ЖУРНАЛ ДРУЖЕСКОГО СВИДАНИЯ ИРКУТСКОГО ГРАЖДАНСКОГО ГУБЕРНАТОРА,

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

1-го Марта. В 5 часу пополудни прибыл я, в сопровождении токмо Секретаря Белявского, переводчика Новоселова и церемониального конвоя, в Маймадчины. Ван и Амбань встретили и приняли меня по прежнему и сели со мною на диван. Держа мои руки, они в вежливейших выражениях благодарили меня за честь и удовольствие, сделанные им вчерашним угощением моим, уверяли, что оного никогда не забудут, повторили свое приглашение к их празднику завтрашнего дня, 2-го Марта, назначенному, и с извинением предваряли меня, что они со стороны угощений и празднеств, к крайнему сожалению их, не могут мне ни в чем отвечать, по тому единственно, что Маймадчины и Урга такие места, где ничего порядочного достать и иметь нельзя и проч. Я, с моей стороны, уверял их также, что угощение сие не имеет никакого сравнения с тем, какое мог бы я дать им в Иркутске, естьли б сие когда нибудь случилось и проч. Сим началась беседа наша и продолжалась с час в обыкновенных дружеских и веселых разговорах, при беспрестанном потчивании чаем, конфектами и виноградными винами, от меня им доставленными. Чтобы еще более продолжить разговоры наши и неприметным образом довести их до трактования о главном предмете, я завел материю сериознейшую, и именно: о премудрых путях Провидения, приписывая оному, между прочим, и то, что против всякого желания моего, а единственно по священному долгу службы и неограниченному повиновению к моему Государю, управляю теперь одного из отдаленнейших и обширнейших пограничных губерний и проч. Ван слушал со вниманием, входил в некоторые рассуждения и уверял, что он ничем более, как обстоятельствами по службе, удерживается на настоящем посте его, сколь ни желательно, впрочем, ему быть внутри государства, и что он в [208] продолжении 28-милетней службы его на границе имеет настоящего Амбань, четырнадцатым. Я спросил Вана, что значит при нем Амбаня и какую степень власти имеет он? Ван отвечал, что Амбань есть товарищ его, что все дела решатся по взаимному их согласию; в случае ж несогласия на что нибудь Амбаня, должен он, Ван, представлять мнение свое и мнение Амбаня к самому Богдохану чрез Трибунал. Но сего никогда почти в управление его не случалось, и некоторые из Амбаней были токмо по два и по три месяца, сменяясь потом другими ⁵⁰. Окончив сие, Ван с приметною нетерпеливостию обратясь ко мне, говорил:

«Вчерашнего дня, когда были мы у Вас, Губернатор, мы не окончили совершенно переговора нашего о известном деле, и как дела наши не позволяют нам долго проживать здесь, то просим Вас продолжить и кончить теперь дело сие».

Я. Очень согласен удовлетворить желание Ваше; но как мы при первом переговоре положили, чтобы и мне и Вам о столь важном предмете основательно подумать, то позвольте спросить Вась, рассуждали ли Вы между собою и соображали ли все обстоятельства сего дела?

Ван. Мы довольно рассуждали.

Я. Так позвольте ж узнать, на чем Вы решительно положились!

Ван. Мы прежде желаем знать Ваше решительное мнение, как поправить расстроенное дело.

Я. Дело расстроено не с нашей, но с Вашей, стороны; Вы желаете поправить оное: Вы первые должны изобрести все средства к тому, и Вам же первым следует и открыть оные.

Тут, чтоб еще более утомить их разговором, и тем скорее вывесть Вана из терпения и заставить открыть мне свои мысли, я возвратился к обширным прежним рассуждениям и толкованиям моим о важности сего дела, будущих последствий оного и проч. Разговори сей продолжался около двух часов. Утомленный оным Ван, скинул с себя курму и шапку, и видя, что я [209] нисколько не приближаюсь к тому, чтоб открыть им мое решительное мнение, просил меня прекратить повторение того, о чем прежде и много уже говорили, и начать трактовать об окончании дела сего, потому что им никак нельзя долго проживать здесь, о чем намерены они были объявить мне при самом первом свидании.

Не могши более сидеть на диване по их обыкновению, я принужден был потребовать для себя стул, Ван и Амбань тотчас встали с дивана, приказали подать три стула и сели по нашему обыкновению против меня, а между нами поставлен был столик с конфектами. После приличных на счет сего перенесения, шуточных разговоров, которыми старался я при всяком случае развлекать их, Ван начал следующий разговор:

Ван. Время теперь позднее, и мы желаем поскорее решить дело, тем более, что мы проживать на границе без дела не можем.

Я. Решение дела сего совершенно от Вас зависит. Я давал Вам время обдумать всю важность оного и изобресть приличнейшие средства к поправлению.

Ван. Мы весьма много рассуждали, и теперь ожидаем токмо Вашего решительного мнения.

Я. Прежде, нежели могу я сказать Вам мое мнение, позвольте спросить Вас, имеете ли Вы письменное поколение от Вашего Государя, уполномочивающее Вас на таковой формальной переговор со мною? Поелику по Европейским обыкновениям, во всех таких случаях, когда посылаются от одного Двора к другому послы, или на границу для переговоров уполномоченные чиновники, то им даются от Государей их письменные виды, означающие достоинство их и то право, какое на случай такой им предоставлено.

Ван. У нас сего обыкновения нет.

Я. Почему же Вы приехали сюда и имеете право на решение дела?

Ван. Письмо Ваше, которым приглашали Вы нас к дружественному здесь свиданию, получил я в Пекине, куда я на время отлучался: оно докладывано было самому Святейшему Богдохану, который лично повелел мне ехать сюда для дружеского с Вами, Губернатор, свидания. [210]

Я. В минувшие свидания с Вами, я слышал от Вас, что всякая переписка с иностранными государствами производится не иначе, как с точного утверждения Министерства: так позвольте ж знать, самому ли Богдохану прямо докладывано было оное письмо мое, или чрез Трибунал?

Ван. По порядку, все иностранные письма представляются непременно в Трибунал, который докладывает уже Святейшему Богдохану. Но Ваше, Губернатор, письмо представлял я прямо при докладе моем самому Святейшему Богдохану, который и повелел мне лично ехать сюда и иметь с Вами, Губернатор, дружеское свидание.

Я. Естьли Ваш Государь, по повелению которого, конечно, Вы сделали мне в первом письме Вашем, посланном с Тусалакчием Даши Дондопом, вызов к личному свиданию, имеет главным предметом оного возобновление посольства, то Вы, без сомнения, должны иметь на случай сей и приличные наставления.

Ван. Вызов наш к личному с Вами, Губернатор, свиданию, в первом письме нашем сделали мы по одному собственному нашему желанию, познакомиться с Вами лично, зная Вас по переписке человеком, склонным к согласию и дружбе. Дела же никакого в предмете не имели мы. Но когда Святейший Богдохан давал мне повеление ехать сюда для свидания с Вами, Губернатор, то именно поручал, что естьли при свидании сем случилось бы какое нибудь дело возобновить, то мы можем, с Губернатором переговорить. Нам же никакого другого дела с Российским государством неизвестно, кроме не состоявшегося Посольства, к возобновлению коего мы приглашаем теперь Вас.

Я. Позвольте еще сделать Вам один вопрос: ежели мы согласимся и положим все на мере, и, напротив того, ежели ни в чем не согласимся, то чем можем утвердить сие и уверить наших Государей, что мы имели переговоры?

Ван (в один голос с Амбанем). Если с обеих сторон дело будет соглашено, то можем разменяться письменными в том условиями, с приложением печатей. А ежели ни в чем не согласимся, то нечего более делать, как разъехаться в свои места. [211]

Я. Итак, не угодно ли Вам объяснить мнение Ваше, как лучше и приличнее поправить испорченное с вашей стороны дело, не забывая, впрочем, всего того, что уже о важности сего дела и последствиях оного сказано было мною в прошедшие свидания наши?

Ван. По многому рассуждению нашему за лучшее находим, чтоб Сенат Ваш прислал просительный лист в наш Трибунал о возобновлении Посольства, отправление которого принимаем мы на себя и будем, сверх того, ходатайствовать у Святейшего Богдохана, чтоб он уволил Посла Вашего от тех церемоний, какие требованы были от Графа Головкина в Урге.

Я. Позвольте сказать Вам, что сей, выдуманный Вами, способ к поправлению дела весьма неприличен. После той чувствительнейшей обиды, какая сделана России возвращением ее Посольства, еще постыднее б было для столь могущественной империи, как вся Россия, просить Ваш Трибунал о принятии нового Посольства. Предложением сим Вы сами полагаете препятствия к поправлению дела, и я могу Вас дружески и твердо уверить, что никогда не может быть, чтоб наш Сенат стал просить Трибунал Ваш о принятии Посольства, которое никогда на таких кондициях и возобновлено не будет.

Ван. По нашему суждению, кажется, никакой нет обиды для Вашего Государства просить Трибунал наш о Посольстве, естьли Вы желаете возобновить оное.

Я. А по моему мнению казалось бы ближе всего просить Вашему Трибуналу наш Сенат о возобновлении несостоявшегося Посольства, естьли Государь Ваш столь охотно желает принять оное.

Ван. Таких примеров в Государстве пашем еще никогда не бывало. Все, бывшие в нашем Государстве из других Государств, Посольства принимаемы были не иначе, как по предварительным о том просьбам, так как и последнее Посольство Графа Головкина.,

Я. При отправлении сего Посольства сделано было со стороны нашей пристойное предварение, после которого весьма неприлично делать другое и в просительном тоне, тем более, что Посольство [212] наше не есть особенное, но то самое, которое неприятностями, с Вашей стороны оказанными, принуждено было возвратиться. Впрочем, уверяю Вас, что сей предложенный Вами способ никогда не может исполниться.

На сие оба отвечали они, что, по их мнению, способ сей очень хороший, а я, напротив, утверждал, что очень неприличный, и в переговорах сих прошло около получаса. Я с намерения старался томить их одними доказательствами и беспрестанными повторениями о неприличности способа, удаляя их всячески от вопроса о моем способе или мнении, дабы чрез то вывесть их более из терпения и заставить сказать все то, что они мыслят, или что им в крайнем случае поручено говорить. Наконец Ван решительно сказал: Весьма жалею, что мы столько времени потеряли и ничего по сей час не решили. Но мы уже сказали Вам наши мысли, и другого лучшего средства к поправлению дела не находим; теперь извольте Вы, Губернатор, сказать нам свои мысли.

Я. С удовольствием. Удовлетворяя желание Ваше, я предварительно прошу Вас принять мое мнение не так как от Губернатора, или такого человека, который должен говорить только в пользу своего Государства, но как от истинного друга Вашего и друга общего блага, который равно расположен к пользам двух великих Государств. В таком расположении моем я, по долгу дружбы объявлю Вам теперь, что дело сие ни чем более поправить нельзя, как взаимным с Вашей стороны Посольством.

Ван. Что это такое и каким образом?

Я. Взаимное Посольство значить то, что когда от нашего Государя возобновлено будет Посольство, то в тоже время должно быть от Вашего Государя такое же Посольство к нашему Государю. Сие есть общее правило между всеми Европейскими Государствами, в дружественной связи состоящими, и без соблюдения сего правила, никогда не может твердой быть дружбы.

Ван. Очень хорошо (смотря внимательно на Амбаня), но были ли сему когда примеры?

Я. Из древних пограничных дел Вам должно быть известно, что в... году, в царствование нашей Императрицы Анны Ивановны [213] было к ней от Вашего Богдохана посольство, которое и принято было в Москве.

