КОВАНЬКО А. И.

ПОЕЗДКА В КИТАЙ

(СТАТЬЯ ВТОРАЯ).

Часу в пятом вечера открылась перед нами Урга, главное местопребывание монгольских правителей и монгольского кутухты. Этот город, который скорее бы можно было назвать селением, расположен на пространной равнин и состоит из нескольких улиц, обстроенных китайскими домиками, перемешанными с юртами Монголов. Никакой признак деятельности не оживляет его окрестностей: даже поля оставлены без возделывания и только сомнительный признак дороги, появившийся за несколько верст от города, показывал, что тут живут люди. И вот первый город Срединной империи, вот цель, к которой стремились мы в продолжении двух [346] недель, то место, где мы надеялись успокоиться после несносно-утомительного пути и которое составляло постоянный предмет наших разговоров, наших догадок и увы, наших мечтаний в пустынях и горах безлюдной Монголии. Когда мы подъехали к городу на полверсты, то на встречу к нам показалась толпа вооруженных вершников; они, в числе пятидесяти или шестидесяти человек, вытянулись в две шеренги по сторонам дороги, и мы между этими живыми стенами триумфально потянулись в пресловутую Ургу. Боже ты мой милостивый! до каких почестей может дожить человек!... Всякий легко угадает, что я, лежа в своей кибитке, вполне мог постигнуть те чувства, которые волновали душу Цезаря, вступавшего в Рим после дивных своих побед и завоеваний... И так, мы въехали в город; здесь под словом мы должно разуметь только членов миссии и провожатых, потому что наши заводные лошади и наши быки остались в степи — добывать себе подножного корма. За нами следом поехала наша почетная стража и весь караван, пропарадировав посреди довольно большой толпы любопытных почти половину города, въехал на двор русского подворья. Это подворье, расположенное отдельно от прочих строений, состоит из довольно большого места, обнесенного частоколом. В ограде построен домик, разделенный на две [347] маленькие комнатки с решетками, оклеенными белою бумагою, вместо окон, и с деревянными ларями под решетками, вместо диванов. Нечистота этих коморок была так велика, что, кажется, и Монголы почувствовали это, и потому приказали для нас разбить на дворе несколько юрт, которые, говоря по чести, могли показаться роскошными в сравнении с этим домом. Едва только въехал весь наш обоз, как к нам с своим приветствием явился Монгол, постоянный житель нашего подворья, которого юрта, поставленная к сторонке, составляет всегдашнее его жилище. Самым лучшим было то, что в Урге мы достали свинины, баранов, кур, свежей капусты, яиц и приготовили себе роскошный ужин, вознаградивший пас за долгое однообразие нашего дорожного стола. Притом, к концу пути запас сахару, взятый из Кяхты, истощился, и здесь мы могли достать, если не такого сахару, который употребляется у нас, то, по крайней мере, китайского леденцу, который, хотя и не совсем удобно, мог заменить его. В Урге мы пробыли дней пять; но для вящшего удовольствия, нам, — впрочем очень вежливо, — не позволено было и носа высунуть за пределы магического частокола, под тем предлогом, что с нашими драгоценными особами могут случиться какие-нибудь неприятности, и что в таком случае вся Срединная империя будет повергнута в несказанную [348] горесть, или, по крайне мере, высокомочные шарики на наших почтенных провожатых могут переменить цвет свой или и совсем слететь с корабликоподобных шапок, покрывающих гладко подбритые их головы.

Впрочем, на третий день нашего почетного заключения, монгольские правители удостоили назначить нам аудиенцию. Часу в шестом по полудни, мы по два человека уселись в наемные одноколки, запряженные мулами; наши конвойные казаки составили почетную или охранную стражу (понимайте как угодно), построившись в две шеренги по сторонам одноколок, и весь поезд тронулся шагом. Так ездят в Китае все, да и нельзя ехать иначе, потому что каждого мула извощик ведет в поводу, позволяя себе, да и то только при долгой езде, время от времени садиться на передок. Нужно заметить, что дорога немощеная; одноколки без рессор, и устроены так, что седоки, волей-неволей, принуждены садиться по китайскому обычаю, т. е., поджав под себя ноги. Можете представить всю прелесть такого путешествия! У меня сводило ноги, кололо в бока, и я по пяти раз на каждую минуту переменял положение, но все напрасно: всякий бугорок, всякая рытвина — а их не искать-стать на ургинском шоссе — отдавались у меня в каждом составчике и, не смотря на то, что я и товарищ мой оба держались обеими руками за края [349] адской одноколки, наши головы беспрестанно стукались о края повозки. За то мы, право, не жалели приветствий толпам Монголов, которые, не смотря на всегдашнюю свою леность и глупость, кажется, не без удовольствия зевали на наш забавный поезд. Но вот, мучение наше кончилось; мы взъехали на небольшой дворик, где были встречены каким-то чиновником, по приглашению которого, пройдя еще через другой дворик, выстланный плитою, и через какую-то каморку, в которой толпились Монголы, вошли в аудиенц-залу. Представьте себе небольшую (шагов в восемь длины и шагов в шесть ширины) комнату с решеткою, обклеенною бумагою вместо окон, с белыми, обсыпанными в-узор слюдою обоями; довольно темную, довольно грязную, и вы будете иметь понятие об этой зале. По одной из узких стен, против входа, во всю ее длину, тянется кан, — род низкой лежанки, покрытой красным войлоком; посреди этой лежанки был поставлен низенький столик, подлиннее и пониже нашего табурета, а по бокам этого столика сидели два главные правителя Монголии в полном парадном платье китайских чиновников. Вдоль всех остальных стен, стояли простые деревянные табуреты, покрытые лаком. На наше приветствие, высокомочные правители отвечали легким поклоном, не заблагоразсудив даже привстать с своих подушек. [350] Впрочем, нас просили садиться, чего не удостоился ни один из наших китайских провожатых. Всякое дело с китайским чиновником, важный ли это или неважный, начинается обыкновенно подарком; а потому наш пристав, после первых приветствий о здоровье, зная, что Китайцы не любят напрасно терять времени, велел принести подарки и поднес каждому из них как от иркутского губернатора, так и от себя. Вообще, они принимали подарки, по крайней мере по наружности, довольно холодно; но весь китайский стоицизм не устоял, когда пристав поднес одному из них водородное огниво. Китайская мудрость не могла надивиться, как из банки, наполненной жидкостью, выскакивает огонь, и эта штука так распотешила их важность, что они, как видно, то и дело что открывали кран; по крайней мере на другой же день явился прислужник пристава и с горестию объявил нам, что машинка испортилась и «огонь больше не делается». Рассмотрев огниво, мы увидели, что монгольское благоразумие целый день только и делало, что добывало огонь: вся вода в машинке была разложена. Переменив кислоту, мы вполне обрадовали присланного; а для отвращения подобного несчастия на будущее время, послали к правителю целую бутылку кислоты, научив предварительно, как [351] помочь горю, когда огонь снова перестанет делаться.

