БУССЕ Н. В.

ОСТРОВ САХАЛИН И ЭКСПЕДИЦИЯ 1852 ГОДА

(См. выше, окт. 732 стр., нояб. 161 стр.)

VII.

Наши отношения к японцам и аинам были не одинаковы, и приход русских на Сахалин произвел различные впечатления на его обитателей. Японцы видели в нем уничтожение своего господства на острове и может быть потерю богатых промыслов, Уверениям нашим, что мы пришли защищать их от американцев, конечно они не верят. Сил у них не было, чтобы помешать нашей высадке; все что они могли сделать, это уведомить свое правительство, для чего и послали парусную джонку с 13-ю япон. матросами на Мацмай. Но аины были ради нашему приходу, так как надеялись, что мы прогоним японцев или перебьем их, и тем освободим от ненавистного для них ига. Устрашенные японцы отдавали нам все, что от них спрашивали, даже посылали свои лодки, чтобы перевозить наши вещи с корабля, а через трое суток после нашего прихода они все убежали. Аины, худо повиновавшиеся оставшемуся старшине своему, преданному японцам, начали воровать водку из сараев и открыто разграбили бы все, если бы не видели, что это мне не нравится. Порядок немного установился. Бывший в экспедиции на Сахалине, г. Орлов, встретил [649] у Наипу бежавших японцев и уговорил их возвратиться в Томари, обещая, что русские им ничего не сделают. Они воротились, когда второе русское судно «Иртыш», приходившее в Томари, удалилось от берегов. Уверившись, что русские не хотят ни убивать их, ни брать в плен, японцы поселились в своем доме. Первоначальные их действия против нас были не совсем дружелюбны. Они подговаривали аинов не продавать ничего русским, говоря, что весною японцы их выгонят и тогда убьют тех аинов, которые приносили что-нибудь или служили русским. Аины, видя, что, несмотря на их просьбы, мы не убиваем японцев, и приписывая это вероятно тому, что мы трусим их, начали бояться угроз японцев, и если продавали нам, то всегда скрытно, рыбу и другие предметы, прося не говорить японцам, а в некоторых селениях (в Сусуе и Ричтоге) даже не хотели принимать Рудановского, объезжавшего берег для описи, или все убегали при его приезде. Я несколько раз строго выговаривал японцам, но получал всегда ответ, что аины лгут. Наконец, я объявил им, что мы звали их придти в Томари, жить дружно с нами; если этого они не хотят, то лучше пусть уходят из Томари. Слова мои подействовали на них; старшины их явились ко мне с подарками и уверением в дружбе. Просили, чтобы я не верил аинам, которые хотят нарочно вооружить русских против них. После этого дружеские сношения возобновились, конечно без доверия. Казак Дьячков, по приказанию моему, ежедневно ходил к японцам; они очень полюбили его и просили чтобы он ходил почаще к ним, обещая его выучить аинскому языку. Люди наши сделали японцам молотильную машину.

Аины, в неизвестности будущей судьбы своей, остаются в ожидании, кто пересилит весною,— русские или японцы. Они желают успеха русским потому, что надеятся, что они все-таки добрее японцев и не будут их бить. Есть конечно и такие, которые желают успеха японцам,— это живущие в их доме слугами и любовницы японцев из аинок. Помощи же или нападений от аинов нельзя и ожидать: их роль чисто пассивная. Конечно, если бы русские начали драться с японцами и одолели бы их, то аины рады бы были подоспеть отмстить, чтобы броситься на побежденных японцев, и перерезать их. Пока они боятся и нас и японцев, но теперь, после моего открытого выговора японцам, с охотою нам приносят свежую рыбу, не скрываясь от японцев. Японцы то же доставляют нам рыбу, уголь и зелень. Мы, [650] конечно, платим хорошую цену. В виду таких наших отношений на Сахалине, я постараюсь разъяснить вопрос — как следует действовать нам, в настоящем нашем положении, для исполнения предположенной цели завладеть островом, не только не возбудив неприязни к нам японцев и аинов, но и заведя с ними торговые сношения. Мы видели выше, что интересы и желания двух этих народов совершенно различны,— одни хотят удержать свое влияние и власть на острове для сохранения выгод рыбной промышленности и отчасти мены пушных, другие — сбросить с себя эту власть и, если можно, отмстить за дурное обращение с ними. Итак, чтобы доказать японцам, что наше присутствие на Сахалине нисколько не повредит и не помешает их рыбным промыслам, мы должны оставить аинов по прежнему в их рабстве и тем возбудить, хоть и неопасную для нас, ненависть последних, и вместе с тем признать Сахалин принадлежностью японцев, а их полными властелинами над жителями его. С другой стороны — если взять на себя управление островом и защищать аинов от японцев, запретив им бить их или принуждать их в работе за произвольную плату, то это значит отнять от них всех работников, потому что аин из одной уже ненависти не пойдет наниматься к японцам в работники, тем более что он имеет другого рода средства приобретать все нужные для него вещи от манжуров. Остается выбрать среднее — не вмешиваться пока в частные отношения японцев с аинами, держа только первых в боязни, что, если они открыто начнут дурно поступать с аинами и бить их понапрасно, то аины придут жаловаться к русским и упросят заступиться за них. Я и старался держаться этого невыгодного полусредства, невыгодного потому, что аины, несмотря на ласки наши, несмотря на то, что мы с выгодою для них покупаем приносимые ими продукты или меха, питают недоверие к нам и может быть досаду. Чтобы им удовлетворить, надо, если не перебить японцев, то по крайней мере собрать всех аинских старшин и японцев и объявить, что остров Сахалин есть не японская, а русская земля, и потому аины объявляются свободным народом, и что если японцы прибьют кого-нибудь из аинов, или отнимут насильно что-нибудь от них, или заставят без условной платы работать, то я накажу японцев. Подобное объявление есть, как я выше объяснял, уничтожение рыбных промыслов для японцев, а по законам их, так и полное изгнание с Сахалина, если объявить его русскою землею. Если законы эти изменят, то со временем, разумеется, [651] японцы могут привозить работников с Мацмая. Но эти слова, «изменить закон», не существуют в словаре японского правительства. На японцев наш, так сказать, вооруженный нейтралитет имеет только в том отношении хорошее влияние, что они перестали думать, будто мы пришли с намерением их прогнать с острова и овладеть им. Но в будущем они видят неминуемое изгнание их, несмотря ни на какие увещевания и уверения наши. Один из них, со слезами на глазах, говорил нашему казаку, что худое время пришло для японцев. Они признают, что русские добрый народ, но понятно, мысль, что им придется, или оставить свои промыслы, или производить их под присмотром, так сказать под глазами русских, должна быть неприятна для них. Итак, вот наши настоящие отношения к жителям Сахалина. Отношения эти невыгодны и неудобны и потому продолжаться долго не могут; но трудно изменить их, т.-е. принять решительно чью-нибудь сторону из двух враждующих народов, или взять на себя строго действующую власть над обоими и тем, так сказать, сравнять их, не дозволяя между собою резаться; я полагаю, что подобные действия наши были бы вредны, потому что они уничтожили бы всякую надежду и в японцах и в аинах на возвращение прежнего свободного быта. К этому я должен прибавить, что все 13 японцев, живущих в настоящее время в Томари,— простые работники и, по словам аинов, неимеющие права возвращаться на Мацмай, след., вероятно они или преступники, или бывшие по какому-либо случаю на чужой земле и за это изгнаны из отечества. Некоторые из людей наших говорят, что один из этих японцев был в Камчатке и знает по-русски; другие утверждают, что это неправда; сколько я ни старался вырвать от него признание, но не мог. Во всяком случае, как бы мы ни сдружились с этими японцами, мнение их, конечно, слишком мало уважается, чтобы иметь заметное влияние на действия правительства Японии.

VIII.

Занятие какой-либо страны предполагает какую-нибудь цель, и цель эта обусловливает средства, необходимые для достижения ее. Какая была цель правительства нашего при занятии острова Сахалина, и каким путем предполагало оно достигнуть ее?— разрешение этого вопроса, конечно, должно служить правилом для действий Сахалинской экспедиции. Цель занятия [652] Сахалина не была высказана в предписаниях от правительства; было объяснено только, что право владения островом предоставляется Р. А. К. (Т.-е. Росс. Амер. Компании). Средства, назначенные ей от правительства, состояли из 100 ч. матросов камчатского экипажа, иркутских, якутских и камчатских казаков и 50,000 р. с. денег. Компания назначила от себя одно судно, материалы для построек и товару для торговли на 12 т. р. Экспедиция, предписанием генерала-губернатора, подчинена была капитану 1-го ранга г. Невельскому, с предоставлением ему выбрать пункты для высадки. Насчет отношений к жителям острова, в этом предписании, § 2-й, сказано: «Находящихся на южной части Сахалина японских рыбаков не только не тревожить, но оказав им самое дружеское расположение, удостоверить, что мы занимаем остров Сахалин в ограждение оного от иностранцев и что с нашею помощью и защитою, они, японцы, могут безопасно продолжать там свой промысел и торговлю.

