этот молодой человек сын хозяина, у которого мы служим. Он видел, как вы проезжали и поспешил послать сына осведомиться, благополучно ли вы доехали".

Молодой человек положил платок на стол и сказал: "Вот пирожки к чаю; мой отец велел сварить для вас дома рис. Не откажите после чаю пожаловать на скромный обед в наше бедное жилище".

"Но для чего вы смущаете сердца ваши, заботясь об нас?"

"О, смотрите, как ваши слова заставляют нас краснеть!" сказали Китайцы. — Вошедший хозяин прекратил поток всех этих лживых вежливостей.

"Бедные Монголы, как обдирают вас, если попадаете в руки таких негодяев!" сказали мы друг другу по французски, к величайшему удивлению трех мошенников.

"В какой части Монголии лежит знаменитое царство, где живут ваши сиятельства?"

"Наша бедная семья живет не в Монголии, мы не Татары", ответили мы.

"А, вы не Монголы? Да, да, мы об этом догадывались; Монголы не имеют такого величественного вида, их осанка не так благородна. Можно спросить, где ваша уважаемая родина?"

"Мы с запада; наше отечество далеко отсюда".

Старый плут повел тогда такую речь: "И так, вы с запада? Да, да, мне это казалось с первого взгляда. Эти молодцы мало видели, и не узнают людей по физиономии. Вы из Запада; я хорошо знаю ваше отечество и несколько раз ездил туда".

"Очень рады, что наша родина знакома тебе; тогда ты, конечно, понимаешь и наш язык?"

"Это-то нет; я плохо понимаю, но из десяти слов все-таки пойму три или четыре. Говорить-то я вовсе не умею, но это ничего назначит; вы хорошо говорите по монгольски и по китайски. А в вашей стране такие умные головы! Я имел много дел с [87] вашими земляками; они дают, мне всегда разные поручения, когда приезжают в Синий город".

Нельзя было сомневаться в видах наших услужливых друзей и мы решили избавиться от них. Когда мы кончили чай, они низко поклонились и пригласили нас к себе обедать. "Рис готов, милостивые государи; начальник нашего торгового дома ожидает вас".

Мы ответили им очень серьезно: "Послушайте нас, мы скажем вам умные речи. Вы потрудились сыскать нам гостинницу, это хорошо; вы это сделали по своему желанию. Вы слишком услужливы и ваш хозяин также, приславший нам печенье. Видно, вы очень добросердечные люди; иначе, чтобы вас побудило служить чужим? Теперь вы нас приглашаете к себе обедать, и это также хорошо; но с нашей стороны не годится принять ваше приглашение. Есть у незнакомых противно китайским обычаям и то же не принято на западе".

Плуты совершенно разочаровались; это видно было по их лицу. Мы же продолжали: "Поэтому мы не пойдем в вашу лавку и вы извините нас перед вашим хозяином, и поблагодарите его от нашего имени за внимание. Перед отъездом мы сделаем некоторые покупки, быть может, зайдем и к нему. Теперь же мы пойдем в этот турецкий трактир и там закусим".

"Очень хорошо, очень хорошо, трактир славный", сказали, они с досадой. Все встали и отправились: мы в ресторан, а они сообщить своему хозяину печальный исход их предложений.

На самом деле Китайцы во всем очень гнусно надувают Монголов. Последние самые простые и добродушнейшие люди во всем мире, откровенны и не злы. Как только Монгол попадает в город, толпа Китайцев тотчас окружит его и один из них непременно тащит в свои дом. Он предлагает ему чай, присмотрит за его скотиной, окажет ему всякие услуги и любезности, наговорит ему тысячу льстивых фраз и величает сына степей. Все это производит на Монгола, честного и не предполагающего обмана в других, приятное впечатление; он принимает слова за наличные деньги, радуется, что нашел таких прекрасных людей, таких "агату" (братьев), которые избавляют его от труда продажи и покупки и еще даром дают ему обед. Он думает, что они бы этого не сделали, не тратились бы так много, еслиб имели в виду надуть его. Но Китайцы с самого [88] начала своими плутнями и бесстыдством опутывают Монгола так, что он не вырвется из их рук: они угощают его водкою и напаивают до пьяна; три четыре дня он пьет, ест, курит, а между тем плуты продают его скотину по любой цене и закупают для него вовсе не нужные ему вещи! Он конечно платит за все в тридорога, а они уверяют его, что он очень дешево купил. Монгол пожалуй, и очень доволен великодушием Китайца и, приезжая в город, другой раз опять попадается в их сети. Такие-то китайские промышленники хотели опустошить и наши карманы; но на этот раз они ошиблись.

Наступали холода и мы воспользовались пребыванием в Ку-ку-Готэ, чтобы закупить теплое платье. Прежде всего надо было разменять несколько унций серебра на мелкую монету. В Китае ходит только одна медная монета; она кругла, величиною трех копеек, в середине просверленная, для того, чтобы можно было нанизывать на нитки. Китайцы зовут ее дзин, Монголы — дэгос, Европейцы — сапэка. Золото и серебро у них не чеканится, но пускается в оборот слитками; также в ходу золотой песок и золотые плитки. Банки уплачивают их стоимость звонкою монетой или кредитными билетами; унция серебра идет в 17-18 сот сапэк, смотря по курсу, зависящему от количества, находящегося в обращении серебра.