Ван (посмотри опять на Амбаня и подумав несколько). На сие мы сами собою никак не можем решиться, и уверены, что ни Святейший Богдохан наш, ни Министерство не примут сего предложения.

Я. Я отнюдь не требую, чтобы Вы теперь же решили предложение мое, которое сделал я с тем, что ежели Вам поручено поправить испорченное дело, то Вы можете о сем предложении моем донести Вашему Государю, так как и я должен буду также донести моему Государю и ожидать еще разрешения; ибо предложение сие есть способ, изобретенный к поправлению дела самим мною, и я, не знав до сего времени настоящей причины свидания нашего, не знаю теперь, апробуется ли сие предложение моим Государем.

Ван. Я не говорю утвердительно, чтобы наш Святейший Богдохан отвергнул Ваше предложение, но могу уверить в том, что Министерство наше будет делать все препятствия, и, по нашему суждению, гораздо ближе будет привести дело сие с обеих сторон к концу, естьли прежде сделать соглашение на отправление Посольства со стороны Российской, а потом уже об отправлении взаимного Посольства. Российской Сенат снесется с нашим Трибуналом, который и будет ходатайствовать о том у Святейшего Богдохана, и ежели последует на сие воля его, тогда паши взаимные желания исполнятся; а ежели не будет на сие соизволения Святейшего Богдохана, то отправление Посольства с Вашей стороны зависеть будет от Вас,

Я. Я уже говорил Вам откровенно, что Сенату нашему непристойно теперь иметь какую либо переписку с Вашим Трибуналом о Посольстве, возвращение коего пронимается чувствительнейшим оскорблением; в настоящем случае надобно действовать с Вашей стороны Вам, а с нашей мне. Я постараюсь употребить все ходатайство у моего Государя о принятии взаимного Посольства, а Вам надобно стараться о непременном отправлении оного.

Ван. Мы ни как не можем надеяться на успех и не смеем даже представлять о сем, потому что таких примеров прежде не бывало. [214]

Я. О примере отправления к нам Посольства с Вашей стороны я говорил уже Вам; но естьли б оного и не было, то древние примеры не могут служить правилами в настоящее время, обстоятельства коего совсем другие против прежнего времени

Ван. Тогда отправлено было со стороны нашей Посольство потому, что с Вашей стороны были частые Посольства, по теперь более 60 лет уже, как с Вашей стороны не было отправляемо к нам Посольства, и какая бы тому была причина?

Я. Причина столь долговременному неотправлению со стороны нашей Посольства та, что со стороны Вашей не только не было видно желания к теснейшей соседственной связи, но во всех переписках, какие по разным делам происходили между нашим Сенатом и Вашим Трибуналом, сей последний делал разные обидные грубости и дерзости, показывавшие совершенное нерасположение Двора Вашего быть с нашим Государством в теснейшей связи. Когда Вы сами говорите, что прежнее Посольство со стороны Башей отправлено было по тому, что были частые от России Посольства, то теперь тем приличнее и необходимее отправить взаимное Посольство, когда Россия отправляла такое важное Посольство, какого еще отправляемо не было; ибо все прежние Посольства ни по знатности персоны Посла, ни по числу свиты и проч. не могут быть уподобляемы последнему.

Ван и Амбань рассуждали и говорили между собою долго. Первый представлял справедливость предложения моего и невозможность исполнения оного; потом обращался опять ко мне, заводил прежнюю речь о Графе Головкине, обвиняя его, что он единственною причиною возвращения Посольства и проч., и между тем, то соглашаясь на мое предложение, основательность и необходимость которого подкреплял я новыми сильнейшими убеждениями, повторяя беспрестанно все страшные обстоятельства нынешнего времени, то не соглашаясь опять на оное, сказал напоследок мне, что они никакого соглашения со мною о взаимном Посольстве делать не могут, и что ежели со стороны Российской есть желание возобновить Посольство, то прежде согласиться об отправлении оного, а потом Российской Сенат должен переписаться с нашим Трибуналом и о взаимном Посольстве.

Видя таковую нерешимость их, я принужден был повторить им коротко всю важность сего дела, и сказать потом весьма [215] простой, но сильной пример, что Россия, получив, так сказать, пощечину, должна еще посылать и за другою. Это все то же, естьли б я обидел кого нибудь равного себе, и вместо того, чтоб просить у него прощения, требовал бы, чтоб он просил у меня оного; а в заключение объявил им, что ежели угодно им иметь ближайшее понятие о предмете, то позволили бы изъяснить предложение мое на бумаге партикулярно, которую прочтем вместе, а по прочтении и по согласии во всех статьях можем переписать оную вновь и потом обратить в формальный акт.

Означенной, простой пример, а к тому чрезвычайная усталость их и весьма позднее время, заставили их прекратить дальнейшее оспаривание моего предложения, и они, изъявя совершенное согласие на то, чтоб я составил вышеозначенную бумагу, просили меня отложить продолжение материи сей до другого времени, дабы они могла еще между собою подумать о сем.

Продолжительнейший и утомительнейший переговор сей, в котором надобно было одну и ту же материю повторять несколько раз и делать новые сильнейшие убеждения, потому что Ван не соглашался со мною по обдумании и соображении в том, на что при самом начале изъявлял согласное мнение свое, заключен был коротким угощением и шуточными разговорами моими на счет усталости их. Провожая меня со всеми знаками вежливости и дружбы, они возобновляли приглашение меня к завтрашнему празднеству, в честь мне приготовленному, и таким образом возвратился я в Троицкосавскую крепость, в сопровождении Монгольских чиновников, не прежде 12 часов ночи.

2 Марта. В девять часов утра приехали ко мне посланные от Вана и Амбаня, для встречи и препровождения меня в Маймадчины, чиновники: Секретарь Ургинского Приказа, один Тусалакчий и два Тыригуна с служителями, при одном Кундуе. В 11 часов выехал я из крепости, в препровождении духовенства, всех чиновников и купечества, в полном церемониале. Теснота за воротами Маймадчинскими, у самых ворот, и особенно на улице, от собравшихся из Маймадчин Китайцев, была чрезвычайная. При самом подъезде моем к дому Вана и Амбаня встретили и приняли меня из кареты лучшие чиновники их, которые тотчас объявили мне, что Ван и Амбань ожидают меня в [216] главной кумирне их, и просили именем их, чтоб я пожаловать туда. Кумирня сия была подле самого дома, чрез один только двор. У самых ворот кумиренного двора встретили меня Вань и Амбань и, по обыкновенным взаимным вежливым приветствиям, взяли меня за руки и повели в кумирню. В воротах ⁵¹ пред кумирнею стоял небольшой жертвенник, на коем были изображения двух лиц, на материи в весьма малом виде написанных, и много похожих на наши образа. Пред жертвенником поставлены были на оловянных посудах обыкновенные жертвы, в сухом бараньем мясе и в проч. состоявшие. По обеим сторонам жертвенника сидели на полу в два ряда Ламы (духовные), одетые единообразно, в желтое платье из толстого сукна, каждый из них имел в руках какой нибудь инструмент ⁵². Старший из них сидел на широком и низменном стуле в первом месте, по правую сторону жертвенника. Различие одежды его от прочих Лам состоит в том, что он имеет особое наплечье из желтого сукна, которым закрывается на подобие шали. Во все время служения он поет священные песни на Тангутском языке, прежде один, потом чрез несколько времени делает сигнал имеющимися у него в общих руках небольшими, но весьма звонкими, гремушками, звук коих подобен маленьким бубнам. По сигналу сему все Ламы играют и поют, начиная прежде с нижних тонов и постепенно возвышаясь, перестают петь по тому же сигналу главного Ламы. Пение Лам довольно принаровлено к музыке их, составляющей некоторую гармонию, а особливо ежели слушать издали. В сем состоял весь обряд богослужения. Как Ламы сии, числом до 40 человек, выписаны были нарочно Ваном и Амбамем из Урги, то Ван, желая знать о сходстве обряда служебного наших Братских Лам, спрашивал о том сам находившегося при мне главного Забайкальских кумирен Ламу, который [217] отвечал ему, что служение их во всем почти сходно. Между прочими предметами, о коих любопытствовал я при сем случае, прилично было мне завести речь о Кутухте, как главе исповедуемого во всей Мунгалии Ламского закона и владетельной в Мунгалии духовной особе. По особенной осторожности, какую наблюдает Китайское Правительство против Кутухты или, лучше сказать, против всех вообще Мунгальцов, кои никогда не были довольны Правительством, я, между прочим, спросил Вана о пределах власти Кутухты, и в каком отношении он к нему, Вану? На сие отвечал он, что Кутухта есть главная во всей Мунгалии духовная и всеми почитаемая особа; он имеет свои собственные владения в Мунгалии, заведывает токмо часть духовную, и хотя по достоинству своему равняется ему, Вану, но не имеет никакого влияния на управление его; а напротив того, ежели б Кутухта вышел из пределов собственного его права, то он, Ван, имеет и власть поступить с ним так, как со всяким обыкновенным чиновником, преступившим закон. По окончании разговора сего Ван и Амбань ввели меня в главную кумирню, довольно огромное деревянное здание; при самом входе стояли на некотором возвышении различные жертвоприношения, состоящие в бараньем мясе, зерновом и печеном хлебе, фруктах, курительных свечках и прочем. Против жертвенника, у самой стены и подле оного, расположены сидящими и стоящими разные идолы, сделанные из глины, чрезвычайной величины и безобразнейшей фигуры. На вопрос мой о идоле, первое место занимающем, Ван ответствовал, что он называется Гуан Лоое, в есть покровитель и хранитель всей империи, другой бог огня, наказующий всех преступников закона, третий изображает дракона в таинственном знаменовании, а прочие идолы изображают или родственников оных богов, или их прислужников, которые также по добродетельной жизни их почитаются. Из кумирни Ван и Амбань повели меня со всею свитою, которая везде была со много неотлучно, в занимаемой ими дом. Мы вошли побочными небольшими дверьми во двор, где во вторых воротах (чрез которые обыкновенно проходил я к Вану и Амбаню) устроен быль театр, составленный из двух забранных стен, покрытых сверху разноцветными китайками. По обыкновению Китайцев, театры начинаются у них с самого утра и продолжаются до глубокой ночи безостановочно, так что едва можно узнать не только перемены действий, но и самых пиес. И так мы застали театр [218] в полном действий. Ван и Амбань провели меня в убранную переднюю дома их комнату, против самого театра, откуда весьма видны были все действия и слышна музыка, состоявшая из двух инструментов, на подобие Русских гудков, при одном бубеньщике, который ничего более не делал, как беспрестанно, в такт, однако ж, с музыкою, бил маленькой деревянной палочкой в маленькую деревянную дощечку. После обыкновенных простых разговоров я желал быть ближе к театру. Ван и Амбань тотчас встали и приказали поставить стул в первых воротах, пошли сами вперед и не садились до того времени, пока не осмотрел я всего театра и не сел в первое данное ими мне место. Вся свита моя и чиновники Китайские стояли по обеим сторонам галлереи против театра. В продолжение одного часа сыграно было несколько пиес на древнем Китайском языке, которого никто и из самих Китайцев не понимает. Пиесы были самые странные, на пример: владычествующая Королева наказывает пред собою какого нибудь преступника плетьми, или распутная женщина, выманивая у мущины деньги, делает различные отвратительные похабства и тому подобное. По собственному уверению Вана, все почти театральные в Китае пиесы сочинены в весьма древних временах, от того никто почти не понимает их, и от того нельзя сделать по ним никакого верного заключения о национальном характере древних и нынешних Китайцев. Действующие лица были из служителей Маймадчинского купечества, которые всегда играют на театре в Генваре месяце, когда у Китайцев бывает белой месяц. Они очень хорошо играют роли женщин и с большим искуством умеют ходить на подделанных, невероятно маленьких, башмачках женских, так что ежели кто не предварен, то может спорить, что это действительно женщины. Костюм театральной весьма бедной и ветхой. Декораций никаких нет, а все нужные перемены делает служитель. Вообще же театр Китайский, по единообразности своей, но весьма странной для Европейского слуха и унылой декламации актеров на распев, и по однотонной музыке, которая не переменою пиес, но беспрестанно целые сутки играет одно и то же, не только не может доставить какого либо удовольствия, или развлечения душевного, но весьма скоро утомляет слух и зрение и приводит в некоторой род уныния. Вежливость требовала сделать удовольствие Вану и Амбаню и просидеть с ними в таком положении около часу. [219]

