-

КОВАНЬКО А. И.

ПОЕЗДКА В КИТАЙ

(СТАТЬЯ ПЕРВАЯ).

(Помещаемая здесь статья написана одним из наших ученых, который был в Китае пять лет тому назад вместе с нашей миссиею и в продолжение шестилетнего там пребывания успел обозреть Срединное Царство взором умного и просвещенного наблюдателя. Имя, им избранное — китайский псевдоним.)

Выехав из Петербурга и пробыв в дороге около шести месяцев, мы наконец приехали в Троицко-Савскую крепость, отстоящую от китайской границы в четырех верстах. Впрочем, эта крепость самая миролюбивая: в ней нет никаких укреплений; она лежит между гор и в летнее время от сильных дождей целыми потоками вода льется по ее улицам и оставляет такие рытвины, что часто бывает опасно ехать вечером по той улице, которая утром была еще очень хороша. Улицы довольно правильны, домы деревянные, исключая таможни, и вообще вся [235] крепостца похожа на обыкновенный уездный городок.

За Троицко-Савском, в четырех верстах, на самой границе с Китаем, находится русская слобода Кяхта, населенная собственно купцами, ведущими торговлю с Китаем; тут же живет пограничный начальник. Одни только ворота отделяют Кяхту от Май-май-чена, китайской слободы, представляющей разительную противоположность с Кяхтою. Тут уже нет деревянных домов: все домики сделаны из глины, смешанной с соломою; в окнах деревянные решетки, оклеенные бумагою, и только у богатейших купцов вставлено по нескольку стекол; бока крыш вогнуты, труб нет, и на улицах видна совершенная праздность. В Кяхте мы пробыли несколько дней, ожидая китайских чиновников, долженствовавших провожать нас до Пекина. Но это время провели мы не скучно; директор таможни и наши купцы, живущие в Кяхте, весьма радушно приглашали нас к себе, так что мы каждый день поочередно проводили то у того, то у другого. Вообще, они отличаются чрезвычайным хлебосольством. Здесь в первый раз встретились мы с Китайцами, которые каждый день с самого утра переходят в Кяхту из Май-май-чена; но в их обращении уже много заметно влияния русских обычаев, и только неопрятность, да какое-то нахальство служат им [236] некоторым отличием. Входя в дом, Китаец прямо идет в гостиную, разваливается на диване, среди пола выколачивает свою трубку и, выкурив трубки две или три, и выпив несколько чашек чаю, отправляется к другому, третьему, и так до самых сумерек; а потому у всех русских купцов для этих гостей самовар не остывает от утра до вечера.

Наконец явились наши провожатые, и пристав нашей миссии, по китайскому обычаю, отправил приготовленные для них подарки, состоящие из сукна, соболей и разных мелких галантерейных вещей, назначив каждому особые вещи, сообразно с его достоинством. На другой день и они прислали от себя приставу подарки, не стоявшие и в сотую долю против наших: так один из них прислал шелковый кошелек, стоявший, по оценке кяхтинских старожилов, рублей до пяти; другой несколько курительных свечек, и третий подобную же безделицу. Мы уже собирались в дорогу, как в Май-май-чен приехал монгольский князь из Урги, сын известного Вана, который некогда вел переговоры с посланником нашим, Головиным. Нам очень хотелось видеться с ним; директор таможни пригласил его к себе на обед; само собою разумеется, что мы также были приглашены. Не стану рассказывать нашего ожидания; наконец, часа в три, появился поезд [237] князя, состоявший человек из восьмидесяти. Вся свита была одета весьма небогато: на одних были тулупы без всякой покрышки, на других холстинные голубые балахоны; все же вообще были вооружены луками и колчанами. Сам князь был одет в обыкновенное монгольское платье; на нем был длинный шелковый кафтан голубого цвета; сверх кафтана короткое шелковое же темнофиолетового цвета платье, род женской кофты с широкими рукавами (ма-гуа-цзы); на голове была летняя соломенная шапка и красною кистью и красным шариком, означающим его генеральское достоинство. Когда его двухколесная тележка, запряженная одним мулом, подъехала, то директор таможни и другие гости встретили его у крыльца. Один из кучеров, бежавший впереди и управлявший бегом тележки, удержал мула, а другой, сидевший на запятках, соскочил с необыкновенным проворством, выхватил из-под подушки скамейку и, подставив на землю у тележки, пособил сойти князю. Князь поздоровался с хозяином, взявши его за обе руки, поклонился нам, и отправился в гостиную в сопровождении важнейших садовников, которые точно также здоровались с хозяином и раскланивались с нами. Вслед за гостями вошли в гостиную без приглашения и слуги их, и когда стали садиться за стол, то едва могли их [238] выжить к дверям, где для них был назначен обед.