Мы стали в главном японском селении, между их строениями. Следствие выбора этого пункта показано выше, в описании отношений наших с японцами и аинами. Постараемся разобрать, какие причины могли побудить выбор занятого нами пункта. Я выше сказал, что в предписаниях насчет занятия острова, кроме выписанного выше параграфа, ничего не было сказано, никакой другой инструкции для действий и целей не дано; след., начальнику экспедиции приходилось руководствоваться теми данными, которые ему удастся собрать на месте, и так как дело шло о столкновении на острове с японцами, то принять во внимание их положение в занимаемой стране и вообще все, что нам известно об этом народе и его правительстве. Кроме этого надо было взять в соображение то, что мне могло быть известно о наших политических отношениях к Японии. Данные эти, сколько я знаю, были следующие.— Северной части Сахалина, где живут гиляки, было сделано краткое описание лейтенантом Бошняком еще во время зимней экспедиции его в этой стране для отыскания россыпей каменного угля. Далее, к югу от гиляков, кочует известное нам только по слуху племя ороков; за ними, южнее, начинаются жилища аинов и японцев. От гиляков известно было, что у японцев на Сахалине крепости нет, что их джонки приходят с раннею весною, что ими начальствует офицер, и что аины находятся в работе у японцев, и поэтому не любят их. Для получения более подробных сведений был послан на Сахалин, [653] до отправления дессанта, офицер Орлов с предписанием пройти до мыса Крильона и там ожидать нашего судна. Но поручение это по обстоятельствам не было исполнено. Об Японии, ее правительстве и силах известно из соч. Головнина и других писателей,— что государство это имеет до 5,000,000 жителей, что управляется императором с властью неограниченною, что числительные военные силы его и материальные средства велики, но что двухсотлетнее внутреннее спокойствие, мир с соседями и природная трусость делают Японию несравненно слабее даже самого бессильного европейского государства и едва способною не только для нападений, но для обороны своей земли против серьезной экспедиции европейцев, и что, наконец, японский флот чисто торговый и дурной постройки и потому неспособен к защите против наших судов. Основной закон этого государства есть неизменяемость, освященная временем и религией государственных постановлений. Главное из этих постановлений есть недопущение иностранцев в Японию и японцев на чужую землю.

Это есть основание, так сказать, существования государства и власти правительства его. Изменение этого правила должно иметь следствием коренной и полный переворот во внутреннем существовании Японии. Поэтому надо предполагать, что только сила может заставить правительство Японии изменить вышесказанный закон. Но мирными средствами европейцы могут надеяться получить дозволение присылать условленное количество судов в Нангасаки, подвергаясь всем притеснительным мерам для торговли, которые японцы наложили на голландцев. Вот все что может знать и заключать офицер начальствующий экспедициею. Что же касается до политических отношений России к Японии, известно, что делались попытки, по случаю плена капитана Головнина, завести торговые сношения с Япониею, но безуспешно. В настоящее же время послан в Японию адмирал Путятин для переговоров с ее правительством, а американцы хотят силою заставить себе открыть порты. Ясно, что мысль занять Сахалин имеет связь с последними обстоятельствами, ибо занятие его полезно в отношении завязания торговли с японцами и необходимо для предупреждения иностранцев овладеть этим пунктом, находящимся на границе японских и наших владений. Сверх того, остров этот по положению своему служит дополнением При-Амурского края, присоединение которого так необходимо для России. Решившись занять Сахалин, правительство назначило совершить это под торговым флагом Р. А. К.— Это дает [654] наружный вид экспедиции чисто торговый. Число людей, назначенное для экспедиции показывает, что не предполагалось возможности военных действий и необходимости защиты острова против Японии или другой какой-либо политической нации. 100 человек эти назначались конечно для защиты нашего торгового поселения от туземных дикарей или японских рыбаков, и число это слишком достаточно для достижения этой цели. Следовательно, при выборе пункта следовало руководствоваться не тою мыслью, чтобы силою принудить японское правительство уступить нам остров, с рассчетом, что необходимость заставит их приезжать на промыслы на русскую землю Сахалина, и след. против воли завести с нами прямые сношения. Выбор пункта с подобным рассчетом не соответствовал ни предполагаемым намерениям правительства, ни средствам экспедиции. Если намерение правительства было не возбуждать против нас японского правительства, с которым ведутся переговоры, то не следовало становиться в центре рыбных промыслов японцев и тем так прямо задеть один из самых важных интересов их. Если же надо было действовать решительно и открыто, не заботясь о возможности попыток японского правительства удержать за собою остров, послав на него военную силу, то тогда средства, которыми располагает экспедиция, конечно недостаточны, как бы ни были трусливы японцы, которые, и именно поэтому, если разрешатся защищать остров, то постараются заменить храбрость многочисленностью.

В самом деле, посмотрим, в чем состоят наши военные средства,— 60 матросов и казаков, из которых большая часть не только не стреляли из ружья, но даже не держали его в руках, из 8 неподвижных корабельных пушек с сотнею ядер и из одной четырехвесельной шлюпки. Для постройки жилищ и укрепления — два осенних месяца да четыре — суровой зимы. К этому должно было быть еще принято во внимание известное нам обстоятельство, что правительство Японии уведомлено о нашем приходе и силах, и что суда наши не могут предупредить японских — последнее обстоятельство не могло и не должно было быть неизвестным начальнику экспедиции. Поэтому, мысль, при выборе пунктического ключа позиции, для отнятия острова силою от японцев, была завладеть центром их промышленности и главным селением, служащим местопребыванием чиновников их правительства. Ключ позиции нашей на Сахалине есть тот пункт, занятие которого не могло бы тревожить японских рыбаков, но который был достаточно близок к ним, чтобы действием [655] торговли и частых сношений повел бы с неукоснительному распространению нашего влияния на весь остров и на завязание торговли с самими японцами. Пункт этот есть какое бы-то ни было место, находящееся в двух и трехсуточном переходе от последнего к северу поселения японцев. Занятие селения Нойоро или устья р. Кусуной повидимому лучше всего повело бы нас к предположенной цели. Места эти находятся на границе трех племен населяющих остров: гиляков, ороков и аинов, и находятся в 2-х или 3-х суточных переходах от Малки, одного из главных селений японцев. Пункты эти, поэтому самому, выбраны манжурами и гиляками, как места мены с аинами и японцами. След., став там, мы бы владели центром торговли, и конечно присутствие наше имело бы решительное влияние над всеми туземцами, а частые сношения с японцами исподоволь приготовили бы народ этот и правительство к открытию торговли с нами. Я не знаю еще местности этих пунктов. В морском отношении мы можем выбирать только место, где суда наши могли бы с удобностью разгружаться, потому что закрытых гаваней или бухт удобных для стоянки больших судов на Сахалине нет. Все бухты его осмотрены, но обыкновенно оне имеют на высоте мысов глубину достаточную разве только для японских джонок. Бухта Томари также имеет невыгоду, почему корабль «Николай», несмотря на все старание капитана Невельского, оставался по крайней мере на милю от высоты мысов. Она открыта южным и Ю + З ветрам, преимущественно дующим здесь. Через расспросы казаков, бывших в экспедиции с г. Орловым и видевших места р. Кусуной, я узнал, что места эти превосходны, весьма богаты и очень удобны для поселения. Глубина моря против устья р. Кусуной приближается настолько к берегу, что судно может стоять также близко к нему, как и к берегам бухты Томари. Река сама судоходна. Не могу ручаться, чтоб сведения эти были бы верны, но я убежден, что и в морском отношении, конечно, есть места в тамошнем крае, которые не имеют более неудобств, как выбранная нами бухта Томари. Выбор устья Кусуной или другого какого-либо места в этом краю не возбудил бы неприязни к нам японцев, потому что они могли бы продолжать по прежнему производить свои промыслы, не подвергаясь беспрерывным столкновениям с вами по поводу аинов и вмешательств с нашей стороны во внутреннюю, так сказать, жизнь их промыслов, вмешательств, которые в настоящем нашем положении невозможно будет устранить, когда японские [656] джонки навезут множество людей (по сведениям, оно должно простираться — до 500 человек).

