ЖУРНАЛ ДРУЖЕСКОГО СВИДАНИЯ ИРКУТСКОГО ГРАЖДАНСКОГО ГУБЕРНАТОРА,

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО СТАТСКОГО СОВЕТНИКА ТРЕСКИНА,

С КИТАЙСКИМ ПОГРАНИЧНЫМ ПРАВИТЕЛЯМИ, ВАНОМ И АМБАНЕМ,

с 19-го Февраля по 13 Марта, 1810 года.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

В заседании Общества истории и древностей Российских 30-го декабря, 1858 года, был представлен Обществу Д. Членом его, А. Н. Афанасьевым: «Журнал дружеского свидания Иркутского Гражданского Губернатора, Действительного Статского Советника, Трескина, с Китайскими пограничными правителями, Ваном и Амбанем, с 19-го Февраля по 13-ое Марта, 1810 года». Рассмотрев, по определению Общества, этот журнал, я нашел его в высокой степени замечательным. Рукопись писана на 76 1/2 листах разгонистым почерком, с полями в перегнутый лист, на которых, равно как и в самом тексте, много поправок сочинителя, сделанных чернилами и карандашом; последние же три с половиною листа писаны всплошь им самим, с значительными помарками. Видно, что это был экземпляр, изготовленный для переписки на бело, а потому и нет при нем тех изображений, на которые в оном, в разных местах, встречаем ссылки, равно как нет и отдельных Записок Новоселова и Литвинцова, особых чиновников, участвовавших в [II] сношениях с Китайцами при этом дружеском свидании, о котором можно сказать, что в нем нашла коса на камень. Мы уже отчасти знакомы с этою замечательною личностью Иркутского Губернатора по прекрасному очерку ее в «Записке о Сибири», помещенной мною в 3-ей книге «Чтений» 1859 года; но здесь выступает она уже сама перед нами в деле, довольно щекотливом и трудном. Конец его, однако, вполне оправдывает отзыв сочинителя этой Записки, т. е., что «со стороны достоинств административных Иркутск не имел другого Губернатора, Трескину подобного, да едва ли и будет иметь, доколе Сибирское положение Сперанского будет управлять Сибирью». И в другом месте: «Если б у Трескина не было жены и секретаря, он был бы, как говорится, совсем другой человек... Люблю, даже уважаю, Трескина». В свидании и переговорах с хитрыми Китайцами Трескин был без жены, хоть и с Секретарем, которому если и случалось нашептывать Губернатору свое обычное: «Чего их щадить? В бараний рог надо согнуть!» все ж это были уже не Сибиряки, и Китайцев не удалось согнуть, хоть и сами не согнулись: Гнешь, что гнется, от иного и сам муки наберешься.

О. Бодянский.

19-го Февраля, 1860. Москва.

=================================================================

ЖУРНАЛ ДРУЖЕСКОГО СВИДАНИЯ ИРКУТСКОГО ГРАЖДАНСКОГО ГУБЕРНАТОРА, ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО СТАТСКОГО СОВЕТНИКА ТРЕСКИНА С КИТАЙСКИМИ ПОГРАНИЧНЫМИ ПРАВИТЕЛЯМИ, ВАНОМ И АМБАНЕМ, С 19-ГО ФЕВРАЛЯ ПО 13-ГО МАРТА 1810-ГО ГОДА.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Предаваясь по всем, а тем паче в делах, по званию моему, на меня возлагаемых, премудрому руководству Всеуправлающего, я приступил к настоящему, толико важному по существу своему для отечества моего, делу с благоговением и твердым упованием на помощь и всеблагое промышление Господне. 15-го числа Февраля, принеся торжественно Господу Богу молебствие о здравии и благоденствии Государя Императора и всей Высочайшей Фамилии, отправился я из Иркутска в 1-м часу по полудни. На пути в городе Верхнеудинске исполнил то же в тамошней Соборной церкви, и напоследок, прибыв, 19-го числа Февраля, в 1-м часу по полудни, в Троицкосавскую крепость, первым действием моим было принести третие торжественнейшее в Соборной церкви молебствие. На пути, по выезде моем из Селенгинска, получил, с нарочным от Г. Кондратова, письма Вана и Амбаня, коими уведомил меня о получении последнего моего о выезде моем из Иркутска и известил о дне отъезда их из Урги. Копия с письма сего в переводе при сем прилагается под литерою В.

Въезд мой в Троицкосавскую крепость сопровожден был блистательным церемониалом. В 8 часов утра 19 числа, приближение мое к Троицкосавской крепости возвещено было в Кяхте 1 [168] одиннадцатью пушечными выстрелами, по которым управляющий в Кяхте пограничными делами, Надворный Советник Кондратов, в препровождении всего, назначенного для меня, церемониального конвоя, со всем купечеством и жителями тамошними, отправились на встречу мне. Приезд в самую крепость возвещен был 31-м пушечным выстрелом, а возглашение на молебствии многолетия Его Императорскому Величеству и всей Высочайшей фамилии Его 71-м выстрелом, Китайцы, в Маймадчинах живущие, за чертой границы самой Кяхты и предваренные уже чрез пограничного начальника о приезде моем, видели совершенную пустоту в Кяхте и слышали только гром пушечный.

Троицкосавскую крепость избрал я приличнейшим и удобнейшим местом пребывания моего. Занимаемый мною казенный старый деревянный дом исправлен и отделан был внутри приличнейшим образом. Во всем представлялась более простота со вкусом, нежели пышность. Одна приемная комната, где еще пред отъездом моим из Иркутска сделаны были все приготовления, дабы показать Китайцам всю важность Российского пограничного Губернатора, поставлен был портрет Его Императорского Величества, блистала мебелями и некоторыми вещами, взятыми нарочно из оставшихся от бывшего Посольства вещей; пред домом, на улице, была гауптвахта для почетного караула, состоявшего из 12-ти человек рядовых, при одном Офицере тамошнего гарнизона. Свиту мою, коей прилагается при сем, под литерою А, имянной список, составляли хотя не многие, но такие чиновники, из коих каждый занят был особою какою нибудь должностию. Пристойная прислуга, по недостаточному состоянию моему, набрана была из лучших Казаков и свободных людей и одета в ливрею, от бывшего Посольства оставшуюся. 14-ть человек конных штатных драгун, 32 человека конных Русских Казаков, одетых и вооруженных приличным образом, и до 150-ти человек пограничных Братских Казаков, отборнейших людей из 4-х Братских полков, вооруженных саблями, луками, сайдаками, стрелами, со Всемилостивейше пожалованными четырьмя знаменами их, при их главных начальниках, отличавшихся богатым платьем, жалованными медалями, составляли всегдашний конвой мой. 10-ть человек полковых музыкантов, 15-ть человек Казацких певчих, и 35-ть человек [169] Братских Лам (духовных) с разными их инструментами, составляли мою капель. Экипаж, лошади и прочее было лучшее и для Китайцев весьма необыкновенное.

Тотчас по прибытии моем в Троицкосавскую крепость присланы были еще с дороги от Вана и Амбаня три Мунгальских чиновника 2 поздравить меня от имени их с благополучным приездом. Я принял их сколько можно ласково и обдарил приличными подарками. Ван и Амбань находились еще за три станции от Маймадчин.

20 числа, в 8 часов утра, послал я от себя трех чиновников, переводчиков моих 3, на встречу Вану и Амбаню со взаимным поздравлением. Они приняли их необыкновенно вежливо и обдарили как их, так и конвойных служителей.

21 числа, в 11 часов утра, Ван и Амбань прибыли в Маймадчины. Еще накануне ввечеру Дзаргучей со всем купечеством отправился на встречу к нам. При приближении Вана и Амбаня к Маймадчинам, сделано было, в 5 часов утра, пять пушечных выстрелов, а при самом въезде, в 9 часов утра, 10 выстрелов. Церемониал въезда их был следующий, но описанию бывшего [170] тогда там, нарочно посланного для замечания, одного пограничного толмача: впереди ехал верхом Терсаланчин 4, за ним Секретарь Ургинского Ямона (Приказа) и тамошний Дзаргучей 5, наконец 10-ть человек в один ряд Монгольских чиновников, тут Ван и Амбань верхами, позади их несколько десятков Монгольских чиновников, в средине коих два знамя желтого цвета, а по сторонам, для прикрытия, ехали верхами несколько десятков вооруженных Мунгалов. При подъезде к дому два Монгольские чиновника соскочили тотчас с лошадей своих, взяли под узды оных, на коих сидели Ван и Амбань, и вели их таким образом до третьего двора; тут сняли Вана и Амбаня с лошадей и препроводили в покой, для них назначенные. От меня тотчас послан был управляющий в Кяхте пограничными делами, Г. Кондратов, принести им вторичное поздравление, которое приняли они с чрезвычайным удовольствием и извинялись в том, что я предупредил их сею вежливостию, так что чиновники, назначенные от них ко мне с вторичным поздравлением, не успели еще отправиться, которые тот же час и были ко мне присланы и, по ласковом приеме, мною обдарены подарками.