Самую важную редкость Урги составляет кутухта, глава монгольской иерархии. Кутухту можно некоторым образом сравнить с вечным Жидом, и вся разница состоит в том только, что вечный Жид весь никогда не умирает, а кутухта может умирать; но душа его переселяется в какого-либо другого человека, свыше избранного и так сказать от самого рождения назначенного занять место покойного первосвященника. Странно только, что подобные избрания мудрая судьба делает лишь в домах князей или, по крайней мере, знатнейших сановников. Едва кутухта делается опасно болен или очень стар, как уже стоустая молва извещает Монголов, что в том или другом доме ростет мальчик необыкновенный и свыше предызбранный. Этот мальчик воспитывается с особенным старанием и заблаговременно приучается удаляться от своих сверстников, не участвовать в их забавах и казаться чем-то особенным. Слухи о подобных поступках, а может быть какие-нибудь другие более действительные меры, делают то, что едва кутухта умирает, как монгольские ламы, отправляющиеся искать человека, обновленного переселением в него души кутухты, приходят в этот дом и подвергают мальчика испытанию. Испытание [352] состоит в том, что к нему, вместе с разными разностями, приносят несколько вещей покойного кутухты; мальчик тотчас узнает те из них, которые принадлежали покойному, берет их себе и смело называет своими. После такого неоспоримого доказательства можно ли усомниться, что душа кутухты действительно переселилась в этого мальчика, и можно ли не признать его кутухтою? Об этом всерадостнейшем открытии тотчас доводят до сведения императора, и если император найдет, что душа покойного кутухты переселилась действительно в найденного ламами, а не в другого, то дает на это избрание свое согласие, и тогда избранный с возможными церемониями перевозится в кумирню своего предшественника и там уже поступает под невидимый надзор старшего ламы, советы которого управляют его действиями, а наставления знакомят со всеми тонкостями религии. Уважение, которое Монголы оказывают кутухте, выше всякого описания. Важнейшие князья могут к нему явиться не иначе, как с его позволения; при входе в комнату, где сидит кутухта, они делают ему не только земные поклоны, но растягиваются на полу во всю длину своего тела и почитают за величайшую милость, если он прикоснется рукою к их головам, и за верх чести, если позволит присесть на полу в своем присутствии, или даст от себя какую-нибудь [353] безделицу, которую получивший считает уже священною. Но и здесь Китай не изменяет своим обычаям: каждый являющийся к кутухте не может явиться без приличной взятки. Богатый князь, посещая кутухту, приносит хадак, т. е. шелковый шарф, да деньгами на наши ассигнации тысяч до десяти, да приводит штук до ста лошадей или другого скота. Так как простые Монголы не могут давать по стольку, то и не пускаются по одиначке, а собираются десятками и принимаются не в комнате, но на дворе Перед дверью, в которой стоит огромное кресло кутухты. Когда они растянутся по двору, то шан-са-да-ба, главноуправляющий кутухты, обходит всех поклонников и, отобрав у них хадаки, деньги и прочие приношения, отпускает их с миром по домам. Нужно заметить, что каждый Монгол почитает священною обязанностию по крайней мере один раз в год явиться на поклонение кутухте; те же, которым позволяют средства, пользуются этим счастием по два и по три раза в год; кроме того, все наряды умирающих составляют собственность кутухты.

Не смотря на все наши старания видеть это важное лицо, тем более, что кутухту ургинский занимает первое место между всеми кутухтами, мы никак не могли удовлетворить этому желанию: нам отвечали, что без земных поклонов [354] нельзя насладиться этим счастием; а на такую жертву мы не решились. — Вместо кутухты, нам предложили видеть шан-са-да-бу, к которому можно было явиться без преклонений и подношении. Шан-са-да-ба, главноуправляющий кутухты, второе духовное лицо в Урге, живет возле главной кумирни, в юрте, неуступающей величиною большому дому; — впрочем, сказать правду, я не знаю хорошенько, тут ли точно живет шан-са-да-ба, или эта юрта составляет только его приемную залу. Вообще, ламы помещаются в особливых зданиях, построенных вокруг кумирень и обнесенных стеною. Здания тянутся по сторонам кумирни, в некотором от нее отдалении, и разделены на несколько комнаток с особенными выходами на двор кумирни; в каждой комнатке теснится по нескольку лам, число которых при кумирне простирается, смотря но ее важности, до 3-х, 4-х, 5-ти сот, а может быть даже и до тысячи.