Итак, по моему мнению, и цель и средства наши должны были решить выбор пункта не в военном отношении, а по успеху мирного влияния нашего, как на туземцев, так и на японцев. Для защиты жителей острова против других наций, все равно, какой пункт ни займем, не сила 60-ти человек защитит его от них, а флаг, находящийся под покровительством нашего правительства.

Руководствуясь мыслью овладеть островом чрез занятие ключа обороны острова и командования японскими промышленными заведениями, начальник экспедиции при выборе места имел в виду выгоды и удобства укрепления его теми средствами, которыми экспедиция располагала, т.-е. 60-ю ч. и 8-ю орудиями. Для этого назначения можно занять строениями нашими вершину и отлогость южного мыса бухты Томари следующим образом: у подошвы мыса течет ручей, за ним идет ровная, гладкая площадь шириною саженей двести и глубиною около версты; площадь эта окружена со всех сторон высокими холмами; отрасль их, противоположная высотам мыса южного и идущая в середине бухты, отделяет описанную площадь от другой подобной же площади, ограниченной высотами северного мыса. Южный склон этих холмов, разделяющих всю длину бухты на две почти равные площади и расположенный к нашим строениям, занят жилищами японских и аинских работников и домом главного их начальника. Отлогость мыса, занимаемого нами, имеет три искусственные площадки или ступени, из которых две верхния заняты японскими сараями. Вершина мыса свободна от их построек, потому что три магазина их, разбросанные по гребню высокого берега устья, оставляют еще просторную площадку.

Капитан Невельской назначил поставить одну баттарею из 4-х орудий на первой половине мыса, след., имея над головами застроенные две и три площадки и другую на верхней площадке мыса. Расстояние между баттареями до 40 саж. Нижняя площадка составляет квадрат в 11 сажен. Западная сторона его обращена в морю, отстоя в вышину от поверхности его на 9 сажен. Левая ограничивается уступом второй площадки, имеющем вышины до 4-х аршин; правая ограничивается довольно крутым сходом на площадку, у самого подножия схода течет ручей, пробегающий из отдаленной глубины долины, наконец задняя сторона застроена японскими магазинами. Итак, площадка эта, командуемая двумя врытыми [657] площадками мыса и кругом обстроенная магазинами, может быть не иначе укреплена как будучи соединена непосредственно стеною с строениями верхней баттареи, а это потребовало бы огромного количества лесу, да и протяжение сторон огради простиралось бы до 170-ти сажен,— линия, которая не может быть обороняема 65 ч., т.-е. одной бойницей на 3 1/2 саж. длины. Кроме того, окружив стеною японские магазины мы не могли бы оставить их хозяевам — они должны были быть непременно уступлены нам, значит, еще было бы новое притеснение им. Воду единственно можно только доставать из небольшого ручья, который может быть всегда легко вдали от нас отведен в один из многих ручьев текущих по долине. Чтобы доставать воду колодезную, для этого надобно включить в позицию нашу часть низменной площади, значит еще более растянуть ее. Если предположить, что цель баттарей единственно состоит в защите входа в бухту и командования строениями селения Томари, тогда позиция баттарей наших хороша. Но к чему японским судам входить в Томари, когда они могут пристать, как и делают, в различных местах залива Анивы и берега Татарского пролива. С какой стати они соберутся в строения, находящиеся под нашими выстрелами, если их строения разбросаны по двадцати селениям. Итак, место, выбранное для вашего расположения, не может препятствовать привозу на остров ни людей, ни оружия, ни пушек. Расположение это не соответствует ни числу имеющихся рук для укрепления его, ни для защиты, а наконец и самая вода находится не в расположении нашем, а только под выстрелами его, да и всегда может быть отведена. А безопасность поста возможна только при условии, чтобы крейсерством судов наших не допустить японцев выдти на берег Сахалина в больших силах. Но крейсерство это может отправиться не ранее конца апреля или начала мая, а для японских судов Сахалин открыт уже в марте месяце. Следовательно, успех нашего поселения может только рассчитывать на нерешительность и трусость японского правительства отнять у 90-ти ч. русских главный источник продовольствия всего государства. Я не знаю характера японского правительства и потому не берусь судить о том, как оно будет действовать в настоящем обстоятельстве. Что же касается до сравнения обстоятельств, сопровождавших занятие на Сахалине селения Томари, и заселений, деланных в землях гиляков и других племен Приамурского края, то должно признать, что обстоятельства эти совершенно различны. Там прибытие русских не влечет за [658] собою никакой существенной перемены, чтобы вооружить против них даже и тех, которые теряют какие-нибудь ничтожные выгоды. Торговля русских в Приамурском крае выгодна вообще для населения, и только несколько манжурских торговцев, приезжающих туда, терпят может быть от соревнования с русскими. Но потеря барышей нескольких мелких манжурских купцов не может возбудить опасения для Китая в такой степени, чтобы шаткое правительство его решилось противодействовать. На Сахалине мы отняли от Японии один из самых важных источников продовольствия целого населения ее, и потому потеря берегов залива Анивы важнее для Японии, чем потеря всего Приамурского края для Китая.

Выше я описал характер торговли туземцев Сахалина и приезжающих туда манжурско-амурских гиляков. Я признаюсь, что о подробности и выгоде этой торговли я еще не мог собрать достоверных сведений. Многие же аины и японцы видимо обманывают нас; при ответах их столько противоречий, что трудно узнать, кто говорит истину. Но вот что можно утвердительно сказать об этой торговле.

Взаимная мена производится в южной части Сахалина между японцами, аинами, манжурами и гиляками. Японцы отбирают пушный товар от аинов, произвольно платя на него, преимущественно выдр и лисиц, и выменивают их манжурам, приезжающим летом в Сирануси, на шелковые материи, моржевые зубы и орлиные хвосты. Японская торговля есть, как я выше сказал, спекуляция их начальника и потому вероятно производится в малом размере. Они берут от аинов также и соболей для мены с манжурами, а белок скупают собственно для себя. Манжуры — главные торговцы на Сахалине; Они снпбжают жителей халатами из дабы, различных цветов, ножами, деревянною и медною посудою, трубками, различными украшениями из серебра, стекла и камней, и наконец соболями, так дорого ценимыми аинами. Вино и табак их, покупаемые прежде всеми аинами, как кажется, расходятся теперь только между северными аинами, южные же получают эти предметы от японцев, точно также и часть одежды и посуды. Манжуры берут от аинов за свои товары выдр, соболей, лисиц и белок. Относительная цена их следующая: за выдру дают 10 ручных саженей синей даби, т.-е. около 25-ти аршин. Всякая четверть по длине выдры стоит одного соболя, т.-е. если выдра в 5 четвертей длины, то она равна в цене 5-ти соболям и потому за соболя аин получает от манжура 2 саж. дабы и никогда более 3-х. Цен лисицам я не [659] знаю, но 3 белки ценятся японцами равными 1 соболю. Из этого видно, что самая выгодная мена для русских есть мена на соболей, и потому очень легко будет соблюдать выгоды, не нарушив интересов манжуров и японцев, предпочтительно покупающих выдр и белок. Как велика промышленность туземцев на Сахалине, трудно еще определить, тем более что мы находимся в крае наименее изобилующем пушными зверями, да и аины еще и не решаются открыто начать с нами мену, что показывает малое число пушных промененных им нам,— 20 соболей, 9 выдр, 3 лисицы и несколько белок. За соболей мы платили значительно дороже манжур, но за выдр и белок дешевле; о качестве пушных зверей я не съумею судить, но по словам якутских казаков есть между соболями такие, которые ценятся до 25 р. и даже до 30-ти на ярмарке в Якутске. За то есть и такие, которые мало отличаются от куниц. Гиляки, приезжающие на мену с аинами, такие же торгаши, как и манжуры, с тою разницею только, что они делают двойной оборот, скупая меха на товары, купленные ими или от самих манжур, или от русских в Петровске; впрочем я не берусь разъяснить обороты их, но я думаю, что это так, и потому, что аины часто говорят: «Сумера и Сати у непоти»; т.-е. манжуру и гиляку все равно. Бобров ни морских, ни речных в мене никогда нет. Может быть зверь этот существует, в особенности речной, потому что аины, видя мой бобровый воротник, на вопрос, как называется этот мех, назвали его тус; но вместе с тем одни говорят, что он есть на Сахалине, другие говорят противное. Мой воротник стар и нехорош, потому вероятно вид его сбивает их насчет меха.