Зная пристрастие Вана к Европейским вещам, я имел при себе, взятые нарочно из Посольских вещей, две небольшие зрительные трубки, которые весьма уважаются в Китае. Между разговорами я приказал подать трубки сии. Ван и Амбань, смотря попеременно в них на театр и другие предметы, говорили, что сии вещи весьма уважаются в Пекине. Мне весьма было прилично предложить им сей приятной для них подарок, сделав к тому приветствие, что я желаю, дабы посредством трубок сих могли они рассматривать и самые невидимые предметы. Ван и Амбань весьма довольны были и благодарили меня. После сего Ван просил меня в прежнюю комнату, где накрыт уже был стол. До настоящего обеда, по обыкновению Китайскому, угощение состояло в чае, конфектах и виноградных винах, которые получают они от наших. Между разными веселыми разговорами Ван, занимаясь моим сыном, приказал подать сшитое для него по снятой мерке Манджурское платье и просил позволения моего принять и надеть сыну моему. Я благодарил их и позволил сыну вытти в другой покой, откуда взошел он к нам переодетым в Манджурское платье. Это крайне приятно было Вану и Амбаню; они весьма много любовались им и, по обыкновению их, тотчас приставлен был к нему камердинер Вана из природных Манджур, который находился уже неотлучно при сыне моем во все время, пока он был в Манджурском платье. Обеденный столь начался в 4-м часу. Вся свита моя посажена была, в галлерее между театром и первыми воротами, за два длинные стола, по обеим сторонам галлереи. В столе наблюдено было все Манджурское щегольство, состоящее, по обыкновению Китайцев, в множестве маленьких блюд с разными кушаньями, изрядно приправленными пряными кореньями, и в больших неразрезных штуках мясных, которые разрезывались тогда, как подаваемы были. В продолжении стола Ван между прочим спросил меня о церемониях, употребляемых при допущении кого нибудь пред Государя Императора нашего. Я отвечал, что церемонии при Дворе Государя Императора весьма просты. Никто из представляемых особ не становится пред Его Величеством на колена, но должен токмо сделать низкое преклонение головы, без шляпы и стоять на ногах. В особенные же торжественные дни Государь, в знак милостивого благоволения, изволит допущать некоторых к целованию руки Его. Впрочем, Государь обращается [220] вообще весьма милостиво, и нередко изволит удостоивать разговорами своими представляемых особ. Что ж принадлежит до Посланников от разных государств, то всякой из них принимается по тому церемониалу, какой при их Дворах наблюдается. По выслушании сего с большим вниманием, Ван говорил, что у них совсем напротив, что всякой представляемый пред Богдохана должен троекратно падать на колена, с троекратным при каждом разе поклонением в землю; что самые министры, когда бывают с докладом, стоят во все время на коленях с совершенным благоговением и низким преклонением головы, дабы не зреть очей Богдохана. Я отвечал на сие, что в древние времена и при нашем Дворе были подобные церемониалы, которые, однако ж, с просвещением вышли из употребления, и теперь наблюдается более простота и милостивое обращение. Ван продолжал, что по запискам бывших при Российском Дворе, во время царствования Императрицы Китайских Посланников, известно, что они удостоены были кушать с Императрицею за одним столом, что сама Императрица изволила потчивать их вином из своих рук, и что, между прочим, Послы оные оставили в замечаниях своих, что мущины целуют руки у женщин, но не знаю (спросил он), справедливо ли сие? Я отвечал, что правила вежливости в Европе требуют отдавать во всех случаях преимущественное уважение дамам. Сим кончился разговор сей.

Стол продолжался не менее двух часов. Ван и Амбань, соскучась сами нескладным и непрерывным шумом театра их, просили меня призвать моих музыкантов и певчих, которые на сей случай еще с утра привезены были в Кяхту и, к удивлению Вана и Амбаня, тотчас явились. По окончании стола мы перешли опять в первые ворота ближе к театру. Ван и Амбань были крайне веселы. Ван выбирал сам известные уже ему наши песни и заставлял певчих петь. Любуясь маленькими мальчиками из певчих, он делал им разные забавные вопросы, утешался смелостию и расторопностию их в ответах, потом приказал некоторым из находившихся около него чиновникам Мунгальским снять сбои шапки и надеть на мальчиков, а на Мунгальцов надеты были солдатские кивера, с музыкантов снятые: странный вид тех и других произвел большой смех и разные забавные разговоры, которые, при беспрестанных угощениях чаем и винами, продолжились до самых сумерек. Утомительное, [221] впрочем, угощение сие заставляло меня несколько раз просить Вана и Амбаня дать им покой, но они удерживали и просили меня разделить с ними столь приятное для них время. Наконец в 8 часов вечера, когда все улицы и домы в Маймадчинах иллюминованы были праздничными Китайскими фонарями, я благодарил Вана и Амбаня за угощение, с извинением в нанесенном им беспокойстве. Они отвечали, что более не смеют уже удерживать и обременять меня, благодарили меня за сделанную им честь посещением моим, извинялись, что они не в состоянии были у гостить меня здесь, как бы должно было, и проч. Проведя таким образом день сей, я возвратился в Троицкосавскую крепость, в препровождении многих лучших чиновников Китайских, которым, сверх того, поручено от Вана и Амбаня было благодарить меня за сделанную им честь.

3 числа. По утру отправил я Секретаря моего с несколькими чиновниками благодарить Вана и Амбаня за вчерашнее угощение, спросить о здоровье их и извиниться в нанесенном им беспокойстве. С Секретарем послал я и подарки для чиновников и прочих, составляющих свиту их, которые участвовали в угощении вчерашнем. Вань и Амбань весьма ласково приняли Секретаря, спрашивали его о моем здоровье, извинялись, что не могли сделать лучшего угощения и, по обыкновенным вежливым отговоркам, позволив чиновникам своим принять привезенные Секретарем подарки, отпустили Секретаря, с поручением засвидетельствовать мне благодарность за вчерашнее посещение и проч. Еще до возвращения Секретаря моего Ван и Амбань прислали ко мне своих чиновников с такими же комплементами.

После всех таковых развлечений я решился уже прекратить празднества и заняться продолжением переговоров наших. Чтобы еще более показать Вану и Амбаню мою короткость и истинно дружеское к ним расположение, я предварил их, чрез пограничного начальника, Кондратова, что намерен посетить их завтрашнего утра, поелику бумага, которую обещался 1-го числа написать, была уже готова.

4-го числа. В 9-ть часов утра Ван и Амбань прислали ко мне чиновников своих для встречи и препровождения меня, а в 11-м часу приехал я в Маймадчины с одним Секретарем и [222] двумя переводчиками, при обыкновенном церемониальном конвое. После обыкновенных дружеских разговоров с Ваном и Амбанем, объявил я им, что я привез с собою обещанную им бумагу, которую и подал мне Секретарь мой. Как по краткости времени нельзя было перевести ее на Манджурской язык, то я предложил им, что я буду читать по пунктам на Русском языке, а переводчик будет переводит на Манджурской язык. Ван и Амбань весьма довольны были сим, и мы пересели тотчас на стулья за небольшой столик. Главным содержанием бумаги было предложение мое о взаимном Посольстве, распространенное предварительными условиями в отправлении и принятии оного. В основание условий взяты были все прежние примеры вероломного обращения с Посольствами нашими в Китае. Итак начал я читать бумагу. По изъяснении переводчиком на Манджурском языке каждого пункта, Ван останавливал меня и делал мне свои вопросы, на которые отвечал ему со вразумительнейшими объяснениями. Чтение сие продолжалось около трех часов. А по окончании присовокупил им, что все это предложено вкратце, и ежели мы согласимся в главном предмете, то подробности оного изложатся яснее. Ван, выслушав все, отвечал с некоторою улыбкою, что все почти читанное слышали они уже от меня и на словах, и что хотя они не могут совершенно утверждать, чтоб Богдохан не принял предложения моего, но смеют уверить меня, что Министерство их, которого дело сие никак миновать не может, не примет оного. Я отвечал им на сие, что всякое наше взаимное соглашение не будет каким нибудь решительным положением, но зависит от взаимного утверждения Государей наших, которые увидят из оного взаимное старание наше поправить испорченное дело, и в воле которых будет или оставить наше соглашение без всякого действия, или обратить в формальный акт. Ван говорил, что он все сие понимает, но, зная совершенно, что Министерство их отвергнет таковое предложение, и что свидание наше будет бесполезное, предлагал свой прежний способ к поправлению дела, то есть, возобновление от России токмо Посольства. Не надеясь таким образом убедить их словесными объяснениями и полагая, что бумага оная, естьли они прочтут ее сами на Манджурском языке, вразумит их более, предложил им, что ежели им угодно, то я доставлю им оную на Манджурском языке. Они весьма охотно согласились на сие. Тут [223] надобно было спросить их, как желают они получить от меня бумагу оную, за подписанием ли моим, и с печатью, или без оных? Ван отвечал, что как соглашение сие не есть решительное, то и бумага может быть без утверждения печатью.

Сим кончился переговор. Ван приказал накрыть обеденный стол и просил меня откушать с ними запросто дружески, потому что они не знали, что я буду у них в такое время, и потому не приготовились сделать нарядного стола. Я уверял их, что для меня несравненно приятнее быть у них запросто, нежели церемониально, и что между истинными друзьями излишние церемонии не токмо неприличны, но скучны и несносны. За столом сидели мы более часа и занимались обыкновенно веселыми разговорами, а Секретарь быль за особым столом в другой комнате. После стола Ван, в подражание мне и желая похвастаться военною силою их, завел о том речь, раскрыл мне лежавшую на особом столе большую книгу Европейского формата, с гравированными эстампами, изображающими войну Китайцев с Зюнгорцами в 1770-х годах. Эстампы сии, по особому повелению Богдохана, гравированы и напечатаны Езуитами в Пекине. Рассматривая с ними изображенные сражения, в коих видны действия большею частию конницы Китайской без всякого тактического расположения, при небольшом числе пушек, без лафетов, я, вместо удивления моего, объяснял им, что в нынешнее время многочисленнейшая конница их не может противустоять одному небольшому отряду Европейской пехоты, действующей огнестрельным оружием и штыками, и что теперь все военное искуство соединено в пехоте и артиллерии, ужасное действие коей превосходить всякое понятие их. По окончании разговора сего, Ван и Амбань, при обыкновенных вежливых изъяснениях чувствований их ко мне, проводили меня до известного места, и я возвратился в Троицкосавскую крепость в препровождении чиновников их в 6-м часу вечера.