Начертав для себя план всем действиям при настоящем случае, я первым и непременным правилом поставил себе отменить все прежние, тяжелые и странные, Китайские обряды и этикеты (которые всегда были первою и единственною почти причиною всех прежних раздоров) и ввести совсем новой, простой и самой короткой, образ взаимного обращения. Желая подать собою пример к сему, показать себя собственно во всей натуральной простоте моей, а вместе с тем приобресть, при самом первом свидании, доверенность и личную любовь Вана и Амбаня, я того ж 21 числа, в 6 часов вечера, послал к ним Секретаря моего, Коллежского Ассесора Белявского, в сопровождении двух переводчиков и пристойного конвоя, засвидетельствовать им мое почтение, благодарность за все оказанные ими знаки вежливости и благорасположения их ко мне, и известить их, что я желаю посетить их того ж вечера. Извещение сие было совсем неожиданное ими: они приняли Секретаря со всеми знаками искренней [171] вежливости, тотчас посадили его, угощали по обыкновению их и отвечали, что они совершенно радуются такому дружественному обращению моему и готовы принять меня, как друга.

Въезд мой в Кяхту в 7 часов вечера возвещен был 11-ю пушечными выстрелами 6 и все домы тамошние были иллюминованы. В Маймадчины приехал я в сопровождении чиновников, Троицкосавского и Кяхтинского купечества и всего парадного конвоя моего Въезд мой в Маймадчины салютовав был 7-ю выстрелами из небольших пушек 7, поставленных на дворе дома, Ваном и Амбанем занимаемого. Встреча у ворот Маймадчинских и у ворот дома 8, Ваном и Амбанем занимаемого, была необыкновенная. Лучшие из чиновников, их окружающих, приняли меня из кареты и ввели в первой двор, но обеим сторонам коего стояли вооруженные Мунгалы. При входе во второй двор встретили меня два первые чиновника, один Ургинский Дзаргучей и хранитель Государственной печати, а другой Монгольский Гун, или Граф; по обеим же сторонам двора стояли в порядке все чиновники, свиту Вана и Амбаня составляющие, которые, при приближении моем к ним, делали мне поздравление знаком коленопреклонения. В третий и последний двор вошел я чрез галлерею, к коей устроено присутственное место Маймадчинского Дзаргучея и где хранится казенная печать. Тут встретили меня сами Ван и Амбань. Первое приветствие их ко мне было, что они чувствуют приятнейшее сердечное удовольствие, видя меня лично. Мы изъяснялись потом друг другу в вежливейших выражениях о сердечных радостных чувствованиях и о искреннем дружественном расположении; приветствия сии продолжались с четверть часа, стоя на одном месте. Они оба держали мои руки, соединяли их вместе, потом обнимали мы друг друга в глазах многочисленнейшей публики, и таким образом ввели меня в их комнаты, куда вошли также чиновники и купечество наше, сколько поместиться могло. Тут [172] просил я позволит, считать их не как обыкновенных заочных знакомых, но как прямых и истинных друзей. Они приняли сие предложение мое с знаками особенного удовольствия. Посадили меня тотчас в первое место на диван, и тут более двух часов занимались мы разными дружественными разговорами, при угощении их. Между разговорами сими Ван, обратяся ко мне, уверял меня, что он в продолжении 28-ми летнего правления его в Урге, ни с которым из всех бывших в Иркутске Губернаторов не имел такой дружественной и приятной переписки, как со мною, что сие есть верное доказательство благорасположения моего к общей пользе и доброй дружбе. Потом обратил речь свою к переводчику моему, Коллежскому Секретарю Новоселову, похваляя его, что он, возвратясь недавно из Пекина, ни сколько еще не забыл Манджурской язык, весьма, напротив того, не одобрял бывших при после, Графе Головкине, переводчиков, Владыкина и Игуменова; далее продолжал, что сколько от непонятного перевода Анпина (так называл он помянутого Владыкина), столько и от поведения самого посла, Графа Головкина, произошли несогласия между им, Ваном, и Графом Головкиным; что несогласия сии еще более распложены были в излишестве запальчивостию Секретаря Посольства, молодого и неопытного Каммер-Юнкера, Байкова, от внушений коего посол все добрые их намерения и дела почитал дурными и намеренно вредными; что о возвращении Посольства крайне сожалеют они и думают, что оное и для России столь же прискорбно, и наконец заключил все сие сими словами: «Есть ли б Граф Головкин обращался так, как Вы, Губернатор, то никогда не вышло бы тех неприятностей, кои, конечно, Вам, Губернатор, подробно известны». Цель сия весьма была понятна и уверяла меня, что причина поездки Вана и Амбаня должна быть не другая, как желание возобновить Российское Посольство.

Приняв по сему непременным правилом не вступать с ними ни в какие переговоры, доколе не узнаю точных расположений их и будущего хода дел, я с намерением старался отклонять их от предмета сего, и отвечал Вану равнодушно и с веселым видом, что все неприятности или обстоятельства возвращения бывшего Посольства, как случившиеся не во время управления моего Иркутской Губернией, а когда я находился в одной из внутренних Губерний, мне стороною и по одним токмо слухам известны; что все [173] прошедшее можем мы и должны стараться при настоящем случае затмить совершению дружеским обращением и взаимною друг к другу доверенностию, а на щет горячности Г. Байкова, сказав им шуточно, что нам должно быть хладнокровнее и ничем не разгорячать себя, перевел разговор в другую материю. Мы спрашивали друг друга о летах, о числе семейств и проч., и проч. В продолжении сих разговоров Ван потчивал меня табаком из своей каменной табакерки, и потом просил меня принять ее и иметь у себя залогом дружбы. Вместе с сим Амбань с таким же приветствием отдал мне свою курительную трубку. Приняв от них вещи сии, с изъявлением чувствований благодарности моей к дружественному расположению их, я равномерно подарил Вану золотую с эмалью и прекрасною живописью и Амбанто золотую ординарную табакерки, которые, по некоторым обыкновенным отговоркам, были приняты ими с большим удовольствием.

После сего продолжались разные дружественные и веселые разговоры. В 11 часу уже просил я позволения дать им покой, и пожелал им приятной и покойной ночи. Они благодарили меня за сделанное им посещение и дали слово непременно посетить меня завтра. Тут я очень приличный предложил им экипаж мой, что приняли они с благодарностию и проводили меня до самого того места, где встретили. Все чиновники и Мунгальское войско стояли по обеим сторонам двора в прежнем порядке; хранитель государственной печати с прочими чиновниками проводили меня до самой кареты, а за препровождением меня до самого дома послано было несколько чиновников.

Чтобы показать Вану и Амбаню, сколь ценится в России дружба, искренность и гостеприимство, и сколько я рад им и доволен, устроены были в одну ночь, при самом выезде из Кяхты в Маймадчины, триумфальные ворота 9 с колонадою по обеим сторонам. На верху каждой колонны прикреплены были хлебные снопы, означающие изобилие и гостеприимство, а по средине над воротами иллюминованный транспаран, с надписью на Российском, Манчжурском, Мунгальском и Китайском языках: «Не [174] будь гостю запасен, а будь ему рады» 10 Надпись сия чрезвычайно понравилась Китайцам, в Маймадчинах живущим, которые в первые дни толпились у оной и толковали ее своим манером в приятнейшую сторону 11.

22-го Февраля. По утру присланы были ко мне от Вана и Амбаня чиновники, которые благодарили меня, от имяни Вана и Амбаня, за сделанное им вчерашнего числа посещение, спрашивали о здоровья моем, не обеспокоился ли вчерашним посещением моим и проч., и доложили мне, что Ван и Амбань намерены посетить меня сего ж утра. Изъявя готовность мою принять Вана и Амбаня, и отпустив чиновников оных, я, в след за ними, отправил экипаж мой, в препровождении Секретаря моего, г. Белявского, с переводчиком и другими чиновниками, и всего церемониального конвоя моего. Ван и Амбань приняли Секретаря весьма вежливо и, по обыкновенном угощении, сели в карету. При сем случае приглашен был сын Вана, 19-ти лет, для которого Секретарь мой хотя и предлагал коляску, но Ван приказал ему, как молодому еще человеку, ехать за каретою, вместе с прочими их чиновниками, верхом. Сверх церемониального моего конвоя, Ван и Амбань сопровождаемы были собственным их конвоем 12: впереди кареты и по обеим сторонам оной, при одном Мейрене 13, двух Дзангинах 14, и двух кундуях 15, 60 человек Монгольцев, вооруженных луками и стрелами, но одетых весьма дурно, незнающих ни какого порядка и представляющих самой худой образчик Китайского войска. Подле самой кареты и за оною все чиновники, свиту Вана и Амбаня [175] составляющие, ехали верхами 16. При въезде экипажа в Кяхтинские ворота, военный караул на гауптвахте, из 40 человек при одном офицере, салютовал с барабанным боем, в проезд же чрез триумфальные ворота играла поставленная у оных Ламская музыка 17, а из пушек сделано одиннадцать выстрелов. При приближении Вана и Амбаня к Троицкой крепости, салютовали вновь 11-ю пушечными выстрелами. При подъезде же к самому крыльцу дома, мною занимаемого, стоявший на гауптвахте, против самого дома, военный караул, из 60 человек при одном офицере, салютовал с барабанным боем, при игрании полковой музыки.