Менялы при размене умеют извлекать свои выгоды двояким путем: когда заплатят настоящую цену за серебро, то обвешают, а если не надуют в весе, то платят ниже курса. Но с Монголами менялы поступают иначе: они не надувают их ни в весе, ни в стоимости; на оборот, они перепускают свое и платят дороже курса. Монгол делается доверчивым. Китаец говорит что он в убытке и действительно потерял бы по весу и цене. Но он себя достаточно вознаграждает при исчислении серебра на сапэки. Монгол считает только по шарикам своих четок и очень редко бывает так искусен, чтобы проверить Китайца; большею частию же он довольствуется готовым счетом. Он рад, что серебро сходит по хорошей цене и без провеса.

В банке, где мы меняли деньги, нас хотели надуть, как Монголов. Весы были верны, цена высока, — в этом мы поладили. Меняло взял суан-пан — китайские счеты; вычислил все, повидимому, с большою точностию, и подал нам счет. [89]

"У вас", сказали мы им, "меняльная торговля; мы покупатели, вы продавцы; вы считали, мы хотим поверить; дайте нам кисточку и кусочек бумаги".

"Совершенно так; то, что вы сказали, составляет основу всякой, торговли и мены!"

И нам подали очень почтительно письменные принадлежности. Мы сочли и оказалось, что нас хотели обчесть на тысячу сапок..

"Послушай, хозяин", сказали мы ему, "твой суан-пан ошибся на целую. тысячу".

"Быть не может; я не могу ошибайся с суан-паном! Но мы можем перечесть".

Тогда он еще раз начал перекидывать шары своим счет, а все присутствующие были удивлены.

"Я считал верно, посмотрите", сказал он, и передал счеты одному из прикащиков, который начал считать и пришед к тому же результату. "Вы видите, что здесь нет ошибки! Как это случилось, что ваш счет, не сходится с нашим?"

"Твой, счет не верен, наш вернее. Смотри, вот эти маленькие цифры вовсе не то, что суан-пан; с ними не возможно ошибиться. Здесь не достает тысячи сапэк".

Все служители лавки пришли в смущение, иные покраснели даже; тут вмешался чужой с своим посредничеством.

"Я хочу счесть".

Он взял суан-пан, счел и, сказал, что наша цифра верна. Интендант кассы поклонился нам очень низко.

"Господа ламы, ваш счет вернее моего".

"Совершенно нет; твой суан-пан хорош, но разве и самый лучший счетчик не может ошибиться? Ты ошибся раз, но мы, менее искусные люди, ошибаемся десять тысяч раз. Сегодня к удивлению, нам посчастливилось".

Китайская вежливость требует таких выражений, конфузившегося человека не должно заставлять краснеть, или, как выражаются Китайцы, не должно "отнимать, у него лица".

Пока мы это говорили, иные с любопытством смотрели на бумажку, исписанную арабскими цифрами.

"Это великолепный суан-пан, очень прост и верен, Что показывают эти знаки, господа ламы?" спрашивали некоторые из присутствовавших.

"Этот суан-пан самый верный; такие, знаки употребляют [90] мандарины астрономии, при составлении календаря и при вычислении солнечных и лунных затмений" (На обсерватории в Пекине введены были миссионерами арабские цифры.).

Мы им объяснили значение арабских цифр, получили нашу другую тысячу сапэк и расстались друзьями.

Китайцы иногда сами попадаются в свои же сети и иной Монгол, хотя изредка, перехитрит их. Однажды сын степей вошел в Меняльную лавку с тщательно завернутым юэнь-пао, т. е. серебряным слитком в три фунта. Китайский фунт делится на шестнадцать унции. Трёхфунтовик большею частию не верен, в нем обыкновенно от 4-5 унций более определенного весу, и так собственно 52 унции. Китаец свесил юэнь-пао и определил вес в 50 унций; Монгол же уверял, что в нем 52 унции.

"Ба, ваши монгольские весы годятся для вешания баранов, но не для развешивания серебра".

После не продолжительной переторжки Монгол уступил слиток, согласившись получить только за 50 унций, и, как водится, принял квитанцию в продаже и весе слитка. Когда вечером кассир подводит счеты, один из прикащиков принес слиток и смеясь, сказал, что они обвесили Монгола на 2 унции. Но к большому изумлению всех оказалось, что слиток не был из серебра. Но купец знал Монгола, подал на него жалобу, и последнего потребовали в суд.

Делатели фальшивой монеты подвергаются в Китае смертной казни. Обман был очевиден. Но Монгол не сознавался и просил дозволения оправдаться. Судья согласился, и он начал: "Несколько дней назад я действительно продал этому меняле юэнь-пао, но он был из чистого серебра! Я ведь Монголец, простой, не хитрый человек. Они вероятно переменил мой настоящий слиток на фальшивый. Я не умею много говорить, но прошу тебя, заменяющего нам отца и мать, вели свесить фальшивый слиток".

Это было исполнено и оказалось что в нем 52 унции. Монгол вынул теперь из голенища сапога квитанцию, и передал ее судье-мандарину. Посмотри, вот эту квитанцию дали мне в меняльной лавке. Здесь сказано, сколько весил мой юэнь-пао.

Мандарин рассмотрел записку и сказал: "Это квитанция [91] покупателя; он пишет, что купил у Монгола слиток в 50 унций, а в этом фальшивом 52. Кто прав? Кто из них фальшивый монетчик?"

Дело было ясно; мандарин понимал очень хорошо, что обвиняемый продал фальшивый слиток, а Китаец надул, его в весе.