IX.

7-го января, приехал джанчи селения Нойоро, Сетокуреро. Его приезд и поведение в селении нашем с нами и японцами еще более разъяснило мне справедливость некоторых мыслей, выраженных выше. Письмо, привезенное им от Рудановского с р. Мануи объяснило цель поездки Сетокуреро (имя джанчина). Цель эта одна у всех приезжавших хо мне гостей аинов — получить подарки. Сетокуреро отличался только тем, что имел претензию на богатые подарки, на что он конечно имел основание более надеяться, чем другие джанчины, потому что оказал русским услуги, да и считается как бы старшим из всех старшин. С ним приехало около 20-ты [660] аинов разных северных селений, на 10-ты нартах. Один гиляк, оставленный в селении Нойора известным в Петровске торгашом Позвейном, по болезни своей, приехал тоже в Томари. Японцы сказали нам, что это еще первый гиляк, который приехал в места занятые ими. Присутствие русских уже начинает производить переворот, которого конец легко предвидеть, как я уже доказывал выше. Вскоре после своего приезда, Сетокуреро спросил у Дьячкова, может ли он посетить русского джанчина, и получив утвердительный ответ, явился во мне в сопровождении всех, приехавших с ним аинов и гиляка. Я принял джанчина с почетом, усадив его на медвежьей шкуре. Вся комната моя наполнилась аинами. Сняв обувь, они уселись на пол: старшие по бокам, джанчина, младшие сзади его. Я сел против гостей моих на столбике.

Сцена эта очень похожа била на картины, представляющие прибитие европейцев в Америку. Рассматривая лица и выражения черных глаз приехавших во мне аинов, я невольно заметил большую разность между ними и аинами окружающих нас селений. Красивые, здоровые лица, густые волосы, прямые, открытые взоры, ясно отличали более независимых аинов северных селений от их единоплеменников соседей наших, болезненные лица которых, изуродованные золотушными и венерическими ранами и потерею волос, носить отпечаток на себе близкого сношения с японцами, деспотизм которых приучил рабов своих к лукаво-раболепной услужливости, которая так ясно выражается в глазах, старающихся всегда избегать взглядов ваших. После первых приветствий, состоящих, как известно, из наклонения голов и подымания рук, началось угощение рисом, рыбою, изюмом, вином и чаем. Джанчин произнес длинную речь, после него другой аин начал, и несмотря на то, что, как казалось, некоторые не были довольны его речью, он продолжал ее. Из речей этих я и переводчик мой, казак Дьячков, могли только понять, что дело идет о японцах, о приезде их джанчина и приходе русских на Сахалин. Жаль, что я не мог понять речи Сетокуреро. Судя по умным глазам его и живости жестов, речь эта должна быть интересная и умная. После речей наступила минута общего молчания, и заметно было, что чего-то ожидают мои гости. Мне не трудно было отгадать, что цель ожидания были подарки. Я приказал принести их и начал раздачу. Сетокуреро получил ручную сажень красного тонкого сукна и большую шерстяную шаль, другие старшины получили по одеялу и шелковому небольшому платку, и наконец аины, неимеющие [661] претензии на джанчинов, по матроской байковой синей рубашке. Кончив раздачу, я сказал Сетокурере, что очень рад его видеть и что мне приятно знать, что он любит русских, что мы пришли в землю аинов с намерением дружно жить с ними, но что не желаем ссориться и с японцами, с императором которых ведем теперь переговоры, и что потому, пока я не получу ответа с Мацмая, я не желал бы вмешиваться в дела японцев с аинами и прошу поэтому аинов по прежнему работать для японцев. Потом сказал ему, что так как он приехал во мне в гости, то я желаю ему дать все нужное для их пищи. Мы простились и я послал в юрту, занятую приехавшими аинами — рису, яшной крупы, табаку, чаю и сахару. Сетокуреро был принят японцами то же с большим уважением. Дьячков, присутствовавший при этом приеме, рассказывает, что посадив Сетокуреро на почетное место и угостив его вином, японцы с знаками уважения выслушали речь его, в которой он советовал им не обращаться теперь худо с аинами, когда русские пришли в землю их. Японцы то же дали аинам рису и водки. Итак, прием, сделанный Сетокурере казалось должен был бы удовлетворить его, но в сожалению прием этот возбудил в дикаре смелость на беспрестанные выпрашивания подарков и припасов от нас и на грубое обращение с японцами. В ежедневных посещениях его, он всякий раз выпрашивал что-нибудь, так что уже на 80 р. было выдано ему и свите его. К японцам же он ходил собственно для того, чтобы требовать вина от них, к которому он, повидимому, имеет большую страсть. Раз он привел с собою в нам гиляка и посадил его подле себя. Японцы, которым не позволено принимать в себе гиляков, просили меня, чтобы я запретил гиляку ходить в ним.

Приезд гиляка в Томари был очень полезен для нас; я нашел в нем проводника для почты до самого Петровского зимовья. Он, конечно, был рад случаю воротиться домой в себе на готовой пище и наших собаках и получить еще плату. Я имел только одну нарту в 10 собак, предполагая вторую нарту нанять вместе с проводником. По теперь, когда проводником был сделан гиляк, неимеющий собственной нарты, я принужден был купить еще 8 собак с помощью Сетокуреры, который приказал своим аинам отдать от всякой нарты по одной собаке. Почте назначено было выехать 10-го января, в субботу, но как я ни старался приготовить письма и бумаги в этому дню, многое еще не было кончено, [662] благодаря частым посещениям аинов. Наконец в воскресенье, скрывшись из моего дому в квартиру Рудановского, я там кончил на скорую руку письменные дела и после обеда отправил Самарина с матросами Ларионовым и Носовым и с проводником гиляком по дороге к р. Сусуе. Японцы, которые наверно не знали куда едет Самарин, вышли посмотреть на его поезд. Сетокуреро пришел вечером ко мне, чтобы сказать, что он сам хочет на другой день ехать в Нойоро. Я радовался этому потому, что надеялся, он догонит Самарина, и так как последнему приказано непременно заехать в Нойоро, чтобы взять там описи Ю.-З. берега от Рудановского, то значит Сетокуреро может ему служить хорошим помощником до своего селения. На другой день Сетокуреро пришел рано утром проститься со иною. Мы простились и я еще дал кое-какие безделицы его сыновьям и купил несколько соболей. Конечно, на прощанье я угостил вином аинов. От меня Сетокуреро, снабженный нашими припасами на дорогу, отправился в японцам. Японцы тотчас поднесли ему чашку вина. Он выпил, спросил другую, а потом и третью. Опьянев совершенно, он начал ругать Мару-Яму, старшего из японцев. Тот в ответ на брань ударил его железными щипцами по голове и ранил его до крови. Узнав об этой ссоре, казак Дьячков тотчас побежал в японцам и застал у них многих аинов. Расспросив о случившемся, он советовал японцам, чтобы они подарили что-нибудь Сетокурере, уговорив его не жаловаться мне. Нару-Яма тотчас же пошел к Сетокурере в дом и подарил ему японскую рубашку, два куля рису и боченок водки, прося его не идти жаловаться в русскому джанчину. Но уже мне дали знать. Расспросив Дьячкова, как было дело, и узнав, что Сетокуреро пьян и что Мару-Яма не совсем трезв, я послал сказать рассорившимся, чтобы они легли выспаться и чтобы на другое утро пришли оба ко мне для объяснений. Сетокуреро все как его сыновья уложили. На другой день явился во мне любимец мой Асануя с одним японцем и Сетокуреро с старшинами селений Кусуной и Сежерани и с своими 4-мя сыновьями. Голова его была подвязана. Усадив их, я сказал им через Дьячкова, что я желал бы не вмешиваться в дела японцев с аинами, но могу это исполнить только тогда, когда японцы не будут притеснять последних, в особенности тех, которые расположены и служат русским; что в Нойоре джанче оказал русским услугу и что он приехал в гости в ним, и потому кто обидит его, тот обидит и русских; и поэтому, когда я узнал, [663] что Мару-Яма ударил Сетокуреро, а хотел тотчас же строго разобрать дело, но узнав вместе с тем, что Сетокуреро был пьян, что его хорошо и с особым уважением принимали японцы и что он напившись пьян начал ругать Мару-Яму — поэтому я считаю Сетокуреро виновным; но все-таки считаю, что Мару-Яма дурно поступил, ударив его вместо того, чтобы пожаловаться мне, и потому назначаю ему заплатить Сетокурере столько, чтобы последний сам пришел бы сказать мне, что он доволен и забывает обиду. С этим я их выпроводил от себя, сказав еще наедине Асануе, что мне неприятно вмешиваться в дела их с аинами, но что я не могу терпеть, чтобы японцы били аинов, пользующихся уважением и в особенности тех, которые приезжают к русским, и что поэтому я непременно требую, чтобы плата была дана Мару-Ямой хорошая, и что если этого не будет или подобное дело еще раз случится, прибавил я строгим голосом, то чтобы японцы знали, что между нами мирные и дружелюбные отношения тотчас кончатся. Через час ко мне явился Сетокуреро, в сопровождении всех своих аинов, объявить, что он удовлетворен. Он получил еще боченок вина, два куля рису и много табаку, и, как мне передал Дьячков, сказал при этом, что удар по голове пришелся выгодным ему. Мы снова простились и я взял обещание с него, что он постарается догнать Самарина и поможет ему если нужно. Я послал с ним на всякий случай письмо к Рудановскому и Самарину. Так кончилось посещение Сетокурера, посещение, ясно показавшее, что аины будут всегда причиною раздора с японцами.