На крыльце принял я Вана и Амбаня, по выходе их из кареты. Они держали мои руки, рекомендовались вновь в дружбу мою и проч. Отвечав им равными вежливостями, я ввел их чрез зал, где в порядке стояли все наши чиновники и купечество, в гостинную комнату и посадил их, вместе с сыном Вана, на стулья, покрытые чехлами из пунцового бархату с широким по швам и краям золотым позументом; подле, их накрыта, был круглой, прекрасно убранный, стол с конфектами, а против них на стене портрет Его Императорского Величества в золотой раме, под которым стояло большое бархатное, с золотыми позументами и с вензелем Его Императорского Величества, кресло, покрытое бархатным же покрывалом. По взаимных вежливых приветствиях, Ван весьма скоро обратил взор свой на портрет, и спрашивал меня: «Кого представляет оный?» Ответ мой: «Это портрет Великого Государя Императора нашего». - «Похож ли он?» - «Совершенно». - «Сколько ему от роду лет?» - «32 года». Между тем весьма пристально смотрел на портрет, потом обглядывал кресла и спросил: «Это что такое?» Ответ: «Освященное место, представляющее присутствие Его Императорского Величества». После сего были обыкновенные дружеские разговоры. Ван и Амбань, узнав [176] предварительно, что я имею при себе одинадцатилетнего сына моего, привезли нарочно несколько обыкновенных Китайских кошельков. Сын мой рекомендовался им сам. Они весьма удивлялись смелости, вежливости и развязности мальчика, полюбили его чрезвычайно, держали его оба за руки, снимали с себя кошельки и вешали на пуговицы его. Зная непривычку их сидеть долго на стульях, я просил их в кабинет мой, который был и спальнею, убранною простым, но лучшим, вкусом, посадил их на диван и просил быть у меня, как в собственном их доме, требовать, что им угодно и не наблюдать ни каких церемоний, прямым друзьям не свойственных. Предложение сие было им очень приятно, и они исполняли оное совершенно. Ван опять занялся сыном моим, рассматривал физиогномию его и линии на руках, судил по ним, что он будет щастлив и проч. Между тем загремела инструментальная и духовая музыка с певчими, поставленными в зале. Новость сия обратила все любопытство их, они просили дозволения вытти опять в гостинную комнату, а музыкантам и певчим приказать подойти к дверям оной; приятным тонам инструментов и согласию хора певчих они крайне удивлялись 18. В продолжение увеселений сих и беспрерывного угощения конфектами, чаем и винами, я, с согласия их, представил им всех чиновников, свиту мою составлявших, и высшее купечество. Ван, спрашивая о чине и звании каждого из них, давал каждому из рук своих по рюмке вина, а они подходили к нему с уважением, принимая рюмки и, отступя назад два шага, кланялись, делали различные вежливейшие приветствия и выпивая вино, становили рюмки на стол пред Вана, который веселыми глазами смотрел на вежливость и развязность чиновников моих. Потом Ван просил у меня дозволения представить своих чиновников. Позван был его церемониймейстер, который, выслушав приказание, вводил в комнату чиновников по одиначке. Ван, рекомендуя мне каждого, изъяснял чин, звание, или должность и проч. А потом подавал каждому рюмку вина. Чиновник падал тотчас на колени, подпалзывал ближе к Вану, принимал обеими и дрожащими руками рюмку, и не [177] пил из оной по обыкновению, а высасывал всю, отдавал опять обеими руками рюмку Вану, делал поклон в землю, и, вставая и не оборачиваясь спиной, с наклонением отходил. Лучших из первых чиновников их, с дозволения Вана, посадил я в гостинной комнате на стулья и приказал угощать их в присутствии его. Заметив, между прочим, что Ван весьма пристально смотрел настоявший пред ним на стене, стеклянный фиолетового в синего цвета, писанный золотом, прибор из различных вещей, я не упустил воспользоваться сим случаем, завел речь о Русских фабриках, и уверяя, что все вещи, пред ним на столе стоящие, с наших фабрик, показывал ему и Амбаню прибор мой и предложил, что естьли им вещи сии нравятся, то мне весьма приятно будет, естьли позволят мне доставить их к ним. Ван и Амбань приняли сие с совершенным удовольствием, благодарили меня и делали обыкновенные извинения В 5-м часу возвратились они от меня в Маймадчины, в препровождении Секретаря моего и нескольких чиновников, и с тем же церемониалом, какой был и при въезде, и который всегда уже наблюдался. Сверх изъявленной мне лично Ваном и Амбанем благодарности, они поручили еще Секретарю моему благодарить меня за все знаки совершенно дружественного расположения моего к ним, за весьма хорошее, приятное и веселое угощение, и извиниться что они весьма много обеспокоили меня посещением своим.

В 6 часу присланы были от Вана и Амбаня, Ургинского Ямона (Приказа) два Письмоводителя и Секретарь, и четыре служителя при одном Кундуе, с подарками для моих музыкантов, певчих, для всего конвоя, препровождавшего их, и слуг, при экипаже бывших. Чиновники оные испрашивали от имяни Вана и Амбаня, через Секретаря моего, дозволения принять подарки по назначению. Вежливость и знание обыкновения Китайцев требовала дать просимое дозволение на принятие подарков и обдарить с своей стороны привозивших оные. В след за чиновниками сими отправлены были от меня два чиновника с переводчиком с подаренным мною Вану и Амбаню стеклянным прибором. Ван и Амбань приняли сами вещи сии от чиновников моих, обдарили их и поручили вторично благодарить меня.

Хотя в сии первые два свидания мои с Ваном и Амбанем довольно узнал я цель их, свойства и расположения каждого из [178] них, но чтобы, с одной стороны, еще более удостовериться в том, чтобы расположить их к себе совершенно, и тем положить твердое основание самому делу, а с другой, ознакомить их ближе с нашими обыкновениями, образом жизни, порядком и образованностию, я предположил с намерением употребить еще несколько дней на празднества и угощения.