Он решил в пользу Монгола. Служащих банка наказали бамбуковыми палками, чем они еще легко отделались; их непременно бы казнили, еслиб они не подкупили судей.

Получив наши сапэки, мы пошли в лоскутные лавки, купить поношенное платье, потому что наши скудные средства не дозволяли нам купить новое. В Китае и Монголии не считают неприличным надеть чужое платье. Когда кому-нибудь надо сделать визит или одеться по праздничному, он отправляется к соседу и берет взаймы шляпу или сюртук или брюки, что ему нужно; в этом нет ничего особенного. А заимодавец должен заботиться, чтоб его друг, которого он вывел из нужды, не продал или не заложил его платье. Китайцы не разборчивы в одежде; им почти все равно: носить старое или новое платьё; для них самое существенное — дешевизна.

Лоскутные лавки находятся и в маленьких городах; они получают платье от Танг-пу, т. е. домов, где дают деньги под залог разных вещей, и хозяева которых большею частию не в состоянии выкупить их. Мы исходили все лоскутные лавки Синего города и купили наконец два тулупа из овчин, крытые сукном, когда-то имевшим желтый цвет. Тулуп г-на Гюка был ему очень длинен, а тулуп г-на Габэ короток; но нечего было делать! Потом мы купили еще две лисьи шапки, и взяв все под мышку, отправились в гостинницу "Трех совершенств".

Ку-ку-Готэ, Синий город, имеет важное значение в торговле, благодаря своем многочисленным монастырям, пользующимся большою славою по Монголии, и привлекающим туда людей из отдаленнейших концов страны. Торговля здесь преимущественно татарская: Монголы пригоняют большие стада лошадей, рогатого скота, овец и верблюдов; также привозят кожи, грибы и соль — это все, что они получают от своих степей. В обмен же берут кирпичный чай, различные мануфактурные произведения, седла, курительные палочки для сожигания перед истуканами Будды, овсяную муку, пшено и разные кухонные принадлежности. [92]

Но в особенности Ку-ку-Готэ знаменит своими верблюжьими ярмарками. На площадь, куда стекаются все главные улицы, выводят продающихся животных. Она похожа на поле, изрытое плугом в гряды, потому что животные привязываются в ряд, тянущийся вилообразно с одного конца площади до другого; большие верблюды стоят на возвышении и кажутся потому гигантской величины. На этом базаре страшный шум: продавцы кричат, расхваливая животное, покупатель торгуется и спорит; верблюдам сжимают морды и они страшно ревут. Сила верблюда пробуется тяжестью, с которою он в состоянии приподняться; если он подымает ее, то, по общепринятому мнению, такую же тяжесть он может носить. Есть еще другая проба: человек становится верблюду на задние ноги и держится крепко за длинные волосы заднего бугра; когда верблюд может подняться с ним, то он очень силен. Верблюжья торговля идет при посредстве барышников; без них торг не состоится. Они выторгуют, прибавят, словом, они ведут торговлю. Эти посредники ездят с одной ярмарки на другую. Они очень хорошо понимают дело, говорливы и ловки, и никто не перехитрит их. Когда животное понравится покупателю, начинается торг; тут маклера немеют и дело оканчивается знаками. Они берут друг друга за руку и под длинными рукавами делают пальцами знаки, сколько хотят взять или дать; согласившись в цене, маклера обеих сторон отправляются в трактир, угощаются там на счет покупателя и потом получают еще за свои хлопоты денежное вознаграждение.

В Синем городе находятся пять больших и пятнадцать меньших монастырей; в каждом из больших живут не менее 2,000 монахов. Без преувеличения можно полагать, что в одних монастырях этого города живут до 20,000 лам! А сколько еще живут рассеянно по городу, пропитываясь торговлей и перепродажей лошадей; их число неизвестно. Самый красивый из монастырей, это "Пяти башен". В нем живет Гобильган, т. е. верховный лама, сравниваемый с существом Будды и совершивший уже несколько раз переселение души своей. В настоящее время трон его находится на том же алтаре, который занимал прежде Гуйсон-Тамба. Он получил это место по очень странному случаю.

Император Ханг-Ги, во время одного военного похода против Элетов, завернул в Ку-ку-Готэ. чтобы навестить [93] Гуйсона-Тамбу, бывшего тогда начальников монастыря "Пяти башен". Монах принял императора, не встав перед ним и не сделав ему никакого знака уважения. Ханг-Ги подошел к нему ближе, чтобы говорить с ним. Но в то же время один Киан-Киюн, т. е. высший военный мандарин, возмущенный его непочтительностью к императору, быстро подошел к нему, обнажил саблю и одним ударом убил Гуйсона-Тамбу, свалившегося с своего трона.

Весть об этом поступке быстро разнеслась по всему городу; монахи главного и других монастырей восстали, взялись за оружие и жизнь императора, имевшего при себе лишь незначительный конвой, была в большой опасности. Он публично порицал поступок своего Киан-Киюна, стараясь смягчить этим ярость монахов. Но мандарин говорил:

"Если Гуйсон-Тамба не был живым Буддой, почему же он не поднялся с своего места перед повелителем всего мира? когда же он был живым Буддой, он должен был знать, что я убью его".

Опасность ежеминутно возрастала и император спасся только, переодевшись в платье простого солдата и убежав в свою армию, стоявшую недалеко от города. Но большая часть, его дружины была умерщвлена, в том числе и смелый мандарин.