5-го числа принимал я чиновников, посланных от Вана и Амбаня для засвидетельствования мне благодарности за вчерашнее посещение. Как переводом вышепомянутой бумаги и перепискою оной на бело, надобно было заняться до 7-го числа, то, дабы Ван и Амбань не возымели какого нибудь сомнения, и зная притом нетерпеливой характер первого из них, я необходимым счел сделать им некоторое развлечение, и потому чиновникам [224] оным поручил уведомить Вана и Амбаня, что я намерен сделать им дружеское посещение завтрашнего дня, ежели, впрочем, свободны они и расположены разделить со мною день сей, и что между тем желание мое есть осмотреть все Маймадчины; о сем последнем я прежде еще лично предварял Вана и Амбаня, которые за удовольствие приняли удовлетворить мое любопытство и, по свойственному, им обыкновению, предлагали, что ежели мне из вещей в лавках купцов их какие понравятся, то они тотчас пришлют ко мне, от чего, однако ж, отговорился я вежливо. Вскоре после возвращения оных чиновников в Маймадчины, Ван и Амбань, чрез посланного с подарками от них к пограничному начальнику, Кондратову, Маймадчинского Фунду-Бошко, известили, что они с особенным удовольствием ожидают меня завтрашнего дня.

6-го числа. В 4 часа полдня приехал я с несколькими чиновниками свиты моей и в препровождении церемониального конвоя в Маймадчины. Ван и Амбань приняли меня со всеми знаками удовольствия их. Проведя с ними более часу в обыкновенных дружеских разговорах, между которыми Ван не упустил спросить меня, скоро ли переведена и доставлена будет известная бумага, я, простясь с ними, пошел в Маймадчины. Ван и Амбань проводили меня до известного места, а для показания Маймадчин Ван послал со много сына с лучшими чиновниками. Пройдя несколько улиц, я был в лучших фузах, то есть, лавках Китайских и возвратился в крепость; в препровождении Китайских чиновников, в 7 часу вечера. Вообще приметно было, что Ван, ожидая от меня бумаги и видя из всего, что успех в деле едва ли быть может, был крайне скучен, но старался всячески казаться веселым.

7-го числа, поутру разнесен был из Маймадчин в Кяхту слух, что Ван и Амбань чрез два дни намерены выехать в Ургу, и что вся свита их приготовляется уже к отъезду. Зная из прежних примеров коварство Китайцев, я весьма понимал, что слухи сии рассеваются с намерения и приказания Вана и Амбаня, которые надеялись чрез то испытать, сколь интересует меня дело сие. Между тем, однако ж, известная бумага была уже готова. В 10 часов по утру отправил я с оной Секретаря [225] моего, Г. Белявского, с переводчиком Новоселовым. В Маймадчинах встречены они были тамошним Дзаргучеем, который просил их зайти прежде к нему в дом, а между тем он доложит Вану и Амбаню о приезде их. Дзаргучей спрашивал между прочим Секретаря, не привез ли он с собою известной бумаги, которую Ван и Амбань нетерпеливо ожидают, но Секретарь с намерения отвечал, что он приехал совсем с другим поручением. Дзаргучей пошел тотчас доложить Вану и Амбаню о приезде чиновников моих, и чрез несколько минут возвратясь, просил Секретаря к ним. При самом входе Секретаря Ван весьма пристально смотрел на него и на переводчика, не имеют ли они с собою известной бумаги, которую, однако ж, никак нельзя было приметить у Секретаря. По засвидетельствовании почтения от имени моего и после обыкновенных вопросов о здоровье и проч. ⁵³, Секретарь объявил Вану и Амбаню, что он привез с собою известную бумагу, которую тут же и вручил Вану. С приметною нетерпеливостию Ван раскрыл пакет и, посадив Секретаря против себя, при нем же в слух начал читать бумагу. Весьма скорое чтение и замечания, какие делал он в некоторых местах загибанием листов, показывали пылкость его. По прочтении Ван передал бумагу Амбаню, который читал ее про себя и весьма медленно, между тем Ван, помолчав несколько, с приметною задумчивостию говорил Секретарю: «Бумага сия содержит в себе то же, что мы и изустно слышали от Губернатора. Я не могу утвердительно сказать, но полагаю, что не только чрез четыре месяца, но и никогда не последует на бумагу сию никакого повеления от Святейшего Богдохана, а потому и мы не можем ни как согласиться во всех сих пунктах, тем более, что и о посольстве Головкина с данью предложено было с Вашей, а не с нашей, стороны. Впрочем, мы еще рассмотрим бумагу сию, на каждый пункт сделаем наше возражение и сообщим Губернатору на бумаге же, и как видно успеха в деле ожидать нельзя, то после сего ничего более не остается, как распроститься с Губернатором и возвратиться в Ургу. К сему прибавлю еще, что естьли б на месте товарища моего Амбаня был кто другой, то я не посмел бы принять бумаги сей, и Губернатор, может быть, узнает со временем на опыте, что естьли на месте их будут другие, то совсем будет [226] другое. Секретарь счел неприличным входить в дальнейший разговор о сем, но отвечал только Вану, что он не оставит донести о сем мне, присовокупи к тому, что, впрочем, обо всем могут они лично переговорить со мною.

По обыкновенном угощении Секретаря, Ван и Амбань поручили ему засвидетельствовать мне почтение и с тем отпустили его.

Нетерпеливость и торопливость Вана в скорейшем узнании конца делу, были столь велики, что сего числа, в 7 часу вечера, прислан был Секретарь Ургиского Приказа, в препровождении Мунгальских чиновников, с ответною бумагою. Чиновники оные были много по обыкновению приняты, и между прочими разговорами напоминали также, что Вань и Амбань, после завтра, то есть, 9-го числа, намерены выехать в Ургу. Я с веселою улыбкою поручил им сказать Вану и Амбаню, что я не верю, чтоб они, не кончив дела, и даже не зная, чем оно кончится, могли возвратиться в Ургу. Чиновники не могли ничего более отвечать на сие, как только, что они не преминут доложить о сем Вану и Амбаню и, вместе с тем, спрашивали от имени Вана и Амбаня, когда я намерен посетить их? Как со стороны моей визиты были весьма часты, а притом от беспрерывных и утомительнейших занятий, и от простуды, полученной мною в чрезвычайно холодных комнатах Вана и Амбаня, которые по обыкновению никогда они не топят, и в которых надобно было просиживать с ними по несколько часов сряду, то я сколь для того, чтобы еще более не расстроить себя, а более, чтобы в следующей день свободнее можно было заняться ответом на их бумагу, отвечал, что я, по расстроенности здоровья, не надеюсь быть у Вана и Амбаня ни завтра, ни после завтра, с чем и отпустил их.

Ответная Вана и Амбаня бумага доказала совершенно, что они, имея ограниченное наставление от Двора Пекинского, старались токмо о возобновлении Российского Посольства и, не предполагая ни какого в том со стороны нашей препятствия, а тем паче, чтобы могло быть требование взаимного Посольства, ни как не смели согласиться на оное; но, чтобы и меня польстить надеждою в удовлетворении требования, и себя передостеречь от всякой ответственности, по неизвестности, как принято будет сие Двором их, они, между прочим предлагали, чтобы о взаимном Посольстве предложено было в Пекине, когда прибудет туда наш Посол. Весьма неудовлетворительной и двоесмысленной ответ сей подавал некоторую надежду склонить Вана и Амбаня на принятие предложения моего, [227] хотя под особенными условиями, кои были уже готовы у меня. В сем предположении я решился, в ответ на бумагу их, послать к ним другую бумагу, с сильнейшими убеждениями в основательности и необходимости моего требования.

8-го Марта. Ван и Амбань, нетерпеливо желая знать, как принял я бумагу их, прислали ко мне по утру чиновников своих, которые сперва спрашивали о здоровье моем, а потом, когда намерен я видеться с Ваном и Амбанем и переговорить по посланной от них бумаге, прибавя к тому, что Ван и Амбань завтрашнего дня положили непременно выехать в Уpry. Я отвечал, что слабость моя никак не позволяет мне быть у Вана и Амбаня, а на присланную от них бумагу я пришлю обстоятельный ответ на бумаге же.

Отпустив с сим чиновников оных, я занялся бумагою, но не более, как чрез час, получаю известие от пограничного начальника, Кондратова, что Ван и Амбань въехали уже в Кяхту со всею свитою их и едут ко мне в крепость. Неожиданное посещение сие тем более затруднило меня, что никакого не было предварительного приготовления к приличному принятию их. Чрез час после извещения, Ван и Амбань прибыли в крепость, в их собственном экипаже, портчезах. Я принял их со всеми знаками дружества и ввел их прямо в кабинет мой, которой успели между тем убрать, как должно. Ван и Амбань нашли меня действительно в расстроенном здоровье и изъявляли сожаление их После коротких с обеих сторон дружественных приветствий, Ван с веселым и приятным видом говорил мне, что они приехали ко мне для того, чтоб проститься уже со мною, приготовясь совершенно к отъезду в Ургу завтрашнего дня. Я также с улыбкою веселою и выражающею, что я их понимаю, отвечал им, что я никак не надеюсь, чтобы они, не окончив совершенно такого дела, которое столько интересует Правительство их, решились так поспешно уехать.

Ван. Ежели бы мы видели успешный конец делу, то конечно прожили бы здесь столько, сколько нужно для окончания дела. Но как по всему видно, что Вы, Губернатор, не расположены согласиться на наше предложение то и проживать здесь не для чего, тем более, что множество дел по собственной нашей должности не позволяет нам жить здесь. [228]

Я. Позвольте уверить Вас, что у меня, по известной Вам обширности моей губернии, дел несравненно более, нежели у Вас, и я тем более должен бы спешить отсюда, но единственно из личного уважения к Вам и желая удовлетворить Вас относительно сделанного Вами и никогда неожиданного мною вызова о возобновлении Посольства, проживаю в здешнем, столь скучном и нездоровом для меня, месте.

Ван. Справедливо, что наше желание есть кончить сие испорченное дело, но когда Вы, Губернатор, ни в чем не соглашаетесь с нами, то нам нечего более делать, как возвратиться в свое место.

Я. Хотя и кроме дела, одна дружба наша не позволяет так нечаянно разъехаться нам, но важность дела требует непременно, чтоб окончить оное, когда Вы начали уже.

Ван. Читали ли Вы посланную от нас вчера ответную бумагу и согласны ли Вы с мыслями вашими?

Я. Бумагу Вашу не успел еще переводчик мой перевести на наш язык, но содержание оной мне известно. По окончании перевода, я не замедлю сообщить Вам мой ответ на оную.