На другой день, 23 февраля, послал я к ним сына моего, при Секретаре и нескольких чиновниках, с подарками от самого сына моего, для Ванского сына и других малолетних детей его, в Урге оставленных. Подарки сии состояли в шести столовых приборах зеленого стекла из вещей, от бывшего Посольства оставшихся, по цене весьма малозначащих, но для Китайцев редких, по неимению у них собственных сего рода стекляных вещей. Секретарю поручил я известить Вана и Амбаня, что завтра, 24 февраля, у нас праздничный день (Обретение главы Предтечи), в которой буду я слушать божественное служение в Кяхтинской церкви, и пригласить их, не угодно ли будет им из любопытства посмотреть наше божественное служение 19? Сын мой, в сопровождении пристойного конвоя, приехал в Маймадчины в 11-м часу утра. Ванской сын встретил его с чиновниками у вторых ворот и взяв за руку, повел в комнату к отцу, который сидел на диване, один без Амбаня. Лишь только вступил сын мой в комнату, то Ван, не вставая с дивана, но наклонясь, с веселою улыбкою просил его вежливейшим образом подойти к нему, взял его за обе руки, ласкал, посадил подле себя на стул и спрашивал о здоровье моем. Сын мой, отвечая на сей и прочие вопросы Вана, благодарил его за все ласки, оказанные ему вчерашнего дня, и подарки (кошелечки), коими удостоил он его, а в доказательство таковой благодарности к нему и к его сыну, и желая быть хотя заочно знакомым с прочими его детьми, просил его принять от него маловажные вещи для его сына и других детей. Подарки тотчас поставлены были Секретарем на столик, пред Ваном, на диване стоявший. Ван, сделав вежливые оговорки, с большим удовольствием принял подарки, благодарил сына моего, извинялся пред [179] ним, что он его так много озаботил, и занялся с ним разговорами, и, посадив также Секретаря, угощал их по обыкновению. В продолжении разговоров Ван, узнав от Секретаря, что сын мой учится уже Европейским языкам, спросил Секретаря, для чего нужны Россиянам Европейские языки, и почему не учится мой сын по Монгольски? Секретарь отвечал: «Монгольской язык нужен токмо на одной здешней границе; знание ж Европейских языков необходимо по тому, что Российская Империя, по чрезвычайному пространству своему, граничит со всеми почти Европейскими Державами и имеет с ними тесный союз, равным образом и Европейцы, из коих весьма многие, по особенным выгодам жизни в России, приезжая в оную, остаются навсегда подданными, такую ж необходимость имеют учиться Российскому языку». Ван: «Справедливо ли, что Европейских Государств считается 13 и первое место между ими занимает Англия, которая выше всех как в науках, художествах, так и в воинской силе?» Секретарь: «По нынешнему положению Европы, всех Государств считается 15 20, из них Империя Российская, по обширности и могуществу своему, есть первая, и недавно силою оружия своего присоединила к себе лучшие провинции Шведского и Турецкого Государств. Что касается до Англии, то мнение Вана справедливо. Государство сие весьма небольшое, но имеет великие морские силы, а в науках и искуствах превосходит все почти Европейские Государства, но Россия не уступает ей теперь ни в чем». Ван: «Я знаю, что в Российском Государстве есть редкие искуства, а граничит ли Российское Государство с Францией и другими какими Государствами?» Секретарь: «Российская Империя граничит теперь в Европе со всеми Немецкими Государствами, а чрез них и с Франциею, также с Швециею, Даниею и Турциею, весьма близкое и удобное сообщение имеет с Англиею, а в Азии, кроме Дайцииской Империи и других, граничит еще, между прочим, с Персидским Государством, многие провинции коего присоединены уже силою оружия к Российскому Государству». Ван, выслушав все сие со вниманием и помолчав несколько, спрашивал опять: «Для чего следующие из Российского Государства в наш Трибунал листы имеют еще Латинской перевод, и в котором Государстве употребляется язык сей». [180] Секретарь. «Вану, конечно, известно, что листы из Сената в Трибунал должны быть, по трактату, с переводом Латинским, в древние же времяна сильнейшее и просвещеннейшее в свете Государство было Латинское или Римское: оно владело целым почти светом, потому язык Латинской сделался всеобщим; и хотя Римское Государство более не существует уже, но язык оного сохранился в книгах, ученейших мужей того Государства и во всех Европейских школах, так как и в России обучаются оному по сие время, а особливо те, кои посвящают себя наукам». Сим кончился разговор сей. Секретарь, сев на стул, чрез несколько минут опять встал, и со всею приличною вежливостию докладывал Вану, от имяни моего, что я буду завтра слушать в Кяхте Божественное служение, которое будет совершать старший наш Священник (Архимандрит) 21 и ежели угодно Вану посмотреть оное, то в назначенный им самим час прислан будет экипаж мой. Ван выслушав, учтивым образом и с веселым видом поручил Секретарю благодарить меня за такое приятное для него дружеское приглашение, и извинить его, что он никак не может быть завтра в церкви нашей, потому что он занят особенными делами, которые завтра поутру непременно надобно кончить; но чтобы я не почел сие за одну отговорку, то он посылает завтра другого себя, то есть, своего сына, а в другое свободнейшее время и сам не упустит воспользоваться случаем сим. Хотя Секретарь, в убеждение Вана, уверял, что служение наше весьма непродолжительное, но Ван отвечал ему, что дела его никак теперь не позволяют, а разве в другое время. Отговорка Вана делами тем более казалась Секретарю правдоподобною, что с ним не было Амбаня, который при всяком приеме чиновников наших бывал всегда с Ваном вместе. Чтобы удостовериться в сем еще более, то Секретарь отвечал Вану, что он донесет мне обо всем, и докладывал ему от имяни сына моего, что он испрашивает дозволения Вана засвидетельствовать свое почтение и благодарность Г. Амбаню, жившему в особом доме. Ван с удовольствием позволил сие, обдарил, как сына моего, так и Секретаря с переводчиком и прочими чиновниками [181] подарками, и приказал своему сыну проводить их в дом Амбаня. Сей принял сына моего также ласково и благосклонно, держал долго за руки его, спрашивал его о здоровье, извинялся, что вчерашним посещением своим утрудил меня и всех чиновников наших, потом посадил его и Секретаря против себя, угощал их и занимался разными обыкновенными разговорами. Как неизвестно было, сколько у Амбаня детей, и потому не посланы были для них с сыном моим подарки, то при вопросе Амбаня, имеет ли сын мой братьев и сестер, Секретарь, от лица сына, сказал Амбаню, что сын мой весьма интересуется знакомством с его детьми и желает знать, сколько их имеет он? Амбань с веселым и вежливым видом отвечал, что старшему сыну его 21 год, другому 16 и третьему 5 лет. Потом Секретарь, встав со стула, делал Амбаню от моего имяни такое ж приглашение в церковь нашу, как и Вану. Амбань, выслушав внимательно, отвечал вежливейшим образом тоже, что и Ван, с прибавлением, что они заняты и ныне и завтра такими делами, которые не терпят ни малейшего отлагательства, и просил доложить о том мне. Не отпуская еще несколько минут сына моего, приказал между тем поднести ему, также Секретарю, переводчику и прочим, подарки; тут подозвал к себе сына моего, ласкал его и просил засвидетельствовать мне почтение и благодарность за все знаки дружественного моего расположения. За препровождением сына моего в крепость до самого дома, посланы были от Вана чиновники. Еще до приезда сына моего в Маймадчины, повстречались с ним Китайские чиновники, посланные ко мне от Вана и Амбаня принести мне благодарность за вчерашнее угощение мое и спросить о здоровье моем. Обдарив чиновников сих, я поручал им повторить приглашение мое на завтрашний день в церковь нашу. Как чиновники сии возвратились в Маймадчины после выезда уже оттуда сына моего, то Ван и Амбань, на вторичное чрез них приглашение мое, поручили Маймадчинскому Дзаргучею, чрез управляющего в Кяхте пограничными делами, Надворного Советника Кондратова, известить меня вновь, что они, за занятиями их, ни как быть в церкви нашей не могут, и что Ван, ежели токмо сие мне угодно, посылает, вместо себя, сына своего, с Секретарем Ургинского Приказа и с Дзаргучеями, Ургиским и Маймадчинским. Отказ таковой ничему более не мог я приписать, как или свойственной им закоренелости в этикетах своих и строгой [182] расчетливости в визитах, либо недоверчивости и опасению, не будут ли они принуждены в церкви нашей к каким нибудь церемониям. Чтобы дать, однако ж, им почуствовать сие и уверить их напротив того в совершенно простом и дружественном расположении моем, не оставляя намерения моего, я положил отслушать обедню в Кяхтинской торговой слободе, и оттуда нечаянно, вместе с сыном Вана, приехать к ним.