Монголы хотели воспользоваться всеобщей тревогой. Вскоре после этого события они разгласили, что душа Гуйсона-Тамбы переселилась в стране Хальхасов, взявших его под свою защиту и поклявшихся отомстить его убийство.

Ламы Великого Курэна горячо взялись за дело; они сняли с себя красные и желтые кафтаны, и надели траурные, чтобы не ослабить воспоминание об убийстве в Ку-ку-Готэ; они не стригли более ни волос, ни бороды. Все это произвело страшное волнение между Монголами и только таланты великого человека, как император Ханг-Ги, могли предотвратит подымавшуюся бурю. Он вошел в сношения с повелителем Тибета, Тале-Ламою, употребившего все свое значение для успокоения монахов; а в то же время император послал свою армию против хальхасских царей, чтобы удержать их в повиновении. Мало по налу волнение стихло; монахи снова надели желтое и красное платье, и только на воротниках, в память этого убийства, носили черную нашивку; хальхасские монахи носят ее по сие время.

С тех пор в Синем городе находится Гобильган, а [94] Гуйсон-Тамба поселился навсегда в Великом Курэне, в стране Хальхасов. Император Ханг-Ги был озабочен этими событиями и не без опасения думал о будущем. Он не верил в учение о переселении душ и считал уверение Хальхасцев, что Гуйсон-Тамба появился у них, за политическую выдумку. Он понял, что посредством этого живого Будды они желали иметь влияние на другие народы, чтобы располагать ими во всякое время и возбудить их, пожалуй, против императора Китая. Но было бы очень неблагоразумно объявить Гуйсона-Тамбу не настоящим, лживым Буддой; следовало только сделать его безвредным.

По соглашению с двором Тале-Ламы в Ла-ссе было поэтому определено, что Гуйсон-Тамба остается верховным ламою Великого Курэна, но при последующем возрождении должен появляться непременно в Тибете. Ханг-Ги расчитывал, что Тибетанец не так легко сделается орудием Хальхасцев, и не усвоит себе их ненависть против пекинского двора. Гуйсон-Тамба несмел ослушаться и с тех пор переселение души его происходило всегда в Тибете. Хальхасцы посылают за ним в Тибет и его переезд совершается с большим торжеством. Однако главной цели Китайское правительство все-таки не достигает. Новый Гуйсон-Тамба привозится из Тибета юношей и воспитывается в Beликом Курэне, под влиянием Монгольских идеи, почему большею частью питает неприязнь к пекинскому двору. Мы уже рассказали, какие опасения возбудило в императорском дворе путешествие Гуйсона-Тамбы в Пекин, предпринятое им в 1839 г.

Ламы, стекающиеся со всех концов Монголии в Синий город, остаются там не долго. Большая часть приобретают в учебных заведениях разные академические степени и возвращаются на родину, предпочитая вступить там в какой-нибудь маленькие монастырь, которых так много в Монголии. Там они менее стеснены и это-то более соответствует их монгольской натуре. Иные остаются даже в кругу своего семейства и занимаются скотоводством, как и другие Татары; там они спокойно живут под своими шатрами, могут не соблюдать церковных постановлений и читают молитвы когда и где им угодно. Такие ламы ни чем не отличаются от простого народа, кроме своего красного или желтого платья.

Есть еще ламы, ведущие скитальческую жизнь; они живут перелетные птицы, у них нет постоянного местопребывания. Они точно боятся прожить спокойно некоторое время на одном, [95] как будто не могут этого перекосить; они кочуют для того, чтобы кочевать, чтобы быть в дороге и переходить с места на место. Так странствуют они от одного монастыря к другому, посещая дорогой монгольские шатры, зная, что везде встретят их гостеприимно. Они входят в шатер без всяких церемоний, садясь прямо к огню; им предлагают чай и они с некоторой заносчивостью рассказывают, в скольких странах они перебывали, нигде им не отказывают в ночлеге; утром они выйдут из шалаша посмотреть на правление ветра и отправляются в путь босиком, с палкою в руках и кожаным мешком на спине. В нем все их имущество. Странствующий монах отдыхает на первом встречном холмике, на вершине горы, в долине или где того потребует утомленное тело. В степи он ночует под открытым, небом, — крышей того великого шатра, который мы зовем миром. Цель и путешествующих монахов ограничивается пространством земель, где почитается Будда. Они ходят по Китаю, Манджурии, в стране Хальхасов; по южно-монгольским царствам, Урианг-Гаю, и стране на Ку-ку-Нооре; странствуют землями по обеим странам Гималая (по Тиан-шан-нан-лю и Тиан-шан-пэ-лю), по Тибету, Индии, а иногда даже по дальнему Туркестану. Они переплывают все реки, переходят все горы, поклоняются перед всеми великими ламами, знают обычаи, нравы и язык всех Буддистских народов. Им и в голову не прийдет, что могут заблудиться; для них все равно, какою дорогою они не пойдут, им одинаково дорого всякое место, и к каждому из них очень применимо предание о "вечном жиде".

Третий класс лам составляют те, которые живут обществами. Монастырь или ламазерия, это множество маленьких домиков, построенных около одного или многих буддистских Храмов. Смотря по состоянию их обитателей, постройки велики и красивы или малы и просты. Живущие вкупе монахи ведут более строгий образ жизни, чем другие; они много изучают и много молятся. Им дозволяется держать животных, напр. коров для молока и масла, что составляет их главную пищу; лошадь, чтобы было на чем выехать в степь и овец, чтобы иметь в праздник вкусное мясное блюдо.