14-го января, я отправился на лыжах с Дьячковым осматривать наши окрестности. Спустившись от моего дома на ю.-в., я увидел, что недалеко от наших строений возвышенность, на которой они стоят, круто спускается параллельно берегу. У подошвы этого спуска бежит ручеек, впадающий в нашу речку. По другую сторону ручейка опять крутой всход на параллельную берегу ветвь горы, но которая выше нашей площадки. По другую сторону этой ветви находится еще другая, такая же лощина с ручьем и горы противоположного берега его еще выше описанной ветви.

На юге лощины эти ограничиваются хребтом, идущим перпендикулярно берегу. Глубина лощин этих, от речки омывающей нашу нижнюю баттарею и принимающую ручьи их, менее версты. Все горы покрыты густым мелким лесом, начинающимся от строений наших в саженях 15-ти. Надо [664] будет вырубить лес этот до половины спуска; а уже начал вырубку по направлению в югу, но теперь нет рабочих рук на эту работу.

15-го числа, а уходил далеко на лыжах с Дьячковым, по направлению к востоку. Предполагая еще раз посетить те окрестности, чтобы открыть выход во внутренния долины, а оставил описание этого до будущего времени.

17-го числа. Сегодня пришел во мне, в 1-м часу утра, японец Асануа и аин Испонку приглашать на праздник, к которому японцы уже давно готовились, часто повторяя мне:— «Сизам ан поро-итзине» (у японцев будет большой праздник). Не надеясь на японскую кухню и не желая сидеть у них голодным, а предложил Асануе, чтобы он пошел сказать Мару-Яме, что через час и приду в нему; Асануа, бывший уже не много навеселе, никак не хотел вернуться на праздник без меня. Я приказал подавать обед и угостив своих гостей, отправился с ними к японский дом, взяв с собою Теленова и Дьячкова. Вход в него был обсажен елками. Войдя во внутренность, а увидел, что и там все было убрано по праздничному. Посредине приемной залы поставлено было большое дерево, обвешанное продолговатыми бумажками с надписями. Ширмы угловой комнаты, принадлежащей Мару-Яме, были сняты, так что она была открыта во всю ширину свою. У задней стены сидел Мару-Яма. Я вошел к нему в комнату. Поздоровавшись с ним и усевшись на пол подле очага а с любопытством и удовольствием рассматривал украшения комнаты. Удивительная чистота ее поразительна. Стены покрыты обоями с золотистым отблеском. У задней стены поставлены бумажные ширмы с рисунками, правда, неискусными, но за то чисто отделанными. Свет проходит в комнату через бумажные окна, задвигающиеся снизу вверх. Бумага наклеена на тонком и частом переплете из дерева. Пол устлан соломенными циновками удивительной белизны и чистоты. Каждая циновка обшита по краям синею материею. По стенам на полках, на высоте аршин 4-х от полу, разложены были куличи из рисового теста. Куличи эти круглые, составлены из нескольких слоев, правильно уменьшающиеся в вершине. Над каждым куличем прибита была бумажка с надписью. Я спросил, что именно написано на этих бумажках, и узнал от Мару-Ямы, что все куличи эти назначены патронам всех селений, занимаемых японцами на Сахалине, и что на бумажках надписаны названия селений. В правом углу сделано углубление в стене, в котором помещен [665] жертвенник из кипарисного дерева, на подобие ваших киотов. Перед жертвенником стояло множество куличей и на большом блюде две рыбы с выгнутыми вверх головами и хвостами.

Мару-Яма сидел в левом углу, по обыкновению на полу, поджав под себя ноги коленями вперед. Перед ним стоял четвероугольный деревянный ящик, вышиною около аршина, насыпанный до полна мелким песком. На нем наложены были горячие угли. У входа в комнату поставлен был такой же ящик для пришедших со мною Теленова и Дьячкова. Все японцы были одеты по праздничному, т.-е. имели на себе от 5-ти до 7-ми халатов из темных бумажных материй на шелковой подкладке. Эта роскошь, в простых рыбаках, может объясниться только особенными выгодами, которые они могут извлекать от сношений с аинами, и, может быть, хорошею платою за промыслы в отдаленном крае от любимого их главного острова Нипона. Нижнего платья, кроме чулков, а иногда узких нанковых панталонов, японцы не носят, так что развязав пояс, опоясывающий халаты, японец в одну минуту представится в одежде праотца Адама. Поясы у некоторых из шелковой материи, у других из бумажной. Один японец имел пояс из черного сукна, который мы ему подарили. Сверх халатов надевается кофточка с широкими рукавами, сшитыми наперед до половины, так что от места, где выходит рука, рукав висит на подобие мешка. Японцы, выходя из дому, всовывают руки в эти мешки, подавая локти назад, и это дает им довольно смешной вид. Вообще одежда их не мужественна и очень неудобна для холодной сахалинской зимы. Шея и часть груди совершенно ничем не прикрыты. Бритые головы свои они тоже редко прикрывают.

Когда я уселся у очага, началось угощение. При приходе моем, толстый Мару-Яма уже сидел посереди множества чашек, бутылок, подносов и проч., наполненных различными кушаньями и напитками. Чтобы достойно угостить меня, нанесли еще различных сластей и конфект. Красивая лаковая посуда и необыкновенная чистота и порядок может возбудить аппетит и в ситом человеке. Мне подали на деревянном подносике, покрытом красным лаком, блестящим как зеркало, пять таких чашек, имеющих вид полоскательных чайных чашек, только меньшей формы, вмещающих в себя не более полутора стакана. Чашечки эти были прикрыты крышками. Они наполнены были различными кушаньями, приготовленными с большим вкусом из рыбы, раковин, китовины, зелени и рису. Еслибы я не был сит, то конечно я охотно бы все съел, [666] что мне подали. Теленову и Дьячкову подали такие же подносы, но только черного цвета. Вино теплое и холодное подавая в таковых же чашечках с золотыми рисунками деревьев и цветов. Чашечки эти вкладываются одна в другую и потом вставляются в четырехугольную подставку с углублением на верхней стороне для помещения их. Подставка эта то же покрыта блестящим лаком. Подают вино в фарфоровых маленьких чашечках. Сладости и конфекты подаются в неглубоких четырехугольных лаковых ящиках, вставляющихся один в другой. Вся эта посуда отличной работы. Японцы очень любят угощать. Я, чтобы не обидеть их, попробовал все кушанья и выпил несколько чашек вина рисового и одну чашку чаю без сахару. Японский чай хуже китайского; но впрочем, может быть, здешние японцы пьют дурной сорт его. Во время обеда нашего произошла в передней комнате драка между аином Испонку и японским поваром Ичую. Мару-Яма, казалось, был очень пристыжен этим и просил меня, чтобы я не смотрел на эту драку. Я ему объяснил, что я нахожу очень обыкновенным, что простые люди, выпив вина, дерутся, и что это везде случается. Просидев часа два, я воротился домой. Беседа моя с японцами была очень дружественна. Они сказали мне, что хотят ехать «ору-торо», т.-е. на другой: берег, чтобы сзывать аинов к весенним работам, и просили меня, чтобы в отсутствие их я приказал русским присматривать чтобы аины не воровали из магазинов, говоря, что аигы уже много украли у них. Я обещал им, это и изъявил желание, чтобы аины охотно и скоро собирались на их работы. Я подарил Мару-Яме две утки, которые служат лучшим кушаньем для японцев. При этом подарке я заметил, что японцам очень хотелось, чтобы я сам отдал уток Мару-Яме. Когда я сел подле очага, они положили принесенные Дьячковым утки на подносе подле меня и несколько раз обращались к Мару-Яме с словами, что я дарю ему утку, он кланялся и утки оставались на подносе подле меня. Поняв в чем дело, я взял поднос и передал его Мару-Яме; он с большою радостью принял его и поставил подле себя, видя в этом, вероятно, знак особого уважения к нему.