Само собою разумеется, что и это свидание не обошлось без предварительных совещаний и переговоров. Нужно заметить, что тотчас после нашего приезда в Ургу, к нам явились китайский чиновник от ургинских правителей, и лама от кутухты, и, как казалось, последний был важнее первого, по крайней мере, хотели ли мы что видеть, или куда пойдти, во всех случаях окончательные решения зависели от него. Вот [355] к этому-то ламе обратились мы с просьбою о позволении представиться шан-са-да-бе, и он несколько раз то являлся к нам с обнадеживанием, то снова уходил в кумирню для переговоров. Наконец позволение получено, и мы, попринарядившись, как следует, отправились подивиться на чудо чудное. — Безмерная юрта, куда привели нас, не отличалась ничем от обыкновенной монгольской юрты по своей форме, и была разбита на голой земле. Все великолепие этого чертога заключалось в том, что внутренние его стороны были подвешены какою-то красною материею; по правой и по левой стороне со входа тянулись деревянные подмостки, тремя рядами возвышавшиеся одни над другими, а прямо перед входом возвышалось особенное почетное место. Боковые подмостки были покрыты подушками, обитыми также красною бумажною материею, а на почетном месте лежало несколько подушек одна на другой, и все они были обтянуты шелковою материею. Шан-са-да-ба, здоровый краснощекий мужчина лет сорока, сидел на своем мягком пьедестале, со всею торжественностию и важностию поджав под себя ногу; а по обе его стороны с такою же важностию сидело человек до пятидесяти лам. Все они были одеты в желтое с головы до ног, и только через правое плечо каждого был повязан красный шарф, едва ли, подобно юрте, не бесконечного объема. [356] Вся эта группа освещалась сверху, освещалась довольно слабо и при рефлекции красных стен и красных шарфов, при золотистом цвете одежды, наконец при торжественной важности и мраморной неподвижности своей могла бы поразить каждого, если б обстоятельное знание того, с кем имеешь дело, и мимоходное пожатие руки или значительный взгляд товарищей не возбуждали желания похохотать, — желания тем более соблазнительного, что должно было удерживаться и важничать не меньше китайского. На поклон наш, шан-са-да-ба кивнул головою и так коротко и отрывисто, что я сравнил бы его на это время с гипсовым котом, каких продают у нас под вербами, если б только у него были усы; впрочем, на этот раз такое сравнение никуда не годится, потому что ламы бреют не только всю голову, но усы и бороду что называется дочиста. Лама, приехавший с нами и бывший тут некоторым образом в должности церемониймейстера, просил нас садиться и указал на одну из боковых скамей. Мы влезли на подмостки и уселись за ламами. Правда, мы сидели выше лам; но было ли это место почетнее или нет, кто из необритых догола разгадает сию великую тайну! Следуя непреложному обычаю благословенной Монголии, наш пристав сам поднес шан-са-да-бе хадак, состоявший из нескольких аршин тонкого полотна, раскинув его [357] на обе руки. Шан-са-да-ба принял его обеими же руками и передал ламе, возле него бывшему, не привстав однакож с своего места. Лама, принявший хадак, вышел и через несколько минут возвратился снова и поднес приставу, от лица шан-са-да-бы, отдарный хадак, состоявший из нескольких аршин шелковой материи белого цвета, впрочем очень незавидной. Между тем, все мы хранили, как говорится, самое красноречивое молчание; по крайней мере все наши разговоры ограничивались определенным числом лаконических вопросов о здоровье и дороге, и таким же числом таких же ответов между шан-са-да-бой и приставом. За молчанием последовало угощение: нам подали по чашке кирпичного чаю, приготовленного по монгольски, т. е., с молоком, поджареною на масле мукою и солью; к чаю поданы были особенные леденцы, приготовляемые Монголами из молока, чаю и сахару. Можете представить, как все это вкусно!..

Промолчав с полчаса у шан-са-да-бы, мы радостно вырвались на свет Божий, проклиная и чай и леденцы, о которых нельзя было забыть скоро. — В то время, когда лама вел переговоры с шан-са-да-бою о возможности нашего свидания, мы поручили бывшему при миссии монгольскому чиновнику узнать, приймет ли нас тот самый молодой князь ургинский, с которым [358] мы виделись в Кяхте и в Маймачене. Он недавно возвратился из вояжа и в это время жил в Урге. Князь так приветлив был с нами, что мы не сомневались в его согласии; но каково же было наше удивление, когда наш переговорщик пришел с ответом, что князь даст ответ, подумавши. Впрочем, как мы узнали после, этот неудовлетворительный ответ происходил от того, что он сам не имел права решить такого важного вопроса и только после больших усилий мог исходатайствовать на это позволение от ургинских правителей. Получив согласие князя принять нас, мы решились уже за одно сделать и этот визит; а потому от шан-са-да-бы отправились прямо к князю. Молодой князь, хотя и происходил из княжеского дома, по не пользовался еще княжеским достоинством, которое от отца переходило на старшего его брата, и по летам своим не занимал еще никакой должности. Дом его не отличался ни чем от прочих домов: он состоял из нескольких зданий, обнесенных каменною стеною, разделенных небольшими двориками и заборами. Остановись на первом дворе и прошед второй дворик, мы были встречены самим князем, который проводил нас через небольшую комнату в свою гостиную — также небольшую комнату, по стенам и по потолку обклеенную белыми обоями, также с огромною решетчатою рамою, [359] затянутою бумагой; но в той раме красовались два стекла, целых два стекла, четверти в три каждое, каково? — а пол был выстлан серым полуобожженным кирпичом; мебель состояла из табуретов, покрытых подушками и обтянутых шелковою материею, из двух столиков красного дерева и из нескольких кресел, также красного дерева. Столики, вместо лаку, были натерты воском; на них стояли разиые вещицы из нефриту, и в богатейших Фарфоровых вазах красовались обыкновенные яблоки. Князь ввел нас и просил садиться, предлагая приставу почетное место; но пристав уклонился от этой чести, и князь сам занял его. Наконец, мы уселись, и, признаюсь, если б число посетителей хоть несколько поувеличилось, не знаю, как бы князь уместил гостей. После «казенных» приветствий и вопросов, началось угощение, и в первую голову пошли яблоки. Вы себе и вообразить не можете, что значит яблоко в Урге! Чтоб попасть в наши благородные зубы, несчастный Фрукт должен был совершить путешествие из Пекина, — а путешествие от Пекина до Урги может только сравниться с путешествием от Урги до Пекина. Да, угощение яблоком было угощение истинно княжеское. За яблоками следовал чай — это неизбежное звено в цепи китайской и монгольской вежливости. Впрочем, тут дали нам не такой бурды, [360] какою подчивал неподвижный шан-са-да-ба, а хорошего зеленого чаю, который можно было глотать довольно спокойно, не смотря на то, что его подают и без сахару. Во всю бытность нашу у князя, ни один из его чиновников не смел сесть.

Окончив эти визиты, мы начали собираться в дорогу. Пользуясь временем отдыха и кое-какими удобностями, а что всего важнее, поотъевшись несколько в Урге, мы привели в порядок свои дорожные журналы; они оказались очень небогатыми; только нашему ботанику посчастливилось открыть несколько и, кажется, довольно много растений, еще неизвестных науке. Надобно признаться, что Монголия не бесплодна, если только условимся Монголов называть людьми и если две-три юрты, попадающиеся время от времени, условимся признавать за население, и, во-вторых, следовательно она не пустыня. Да, как быть! население таки-маловато; а жаль: сторона, право, живописная; по крайней мере почти вся наша дорога шла через горы, изрезанные ущельями, смело и красиво раскинутыми вправо и влево; здесь зеленый кустарник опушает сероватую массу гранита; за ним зеленеет березовый лес, или мрачные сосны грозно поднимают свои щетинистые головы, а там вьется речка, капризно изменяющая свое направление, и скалы, и зелень, и голубое небо, [361] отражаясь в светлых струях ее, совершенствуют картину и усиливают наслаждение. Между гор расстилаются обширные долины, покрытые прекраснейшей травою, и огромные стада лошадей и овец встречаются довольно часто. Все эти горы можно, кажется, отнести к первопериодному образованию; по крайней мере в обножениях мы замечали только гранит, диабаз, сиенит и сланцы, и не заметили ни песчанников, ни пудингова образования; а из минералов видели только железный блеск. — Во всю дорогу, мы встречали очень мало птиц, исключая ворон. — Должно полагать, что в этих местах совсем нет дичи, потому что в это время (в сентябре) еще рано отлететь ей в теплые страны. — По ночам термометр уже опускался до точки замерзания, и даже по временам бывали морозы; но деревья все еще стояли, украшенные листьями.