Большая часть монастырей обогащены императорами или князьями; их доходы в определенные дни раздаются ламам, так, что каждый из них получает долю, соответственно его сану. Кто слывет хороши врачем или предсказателем, тот имеет [96] случай получить лишний доход; но редко они наживаются. Ламы как дети, не заботятся о будущем; они истрачивают свои деньги также скоро, как и приобретают. Сегодня вы видите монаха в грязном изорванном рубище, завтра на нем великолепное платье. Как только он получит деньги или скотину, он едет в ближайшие город, чтобы пышно одеться с головы до ног; но вообще он не долго носит свой великолепный костюм: скоро он опять едет в китайскую торговую станицу, не для того, чтобы покупать, а с целью заложить свое щегольское платье, которое он редко в состоянии выкупить. Чтобы убедиться в этом, стоит только побывать в любой лавке старого платья: они переполнены монашескою желтою и красною одеждою.

Число монахов в Монголии так велико, что они без преувеличения. составляют треть народонаселения. Почти в каждой семье дети мужского пола, кроме Старшего сына, назначаются в монахи; впрочем Татары поступают в это сословие не по внутреннему побуждению, а по неволе, потому что тотчас по рождении родители их, обстригая головы новорожденных, посвящают их тем в монахи. Так дети привыкают к этой мысли, у иных является после религиозная экзальтация и они с любовью посвящаются монашеской жизни.

Китайское правительство способствует сколь возможно более распространению монашества между Монголами. Известно, что пекинский, двор не оказывает никакой поддержки китайским бонцам (попам), тогда как сильно помогает и поощряет лам. Особенно заметно то предпочтенье, какое оно оказывает монашествующему духовенству, имея в виду уменьшить этим массу населения Монголии. Оно не может освободиться от воспоминания силы и могущества Монголов, господствовавших над Китаем; оно опасается нового нападения и старается всеми мерами ослабить грозный ей народ. Монголия, хотя очень мало населенная соответственно своему пространству, была бы в состояний поставить, в случае восстания, громадное войско. Великому ламе, в роде Гуйсона-Тамбы, достаточно мигнуть и вся Монголия, от Сибирских границ до Тибета, восстанет и пойдет туда, куда повелит "Святой". Два столетия живут Монголы мирно и их воинственный дух ослаб; но любовь к военным приключеньям еще сильна в них и память об их великом хане, Джинггиси, завоевавшем с ними "один свет", еще жива в народе. [97] Он играет большую роль в их сказках и преданиях и составляет предмете их мечтаний.

В Синем городе мы познакомились с некоторыми ламами знаменитейших монастырей, чтобы получить от них точные сведения о состоянии буддаизма в Монголии. Но мы и здесь слышали тоже, что в Толон-Нооре. "Чем далее ехать на запад, тем больше и лучше разъяснятся нам тайны веры. Город Ла-Сса считается у всех источником света, распространяющим повсюду теплые лучи веры: они ослабевают, чем далее от центра. Это говорили все монахи, бывшие раз в Тибете.

Особенно часто беседовали мы здесь с одним тибетском ламою, которого замечания о религии удивили нас. Когда мы излагали ему главные основания христианской веры, они не произвели на него особенного впечатления, но вызвали с его стороны замечание, что учение главных тибетских лам ничем не отличается от того, про которое мы ему рассказали.

"Не должно смешивать религиозных истин с предразсудками легковерной необразованной массы. Монголы простые люди, они преклоняются перед всем, что им попадается на дороге: в их глазах все "борган" (божество). Они ставят все на одну линию: лам, молитвенники, храмы и монастырские здания, даже камни и кости, сложенные в громадную кучу на вершинах гор (обо); на каждом шагу они падают ниц, подымают ко лбу сложенные руки и кричат: борган, борган".

"А разве ламы не веруют, что существует и много борганов?" "Это требует объяснения", сказал тибетский лама, улыбаясь. "Есть только один Творец всего мира, Он без начала и конца. В Джагаре (Индии) его зовут Буддой в Тибете Самче-Мичебат, "вечный-всемогущий", Джа-Ми (Китайцы) называют его Фо, Сок-no-ми (Монголы) Борганом.

"Ты говоришь, что Будда только один; но что же такое Тале-лама в Ла-Ссе, Банджан в Джаши-Лумбо, Тсонго-Каба Си-Фанский, Калдан в Толон-Нооре, Гуйсоно-Тамба в Великом Курэне, Гобильган в Синем городе, Гутукту в Пекине и многочисленные Шабероны в монастырях Монголии и Тибета?"

"Они все Будды".

"Разве Будда видим?"

"Нет, он не телесное, а духовное существо".

"И так Будда один и в тоже время существуют бесчисленные Будды, как Шабероны и другие. Будда не телесное Существо, [98] а между тем Тале-лама, Гуйсон-Тамба и другие Шабероны видимы и имеют тело как ты и мы. Как ты это объяснишь?"

Лама благоговейно протянул руки и сказал: "Это ученье истинное; оно самое лучшее и происходит из запада; но оно непостигаемо умом и его нельзя изъяснить до конца". Судя по этим известиям, мы должны были ожидать между тибетскими ламами понятия более ясные и определенные чем у других лам и в простом народе. Это тем более укрепило нас в намерении, идти далее на запад.