Обед был приготовлен по русски; но перед обедом подавали чай и варенья. Князь, — среднего роста, смуглый, полный, с живыми черными глазами, прекрасно говорящий по-монгольски и весьма любезный — ел довольно мало, но хвалил кушанье; вино вообще ему понравилось, и особенно шампанское. После обеда выкурил он трубки две своего собственного табаку, которые ему подавал нарочно для того приставленный мальчик. Всякий достаточный Китаец непременно имеет при себе одного мальчика лет 14-ти или 15-ти, который всегда миловиден собою, одет красиво, и употребляется для особенных услуг хозяина, как-то подает ему трубку, и проч. Поблагодарив за радушие хозяина, князь встал первый, а за ним прочие гости; их проводили до экипажей, и они отправились в церемониальном порядке: впереди стража, за нею вершник, а за этим кучер вел в поводу мула, впряженного в тележку, в которой сидел князь. Сзади ехала верхом остальная свита. Через несколько дней и мы были приглашены на обед к князю, куда были позваны и все чиновники Троицко-Савской крепости и купечество из Кяхты. Мы прибыли к нему около 2-х часов. У входа в дом встретил пас князь и хозяин дома, цзаргу-чей. Маленькие столы в [239] роде ломберного, были поставлены на дворе. Не было ни ножей, ни вилок, ни ложек, ни скатертей, ни салфеток; а так как мы не умели владеть костяными палочками (куай-цзы), то сами позаботились привезти с собою ножи, вилки, ложки, а также хлеб и вино. Сначала поставили соленые закуски: соленую редьку, соленую морковь, соленую петрушку, соленый чеснок и капусту и репу — все соленое; расставлены были эти вещи на двенадцати крошечных тарелочках; для каждого гостя поставлена была чашечка для вина, величиною с большой наперсток, и положены на стол четвероугольные бумажки вместо салфеток, для вытирания рук и губ. Вместо вина, была подана подогретая водка в оловянных кувшинчиках; мы размещены были по шести человек за стол и рассажены только с трех сторон стола; четвертая же оставлена для того, чтоб подавать с нее кушанье. Прежде нас разместили, а потом подали соленые закуски и водку. Когда разлили водку каждому в его чашечку, хозяин встал и просил всех выпить ее. После стали подавать кушанье. Сначала подали на каждого по одной чашке с горячею похлебкой; за тем принесли по другой чашке с другим кушаньем и поставили ее подле первой. Далее, принесли по две чашки вдруг на каждый стол и поставили все четыре накрест. Потом принесены четыре чашки на каждый стол, и все [240] расставлено в виде круга. В этих чашках была свинина, баранина, пирожки, вареные в воде, яичница, и т. п. Потом стали приносить кушанья в чашках меньшего объема; первые были величиною с обыкновенную полоскательную чашку; вторые с бульонную чашку. И в них были кушанья более деликатные, как-то: утка с рисом, цыплята жареные и облитые соусом, птичьи гнезда с рубленным куриным мясом и с голубиными яйцами, вареными всмятку. Гнезда эти хрящеватые и имеют приятный вкус; они всем нам понравились. Эти маленькие чашки поставлены были сверх больших на края первых, так что все они стали образовывать форму пирамиды. После того принесены на очень низеньких столиках цельные большие жареные поросята и утки; слуги, вооружась большими ножами и став перед столиками на колени, крошили поросят и уток в мелкие кусочки, так что сидящие гости не имели более надобности резать на своих блюдечках. Тарелочки с жареною поросятиною и утятиною были поставлены сверх вторых чашек. Вместо хлеба, нам подавали белые булочки из квашеного теста и вареные парами, и блинки из пресного теста, едва пропеченные снаружи, а внутри почти сырые. К концу обеда, нам подали сухой рис, разваренный в воде, который Китайцы, тут бывшие, ели с большим аппетитом, [241] смачивая его разными соусами. Как мы заметили, рис составлял главную их пищу.

