БАРАНОВ А. Е.

НА РЕКЕ АМУРЕ В 1854-1855 гг.

Воспоминания офицера из отряда Н. Н. Муравьева.

I.

В 1848 году, после генерала Руперта, умершего в Иркутске, генерал-губернатором Восточной Сибири был назначен ген.-маиор Николай Николаевич Муравьев.

Первым действием нового ген.-губернатора, кажется, был вызов из России чиновников для обновления состава местных управлений, в которых были сильно распространены злоупотребления, преследуемые им не только в лице отдельных чиновников, но и целых присутственных мест.

В числе чиновников, решившихся ехать в Иркутск, был родственник мой, с которым поехал и я, чтобы поступить там в гражданскую службу.

Выехав из Москвы, в мае месяце 1849 г., мы весь путь сделали на лошадях (около 6,000 верст), так как ни железных дорог, ни пароходов тогда не существовало. Волга была еще в разливе, образуя местами целые моря; следуя почтовому тракту, через Волгу пришлось переехать три раза до Казани. В одном месте, кажется, у Василь-Сурска, разлив был так велик, что пришлось плыть на лодке целую станцию.

Из городов, после Нижнего Новгорода и Казани, представлял интерес только Екатеринбург, по своим изделиям из ценных камней. От этого города, на Томск и Красноярск, мы ехали не почтовым трактом через Тюмень, но по Барабинской степи, [328] выгадывая сотни две верст пути. К тому же на этом тракте в то время вольные ямщики провозили за плату на половину меньшую против почтового. Лошади здесь были хорошие, неутомимые, нередко везли по две станции, верст шестьдесят, не кормя и быстро. Они были, большей частью, мало езжанные и случалось, что, во время запряжки, ноги их были в путах, которые осторожно снимались после того, как ямщик усаживался на козлы и забирал возжи. Тогда вся тройка бросалась скакать и шла во весь карьер версты две-три, пока обойдется. Станции собственно не было; многие крестьяне занимались извозом, передавая седоков из деревни в деревню знакомым ямщикам, называемым дружками, почему езда по Барабинской степи называлась попросту «на дружках». По этому тракту шли все обозы на Томск, Красноярск и Иркутск, почему в деревнях имелись обширные постоялые дворы.

Гладкая, как скатерть, дорога пролегала по ровной, безлесной степи, на которой кое-где паслись гурты скота и конские табуны, и только высокий камыш, окружающий озера, которых там довольно много, изменял однообразный вид степи; впрочем, вдали виднелись горы.

Не смотря на сильную жару, днем ехать было лучше, нежели вечером, когда появлялись целые тучи мошек, причинявших много страданий, если не надеть сетки, закрывающей лицо и голову. Но под сетками, которыми запасались в конечных пунктах этого пути, бывало очень душно. Такое множество этих насекомых, вероятно, появляется из болот, окружающих озера.

До Иркутска мы ехали более месяца, — это был обыкновенный срок; почта шла около месяца и только курьеры проезжали это расстояние в три недели и даже скорее.

По прибытии в Иркутск, родственник мой, как человек там новый, не мог оказать мне помощи для получения в скорости места в гражданских учреждениях уже потому, что не знал, в котором из них было бы лучше, почему, следуя совету одного знакомого, декабриста Петра Александровича Муханова, († в Иркутске, 12-го февраля 1854), я решился поступить в военную службу, юнкером в сибирские линейные баталионы.

Зная очень близко существовавшие там порядки, Муханов говорил, что пока ген. Муравьев очистит состав чиновников, искореняя злоупотребления, мне, начинающему службу, пришлось бы подчиняться чиновникам, заматеревшим в разных каверзах, и, может быть, пострадать. Поступление в военную службу [329] представлялось лучшим и потому, что для юнкеров в Иркутске была учреждена школа, где преподавались общие и военные науки.

В 1850 г., в Иркутск прибыл командовать бригадой сибирских линейных баталионов ген.-маиор Павел Иванович Запольский. У него я имел случай видеть высших тогда в Иркутске лиц, а также декабристов — князей Сергея Петровича Трубецкого († в Москве, 22-го ноября 1860 г.) и С. Г. Волконского, († на 78-м году от рождения, в Черниговской губ., 28 ноября 1865 г.).

Кн. Трубецкой был высокого роста, имел короткие, рыжеватые, с проседью, волосы, равно как и бакенбарды. Князь Сергий Григорьевич был скорее среднего, нежели высокого роста; ниспадавшие до плеч волосы, подгибаясь кольцами, были почти белы, равно как и длинная борода; но, насколько помню, по лицу он не казался столь преклонных лет, как можно было полагать по белизне волос.

В 1851 г., с образованием Забайкальской области и казачьего там войска, ген. Запольский был назначен губернатором области и наказным атаманом этого войска, которое составилось из двенадцати пеших баталионов (три бригады) и двух конных бурятских полков. Впрочем в состав этого войска вошли казачьи конные полки, существовавшие ранее и расположенные в станицах вдоль всей нашей границы с Китаем. Пешие баталионы сформировались из крестьян, бывших ранее приписанными к нерчинским горным заводам.

Офицеры в это войско были назначены из сибирских линейных баталионов и из казачьих полков, но много было приезжих из армейских, пехотных и кавалерийских полков.

Ген. Запольский переехал в Читу, назначенную быть областным городом, осенью в 1851 году, причем он взял меня с собою, так как баталион, в котором я числился, также был перемещен в Читу.

За Байкал имелись две дороги. Одна шла по горам вокруг озера, где надо было ехать много верхом, и другая, по которой поехал генерал, направляется вверх по Ангаре до станции Листвиничной, в шестидесяти верстах от Иркутска, отсюда, на пароходе, переезжали озеро поперег, около ста верст, в Посольский монастырь. Пароход останавливался на рейде, парусные же суда, называемые там карбасами, входили в бухту, называемую Прорвой.

В Байкале и в реках, в него впадающих: Верхней Ангаре и Селенге, ловится великое множество рыбы, называемой «омуль». [330] Я не знаю к какой породе она принадлежит, но она красная, т. е. имеет мясо красноватое и очень жирное; величиной она около полуаршина и даже более. Вследствие ее обилия, омуль очень дешев, составляя обычную пищу простого народа, как и кирпичный чай, который крестьяне и казаки за Байкалом употребляют по нескольку раз в день. Чай этот приготовляется следующим способом. Накрошенный мелко чай (продается он в виде твердых, как камень, плитках, около полуаршина длины и четырех вершков ширины, при толщине около трех четвертей вершка) долго (варят) кипятят в чугунном котле, после чего в него кладут масло или крепко вареное молоко и немного соли. Иногда в такой чай прибавляют поджаренной муки и тогда он называется затуроном; сахар в обоих случаях не употребляется. Если этот напиток, при непривычке, может показаться не вкусным, то во всяком случае он чрезвычайно питателен. От Посольска дорога идет на Верхне-Удинск, за которым начинается Хоринская степь, около трех сот верст протяжения, по сторонам, то справа, то слева, виднеются горы. В этой степи кочуют буряты, войлочные юрты которых разбросаны и группами и в одиночку в стороне от дороги и всюду видны стада крупного и мелкого скота, составляющие все богатство бурят. Буряты и зимой и летом носят овчинные шубы, и только когда очень жарко сбрасывают их с плеч, оставаясь голыми до пояса; на голове имеют овчинную или войлочную шапку. У пояса буряты постоянно носят длинные ножи, употребляемые при еде мяса. Ухватив зубами кусок баранины, бурят отрезает его у самых губ и надо удивляться, как они не отрежут при этом свои толстые губы, едят буряты очень много и неопрятно; вообще они крайне грязны и, кажется, никогда не моются. Привыкнув с детства, буряты хорошо ездят верхом; они садятся и объезжают в один день совершенно диких лошадей из своих табунов. Поймав такую лошадь арканом, ее в полузадушенном состоянии оседлывают и ослабляют аркан. В этот момент бурят вскакивает на лошадь, которая несется в степь. После нескольких часов отчаянной скачки, бурят возвращается шагом на измученной, покрытой пеной и совершенно уже покоренной лошади. Седла у бурят с высокими арчаками и короткими стременами; богатые украшают сбрую и седло металлическим набором и каменьями, голубого и красного цвета; первые может быть бирюза, но мне неизвестно, что это за камни красные, называемые «Маржанами». С наступлением зимы буряты перекочевывали в долины гор, для [331] защиты от буранов (снежная буря) и для продовольствия скота подножным кормом. Сено, в те времена, запасали очень мало, кажется, только для мелкого скота и потому, если снега были глубоки или образовывался слишком крепкий наст (твердая кора на поверхности снега), то животные, обглодав насколько возможно ветви дерев, тощали и падали. Вообще скот к весне становился так худ и слаб, что при сильном ветре брел по его направлению до совершенного изнеможения, уходя таким образом на десятки верст от становищ бурят, которым в таких случаях приходилось отыскивать свои стада. Бывали случаи, что вследствие бескормицы, у некоторых бурят погибал весь скот и буряты из богачей делались нищими.