Обрати с намерения серьозный разговор сей в обыкновенный веселый, я, между прочим, пенял дружески Вану и Амбаню, что они так торопятся выехать в Ургу, и что между добрыми друзьями не водится так, чтоб один делал что без согласия другого. Ван отвечал: Вы, Губернатор, весьма счастливы и умеете привлечь к себе всякого. Тут занялся он с сыном моим, которому привез разные гостинцы, а сын Вана привез ему Мунгальских печеных булок, о коих Ван сказал, что булки сии присланы сыну от бабки его, а его, Вана, матери. Я благодарил Вана за такую любовь его к сыну моему. Видя Вана в веселом расположении, я, вместе с обеденным столом, приказал приготовить все приличные увеселения. Ван и Амбань конечно полагали нечаянным приездом застать меня врасплох и не приготовившимся принять их. Но, к удивлению, они застали во всем совершенную готовность, уверившую их, что я никогда иначе и не живу. Для всех чиновников, с ними приехавших, накрыт был стол с множеством лучших кушаньев. До обеда показан [229] был над тремя маленькими детьми Штаб-Лекарем Грабом способ прививания коровьей оспы, в Китае совсем неизвестной. В 3-м часу сели мы за стол, в продолжении коего музыка и певчие гремели беспрестанно. После обеда показана была в первой раз Русская пляска, которая, также и песенники солдатские, особенно понравились гостям. Между тем Ван и Амбань приказали трем Мунгальцам из свиты их петь нашу песню: «Вниз по матушке по Волге». Песня сия так понравилась Вану, что он еще за три дни пред сим просил меня прислать к нему певческого учителя моего с несколькими мальчиками, чтоб они научили петь его Мунгальцов. Четыре человека певчих моих два дни учили не только Мунгальцов, но и сына Ванского. Весьма странно было слышать Мунгальцов, поющих Русскую песню странными голосами и смешным выговором. Во все сие время Ван и Амбань были особенно веселы. В 7-м часу вечера, изъявя мне благодарность за все удовольствия, какие они во все время пребывания их на Кяхте находили в дружественном и коротком обращения моем, и извиняясь, что они нечаянным приездом их столько озаботили меня, просили дозволения возвратиться в Маймадчины. Хотя весьма понятно было, что Ван и Амбань визитом сим и уверением, что будто они приезжали проститься со мною, решась выехать в Урну завтрашнего дня испытали решимость мою в поспешном окончании дела, но я не упустил воспользоваться сим особенным случаем, чтоб узнать настоящее расположение их. Приказав тотчас подать экипаж мой, я предложил Вану и Амбаню объехать со много Троицкосавскую крепость и потом позволить мне проводить их до самых Маймадчин. Они приняли сие с особенным удовольствием, и мы сели вместе в карету, а их экипажи ехали позади за церемониальным конвоем. Проехав медленно всю главную улицу в крепости до самого шлагбаума, Ван с большим любопытством смотрел на строения. Все ему чрезвычайно нравилось, а особливо один большой деревянной и весьма хорошо отделанной дом купеческой, смотря на которой Вань с усмешкою говорил, что ежели обстоятельства позволят нам опять видеться с Вами, Губернатор, то просим принять и угостить нас в сем доме. В обратной проезд в Кяхту, после обыкновенных дружественных разговоров, я просил их дать мне дружеское слово разделать со мною в последний уже раз еще один день, который я назначу. [230]

Ван отвечал: Назначив непременно выехать завтрашнего дня в Ургу, мы приезжало к Вам в последний уже раз, чтоб проститься, и как мы уже весьма много угощаемы были, а притом и дела наши не позволяют нам более проживать здесь напрасно, то и не можем дать Вам обещания.

Я. День, которой прошу я у Вас, не потеряете Вы напрасно, потому что между тем и дело наше будет окончено: остается токмо кончить перевод на Манджурской язык приготовленного уже мною ответа на Вашу бумагу, а потом уже стараться нам общими силами положить дело сие на известной мере.

Ван (после многих отговорок). Ежели угодно Вам, Губернатор, еще угостить нас, то просим Вась не отлагать сие далее завтрашнего дня.

Я. Завтрашнего дня сделать я сего не могу, ибо тот день, которой я назначил, есть особенный и важный.

Ван. Так просим сказать же, в какой именно день и почему не в другой?

Я. Дня сего не объявлю Вам, пока не дадите мне верного слова разделить его со мною.

Ван. Не зная решительно дня, мы ни как не можем дать Вам обещания; а естьли Вам угодно, то на завтрашний день останемся еще.

Спор сей был продолжителен. Ван непременно хотел знать, когда именно хочу я угостить их, и я сказал ему напоследок, что для сего назначено мною 12-е сего Марта, а по их счислению 20-е число 2-й луны. Ван, рассчитывая, что им надобно еще прожить три дни и полагая наверное, что желаемого успеха в деле не будет, прежде просил меня убедительно, чтоб отложить сие совсем, а потом, чтоб открыть причину назначения сего, а не другого дня. Между тем въехали мы уже в Кяхту и подъехали к крыльцу дома пограничного начальника, у которого карета остановилась. Чтобы взять от них слово, я решился не выпускать их из карсты и продолжил разговор мой объяснением, что 12-е число есть радостнейший для Великой Империи Российской день восшествия на престол Государя Императора моего, который и будет ознаменован торжественным праздником в [231] Кяхте. Не смотря, однако ж, на всю вежливость приглашения моего, Ван был столько упрям, .что никак не соглашался удовлетворить меня. Даже Амбань, который всегда более молчал и слушал только, при сем случае подкреплял Вана в упорстве и заставил меня сказать на счет молчаливости его несколько острых слов. В таком положении держал я их в карете около получаса, к вся свита их не понимала причины тому. Наконец, видя упорную непреклонность их и что ласкою и вежливостию убедить их ни как нельзя, я, с видом совершенного неудовольствия моего к таковой невежливости их, сказал им, что ежели Вы решились уже не удовлетворять моей просьбы, которая не заключает в себе ничего, кроме сердечного желания разделить последний день с Вами, как с друзьями, с коими едва будет случай увидеться еще, то я оставляю Вас при Вашем упорстве и принимаю оное знаком совершенного нерасположения Вашего ко мне, коего, однако ж, я ни как не ожидал. Ван и Амбань, видя таковое сериозное неудовольствие мое и поговорив между собою, отвечали: Теперь мы даем Вам, Губернатор, слово, которое, однако ж, вынудили Вы нас дать Вам. Приняв на себя другой вид, я благодарил их, что они решились удовлетворить дружеское желание мое и просил их зайти на чашку чая в дом. Хотя и это было для них новое опять приглашение, надменности их несвойственное, но они не смели уже отговариваться и пошли со мною в дом. Ван старался казаться веселым, но лицо его показывало противное. Он с принужденною улыбкою говорил: Вы, Губернатор, заставили нас совсем против воли нашей прожить здесь целые четыре дня. Приняв сие за шутку их, я отвечал: Вы уже дали мне слово, которое теперь надобно непременно исполнить и не жалеть о том. Приметная усталость их не позволяла более беспокоить их. После короткого угощения, при котором старался я развлечь их веселыми разговорами, они весьма вежливо благодарили меня за дружеское угощение и возвратились в моем экипаже в Маймайдчины, за препровождением нескольких чиновников моих и всего церемониального конвоя.

9 числа. Поутру послал я к Вану и Амбаню четырех чиновников из свиты моей благодарит их за вчерашнее посещение и доставить им две деревянные шкатулки, сделанные из Сибирского корневого дерева, которые показывал я им вчерашнего [232] дня и им очень понравились. Они с большим удовольствием приняли сии подарки, рассматривали тут же и хвалили работу, благодарили меня и извинялись, что вчерашним нечаянным посещением обеспокоили меня и прочих.

Между тем присланы были ко мне и от Вана и Амбаня чиновники, которые, засвидетельствовав от имени их благодарность за вчерашнее угощение, просили Позволения принял от них привезенные подарки для певчих, песенников, плясунов и прочих, что и дозволено было.

Вскоре после возращения сих чиновников присланы были другие, которые привезли мне от Вана и Амбаня несколько банок чаю и взяли у меня одно кресло, фасон которого весьма понравился Вану и которое нужно было ему только для образца.

10 числа. Хотя все прилежание употреблено было к скорейшему обработанию ответной бумаги, но медленость была в переводе. Надобно было одному переводчику прежде перевесть на Русской язык ответную бумагу Вана и Амбаня, потом перевесть на Манджурской языка, мой ответ и переписать набело, так что прежде нельзя было успеть доставить бумагу Вану и Амбаню, как 11-го числа, и то к вечеру. Чтобы с одной стороны не подать Вану и Амбаню медленностию сею нового сомнения, и чтобы время сие сократил приличным развлечением, а с другой сделать неожиданный контр-визит, и тем более расположить их к себе, то я положил быть у них сего числа инкогнито, хотя погода была крайне нехороша.

Нетерпеливость Вана и Амбаня в ожидании от меня бумаги и желании знать мое решительное расположение, беспокоила их чрезвычайно. В 10 часов, по утру, прислали они ко мне чиновников спросить о здоровье моем и буду ли я у них сего дня, по данному им третьего дня обещанию? Я приказал доложить им, что обещание мое очень помню, но дурная погода и расстроившееся опять здоровье ни как не позволяют исполнить. Потом спрашивали они от имени Вана и Амбаня о известной бумаге, которую они с нетерпением ожидают; я отвечал, что бумага скоро будет доставлена.

В самое это время, когда я сбирался уже ехать к Вану и Амбаню, опять присланы были от них те же чиновники, которым [233] поручено было доложить мне, что ежели нездоровье мое не позволяет быть у них сегодня, то, чтобы дело не останавливалось, не угодно ли мне продолжать оное или чрез переписку, либо чрез взаимную обсылку чиновников? Я также приказал им отвечать, что теперь известною им бумагою только и занимаюсь, которая очень скоро будет кончена и доставлена. Почти в след за чиновниками сими, которые, однако ж, ничего не могли заметить, чтоб я готов был к выезду, отправился я на простых дрожках с одним токмо Мунгальского языка переводчиком и в не обыкновенном платье, без всякого конвоя. Приехав в Кяхту, я зашел на несколько минут в дом к пограничному начальнику, Кондратову. Поднявшаяся в сие время чрезвычайная буря еще более скрывала нас; мы доехали к Маймадчинам на дрожках же и оставили их у ворот. Встречавшиеся с нами Китайцы ни как не могли узнать меня и полагали, что, по обыкновению, шли за каким нибудь делом наши толмачи к Дзаргучею. Мы прошли уже и дом Дзаргучея, взошли на двор Вана и Амбаня, прошли первые внутренние ворота, все было пусто. Пришли, наконец, ко вторыми воротам, подле которых покои Ванского сына и других ближних чиновников. Они узнали переводчика, но не могли узнать меня. Спрашивают о причине прихода его. Переводчик отвечает, что он препровождает Губернатора. Где же он? Скоро ли будет сюда? Он здесь со мною (указывая на меня). Между тем я не открывался и закутал лицо шубою. Чиновники в совершенном недоумении бегут в покои Вана и Амбаня. Мы прошли уже и первые ворота, где обыкновенно Ван и Амбань встречали меня, и подошли почти к самому входу в передние покои. Тут поспешно вышли на встречу мне Вань и Амбань. Они узнали меня, с чрезвычайною радостию взяли меня за руки и ввели в свои покои. Я весьма много шутил над ними, что не только сами они, но даже Дзаргучей и вся придворная стража прокараулили меня, и что ежели б сие сделал мой пограничной начальник, то он, по строгости нашей службы, подвергся бы большому взысканию. Общий смех и разговор о искусном проходе моем чрез столько ворот и мимо такой многочисленной стражи продолжались около часу. Вану и Амбаню чрезвычайно приятно это было, - и они, казалось, забыли все неудовольствие, продолжительным нерешением дела нанесенное. После угощения в доме Вана мы пошли в особый дом по близости же к Амбаню. По обыкновенных [234] разговорах Ван завел речь о Турции, наслышась, что Турки народ воинственный и весьма искусный в стрелянии из ружей. Я дал им полное понятие о прежней и настоящей силе их. Сериозная материя сия продолжалась не долго и оборотилась опять в веселые разговоры. Между тем Ван, узнав, что со мною нет ни какого экипажа, кроме дрожек, предложил мне свой портчез. Пробыв таким образом у них около трех часов, и удовольствовав их тем вполне, я возвратился в Ванском портчезе, запряженном в четыре лошади с шестью служителями, шедшими по обеим сторонам и поддерживавшими портчез, в препровождении 4-х чиновников и 30-ти человек вооруженных Мунгал. По неудобности странного экипажа сего, я доехал в оном только до дому Кондратова и приказав обдарить как чиновников, так и весь конвой, отослал их обратно в Маймадчины, а сам возвратился в крепость.

11 числа. В 10 часов утра присланы были ко мне от Вана и Амбаня чиновники благодарить меня за вчерашнее посещение, и спросить, не расстроил ли я здоровье от дурной погоды? Для исполнения взаимного этикета, я послал от себя чиновников спросить о здоровье их.