На другой день, 24-го Февраля, по утру, Г. Кондратов, чрез толмача, объявил Маймадчинскому Дзаргучею, чтоб он доложил Вану, что я весьма доволен буду, ежели Ван отпустит в церковь нашу сына своего. В 11-м часу приехав, в препровождении церемониального конвоя моего, чиновников и купечества в церковь, я послал Г. Кондратова и переводчика с коляскою и пристойным конвоем за Ванским сыном. Г. Кондратов принят был весьма ласково самими Ваном и Амбанем. Они поручили ему засвидетельствовать мне благодарность за приглашение мое, извиниться, что за делами их ни как не могут быть сами со мною, и что Ван посылает вместо себя сына своего, которого Ван, подозвав тотчас к себе, сказал ему, без всяких знаков вежливости: «Ступай к Губернатору, спроси о здоровье его, благодари и заметь все, что будет в церкви!» За препрепровождением сына были Ургинский и Маймадчинский Дзаргучей, Ургинского Приказа Секретарь, два Терегуна 22, один Тайджи Терегун 23, Ванской 24, Кятайджиев 25 7, Кянаров 26 5, служителей из Китайцев 7, и при одном Кундуе и двух Дзангинах 30 человек вооруженных Мунгал. На крыльце церковном сын Вана встречен был сыном моим с Секретарем и несколькими чиновниками. Войдя в церковь, в сопровождении одних токмо чиновников своих, он подошел с учтивостию ко мне, свидетельствовал мне от отца своего почтение, спросил о здоровье моем и стал на показанное ему место подле меня. В сие время служение обедни было уже пред окончанием. Обласкав Ванского [183] сына, я приказал тотчас подать как для него, так и для двух Дзаргучеев, стулья и посадил их. Они с большим вниманием и безмолвно смотрели на все. По окончании служения я подводил Ванского сына к иконостасу и сделав ему изъяснение о некоторых иконах, вышел вместе с ним из церкви и приглашал его заехать на короткое время со много в дом Г. Кондратова напиться чаю, а оттуда ехать вместе в Маймадчины. Ванской сын, поговоря о сем с Дзаргучеями, послал тотчас чиновника своего известить Вана и Амбаня о намерении моем посетить их, и потом, согласясь ехать со много в дом Г. Кондратова, сел в коляску с моим сыном, Секретарем и переводчиком. Пробыв в доме Г. Кондратова около получаса, отправился я в Маймадчины, в препровождении всех чиновников и купечества, взяв с собою Архимандрита и Протоиерея, служивших обедню. Чтобы, с одной стороны, посещение мое сделать сколь можно приятным для Вана и Амбаня, а с другой развлечь их более и провести время в одной дружеской и веселой беседе, не занимаясь ничем сериозным, я приказал быть в готовности моим музыкантам и певчим, которые и дожидались в доме Г. Кондратова. Подобно прежнему приему, Вам и Амбань вышли ко мне на встречу за вторые ворота и, приняв меня со всеми знаками дружбы, спрашивали меня о здоровье. Ван особенно благодарил меня за сделанную сыну его честь и доставление случая видеть наше Божественное служение и, держа оба меня за руки, ввели в комнату их, куда взошла за мною Архимандрит с Протоиереем и столько из лучших чиновников наших, сколько поместиться могло; прочие же приглашены были в другие отдельные комнаты. Ван и Амбань посадили меня по прежнему на диван с собою. Я объяснился им, что как нынешний день праздничный у нас, то я нарочно приехал посетить их со всеми чиновниками моими и духовными, которые желают иметь честь лично засвидетельствовать им почтение свое, присовокупи к тому (с веселою и выразительною улыбкою), что я приехал к ним на самое короткое время, дабы не отвлечь их от дел. Они оба отвечали мне, что дела их покончены уже пред самым приездом моим. Я рекомендовал им Архимандрита нашего. Ван спросил тотчас о достоинстве его, и узнав, что он есть такой же старший, по их названию, Лама, или священник, какие находятся в Пекине с Миссиею нашею, просил дозволения моего дать ему стул. Потом, благодаря меня [184] за честь посещением сим им сделанную, извинялись, что они ни как не могли быть вместе со мною в церкви нашей, по занятию их делами, отлагательства не терпевшими, которые, однако ж, успели они кончить до приезда моего. Изъявя сожаление мое, сказал им, что я надеюсь, что они на другое приглашение мое не сделают подобного отказа. Ван и Амбань отвечали, что когда только мне угодно будет пригласить их в церковь нашу, они с удовольствием дают слово быть. Чтобы при первом случае сем отклонить от них всякую недоверчивость ко мне, и показать им, что я, кроме простоты и совершенной дружбы, не наблюдаю никаких расчетов или этикетов, я просил их обращаться со много с сего времяни как можно проще и короче, не наблюдать никаких церемоний или этикетов, прежде употребительных, которые всегда были причиною взаимной недоверчивости и раздоров; естьли в продолжении настоящего свидания нашего заметят они со стороны моей что нибудь противное правилам дружбы, то дружески и прямо открывать мне и быть уверенным, что всякое такое предостережение их приму я с особенною благодарностию и постараюсь им доказать на самом опыте совершенно дружественное расположение мое. А вместе с тем просил их дозволить и мне говорить с ними прямо и дружески, ежели я что нибудь противное со стороны их замечу, и чтоб они принимали сие также, как и я. Ван, выслушав все сие внимательно, изъявил согласие свое, и притом уверял меня, что он человек прямодушной и совсем не тот, каким представил его посол, Граф Головкин, который, с Секретарем своим Байковым, все добрые расположения его, Вана, принимали совсем с противной стороны; а сие, также и слабость переводчиков были причиною возвращения посольства. «Но естьли бы (присовокупил он) на месте Головкина были Вы, Губернатор, то надеется и уверен, что посольство не доведено б было до такого расстройства, которое между обеими сторонами произвело неудовольствие». Видя, что Ван старается с намерения опять завести моей в разговор о Посольстве, и желая показать ему, что дело сие для меня совсем стороннее, я благодарил его за честь, приписываемую им мне, и отвечал, что как дело сие прошедшее и единожды уже испорченное, то и вспоминать об нем ненужно, и что я буду всемерно стараться о том только, чтоб доказать Вану и Амбаню не только словами, но всеми поступками моими, что я совершенно расположен к дружбе, которая должна быть [185] первым основанием к сближению обеих великих соседственных наций. Ван, называя меня щастливым в выборе Чиновников, окружающих меня, весьма лестные рекомендации сделал управляющему в Кяхте пограничными делами, Надворному Советнику Кондратову, и Секретарю моему, Колежскому Ассесору Белявскому. Указав на первого (человека весьма видного, вежливого и покрытого сединами), говорил, мне, что сей старик Маиор несколько лет находится уже при сей должности, имел дело не с одним их Дзаргучеем, которые всегда отзывались об нем с весьма хорошей стороны. Обратясь к последнему, спрашивал его о летах; я особенно рекомендовал ему сего молодого человека, на что Ван отвечал мне, что хоть он и небольшой физиогномист, но зная некоторые правила сей науки, находит чиновника сего имеющим многие способности. Тут начались взаимные рассуждения о том, что в нынешние времена достойных, усердных к службе и бескорыстных людей приобретать весьма трудно. Ван, подтвердив, что и у них, в Государстве, такие люди очень редки, склонил опять речь к Графу Головкину, и говорил, что он был единственною причиною возвращения Посольства Российского, и что о неприятном случае сем, конечно, Российской Двор столько же жалеет, сколько и Пекинской. Дела Графа Головкина, отвечал я, мне почти неизвестны, и я об них судить не могу; но естьли неприятной случай сей так занимает Пекинской Двор, то надобно им стараться загладить оный. «Справедливо, сказал Ван, долг наш есть пещись о общем благе, а потому, ежели б со стороны вашей возобновлено было Посольство, не состоявшееся к совершенному сожалению их, по одному известному упорству Посла, Графа Головкина, то оное принято б было с отменою всех тех обрядов, какие требованы были от Графа Головкина в Урге и Калгане 27, и что поправление сего испорченного дела и самое отправление Посольства могут они теперь же положить со мною на мере». С одной стороны из осторожности, не испытывают ли они меня таким решительным предложением их, которое тем подозрительнее казалось, что они сами вызывались на столь важное дело в присутствии многих чиновников моих, а с другой, дабы усилить нетерпеливость Вана, и тем вернее узнать точные намерения его, я весьма равнодушно отвечал, что как дело сие весьма важно, то [186] нельзя говорить об оном при столь многих свидетелях, и ежели им угодно, то можно о сем поговорить в другое время. Ван и Амбань, взяв меня за руки и изъявляя совершенное удовольствие, согласились на мое предложение. Но чтоб пресечь совершенно сию материю, то я предложил Вану и Амбаню мою музыку и певчих, которые в тот же час и явились. Ван приказал им играть пред окошками его на дворе; мы встали с дивана и сели подле окон. Угощение чаем, конфектами и винами было беспрерывное. Ван, будучи очень весел и занимаясь много музыкантами моими, просил дозволения моего показать мне своих музыкантов. Тотчас явились пред окошками четыре человека с инструментами, один на подобие Еврейских цимбалд, а прочие на подобие Русских балалаек, трехструнные с смычками. Они играли и вместе пели довольно согласно, хотя и очень странно, одну из военных их песен. Ван, спросив меня, нравится ли мне музыка и напев их, запел сам чистым и ровным голосом. Сие означает особенную короткость в обращении, которая у Китайцев, а тем более у вельмож их, бывает между самыми близкими друзьями. Все сие продолжалось до 4 часа полдня. Извинясь пред Ваном и Амбанем, что я так много обеспокоил их нечаянным посещением моим, благодарил их за дружеской прием и просил их взять покой. Они равномерно благодарили меня за сделанное им посещение, извинялись, что не приготовились принять и угостить меня, как должно и прилично такой важной особе, как я и проч., и проводили меня за вторые вороты. А за препровождением меня до крепости Троицкосавской послали чиновников своих с конвоем, и имянно: Ургинского Дзаргучея, тамошнего Приказа Секретаря, одного Монгольского Гуна, одного Дзасака, с четырнадцатью другими чиновниками, и двадцать семь человек вооруженных Мунгал. Все сии чиновники, по прибытии моем в крепость, угощены были мною и обдарены 28. В след за чиновниками сими посланы были от меня два чиновника к Амбаню с подарками для детей, состоявшими в столовом детском приборе синего стекла с серебряною живописью, из вещей Посольских, которые Амбань принял с большим удовольствием и обдарил моих чиновников. [187]

Пред вечером того ж дня Ван и Амбань прислали ко мне убитого в их стороне дикого кабана. Привозившие оного чиновники и служители были обдарены. Вместе с сими чиновниками посланы были и другие с подарками от Вана и Амбаня певчим и музыкантам моим 29.

25 Февраля. Дабы еще более подкрепит дружественное расположение ко мне Вана и Амбаня, и уверить их в совершенной простоте моей, я положил посетить их и сего числа. В 10-м часу утра прислали они ко мне чиновников своих спросить о моем здоровье и благодарить меня за вчерашнее дружеское посещение. С сими ж чиновниками Ван прислал ко мне срисованного им самим кистью, на Русской бумаге, одного из музыкантов моих, волторниста, во весь рост, с волторною и весьма хорошо потрафленного, с следующею Манджурскою надписью собственною его рукою:

«Походит ли на музыканта? Прошу, вместо забавы, посмотреть» 30.