В продолжение обеда, тут же на дворе было представлено несколько опер и большую часть времени гремела музыка. О театре могу сказать только, что спектакли на нем представляются без всяких декораций; но костюмы чрезвычайно великолепны, а женские роли разыгрывались миловидными мальчиками, одетыми в женские костюмы и даже с подделанными маленькими ножками. О жестах, выражении физиономии (как у нас принято) они, кажется, ничего не знают; их жесты суть только условные движения, с которыми зритель должен ознакомиться предварительно. Все наши сценические тонкости им тоже неизвестны. Так, например, государь должен был воссесть на трон, и вот явился театральный прислужник, одетый в обыкновенное свое платье, поставил стол, на стол стул, — и престол готов; нужно было полководцу сесть на лошадь, — он поднял на воздух ногу, махнул кнутом, и зрители поняли, что он скачет на лихом аргамаке; другому действующему лицу надо было ехать на лодке: он опять сделал примерное движение, что садится в лодку, работник пошел за ним с веслом, загребая воздух, и все остались довольны, хотя тут ни лодки, ни воды, и ничего хоть сколько-нибудь тому подобного не было. Музыка была [242] в полном смысл неистовая; она состояла из скрипок разной величины, на которых смычки переплетены между струнами, от чего он издавали самые гнусливые звуки, — из флейт с отверстиями, заклеенными тончайшим пузырем и издающих звуки такие же гнусливые, — из кларнетов, медных тарелок и огромных сковород, все заглушающих какими-то потрясающими душу звуками, пораждающими болезненное ощущение. К довершению всего, впереди этой капели стоял дерижор, лишенный верхней губы, так, что вся верхняя челюсть его была обнаружена и щелкающие его зубы били исправный такт в виду всей почтеннейшей публики. Между тем, чашки и тарелочки со стола были сняты; все встали и после короткого отдыха сели снова. Тогда начали подавать сласти, как-то: сладкие пирожки, сушеные персики, абрикосы, персиковые и абрикосовые зернышки, барбарисовую постилу, арбузные и тыквенные семена и тут же подавали чай; кто хотел, курил трубку. Весь обед с двух часов продолжался до семи часов вечера. Встав от стола, мы распростились с князем, поблагодарили его за гостеприимство и отправились в Троицко-Савск, в сопровождении 6-ти казаков. Надо заметить, что ни одной дамы не было при обеде.