Возвратясь домой, я надел лыжи и отправился с Дьячковым осматривать окрестности. Уже совсем стемнело, когда я вернулся домой, где и узнал, что Рудановский приехал из экспедиции. Я очень был рад этому известию, потому что с нетерпением ожидал известий о заливах Татарского берега, да и прибавка 16-ти собак для возки леса меня тоже [667] радовала. Скоро пришел и Рудановский во мне, из новой квартиры своей. Мы сели пить чай и я стал расспрашивать его об экспедиции. Он выехал в Сирараро на берег Татарского пролива, спустился с большим трудом на юг и смотрел к 8-му числу 22 залива, из которых заливы Тохмака и Маука — хорошие гавани для зимовки небольшого числа судов. Гавань Тохмака наиболее выгодна для нас, потому что она занята только тремя магазинами японцев и последние не так дорожат ею, потому что она не богата рыбою. Местность Тохмака для поселения удобна. Лес находится в изобилии на горах, окаймляющих берег. Тохмака находится в 10-ти верстах от Мауки. Севернее ее хотя и находятся несколько японских сараев, но по безрыбию бухт, у которых они поставлены, делают их малоценными для японцев, так что можно считать селение Мауку граничным пунктом их рыбных промыслов. Нойоро находится в суточном переходе от Тохмака. Итак, по всем этим причинам, выгоднейший пункт для нашего заселения на Сахалине есть селение Тохмака, находящееся в крае, пользу занятия которого я старался доказать выше. Близость «Императорской гавани» еще более увеличивает значение гавани Тохмака. Опись ее и вообще юг.-з. берегов, до селения Сирануси, доставлена в селение Нойоро, куда по предписанию моему Самарин должен наехать для того, чтобы взять описи и доставить их вместе с другими бумагами в Петровское зимовье. Рудановский по отсылке описания бухт продолжал путь свой к селению Сирануси. Селение это самое богатое между японскими заселениями. В нем находится главный дом начальника японцев. Дом этот, по описанию Рудановского, очень обширный и хорошо выстроенный. Полы покрыты лаком во всех комнатах, которых очень много. Военной защиты в селении нет, и следовательно можно уже уверенно сказать, что на Сахалине японцы не имеют совершенно никаких укреплений. Из всех селений Сахалина, Малка есть наиболее населенное. Рудановский предполагает в нем около 300 одних взрослых мужчин. Из Сирануси он спустился еще в югу до перевала через горы в заливу Авива. Перевал этот находится вблизи от мыса Крильона. Приехав в берегу Анива, он продолжал свой путь вокруг него, в нашему посту. Аины принимали его на всем пути с большим гостеприимством, исключая селения Сирануси, где он едва мог достать проводника.

Мне очень приятно, что в настоящее время г. Рудановский не живет у меня. Обед и чай мы продолжали держать [668] общие, но, конечно, и это я после уничтожу, если нашу, что полезнее будет совершенно прекратить между нами частные отношения, могущие быть причиною или неуместных рассуждений, или фамильярности.

Свою квартиру я привел в некоторый порядок. Поставив досчатые перегородки, я разделил избу на переднюю, лакейскую и собственно мою комнату. Последнюю обил японскими циновками, прикрыв швы полосами синей дабы. Эти импровизованные обои дали чистый и порядочный вид хомнате. Диван, письменный стол и. табуреты, обитые синею материею, представляют, если не изящность, то, по крайней мере, удобство. Казак Дьячков составляет единственную прислугу мою, потому что Кожин постоянно болен. Бухня моя очень хороша для Сахалина. Свежее мясо, рыба и кое-какие продукты, с усердным приготовлением Дьячкова, составляли почти всега довольно вкусный обед. Жаль только, что я разделяю его о человеком, общество которого, даже и на безлюдном Сахалине, для меня неприятно.

29-го января.— Как я предвидел, так и случилось. Г. Рудановский, наконец, совершенно вывел меня из терпения. Вот как это случилось: Рудановский, по своему обыкновению будучи всем недоволен, потому что ему не позволяют распоряжаться так, как бы ему хотелось, беспрестанно намекали мне своим резким тоном, что ему худо служат наши люди, что дурно и медленно делают для него мебель и проч. Я мало обращал внимания на эти намеки, потому что знал, что причина их есть неугомонность и нетерпеливость характера Рудановского. Наконец, он объявил мне, что казак Березкин, данный ему в вестовые, очень ленив и что он просит, чтобы я не брал от него матроса Максимова, данного ему на время, для приведения в порядок квартиры. Я отвечал, что согласен дать ему в вестовые, вместо Березкина, Максимова, но что обоих оставить не могу, потому-что в посту и без того недостает рук для необходимых работ. Выслушав отказ с обыкновенным своим выражением неудовольствия, он высказал желание оставить при сей Максимова, бывшего уже у него на вестях в Камчатке. Разговор этот был 26-го вечером. На другое утро Максимов пришел к Рудаковскому с окровавленными деснами и просил, чтобы он его удалил, потому что он болен цынгою. Рудановский позвал Теленова и сказав ему, что Максимов болен цынгою, спросил у него, кто есть из здоровых матросов. Теленов отвечал, что почти все немного больны и [669] что Максимов притворяется и нарочно натер десны, и при этом он раскрыл ему рот. Рудановский ударил Теленова в лицо и выгнал его прочь. Тот тотчас пришел ко мне и передал то, что случилось, прибавив, что ему известно, что Максимов уже прежде говорил, что он нарочно не пойдет служить к Рудановскому. Погрозив Теленову, что я накажу его другой раз, если он позволит себе делать подобную невежливость перед офицером, как открыть рот солдату, но будучи сам уверен, что Максимов притворяется, я послал Теленова сказать Рудановскому, что, мне известно, Максимов здоров и что я накажу его розгами за то, что он отговаривается от службы. Призвав к себе Максимова, я ясно увидел, что кровь потому так сильно текла у него из десен, что он их растер. Объявив ему, что я его высеку, я приказал ему явиться к лейтенанту на службу. Скоро и сам Рудановский пришел во мне с наморщенным лицом. Я его спросил, что ему нужно. Он начал жаловаться на то, что Теленов нагрубил ему. Зная из обращения Рудановского с людьми, что значит у него слово нагрубить, я, признаюсь, не дал веры его жалобе и потому ответил ему, что если Теленов действительно был невежлив, то за это следует наказать его, но что, в сожалению, он сам, Рудановский, уже исполнил это, ударив Теленова вопреки запрещению моему. Он извинился, что что сделал, говоря, что он оттолкнул Теленова из чувства самохранения, потому что тот полез на него....