Чтобы облегчить себя стеснением церемоний, и беспрестанных взаимных подарков, а вместе с тем иметь более времени для самого дела, я поручил чиновникам сим доложить Вану и Амбаню, что как мы в три бывшие свидания довольно уже коротко познакомились, то я с сего дня церемониальные выезды мои к ним со всеми чиновниками и купечеством отменяю, а намерен посещать их с нужнейшим только чиновником, т. е., Секретарем и переводчиками, и сколь можно простее, и что с сего времени присылаемых от Вана и Амбаня чиновников по обыкновению дарить ничем не буду, а отлагаю сие до времени, в которое никого из [188] них наградить не миную, чего желаю и со стороны Вана и Амбаня. Чиновники отвечали на сие, что они крайне удивляются тому, как одинаковы мысли мои с мыслями Вана и Амбаня, ибо они, чиновники, по скорости разговоров не успели сие же самое доложить мне по приказанию Вана и Амбаня, которые, сверх того, поручили спросить меня, когда именно желаю я иметь с ними свидание наедине, завтра, или после завтра, и у меня ли в доме, или у них? Чтоб показать Вану и Амбаню нерасчетливость мою в визитах и прямо дружественное к ним расположение мое, приказал доложить им, что я хотел быть у них сего же дня после; обеда; ежели они могут принять меня, то дали бы знать чрез Кондратова. После сего чиновник, по приказанию Вана и Амбаня, просил дозволения снять с сына моего мерку на платье Манжурское, которое желал Ван подарить ему. Позволив сие, я, приказав за все благодарить Вана и Амбаня, отпустил чиновников. Между тем в благодарность за присылку ко мне дикого кабана от Вана и Амбаня, и узнав от них лично, что они не очень богаты столовыми свежими припасами, я отправил к мим, с находившимся при мне Штаб-Лекарем и переводчиком, разной живности, вин и проч., что приняли они в особенное удовольствие и благодарность и обдарили чиновников оных. В 5-м часу по полудни приехали те же Мунгальские чиновники и объявили мне, что Ван и Амбань готовы принять меня, и желали бы прислать за мною экипаж, но, зная неудобность оного против моего экипажа, сочли сие неприличным, а вместо того послали их, чиновников для препровождения меня.

В 5-ть часов отправится я в Маймадчины в моем экипаже, со всем церемониальным конвоем и взяв с собою одного Секретаря и одного из переводчиков, Новоселова. Встреча мне была прежняя. Ван и Амбань приняли меня со всеми знаками дружественного расположения их. Чтобы не подать им ни малейшего вида, что я приехал к ним нарочно говорить о каком нибудь деле, я завел их в весьма пространной разговор о самых простых предметах, как-то: о образе нашей и их жизни, изъяснял им свободность и совершенную независимость нашу от всяких правил, лишающих прямых удовольствий жизни, сравнивал все сие с их правилами и проч. Они рассуждали и говорили со мною крайне откровенно и свободно, даже на счет правительства их. Ван, не видя из разговоров моих, чтобы я расположен [189] был говорить с ними о каком нибудь деле, вышел, как приметно было, из терпения и, обратясь ко мне, говорил с вежливостию:

«Вчера, между прочим, Вы, Губернатор, дали нам слово потрактовать с нами без свидетелей о известном деле; теперь никого, кроме Маиора Секретаря и переводчика Вашего, свидетелей нет, равным образом и нашим чиновникам на сей раз никому не приказано здесь быть; и так, неугодно ли Вам будет начать с нами трактацию?»

Я. Мне неизвестно точно, о каком деле угодно Вам со мною трактовать.

Ван. Из нерешенных между Дайцинским и Российским Государствами дел есть одно только: не состоявшееся к нашему Святейшему Государю от Вашего Императора Государя 31 Посольство, обстоятельства коего должны Вам, Губернатор, быть совершенно известны.

Я. Обстоятельства возвращения нашего Посольства мне весьма мало, и то, как я прежде говорил Вам, по одним токмо слухам известны.

Ван. Граф Головкин жаловался на меня Российскому Сенату, будто я делал ему всякие огорчения и принудил его возвратиться с Посольством, но он совсем не понимал меня и писал неправду; все добрые намерения и распоряжения мои толковал он с Секретарем своим, Байковым, в худую сторону; вместо того, чтоб уважить милостями, оказанными ему от Святейшего Государя нашего, он, по гордости своей, отвергнул их и жаловался еще на меня Сенату.

Я. Может быть, Граф Головкин имел причины жаловаться на Вас.

Ван (Несколько жалостным и убедительнейшим тоном). Кроме доброго намерения моего, ничего я не показывал ему. Мне тремя [190] указами Святейшего Государя повелело было принять его и дать ему пир; я исполнил сие в точности, но он, по гордости своей, не чувствовал милостей великого Святейшего Государя и не хотел сделать поклонов.

Я. Естьли Вы сим только обвиняете Графа Головкина, то он совершению прав против Вас. Делать поклоны за угощение, и притом такой важной особе, которая представляла лицо столь великого Императора, было бы крайне постыдно.

Ван. Из всех, бывших прежде Посольств от Российского и других государств к Святейшему Государю нашему, ни одному не было оказано таких милостей, как Графу Головкину, которому, по всей дороге от Урги до самого Пекина, повелено от Святейшего Государя, оказывать почести, а в Урге и Калгане дать пир.

Я. Все прежние от России Посольства ни как не могут быть сравниваемы с сим Посольством, и при всем том от оных не было требовано таких церемоний. Граф Головкин, как чрезвычайный и полномочный Посол, представлял высокую особу величайшего из Императоров.

Ван. Вам, Губернатор, может быть известно, что в недавних годах приезжал в Пекин для у зрения Святейшей особы великого Государя нашего Король Корейский, но и ему таких милостей не было оказано, как Головкину.

Я. Таких мелких владетелей, как. Король Корейский, Россия имеет много в подданстве своем, следовательно, пример сей никак нельзя ставить в сравнение с Чрезвычайным Послом, Графом Головкиным 32, от которого, по важности сана его, никак нельзя было требовать поклонов, не предварив его о том тогда, когда он был еще на границе, или даже прежде.

Ван. Естьли б я знал, что требование поклонов противно обыкновениям Вашим, то я испросил бы дозволения Святейшего Государя отменить оное, но мне сие не было тогда известно. Впрочем, я делал предложение Графу Головкину, что ежели он не [191] хочет кланяться в Урге, то в непременном исполнении церемонии сей в Пекине удостоверил бы меня письменно. Головкин, обещаясь на словах исполнить оное, не дал, однако ж, мне письменного уверения в них, без чего я из собственной моей осторожности никак не смел согласиться с ним.

Я. Вы сами сказываете, что, до прибытия еще в Ургу Графа Головкина, наслано было три указа, дать пир ему, следовательно долг Наш был предварить Графа Головкина, когда он был еще на границе, о всех церемониях, при таких случаях употребительных, и никаких неприятностей не вышло бы.

Ван. Весьма справедливо изволите Вы, Губернатор, рассуждать, и я должен теперь признаться Вам, как другу, что ежели и были со стороны моей какие ошибки, то они произошли единственно от того, что я в первый еще раз имел лично и по Посольству дело с Европейцами и не знал обыкновений их. Но чтобы загладить все прошедшее, мы уверяем Вас, что Посольство, ежели оное вновь от России отправлено будет, не встретит нигде ни каких препятствий, и Посол ни к каким церемониалам нигде, кроме Пекина, по прежним примерам принуждаем не будет; а потому и приглашаем Вас, Губернатор, решить с нами расстроенное дело сие теперь же.

Я. Прежде, нежели скажу Вам, сколь важно дело сие, я должен дружески изъясниться Вам, что правительство Ваше, кроме сего неприятного случая, во всех сношениях своих с Россиею отличало, и старается еще отличить, себя одними грубостями и явным пренебрежением.

Ван. Когда же именно и в чем показаны грубости?

Я. Естьли Вы Витали прежних и последних времен переписку нашего Сената с Вашим Трибуналом, то не найдете ни одного почти листа от Вашего Трибунала, который бы не заключал в себе какой нибудь грубости, или дерзости.

Ван. Если сие и было, то не в царствование нынешнего Святейшего Государя нашего, а разве в царствование особенно возведенного отца его, Императора вспыльчивого и не столь кроткого, как нынешний. Впрочем, из всей переписки нашей с Вами, Губернатор, Вы можете видеть, сколько мы стараемся сохранить дружбу. [192]

Я. И при нынешнем Императоре Вашем бумаги Трибунала в Сенат были весьма глубые и дерзкие. Наша же переписка не должна быть поставляема в пример, потому что она столько же необыкновенна, как и настоящее дружественное обращение наше. Честь сия приписывается Вам одним, а не Правительству Вашему.

Ван. Наше Правительство ничего само собою не делает без повеления Святейшего Государя, который с чрезвычайным удовольствием принимал Российское Посольство и повелел везде оказывать ему почести.

Я. Намерения может быть хороши были, но исполнение худое; кроме возвращения Посольства, самый предлог, под которым принималось оно, был изобретен весьма неприличный важности Российской империи. Государь Император наш отправил Посольство сие единственно для доказательства миролюбивых расположении его и того уважения, какое имеет к Богдыханскому Величеству. Но Ваше Правительство, затмевая все сие и забывая важность столь великого императора, называло принятие Посольства особенною Вашего Императорскою милостию, а подарки, с Посольством назначенные, данью, хотя оному совершенно известно, что Российская империя во всем имеет равенство с Дайцинскою, а дань посылается токмо от подданных.