Наконец настал давно ожидаемый нами день: сего дня мы переступим через рубеж России. — [243] Еще накануне начали снаряжать наш обоз: 75-ть одноколок нагрузили бочками с сухарями, слитками серебра для жалованья миссии и разными вещами, назначенными для подарков. С рассветом пригнали табун лошадей, числом до трехсот; из них 75 заложили в тележки, а тридцать в десять кибиток, назначенных для миссионеров; все же остальные должно было гнать табуном для смены, вместе с 30 быками, назначенными для нашего продовольствия. Нужно заметить, что весь этот табун, равно как и быки были пожертвованы для миссии пограничными казаками и Бурятами, за что им обыкновенно раздают от нашего правительства медали и разное почетное оружие. — Само собою разумеется, что только некоторые из этих лошадей бывали под седлом и ни одна не знала упряжи; но это, кажется, ничего не значило для наших пограничных казаков. Покрайней мере те, которые были назначены в проводники миссии, так смело и легко ловили любую лошадь из табуна, что это часто доставляло нам истинное удовольствие. — Казак садится на приученную лошадь, оседланную седлом, нарочно для этого крепко сделанным, и берет с собою аркан — веревочную петлю, прикрепленную к длинному шесту; подъехав к назначенной лошади, он набрасывает на нее петлю и притягивает ее к себе; тогда другой из его товарищей подходит [244] к усмиренному животному, хватает его за уши и надевает узду, чем и оканчивается все дело. Случается, что лошадь, преследуемая арканщиком, как бы предчувствуя его замысл, пускается во всю прыть, — и все напрасно: неутомимый преследователь летает за нею по всем направлениям, и всегда умеет догнать ее. Всего удивительнее навык подседельного коня: едва только аркан наброшен и подан знак седокам, конь, хотя бы он летел во весь опор, вдруг упирается всеми ногами и становится как вкопаный, не смотря на все старание пойманного стащить его с места. Тут уж главное дело в том, чтоб не выпустить из рук аркана; в этом-то, кажется, и почитает казак главную для себя славу. Случается, что иногда арканят степных лошадей без помощи верховых, а так, стоя на земле, и тут ловящий так ловко сохраняет равновесие и с такою сноровкою затягивает аркан, что лошадь, протащив его несколько сажен, должна бывает остановиться. Однакожь, при всей ловкости и смелости наших казаков, обоз был заложен не ранее 10-ти часов утра, хотя эта операция началась с самого рассвета, и с величайшим трудом тронулся с места: одна лошадь становилась на дубы, другая падала под оглобли, та упиралась всеми ногами; та кидалась в сторону и все не слушали ни кнута, ни повода. Наконец, так ли, сяк ли, обоз [245] тронулся и к 12-ти часам был уже в Кяхте, проехав не более 4-х верст; а нам, увы! надобно было сделать 1500, чтоб достигнуть давно желаемого Пекина! С обозом потянулось в Кяхту все население Троицко-Савска, экипажи, верховые, — пешие, все это покрыло дорогу от Троицко-Савска до самой кяхтинской церкви, где было совершено торжественное молебствие всем собором нашей миссии. — По окончании молебна, священник, почтенный 70-тилетний старец, вышел на паперть с крестом и окропил весь наш обоз святою водою. Все казаки, назначенные сопровождать миссию, приложились к кресту и подходили с таким чувством, как бы они собирались на вечную разлуку с отечеством. Признаюсь, это произвело какое-то грустное на меня впечатление — и мысль о родине, о милых сердцу невольно взволновала душу. Я был далеко, почти на краю мира; а там, за этою таинственною чертою, что ждало меня? — Право, было грустно, грустно не на шутку! — Но что вечно на нашей невечной земле? Обоз потянулся за границу; за ним погнали табун и быков; а мы отправились в дом одного почетного кяхтинского негоцианта, где от лица всего купечества приготовлен был обед для миссии и, сказать правду, обед великолепный. После обеда, окончившегося часов около 5-ти, съехались дамы [246] проводить нас, и мы снова гурьбою отправились догонять наш обоз.

За Маймаченом открылась перед нами пространная долина; на ней не было ни столбов, ни дороги, и только какая-то полузаглохшая тропинка терялась в необозримой степи. Сделав верст около 7-ми по этому неверному пути, мы увидели несколько юрт, приготовленных попечительностию китайского правительства для первого нашего ночлега, и тут снова начались прощальные тосты, и мы окончательно обнялись с добрыми, хлебосольными Кяхтинцами. — Оставшись одни, мы бросились на войлоки, и, по крайней мере, я заснул богатырским сном. Часов в 5-ть утра я был разбужен каким-то диким шумом: слышались и топот и ржание, и крики, и ругательства. Я выскочил из юрты, и какое чудное зрелище представилось глазам моим: посреди пространной степи стояли наши юрты; к юртам прижались наши кибитки, и все это было обставлено вьючными тележками, образовавшими довольно правильный круг, так что все наше население, как бы затерянное в беспредельности, составляло небольшую крепостцу; а над нами чистое синее небо, без одного облачка, и на востоке величественное солнце, с его золотыми лучами, медленно поднимавшееся по горизонту. Чтоб удобнее поймать нужное число лошадей, казаки наши загнали их в цепь [247] вьючных повозок, и в этом малом пространств их арканили — вот причина шума, так рано меня разбудившего. Часам к 7-ми мы вей собрались в хорту нашего пристава пить чай, и, замечу мимоходом, — с этого дня до самого возвращения пристава в Россию, мы все имели стол и чай общий. — Юрта нашего пристава была его собственная, и потому заметно отличалась своею опрятностью от наших, которые нам были вытребованы китайскими приставами от местных Монголов. — Юрта есть не что иное, как деревянная клетка, имеющая форму цилиндра, оканчивающегося отрезным конусом; с внешней стороны своей она покрывается войлоками, а вверху оставляется отверстие, служащее дымовою трубою. Иные юрты, как наприм. у нашего пристава, бывают и внутри обтянуты войлоками; но данные нам от китайского правительства были до такой степени оборваны, закопчены и грязны, что мы со второй же ночи решились спать в своих кибитках. Собравшись к чаю, мы должны были, за неимением стульев и скамеек, расположиться на войлоках, постланных на сырой земле, около внутренних стенок юрты. Беседа наша за чаем в этот раз была как-то скучна, разговор не вязался, остроты, изредка прорывавшиеся, были как-то неуместа, и видно было, что каждый из нас думал о своем. К концу чая, вошли [248] оба китайские пристава. Старший из них, Фу-лао-е, имевший на шапке белый непрозрачный шарик, был худощавый, черный, среднего роста старичишка; а другой, Фу-да-е, с медным шариком, плотный, краснощекий мужчина, лет 25-ти. Вошед с китайскою важностию, они поздоровались с приставом и с нами, были посажены на почетное место и выпили, по нашему предложению, по чашке чаю без сахару, как обыкновенно пьют чай все Китайцы. Разговор наш состоял из обыкновенных приветствий, но замечателен разве только потому что китайские приставы говорили по-китайски; их слова были переводимы одним из нарочно для того взятых ими прислуншиков на монгольский язык; а с монгольского уже наш переводчик передавал нам по-русски. Точно также и наши слова путешествовали через все эти инстанции, только в обратном порядке. Воображаю, как походила китайская фраза на русскую, и русская на китайскую, совершив такое путешествие.