В последних числах сентября мы отправились в дальнейший путь, запасшись в Урге свежею капустой, китайским леденцом и крупичатою мукою. Вскоре после нашего отъезда из Урги, открылась перед нами необозримая степь Гоби, простирающаяся верст на тысячу. Степь эта есть плоская возвышенность, на которой взору решительно не на чем остановиться: нет ни деревца, ни кустика; одна только сухая трава ирис печально желтеет на некоторых местах. Трава здесь растет самая желтая, и бедный [362] скот наш должен был по нескольку дней довольствоваться самым скудным кормом. Особенно памятен мне в этой степи один переезд по сыпучему песку, в котором лошади наши вязли по колени. Чтоб облегчить наши повозки и вьючные телеги, мы должны были принанять у местных Монголов до двух десятков верблюдов, на которых мы навьючили часть нашей поклажи. И при всем том, впряженные лошади уставали так скоро, что на каждых двух или трех верстах мы заменяли их свежими. Утомленные и проголодавшиеся до крайности, мы едва дотащились верхами до назначенного ночлега часам к 8-ми; а обоз наш и кухня прибыли около полуночи. Изредка на песках попадались небольшие бугорки, покрытые сочною травою; голодные лошади наши и быки ели ее довольно охотно; но в тот же день у многих открылся сильный понос, продолжавшийся около недели. Трава эта попадалась нам и после; но казаки, наученные опытом, не допускали скот есть ее. В продолжение всего пути по степи, мы не встречали ни одной речки, и пользовались водою из колодцев, вырытых Монголами, глубиною аршина в полтора. Воды в некоторых из них было так мало, что мы не могли напоить всего нашего табуна, и потому скот наш бывал по суткам без питья. Эта колодезная вода большею частию солоновата, [363] и после вскипячения делается так густа, что чай, из нее приготовленный, тянется как патока.

Погода во все продолжение нашего переезда по степи, т. е. с конца сентября до первых чисел ноября, была довольно суха: ни разу не было дождя; холод же, постепенно увеличиваясь, доходил иногда до 16-ти градусов по Реомюру. Иногда выпадал небольшой снег, который вскоре же и таял. Изредка дул довольно свеяли ветер, усиливавшийся иногда до урагана. Так однажды мы сидели в юрте за низеньким монгольским столиком, поджав под себя ноги; — положение, к которому мы начинали мало по малу привыкать; занятые бостоном, мы не замечали, что порывистый ветер выл и свистел между нашими повозками с большею и большею силою. Как вдруг среди жаркого бостонного спора ужасным порывом урагана юрта наша взлетела на воздух, свечи упали, и тузы, короли, леве и онёры понеслись по беспредельной степи Гоби.... Изумленные, мы несколько секунд не могли прийдти в себя; но опомнившись, бросились ловить юрту; ухватившись за края, с величайшим усилием могли удержать ее и, при помощи казаков, снова утвердить на прежнем месте с большею прочностию. Свеча, упавшая с нашего стола, зажгла сухую степную траву, которая в одно мгновение вспыхнула и, [364] раздуваемая ветром, могла распространить пожар по всему нашему кочевью; но мы успели затушить огонь войлоками. Буря продолжалась целую ночь; повозки находились ежеминутно в опасности опрокинуться, и мы принуждены были поставить их одну подле другой. В течение этой ночи, никто из нас не мог спать: свист и завывание урагана, песок, хлеставший в лицо, забота о скоте, который бежал из табуна по направлению ветра — все это не давало нам покоя. Целых двадцати лошадей не досчитались мы на другое утро, не смотря на то, что караул на эту ночь был утроен местными Монголами; только через двое суток догнали нас Монголы с убежавшими от нас лошадьми, за исключением двух или трех, которые пропали без вести.

Наконец, в первых числах ноября, выбрались мы из утомительной степи, которая всем нам до чрезвычайности надоела. Правда, каждый из нас встречал предметы по своему занятию любопытные и занимательные; но предметы эти были разбросаны на таком огромном протяжении, что могли охладить самого жаркого приверженца к науке. Так, например, нам попадались целые горы гранита, сиенита, диабаза, сланцев, яшмы яркого красного цвета, порфиров; а в одном месте мы увидели целый холм, покрытый окаменелостями: сердолики, халцедоны [365] валялись в вид огромных пней, сохранивших явственно не только сложение дерева, но даже форму коры. Впрочем, эти интересные явления тем досаднее, что, видя надежду к значительным открытиям и заключениям, в то же время должен бываешь оставаться при одной надежде. Своротить с дороги нельзя; даже остановиться долго на одном месте, кроме дневки, на местах, назначаемых проводниками, нет никакой возможности: Китайцы народ подозрительный, и если кто-нибудь из нас хоть на одну минуту своротит с дороги или обратит на что-нибудь особенное внимание, тотчас являются вопросы: что он делает? зачем он остановился?...

Первая китайская деревня, которую мы увидели после двухмесячного странствования по степи, была деревня Нордян, отстоящая на один только день езды от Халгана, пограничного города между Монголиею и Китаем. С неописанным удовольствием вступили мы в нее, восхищаясь видом постоянных жилищ и надеждою встретить спокойный отдых после нашей кочевой жизни и ночлегов в холодных, грязных и закопченных юртах. После безлюдной степи монгольской, взорам нашим представилась пестрая картина живой деятельности: по скатам гор спускались ослы, навьюченные сухим валежником, древесным углем, соломою; за ними [366] шли погонщики, покрикивая на них однозвучными восклицаниями, которые трудно и выразить нашими европейскими буквами; крики их похожи несколько на звук: тр! тр! тха!.. Крестьяне же, которые победнее и не имеют у себя ослов, тащили тяжести на своих спинах и плечах. В самой деревне попадались нам разносчики с холстом и разными безделушками; тут же на улице, цирюльники, не смотря на холод, простиравшийся до 6-ти градусов, распаривали головы поселян, поливая на них горячую воду из медных тазов, и скоблили их своими короткими бритвами. Мы здесь в первый раз увидели китайских женщин, которые ходят по улице с открытыми лицами. Собою они вообще недурны, и многих даже можно бы назвать красавицами, если б они не безобразили себя белилами и румянами и яркого красного цвета пятном, которое они рисуют на нижней губе киноварью. Обычай белиться, румяниться, сурмить брови и пятнать губу так силен в Китае, что даже в деревнях каждая женщина скорее натрет себе лицо мукою, чем отстанет от общего обыкновения.

