-

БОШНЯК Н. К.

ЭКСПЕДИЦИЯ В ПРИ-АМУРСКОМ КРАЕ

III.

Пребывание в Николаевске. — Очерк жизни Гиляков. — Экспедиция на реку Амгунь, в Ноябре и Декабре 1852 года. — Г-жа Невельская и г-жа Орлова.

Окончив отчеты по предшествовавшей экспедиция, я возвратился чрев Лиман к месту своего назначения, т. е. в Николаевский пост, где предстояло много работы по постройке зданий. Заложены были: флигель для офицеров, на 7 саженях, казарма для нижних чанов, на 5 саженях, и лазаретный флигель, на 5 1/2 саж. в длину и 3-х в ширину. Кажется не много, но средства далеко не соответствовали крайней надобности окончить постройки в наивозможно скорейшее время. Начиная с провизии и кончая маленьким гвоздем, — во всем ощущался недостаток; инструменты, вследствие их дурного качества, а также и от неуменья назначенных из команды поста плотников, — ломались, и для исправления их приходилось посылать в Петровское, в единственную, имевшуюся там походную кузницу. К тому же вековой лес и тундристая мокрая почва, не легко преодолевались усилиями каких нибудь 15 или 20 человек, да и то слава Богу, когда найдется столько. Принявши же в расчет малоизвестность края, необходимость — при недостаточности продовольственных средств — не слишком усиливать работ, нужные предосторожности противу все-таки неизвестных нам туземцев, притом недостаток рук и их неопытность в работах этого рода, наконец беспрерывные летние командировки, — [324] можно себе легко представить, что быстро подвигаться работы не могли. Кое-как однакож из леса начали выдвигаться срубы новых зданий, — первых на устьях Амура. Я любил смотреть на них; что-то было отрадное на душе, при взгляде на этих первенцев, в пустырях, еще недавно полных могильной тишины. Я верю, что нельзя понят этого удовольствия, живя посреди шумной деятельности; тут не до того: мысли и тем более сердцу не свойственно в таком случае долго останавливаться на одном ощущении; в тишине же, когда все кругом вас молчит и как будто дремлет, развлечься не чем, — поневоле сильнее углубится в самого себя. Не даром же природа кажется всегда величественнее и прекраснее в местах, еще не тронутых рукою человека!

Но между делом, Гиляки, наши соседи, не переставали нас навещать: ежедневно подвозили рыбу в большем или меньшем количестве, смотря по улову, и более и более сближаясь с нами, дали наконец возможность поближе ознакомиться с их бытом, что, как понятно, было для нас, не говоря уже о простом интересе, весьма важно, при нашей малочисленности. Гиляки принадлежат, по всем вероятиям, к монгольскому племени, но с примесью выходцев из Сибирских уроженцев. Имеют рост средний, волосы черные, заплетенные в косы, у мужчин в одну, у женщин в две; молодые довольно стройны и красивы. Мужчины в красоте имеют значительное преимущество над женщинами, которым неопрятность, доведенная до высочайшей степени, придает вид, часто отвратительной. Глаза большею частию карие. Гиляки весьма ловки и способны переносить огромные физические труды; но сила мускулов развита в слабой степени и в единоборстве Гиляки всегда уступают чисто Русским, хотя ни один из Русских (разве кроме Гижигинских или Тагильских казаков), не может вынести того, что вынесет Гиляк. Племя это можно назвать воинственным и только недостаток связи между отдельными семействами и отсутствие всякой власти между ними, дали нам возможность утвердиться посреди их, так легко и с такими [325] незначительными средствами. Вся жизнь Гиляка сосредоточивается в промыслах, торговых разъездах и чувственных удовольствиях. Его нельзя назвать кочующим, а также и вполне оседлым, однакож Гиляки скорее оседлый, чем кочующий народ. Иногда Гиляк, оставляя семейство, даже и с целым семейством, переселяется на несколько месяцев в места, соответственные его занятию и известное время года; напр. для заготовления рыбы, ягод, для промысла звериного или рыбного и т. д. Мне случалось часто видеть, во время разъездов, отдельно стоящие шалаши с временными своими жителями, прилепленные где нибудь около скалы.