Уезжая, мы позвали хозяина гостинницы, чтобы расплатиться. Он сказал: "не будем считаться; вложите в кассу триста сапэк и кончено. Можете рекомендовать другим гостинницу совершенство. Желаю вам счастливого пути!"

ГЛАВА VI.

Китайский собиратель долгов. — Большой караван. — Приезд в Чаган-Курэнь. — Желтая река.

Мы оставили Синий город 4-го числа 9-го месяца и с большим трудом выбрались по тесным узким улицам к западным воротам. Страна, по которой мы ехали, составляет часть западного же Тумета и также плодородна и населена как по той стороне города. Кругом было много деревень, но мы не остановились в ни одной и только вечером заехали на постоялый двор.

На другое утро мы встретили там странного человека. Мы только что разгрузили верблюдов и привязали их к яслям как на двор вошел путешественник, ведущий за повод худую, больную лошадь. Он был низкого росту, но толст; на голове была у него большая соломенная шляпа, поля которой падали ему на плечи; за ним волочилась сабля почти такой же величины, как он сам.

"Смотритель кухни!" закричал он, войдя, "найдется ли для меня место в твоей гостиннице?" [99]

"У меня только одна комната и в ней поместились вот эти проезжие; спроси, пустят ли они тебя к себе".

Путешественник с большою саблей тяжелыми шагами пошел в нашу канату и войдя, сказал: "Мир и счастье вам, господа ламы; вам нужна вся комната? Не будет ли местечка и для меня?"

"Почему же не дать тебе места? Мы все проезжие".

"Прекрасно сказано, прекрасно! Вы Монголы, я Китаец; но вы очень хорошо понимаете дела; вы знаете, что все люди братья".

Он привязал свою лошадь, положил на канг поклажу и протянулся так, как это делает всякий усталый. "Ай-я, ай-я, вот я и в гостиннице; ай-я, здесь лучше, чем в дороге; надо не много отдохнуть".

"Куда ты едешь и для чего носишь ты саблю в дороге?"

"Ах, я из далека и мне предстоит еще далекий путь. В этих монгольских странах не мешает иметь при себе саблю; не всегда встречаешься с добрыми людьми".

"Ты верно принадлежишь к какому-нибудь китайскому обществу, закупающему в Монголии соль и белые грибы?"

"Нет, я служу в Пекине у знаменитого торгового дома и еду собирать деньги, следуемые с Монголов. Но куда едете вы?"

"Мы хотим переправиться через Желтую реку, в Чаган-Курэнь и еще далее на запад, по стране Ортус".

"Кажется, вы не Монголы?"

"Нет, мы из западных стран".

"Ай, так мы люди, одного класса и вы занимаетесь почти тем же, чем я. Вы, как и я, пожиратели Монголов".

"Как пожиратели Монголов? Что это значит?"

"Наше дело пожирать Монголов. Мы, купцы, пожираем их торговлей, вы, ламы — молитвами. Монголы простоваты; почему нам не обирать их?"

"Ты ошибаешься; с тех пор, как мы в Монголии, мы истратили много денег, но сами ни с кого не взяли одной сапэки. Все, что у нас есть, мы купили за наличные деньги, привезенные нами из родины".

"Я думал, что вы пришли в Монголию читать молитвы".

"Ты прав к этом; мы читаем молитвы, но не торгуем ими". Мы объяснили ему коротко разницу между буддистской и христианской религией; но он не понимала как можно молиться и не брать за это денег. [100]

"Здесь это делается иначе; ламы не читают молитв бесплатно. Еслиб в Монголии нельзя было нажиться, я бы не переступил сюда и ногою" Он засмеялся и начал пить чай большими, глотками.

"Ты поэтому не должен говорить, что мы занимаемся одним ремеслом. Скажи лучше прямо, что ты пожираешь Монголов".

"Да, я могу ручаться в этом. Мы, купцы, пожираем Монголов с кожей и волосами".

"Каким же образом, имеешь ты в Монголии такие обильные жатвы?"

"Ба, вы не знаете Монголов: разве вы не видите, что они все как дети? Когда, они приезжают в город, то хотят купить все, что видят; а на все у них не хватает денег. Мы берем их под руку, предлагаем товар в кредит, получив за него, конечно, 30-40 проц. дороже. Ведь это в порядке? Проценты нарастают и мы берем проценты с процентов. В Китае это запрещено законами, но в Монголии — ничего. Ежегодно мы должны объезжать степи и собирать проценты. Долги Монголов никогда не погашаются; они поступают в наследство детям и внукам. Они уплачивают их овцами, верблюдами, лошадьми, быками и т. под. Мы берем животных по очень низкой цене, а на ярмарках продаем их дорого. Долг Монгола очень выгодная вещь — золотое дно!"

Разъясняя нам систему опорожнения монгольских кошельков. Яо-Чанг-Ти, т. е. "собиратель долгов", смеялся от всей души. Он был человек очень хитрый и ловкий и хорошо говорил по монгольски. Горе тому, кто попадался в его сети.

На другой день, едучи к Чаган-Курэну, мы потеряли Нашу собаку, Арсалана. Самдаджемба думал, что Арсалан, как Китаец, не мог свыкнуться с кочующей жизнию, и пристал к дому какого-нибудь землепашца. Мы привыкли к нему и неохотно расстались бы с ним, хотя в степи он был для нас бесполезен. Он спал ночью так крепко, что не годился в караульщики; днем же он гонял птиц или серых белок. Мы скоро забыли об нем.