Нас поместили на постоялом дворе, довольно опрятном и снаружи и внутри; мы весело вошли в комнаты, оклеенные простенькими обоями, с решетчатыми бумажными окнами и кирпичным полом. В комнатах расставлены были столики [367] и табуреты, покрытые блестящим лаком. Все это показалось нам такою роскошью, таким великолепием, что мы долго ходили из комнаты в комнату, любуясь своим временным убежищем. Но очарование наше скоро кончилось: едва только мы скинули шубы, как почувствовали, что дом давно уже не топлен. Чтоб пособить вашему горю, услужливые Китайцы принесли тотчас в тазах разожженный древесный уголь; дым и чад повалили по всем комнатам, и мы принуждены были приказать вынести вон тазы, пока все угли не перегорят. В Нордяне мы могли достать свежей баранины и свинины, и поручили китайскому повару состряпать нам пельмени — единственное кушанье, которое мы умели назвать по-китайски. Часа через полтора после заказа, когда терпение наше уже начало истощаться, явился наконец Китаец, неся на огромном деревянном подносе в фарфоровых чашках 300 штук пельменей. Но вообразите ужас голодных путешественников: малорослый Китаец, желая блеснуть перед нами своею ловкостию и расторопностию, запнулся ногою за порог и полетел с подносом на пол! Горячие пельмени рассыпались по кирпичному полу, и благовонный пар, поднимавшийся от них, еще более раздражал аппетит наш. Прежде нежели мы очнулись, ловкий прислужник исчез за Дверьми, и через минуту явился с огромною [368] чашкой теплой воды; руками, которые он во время падения изрезал о черепки чашек, начал он проворно подбирать грязные пельмени и класть в воду с намерением опять подать их нам, и когда мы объявили, что не станем их есть, он, недоумевая, смотрел на нас, и с изумлением согласился стряпать вновь, не смотря на наше обещание заплатить и за первые и за вторые пельмени.

На другой день, с головною болью от угара, мы оставили Нордян и переехали через так называемую Великую стену, отделяющую Китай от Монголии. Сначала мы увидели огромные четыреугольные башни, сажен в девять вышины и сажени три в основании; они тянулись направо и налево так далеко, как только можно было видеть глазам. Подъехав ближе, мы могли рассмотреть насыпь, соединяющую башни, отстоящие одна от другой на несколько шагов; насыпь обложена с обеих сторон тесаными камнями и до сих пор только в немногих местах, да и то, может быть, во время неприятельских набегов, разрушена (Стена вышиною и шириною почти до трех сажен.). Глядя на это гигантское произведение, протянутое на пять тысяч верст, не знаешь чему дивиться: могуществу ли воли, трудности ли исполнения, или нелепости мысли. Стена и башни то поднимаются на хребты неприступных гор, то [369] спускаются в пропасти по крутизнам и обрывам и везде обделаны с одинаковою прочностию, сохранившею все здание в продолжении двух тысяч лет. При виде этого немого стража пустыни, невольно вспоминаешь пирамиды Египта и, кажется, грозный гений, отторгавший миллионы народа от мирных домашних занятий, глядит на вас с этих чудовищных алтарей своих.

Подъезжая к воротам, мы ожидали, что нас заставят выйдти из экипажей и пройдти пешком, как это было сделано с предшествовавшею миссиею, и готовы уже были спорить до последней крайности с китайскими приставами; но нам не сказали ни слова, и мы, по предъявленной нашими проводниками подорожной, спокойно были пропущены через ворота и въехали в город Халган.

Халган, один из многолюднейших и огромнейших городов Китайской империи, расположен на равнине. Улицы его довольно прямы, широки и однообразны; замечательных зданий нет, исключая кумирень, отличающихся величиною и пестротою архитектуры. Вообще, все китайские города разнятся от европейских тем, что они, при одинаковом населении, занимают несравненно большее пространство: все домы в них строются в один этаж. Садов вообще мало; каждое жилище состоит из нескольких домов, разделенных двориками, и обнесено [370] каменною стеною; а потому вид улиц чрезвычайно однообразен и грустен. Только лавки, выходящие на улицы, несколько разнообразят и оживляют их. Проехав большую часть города, среди многолюдной толпы любопытных, мы остановились на постоялом дворе, отличавшемся от нордяньского своею огромностию и большими удобствами, хотя угар и здесь мучил нас так же как и в Нордяне. Здесь мы могли достать не только съестных припасов, но и персиков, и абрикосов, и винограду; все это получили мы за самую умеренную цену, хотя в то же время за пуд сена платили по рублю двадцати копеек и, что всего интереснее, нам приносили его маленькими сверточками, фунта в полтора каждый.

От Халгана нам уже нельзя было ехать на своих экипажах, и потому весь наш обоз остался в степи, под надзором десяти казаков и унтер-офицера; а мы наняли для себя мулов и лошадей под верх и в телеги, и верблюдов под вьюки. Правители Халгана пожелали видеть нас, и мы отправились к ним с визитом в сопровождении китайских приставов и казаков. Приехав в Я-мэнь, присутственное место, мы были встречены главным правителем на последнем дворике. У первых дверей началась китайская вежливость: правитель предлагал приставу миссии первому честь пройдти через двери; а [371] ваш пристав предоставлял эту честь самому правителю. Церемония эта продолжалась около четверти часа; наконец, изобретательный ум Китайца нашел средство выйдти из столь затруднительного обстоятельства: правитель Халгана взял соотечественника нашего под-руку, и рядом с ним вошел в маленькую комнату, а из нее в приемную. Здесь он посадил пристава на почетное место, то есть, на кан, позади столика, по обеим сторонам которого уселись двое правителей. Кан был покрыт красным войлоком; для пристава сверх войлока постлана была барсовая кожа, а для правителя положены подушки. Мы разместились перед ними на табуретах; место наше было хотя не так почетно, но за то гораздо покойнее. Бедный пристав, принужденный сесть по обычаю Китайцев, поджав под себя ноги, с большим трудом мог сладить с своими шпорами, шпагою и узким покроем платья. Особенных усилий ему стояло приподняться на ноги после получасовой беседы о здоровье и о пути. Само собою разумеется, что нас подчивали чаем, и что пристав наш должен был за честь знакомства отплатить подарками. На другой день, правители сделали нам такой визит, какой обыкновенно в Китае вельможи делают низшим себе: они подъехали к воротам нашего постоялого дома, прислали [372] сказать, что они были, и, не выходя из своих одноколок, отправились домой.