Немудрено, что при жизни такого рода, между Гиляками трудно найти какие нибудь начала или стремления к большему развитию. Небрежность ко всякой экономии, чистоте и порядку, почти всегда неразлучная с кочующей или непостоянною жизнью — есть вероятная причина незначительности народонаселения такого пространного края, одаренного, повидимому, всеми удобствами для существования спокойного и безбедного. Как всегдашнее явление незначительного народонаселения, — число женщин превышает число мужчин, откуда конечно произошел и обычай многоженства, впрочем нельзя сказать, чтобы сильно развитой; случается встречать Гиляков, имеющих по 2 и более жен, но довольно редко, преимущественно же по одной. Обряд супружества основывается на тех же началах, что и у всех дикарей, т. е. на покупке или калыме. Отцы смотрят на своих дочерей как на капитал; о чувствах нет и помину. Обыкновенная принадлежность калыма есть лодка, более или менее значительных размеров, копье оправленное серебром, лук со стрелами, шелковые материи, халаты, пушные товары и нарта собак, число которых, равно как и ценность прочих вещей, определяется по предварительному соглашению отца с женихом. По уплате калыма, что иногда продолжается несколько месяцев, и даже лет, жених увозит нареченную к себе в юрту и дело кончено, без всяких религиозных обрядов. Впрочем иногда случается, что молодой Гиляк, увлеченный страстью и будучи не [326] в состоянии выплатить требуемого калыма, ворует невесту и тогда должен готовиться или заплатить калым или быть зарезанным при первом удобном случае. При мне случалась одна такай покража в деревне Куегда, в одной версте от Николаевского поста.

Для большей связи с туземцами мне хотелось женить кого нибудь из матрос на Гилячке. Для этого я стал сватать за одного из матрос дочь Гиляка Сургена, одного из самых зажиточных и влиятельных Гиляков в селении. Ей было лет 18 и я надеялся привести дело к концу. Между тем один из Гиляков селения Вайт имел с давних пор намерение взять ее за себя. Слух об моем намерения разнесся, разумеется, очень скоро по гиляцким селениям и дошел до претендента. Гиляк, будучи не в состоянии выплатить калым, решился на воровство и однажды, в то дома как сам Сурген быль, по своим торговым сделкам, на Сахалине, нагрянул с 2-мя или 3-мя нартами своих приятелей в деревню Куегда. В юрте оставались мать с дочерью. Гиляки по обыкновению вошли в юрту и усевшись около молодой, закурили трубки. Кончивши курить, выбили трубки и моментально подхватили молодую; вынеся ее на улицу, растянули на нарте и мертвыми петлями, изготовленными заранее, привязали к нарте; это было делом одной минуты; рвавшиеся же собаки мигом перенесли удальцов на такое расстояние, что никакой крик не мог быт слышен в деревне. Старик Сурген по возвращении, грозился зарезать похитителя, но заплаченный калым уничтожил распрю. На другой день после похищения, Гилячка была законной женой и исполняла все работы по хозяйству своего мужа.

Семейные отношения Гиляков отличаются дикостью, равнодушием и холодностью. Только к маленьким детям оказывается некоторое внимание и сострадание. Придя в возраст, сын не почитает своего отца, а живет как вздумается. Об матери нечего и говорить, — это домашняя необходимая утварь и больше ничего. Никакого влияния не дозволяется женщине; она работница и только. Не раз мне [327] случалось видеть как сын колотит и выгоняет из дому родную мать и никто не смел сказать ему слова; все окружающие смотрели на эту сцену, как на совершенно обыкновенную и должную. Между мужем и женой, хотя бы в первый месяц, называемый почему-то у нас медовым, незаметно никакого особого расположения. Случалось мне видеть встречи мужа с женой после почти годовой разлуки. Лишь только жена завидит нарту, как уже начинает приготовлять вареную рыбу, юколу, тюлений или осетровый жир, ягоды и заветную и всегда необходимую бутылочку с водкой и чашечки. Нарта подъехала; не думайте, чтобы жена бросилась к мужу на встречу; нет, — на это всегда есть толпа мальчишек; жена спокойно продолжает свои хозяйственные дела; тем более не воображайте, чтобы муж кинулся обнять любимую жену. Он преспокойно погладит и поласкает усталых собак, выпряжет и уберет их и потом с тем же равнодушием войдет в юрту, дымную и грязную, какая всегда бывает у Гиляка, и, почти не смотря ни на кого, потребует себе пить или есть; но первое преимущественно, кажется, вследствие усталости. В этом случае пьянство доходит до крайней степени. Один вернувшийся Гиляк, пропил так двое суток и пил почти безостановочно с восхода до заката солнца. В эти два дни он не брал куска в рот и лишь на третий день утром в первый раз спросил поесть.

С промышленною жизнию Гиляков мы несколько ознакомились в прежних моих статьях, теперь остается прибавить о некоторых из поверьев и о том, что заменяет, или лучше сказать, составляет религиозные убеждения Гиляков.

