ПРЕОСВЯЩЕННЫЙ ГУРИЙ

(Из моих воспоминаний).

Архиепископ Таврический Гурий почти каждое лето приезжал в Феодосию для морского купанья, и в последние годы моей жизни в этом городе обыкновенно живал в моем доме, по целому месяцу и того более. Почивший святитель, по высоким качествам души, по многостороннему образованно, по глубокой опытности, безграничной благожелательности и по своим общественным трудам, должен быть причислен к достопамятным иерархам православной церкви. Мудрено ли, что дни его пребывания у меня были для меня и семьи моей днями праздничными: было о чем поговорить, чему вместе или порадоваться, или о чем погоревать, особливо в семидесятых годах, когда мы уже начали вкушать и сладкие, и горькие плоды разного рода преобразований в строе нашей народно-государственной жизни. Беседы наши на эту тему архипастырь Гурий обыкновенно оканчивал грозно-пророческими словами: «что посеяли, то и пожнут; а пожнут, во всяком случае, несладкие плоды». Кстати или не кстати, но замечу, что наших архипастырей, по крайней мере тех, с которыми мне приводилось вести знакомство, занимали почти исключительно общечеловеческие или общерусские вопросы, вопросы церкви и народной жизни. Оно так и должно быть: эти лица не связаны узами семьи и мелкими требованиями ежедневной жизни. Преосвященный Гурий был одним из лучших собеседников: сведения его были самые разносторонние, сердце отзывчивое на все доброе. На слова он вообще был скуп, но зато каждое выражение его было, так сказать, отлито в отчетливую форму. Таков он был и на письме. Раз я встретил в Симферополе одного из почтеннейших профессоров Университета Св. Владимира (и доныне еще здравствующего), и слышу от него: что у вас здесь за пустыня; слова не с кем сказать. Идите, отвечал я, к Гурию. Встречаюсь снова с этим мужем науки и слышу от него: да, вы открыли мне целый клад в этом человеке. [166]

В одну из бесед с возлюбленным святителем, на террасе моего бывшего дома, речь коснулась моей прежней деятельности в должности секретаря И. Общества Сельского Хозяйства Южной России и редактора его Записок в течение 17 лет (что меня ставило в соотношевия со множеством сельских хозяев и людей выдающихся). «А сохраняете ли вы переписку с этими лицами? Записано ли у вас, что слышали от них или что заметили в их образе мыслей, в характере или жизни?» – спросил меня преосвяиц. Гурий. – Есть кое-что записанное,– отвечал я, – но письма большею частию уничтожались и уничтожаются. – «Нехорошо вы делали и делаете, заметил мне мой собеседник: уничтожить во всякое время можно, но восстановить уничтоженное?.. Такие лица, как Иннокентий, приблизивший вас к себе, как граф Д. Е. Остен-Сакен, столь любивший вас, как друг ваш Н. И. Костомаров, граф А. А. Бобринский, граф А. Г. Строгонов и другие, о которых вы иной раз кое-что рассказываете, принадлежать потомству, и каждое их слово будет иметь для грядущих поколений своего рода цену. Посмотрите, как в чужих краях собирают старину и как ценят каждую крупицу, упавшую от нек». – Да ведь я, владыко, человек маленький; и какой интерес для потомства могут иметь письма хотя бы и выдающихся личностей к такому убожеству? – «Да речь не про вас: те-то должны выростать и выясняться в глазах потомства, которые с любовию относились к вашему убожеству, если вам так угодно назвать себя! Покажите мне хоть маленькую записочку именитого моего предшественника преосвященного Иннокентия, и я с величайшим удовольствием посмотрю на нее, и, верно, найдется в ней что-нибудь особенное. Нет, друг мой, вперед берегите письма выдающихся личностей, и что осталось сохраните, приведите в порядок, объясните, пополните».

Послушался я мудрого архипастыря; но увы! перебирая свой архив, нашел только кое-что. Нашел напр. до 30 писем моего незабвенного друга Н. И. Костомарова, которые с моими воспоминаниями о нем переданы в готовящийся (его супругою) к изданию «Сборник». Нашел, можно сказать, самую малую часть писем ко мне графа Д. Е. Остен-Сакена. Но напр. из писем ко мне из Винницы Н. И. Пирогова не отыскалось ни одного; правда, их было не более 4 или 5, но, сколько помнится, небедных содержанием. Мы очень часто переписывались с преосвященным Гурием; из писем его уцелело всего 73, т. е. менее трети.