После трехдневного отдыха, мы отправились из Халгана. Дорога была довольно разнообразна: местами мы должны были пробираться по ущельям, заваленным булыжниками, которые наносятся с гор дождевыми потоками, от чего езда на телегах, даже двухколесных, делается решительно невозможною, и нужна вся опытность извощиков, чтоб провезти телеги, и то совершенно без всякой клади; местами встречались равнины, и вообще на всем этом пространстве видна деятельность; довольно часто проезжали мы через города и деревни, или видели их по ту и другую сторону нашей дороги; довольно часто встречали огромные цепи верблюдов, навьюченных товарами. Вообще, наше путешествие приняло совершенно другой характер: эта жизнь, эта людность вокруг, и наконец самая близость цели нашего странствования прогнали нашу хандру: разговоры сделались веселее, и разнообразие окружающих нас предметов оживило нас самих. В самом деле, за исключением только нескольких мест, все пространство, нами перееханное от Халгана до Пекина, носило на себе признаки удивительной деятельности Китайцев; не только скаты гор, но и самые вершины их были обработаны: где не было земли, туда трудолюбие перетащило ее с низменных мест и, [373] кажется, победило самую природу. Конные, пешие, мужчины, женщины, дети, — все работает, все, по мере сил и возможности приносит пользу. Но, работая до изнурения сил, Китаец не жалеет и рабочего скота своего: несчастные мулы наши были так измучены, что никакие усилия погонщиков не могли заставить их идти рысью; тощие, истомленные, они едва передвигали ноги, и когда были без седел, то невозможно было смотреть на этих жалких страдальцев. Спины их протерты были седлами до глубоких ран, покрытых гноем и кровью; но Китаец спокойно набрасывал войлок на эти страшные язвы и сверх войлока также спокойно затягивал седло, довершая все остальное дубиною.

С первого вступления в Китай, путешественник убеждается, что главная мысль Китайцев есть мысль о защите: начиная с великой стены, опоясывающей Небесную империю, и до ограды каждого частного жилища, все подтверждает и доказывает эту врожденную наклонность Китайцев к обороне. Всякий городок непременно обнесен огромною каменною стеною, даже многие деревни позначительнее не оставлены без какой-нибудь ограды. Самый ненаблюдательный путешественник может тотчас заметить, что едет по земле храбрецов. Всего интереснее, что эти грозные стены не охраняются никакою стражею, и пушки, назначенные для защиты, лежат без [374] лафетов у ворот, засыпанные до половины землею. Правда, у ворот живут два или три сторожа; но вы с первого взгляда на их ленивые и сонные рожи с достоверностию можете заключить, что они никогда не брались за оружие, да и вперед браться не намерены. Впрочем, правительство отпускает провиант и жалованье на достаточное количество солдат; но последние рассчитали весьма благоразумно, что им гораздо прибыльнее, получив казенное содержание, заняться чем-нибудь другим, а надзор за воротами и караульнею, в которой хранится полный комплект солдатских шапок, поручить двоим или троим из своих товарищей за условную плату. Время от времени правительство посылает доверенных людей осматривать караулы; но эта гроза не слишком пугает храбрых воинов: по первому знаку уличная чернь, хорошо знакомая с этим обыкновением, сбегается в караульню, надевает шапки — и дозор проходит благополучно.

Чем ближе мы подъезжали к Пекину, тем чувствительнее климат становился теплее, так что ртуть в термометре не опускалась ниже пяти градусов, и мы, даже ночью, могли ехать в одних шинелях. Грунт земли постоянно был глинистый; дороги разбиты в некоторых местах до того, что лошади наши шли по колено в пыли. Не доезжая до Пекина верст за [375] десять, мы остановились отдохнуть в довольно большой деревне. Едва мы сошли с седел и вошли в комнату, как дверь с шумом растворилась, трое Китайцев в богатом платье торопливо вошли к нам, и с радостными криками «добро пожаловать!» начали обнимать каждого из нас по очереди. Их наряд, их бритые головы, их длинные косы — и русский привет никак не вязались друг с другом. Мы недоверчиво поглядывали на почтенных мандаринов, крепко жавших нам руки; сомнительно отвечали на объятия объятиями, и никак не умели объяснить себе, что все это значит. Наконец, когда восторг пришедших поуспокоился, все дело объяснилось весьма просто. Члены прежней миссии, уже окончившие свое десятилетие в Пекине, ждали нас, как прокаженные ждали некогда движения воды в купели силоамской; высчитывали дни и часы и выехали из Пекина встречать своих искупителей. Первое свидание с земляками восхитило затворников, и они, привыкшие видеть друг друга в китайском наряде, не могли сообразить, что для нас это перекостюмирование покажется странностию; да и когда было им соображать все это! С шумными кликами восторга потащили они нас в другой постоялый двор, где было их временное пристанище, и где, по силе гостеприимства, священного для потомков Славян даже и у стен Пекина, [376] добрые земляки приготовили нам богатый завтрак. Русская речь лилась рекою; сколько вопросов, сколько воспоминании, сколько надежд, и все это так весело, так шумно, так полно мысли о скором возвращении на родину... что мне не на шутку стало грустно. Радость готового к возвратному пути не радует остающегося; а наряд их, не смотря на все свое богатство, нелепый до глупости, и бритые их головы, и длинные их косы, — все это располагало меня к какой то хандре. Впрочем, сытный завтрак, изготовленный по всем правилам китайской гастрономии, явившийся нам в несметном количестве чаш, чашечек, тарелок и тарелочек всякого вида и звания, после недельного питания одними только пельменями, порассеял грустное расположение моего духа: — мне было двадцать два года, а в эти лета печаль непродолжительна. Мы все развеселились. Окончив завтрак, мы сели на приготовленных нам лошадей; но эти лошади оседланы были по-китайски с короткими стременами; нам стояло неимоверных усилий держаться в седле, и полагаю, мы подавали беспрестанно встречавшимся нам Китайцам не очень высокое понятие о нашем искусстве в верховой езде.