Как народ полудикий и можно сказать едва вышедший, чрез столкновение с Манжурами, из своего первобытного состояния, Гиляки за основу своей религии принимают впечатления природы и в особенности ее наиболее замечательных и грозных явлений. По общему же стремлению человека к мистицизму, и будучи не в состоянии объяснить себе причины таковых явлений, Гиляки приписали их к действию злых, духов, или душ [328] покойников, оскорбленных чем нибудь и кем нибудь. Так, во время метеора, в Николаевском посте в 1852 году, Гиляки объяснили это явление тем, что душа одного, недавно зарезанного Гиляка, хотела выразить свой гнев, почему в виде огненного шара и упала в реку. Все болезни объясняют также присутствием злого духа и т. п. Для изгнания этих духов явились шаманы, обучающие разным кривляньям других Гиляков и чем шаман ловче, тем большее доверие и большие выгоды приобретает от Гиляков. Этих шаманов приглашают обыкновенно для всех церемоний и разумеется, что с своими стружками и бубнами они не приносят пользы, а еще более усиливают болезни. Впрочем у Гиляков шаманы скорее выражают потребность в проявлении какого нибудь религиозного обряда, нежели веру к ним туземцев. Здесь для миссионеров поле легкое и обширное. Если придется бороться, то это скорее с обычаями и поверьями, но никак не с религиозными убеждениями, которых, можно сказать, почти нет никаких. А для просвещенного миссионера, не фанатика, а с непреклонною решимостию достигнуть своей высокой и благородной цели, при устранении постороннего влияния, это преодолеть мне кажется легко.

Дело подошло к осени, срубы поднялись, косяки вставлены, но полов еще не было; кое-как наслан был один накатник, оставаться же в юрте вторую зиму не хотелось. Крысы разрыли решительно все стены юрт и холод был нестерпимый; 3° тепла ночью, были еще для меня благодатью. На беду же, из приходивших из Камчатки судов был один только корвет «Оливуца», и то пришедший в последних числах Июня с приказанием быть в начале Августа в Петропавловске. Кругосветный компанейский корабль Кадьяк опоздал приходом в Аян и корвет застал его в Аяне почти перед уходом в Петропавловск. Так мы остались почти без существенно необходимых вещей. Стекол не было и я был вынужден натянуть в приготовленные рамы миткаль, который долго заменял нам стеклянные рамы. О двойных рамах мы и думать не смели. Сложивши наскоро печи, мы [329] (в то время прибыли в Амурскую экспедицию мичмана Петров и Разградский) перебрались наконец в дом; хотя было и холодно, но по крайней мере избавились от крыс, — и то удобство. Еще прежде нас команда перебралась в казарму и помещение нижних чинов, сравнительно, было гораздо лучше нашего. Наступила наконец и зима, и с нею вместе и ваши обычные командировки, как не требующие большого числа людей, и я начал готовиться в путь. На этот раз предстояло исследовать р. Амгунь с большим озером Чукчагиром, сведения о котором привез мичман Чихачев. Край этот, бегло осмотренный г. Чихачевым (кроме оз. Чукчагир, об котором он слышал от туземцев), был еще нам почти совершенно неизвестен, а как рассадник якутских торгашей и пребывание нескольких крещеных семейств, наконец как единственное месторождение в при-Амурском крае сосновых лесов, — не мог быть оставлен без внимания, как в торговом, так и в других отношениях.

В 20 числах Октября, Амур покрылся льдом, а в первых числах Ноября уже был хороший нартовый путь. Сборы мои, как водится, были не велики: ручной компас, чай, сахар, сухари и незначительное количество товаров для промена туземцам на корм собакам, рыбу и на пушные товары, все это было готово и уложилось на двух нартах. 12 Ноября я пустился в путь. Проводниками моими были на этот раз казак Парфентьев и Амгинский крестьянин, Якут, Иван Мосеев. 14 Ноября я прибыл в селение Гок, что против устьев Амгуни, где, сделав все нужные приготовления и собравши все необходимые и возможные сведения, — 16 Ноября начал обследование этой реки. Так как обследование началось с устьев, то в порядке изложения я и начну с них.

Река Амгунь, до устья речки Китин, течет между низменными, частию обрывистыми берегами; имеет ширину от 100 до 150 сажен; далее с правого берега показываются горы, которые, впрочем, после протяжения около 10 верст, теряются на W и взамен их тянется на NW хребет по [330] левому берегу реки; этот хребет чрез 6 верст теряется на NNW и берега река, до самого селения Сомнен, представляют места низменные, затопляемые в весенний разлив, и по прибрежьям — луговые, а далее тундристые. От Сомнена до Секана, река усеяна островами, которые, как и берега реки, покрыты тонкомерною строевою лиственью, елью, березняком и осинником. От Секана, почти до самого селения Гаксани или Ахрони, река течет между высокими каменистыми хребтами, местами подходящими к самой реке, местами уступающими отлогостям, увалам и низменностям. По отлогостям и увалам растут вышеназванные породы леса. От Гагсани до Чальбокана, горы вдут на расстоянии от 4 до 6 верст от берегов реки, покрытых лесом.