Ван. Все прошедшее можно поправить теперь возобновлением расстроенного дела, для чего единственно мы и приехали сюда; а чтоб не терять время, то желание наше есть решить сие дело нынешним же вечером.

Я. Что принадлежит до самого поправления расстроенного дела, то дело сие великой важности; ибо возвращение Посольства Российского принято личного и весьма оскорбительною обидою Государю Императору моему, которая сделалась известного целому свету, и которая во всякое другое время, при другом, не столь великодушном и миролюбивом Государе, и даже при всяком другом на месте моем начальнике, имела бы неприятнейшие последствия; а естьли б, к несчастию Вашему, случилось сие при покойном Императоре нашем, Павле, Родителе нынешнего Императора, Государе строгом и характера горячего, то он мгновенно дал бы почувствовать гнев и все могущество его, и не оставил бы камень на камне. [193]

Ван. Зная Вас, Губернатор, человеком кротких правил, благоразумным и дальновидным, мы потому и просим Вас поправить дело сие и кончить оное теперь же.

Я. Чтобы поправить сие важное дело, надобно изобрести новые способы, приличные чести и высокости столь великой империи, какова Россия; а чтобы такой важной предмет основательно обдумать и сообразить, то надобно дать и Вам и мне время, тем более, что сие предложение Ваше, для меня совсем неожиданное; ибо главным предметом съезда был тот, чтоб сделать дружественное личное знакомство с Вами и с Г. Амбанем, которыми весьма много интересуюсь я, и так прошу Вас, подумать о сем между собою, а я также сам займусь сим.

Ван (Посмотря на часы свои). Теперь уже 10 часов, время поздное; мы очень согласны на предложение Ваше, и, поговоря еще между собою, скажем Вам при другом свидании мысли наши.

Сим заключен разговор наш. Я всемерно старался продлить оный многоплодными рассуждениями (помещение коих здесь было бы излишне) 33, дабы, во-первых, совершенно уверить их, что я не только поручения от моего Правительства, но и намерения не имел говорить с ними о посольстве, как деле, о коем Россия, после всех, встреченных неприятностей и помышлять не желает, и что предложение их для меня совсем неожиданное. Во-вторых, доказать им во всем пространстве, что возвращение нашего Посольства есть дело весьма важное, которое поправить и загладить крайне трудно. В-третьих, влить в них страх, что искра сия будет долго тлеть, и что новая сия обида, вместе с прежними оскорблениями, от Правительства их России нанесенными, будет иметь рано, или поздно, неприятнейшие для отечества их последствия. Разговор мой сопровожден был с нарочитою твердостию, которую тем более усиливал я, чем приметнее была робость их.

Сколь ни неожиданно и неприятно было все сие для Вана, на коего дело сие имеет особенное влияние, по личному участию его в оном, но он старался казаться веселым и не только не переменил вежливости своей в обращении со мною, но сделался еще [194] почтительнее ко мне. По окончании разговора, они задержали меня еще с полчаса обыкновенным угощением своим, в продолжении коего занимались дружескими и шуточными разговорами, и потом расстались мы дружественнейшим образом.

Хотя настоятельность таковая Вана открыла уже совершенно всю цель свидания его со мною, но осторожность, какую надобно наблюдать с сим народом, и прочие поручения, по Инструкции Графа Головкина на меня возложенные, требовали еще ближе узнать намерения Вана и Амбаня. Для сего положил я сделать им церемониальное угощение. А чтобы исполнить непременно прежнее желание мое, показать им важность церковного нашего служения, то я, прощаясь с ними, просил их посвятить 27 число 34 совершенно мне и разделить день таким образом: поутру быть со мною в Кяхтинской церкви, оттуда ко мне в крепость со всеми их чиновниками обедать, а потом пить чай в доме Г. Кондратова. Они благодарили меня за предлагаемую им честь и дали слово разделить со много весь день по моему произволу.

26 Февраля. По утру, в 9 часов, принимал я чиновников, посланных от Вана и Амбаня, спросить о моем здоровье, не обеспокоился ли я вчерашним посещением, и благодарить меня за оное, а притом доложить мне, что хотя Ван и Амбань дали мне слово, провести со много весь завтрашний день, но, по встретившимся делам, на исправление коих нужно употребит половину дня, они обещаются токмо быть со много в церкви, а оттуда в доме Г. Кондратова в Кяхте, не заезжая уже ко мне на обед в Троицкую крепость. Неожиданную отговорку сию ничему более нельзя было приписать, как или опасению пред своими делать мне частые посещения в таком месте, которое отстоит от границы за несколько верст, и куда не только начальники, но и обыкновенные Китайские чиновники по делам не езжали 35, либо тому, что им казалось тягостным, пробыть целой день на угощениях и обыкновениях наших по непривычке их к таким продолжительным угощениям. Но чтобы показать им, сколь уважительно должно быть [195] слово, ими мне даваемое, и не подать им поводу обращаться со много по их произволу, я отвечал им чрез чиновников оных с видом некоторого неудовольствия, что когда Ван и Амбань дали уже мне лично слово свое, провести со много весь завтрашний день и быть у меня здесь (в крепости) со всеми чиновниками, то они не могут уже переменить слова своего, и я остаюсь уверенным, что они сдержат оное. В след за сими чиновниками отправил я к Вану и Амбаню, при переводчиках и нескольких чиновниках, двух Братских Козацких старшин, которые привезли убитых ими на сделанной, по приказанию моему, в пяти верстах от крепости 36 облаве, 4-х диких коз. Ван призывал старшин к себе, занимался с ними разговором о звериной охоте и, приняв от них коз, обдарил как старшин, так и бывших с ними чиновников. В продолжении сего дня деланий были разные приготовления к завтрашнему празднику, в числе коих ночью уже поставлена была на площади в Кяхтинской торговой слободе, сделанная на случай свидания сего и привезенная из Иркутска, аллегорическая прозрачная картина, коей рисунок с программою при сем под Лит. Е. прилагается 37.