Воистину Русский я человек, привыкший к халатности, как и почти все мы, Русские люди. К этим же Русским дюдям должен быть причислен и сам Гурий. Припоминая его наставления о [167] сбережении писем и заметок, я теперь, на его могиле, могу сказать: врачу, исцелился бы сам! Вот в чем дело и что я доподлинно знаю. Живя в течение 18 лет в Китае, в качестве члена, а потом начальника нашей миссии (отчасти заменявшей посольство), преосвящ. Гурий собрал великое множество материалов как об этой срединной, многовековой и многомиллионной империи, так и о наших сношениях с ней. Не раз он говорил мне, что из этих материалов составятся два огромных тома, и что тут найдется немало такого, что никому неизвестно, или известно очень немногим. Китайский язык преосвящ. Гурий знал как свой родной: свободно говорил и писал на нем, перевел на него Св. Евангелие, Псалтирь, священную историю, нечто относящееся к нашему богослужению и т. д. Кроме того, он знал новейшие языки и, при своем изумительном трудолюбии, мог перечитать все, что писали о Китае Французы, Немцы и Англичане. Прибавить ли к этому, что знание классических языков, хотя в Китае и не имелось в них нужды, он сохранил до последних дней жизни? При мне он раз читал Оригена на Греческом яаыке, читал и переводил так, что и не заметно было, что он читает не по-русски, т. е. что смотрит в Греческую книгу. Подумаешь, какою прочностию отличалась прежняя школа,– школа обесславленная кликою «долбления отселе и доселе». Имея в виду почти двадцатилетнюю жизнь Гурия в Китае, его, сколько мне известно, близкие отношения к разного рода ученым и чиновным людям этого царства, его знакомство с литературою как Китайскою, так и Европейскою о Китае, мы в праве ожидать, что огромные два тома будут иметь самый живой интерес не только у нас, но и за границею, где давно был замечен Гурий, как ученый муж. И увы! эти томы не увидят Божьего света.

Первые годы управления Таврическою епархиею этот архипастырь весь был поглощен заботами о ней, работая (что мы очень хорошо знаем) не менее 18 часов в сутки (Часть этого времени посвящалась и на чтение. Преосв. Гурий читал все достойное чтения. Он имел большую библиотеку, стоившую до 30 т. р., которую и завещал местной духовной семинарии), и плодом его трудов было создание и открытие духовной семинарии, построение превосходных домов для епархиального женского и духовного мужского училищ (и притом почти исключительно на месгныя средства), открытие новопостроенных церквей и приходов в числе 278, и это в какие нибудь 12 лет, тогда как до него, т. е. чуть не в течении целого столетия, всего считалось церквей в Таврической губернии до 120: [168] так мы понимали значение этой, по выражению архиепископа Иннокентия, уязвимой нашей окрайны, или правильнее не понимали, что первый оплот ее – обрусение с православною верою. Упомянем еще, что преосвящ. Гурий положил основание к упрочению более или менее независимаго положения духовенства: уже при нем 1/3 сельских приходов на жаловании у своих прихожан (не менее 600 р. священнику); а в настоящее время все сельские причты на безбедном жаловании от прихожан, все имеют или общественные, или собственные дома и пользуются участками земли, большею частию увеличенными самими прихожанами против узаконенной нормы. Брошенное мелкое зернышко рукою доброго сеятеля, видно, дало плод сторицею.

Преосвященного Гурия по справедливости можно назвать некиим гением-строителем. В С.-Петербурге, в стенах Александроневской лавры, существовало духовное училище в таком здании, в котором по ветхости даже опасно было жить, не говоря уже о тесноте, темноте и всякого рода и вида нечистоте. И как будто все в нем обстояло благополучно, и по-видимому никому не было дела до этой обитаемой мерзости запустения. Но вот назначается смотрителем этого заброшенного училища иеромонах Гурий (после первого возвращения его из Китая), и возводится здание поместительное, светлое и чистое. В Симферополе он построил дом для консистории, какаго напр. не имеет и первопрестольная Москва. Строить не трудно, когда имеются средства; но труднее добывать или находить их, и преосвящ. Гурий находил их, благодаря своей твердости и настойчивости. С другой стороны, кроме средств, надобно иметь запас опытности и знаний в этом деле: наш строитель и здесь был на своем месте. Однажды я вот что елышал от него: «В Пекине летом нестерпимо жарко; мы обыкновенно сидели в шелковых балахонах, под которые (чтобы от пота не прилипали к телу) надевали особые, здесь неведомые, бамбуковые сетки. Но зимой бывает и холодновато; нужно было построить наши Русские печки, и для этой цели пришлось самому изучить печное мастерство и научить других, и дело это устроилось как нельзя лучше. От печной кирки или лопатки приходилось браться за смычек и скрипку, которые не были в моих руках ни в семинарии, ни в академии; а между тем нужно было из моих Албазинцев устроить певческий хор для богослужения, и мы достигли цели: мой Пекинский хор был если не лучше, то и не хуже моего архиерейского». Вот что значат терпение, настойчивость, любовь к делу! О, не плоха была прежняя [169] наша духовная школа. В те времена школа не готовила ни баричей, ни барышен. Sapientibus sat.