Против селения Чальбокан в Амгунь впадает значительная, как по ширине, так и по глубине, река Шмелен. Река эта, хотя и весьма быстрая, но до селения Люнкодо, по рассказам туземцев, нигде не имеет порогов, и берега удобны для бичевника, следовательно удобна для плавания небольших речных судов. В 5 же верстах от Чальбокана находится прекрасная сосна, годная для судостроения. От последнего селения до деревни Такса, берега реки отлогие, покрытые мелкою лиственью, елью, тальником и березняком.

Прибывши в селение Такса 1 Декабря, я дал отдых собакам, а 3 числа отправился на двух нартах, с нанятым проводником, для осмотра оз. Чукчагир, еще никому, кроме туземцев, неизвестного. Оз. Чукчагир находится от места перевала в 35 верстах, направляется на NO, и в окружности имеет до 40 верст; принимает в себя, речки Меты, Джачингда, Амнги и друг., из коих только речка Джачингда замечательна по зимнему перевалу туземцев на реку Дошми, впадающую в Эуой, а эта последняя в оз. Самагеров, откуда протока ведет в р. Гарин; на озере находится 4 острова: Гыдбынка, Тымтыхит, Дидидкан и Аушакчан. Все эти острова перерезаны увалами и покрыты тонкомерною лиственицею и елью; на них, по рассказам туземцев, водятся пушные звери всякого рода, но в небольшом количестве, [331] преимущественно же, также как и по всему берегу Амгуни, лоси или сохатые. Берега озера с южной, восточной и западной сторон гористые, а с северной чрезвычайно низменные, дуговые и в весенний разлив постоянно затопляемые водою. Горы, обхватывая озеро с сказанных сторон, от мыса Амнги и от протоки Ольджекан, идут параллельно и теряются на север. Озеро Чукчагир в южной стороне, по рассказам туземцев, весьма глубоко и около мыса Миваки, где наибольшая глубина, имеет до 20 сажень; остальные же глубины от 1 1/2 до 6 сажен.

Озеро соединяется с рекою Амгунь двумя протоками Ольджекан и Оликиткан, весьма мелкими и в некоторых местах совершенно пересыхающими, так что, по уверению туземцев, лодки их часто не могут проходить. Первая протока, выходящая к сел. Гагсани, еще немного глубже и легкая лодка только что проходит свободно. По этой протоке, по собранным мною сведениям, растет в изобилии прекрасная сосна.

Река Амгунь по всему этому пространству весьма мало населена; всего здесь только 33 юрты с следующим числом жителей обоего пола и всех возрастов: 132 мужчины, 110 женщин, 44 ребенка мужеск. пола и 45 женского.

Начиная от устьев до селения Кевритин жители носят название Самагеров, далее же от Ковригина до самых верховых Амгуни, — Нейдальцев. Но как первые, так и последние по всем вероятиям принадлежат к чистому тунгузскому племени и основываясь на их рассказах и существующих до сих пор переселениях, можно с некоторою достоверностию сказать, что они образовались из русских тунгузов, оседло поселившихся по берегам Амгуни.

Проезжая по Амгуни, я остановился однажды на ночлег в селении Манги. Все селение состоит из одной якутской юрты, жители которой семейство Якута Сава, состоящее из самого старика, молодого тунгуза и двух женщин Якуток. На расспросы мои каким образом он попал в эти места, Якут рассказал мне следующую историю.

Он якутский уроженец, находился в звании прикащика у [332] одного из якутских купцов (имя которого не помнит), был отправлен им на оленях для торга с туземцами, Тунгузами и приходящими на верьховья Буреи, в зимнее время с вьючными лошадьми, Даурцами (для торга с нашими Тунгузами, от которых берут пушные товары в промен на муку, крупу, масло и на некоторые товары для одежды). На переходе олени у него пали, и за неимением средств подняться, он остался жить на Амгуни. За достоверность рассказа ручаться нельзя, потому что Якуты известные плуты и правду скажут очень редко, но этот рассказ может дать некоторые объяснения об истории происхождения амгунских поселенцев. Все Нейдальцы ведут по большой части жизнь промышленную. В летнее время занимаются рыбным промыслом, в зимнее звериным. Для соболиного промысла, а равно и других пушных зверей, выходят к Тугурской, Усальгинской и другим губам; предметы промысла сбывают или приезжающим для торга с реки Горин, Самагерам и Манжурам, или на Бурукан, куда через год приходит с 50 и более оленями, из Якутска, купец Новогородов; или наконец разъезжающим по Амгуни Якутам. Предметы вымена состоят большею частию: от Манжур и Самагеров — в крупе, дешевой китайке и табаке; от Новогородова и Якутов, — в табаке, кожах, огнивах, сукне, китайке и прочих вещах для домашней потребности и наконец в ружьях, порохе и свинце; последние весьма дурного качества, в особенности ружья, носящие название винтовок, с кремневыми замками, грубо сделанными прикладами со стойками и весьма малого калибра, так что пуля величиной будет не более двух горошин.