В 1849 или 1850 годах, в Хоринской степи и соседних местностях, от бескормицы погибло, как я слышал, около миллиона разного скота.

На восток Хоринская степь упирается в Яблоновый хребет, на который мы подымались две станции; местами были топкие болота, покрытые гатями для проезда. Спуск с хребта короче, но круче; он каменист и болот уже не встречается. От подошвы горы начинается опять степь до самой Читы, верст на тридцать; вдоль же хребта она тянется, как будто без конца. Тут то же кочуют буряты, и степь- изборождена тропинками, проложенными верховой ездой из улуса к улусу (становище бурят).

Верст за десять до Читы с возвышенности виднеется влево большое озера, около двадцати верст в окружности, с селением на восточном берегу; то и другое называется Кинон.

После мне приходилось неоднократно бывать на этом озере; в нем ловятся в большом количестве крупные караси, хотя берега и дно озеро состоят из крупного серого песку.

Чита — казачья станица, в которой были также и поселенцы. Она стоит в горах на речке того же имени, при впадении ее в реку Ингоду, принимающую отсюда, вместо северного направления, восточное. Чита была известна ранее только потому, что в ней содержались декабристы до увольнения их на поселение.

Один из осужденных, в 1826 году, верховным уголовным судом проживал здесь до самого возвращения в Россию, — то был Дмитрий Иринархович Завалишин, бывший доосуждения флотским лейтенантом. Он жил в своем доме с матерью и сестрами своей жены, фамилия которых, насколько помню, была Смольяниновы; кажется, это было семейство бывшего в Чите плац-адъютанта. Не смотря [332] на преклонные почти годы, он повидимому пользовался удовлетворительным здоровьем, ходил очень скоро и вообще был очень живой (Дмитрий Иринархович Завалишин живет в настоящее время (1891 г.) в Москве; он родился около 1805 года.). В его черных волосах, кажется, еще не было седины. Одевался он, по старинному, в серый казинетовый казакин на крючках и с фалдами в сборку; фуражка тоже была старинного фасона с большим козырьком. Почти каждый день я видел его за столом у П. И. Запольского, пользовавшегося его обществом, как единственного в Чите образованного человека, не бывшего у него в подчинении, как служащий. Как известно, Завалишин был из числа образованных из товарищей его по несчастью; говорил он хорошо и рассказы его из александровских времен и прошедшего Сибири были очень интересны. Сколько я мог тогда заметить, лица, окружавшие генерала Запольского, и вообще все служащие не жаловали Завалишина вероятно потому, что он не стеснялся высказывать все, что делалось ему известным. По неимению в Чите архитектора, Завалишин производил постройку дома для губернатора.

В это время в Чите еще существовал острог, где содержались декабристы. Он состоял из трех длинных, одноэтажных зданий, поставленных в виде буквы П и окруженных высоким тыном с единственными воротами, против которых, через улицу, находился дом коменданта, заведывавшего узниками. Дом этот тоже был еще цел с его каланчею, настолько высокою, что весь двор острога был хорошо виден.

Строение это в 1853 году, по уничтожении тына, было обращено в хлебные магазины для подготовлявшейся Амурской экспедиции. В зиму 1853-1854 гг., средствами местного линейного баталиона были заготовлены бревна для постройки плотов, к чему приступлено было ранней весной в 1854 году и тогда же начат сплав хлеба по Ингоде, Онону и Шилке в Шилкинский завод, где были сосредоточены все приготовления к экспедиции, начавшиеся еще ранее, но так секретно, что мало кому было известно. Постройкою плотов в Чите и отправкою хлеба распоряжался подполковник М. С. Корсаков, бывший потом губернатором Забайкальской области, а впоследствии и генерал-губернатором Восточной Сибири после Н. Н. Муравьева. Встретив меня у генерала Запольского, М. С. Корсаков предложил назначение в число офицеров сводного баталиона солдат, выделенных из всех [333] линейных баталионов, расположенных за Байкалом, для экспедиции. Конечно, я не отказался участвовать в таком интересном деле и с того времени поступил в распоряжение М. С. Корсакова.

До производства в офицеры, мне часто приходилось жить в деревнях и особенно в селении Норым или Нарын, (повидимому название бурятское), верстах в восьмидесяти, или более, от Читы. Крестьяне этого селения при хлебопашестве, большею частью, занимались звериным промыслом, добывая белок, лисиц, коз, а также и более крупных зверей, как лось, изюбрь (очень большая, как крупная лошадь, коза) и медведей. Изюбрей стреляли, преимущественно, раннею весною для получения их рогов, имеющих в это время вид шишек или наростов, еще мягких. Рога эти сбывались китайцам по высокой цене (сто пятьдесят рублей и более за пару), как говорят, для приготовления сильно укрепляющего лекарства. У некоторых крестьян имелись домашние, прирученные изюбри, доставлявшие им хороший доход. Добыча зверей производилась не только стрельбой из винтовок, но и ловушками различного устройства, а также посредством ям. Эти последние делались аршина три длины и глубины при ширине около аршина; их закрывали легкой настилкой из тонких прутьев, листьями и хвоем. Пространства между ямами, саженей двадцать — тридцать, загораживались валежником, так что звери, по необходимости, отыскивая свободный проход, подходили к яме и ступив на настилку, проваливались. При осмотре ям, устраиваемых по склонам гор, пойманного зверя прирезывали в яме (накинув петлю на шею и приподняв его), чтобы возле ямы не было следов крови, которую звери далеко чуют. У некоторых крестьян было по сотне и более таких ям

Для добывания белок наши промышленники переходили китайскую границу, если там где-нибудь оказывался обильный урожай кедровых орехов; где много ореха, там обыкновенно много и белок. Более других животных добывалось коз, и если мясо их, по неимению сбыта, ничего не стоило, то козий мех и кожи были в цене. Они шли на одежду не только зимнюю, как шубы (дохи делаются шерстью наружу) и теплые сапоги, но и на летнюю, для чего шерсть на коже уничтожалась.