Вечером, недалеко от Чаган-Курэна, т. е. "белой ограды" мы увидели вдали густую пыль и скоро показались верблюды и турецкие купцы, везущие; товары в Пекин. Погонщики сказали нам, что караван их состоит из "десяти тысяч" верблюдов [101] и действительно мимо нас прошло неисчислимое множество этих животных, нагруженных ящиками и тюками.

Лица погонщиков очень загорели от солнца и все они имели дикое, угрюмое выражение. Одеты были они с ног до головы в козлиные кожи, и сидя между буграми своих верблюдов; едва удостоивали нас взглядом. Пятимесячное, беспрестанное путешествие совершенно одичало их. На шее каждого верблюда навешен был серебряный тибетский колокольчик, приятный звон которого слышен был очень далеко, и резко отличаясь от мрачных и молчаливых погонщиков.

Было уже поздно, когда приехали мы в Чаган-Курэнь. Все ворота были заперты, а на улице не было живой души, как будто все вымерло, только одни собаки лаяли. Мы ехали все дальше, пока не услыхали удары молота с наковальню; это была кузница и мы просили рабочих указать нам гостинницу. Они посмеялись над Монголами с вих верблюдами, но дали нам мальчика, который зажег факел и повел нас в постоялый двор. Но как только хозяин увидел наших верблюдов, он захлопнул ворота; то же повторилось и в других гостинницах; везде говорили, что у них нет места для верблюдов. Этих животных неохотно пускают на постоялые дворы, потому что лошади пугаются их и часто случаются неприятности; многие китайские купцы останавливаются только там, где не пускают монгольских караванов.

Это долгое шатанье надоело наконец нашему проводнику, он бросил нас и убежал. И так мы остались одни, усталые, мучимые голодом и жаждою среди темной ночи. Нечего было блуждать по улицам незнакомого города. Оставалось ночевать среди улицы; но мы решились попытаться еще раз отыскать удобный ночлег, постучались в первые попавшие ворота. Нам вскоре отворили.

"Брат, здесь гостинница?" спросили мы.

"Нет, овчарня. Кто вы?"

"Проезжие. Ночь настигла нас дорогой, а в городе все гостинницы уже заперты; нигде нас не приняли".

"Мэнду, мэнду, господа ламы, пожалуйте, Там на дворе вы найдете место для ваших верблюдов, и мой дом довольно просторен, вы можете отдохнуть в нем сколько вам угодно. [102]

Мы обрадовались, попав на Монголов, которые дружественно предложили нам чай в молоко. Мы выразили им нашу радость. Старик, рассказал что он уже давно бросил кочующую жизнь, выстроил дом и торгует овцами; но сердце его остается монгольским. Не смотря на нашу усталость, мы должны были еще поужинать: добрый старин опить подал нам чай, хлеб, печеный в теплой золе и сочную баранину. Поевши, мы обменялись с семейством щепоткою табаку и пошли отдыхать.

Когда мы на другое утро сообщили нашему доброму хозяину, что хотим переправиться через Желтую реку и ехать дальше на запад, он и семья его начали: нас отговаривать; по их рассказам не было возможности переплыть реку, которая уже восемь дней вышла из берегов и затопила всю окружность, хотя лето было сухое и время дождей давно миновало. Обыкновенно реки выходят из своих берегов в 6-м или 7-м месяцах. Но мы убедились, что Монголы не преувеличивали; Гоанг-Го образовал море, берега которого не были видны; только кое-где торчали посреди уединенные деревни и дома.

Мы были в немалом затруднении; но вернуться назад не следовало; мы должны были во всяком случае добраться до Ла-Сси. Можно было, пожалуй, направиться на север, вдоль русла, но это отняло бы много времени и кроме того нам пришлось бы проехать большую песчаную степь. Мы могли дожидаться в Чаган-Курэне, пока пройдет вода; но долговременное проживание в гостиннице было не по нашим скудным средствам. Ничего более не оставалось, как ехать вперед, возложив свои надежды на Бога. Мы запаслись провиантами, хорошо накормили животных и отправились в путь.

Скоро очутились мы среди затопленных полей; только кое где оставались узкие плотины. Крестьяне плыли в челноках по своим пашням. Наши верблюды скользили по топкому илу и дрожали от холода, не смотря на то, что были в поту. До поддня мы проехали не больше полумили, потому что ежеминутно нужно было поворачивать то в одну, то в другую сторону, чтобы только подвигаться вперед. Наконец мы добрались до одной деревни где тотчас окружила нас толпа ободранных людей. Далее нельзя было ехать, вода была очень глубока, и казалось что все слилось в одно большое озеро, покрывавшее и самое русло Желтой реки.

Долго торговались мы здесь о китайскими перевозчиками, [103] которые, воспользовавшись нашим затруднительными положением, взяли с нас восемьсот сапэк за перевоз к небольшой пагоде (Миао), подле которой стойла маленькая хижина.

"Там", сказали они, "есть большая лодка, на которой можно переплыть самую реку".

Мы добрались туда, только к вечеру; за тысячу сапэк новые перевозчики взялись переправить нас на другой берег.