Из этого очерка торговли инородцев видно, что значительная часть этой торговли сосредоточивается в руках Новогородова и якутских торгашей; первый, как человек с капиталом, приносит этому краю большую пользу, отбивая инородцев от сношения с Манжурами, которые, как полудикие, основывают всю свою торговлю на исключительных личных выгодах, не принимая в расчет средств, ими для [333] того употребляемых. Губительная водка, как главный предмет торговли, уничтожает народонаселение и не дозволяет ему ни развиваться, ни извлекать выгод из страны, хотя и дикой, но не лишенной своих богатств; к той же губительной категории торгашей принадлежат и мелкие якутские торгаши, которые, как закоснелые плуты и лентяи, не только не могут принести никакой пользы краю, но наносят ему положительный вред.

Главная ярмарка наших купцов с инородцами Амгунского края есть Бурукан. Собранные мною об этом сведения показывают следующее: Туземцы от селения Чальбокан идут волоком (только местами попадают на р. Имелек по причине весьма извилистого течения этой реки), по берегу Имелека, около 140 верст, и выходят таким образом в сел. Люнкодо, состоящее из одной якутской юрты, в которой помещается одно нейдальское семейство. От этого селения, пройдя еще 16 верст, выходят на р. Тугур и идут вниз по ней около 25 верст до Бурукана.

Бурукан состоит из нескольких якутских юрт, в которых помещаются частию Нейдальцы, частию природные Якуты; эти жители занимаются рыбным промыслом и меновою переторжкою с приходящими туда Тунгузами. Это то место и посещается Новогородовым и другими якутскими купцами и торгашами на вьючных оленях и лошадях, Тунгузами и удским начальством, считая в том числе и удского священника.

Следуя вверх по Амгуни, в селениях Гагсани, Симы, Такса, я нашел 5 крещеных семейств, составляющих вместе до 20 душ. Все они крестились на Бурукане, отличаются от своих единоплеменников большею чистотою в домашней жизни, и изображение креста видно на одежде каждого из них. Замечательно, что они не только что не подвергаются ни малейшему оскорблению со стороны своих одноплеменников, но, напротив того, приобрели над ними заметное влияние, что не мало может способствовать к развитию желания и в других принять Св. крещение. Начиная от селения [334] Гагсани и до сел. Такса жители носят название Чукчагирцев, принадлежат к тому же тунгузскому роду и не составляют отдельного племени, как прежде полагали. Название же Чукчагирцев носят потому, что во 1) живут между двумя протоками, соединяющими Амгунь с оз. Чукчагир, а во 2) что весною для рыбного промысла они одни, на ветках (лодках), посещают сказанное озеро. Начиная от сел. Чальбокан и далее вверх по реке, жители помещаются в якутских юртах, вниз же, за исключением Манги, Инмогчан и Хосмо, хорты везде гиляцкого устройства. Разница эта в жилищах производит весьма заметное различие как в характере, нравах, так отчасти и в образе жизни туземцев. С переменою жилища уничтожаются многие суеверные предрассудки, существующие в такой сильной степени у Гиляков и, прибавить надобно, во всех юртах гиляцкого устройства.

Остается сказать, что несмотря на быстроту течения, р. Амгунь, по неимению порогов и по удобству берега для бичевника, может назваться рекою судоходною, что доставляет новую, еще неразработанную жилу для сплава неизведанных еще богатств этого северного угла обширной Амурской системы.

Возвращаясь назад я уговорил одного Манжура, ездившего в одно время со мною по Амгуни для торга, отправиться вместе в Николаевский пост для заведения сношений с нами. Встреча эта, и случай сведший меня с ним, были довольно оригинальны, почему я и решаюсь описать их здесь, как могущие дополнить сведения об отношениях инородцев этого края к Манжурам, а также и об их понятиях о честности.