Если крестьянин был порядочный работник, то он жил хорошо, скот был очень дешев, земли вдоволь и урожаи большею частью удовлетворительные, а иногда и обильные. У многих крестьян, кроме дворов в селении, имелись хутора или, как [334] их там называли, заимки (в верстах 10-30 и более от селения), на которых, в качестве работников, не редко бывали беглые с каторги, работавшие почти только за один хлеб. Вообще бродяг попадалось много, а в таких глухих местах, как Норым, тем более. Шли они кормясь подаянием, но никогда не называли себя нищими, — но прохожими. Крестьяне их никогда не задерживали, не смотря на приказы от начальства, опасаясь поджогов, а также из сострадания; это для них были все «несчастненькие», которым никогда не отказывалось в подаянии, но на ночлег, сколько помнится, — пускали только на заимках.

Буряты, как я неоднократно слышал, враждовали с бродягами из-за постоянных краж скота и лошадей и при встрече в глухих местах стреляли их из винтовок.

Я слышал также, что нередко беглые каторжники проживали в селениях под именем умерших поселенцев, с ведома, конечно, сельских властей, которые в этих видах не всегда своевременно уведомляли надлежащее начальство о смерти поселенцев. Такая сделка допускалась, вероятно, в тех случаях, когда умерший поселенец не был хорошо известен в селении или же поступавший на его место уходил на дальние прииски.

Впрочем, мне указывали в с. Норыме одного такого крестьянина и повидимому это было всем известно. Он был уже женат в этом селении и имел детей; жил с достатком, считаясь хорошим хозяином и промышленником и, вообще, о нем отзывались как о хорошем человеке.

Уже в те времена за Байкалом были добровольные переселенцы. Так, в верстах сорока от Читы, вверх по Ингоде находились три довольно большие поселения малороссов. Судя по количеству стоявших на гумнах скирдов хлеба, по строениям и праздничным одеждам, поселенцы эти пользовались достатком.

С назначением в состав экспедиции, обязанность моя в Чите заключалась в наблюдении за постройкою и нагрузкою плотов, а также за постройкою небольших для них лодок. Работы производились спешно, начинали с рассветом и оканчивали с темнотой; шли часов 15-18 в день. Это продолжалось со времени вскрытия р. Ингоды, кажется, с конца марта, до последних чисел апреля, когда на последних плотах, с последним грузом хлеба и остальной командой солдат отправился и я по рр. Ингоде, Онону и Шилке. Это было 24 апреля 1854 года.

Плавание по рекам, при стоявшей тогда хорошей погоде, совершилось вполне благополучно, будучи интересным как по [335] новости, так и по разнообразию встречаемых местностей. Берега представляли-то равнины и леса, то высокие утесы. Мы не испытали ни остановок на мелях, ни ударов о берега и только в начале плавания по Ингоде, на каменистых перекатах плотам нашим пришлось выдержать испытание прочности постройки. Несясь по мелким быстринам, плоты ударялись о камни дна, которые к счастию, были кругловатые. Местами бревна перебирало как клавишами, отчего разваливались сложенные рядами мешки с хлебом.

Шилкинский завод — место каторжных работ; первое, что мы увидели там, был колесный пароход «Аргунь», построенный для экспедиции; машина для него сделана была на Петровском заводе (где-то возле Верхнеудинска за Байкалом) рабочими каторжными. Это была первая машина, сделанная в Восточной Сибири, и как оказалось впоследствии — удовлетворительно, так как работала исправно во все время плавания по Амуру, но, кажется, была не достаточно сильна. Кроме этого маленького корабля, было построено много больших лодок, предназначенных не только для людей, но главным образом для нагрузки большого количества хлеба в виде муки, крупы и сухарей. Припасы эти были заготовлены как на время плавания по Амуру, так и для продовольствия всех бывших на устье Амура в течение, по крайней мере, целого года; доставить новый транспорт хлеба ранее этого срока было бы невозможно. Постройкой всех судов заведывал капитан 2-го ранга П. В. Козакевич, бывший потом адмиралом и начальником Кронштадта, ныне покойный.

Назначенный в экспедицию сводный баталион помещался в лагере на правом берегу Шилки против завода, где происходила живая работа по окончанию отделки и нагрузки судов хлебом. В первых числах мая, прибыл в шилкинский завод генерал Николай Николаевич Муравьев и, сколько помнится, только к 7-му мая 1854 года мы были готовы к отплытию.

После молебна на плацу, перед лагерем, у берега реки, мы отвалили от шилкинского завода. Накануне отъезда у генерала Н. Н. Муравьева был прощальный обед, на котором был генерал Запольский, полковник горных инженеров И. Е. Разгильдеев и многие другие, прибывшие проводить экспедицию. Во время обеда пел хор песенников, составленный из каторжников, замечательный по своим голосам и тому выражению, с которым он пел некоторые, особенно сибирские, песни.

Через несколько дней, на Усть-стрелке, при слиянии Шилки [336] с Аргунью, к экспедиции присоединились барки с сотней конных казаков, а 14-го мая 1854 года мы двинулись по Амуру.

II.

Перечислю, насколько помню, состав экспедиции: подполковник Корсаков — начальник бывших в экспедиции войск; капитан 2-го ранга Козакевич — начальник флотилии. Затем при генерале Муравьеве состояли: военный инженер Ахте, горный инженер Аносов, адъютант Буссе, гражданские чиновники: Бибиков, Свербеев и еще, кажется, Филиппеус. Было еще несколько лиц, в том числе какой-то ученый, кажется, натуралист и переводчик манчжурского и китайского языков, фамилии которых не упомню. Пароходом командовал лейтенант Куприянов. При сводном линейном баталионе было четыре офицера: Медведев, Монастыршин, Глен и я, считавшиеся командирами рот. Казаками командовал, исследовавший некоторую часть Амура, сотник Скобельцын; при казаках был еще один офицер. Была с нами и артиллерия, в составе двух горных пушек и таких же мортир, с несколькими солдатами и одним офицером, поручиком Бакшеевым. Баталион превышал тысячу человек, и, следовательно, весь личный состав экспедиции, считая казаков и артиллеристов, мог быть не более тысячи двух сот человек и, скорее, менее этого числа.

Генерал и его штаб помещался на лодках с поставленными на них домиками или будками; конечно, генеральская лодка и домик были наибольшие; этот последний состоял из двух, хотя и очень маленьких, комнат. Остальные лица штаба помещались подвое на одной лодке, так что всех таких лодок было около десяти. Некоторые лица помещались на пароходе.

Все остальные лодки были нагружены хлебом несколько выше бортов, в виде удлиненной пирамиды, и накрыты парусиной на два ската; на передних и задних частях лодок, свободных от груза, помещались солдаты. Мы, офицеры баталиона, также устроили себе на кормовых частях лодок нечто в роде кают, пользуясь парусиной, покрывавшей хлеб.

Казаки и артиллеристы и их лошади находились на барках, построенных казаками на Аргуни. Эти барки были почти круглые, с низкими бортами, и двигались медленнее наших лодок, как вследствие своей формы, так и потому, что дно у них было [337] сделано из бревен, положенных поперег барок. Барки эти показывали, до какой степени эти потомки донских и уральских казаков утратили то, что так хорошо знали их предки, строившие легкие и быстрые на ходу ладьи, на которых они плавали по Азовскому и Каспийскому морям и прошли по рекам всю Сибирь.

Кроме разных лодок и барок у нас имелись еще плоты из бревен, занятые разными припасами: солониной, маслом и т. д. и рогатым скотом, для продовольствия экспедиции. По мере расходования припасов и скота, плоты уничтожались на дрова для парохода, так что, в половине плавания, их уже не было.

Плавание совершалось обыкновенно так: пароход с ночлега уходил вперед и останавливался с таким расчетом, чтобы флотилия могла прибыть туда же часам к десяти или одиннадцати Прибывающие лодки устанавливались вдоль берега, придерживаясь своих рот. Генерал со штабом останавливался в некотором отдалении. Тот час по привале, артельщики получали припасы и начиналось приготовление пищи; солдаты между тем варили себе чай. Пока был скот, пищу приготовляли с свежим мясом, а потом с солониной или маслом. Особая команда назначалась на каждом привале рубить дрова для парохода. Солдаты любили пароход, называя его, как лошадь, «воронко», по цвету его окраски: присутствие парохода, действительно, как-то оживляло экспедицию, как будто делало ее сильнее и значительнее, хотя в сущности от него нельзя было ожидать особой помощи, в случае каких-либо затруднений.