2-го февраля, я поехал с Дьячковым на двух нартах, по 5-ти собак, осматривать залив Буссе. Погода стояла прекрасная. До селения Хукуй-Когнон мы ехали довольно быстро. В этом селении мы остановились пить чай. Я уже осенью был в этих местах с Невельским, но не знал названия их. Выехав из Хукуй-Когнона я скоро обогнул мыс, закрывающий бухту Втосом. Близ этой бухты есть небольшое озеро и речка, которые мы осматривали с Невельским, предполагая занять место это для поселения, но сильный прибой заставил нас отказаться от этого намерения. Скоро приехали мы к бухте Иноскамоной, где и остановились обедать. В селении Хукуй-Когнон я взял у аина Жаске собаку, а на дороге в Иноскамоною переменил у встретившегося знакомого аина нашу больную собаку на здоровую; но не долго служила нам она — в Иноскамоное она сбежала, сорвавшись с алька. Обед наш, состоявший из куска оленины и чаю, мы разделили с семейством хозяина юрты, в которой остановились. [670] Семейство это состоит из одного старика, жены его, безобразной старухи, как и все аинки, перешедшие на вторую половину жизни, двух дочерей и одного мальчика лет 8-ми. Мальчишка этот замечательный ребенок. Живые черные глаза исполвены умом, движения ловки и живы. Волосы у него были подстрижены ровно, по всей голове довольно коротко. Казак Дьячков рассказал при мальчишке этом его отцу, что он видел как тот вынул нож и замахнулся на большого аина за то, что тот хотел его заставить что-то сделать. При этом рассказе мальчишка лукаво улыбался, посматривая на всех. Когда я вышел из юрты, чтобы ехать далее, аины окружили мою нарту, и между ними я увидел одну молодую, довольно красивую женщину, которая держала за плечами годовалого ребенка совершенно голого, а морозу было градуса четыре. Я начал уговаривать ее пойти в юрту и одеть ребенка. Она смеясь показывала, что ребенку не холодно, но видя, что я не верю этому, она сняла с плеч шубу свою и обнажив себя совершенно, посадила ребенка к себе на спину и уже сверх его снова надела шубу. Неудивительно, что аины легко переносят стужу в своей одежде, которая прикрывает только некоторые части тела. Физическое воспитание, даваемое им своим детям, может завалить натуру на всевозможные непогоды, но вероятно многие из детей их умирают, будучи не в состоянии переносить слишком нечеловеческое воспитание. Из Иноскамоноя я выехал в 3-м часу; дорога шла все по берегу моря, или по льду. Берег этот, на всем расстоянии, которое я проехал, горист. Горы — частью из плитняка, частью из толстых слоев гранита, покрыты лесом по верхней окраине; к морю оне спускаются круглыми обвалами, оставляя между подошвою своею и морем узкую в сажени 2 и 3 полосу песку, наз. вообще по Охотскому морю — лайдою. От Иноскамоноя берег принимает еще более суровый характер, но в верстах пяти от этого селения он вдруг понижается и идет довольно правильною, невысокою стеною, покрытою на верху лесом. Когда я ехал вдоль этой стены, два больших орла плавали над головою моею. Один из них спустился в стене и сел на дерево. Он был от меня на близкий ружейный выстрел, но к сожалению, у меня не было с собою ружья. Вдруг собаки мои понесли меня с такою быстротою, что я едва успевал отталкиваться от глыб льда, между которыми вьется дорога. Скоро я увидел на берегу лисицу, возбудившую такую горячность в собаках. Она вбежала на отлогость берега и спокойно смотрела на бег [671] собак. я насилу удержал последних. Оне хотели броситься на гору за лисою.

Начинало смеркаться, когда я приехал в селению Читсани. Узнав, что в селении этом нет землянок (той-тисе), я решился ехать в селение Хорахпуни, находящееся в верстах 4-х от Читсани. Когда мы отъехали с версту от Читсани, уже совершенно стемнело. Дорога шла по низменному берегу. Параллельно ему и недалее 1/4 версты течет река, по ней-то и ездят аины в Хорахпуни. Не зная этого, мы с трудом пробирались по неумятому снегу. Наконец увидели мы строения — это было несколько японских рыбных сараев. Селение Хорахпуни было еще далее. Подъезжая к нему, я, был удивлен, что не слышно лая собак, но скоро узнал причину этому: летния юрты, стоящие на берегу моря, были оставлены аинами, перебравшимися в лес в землянки. Но где эти землянки — вот что нужно было нам узнать. Тропинки расходились во все стороны. Вдруг послышался с правой стороны от нас лай собак; мы тотчас повернули в ту сторону. Собаки наши живо нашли дорогу, и почуя жилье, понеслись во вскачь. На самой дороге стоял столб. Я счастливо пронесся мимо его, но казака моего, Дьячкова, нарта ударилась об него и разлетелась; сорвавшиеся собаки начали меня догонять и я вместе с ними подъехал к землянкам. Оторвавшихся собак переловили, а скоро и Дьячков пришел. Он не ушибся и потому я, оставив ему озаботиться починкою разбитой нарты, сам вошел в ближайшую землянку. После скажу несколько слов о том, как устроиваются аинские землянки.

Аины не дают мне покою целый день; только что сяду что-нибудь делать, непременно кто-нибудь из них явится. Теперь пришел старик, уселся на полу у моего стола и сто раз повторяет — «пори-дзкончи пирика», надеясь получить за это рюмку рому. Я продолжаю писать, отвечая по временам: «пирика, пирика». — Так вот как устраиваются аинские юрты: выкапывается квадратная яма аршина в два глубины. Для составления стен устанавливается корбасник (тонкий лес). Наклон стен довольно пологий, и потому крыша складывается из особых дерев, склоняющихся со всех сторон в середине; в правой стороне крыши оставляется отверстие для дневного света, остальное, кроме входа, засыпается все землею, так что зимою, когда нападет много снегу, можно подойти, к отверстию служащему окошком, и оттуда смотреть вниз во внутрь землянки. Перед входом, или лучше сказать, спуском в землянку устроиваются сени; вход прикрывается досчатою [672] дверью, аршина 1 1/2 вышины и столько же ширины; дверь эта отодвигается, и сходят в землянку по маленькому трапу. Внутри, стены юрты покрыты травяными циновками. Подле дверей устроен камин, труба которого выходит полого в сени, не поднимаясь из-под крыши; для прохода дыма в крыше над сенями оставлено отверстие. Камин этот, сложенный из глины, достаточно большой, чтобы надвешивать над огнем большие котлы. Тяга очень сильна, так что хотя дрова часто вытаскивают совершенно почти из камина, дым все-таки почти весь выносится в трубу. Впрочем, если бы и оставался дым в юрте, то аинов он не может беспокоить, потому что они сидят на полу, след. всегда ниже полосы дыма. Земляная юрта (той тисе) обыкновенно строится несколькими семьями вместе. всякий хозяин имеет свой очаг. Очаги эти фута в 1 1/2, устраиваются между столбами, поддерживающими крышу. На них не кладут дров в землянках, а угли, и они служат не для согревания, а для закуривания трубок, которые аины почти не выпускают из рта. В землянках довольно тепло, но за то духота невыносимая, в особенности вечером, когда отверстие в крыше закрывается. Меня усадили в угловое отделение. Юрта, в которой я остановился ночевать, была одна из самих больших. Мне очень жаль было, что не проехал в юрте джанчнна Хорахпунина: юрта его находилась еще версты 1 1/2 далее в лесу. Усталость, разбитая нарта и неизвестность, как именно близко находится жилье джанчина, принудили меня избрать первую попавшуюся юрту. Утешительный в дороге чай скоро был подан мне, и я, разлегшись у очага на медвежьей шкуре, с удовольствием принялся за усладительный напиток для прозябшего и усталого путешественника. Езда на собаках, когда сам каюришь (правишь), почти также утомительна как верховая. Легкая низенькая нарта прыгает через бугры и неровности дороги и дает беспрерывно очень беспокойные толчки. К тому еще надо внимательно управлять ногами, чтобы неопрокинуться, да и смотреть за собаками, которых каждая птица возбуждает в погоне. Аины окружили меня, с любопытством рассматривая весь : мой дорожный препарат. Прием же их был вообще очень гостеприимен. Гостеприимство есть необходимая черта быта народа, находящегося еще на низшей степени развития. Невозможность брать с собою достаточно пищи ни для себя, ни для собак, или какого-либо товару для платы за продовольствие, заставляет дикарей, по необходимости, принять общеполезный обычай, по которому они находят везде дом и пищу. И так как аины [673] для ловли рыбы, промыслов морских зверей и проч.— постоянно все находятся в разъездах, то взаимное угощение никому не приходится в ущерб, а женщины остаются по всем юртам, управляют все как бы общим хозяйством. Во время чая пришел знакомый аин Сирибенусь. Я тотчас угостил ею вином и чаем, точно так же как и всех аинов находившихся в юрте. Сирибенусь предложил мне провожать меня до Тоопуги и обратно в Томари. Я с удовольствием принял его предложение, и мы решили рано утром выехать в дорогу.