При самом начале обследования р. Амгунь, я остановился для ночлега в сел. Кевритин. Там я застал Манжура, ехавшего для расторжек вверх по Амгуни, как это обыкновенно водится у этих торгашей. Мы переночевали вместе и на следующее утро я выехал несколько ранее, в надежде, что он скоро меня подгонит. Не проехал я еще двух верст, как взятый мною из селения проводник, указал на [335] виднеющуюся вдали кучку людей, гревшихся у разведеного огонька, и при этом объяснял, что они поджидают Манжура, чтобы его ограбить за обман, совершенный лет 20 тому назад одним из Манжуров, в этом селении. Узнавши такое намерение, я немедленно остановил обе свои нарты и послал бывшего при мне проводника и переводчика Ивана Мосеева, сказать им, что Манжура грабить я не позволю и просить их разойтись, потому что при малейшем с их стороны насилии, я буду стрелять по ним; в подтверждение же этого я велел обоим моим каюрам взять ружья. Самогеры струхнули и дали слово, что оставят Манжура в покое. В это самое время показалась манжурская нарта; Самогеры, остановив на несколько минут Манжура, сказали ему несколько слов и пропустили свободно. Повидимому Манжур не ожидал ничего особенного и страшно побледнел, когда провожавший меня Самогер объявил ему об умысле. Он бросился благодарить меня за спасение и при этом обещал мне непременно побывать у нас в Николаевском посте. Мы тогда еще рассчитывали на возможность торговых сношений с Манжурами. При этом же Манжур стал просить меня оказать ему содействие в отобрании вещей, отнятых у Манжура Гугды, у которого он был прикащиком, на что я разумеется согласился и послал сказать об моем требовании возвратить эти вещи. Возвращаясь назад, в Чильви, я с большим удовольствием узнал от того же Манжура, что все вещи сполна ему были переданы. 22 Декабря вместе с Манжуром я прибыл в Николаевский пост после сорокадневного отсутствия, во время самых сильных морозов, и приготовивши донесения капитану Невельскому, в скором времени отправился в Петровское зимовье для сдачи отчетов; после чего снова принял управление постом.

Прибывший со мною Манжур прогостил у нас трое суток, в продолжении которых съездил в Петровское зимовье; там ему показали все бывшие товары, моржовый зуб и другие, имеющие сбыт в Кяхте. Ничто особенно не обратило на себя его внимания, разве только толстое сукно и миткаль, [336] весьма ценные у Туземцев, из чего можно было заключить, что эти торгаши не принадлежат даже к разряду незначительных купцов, а простые искатели счастия или в роде наших мелких якутских торгашей. Впрочем мы были все таки очень довольны этим приездом, так как ближайшие сношения с Манжурами давали нам возможность освоиться с их требованиями, и характером их мелочной торговли, чтобы в случае надобности можно было бы вознаградить себя там, где для наших дальнейших сношений с туземцами, готовился бы какой нибудь удар. Приезд этот привлек за собой и других торгующих Манжур и с тех пор река снова стала доступна для их выгод, а близкое знакомство с нами показало им, что наше влияние скорее могло быть для них выгодно, нежели вредно, и потому уничтожало в самом начале все злоумышленные толки, начинавшие было развиваться и вынуждавшие нас постоянно держаться на стороже. Время подходило к весне, команды занимались рубкою леса для предположенных к постройке новых зданий, а Гижигинские казаки командировались для торговых разъездов с прикащиком Р. А. компании. Двухгодичное пребывание наше в этих местах начало уже показывать свои следствия: все туземные продукты, достававшиеся прежде нам за ничтожные цены, поднялись в цене более чем в десятеро и содержание нарты собак стоило уже до 30 руб. серебром в месяц. За то и прибыль пушных товаров, соболей в особенности, возрасла значительно, против прошлогоднего. Начала проявляться какая-то деятельность и между туземцами. Вместе же с увеличивающейся деятельностию, начало увеличиваться и наше влияние на окрестных жителей. Ознакомившись с их характером, нравами м обычаями, я принял за правило: 1) никогда не нарушать их поверьев и обычаев у них в доме, а тем более смеяться над ними, я строго следил в этом отношении за командою; 2) употреблять строгие меры только в крайних случаях, а при всяком малозначущем, указывать туземцам на действительность и силу наших средств к истреблению целых селений, в случае малейшего с их [337] стороны недоброжелательства; 3) следить, чтобы в торговых сделках с ними была полная свобода и чтобы не употреблялось ни малейших угроз, а тем более насилия; и наконец 4) приходивших с жалобою туземцев удовлетворять в несколько минут и никогда не тянуть дела; в случае же воровства, столь частого у Гиляков, наказания ограничивать несколькими розгами, и это так подействовало, что случаи покражи сделались чрезвычайно редки. Все эти меры удались мне вполне и я имел удовольствие видеть каждодневно увеличивающееся влияние наше на Гиляков, до такой степени, что Манжуры стали обращаться с своими жалобами прямо ко мне. Так однажды у возвращавшихся от нас Манжур, украли железную цепочку, которою привязываются на ночь собаки. Манжур приехал ко мне. Я послал с ним же сказать Гилякам, чтобы цепочка была возвращена, в противном же случае пришлю десять человек с пушкой и розгами и накажу целую деревню; и цепь была возвращена. Это была самая большая угроза и главную роль играла разумеется пушка. Гиляки говорили, что ружей наших они не боятся так, как пушки и пистолета. «Ружьем, говорили они, ты убьешь одного человека, и мы луком также можем убить одного, а пушка бьет много; а пистолет можно всегда спрятать в кармане и с ножом к Русскому не подкрадешься». Так продолжали мы жить мирно с этим туземным народонаселением и несколько малозначущих стычек, при разъединенности племен и селений, не могли повести ни к каким важным столкновениям, и, при больших средствах, нежели какие мы имели, можно было бы наделать многое в этом крае. Скудность же всех запасов, малочисленность команды, не дозволяли поражать глаза дикарей этим блеском, который всегда имеет такой вес у необразования; это было одною из главных причин сравнительно малого притока туземцев и незначительности нашего влияния на отдаленные селения. Эти же причины помешали нам продолжать далее исследования, по одному весьма важному факту, оказавшемуся при нашем приходе на Амур. Года за два до вашего прихода, т. е. в [338] 1848 или 1849 году, три католических миссионера достегала до сел. Войт и об их посещении Гиляки рассказывают следующее: она прибыла на небольшой лодке гиляцкого устройства и расположились у м. Сабах, под камнем, для отдыха и завтрака. У них были: секстан, часы, серебряные вещи и много монет. Вид серебра соблазнил Гиляков и бывши в положении, в то время безответственном, они тихо подкралась и двух миссионеров прирезали на месте; третий успел вскочить в лодку и оставив в руках злодеев все вещи, скрылся в островах и, как потом оказалось, с возможною поспешностию поднялся по Амуру и скрылся в Сунгари. Вещи и журналы повидимому остались у Гиляков и из всего этого, по невозможности действовать настойчиво, мне удалось найти, чрез посредство казака, на подоле у одной женщины, небольшой серебряный крест, на котором, когда его вымыли и вычистили, была ясно вырезанная надпись: «Souvenir de Mission». Крест этот был от меня в тоже время представлен Капитану Невельскому.