К рассвету работы оканчивались и заунывные звуки рожка, игравшего подъем, указывали время отвала.

Лодки генерала и его штаба, оставаясь долее на ночлеге, обгоняли потом флотилию, располагаясь около полудня где-нибудь для обеда; но к вечеру вновь присоединялись к флотилии, следуя впереди или позади ее; иногда играла музыка, находившаяся на особой лодке.

Так как при выборе места для остановки, главным образом, имелось в виду расстояние, которое флотилия могла сделать в известное время, а потому места эти иногда были не совсем удобны, — сыры, заросшие лозняком, камышем, с крутым, обрывистым берегом, или же, наконец, в этом месте было такое быстрое течение, что было затруднительно останавливаться и лодки ударялись о берег и между собой.

Один из офицеров баталиона находился на особом барказе, свободном от груза, с двадцатью солдатами при ружьях. [338] Барказ этот следовал позади флотилии, в роде арьергарда, чтобы, в случае надобности, подать помощь, еслибы какая-нибудь лодка попала на мель или потекла.

В военной предосторожности не представлялось надобности, так как нападения на экспедицию вообще не предполагалось и тем более, во время плавания в первой половине реки столкновение с китайцами могло произойти только в средней части Амура около города Айгуна. По прибытии на ночлег, дежурный на барказе офицер был обязан обойти все лодки, чтобы удостовериться все ли они целы, здоровы ли люди, о чем доложить подполковнику Корсакову, от которого получались все приказания.

Иногда флотилия растягивалась на пристанище и при том на неудобной местности, где и днем проходить было бы затруднительно, а тут надо было ходить иногда в темную ночь, разыскивая, где остановились лодки, а потом разыскать расположение штаба и возвратиться на свою лодку, стоявшую на другом конце расположения флотилии. Если местность была удобная и ночь не темная, то это была только ночная прогулка, в противном случае тяжелая работа.

Не знаю, как питались два другие офицера, но член и я ели, преимущественно, то, что готовилось солдатам, и черные сухари; чай и сахар, однакож, мы имели в запасе.

В первой трети плавания, когда еще было мало островов, мы нередко плыли по ночам, приготовив пищу для солдат на два дня. Во время такого плавания на носовых частях лодок, на устроенных очагах разводили огонь, чтобы было видно направление всей флотилии. При темных ночах зрелище было очень интересное.

Каждая лодка была снабжена веслами и парусом, которыми часто пользовались, чтобы ускорить движение флотилии. Генерал бывал очень не доволен, если при попутном ветре кто-либо из офицеров не распорядится своевременно поднять паруса; это особенно строго наблюдалось в первую половину плавания, пока прошли г. Айгун Повидимому, генерал торопился миновать этот город, опасаясь, вероятно, чтобы губернатор Приамурской области, проведав о появлении нашем на Амуре, не успел снестись с китайским правительством, которое могло дать ему инструкции, несогласные с видами генерала, желавшего непременно пройти Амуром, но совершенно мирно, оставаясь с Китаем в дружественных отношениях. Как потом сделалось известно, только под этим условием генералу было дано разрешение на экспедицию. [339]

При том же и силы наши были так невелики, что лучше было обойтись без ссоры. Китайцы могли проведать о снаряжении экспедиции и, приготовившись, заградить нам путь. Трудно определить результат этого столкновения, но последствием могла быть война.

По слухам, генерал послал, кажется подполковника генерального штаба Зубаринского, в Китай, через Кяхту, просить позволения пройти Амуром к морю в русские владения, находящиеся севернее устья этой реки; но это было сделано, как было слышно, перед самым отправлением экспедиции и посланец, вероятно, не достиг еще китайской столицы; когда нами был пройден весь Амур, или, по крайней мере, большая часть его. Может быть, что это входило в расчеты генерала, так как нельзя было особенно надеяться, чтобы китайцы охотно, без затруднений, разрешили такое вторжение в их пределы, хотя бы только потому, что вообще не терпят появления у себя иностранцев, а тут был целый флот с войском и генералом во главе.

Что путешествие наше было вполне неожиданное для поселений на Амуре, видно из того, что в средней части его, приближаясь к Айгуну, мы находили все селения брошенными жителями, не вывезшими всего своего имущества и домашних животных.

Во все плавание по Амуру, нами не было сделано ни одного выстрела, хотя дичи было довольно, — стрельба была запрещена.

Насколько помню, около трети от Усть-стрелки, правый берег покрыт лесами и горист, левый же, большею частью, представляет на первом плане местность ровную, иногда несколько волнистую; леса не сплошные, но попадаются более или менее обширные безлесные пространства; в отдалении виднелись горы. В некоторых местах была еще невиданной мною высоты трава, почти в рост человека, но грубая, в роде осоки. В расстоянии около двухсот верст от Усть-стрелки, на месте, где был Албазин, виднелись только поросшие травою бугры, при раскапывании которых находили обгорелые кирпичи. Местность представляла довольно обширную равнину, поросшую местами редким лесом или отдельными группами деревьев.

В этой части Амура островов очень мало, но число их увеличивается по мере приближения к средней части и потом их так много, что, без знающих местность проводников, мы постоянно попадались бы в рукава неудобные для плавания.

Проводниками нашими были, в первой половине плавания, кочующие инородцы — орочены и манегры, тунгузского племени, по [340] миновании же Айгуна — гольды, похожие на монголов и китайцев. Первые живут в летнее время в берестяных шалашах, конической формы, по берегам реки, но, вероятно, имеют более прочные жилища в лесах для зимы. Они ездят в легких берестяных лодочках, называемых «омороча», очень длинных» но узких, чтобы только сесть человеку и притом не очень большому; весло одно двухлопастное, т. е. лопатки для гребли имеются на обоих концах весла. Лодочки эти идут очень быстро, но крайне неустойчивы, почему для непривычных очень опасны. Те из дикарей, которых мы видели, малы ростом, худощавы, с узкими глазами, приплюснутым носом и выдающимися скулами; кос не носят.

Гольды, большею частью, среднего и даже высокого роста, сложения крепкого, тип лица сходствен с монгольским и имеют косы. Живут они в постоянных селениях и одеваются в рубахи и штаны, из синей бумажной материи, вместо кожи, из которой состоит одежда орочен и манегров. Лодки у гольдов деревянные, в виде длинного ящика с прямыми боками и кормой; дно совершенно плоское, выходящее из воды в носовой части, вследствие погиба или закругления. Коротенькие, с круглыми лопастями, весла прикреплены к бортам лодки. У китайцев, под Айгуном, мы видели такие же лодки, довольно большие, с несколькими парами таких же весел.

В средней части Амура, с увеличением числа островов, не всегда приходилось плыть главным руслом, часто шли рукавами между островов; но по тем местам настоящих, материковых берегов, которые мы видели, можно полагать, что тут и правый берег не горист, хотя и возвышен, и также, как и левый берег, нередко совершенно без леса.

В этой части реки на правом берегу стали появляться селения, повидимому оставленные жителями при нашем приближении. Пока не миновали Айгуна, флотилия останавливалась только у левого берега, по миновании же его и у правого, но во все плавание по Амуру мы не останавливались у селений, вероятно, во избежание столкновений с жителями.