Но где, ночевать? В одной из рыбачьих хижин? Мы хорошо знали Китайцев и очень мало доверяли им: там бы наверное раскрали половину нашего имущества. Вокруг земля была превращена в болото, на котором нельзя было раскинуть шатер. Мы поэтону избрали для ночлега маленький храм Будды. Небольшое крыльцо с навесом, подпертым тремя каменными столбами, составляло преддверье храма, на дверях которого была повешена цепь; здесь мы поместились. Самдаджемба спросил, дозволяет ли святая вера ночевать при входе пагоды? Мы успокоила его в этом, а он пустился в рассуждение:

"Вот пагода, построенная в честь бога реки; но когда в Тибете шел дождь, Пу-сса не, мог отвратит наводнение. Теперь двое послов Иеговы ищут здесь защиты и Миао по крайней мере в этом полезен". И при этих словах он смеялся от всей души.

Устроившись, мы вышли молиться на берег Гоанг-Го. Ночь была прекрасная. Луна светила ясно, изливая на реку серебристые лучи свои. Гоанг-Го одна из великолепнейших рек в свете. Источники ее находятся в горах Тибета, откуда она течет по стране Ку-Ку-Ноор; потом входит в китайскую провинцию Кан-Су и оставляя ее, направляется по песчаной местности у подножья Алешанских гор, окружает на западе, севере и востоке страну Ортусов и потом опять возвращается в Китай. Тут она течет сначала с севера на юг, потом с запада на восток и впадает в Желтое море.

Вода Гоанг-Го в источниках своих чиста и прозрачна и становится желтою только у песчаного подножья Алешанских гор и в земле Ортусов. Ее берега очень низки и поэтому она часто выступает, затопляя окружности. В Монголии, конечно, это не составляет большой беды, ибо там нет пашень; пастухи же, во время полноводья, перегоняют стада на гористые места. Но в Китае полноводье производит страшные опустошения. Русло этой река много раз переменяло свое направление. Когда-то устье его [104] лежало у Пе-че-ли, под 39° широты; теперь оно находится на 34°, более чем на 130 миль южнее прежнего.

Китайское правительство ежегодно тратит громадные суммы на противодействие ее разрушительным наводнениям. В 1779 г. эти работы стоили государству более 10,000,000 талеров. Не смотря на то, река часто выходит из берегов, особенно в провинциях Го-нань и Кианг-су, где на расстоянии целых 100 миль русло реки лежит выше уровня долин, по которым она протекает. С каждым годом река становится выше и выше, потому что вода приносит очень много песку и ила. Вследствие того раньше или позже может произойдти катастрофа, которая причинит страшные опустошения.

Тихая лунная ночь располагала прислушиваться к бурному шуму величественной реки; мы совершенно погрузились в мечты, как вдруг Самдаджемба возвратил нас к прозе жизни, закричав, что овсянка поспела. Поевши, мы разостлали кожи и улеглись так, что образовали треугольники, посреди которого лежал наш багаж; ибо и на таком святом месте мы не были беспечны пред воровством Китайцев.

Бог реки стоял на пьедестале из серых каменных плит; он был очень безобразен, как все подобные идолы в китайских пагодах: на широкой, плоской, пьяной роже выдавались два блестящие глаза, величиною с куриное яйцо, острым концом вперед. Густые брови шли не горизонтально, а от самых ушей подымались вверх, сходясь на середине лба в тупой угол, на голове его была морская раковина, в руках он держал пилообразный меч. По правой и левой стороне этого Пу-сса стояли две небольшие статуи, высунувшие ему, в знак уважения, язык.

Мы стали уже засыпать, как приблизился человек, с бумажным фонарем в руках, отпер решетчатую дверь и вошел в Миао; здесь он три раза пал ниц, сжег в маленькой курильнице кадило и засветил перед истуканом лампаду. Волосы, заплетенные в косы, и синий сюртук его указывал, что он не духовник. Кончив это, он обратился к нам:

"Я оставляю дверь отпертою, внутри вы можете покойнее спать".

Мы не согласились на его предложение, а спросили: для чего он пришел сюда?

"В этом Миао", ответил он, "живет дух-хранитель Желтой реки. Я воскурил ему фимиам, чтобы он послал нас счастие в рыбной ловле и не допустил бы утонуть рыболовов". [105]

Самдаджемба ответил ему довольно грубо: "Это пустая болтовня; если он бог реки, как же вода попала а Миао и покрыла твоего Пу-сса грязью?"

Китаец убежал, не дав ответа. Нам это показалось странным; но впоследствии мы спохватились что он украл у нас висящий на ограде платок, предпочитая это бесполезному религиозному спору.

С большим трудом удалось нам назавтра перевести на паром наших верблюдов. На реке несколько раз угрожала нам опасность утонуть, в особенности когда то или другое животное движением своим нарушало равновесие парома. Когда мы наконец перебрались на другой берег, мы попали в другую беду, вся страна была покрыта болотами и топкою грязью, и мы едва едва могли подвигаться вперед. Посреди этого болотистого океана встретили мы трех пешеходов, подобравших платье очень высоко и имевших на спине оп узлу. Не узнав от них ничего утешительного, мы решились ехать прямо, через топь и болоты; наконец добрались мы на сухое место и увидев вблизи монгольский шатер, направились туда. Это были пастухи, которые пасли стада Китайцев из Чаган-Курэна. От них узнали мы, что в полумили отсюда нам нужно переправится еще через одну небольшую реку, Пага-Голь, а там пойдет уже сухая дорога. В этом месте был хороший луг и мы остановились тут на несколько дней, как люди, так и животные нуждались в отдыхе.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие через Монголию в Тибет, к столице Тале-Ламы. Сочинение Гюк и Габе. М. 1866

© текст - ??. 1866
© сетевая версия - Thietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001