В бытность мою на корвете «Оливуца» в Гон-Конге; при свидании с аббатом китайской католической миссии, я ему рассказал об этом случае и узнал от него, что один из погибших был знаменитый Labrumiere. Аббат мне сказал, что католическая миссия до сих пор ничего не знала об участи Лабрюмьера, кроме того, что он направился к устьям Амура. Такого рода поступки со стороны туземцев проявлялись часто и при нас; так например, у северной части Сахалина разбилось в последние годы (1855) китоловное судно и Гиляки отталкивали от берега спасавшихся китоловов или прирезывали их, и брали все их вещи. Вблизи Николаевского поста, буйство Гиляков ограничивалось дракою, но немедленное взыскание останавливало этот дух своевольства.

Если б мы имели возможность подробнее исследовать случаи, подобные приключению с миссионерами, то конечно могли бы открыть много любопытного, но, как сказано выше, наши средства были весьма недостаточны для таких разведок. Интересно было бы узнать, например, каким путем [339] попали миссионеры из Гон-Конга на Амур? — Где перевал из Сунгари? Пошли одни догадки и только; но ясно, что сунгарский путь был хорошо известен миссионерам, ибо, по рассказам Гиляков, эти миссионеры были на Амуре уже не первыми из числа своих собратий.

В заключение считаю нелишним сказать несколько слов о нашем житье бытье. Время свободное от экспедиций мы проводили, то в Петровском зимовье, то в Николаевске. Петровское зимовье было нашею главною резиденциею, а Николаевск — передовым пунктом, и местом выхода на Амур для дальнейших исследований и занятий. В Петровском сосредоточивалась жизнь всех семейных людей, которых было в начале двое, а под конец моего пребывания на Амуре — четверо. Семейство Капитана Невельского, во всех отношениях, конечно, занимало первое место, и так как тогдашняя жизнь на Амуре не была жизнью дюжинною, обыкновенною, не имея ничего общего, напр. с бытом семейных людей в Петербурге или Москве, и была исполнена не только для мужчин, но и для женщин, тяжелых трудов и лишений, была службою для достижения высоких, общественных целей, то я считаю долгом отдать здесь справедливость тем женщинам, которые добровольно и бодро разделяли с нами труды, несвойственные женскому полу, воспитанному совершенно не так, как пришлось жить (Я наперед прошу извинения у тех, о ком буду говорить ниже, что без их ведома и спроса, сообщаю публике некоторые обстоятельства их жизни, которою, по моему мнению, можно гордиться.).