За два перехода до Айгуна, на одном ночлеге мы простояли долее обыкновенного, чтобы осмотреть и вычистить ружья, наточить штыки и шашки. Кажется, здесь же были приняты все меры на случай каких-либо затруднений в дальнейшем следовании экспедиции. Также, кажется, здесь были уничтожены последние бревенчатые плоты, с размещением на лодках оставшихся припасов, [341] из которых часть роздана солдатам. Это были разные предметы, пожертвованные иркутским купцом Соловьевым для солдат экспедиции, как-то: сапоги, чай, сахар, мыло и табак.

Чем ближе подвигались мы к городу, тем чаще попадались селения, сделавшиеся под конец как бы сплошными.

К Айгуну мы подошли утром и расположились несколько выше его, т. е. не доходя до города, у острова, покрытого далее от берега деревьями, между которыми виднелись деревянные строения. Рукав реки, отделявший нас от города, был только около одной версты шириною, почему мы могли видеть собравшиеся на берегу у города толпы народа и стоявшие там большие лодки; этих последних было довольно много. Потом мы узнали, что это было войско и что там были и пушки, но самые орудия были покрыты деревянными чехлами, в виде двускатных крышек, почему их никто не видел; после было слышно в экспедиции, что на лафетах пушек совсем не было.

На берегу, у которого мы остановились, стояло несколько двухколесных подвод, без лошадей, с разным, кое-как уложенным, домашним скарбом: сундуками, коробками и корзинами, чем-то наполненными, а также с разным платьем. К подводам этим немедленно были поставлены часовые, чтобы сохранить все в целости.

Между тем, генерал перешел на пароход, который, подойдя к городу, бросил якорь. Не присутствовав при переговорах генерала с китайскими властями и не слышав также рассказа об этом от кого-либо ив очевидцев, я могу говорить о том, как они происходили, только на основании ходивших потом в экспедиции слухов. Так, было слышно, что генерал осведомился сперва, получил ли губернатор (амбань) распоряжение относительно экспедиции от своего правительства, которое, как объяснил генерал, было заблаговременно уведомлено о намерении генерала пройти Амуром в русские владения в Охотском море.

Затем, будто бы, генерал объяснил, что он идет защищать русские владения от англичан, с которыми в это время и китайцы были не в ладах, и что появление наше на устье Амура будет полезно и китайскому правительству, лишив англичан возможности напасть на Китай с этой стороны. Говорили, что губернатор выразился так: что если он пропустит или не пропустит русских — может одинаково подвергнуться ответственности, смотря по тому, как взглянет на это его правительство. На это, будто бы, генерал, заметил, что он намерен пройти на устье Амура [342] во чтобы то ни стало и для этого не остановился бы даже перед необходимостью сжечь город Айгун, но желал бы очень, по дружественным отношениям государств русского и китайского, чтобы плавание совершилось без всяких недоразумений.

Не подлежит сомнению, что, еслибы местные китайские власти усматривали какую-либо возможность забрать нас всех до последнего и отрубить нам головы, т. е. если бы нас было десять-двадцать человек, — то этим они лучше всего угодили бы своему правительству. Так поступили они несколько лет ранее, в 1850 или 1851 году, с производившим исследование приамурских стран офицером генерального штаба Дараган и бывшими при нем топографом и казаками. Убийство это китайское правительство объяснило нападением шайки разбойников, под видом которых казнило нескольких человек, как говорили потом, осужденных за другие преступления. Казнь совершилась в виду наших властей на границе, кажется, на берегу реки Аргуни. Но теперь нас было так много, что о подобной расправе и думать было нельзя. Застигнутые врасплох, китайцы также не могли собрать столько войска, чтобы вступить с нами в открытую борьбу с надеждой на успех, считая нас сильнее, нежели было в действительности. Видя на обоих концах лодок солдат, как потом у нас говорили, китайцы полагали, что и под покрывавшими хлеб парусинами были тоже солдаты. Бежавшие от нас жители селений выше города, явясь туда, говорили, что русские идут как шуга, т. е. так много, как льду во время ледохода.

Впрочем, трудно сказать, решились ли бы китайцы преградить нам путь, если бы и имели точные сведения о наших силах и достаточно войска. Судя по состоянию сего последнего (лица, бывшие на пароходе, говорили, что это был какой-то сброд с каким-то допотопным оружием) и по известной невоинственности китайцев, вероятнее, что мы прошли бы далее беспрепятственно, расставшись с китайцами также дружелюбно, как и теперь. Я говорю «дружелюбно» потому, что о расставании нашего генерала с амбанем (губернатором) не было слышно ничего, что этому противоречило бы.

Как только дано было знать с парохода, флотилия тронулась в путь, а потом отошел от города и пароход.

В этот день я был дежурным, следуя на барказе позади флотилии. Когда последние лодки наши миновали город, оттуда стали переезжать на остров китайцы в ярких цветных одеждах; они что-то кричали нам, размахивая руками, и, повидимому, выражали радость, избавившись от непрошенных гостей. [343]

Дальнейшее наше плавание совершалось тем же порядком, как и ранее, но останавливались на ночлег также и у правого берега, смотря по тому, где было удобнее.

В остальной своей части до устья, река, так же как и в средней части, усеяна островами, образующими множество рукавов различной ширины, в несколько десятков сажен и в несколько верст, с течением иногда очень быстрым или едва заметным.

В одном месте несколько тяжело нагруженных лодок втянуло в такой узкий рукав, с быстрым течением, но не достаточно глубокий. Это случилось потому, что одному из офицеров (Медведеву), в видах большого порядка в следовании лодок, вздумалось связать их попарно, почему солдаты не могли выгрести на веслах и лодки плотно врезались в мелкий камень (гальку) дна рукава. Работа для перегрузки и вывода лодок на глубину заняла два дня, чем генерал был крайне недоволен.

Несколько позже с нами произошел случай более важный по своим последствиям. Следуя по широкому рукаву, во время свежего ветра, флотилия придержалась не к левому, наветренному берегу, как бы следовало, но к правому, около которого и остановилась. Между тем, образовалось настолько большое волнение, что лодки стало заливать и некоторые наполнились водой, при чем было подмочено много разного хлеба. Мешки с мукой, крупой и сухарями с большим трудом были вытащены из лодок и разложены на берегу для просушки. К счастью, около этого берега, было не глубоко, так что солдаты могли входить в воду, чтобы ловить всплывшие в лодках мешки с хлебом.

От потопления уцелело немного лодок, даже генеральская была затоплена, при чем подмочило все его вещи, в том числе и гардероб.

Кто был виноват в этом крушении — осталось неизвестным; об этом никто ничего не говорил и не было слышно, чтобы кто-либо подвергся за это ответственности.

Мешки с мукой подмокли не глубоко, но сухари промокли насквозь и потом покрылись плесенью.

Это происшествие случилось в конце нашего плавания, дней за пять или около того, до прибытия в Мариинский пост, в расстоянии около четырех сот верст от Николаевска, т. е. не доходя до него. Еще мы стояли на месте крушения, как оттуда прибыла шлюпка, с двумя офицерами и матросами гребцами. Эта встреча была приветствована громким «ура!» [344]

Подмоченный хлеб не мог быть высушен в короткое время нашего здесь, т. е. на месте крушения, пребывания (два или три дня); он только несколько обсох снаружи и в таком виде погружен опять в лодки. Вероятно, полагали, что сухари будут израсходованы ранее совершенной их порчи; это так бы и случилось, если бы, по прибытии в Мариинский пост, не пекли для солдат свежего хлеба. Оставшиеся сухари зазеленели и в таком виде выдавались потом солдатам.

Вскоре мы прибыли в Мариинский пост, в котором было только несколько казаков. Немедленно в обрыве берега реки были сделаны печи и на другой день у нас был свежий хлеб, показавшийся очень вкусным, после питания плохими черными сухарями в течение целого месяца.