С полдня начала поправляться погода и позволила делать все нужные приготовления к завтрашнему торжеству. К вечеру ответная бумага моя была уже готова и дописывалась набело. Чтобы не опоздать приездом в Маймадчины, которые по обыкновению запираются в зимнее время в 8-м часу вечера, я предварил Вана и Амбаня чрез пограничного начальника, что к ним скоро послан будет Секретарь мой с ожидаемою ими бумагою. Ван и Амбань обещались ждать. В исходе 6-го часа вечера отправился с бумагою Секретарь мой и Переводчик Новоселов. Они нигде не были останавливаемы, но прямо проведены в покои Вана и Амбаня. Весьма поздной приезд сей был крайне необыкновенен как для Вана и Амбаня, так и для всех чиновников, которые, по обычаю своему, ложатся всегда спать и встают очень рано. Все чиновники толпились подле покоев Ванских и все почти дремали. Секретарь, войдя в комнату и засвидетельствовав от меня Вану и Амбаню почтение, подал первому из них бумагу, извинясь вежливейшим образом, что медленным доставлением оной весьма много обеспокоили их. Ван был сериозен и скучен [235] и говорил, что они очень долго ожидали бумаги и нарочно не приказывали запирать ворот против заведенного порядка. Секретарь отвечал, что единственною причиною медленности Переводчик (указывая на Новоселова), которого Ван особенно любил, потому что он один, и надобно было прежде перевести их бумаги на Российской язык, на что нужен был целый день, потом перевести Губернаторскую бумагу и переписать набело, на что, по обширности сей бумаги и непривычке его, Новоселова, переводить такие важные бумаги с Русского на Манджурской язык, нужно было не менее трех дней. Ван, посадив Секретаря, распечатал куверт и читал бумагу в слух. В продолжении чтения, беспрестанно он переменялся в лице и чрезвычайно усталь от оного. По прочтении, отдавая бумагу Амбаню, говорил Секретарю, что он из всех прежних и новых Русских переводов, какие токмо случалось ему читать по делам, настоящий находит самым лучшим, но что при всем том, ежели б бумага сия попалась в руки другому кому, не столько сильному в Манджурском языке, как он, Ван, то верно не понял бы ничего: ибо периоды слишком длинны и не так связаны, как стиль Манджурской требует ⁵⁴. Далее продолжал Ван: Бумага сия совсем не такая, какую обещал нам Губернатор. Он уговорил нас в карете остаться до нашего 12-го числа, с тем, что дело будет кончено согласно с нашим предложением. Но в этой бумаге, кроме того же, что прежде говорено и нами было прибавлено, много и нового, а притом многословна, неосновательна и не обещающая ни малейшей надежды в приведении дела к желаемому нами концу. Мы жалеем теперь, что напрасно потеряли столько времени в ожидании сей бумаги (все сие говорил Ван с побледневшим лицом, свирепым, дрожащим голосом и старался всемерно воздержать себя от сильнейшего изъявления досады своей, дабы скрыть оную и от своих и от моих чиновников). Секретарь, видя его в таком огорчении [236] слушал его, встав со стула, и отвечал ему только с особенною вежливостию, что он обо всем не преминет донести мне и откланивался. Но Ван остановил его следующим прибавлением: Как бумага сия получена очень поздно, и ответом на оную надобно уже заняться завтра и целый день потерять напрасно, то донесите Губернатору, что мы завтра не будем уже у него на торжестве, о чем известим его еще и чрез наших чиновников. Чтоб показать им, что я приму отказ сей с большим неудовольствием, и что данного слова переменить они не могут, то Секретарь с некоторою твердостию отвечал Вану, что он никак не смеет докладывать о сем Губернатору, а ежели им угодно, то могут поручить своим чиновникам, и за тем откланявшись, возратился в крепость в 1-м часу ночи. Известно было, что Ван и Амбань, по отъезде Секретаря, еще читали и толковали между собою бумагу более часа и на другой день встали необыкновенно поздно.

12 Марта. Торжественный день сей возвещен был в 7 часов утра громом пушек, поставленных на возвышенном месте у самых ворот к Маймадчинам. Вместе с сигналом сим полубатэлион Селенгинского гарнизонного полка из Троицкосавской крепости выступил в Кяхту и, пройдя главную площадь церемониальным маршем с музыкою, занял возвышенность подле тамошней церкви.

В 9-м часу прошли Братские Ламы с духовною музыкою их, состоящею из 35-ти разнородных инструментов, и расположились подле церковной колокольни.

В 10 часов был развод, по окончании коего войска опять расположились на прежнем месте.

В половине 11-го часа начался благовест к Божественной литургии, по которому все военные и гражданские чиновники, купечество и граждане Троицкосавские и Кяхтинские собрались в церковь.

Пред самым выездом моим из крепости получил я сведение, что от Вана и Амбаня едут ко мне чиновники. Я не рассудил принять их у себя в доме, чтоб не нарушить церемонияльного порядка, но послал к ним на встречу Монгольского переводчика, чтоб он воротил их в Кяхту и велел дожидать меня в доме пограничного начальника, а сам тот же час выехал из [237] крепости, в препровождении полного церемониального конвоя моего. Чиновники Китайские сколько из любопытства, а более из вежливости, сождав на дороге между крепостию и Кяхтою экипаж мой, следовали за оным. В 12-м часу прибыль я в Кяхту и заехал прежде в дом пограничного начальника принять Китайских чиновников. Они, засвидетельствовав мне от Вана и Амбаня почтение и поздравление с торжественным днем, вручили ответную бумагу. Нисколько не удерживая их и приказав только сказать Вану и Амбаню, что теперь день праздничной и бумагой сей заняться некогда, и что я сам увижусь с ними нынче, отпустил их. Ответ Вана и Амбаня был самый короткий, изъясняющий все неудовольствие их на мою бумагу и даже грубый. Отравясь немедленно в церковь, я, не смотря на такую холодность Вана и Амбаня, послал к ним Секретаря моего с несколькими чиновниками известить их, что я прибыл уже в церковь, и спросить, в котором часу можно прислать за ними экипаж? Секретарь нигде не был останавливаем, но прямо проведен к Вану и Амбаню, которые готовы уже были принять его. Секретарь взошел в комнату, где они сидели, по обыкновению, на диване, с почтительнейшим видом, и засвидетельствовав им от имени моего почтение, говорил: Как Вы, гг. Ван и Амбань, изволили дать Губернатору слово примять участие в нынешнем торжестве нашем, то он послал меня спросить Вас, когда угодно будет приказать прислать за Вами экипаж, ибо Губернатор прибыл уже в Кяхту и находится в церкви?

Ван, сделав прежде вежливой Секретарю знак, потупил потом глаза вниз, перебирая в руках четки; обыкновенно красное и полное лицо его опустилось и было бледновато, чело нахмуренное и гневливое. Амбань переменил также всегдашнюю веселую улыбку его, принял сериозный и недовольный вид и внимательно, с некоторым даже страхом, смотрел на Вана. Чиновники их, в другой комнате находившиеся, стояли все безмолвно, все лица были невеселые и унылые.

Выслушав приветствие Секретаря, отвечал Ван дрожащим голосом: Мы хотя и дали Губернатору обещание, но исполнить теперь не можем. Губернатор задержал нас понапрасну и прислал бумагу к нам очень поздно, против своего обещания. [238]

Секретарь. В медленности сей не Губернатор причиною, но переводчик, указывая на Новоселова.

Ван. Я знаю Василия (так называл Ван всегда Новоселова), он человек прилежной и останоки за ним быть не может.

Секретарь. Лицо его, Новоселова, и мое доказывают, Светлейший Князь (так величаем был часто гордый Ван), сколько употреблено прилежания нашего к скорейшему окончанию бумаги. Но ранее ни как не могли кончить, потому что ему, Новоселову, надобно было прежде перевести Вашу, столь же большую ответную бумагу, потом перевести на Манджурской язык ответ Губернатора, и ему же самому переписать оный на бело, потому что другого человека, знающего язык сей, нет у нас; сверх того он, находясь в Пекине 14-ть лет, весьма много забыл свой собственной язык и занимаясь еще в первый раз переводами таких важных и необыкновенных для него бумаг, тем более еще затруднялся переводом, о неправильности которого, Светлейший Князь, сами изволили вчера говорить мне.

Ван. Пусть так, по мы обещания нашего исполнить не можем, потому что и Губернатор поступил в противность уверений, какие делал он нам.

Секретарь. Смею спросить, Светлейший Князь, что именно сделал Губернатор против уверений его?

Ван. В карете заставил нас Губернатор прожить здесь до нынешнего дня и обещал, что между тем известное дело будет кончено, но, вместо того, он, не отвечая на нашу бумагу целые три дня, прислал оную вчера ночью, написал весьма много, и все тоже, что мы уже на словах от него многократно слышали.

Секретарь. Причину медленного доставления бумаги я имел уже честь объяснить Вам, Светлейший Князь, и напрасно изволите приписывать ее Губернатору. А что принадлежит до содержания бумаги, то предлагаемый способ к поправлению дела, конечно, признает Губернатор единственным.

Ван. Жалею, что Губернатор во все, столь продолжительное, время свидания не узнал меня. Я человек откровенный и люблю делать доброе. Всякой другой на месте моем поступил бы в настоящем деле иначе, но я, по дружбе и откровенности моей, [239] сказал Губернатору все, чем можно поправит дело, а Губернатор, напротив того, оставаясь при своем мнении, нисколько не старается согласить дело.

Секретарь. Мне неприлично выхвалять свойства нашего Губернатора. Но во все время свидания Вашего с ним, Вы сами, Светлейший Князь, изволила видеть беспрестанные опыты совершенного расположения Губернатора нашего к общему благу. К сему прибавлю только то, что Губернатор наш, но неусыпной заботливости его во всех делах, день и ночь занимался изобретением способа к окончанию дела. Смею уверить Вас, Светлейший Князь, что всякой другой на месте его еще более затруднялся бы в соглашении предложения Вашего с настоящими обстоятельствами.

Ван. Естьли б Губернатор желал кончить дело, то он не написал бы такой противной обещанию его бумаги, из которой видим теперь, что конца делу не будет, и потому, приготовляясь нынешний день к отъезду, быть у Губернатора ни как не можем.

Секретарь. Напрасно изволите заключать, Светлейший Князь, что бумага Губернатора не обещает конца делу. Бумага сия не есть решительная.

Ван (прервав речь Секретаря). Как нерешительная, когда мы писали уже ясно Губернатору, каким образом лучше поправить дело, но он написал совсем противное, чего мы принять никак не можем и не смеем?

Секретарь. Позвольте сказать Вам, Светлейший Князь, что такие важные дела не решаются скоро.

Ван. Мы живем уже здесь более 20-ти дней, и сперва на словах много трактовали с Губернатором, потом на бумаге писали ему о невозможности принять предложенный им способ, но по сие время от Губернатора ничего решительного нет.

Секретарь (с особенною твердостию и с жаром). И на сие смею отвечать Вам, Светлейший Князь, что решение такого дела, от которого зависит будущее благосостояние двух величайших в свете империй, зависит не от Вас и не от Губернатора, но от Бога, управляющего судьбами царств. После всех несогласных переговоров, одна счастливая минута согласит Вас, и дело [240] кончится к чести и славе Вашей и к взаимным пользам обеим великих империй.

Ван. Очень справедливо говорите, Секретарь, что все зависит от небесного Бога; но из двух бумаг, доставленных Вами от Губернатора, не видим мы никакого конца делу.