Первая женщина, с которой я здесь познакомился и которая, позабыв свою молодость и возможность провести лучшие годы своей жизни не среди диких пустырей и грязных Гиляков, — отправлялась на Амур, была супруга Г. И. Невельского. Я ехал тогда к Капитану Невельскому курьером из Петербурга и застал его в Охотске. Надобно сказать, что охотский тракт никогда кажется не исправлялся, и всякий [340] проезжающий должен сделать по нем 1200 верст от Якутска верхом. Кто знаком с этим трактом, тот знает, что значит проехать 1200 верст верхом по топям; г-жа Невельская не избегла этой судьбы и сделала эти 1200 верст в 20 дней, кажется еще больная, подкрепляемая лишь убеждением, что женщина должна разделять труды своего мужа, когда того требует долг: мы имеем право думать, что таковы была ее убеждения. На транспорте «Байкал» мы все вместе перешла в Аян и там пересели на слабый барк Шелехов. Когда барк стал тонуть никто не мог уговорить г-жу Невельскую первой съехать на берег. «Командиры и офицеры съезжают последними», говорила она «и я съеду с барка тогда, когда ни одной женщины и ребенка не останется на судне». Так она и поступила. Между тем барк уже лежал на боку.

Наконец мы прибыли в Петровское.

После роскошных зал и гостиных, недавней воспитаннице Смольного монастыря, со средствами и возможностию жить иначе, пришлось приютиться в 3-х комнатном флигеле, разделивши его с семейством г. Орлова, Прапорщика корпуса флотских штурманов. Толпы грязных Гиляков, Тунгузов и ряд встреченных неприятностей не устрашили ее. Мы откровенно сознаемся, что многим обязаны ее внимательной любезности ко всем и прямо скажем, что ее пример благодетельно действовал на тех, можно сказать, несчастливиц, из жен нижних чинов, которых судьба забросила вместе с своими мужьями на горькую долю. Часто находясь в обществе г-жи Невельской, мы никогда не слыхали от нее ни одной жалобы или упрека, напротив, мы всегда замечали в ней спокойное и гордое сознание того горького, но высокого положения, которое предназначило ей Провидение. Занятия по устройству нового хозяйства и книги, прогоняли от нее скуку. Во всем обнаруживалась твердость ее характера, привычка к занятиям, и способность обходиться без балов и вечеров, — способность, столь редко встречаемая в наше время!

На конец поспел и губернаторский дом 5 саж. д. и 3 саж. ш. в 5 конурок; наступила зима, а с нею вместе и те страшные вьюги, [341] в продолжение которых погибло несколько человек. Везде холод страшный, все замело глыбами снега, так что для прохода вынуждены были разгребать снежные корридоры, а в казармах иногда выход был чрез чердак. И г-жа Невельская проводила зиму одна (все мы были в командировках), в комнатах с 5° тепла, и, дрожа от холода, продолжала оставаться с тою же стоическою твердостию убеждений. Наконец наступил 1852 год. Непросылка из Камчатки судов ставила нас в положение, более чем отчаянное. Для грудных детей не было молока, больным не было свежей пищи и несколько человек легло в могилу от цынги.

И тут этот чудный женский инстинкт нашелся, чтобы подать руку помощи страданиям низших и слабых. Единственная корова из хозяйства Г. И. Невельского, завезенная в 1851 году, снабжала молоком несчастных детей, а солонина явилась за столом начальника экспедиции. Все, что было свежего, делалось пропорциональными частями, и опять ни одной жалобы, ни одного упрека. В таких действиях, по моему мнению, заключаются главные заслуги амурской экспедиции; они поддерживали дух покорности и терпения, без чего она должна была бы рушиться. Спросим теперь, после этого очерка, многие ли бы мужчины согласились на подобную жизнь? Конечно немногие. А это женщина 19 лет. Скажут, может быть, что много было таких промеров. Да, но все таки в местах, более многолюдных и где не было таких лишений, которые предстояли для женщины в Амурском крае. Из всех этих обстоятельств г-жа Невельская вышла победительницею, несмотря на то, что конечно нажила многих врагов, как это обыкновенно бывает к наших захолустиях и закоулках. Как теперь помню г-жу Невельскую, рассуждающую с толпою Гиляков и Гилячек так просто и с таким вниманием, что это замечалось даже неотесанными дикарями. К ней шли безбоязненно и всегда с уверенностью, что внимательный и ласковый глаз хозяйки заметит каждого. Помню также и маленький столик в зале, за которым Гиляки пили чай, отвечая на расспросы Г. И. Невельского и угощаемые самою [342] хозяйкою. А мы — добровольные изгнанники из образованного мира? Где находили мы, как не в семействе Г. И. Невельского, приют, внимание, ласку и образованную беседу? Где, как не в этом обществе, отдыхали мы душою после физической и нравственной усталости — вследствие командировок по дальним пустырям?

Как первой русской женщине поселившейся на Амуре, г-же Орловой принадлежит также честь подвига, украшающего немногих женщин. С переселением на Амур из Якутска, положение ее изменилось, сравнительно, в несколько раз худшую долю, и конечно имена г-жи Невельской и г-жи Орловой, по всей справедливости, должны занять место в истории Амурской экспедиции.

Лейтенант Бошняк.

Текст воспроизведен по изданию: Экспедиция в Приамурском крае // Морской сборник, № 2. 1859