С прибытием в Мариинский пост, окончилось наше странствование, результатом которого было завладение обширным краем буквально без выстрела. Мы прошли неизвестной рекой, сквозь чуждое население мирно, как будто проплыли по Волге.

Погода стояла все время хорошая, дожди были не часты и непродолжительны. Все находившиеся в экспедиции все время были здоровы и ни с кем не случилось какого-нибудь несчастия, за исключением одного унтер-офицера сводного баталиона, пропавшего за несколько переходов до Айгуна. Как догадывались его товарищи, он, вероятно, бежал, тоскуя по оставленной молодой жене.

Чтобы закончить мой очерк первого русского плавания по Амуру, я должен сказать, что, по мере удаления от Айгуна, местность и растительность изменяется, принимая характер северных стран. Лиственные деревья попадаются все реже и реже и потом совсем не появляются, уступая хвойным лесам, между тем как в средней части реки лиственные деревья преобладали. Берега становятся более низменными, иногда холмистыми. [345]

III.

Недолго мы пользовались отдыхом в Мариинском посте — через несколько дней шестьдесят человек солдат, при двух офицерах (Глен и я) были отправлены в верховья озера Кизи, для разработки дороги от берега этого озера к заливу Декастри, на протяжении двадцати слишком верст. Должно сказать, что озеро Кизи соединяется с Амуром особым рукавом, на котором находится Мариинский пост; оно имеет около пятидесяти верст длины и от шести до десяти верст ширины.

Озеро, по его длине, мы переплыли на освободившихся от хлеба лодках, буксируемых маленьким пароходом (винтовой барказ «Надежда»). Берег, от которого было назначено проложить дорогу, оказался сухим и покрытым травой, и следовательно удобным для первого нашего становища; потом, по мере удаления места работы от озера, переносился и лагерь. Поставив палатки и устроившись, мы на другой день приступили к вырубке деревьев по сделанным уже метам на деревьях же, указывавшим направление дороги. На ручьях ставили мостики, а на болотах делали гати; впрочем, тех и других встречалось немного и незначительные.

Некоторое время все шло хорошо, людям ходить на обед было еще не далеко, почему работа шла успешно, только нас невыносимо мучили комары и мошки, которых приходилось отгонять дымом. Но один раз такой дымник очень напугал нас, прервав на некоторое время работы.

Надо сказать, что лес, по которому пролагалась дорога был, можно сказать, девственный; деревья были большие, иногда в несколько обхватов, поросшие мхом, спускавшимся с ветвей длинными белыми прядями, даже до самой земли. Всюду было много старых, высохших деревьев, еще стоявших и повалившихся в различной степени гнилости.

На этот раз огонь был разведен очень небольшой, только чтобы дымил; но мы не заметили, как он по верху мха, составлявшего покров земли в лесу, подобрался к одной пряди повисшего с дерева мха и она загорелась. Мох был сухой и все дерево моментально охватило огнем, который быстро перешел на другие деревья, так что не прошло нескольких минут, как пожар охватил большую часть окружавших нас деревьев. [346]

Немедля собрав людей, мы бегом повели их из леса, побросав в бывшую тут речку топоры и лопаты. Бежать нам пришлось версты три или четыре; но как только мы достигли берега озера, пожар прошел по краю леса возле лагеря с шумом и треском, оставив догорать сухие деревья и валежник. Вероятно, пожар пошел на десятки верст, пока не встретилось препятствия, в виде берега моря или широкой реки, или же, наконец, пространства, где не было леса. Этот пожар, как мне достоверно известно, был виден с одного нашего военного корабля (паровая шхуна «Восток»), бывшего в это время в Патарском проливе, в расстоянии нескольких десятков верст от места пожара.

Несколько дней мы не могли приступить к работам в лесу, пока прошедший дождик не затушил горевших деревьев и ветер несколько не очистил воздух от стоявшего в лесу дыма. Но и затем кое-где все еще дымилось, а иногда вспыхивал и огонь.

Вскоре после этого происшествия, наши люди начали заболевать на работе; появлялась головная боль, дурнота и слабость, скоро проходившие, как только больной выходил из леса. Причиной болезни, как мы потом догадались, был кустарник, называемый в Сибири «богульник», росший в низменностях по всему лесу, занимая иногда большие, в несколько сот сажен, пространства. Он имеет розоватые цветочки с приятным довольно запахом, но отравляющего свойства. Не было близко богульника, не было и больных, которые появлялись, как только работа шла возле этого кустарника. Впрочем, далее в лес, где местность была выше, богульник появлялся реже и не много, почему заболевания прекратились.

Избавившись от этой причины болезни наших людей, мы не могли устранить другую, заключавшуюся в плохом качестве пищи.

Как было сказано выше, значительная, если не большая, часть муки, крупы и сухарей, были подмочены и не просушены. Не знаю, что сделалось с мукой и крупой но сухари испортились, зазеленели и в таком виде выдавались солдатам. Солонина тоже была плохая; — от недостатка соли, вероятно, в ней завелись черви, которых мы изгоняли, подвешивая солонину над дымом и вымачивая потом в ручье. Конечно, такая солонина не могла быть здоровой пищей, но сухари с плесенью были безусловно вредны, вызывая страдания желудка.

Но раз случилось, что и этих припасов нам не доставили [347] своевременно и пришлось голодать, питаясь жиденькой, в роде супа, похлебкой из гречневой крупы, которой тоже было мало и следовало беречь.

Обстоятельство это и прибытие фрегата «Диана» в залив Декастри уже были описаны в печати, почему о жизни нашей в лесу я только добавлю, что вообще мы постоянно были впроголодь, люди наши похудели и ослабела, вследствие чего работа по устройству дороги подвигалась медленно. Должно сказать, что мы, офицеры, ели то же, что и солдаты, имея лишнее только чай.

Задержки в доставлении припасов случались не раз, заставляя сокращать выдачу припасов на приготовление пищи, равно и сухарей, чтобы не подвергнуть людей полной голодовке. Однажды я должен был отправиться в Мариинский пост, чтобы поскорее пополнить бывшие на исходе припасы. По прибытии туда оказалось, что солдаты имеют свежую рыбу, красную, из породы семг и даже осетрину.

Понятно, что мои люди набросились на эту вкусную и жирную рыбу и расстроили пищеварение, в большей или меньшей степени, все, но двое так объелись, что на обратном пути едва не умерли. С ними сделались судороги, все почернели и ослабели до крайности, боль в животе была сильная. Не имея никакого лекарства, я старался хоть согреть больных, положив их возле большого костра, и дал им самого крепкого, почти черного, чаю. После трех стаканов этого напитка, боль стала уменьшаться, почувствовалась теплота в теле и укрытые, чем было возможно, больные уснули; на другой день они были только слабы. Эти два солдата умерли от чахотки в Новоархангельске спустя несколько лет, между тем, до этого случая, они были совершенно здоровые люди.

Еще дорога в Декастри не была окончена, оставалось верст пять или шесть, как нас и команду нашу отправили через Мариинский пост в Николаевск и оттуда в Петровский пост (на острове в лимане Амура), из которого на кораблях перевезли в порт Аян, находящийся в Охотском море. [348]

IV.

Должно сказать, что, вследствие ходатайства Российско-Американской компании в наших колониях на северо-западном берегу Америки, по высочайшему повелению было назначено сто человек солдат при двух офицерах, для усиления гарнизона в Новоархангельске на о-ве Ситхе. Команда эта была выделена из сводного баталиона, бывшего в амурской экспедиции, и офицерами при ней были: Глен и я. Теперь, т. е. в августе месяце, из Ситхи за нами пришли компанейские корабли в Аян, куда следовало препроводить эту команду. Глен с частью солдат уехал, из Николаевска и прибыл в Аян ранее, а потом отправился я с остальными людьми.