Повторим, что в первые 6–8 лет управления или правильнее созидания Таврической епархии не до огромных томов было преосвященному Гурию; но томы о Китае (который он так любил, что готов был снова ехать туда) не оставляли его. Раз (в 1874 г.) я приезжаю к нему вскоре после того, как прислали ему Владимира 2 ст. большого креста. «Ну, друг,– говорит он,– я решился было, изнемогши от трудов, идти на покой, поселиться в Корсуньском монастыре и там заняться своим Китаем; а вот пожаловали такую высокую награду, что нужно отслужить за нее хоть годика два, а там и на покой». Служит святитель Божий и мечтает о покое; с этою целию строит для себя в Корсуне дом с домовою церковию и думает о своих томах. Но вот возводят его (в 1881 г.) в сан архиепископа, и опять те же мысли: «Как идти на покой! Подумают, что я только и дожидался этой высокой чести; надобно отработать за нее». И работает, убивает последние, истощенные неимоверными трудами силы и… 17 Марта 1882 года, во втором часу дня, открылась для этого неутомимаго трудолюбца могила.

Но где же материалы о Китае? И нельзя ли из них хоть что-нибудь составить? Увы, и этот смиренномудрый архипастырь был такой же Русский человек, как и аз многогрешный, как почти и все мы, Русские люди. «После меня», говорил он, «никто не может воспользоваться моими заметками о Китае: в них одни только намёки, да и те на клочках бумаги, которые, конечно, не разобравши, выметут как сор, после моей смерти». Это и сбылось: действительно множество бумаг, особливо на клочках, с полувыцветшими чернилами, были выметены из кабинета покойного как сор или сожжены. Во истину мы Русские люди, читатель! Впрочем, есть для меня основание думать, что преосвящ. Гурий, предвидя близкую свою кончину, в следствие продолжительной и тяжкой болезни, сам некоторые из своих бумаг предал огню, может быть, опасаясь искажения смысла их лицами, не знакомыми с делом, или обнаружения того, что до поры до времени следовало держать под спудом. Для меня этот подспуд иной раз и раскрывался; но «не у прииде часъ»... Нам известно, что один из достойнейших пастырей Таврической епархии собирает материалы для биографии почившего архиепископа Гурия, и, может быть, воспользуется уцелевшими после него материалами о Китае; но конечно, все это будет не то, что создал бы сам собиратель их. [170]

Мог бы и я кое-что написать о преосв. Гурии; но едва ли слабеющее мое зрение позволить мне разобраться с разного рода заметками, тоже писанными на клочках. Но вот что припоминаю в настоящую минуту.

«Во время осады Пекина Англо-французами», передавал мне преосвященный Гурий, «однажды я был очень почетною особою и в глазах союзников, и пред очами Китайцев. Впрочем, замечу, последние всегда имели ко мне большое доверие и даже уважение, может быть (улыбаясь прибавил владыка), ради моей бороды, которая всегда была для них предметом удивления, и когда я явился в первый раз в Китай, т. е. еще молодым человеком, прямо с академической скамейки, однако с большою бородою, то слышал от многих Китайцев вопросы не сто ли тебе лет от роду? Но не о бороде моей речь. Трусили во время этого обложения и облагавшие его, и обложенные: первые боялись войти в город, не без основания предполагая, как бы многомиллионное население не забросало этих варваров (и правда, что варвары)! шапками; а вторые невольно пугались пушек и ружей, каких они никогда не видывали. Вот в это-то тяжелое для обеих сторон время они, т. е. союзники и Китайцы, прибегали к моему посредничеству и просили помирить их между собою. И вот где положено, замечу, начало уступки нам Амурской области». В приобретении этого, столь важного для нас края преосвященный Гурий принимал, вместе с почившим митрополитом Иннокентием, самое деятельное участие, за что и был награжден панагиею (в сане архимандрита) и довольно значительною для духовного лица пенсиею. Китайцы за посредничество были благодарны посреднику; но Англичане по одному делу оказались даже враждебными, везде преследуя свои исключительные интересы. «За то, – прибавил преосв. Гурий,– и я удружил им: вскоре после этой войны из-за свободы отравлять людей, Англичане вздумали облагодетельствовать Китай железными дорогами. Приходят Китайцы ко мне за советом. Я разъяснил им цели их благодетелей, и надеюсь, мой совет не связываться с этим своекорыстнейшим народом Китайцы долго будуть помнить, и Англичане нескоро предложат свои услуги прорезать вдоль и поперек срединную империю железными путями, и чрез то самое сделаться некоторого рода хозяевами в ней».

И. Палимпсестов.

Текст воспроизведен по изданию: Преосвященный Гурий (Из моих воспоминаний) // Русский архив, № 9. 1888

© текст - Палимпсестов И. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1888