Через несколько времени, китайские приставы сели верхами на лошадей и отправились вперед нас на следующую станцию. За ними потянулся и наш обоз. Некоторые из нас сели также верхами, а остальные поместились в кибитках. Путь наш был самый утомительный, потому что мы ехали шагом, опасаясь изнурить своих лошадей, которые во всю дорогу должны были [249] довольствоваться одним только подножным кормом. Проехав верст 8, мы поднялись на пригорок, с которого в последний раз взглянули на едва-видневшуюся в отдалении Кяхту; еще несколько шагов — и Россия надолго, надолго скроется от нас... Без всякого приказания, весь обоз остановился, и мы несколько минут не могли тронуться с места. За нами еще была в виду родина, а перед нами зеленелся березовый лес, за которым возвышались цепи гор, совершенно пустынных, где даже не виднелись следы человека, и мы должны были предаться вполне какому-то инстинктивному чутью провожавших нас Монголов.

После 6 часов путешествия, проехав верст 30, мы снова увидели приготовленные для нас юрты. Сильно проголодавшись и измучившись скучною ездою, мы с жадностию принялись за ржаные сухари и чай; а между тем казаки убили быка и заварили щи. Щи и чай со ржаными сухарями составляли всю нашу пищу до самой Урги, отстоящей от Кяхты верст на 300, и до которой мы тянулись около 2-х недель. Путешествие наше до этого места было так же однообразно, как и пища. Каждый день мы поднимались с места часу в 9-м и, проехав часов 5, 6 или 7, смотря по большей или меньшей трудности пути, останавливались на ночлег. — Занятия наши состояли в том, что один из нас занимались [250] геогностическими исследованиями, другие собирали растения, иные делали барометрические и метеорологические наблюдения, иные снимали виды, а по приезде на ночлег, каждый вносил свои заметки в журнал, и, утолив кое-как голод, бросался, утомленный, на свое непышное ложе. Кстати упомяну о спутниках: нас было, вопервых, 9 миссионеров, из коих 4-ро было духовных, а остальные светские. Кроме того был пристав миссии; при нем правитель дел, 2 казачьи офицера и 2 урядника, из коих один занимался ботаникой, а другой астрономическими наблюдениями, а для прислуги и присмотра за табуном и обозом 30 казаков. Через два дня на третий мы обыкновенно делали дневку для отдыха лошадей. Это было самое скучное время, и, чтоб как-нибудь убить его, мы то ели, то играли в бостон. Так доехали мы до Урги.

ДЭ-МИН.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Китай // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 35. № 139. 1842