Николаевск в это время состоял из нескольких маленьких домиков (три или четыре), построенных в разброд, повидимому на тех местах, где были срублены для них деревья в лесу, которым был покрыт весь берег, очень высокий и к реке обрывистый; насколько можно было видеть в лесу, местность, где стояли домики, была ровная и сухая. От края берега к средине реки выдавалась длинная и узкая полоса земли (коса), очень удобная для устройства батареи. В обрыве берега, возле этой косы, были видны вырытые в земле, нечто в роде подвалов, обставленные снаружи толстыми брусьями, с маленькими, как амбразуры, окошками. Крыша, бывшая в то же время и потолком, также состояла из брусьев, покрытых толстым слоем земли. Эти мрачные погреба еще недавно были жилищем наших флотских офицеров и матросов, прибывших на устье Амура, кажется, еще в 1849 году, с капитаном 2-го ранга Генадием Ивановичем Невельским. Такая постройка жилища была необходима в виду возможности враждебных действий гиляков, — народа, как я слышал, довольно дерзкого, между тем как наших было очень немного. Какова была жизнь наших моряков в этих казематах на краю света, в течение нескольких лет, особенно зим, среди всевозможных лишений, — понятно для каждого. Один из офицеров, лейтенант Бошняк, здесь и скончался, не дождавшись торжества дела, для которого он с товарищами положил столько трудов.

Противоположный берег Амура, который тут около двух верст ширины, горист и покрыт лесом. [349]

Отправившись из Николаевска в двух барказах, мы некоторое время плыли по лиману реки благополучно, но к вечеру ветер усилился, подняв волнение, заставившее нас простоять несколько часов на мели, которая, вследствие периодической прибыли, и убыли воды, постепенно, сначала обсохла, а потом снова покрылась водой, подняв наши барказы; явление это очень удивляло солдат. Ветер, между тем, значительно стих и мы могли бы двинуться далее, но за темнотой потеряв направление, не знали в которую сторону плыть; можно было выплыть в открытое море.

На наше счастье блеснувший в дали огонек указал нам путь; по крайней мере, мы могли пристать к берегу, где были люди, и узнать куда нам направиться, чтобы попасть в Петровский пост.

Проплыв несколько времени, мы услышали вдали лай собак и, чрез полчаса усиленной гребни, увидели огни гилякского селения, близь которого и остановились. Оказалось, что мы находимся на острове, около левого берега реки, как и следовало, но вернулись несколько назад. У гиляков мы купили немного рыбы, но дело остановилось было за дровами, которые однакоже нашлись в виде обломков корабля, недавно здесь разбившегося. Как я потом узнал, это был бриг Российско-Американской компании «Шелехов» (фамилия одного из первоначальных учредителей компании).

Гиляки были одеты в синие китайчатые (бумажная, довольно плотная материя), в роде подрясников, халаты; их черные волосы заплетены в косы; лица у них не безобразны, но издаваемый их одеждой запах испорченной рыбы отвратителен. Они, повидимому, большие торгаши, настойчиво предлагали нам на продажу разные вещи, вероятно подобранные с выше упомянутого корабля.

Устроившись на ночлег, я не мог однакоже долго заснуть, потому что вокруг барказов ходили огромные белуги и своими вздохами при выпускании воды не давали покоя. Их фосфорический след в воде был виден возле самых барказов, так как при береге было глубоко и на две сажени от него было столько же глубины. Днем белуги так близко не подходили.

На другой день к вечеру мы пришли в Петровский пост, или, как его также называли, Петровское зимовье, находившийся на одном из островов, лежащих у левого берега реки, уже совсем на взморье. Остров этот, равно как и другие здесь имеющиеся, был плоский, песчаный, где рос только можевельник и кое-какая трава, в том числе одна, называемая шикша, имевшая черные мелкие ягоды. [350]

В Петровском зимовье было тоже три или четыре домика, из которых в одном помещался Г. И. Невельской с своей супругой, молодой и прекрасной; в другом жил капитан-лейтенант Бочманов, тоже женатый.

Как известно, Г. И. Невельской первый прошел Татарским проливом, доказав, что Сахалин не полуостров, как ранее того полагали, но остров.

Им, при помощи нескольких офицеров, были сделаны промеры лимана Амура и опись всех ближайших берегов в татарском проливе. Подняв русский флаг на устье Амура, он совершил первый акт присоединения Амурского края к России. Это было еще в 1849 или 1850-х годах.

В ожидании корабля для переезда в Аян, я прожил в Петровске более недели, помещаясь в домике, занимаемом капитан-лейтенантом И. В. Фуругельм, бывшим в это время на службе в Российско-американской компании, командуя одним из кораблей. Позже он был главным правителем колоний и губернатором Амурской области.

Всем проезжавшим в это время с Амура в Аян, Г. И. Невельской оказывал гостеприимство, приглашая обедать до прихода корабля, на котором путники следовали далее; такое приглашение получил и я. От нечего делать я охотился на вальдшнепов, бывших здесь в великом множестве. Кажется, их привлекает сюда выше упомянутая мною ягода шикша, противного сладковатого вкуса, которою они отъедаются перед отлетом на юг.

Ранее моего отъезда в Аян, в Петровске был генерал Н. Н. Муравьев, проезжавший тоже в Аян на пути в Иркутск. После обеда у Г. И. Невельского, при мне был следующий разговор сего последнего с генералом. На вопрос, что делать, если к гилякам явятся за податью китайские чиновники, и те придут с жалобой, генерал отвечал: «скажите им, чтобы они гнали чиновников, а если чиновники придут ко мне, возразил Г. И. Невольской, и будут говорить, что им сказали гиляки, — скажите, что ничего не знаете», отвечал генерал улыбаясь.

Отъезжая из Петровска, генерал некоторых обнял и целовал, другим подставлял свою щеку или ограничивался кивком головы, но на одного штурманского офицера, с совершенно седыми волосами, но не очень старого по лицу и очень красивого, не обратил никакого внимания, хотя тот все время стоял на вытяжку без фуражки. После я узнал, что офицер этот в молодости [351] совершил убийство одного служащего в Петропавловске (в Камчатке), совместно с его женой, с которою был в близких отношениях. Оба они были сосланы в каторжные работы, но, по ходатайству генерала Н. Н. Муравьева, были помилованы с возвращением прав состояния.

Прощаясь со мной, генерал тоже дал поцеловать свою щеку, сказав при этом: «прощайте, любезный Б-в, служите в Ситхе хорошо, не посрамите П. И. (Запольского), а там можно будет вас и наградить». Действительно, он наградил меня, позволив впоследствии отправиться из Ситхи в кругосветное плавание.

По Охотскому морю никогда еще не плавало столько кораблей, как в лето и осень 1854 года. Пока я был в Петровске, всего дней десять, туда приходило три корабля: паровая шкуна Восток, на которой уехал Н. Н. Муравьев; транспорт Иртых или Байкал, хорошо не помню, но командиром был очень молодой капитан-лейтенант Чихачев, которого я видел у Г. И. Невельского и получил позволение посмотреть его судно. Третий корабль был князь Меншиков, Российско-американской компании, пришедший за мной и моей командой.

Отправив солдат на корабль, я поехал на него уже вечером, вместе с капитаном его, штурманским офицером Бенземан.

Ночь была темная, но совершенно тихая; место, где стоял корабль на рейде, обозначалось только маленьким огоньком от фонаря, поднятого на мачту. Вскоре по прибытии на корабль, вследствие бывшей большой зыби, меня укачало и я лег в койку. Проснувшись ночью, я услышал какой-то шум, — переборки кают скрипели так, как будто их ломают; все вещи двигались то в одну, то в другую сторону. Корабль качало, накренив на один бок; по временам, он вздрагивал под ударами волн.