Путешественнику, подъезжающему к Пекину, не чем любоваться: он видит огромное пространство земли, обнесенной высокою стеною — и [377] только. Правда, дорога чрезвычайно оживлена; длинные караваны вьючных верблюдов тянутся непрерывною цепью; верховые и пешеходы движутся по всем направлениям, и вообще видишь деятельность, ясно свидетельствующую присутствие многолюдного города. Мы сделали все, чтоб придать нашему поезду возможную важность: казаки, усевшись на наших мулов, открыли шествие; за ними ехали мы; за нами ехали члены миссии в одноколках, нарочно высланных нашими миссионерами из Пекина. Помня прием, сделанный нам в Урге, я все посматривал вперед, ожидая пышной встречи, но, увы, город был близко, а встреча не появлялась....

Наконец увидели мы вдали большую толпу музыкантов, шедших к нам на встречу, и потрясавших воздух пронзительными и нестройными звуками труб, тамтамов, тарелок и дудок. За музыкантами несли какие то расписанные доски, что-то в роде наших знамен, и другие торжественные принадлежности. — «Ну, вот и дождались мы великолепной встречи!» — думал каждый из нас про себя; но соотечественники наши, знакомые с обычаями и церемониями Китая, объяснили нам, что встречи нам никакой не будет; а процессия, которую мы сочли за почетный прием, была погребальная, и провожала тело одного богатого мандарина. — Действительно, вскоре показался пышный гроб, который [378] несли человек 30 на носилках, под великолепным балдахином; родственники и родственницы, провожавшие прах покойника, были одеты с ног до головы в белое холстинное платье, — а знакомые в черное шелковое. Большая часть из этой свиты испускала заунывные, протяжные звуки, установленные в этом случае законами китайской церемонии.

Пропустив мимо себя погребальную процессию, мы подъехали к стенам города. Ворота были отворены, и мы без всякой остановки вступили в столицу Небесной империи, среди многолюдной толпы пеших и конных зевак, которых полицейские, с огромными кнутами в руках, разгоняли по обе стороны, чтоб очистить для нас свободный проезд. — Не могу изобразить той пестроты, того шума, того движения, которые представились нам на улицах Пекина. От самых городских ворот и до подворья нашего, на каждом шагу встречались торгаши, разносчики и разные ремесленники, которые тут же на улицах отправляли свои промыслы. Здесь продавцы платья под холстинным навесом, перебрасывая перед покупателями с особенною ловкостию товар свой из одной кучи в другую, во все горло и с удивительною скоростию назначают каждой вещи цену. Там, в походной харчевне, засаленный Китаец варит лапшу, рисовую кашу и мясо дохлых лошадей и [379] верблюдов. Его подвижную кухню окружает толпа голодных, с жадностию вытаскивающих из котлов костяными палочками и кусочки мяса, и лапшу, и пельмени; а хозяин вслух считает быстро и безошибочно глотки каждого из своих гостей. Подл него цирюльник публично скоблит бритвою лоснящуюся голову Китайца, вычищает ему уши и подбривает в ноздрях волосы. За ним, на деревянной подмостке, уселся расскащик, развернул перед собою длинный свиток, и, подыгрывая на двух или трех струнной гитаре, на распев горланит какую-нибудь забавную историю; кругом его на скамеечках сидят слушатели, и как только он их распотешит какою-нибудь удачною выходкою, — бросают ему мелкую монету. Здесь возвышается голос хозяина панорамы, который дико выкрикивает содержание своих картин, а в то время, когда переводит дух, колотит с оглушающим звоном в медные тарелки. Там дряхлый старичишка, уладив кое-как свою походную палатку, починивает старые сапоги и башмаки; а другой кладет заплаты на ветхое платье. Между всеми этими неподвижными группами шныряют мелкие разносчики со всякою всячиною. Иной продает игрушки, другой завитки из теста, жареные в масле, и хлебцы; третий тесемки, холст и ленты, иной соленые прикуски, и тому подобное. — Нужно заметить, что китайские разносчики [380] не кричат, подобию нашим, о своих товарах; вместо крика, они дают знать о себе каждый особенным инструментом: так продавец лент стучит в маленький бубен, цирюльник жужжит стальною пружиной, игрушечник бьет в медные тарелки. — Особенно мы были поражены видом китайских нищих, которые бродят в этой же толпе, вымаливая себе подаяние. Нельзя без ужаса смотреть на них: женщины еще прикрыты кое-каким рубищем; по мужчины большею частию совершенно наги, не смотря на зимнюю стужу. Почти окоченевшие от холода, они замирающим голосом и с земными поклонами выпрашивают милостыню, и считают себя счастливыми, если за целый час земных поклонов получат цянь, тот есть, половину нашей медной копейки. Тело их покрыто язвами и грязью; небритые волосы на голове и бороде торчат безобразными клоками...

Мне кажется, в целом свете нет столько пыли, сколько наберется ее на одной пекинской улице; напрасно владельцы домов, по воле блюстителей порядка, выливают все нечистоты и помои на городские улицы: в несколько минут они опять сохнут, и при малейшем ветерке самая тонкая пыль густыми облаками носится над городом, засыпая глаза, набиваясь в рот, нос и уши. Так-как улицы Пекина не мощены, то они вообще представляют два рода [381] удобств: во время дождя непроходимую грязь, а во время сухой погоды такую страшную пыль, что лица идущих и едущих, без всякого преувеличения, покрываются значительным слоем смрадной пыли, а под глазами, под носом и около рта виднеются у каждого широкие полоски грязи, которая иногда от пота или слез длинными дорожками живописно расстилается и по всему лицу.

Проехав несколько улиц, мало отличающихся одна от другой, оглушенные шумом и криками, опыленные с головы до ног и усталые до крайности, мы наконец достигли русского подворья. Надо заметить, что хоть этот въезд наш был 18-го ноября, но погода была теплая, а день так хорош, что мы не только не нуждались в шубах, но сняли шинели и могли удобно ехать в одних сюртуках. На первом дворе подворья мы были встречены почтенным нашим архимандритом, который, прожив в Пекине 14 лет, и после того 10 лет в Петербурге, вторично возвратился в Пекин, и снова пробыв там 10 лет, с нетерпением ожидал нашего прибытия, дававшего возможность почтенному старцу опять увидеть отечество. Один из иеромонахов встретил нас с крестом, и все мы, приложившись к нему, отправились в церковь возблагодарить Всевышнего за счастливое окончание нашего трудного странствия. После [382] молебна, почтенный архимандрит поздравил нас с счастливым окончанием пути и пригласил к себе. Там был уже накрыт стол по русскому обычаю, и русская речь, русские кушанья и русское хлебосольство заставили нас, хоть на время, забыть, что мы далеко-далеко от милой родины. Но сказать ли вам по правде, что ваш странствователь всего более обрадовался не вкусным пирогам и соусам, а просто белому хлебу, — хлебу, которого не видали мы в продолжении двух с половиною месяцев, и который был здесь так хорош, что не уступал лучшим вашим французским булкам с Морской или Невского проспекта! Нас подчивали также виноградным вином, приготовленным миссионерами из китайского винограда; но оно было мутно и водянисто. За то десерт, поданный вечером, был и разнообразен и богат. Груды спелого разноцветного винограда, разных сортов груш, яблоков, гранат, апельсинов, целые блюда вареных в сахаре померанцев, персиков, абрикосов, барбарисовой пастилы, персиковых косточек свежих и соленых, арбузных семен, разных орешков, и проч. и проч. едва умещались на шести столах. Между всем этим были поданы также особенным образом приготовленные утиные яйца, которых белок был желт и прозрачен, как янтарь. Эти яйца составляют необходимую принадлежность [383] китайского дессерта; но они имеют запах гнилых яиц, нам очень не понравились и показались просто испортившимися.