Секретарь. В бумагах сих и нельзя быть концу, когда они составляют только начало. Вам угодно было сделать предложение Губернатору, им совсем неожиданное; он, по дружбе к Вам и сердечному расположению его к общему благу, принял Ваше предложение, изобрел способ к исполнению и сообщил Вам; способ сей признается Вами, так как и Ваш Губернатором, затруднительным, теперь остается согласить затруднения и приступить к решению дела.

Ван. Каким же образом можно согласиться нам?

Секретарь. Таким образом, что Вы с Вашей стороны сделаете некоторую уступку в требованиях, а Губернатор со своей, и чрез то сближась в мнениях Ваших, положите их на мере.

Ван. Обещаете ли Вы, Секретарь, что дело наверно кончено будет? Ежели так, мы охотно едем к Губернатору.

Секретарь. Это выше моего звания, и я никак не могу быть посредником между столь знатными двумя особами, как Вы, Светлейший Князь, и Губернатор. Но могу говорить только то, что начатое дело не может быть без конца, что теперь главные предметы со стороны Вашей и Губернатора известны уже, и когда Вы согласны уже во многих подробностях, то тем легче можно согласиться в существе дела; взаимная и примерная дружба Ваша с Губернатором будет посредницею Вашею, и я уверен, что не окончив дела, Вы не расстанетесь.

Ван. Вы Секретарь и управляете всеми делами Губернатора, и потому должны подать совет Ваш Губернатору, как скорее кончить дело.

Секретарь. Позвольте уверить Вас, Светлейший Князь, что Губернатор наш столько сведущ в делах, благоразумен, попечителен и неусыпен по должности своей, что он никогда не [241] имеет нужды в чужих советах; он все делает сам и ничего не начинает, не размыслив и не обдумав прежде.

Ван замолчал, лицо его стало повеселее; перебирая в руках четки свей и думая, он часто глядел на Амбаня, как бы желая знать его мысли. Секретарь, видя таковую перемену Вана и наклонность его к выполнению данного слова, говорил опять (посмотрев на часы): Губернатор должен скоро уже выйти из церкви, так позвольте мне возвратиться к Вам с экипажем его.

Ван. Мы и без того обременяли Губернатора экипажем и более беспокоить его не хотим; а своего экипажа теперь нет в готовности, потому что все лошади как для нас, так и для чиновников наших, навьючены уже в дорогу.

Секретарь. Губернатор всегда за особенное удовольствие поставляет себе служит Вам экипажем своим, равным образом и. и для всех чиновников ваших найдутся приличные экипажи. Впрочем, естьли бы сия маловажная причина остановила Вас исполнить данное Вами слово, которое, по нашим и общим, думаю, правилам, свято сохраняется, то тем удивительнее покажется всем, что такие друзья, как Вы и Губернатор, после столь достопамятного дружеского свидания, расстались совсем не подружески.

Ван (подумав несколько). Теперь пишутся у нас весьма нужные к отъезду бумаги (тут подозвал к себе одного из чиновников своих и послал, как приметно было, с намерения, чтоб поверили, справиться в Канцелярии, скоро ли будут окончены бумаги); и так естьли успеем кончить и можем приехать к Губернатору, то пришлем к нему своих чиновников с извещением.

Секретарь. Теперь позвольте, Светлейший Князь, изъяснить Вам собственную просьбу мою: из уважения, какое я и все чиновники Губернаторские имеют к особе Вашей Светлости, я за особенную честь себе поставлю, естьли удостоите меня личным поручением Вашим доложить Губернатору о времени, в которое изволите прибыть к нему, и позволите мне приехать за Вами с экипажем.

Ван рассмеялся, глядел весело на Амбаня и сказал: Секретарь заставляет нас ехать. Амбань с веселою улыбкою отвечал [242] ему: Мы, кажется, можем ехать к Губернатору, не расстроя дел наших и доставив ему удовольствие.

Ван (с веселым видом и улыбкою обратясь к Секретарю). Естьли бы Вы, Секретарь, не убедили нас красноречием Вашим, то мы не поехали бы.

Секретарь. Изволите шутить надо мною, Светлейший Князь; я уверен, что одно токмо дружеское расположение к Вам Губернатора убеждает Вас делать для него все то, что он делает для Вас; и так, в котором часу прикажете приехать к Вашей Светлости с экипажем?

Ван (посмотрев прежде на часы и поговоря с Амбанем). Когда Губернатору угодно.

Секретарь откланялся. Ван просил его сесть и потчивал чаем, но он отказался, спеша возвратиться ко мне в церковь. Литургия кончилась уже и началось молебствие. При пении: Тебе Бога хвалим, сделано было 12 выстрелов из пушек, поставленных на правом фланге регулярных войск, за фронтом коих выстроены были в три линии конные драгуны и Русские и Братские Казаки. Возглашение многолетия Его Императорскому Величеству и всей Высочайшей фамилии сопровождено 71-м пушечным выстрелом и 6-ю ружейными залпами при барабанном бое и игрании полковой и Ламской музыки. Из церкви прошел я, в сопровождении всего духовенства, чиновников и купечества, в дом, принадлежащий Российско-Американской Компании, как лучший из всех домов тамошних, по пространству и чистоте, где все уже готово было к принятию гостей. Не медля нисколько, отправил, я к Вану и Амбаню Секретаря с экипажем, как для них, так и чиновников их, в препровождении всего церемониального конвоя моего. Ван и Амбани, также не медлили и тотчас отправились. Между тем регулярные войска сошли церемониальным маршем с своего места и выстроились фронтом против самого дома, а четыре пушки поставлены были на правом фланге подле самых окон дома, дабы гости могли видеть все проворство артиллеристов наших.

При въезде Вана и Амбаня в Кяхту сделано 11 пушечных выстрелов и играла Ламская музыка, у самых въездных ворот, [243] а регулярное войско салютовало с барабанным боем и игранием полковой музыки; между тем весь церемониальный конвой выстроился по прежнему за фронтом. Я встретил их по обыкновению на крыльце и ввел внутрь комнаты, где накрыт был для них особый стол, говоря между тем, что я слышал, к удивлению моему, что они на меня в неудовольствии и не хотели даже сдержать данного слова, хотя я ни сколько не переменился в расположении моем к ним и никогда не переменюсь. Ван, не отвечая мне на сие, как будто не понимая меня, спрашивал только о моем здоровье. Чтобы лучше видеть им весь парад, я до обеда посадил их на диван у самого окна.

Ван, обманутый в надежде, с какого ехал он для свидания со много, и почти уверенный, что ему надобно будет возвратиться ни с чем, от беспокойства и досады приметно похудел, переменился в лице и был невесел и задумчив. После обыкновенных разговоров, Ван с принужденною улыбкою говорил: Вы, Губернатор, не сдержали данного нам в карете слова, что в сии дни непременно постараетесь согласить и кончить дело и, вместо того, сверх ожидания нашего, присланною к нам вчера бумагою доказали совсем противное, в ожидании бумаги заставили нас напрасно прожить три дня и потерять весь нынешний день в одно только угождение Вам, к чему, однако ж, ежели бы не убедил нас Ваш Маиор Секретарь своим красноречием и учтивостию, то мы не имели бы честь быть у Вас, ибо, по нашим законам, мы не смеем проживать на границе без дела.

Я (с усмешкою). Как бы дела наши ни шли, но личная дружба наша должна быть сохранена, и ежели б я дал слово быть у Вас, то, не смотря ни сколько на дела, исполнил бы его по долгу дружбы.

Ван. Мы весьма жалеем, что напрасно и много потеряли времени, и потому (с усмешкою) в неудовольствии на Вас, Губернатор.

Я. Все это произошло от того, что Вы, в ответе Вашем на первую бумагу мою, написали, между прочим, что Вы будто взаимного Посольства не понимаете.

Как разговор сей мог их еще более обескуражить, то я, прекратя оный, просил их, чтоб они были повеселее и спокойнее, и, оставя все дела, приняли участие в торжестве нашем. [244] Ван улыбался и обещался быть веселым, смотря беспрестанно в растворенное окно на пушки и поставленных в парад людей. Я рекомендовал Вану и Амбаню некоторых дам наших, приглашенных к празднеству из почетнейших семейств и сидевших в другой ближайшей комнате. Ван и Амбань, встав с дивана, подошли к дверям комнаты, сделали дамам вежливое приветствие, пристально смотрели на всех, и потом сели на стулья подле стола. В 4-м часу начался обед; для лучших чиновников свиты Вака и Амбаня накрыт был в большой зале столь на 77 кувертов; прочие нижние чины угощаемы были в палатках, подле дома разбитых, а Мунгальской конвой Вана и Амбаня и служители их угощались Братскими в 13 вьючных юртах, поставленных подле ворот Кяхтинских, вместе с тем и все Китайское Маймадчинское купечество было приглашено в лучшие домы наших купцов. Во все продолжение стола гремела музыка с певчими. Ван и Амбань весьма охотно ели все кушанья, пили много вина и очень развеселились. За несколько минут пред питием за здравие Его Императорского Величества сделан был ракетной сигнал; шум ракеты и скорость, с какою бежали солдаты к ружьям и становились во фронт, были непонятны для Вана, который сидел за столом против окошка и все видел. Он тотчас спросил, что это значит? Я отвечал: ничего более, как что войска должны стоять теперь в порядке. Вскоре после сего налиты были три бокала Шампанского вина. Вставь с места, я произнес здравие Его Императорского Величества, и выпил бокал. Ван и Амбань, смотря внимательно на меня, опорожнили свои бокалы, с возглашением певчими многолетия. По второму ракетному сигналу, все регулярные и иррегулярные войска закричали троекратное ура! и сделан был залп из пушек и ружей. Неслыханный Китайцами гул ура! и страшные гром перепугали всех гостей наших; чиновники, в зале за столом сидевшие, бросились тотчас к окошкам. Ван и Амбань не могли удержать любопытства их; не окончив стола, они просили позволения встать и смотреть из окошек на пальбу, продолжавшуюся целые полчаса плутонгами, залпами и беглым огонь. По окончании пальбы, регулярные войска прошли два раза церемониальным маршем с музыкою мимо окон. Ван и Амбань удивлялись стройности их. После церемонии начались Русские и Цыганские пляски, потом танцы, кои, особенно же пляски и Русские [245] песни с барабанами, чрезвычайно занимали гостей, для которых все сие было ново и необыкновенно. Ван, выхваляя Секретаря, распоряжавшего всем сам, был очень куражен и весел, послал к себе в Маймадчины за подарками и тут же обдарил всех плясунов наших.

В 9-м часу вечера сожжен быль пред доном большой фейерверк, в коем, между прочими декорациями, горел вензель Вана и Амбаня: они тотчас поняли, что это сделано в честь их, благодарили меня и весьма много хвалили искуство наше в сем, а вместе с тем хвалились, что и у них, особенно когда празднует сам Богдохан, бывают прекрасные фейерверки, и что им весьма желательно, чтоб я когда нибудь увидел все сие в Пекине, обещаясь между тем выписать хорошие фейерверки из Пекина и прислать ко мне. По окончании фейерверка, в половине 10-го часа, когда вся Кяхта была иллюминована прекраснейшим образом и представлен горящий храм, Ван и Амбань встали со стульев, взяв меня за руку, уверяло, что они с совершенным удовольствием провели целый день сей, который останется навсегда в памяти их, благодарили, извинялись в нанесенном мне беспокойстве, и как они должны уже непременно завтра в полдень выехать в Ургу, то желали проститься со мною. Изъяна им благодарность за разделение со мною дня сего, я, в рассуждении отъезда их, отвечал им, что я сам не премину завтрашнего дня быть у них и проститься с ними, как должно, и просил их назначить час, в котором могут они принять меня. После обыкновенных вежливых отговорок, они назначили 11-й час утра, и простясь, уехали в моем экипаже, за препровождением Секретаря и других чиновников. Секретарь неприметно взошел за Ваном и Амбанем в комнату их. Увидев его, Ван с веселым и вежливым видом говорил ему: Много обеспокоились Вы, Маиор-Секретарь; мы сколько обеспокоили доброго друга нашего, Губернатора, столько и всех чиновников, войска и нижних служителей, как прежде, так в особенности нынешнего дня; завтра надеемся засвидетельствовать всем благодарность нашу.