Полагая, что с кораблем происходит что-нибудь особенное и мы находимся в опасности, я поторопился выйти на палубу. Ночь была ясная, звездная; паруса вздулись от свежего ветра, на палубе не происходило никаких работ и все были покойны. Подошедший капитан сказал, что все идет как нельзя лучше, корабль имеет попутный ветер и отличный ход и что завтра к обеду будем в Аяне. Таков был опыт моего первого плавания по морю на корабле, после чего я не обращал уже внимания на эти, казавшиеся опасными, явления.

Действительно, около четырех часов вечера, мы вошли в аянскую бухту, довольно глубокую, т. е. вдавшуюся в берег и [352] защищенную с трех сторон высокими горами. Поселение Лян стоит в конце бухты, при впадении в нее не большой речки.

Начальник порта, капитан-лейтенант Кашеваров, любезно пригласил меня ежедневно у него обедать, до отъезда вСитху. В это время у него собиралось разнообразное общество, состоявшее из лиц, проезжавших через Аян, на пути в Якутск и Камчатку, а также капитанов кораблей, преимущественно американских китоловов, стоявших в порте.

Товарищ мой, Глен, прибывший сюда ранее, уже успел побывать в экспедиции, снаряженной генералом Н. Н. Муравьевым для захвата английских и французских китоловных кораблей, находившихся, как полагали, около Шантарских островов, несколько южнее Аяна. Как известно, в это время началась уже крымская война.

На корабль российско-американской компании «Камчатка», имевший восемь двенадцати-фунтовых коротких пушек, была Посажена, прибывшая с Гленом в Аян, команда солдат; кажется, кроме Глена, на корабле был еще офицер, адъютант генерала Н. Н. Муравьева, Буссе.

Несколько дней «Камчатка» крейсировала возле этих островов, но встречались только американские китоловные корабли, неприятельских же не оказалось.

В Аяне все постройки принадлежали российско-американской компании, из правительственных же учреждений была только почта. Как известно, в летнее время из Якутска в Камчатку почта перевозилась тогда на лошадях и оленях, в сумах, перекинутых на седлах. Все ехавшие по этому пути, даже дамы, должны были совершать эту длинную дорогу верхом. В зимнее время из Якутска в Аян почта перевозилась также, но отсюда в Камчатку на собаках.

Собаки эти, ненужные летом, содержались на разных станциях этого пути, в том числе и в Аяне. Их тут было несколько сотен, привязанных к кольям попарно, по берегу речки. Худые и злющие, они постоянно дрались, поднимая визг и вой, усиливавшийся перед выдачей корма, особенно, когда его несли для раздачи; тут поднимался невообразимый концерт. Кормили собак сушеной рыбой (юколой) и настолько, чтобы они лишь не умирали от голода. Зимой собаки получали полную, по возможности, порцию корма, иначе они не были бы в силах пробегать пятидесятиверстные станции — с тяжелыми нартами (узкие, длинные сани). На станциях делался запас рыбы сушеной (юколы) и [353] квашеной; эта последняя, повидимому, приготовлялась тем же способом, как готовится некоторый сырой корм для скота (силосование), т. е. в глубоких ямах, с гнетом и преграждением, по возможности, доступа воздуху, при чем рыба не разлагается, но несколько высыхает.

2-го сентября, корабль «Камчатка» вышел из Аяна в Ситху: на нем находилась большая часть назначенной туда команды и мы, офицеры; остальная часть солдат была посажена на корабль «Князь Меншиков», оставивший Лян несколько позже.

В то время, как в Охотском море происходило такое усиленное движение кораблей (июль, август и сентябрь), англо-французская эскадра, в числе шести паровых судов, крейсировала у берегов Камчатки. Им удалось взять там два русских корабля (российско-американской компании корабль «Ситха» и финляндского китолова), но они могли забрать еще более, если бы зашли в это время в Аян. В заливе Декастри они нашли бы тогда фрегат «Диану».

Между тем, потерпев, кажется, в половине августа, поражение в Камчатке, при чем был убит или застрелился сам один из союзных адмиралов, неприятели ни до, ни после этого ничего не предприняли (Об отражении англо-французов от Камчатки см. Воспоминания контр-адмирала А. П. Арбузова в «Русской Старине» 1870 г., том I, издание третье, стр. 304-319.).

Весной, в 1855 году, они вновь явились в Камчатку, но тогда уже все наши суда и все управление из Петропавловского порта были переведены в Николаевск на Амуре. Затем, в июне месяце, неприятельская эскадра, в том же числе судов, зашла в залив Декастри; но тут не было наших кораблей, находившийся же баталион солдат и сотня казаков, при двух горных пушках, были скрыты в хорошо замаскированной траншее. Здесь произошло дело мало кому известное, почему я приведу рассказ о нем одного из участников (офицера линейного баталиона Чаусова, бывшего потом в Ситхе), насколько он сохранился в моей памяти.

Неприятельские корабли, разместившись в заливе, послали к берегу шлюпки с десантом. Сколько было шлюпок, я не помню, но напуганные при высадке в Камчатке союзники не решились бы послать здесь мало людей. Когда шлюпки подошли на верный ружейный выстрел (у нас ружья были гладкоствольные, кремневые), с берега был сделан залп из пушек и ружей всех [354] бывших в строю людей. У неприятелей сделалось большое замешательство, две шлюпки были разбиты и все остальные спешили повернуть от берега, с которого, между тем, продолжалась учащенная стрельба из пушек и ружей, до тех пор, пока она могла наносить вред. Когда шлюпки подошли к кораблям, с этих последних началась пальба из пушек разрывными снарядами, которые, однакож, не причинили никакого вреда. Пальба окончилась вечером, но возобновилась утром на другой день и т. д.; в течение двух недель и даже более, неприятели ежедневно, с восьми часов утра до заката солнца, производили бомбардирование берега.

По прекращении стрельбы, на неприятельских кораблях играла музыка, у нас же на берегу раздавались песни, составленного из солдат и казаков, хора. Во время бомбардировки, людей отводили в места, защищенные от выстрелов, почему, насколько помню, всех раненых было не более десяти человек, из которых несколько человек умерло. По словам офицера Чаусова, разбитых деревьев на берегу было очень много. Оставив Декастри, союзники заходили к нам в Ситху, чтобы узнать, где находятся русские военные корабли; повидимому, им тогда еще не было известно о существовании Николаевска.

Во время нашего плавания в Ситху, погода стояла не холодная, ветра были, большею частью, попутные, но довольно свежие. Несколько раз мне удавалось видеть очень близко китов; они имеют повадку идти рядом с кораблем, как бы в перегонку, то скрываясь под водой, то показываясь на поверхности моря, чтобы выпустить из отверстия, имеющегося на голове, воду, в виде мелких брызг. Говорят, что при этом распространяется невыносимое зловоние, происходящее, вероятно, от того, что в имеющихся у китов в пасти пластинках (китовый ус) остается и потом разлагается много мелкой рыбы и молюсков, которыми они питаются.

2-го октября 1854 г., утром, по вычислению капитана нашего корабля, мы были при входе в Ситхинский залив, но за туманом были видны только низы каких-то черных скал. Наконец, туман настолько рассеялся, что оказалось возможным опознать берега, как по виду некоторых уже известных капитану скал, так и по расположению их, определенному по компасу. Тогда корабль был направлен в залив, где, вызванный выстрелами из пушки, буксирный пароход ввел нас в гавань.

Алексей Евг. Баранов.

Текст воспроизведен по изданию: На реке Амуре в 1854-1855 гг. Воспоминания офицера из отряда Н. Н. Муравьева // Русская старина, № 8. 1891