Еще поутру того дня, в который мы должны были приехать, китайский пристав нашего пекинского подворья прислал нам подарки, состоявшие из крупичатой муки, рису, свинины, баранины, жареных поросят и сладких хлебцев; а перед тем временем, как мы собирались сесть за стол, приехал и сам, чтоб познакомиться с нами. После обычных церемоний, его усадили на диване, и каждый из нас должен был по очередно подходить и рекомендоваться почтенному чиновнику с белым, прозрачным шариком на шапке, — достоинство, молено сказать, соответствующее нашему майору. Для каждого из нас важно приподнимался он, и то несколько, с своего места, приветствовал подходившего коротким наклонением головы и, бегло окинув своим испытующим взглядом, в ту нее минуту обращался к архимандриту и решительным тоном произносил: Цун-мин — «способен», разумея через то, что его высокомудрие прозревает в нас столько талантов, что почитает способными учиться по-китайски. Вэнь-сань-лао-е (имя пристава, где Вэнь означает фамилию, сан — что он третий из братьев, лао-е — господин; вообще, слово господин у Китайцев ставится после фамилии), просидев у [384] нас с четверть часа, отправился домой, и старые миссионеры проводили его через все дворы до самого экипажа; у каждых дверей и ворот пристав останавливался и упрашивал их воротиться; провожавшие останавливались; но едва только он переступал через порог, они снова шли за ним, твердя, что это их обязанность, и эти церемонии продолжались до тех пор, пока он не сел в свою одноколку и не уехал.

Хоть подворье наше довольно обширно, но нас было так много, что мы принуждены были разместиться по двое в каждом отделеньице, состоящем из двух небольших комнат, выстроенных совершенно по-китайски.

Мы и в Пекин не забыли выполнить обыкновение русских путешественников смыть с себя в теплой бане дорожную пыль и грязь. Баня эта устроена внутри нашего подворья нашими миссионерами; у Китайцев, вместо бань, есть публичные ванны, куда ходят, и то очень редко, небогатые жители Пекина, и моются в них один за другим, не переменяя воды до тех пор, пока она не сделается совершенно грязною. Мы чувствовали величайшее наслаждение, орошая себя теплою водою, после странствия нашего по песчаным степям Монголии и ночлегов в закоптелых юртах, в которых стужа не позволяла нам даже переменять белье. Представьте же наше удивление и досаду: не зная свойства пекинской [385] воды, мы преусердно натерли себе головы мылом; но когда захотели смыть его, все старания наши были тщетны, и мы вышли из бани с волосами, склеившимися от мыла до такой степени, что даже гребнем нельзя было расчесать их. До другого дня волосы наши не просыхали. Старые миссионеры, которые забыли нас предуведомить о том, что пекинская вода содержит в себе соли, и следовательно не может растворять мыла, — хохотали над нашим приключением, и чтоб помочь горю, послали за цирюльником, который натер нам волосы валяльною глиною и потом отмыл и мыло и глину. Тут же мы узнали, что Китайцы не употребляют вовсе мыла, заменяя его глиною, или содой.

Подворье наше находится в средине города, неподалеку от императорского дворца: оно составляет довольно пространный четвероугольник, обнесенный каменною стеною, сажени полторы в вышину. Внутри разделяет его опять каменная стена, пониже первой, на два равные отделения: первое собственно назначено было для посольства, и до сих пор называется посольским двором; второе же занято монастырем. Посольский двор заключает в себе несколько отдельных домиков, стоящих по сторонам двора; между ими стоит довольно большой дом, предназначенный для посла; а за ним тянется ряд отдельных комнат, в которых [386] помещаются миссионеры. Все здания посольского двора построены и поддерживаются на счет китайского правительства. Монастырь также состоит из отдельных домиков, между которыми занимаемый архимандритом отличается своею величиною и некоторыми удобствами. Почти на самой Середине монастырского двора, против жилища архимандрита, возвышается церковь довольно красивой архитектуры, в европейском вкусе, и даже с вызолоченным куполом. Образа для иконостаса и колокола были привезены из России. Все здания монастырские, кроме церкви, перестроении вновь перед нашим приездом на счет русского правительства; расположение домиков и архитектура их совершенно китайские. Как на посольском дворе, так и в ограде монастырской, разведены небольшие фруктовые сады, в которых посажены виноградные лозы, яблони, обыкновенные и приносящие плоды величиною с волошский орех, и груши. Здания, принадлежащие монастырю, хоть очень неудобны по своему китайскому устройству, по крайней мере чисты и опрятны. В домиках же, занятых нами: комнаты малы, низки; сквозь решетчатые рамы, обклеенные бумагою, заменяющею стекла, свет проходит довольно слабый; но за то ветер и пыль врываются свободно. Двери, рассохшиеся и со сквозными щелями, притворяются неплотно; пол, выстланный полуобожженным кирпичом, [387] неровен, и в одной комнат холоден, в другой же, от печи, устроенной под ним, раскаляется до такой степени, что жжет подошвы обуви. Посудите же об удовольствии быть в комнат, где ноги ваши чуть только не горят, а голове холодно, тем более, что потолков нет, а вместо их тростниковая решетка, обклеенная бумагою. Первая комната тоже не лучше этой: там пол не жжет ног, но за то она нагревается лежанкою (кан) без трубы, и потому дым и чад от каменного угля вынуждают во все время топки оставлять дверь растворенною...

ДЕ-МИН.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Китай // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 35. № 140. 1842

© текст - Дэ-Мин [Кованько А. И]. 1842
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1842