Секретарь отвечал: Труды и беспокойства паши ничего не значат в сравнении с тем удовольствием, какое все мы находим в том, чтобы пребывание здесь столь знатных особ, как Вы; Ван и Амбань, сделать сколь можно приятнее. [246]

Ван просил Секретаря садиться и приказал подать чаю. Но Секретарь отблагодарив, с позволения их, возвратился в препровождении двух Мунгальских чиновников, от Вана посланных. Отпуская Секретаря, Ван говорил ему: Изъявите, Маиор Секретарь, наше почтение и чувствительнейшую благодарность Губернатору за все доказательства дружественного к нам расположения его во все время свидания нашего, и объявите, что мы еще будем благодарить его чрез чиновников наших.

Таким образом проведен день сей, в который, с утра до вечера, все Китайцы, оставя Маймадчины, теснились в Кяхте, не видев никогда подобного зрелища. Обильным угощением не только остались совершенно довольны все чиновники свиты Вана и Амбаня, но все служители, а особливо рядовые Мунгалы, конвой составлявшие, из коих многие не могли сами уехать, но секретно от начальников их доставлены были в Маймадчины нашими Казаками.

Если бы Ван и Амбань были более уполномочены от Двора своего и можно было сколько нибудь надеяться, что они примут предложение мое взаимных Посольств, хотя на особенных условиях, осторожности их свойственных, то я умел бы остановить их и предложить переговоры; но как после всего того, что я из многих разговоров с ними узнать от них мог, содержание последней бумаги их удостоверило уже, что они, кроме возобновления нашего Посольства, в чем Пекинский Двор ни сколько не сомневался, ни какого более уполномочия не имеют и ни к чему сами собой приступить не могут и не смеют, то я, дабы еще более показать равнодушие и холодность мою и уверить, что Россия ничего не может потерять, решился не продолжать более переговоров, зная, что все бумаги мои должны быть в Пекине, и что ежели Двор их расположен будет отправить взаимное Посольство, то дело может кончиться и чрез переписку, если не рассудит отправит Вана для вторичного свидания и решительного положения.

13-го по утру, в 9 часу, присланы были ко мне от Вана и Амбаня чиновники, которые, засвидетельствовав мне от имени их благодарность как за все прежние, так особенно за вчерашнее угощение и за дружбу мою к ним, какую они видели во все время [247] свидания, объявили, то Ван и Амбань выедут непременно сего числа в полдень. Я приказал им доложить Вану и Амбаню, что я чрез два часа приеду к ним проститься. Чиновники сии привезли от Вана и Амбаня на трех верблюдах подарки для всех чиновников свиты моей и для служителей.

Чрез два часа после отпуска чиновников их, отправился я в Маймадчины в препровождении всех чиновников моих и Кяхтинского купечества; Ван и Амбань встретили меня по обыкновению, казались весьма веселыми, взяли меня за руки, благодарили в вежливейших выражениях за вчерашнее угощение и извинялись, что обеспокоили меня, спрашивали о здоровье, и проч., проч.: они ввели в комнату, где обыкновенно принимаем я был, посадили между собою на диван. Все в комнате было убрано, Ван и Амбань и все чиновники их были в дорожных платьях, а на дворе стояли уже навьюченные верблюды. После обыкновенных, коротких, впрочем, разговоров, я извинялся, что не успел исполнить общего дружеского обыкновения, ни как не ожидая, чтоб они так скоро могли выехать, и просил, чтоб они повременили отъездом и позволили привезти подарки, как для них собственно назначенные, так и для всех чиновников и служителей их. Ван, из вежливости, о чиновниках и служителях отозвался, что они и без того в разное время свидания весьма много одарены от меня, а о себе и Амбане, что они, назначив уже к выезду счастливой час (1-й час по полудни), никак не могут переменить оного, а притом весьма совестно им принять от меня подарки, не послав оных мне предварительно.

На лицах Вана и Амбаня весьма приметно было, что они готовы были принять подарки мои. Зная корыстолюбие их, для удовлетворения которого они жертвуют всем, я хотел было заставить их, чтобы они пробыли один день в ожидании подарков. Я уверял их, что счастливые дни и часы назначены суеверием, которое непростительно в просвещенном и знатном классе людей. Ван соглашался со мною и уверял, что правило сие должен он исполнить не для себя, а для чиновников и служителей его, которые, по суеверию своему, могут делать неприятные толкования, и проч. Видя из сего, что их более удерживать нельзя, я обещал прислать к ним подарки в след за ними по выезде из Маймадчин; они весьма согласны были и благодарили [248] меня. После сего напомнил я им обещание их вести со мною переписку и просил их, между прочим, чтобы они выписали для меня Китайских особенного рода румян. Ван принял от меня обращик румянам сим и обещался с удовольствием исполнить коммисию мою. Как со много были певчие, музыканты и плясуны, то Ван и Амбань вышли со мною на двор и смотрели на них с удовольствием с полчаса. Ван, посмотрев на часы, говорил, что время уже к отъезду назначенное приближается; мы взошли опять в комнату. Я приказал подать привезенную бутылку Шампанского вина, и мы выпили по бокалу при изъявлении взаимных желании благополучного пути и доброго здоровья. Оставшееся в бутылке вино Ван и Амбань взяли с собою в дорогу. Тут, сделав им благодарное приветствие за дружбу и любовь их ко мне, я прощался с ними. Ван, взяв меня за обе руки, говорил: Благодарим Вас, Губернатор, за добрую дружбу, какую имеете к нам; дружественное свидание наше да будет незабвенно, и мы сердечно желаем, чтобы и еще когда ни будь иметь с Вами, как с добрым другом нашим, личное свидание. Я благодарил за таковую искренность, мы обнимали друг друга и вышли из комнаты. Ван и Амбань, взяв опять меня за руки, провели до вторых ворот, пред которыми стояло все Кяхтинское купечество. Ван и Амбань, приняв от оного с особенною благодарностию пожелание благополучного пути, опять прощались со мною; обнимая меня в глазах многочисленнейшей публики, уверяли в продолжении дружбы их, - и таким образом мы расстались.

Ван и Амбань, тотчас по отъезде моем от них (в 2 часа по полудни), выехали из Маймадчин без всякой церемонии.

При отъезде, Ван строгое сделал подтверждение Маймадчинскому Дзаргучею, чтоб он был в совершенном согласии с нашим пограничным начальником, Г. Кондратовым, и подражал ему в вежливости.

В 4-м часу отправил я за границу Секретаря Белявского, переводчика и нескольких чиновников при двух Казаках с подарками Вану и Амбаню, и всем чиновникам и служителям их. В 6-м часу вечера она приехали на первую станцию в 25 верстах от Маймадчин, где, как приметно было, Ван и Амбань дожидали их. Ближайшие из окружающих Вана и Амбаня чиновников встретили Секретаря и провели тотчас в [249] общую войлочную торту, где была государственная печать. Чрез несколько минут, повели его с прочими в юрту Вана и Амбаня, обтянутую внутри сукном и окруженную чиновниками. Ван и Амбань приняли Секретаря крайне вежливо, приняли от него подарки, которые отдавал он им порознь, потом посадили, угощали чаем, извинялись, что сделали ему новое беспокойство; напоследок Ван поручил засвидетельствовать мне благодарность за такие богатые подарки, извиниться, что они, к крайнему сожалению и стыду их, ни как не могут отвечать подобными подарками, но пошлют в след за ним, Секретарем, своих чиновников с подарками, какие токмо имеют они. Секретарь и чиновники, пожелав им от имени своего благополучного пути, откланялись, но были опять приглашены в прежнюю юрту, куда принесены были им подарки от Вана и Амбаня, и потом, распростясь с Китайскими чиновниками, возвратились в крепость в 9-м часу. Через час прибыли ко мне из за границы приближеннейшие к Вану чиновники с подарками; они благодарили меня от имени Вана и Амбаня в самых вежливых выражениях за подарки, которые почитают они, Ван и Амбань, бесценными, извинялись, что Ван и Амбань не могут отвечать мне подобными дорогими подарками, и уверяли, что очи будут хранит их в память дружбы. Потом, с некоторым преклонением благодарили меня от имени всех чиновников, свиту Вана и Амбаня составляющих, за подарки им, которые принимают они (сими именно словами выразились) знаком особенной Губернаторской милости, не заслужи оной.

Угостив чиновников сих и повторив чрез них уверения мои в непременном продолжении дружественного расположения моего к Вану и Амбаню, я обдарил их и отпустил.

Сим заключено свидание мое с Ваном и Амбанем, которое дало им, а чрез них и Правительству их, совсем другое понятие против того, какое они до сего времени имели о России. Требованием моим взаимного Посольства, твердым поведением и наружным блеском показал им, что Россия есть государство самостоятельное, превосходящее Китайскую империю и образованностию и могуществом; что она столько же страшна для Китайской империи, в случае разрыва настоящего согласия, сколько полезна в теснейшем союзе, и что настоящие отношения, в какие поставило [250] себя издревле Китайское Правительство к России, должны перемениться в скором времени.

Если нельзя предузнать будущих выгодных последствий свидания сего, то оно делает уже России достойную честь тем, что гордое и вероломное Китайское Правительство сделало само вызов и настоятельно почти просило чрез Вана и Амбаня о возобновлении Российского Посольства, для того единственно, чтоб загладить возвращение бывшего Посольства, которое сильно беспокоит их, и будет еще сильнее беспокоить, пока Пекинской Двор не решится на взаимное Посольство.

Внутренние дела мои по Кяхте и Троицкосавской крепости требовали прожить там еще до 19 числа Марта. Чтобы подать Вану и Амбаню более случаев вести со мною переписку и, естьли им поручено будет, продолжить со мною трактацию о Посольстве, то я, в самый день отъезда моего из крепости, отправил чрез Маймадчинского Дзаргучея оффицияльное письмо к ним, в коем, известив их об отъезде моем, благодарил их за все опыты дружеского расположения их ко мне.

Комментарии

50. Довольно понятно, что Амбань, представляя токмо лицо товарища, существенно ничего не значит и совершенно зависит от Вана.

51. В воротах сих на особой доске изображено золотыми литерами имя царствующего Богдохана. Все проходящие в ворота сии, также сами Ван и Амбань, должны повергаться на землю; но для избежания сего обряда дска оная на случай сей была снята.

52. Инструменты сих Лам такие же точно, как и у наших Забайкальских Братских Лам, при мне бывших, с разностию только в величине и числе.

53. На поле приписано: «Смотреть записку Новоселова, 93 стр.»

54. Переводчик Новоселов знает весьма хорошо Манджурский язык и говорит на оном так свободно, что Ван отдавал ему пред собою преимущество. Но слабое знание Русского языка, которому он совсем почти не учился, и непривычка к переводам таких сериозных бумаг, были причиною, что он никак не мог выражаться ясно и коротко в переводе своем, и не только не мог сокращать периоды против оригинала, но даже распространил их.

Текст воспроизведен по изданию: Журнал дружеского свидания иркутского гражданского губернатора, действительного статского советника Трескина, с китайскими пограничными правителями, ваном и амбанем, с 19-го Февраля по 13 Марта, 1810 года // Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете, Книга 1. 1860