Напившись чаю, я лег спать. Утром рано Сирибенусь снова явился и привел двух своих собак, чтобы впречь в наши нарты для ускорения езды, и сверх того взял часть вашего груза. Тотчас после чая мы выехали. Сирибенусь ехал на своих 6-ти собаках, которые рвались, чтобы перегнать мою нарту. Я сказал ему, чтобы он ехал вперед, и он понесся с такою быстротою, что уставшие собаки мои скоро отстали от него на большое расстояние. Дорога шла по реке, названной Рудаковским Паратункою; она впадает в залив Тоопуги, цель моей поездки. Река эта шириною сажен 15, течет параллельно морскому берегу. К устью она расширяется, образуя небольшое озеро соединяющееся с заливом широким, но мелким каналом. Выехав из этого канала, мы направились поперег залива в селению Тоопуги. Залив был покрыт довольно толстым льдом. Карта, сделанная Рудаковским заливу Тоопуги, кажется, вернее карт других мест берега Анивы. Залив Тоопуги, обширный и составляет почти верный круг. Диаметр его будет, по моему мнению, около 4-х верст, южные берега гористы, северные в стороне устья Паратунки низменны, так же и глубина увеличивается к более высокому берегу и уменьшается в низменному. На горах южного берега есть хороший лес. В залив впадает, кроме Паратунки, еще одна река у селения Найкуру и несколько маленьких речек. По берегу находятся 4 селения аинов — Тоопуги, Найкуру-Котан, Найпуру-Котан и Ёкуси. Первое и последнее я видел, в другим же не подъезжал.

Японцы имеют на кошке, ограничивающей с севера вход в залив, несколько рыбных сараев. Одна джонка их, хотевшая войти в залив, была выброшена на кошку и теперь там лежит на боку. С тех пор японские суда не входят в залив и останавливаются в море севернее входа. Переехав через залив, мы выехали на берег и направились к лесу, где находились аинские землянки. Оставив Дьячкова [674] в юрте у джанчина готовить обед, а пошел с проводником аином осмотреть вход в залив с моря. У самого того места, где залив съуживается, чтобы влиться каналом в море, стоят летния юрты селения Тоопуги; их кажется, не более 4-х, как и вообще во всех селениях аинских. Пройдя юрты, я вышел к самому каналу и, пробираясь по наносному льду, прошел до низменного мыса, от которого низменный берег поворачивает на юг, и составляющего оконечность канала. В некоторых местах по каналу течение не дало установиться льду, оставив большие промоины, покрытые стадами уток. Течение так быстро, что видно было как утки с трудом плыли против него. Я полагаю, что канал этот могут только пароходы проходить безопасно. Море у Тоопуги не замерзает, только отдельные льдины носятся по нем. На одну из этих льдин спустился довольно большой орел, грозный враг морских птиц. На обратном пути я встретил двух лисиц. Оне отбегали от нас, но не в дальнем расстоянии спокойно садились и безбоязненно смотрели на нас.

Возвратясь в юрту, я нашел там походный обед мой готовым. Юрта была полна народом. Угостив всех чаем, и дав в подарок джанчину один шерстяной узорчатый платок, я поехал обратно в Хорахпуни, заехав по дороге в селение Ёкуси к знакомому мне аину. Когда мы приехали в Хорахпуни в юрту джанчина, было еще светло. Джанчин, красивый и важный старик с длинною седою бородою и греческим носом — принял меня с выражением радости. Мне отвели угол подле места джанчина, но у особого очага. В юрте этой не было так тесно, а потому и воздух был немножко почище. Вечером все аины собрались в юрту, и мы начали пить чай. Женщины не участвуют в угощении. На них лежит обязанность готовить кушанье, подавать его, подкладывать беспрестанно угли на очаги и заниматься детьми. Между последними был один преинтересный мальчик лет 2-х. Он, по обыкновению, был совершенно голый. Я заставил мальчишку лет 10-ти играть на инструменте, похожем на нашу гитару. Голый ребенок, услышав музыку, начал танцовать, прихлопывая такт маленькими рученками своими. Музыкант мой наигрывал довольно однообразную мелодию. Инструмент его, как я сказал, похож на гитару, только сверху до низу ровную, вершка в 3, без расширения книзу, как у гитары. Пять струн натянуты как на гитаре, но так далеко от дерева, что нажимать их нельзя для возвышения тонов и [675] потому на инструменте этом играют как на арфе,— одною рукою снизу, другою сверху.

Намереваясь выехать на следующий день с рассветом, я рано улегся спать. На другой день, при прощаньи, я роздал подарки, дав джанчину Хорахпуни кусов дабы. Знакомому джанчину Найтуни, к которому я, проехав его дом, не заехал, не зная что он ему принадлежит, а за которым я от Хорахпуни посылал нарту, чтобы привезти его, я дал хороший большой шерстяной платок. Остальным аинам и аинкам я роздал пуговицы и ножи. Между аинками я уже прежде заметил одну молоденькую красивую девушку лет 15-ти. Подойдя к ней, чтобы отдать ей пуговицу, я застал ее с накинутою только на плечи шубою, так что вся передняя часть тела от головы до ног была открыта. Она, нисколько не закрываясь, протянула руку, чтобы принять пуговицу. На возвратном пути я заезжал завтракать и обедать в селения Иноскамоной и Хукуй-Котан. В последнем я встретил 2-х японцев, ехавших в Читсани. К 4-м часам я приехал в Томари.

7-го числа, воротились охотники наши в пост. Олени перешли через хребты, где нет никакого жилья, и потому охоту пришлось прекратить. Мы имели теперь свежего мяса до половины мая. Казак Томский, бывший старшим над охотниками, принес мне книжку из японской бумаги, исписанную японцем русскою азбукою и несколькими фразами. Томский полагает, что таких книг можно несколько найти в японском доме в Туотоге. Слышал уже раз от аина, что какое-то судно было разбито у берегов Сахалина, против селения Сиретоку, и что трое из матросов спаслись и что он полагает, что это были русские. Их отправили, по словам его, на Мацмай. Попавшаяся Томскому азбука ясно повазывала, что она была составлена под руководством русского. Надеясь что-нибудь открыть о судьбе спасшихся матросов и о том, что может быть они действительно били русские, я хочу сделать всевозможные розыски. При этом случае надо тайно действовать от японцев, потому что если попавшиеся к ним русские оставлены в плену, то конечно они постараются помешать мне в моих розысках. Поэтому я, ничего не говоря им, хочу съездить в Туотогу и рассмотреть находящиеся там бумаги. Более внимательно расспрашивая аинов, я услышал от них следующий рассказ.

Шесть лет тому назад, в июле месяце, большое трехмачтовое судно подошло в селению Сиретоку и высадило трех [676] человек. Люди эти пошли в лес и долго не возвращались. С корабля палили из пушек. Прождав один день, корабль ушел, а трое матросов остались на Сахалине. Один из них был одет как русский матрос и имел белье из холста, двое других не были похожи на него ни лицом, ни одеждою, и имели вязанные подштанники. Волосы первого били черного цвета и так же подстрижены как у наших натросов, у другого — длинные и в кружок, а у третьего — курчавые, с пробором на боку, и довольно коротко подстриженные. Возвратясь в селение Сиретоку, они остались жить в юрте у джанчина. Японцы, находившиеся в Тоопуги, услышав о случившемся и дали знать в Томари, к своему джанчину. Тот приехал в Сиретоку на лодке и взял пришлецов и себе в лодку и отвез в Томари. Оттуда они были отправлены в Сирануси и жили у тамошнего старшины. Один японец учился языку у матроса, у которого была дудка. Люди эти были в то же лето увезены японцами на Мацмай, а японец, учившийся языку, остался на Сахалине и жил в Лютоге. Когда наш дессант начал входить в Томари, то он, с другими японцами, уехал на Мацмай. По словам аина, у которого жил казак Томский, русская азбука писана была этим же японцем. Итак, надо полагать, что из оставшихся на Сахалине трех человек с корабля один был наверно русский, а вероятно и двое других были из наших. Нужно будет заставить нескольких аинов рассказать этот случай, чтобы убедиться в справедливости подробностей его.

Сегодня приходил во мне японец Асануя. Мы напились с ним чаю, разговаривая про приход судов. Он меня спросил, в котором месяце придут суда русские. Я отвечал, что не знаю, что суда наши придут тогда, когда очистится залив от льда; что я слышал, что в апреле (Киучно) нет льдов совсем, что тогда в этом месяце придут и те суда наши, которые зимуют близ Японии, на Боне-Симе. Он спрашивал то же, далеко ли поехал Самарин. Я сказал, что если дорога хороша, то он поедет в русскую землю отвезя карты Сахалина и другия бумаги.

Завтра, рано утром отправлюсь непременно в экспедицию в Туотогу разведать о русских, попавшихся в плен к японцам.

Н. И. Буссе.

Текст воспроизведен по изданию: Остров Сахалин и экспедиция 1852 года // Вестник Европы, № 12. 1871

© текст - Е. Б. 1871
© сетевая версия - Thietmar. 2010
© OCR - Бычков М. Н. 2010
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1871

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.