27 Февраля. Поутру, в 10 часов, выехал я церемониальным образом в Кяхтинскую торговую слободу и, прибыв в церковь, послал тотчас Секретаря моего, пограничного начальника, Г. Кондратова, переводчика и нескольких других чиновников с коляскою 38 в четыре лошади и всем церемониальным конвоем к Вану и Амбаню. Они были уже готовы, и попотчивав токмо Секретаря и Г. Кондратова чаем, тотчас поехали. При въезде их в Кяхтинские ворота салютованы были они по прежнему. Я встретил их на крыльце церкви и, введя в оную, посадил на кресла. С ними вошли в церковь сын Вана и несколько из первых чиновников, которые стояли особо. Вся прочая свита их [196] оставалась вне церкви. Когда все умолкло, началась литургия, которую совершал тот же Архимандрит со всем Троицкосавским и Кяхтинским духовенством. Ризы, утварь церковная и проч. были весьма богатые. Ван и Амбань с большим вниманием смотрели на все. Чтобы дать понятие им о служении нашем, я изъяснял им, в их вкусе и по их понятию, всю службу, содержание Апостола и Евангелия 39. Благоговейная тишина, порядок и важность служения, тихая гармония хора певчих, содержание молитв и особенно Евангелия, понравились им чрезвычайно, и они обо всем отзывались с уважением. По окончании литургии, я показывал им св. образа, весьма богатую плащаницу, дал им обо всем краткое понятие и, удовлетворив таким образом во всем любопытство их, поехал с ними в карете в крепость. Дорогою, между прочими обыкновенными разговорами, сделал я им приличный и дружеский выговор, что они. дав мне лично слово быть у меня сей день в крепости, после отговаривались делами, внушал им, что одни токмо дружеские свидания таковые могут нас короче познакомить, шутил над ними, что верно они, по привычке своей, все еще не доверяют мне и сомневаются в чем нибудь, уверял их в искренности моих расположений к ним и проч., и что они весьма много будут после раскаиваться, ежели, при настоящем свидании, будут подозревать меня в чем нибудь и не доверять мне. Ван с видом веселым и вежливо признавался, что они совершенно виноваты предо мною в отговорке, которую, однако ж, сделали они не по чему другому, как точно по встретившимся вчера делам, кои необходимо требовали употребить на них половину дня. Впрочем же, они ни сколько не сомневаются в искренности расположений моих и имеют ко мне полное во всем доверие и проч. По приезде к дому сын мой встретил их на крыльце. Я ввел их в мой кабинет, между тем в гостиной комнате накрыт был круглый стол на пять кувертов: для меня, Вана, Амбаня, сына Ванского 40 и моего. Стол сей убран был блестящим и прекраснейшим столовым сервизом из вещей, от бывшего Посольства оставшихся. В зале, соединенной с [197] гостиной, накрыт был длинный стол на 55 кувертов, для лучших чиновников свиты Вана и Амбаня; в другой зале, чрез сени, сделаны были, на подобие диванов, особые места, накрытые коврами на 35 кувертов для прочих чиновников; а для Мунгал, составлявших конвои Вана и Абманя, и служителей их, поставлены были на улице, против дома, за гауптвахтой, Братские войлочные юрты. До обеда Ван и Амбань занимались и любовались весьма много сыном моим (которого, по обыкновению, обвешали кошелечками своими). Зашла опять речь о том, что сын мой учится Французкому языку. Ван спросил меня: в которой стороне лежит Франция. Я воспользовался сим вопросом, чтоб предложить ту материю, о которой говорил Ван с Секретарем моим 23 Февраля, и приказал подать два географические атласа 40, один всеобщий, а другой Российской Империи, с разделением на губернии, новейшего издания в С.-Петербурге. Раскрыв пред ними генеральную карту Европы, я показал им прежде Россию и, начиная от Кяхты, показал все прочие границы с Европейскими государствами и новые приобретения от Швеции и Турции; потом Францию в настоящем ее пространстве, и напоследок Англию. Любопытство Вана обращено было на Российской атлас: прежде занимался генеральною картою России, спрашивал о Москве и С.-Петербурге, удивлялся пространству, и потом с большим прилежанием рассматривал частные карты каждой губернии, просил изъяснить ему гравированные картуши, означающие произведения каждой губернии, особенно останавливался на губерниях, где строются флоты и выливаются пушки. Приглашение к обеденному столу (в 3 часа полдня) прервало их любопытство; они оставили в атласе закладку, где остановились, дабы после стола опять заняться сим, вошли со много к столу и сели на стулья. Хор певчих и музыка, поставленные в зале, тотчас загремели. Ван просил подвести их ближе к гостиной. Все кушанья были во вкусе нашем. Но непривычке их к нашему сервизу о незнанию, каким образом брать и [198] употреблять кушанья, прислуживала им чиновники мои, каждое кушанье накладывали им на тарелки, разрезывали, показывали, как должно употреблять, рассказывали названия кушаньев, из чего приготовлены и проч., и проч. Все прочие чиновники их в других комнатах таким же образом угощаемы были нашими чиновниками. Ван и Амбань каждое кушанье отведывали, многие с аппетитом ели и вообще уверили, что стол наш весьма хорош и по вкусу; из всех сортов вин, никакое столько не нравилось им, как старое Французское и Шампанское. Пред окончанием стола я спросил их: Есть ли у них обыкновение пить при особенных случаях за здравие Императора? Ван отвечал, что обыкновение у них есть пить за здоровье токмо близких друзей, а за Императора никогда. У нас же, сказал я им, есть первое в таких случаях правило пить за здравие Императора, желать ему многолетия и счастия во всех великих делах его. Итак, чтобы исполнить сие правило наше, я приказал налить прежде им, потом себе по бокалу Шампанского вина и, встав со стула, просил их выпить со мною вместе за здравие обоих великих Императоров, Российского и Дайцинского. Ван надел свою шапку 41 и, посмотрев на Амбаня, оба встали со стульев и, подражая мне, опорожнили бокалы; а между тем хор певчих с музыкою возгласили многолетие при барабанном бое на гауптвахте и под громом пушек, поставленных на улице подле самых окоп дома и делавших особенное влияние на прочих Китайских чиновников, в залах сидевших, которые несколько времяни не понимали причины страшного грома, заглушавшего их. Во все продолжение стола, конница, составлявшая церемониальной конвой мой, стояла в параде против самого дома. После сего я пиль за их здоровье, а они за мое. Приветствие при сем случае Вана было следующее, по переводу с Манджурского языка, слово в слово: «Губернатор да здравствует столько лет, сколько высочайшая в свете гора будет стоять на поверхности земли!» По окончании стола, я пригласил их опять в кабинет [199] мой, и Ван тотчас занялся рассматриванием атласа. Дойдя до Иркутской губернии, он остановился, удивлялся обширности, раскрашивал о Камчатке, с объяснением о которой показывал я им владения наши в Северной Америке, на Алеутских и Курильских островах 42, и близость сих владений наших к приморским провинциям Китайской империи. От объяснений сих зашла речь о необходимости теснейшей связи между Российскою и Китайскою империями, и Ван не упустил склонить разговор к бывшему Посольству, начав оный тем, что при таком положении обеих Великих империй, крайне сожалительно для обеих сторон возвращение Российского Посольства, происшедшее единственно от излишней гордости Графа Головкина; ибо с моей стороны все было приуготовлено, что токмо прилично званию его, но капризы его, а также и слабость переводчиков, были причиною расстройства; а естьли б на месте Головкина были Вы, Губернатор, с Вашим благоразумием и кроткими правилами, то Посольство достигло бы своей цели 43. Я отвечал, что весьма много изволит приписывать мне чести, которую, однако ж, постараюсь я заслужить и показать им на деле все то, в чем неоднократно уже на словах я уверял их. Но что принадлежит до Графа Головкина, то обвинять его ни как ему (Вану) нельзя, потому что он сам участвовал в деле сем.

Ван. Хотя очень справедливо, что с обеих сторон были многие упущения, но уверяю Вас, Губернатор, что если б мы как нибудь и согласились с Головкиным, и он проехал бы в Пекин, то по его характеру и по поведению всей его свиты, он встретил бы там еще более неприятностей. Не говоря, однако ж, много о прошедшем, мы весьма желаем знать теперь мнение Ваше о предложении нашем в последнее с Вами свидание.

Я. Мнение мое тоже, какое изъяснил уже я Вам, то есть, что дело сие весьма важное, к которому надобно приступить с большою осторожностию и о поправлении коего надобно более стараться [200] с Вашей стороны, нежели с нашей. Ибо отправление вновь Российского Посольства не столько должно быть интересно для Российского, сколько для Пекинского двора 44.

Ван (в некотором смущении и с торопливостию). Почему ж возобновление Посольства должно быть более важно для Пекинского, нежели Российского двора? Кажется, Ваш Двор просил о принятии Посольства?

Я. Потому, что теперь совсем другие обстоятельства 45.

Ван. Какие же именно?

Я. Вам, конечно, известно, какой переворот последовал в Европе от усилий Франции.

Ван. Хотя мы и слышали в Пекине о войне, какую ведет Франция с Англиею и другими государствами, но какая ж нам нужда до войны сей?

Я. Нужда та, что война сия имеет влияние на весь Свет.

Ван. Пусть так, но наше Государство не имеет никакого в войне сей участия и весьма далеко от оной.

Я. Напротив того, нет ни одного Государства в свете, которое б далеко было от сего всеобщего пожара.

Ван. Почему же Россия не опасается сего, и была ли она в войне с Франциею?

Я. Россия есть одно токмо в свете Государство, которое могло и может всегда противостоять Франции. Два раза покушалась Франция испытать силы России, два раза была отражена оными, и наконец, уступив России некоторые провинции, Франциею у других государств завоеванные, примирилась и имеет теперь теснейший союз с Россиею. [201]

Ван. Все это ни сколько не касается до нашего государства.

Я. Напротив того весьма близко касается, и я докажу сие Вам очень ясно (Взяв Генеральную карту Европы и Азии, я положил пред ними и начал им объяснять). Франция, распространив владения свои в Европе и заключив твердые союзы со всеми почти государствами, обратила теперь все свои и других государств силы против Англии. Сие последнее государство, отражая все нападения в Европе, усиливается между тем в Азии. Англичане сделались уже совершенными обладателями обеих Индий и распространили завоевания свои до пределов великого Тибета (показывая им сие на карте). Чем более будут теснить их в Европе, тем далее и алчнее будут они распространять владения свои в Азии, в которой теперь остается еще неприкосновенным одно токмо Китайское государство. Из сего можете теперь видеть, что всеобщий пожар очень недалек от Вашего государства, который тем опаснее, что ежели Франция потеснит Англию в Европе, то или Англичане к удовлетворению себя ворвутся в провинции Китайские, для покорения их себе, или жадность к победам и завоеваниям и непримиримая вражда Французов, преследующих Англичан повсюду, перенесет оружие Франции и в Азию; тогда огонь еще более распространится и будет страшнее для Китайской империи (ближайший путь к оной показал я на карте чрез Персию).

Ван. Возобновление Посольства и война Франции с Англиею не имеют ни какой связи. Естьли ж Англия, или Франция не останутся спокойными владетелями Могола и осмелятся вторгнуться в наши провинции, то отражены будут силою, в которой у нас нет недостатка: на всех границах наших стоят в готовности армии, снабженные всем нужным, и неприятели накажутся также, как наказаны были Зюнгорцы, дерзнувшие поднять оружие против нашего государства, что Вам, Губернатор, конечно, известно 46.

Я. (с усмешкою) Зюнгорцы против сил Европейских, так как капля в море. Искуство воинское доведено теперь в Европе [202] до такого совершенства, что превосходит всякое понятие Ваше. Оно сделалось всеобщею наукою. Артиллерия соединяет в себе всю силу огня и есть ужаснейшее истребительное средство: в несколько часов истребляются многочисленнейшие ополчения, и царства, столетиями возраставшие, упадают в один месяц. Ни какая личная храбрость Азиятцев, и никакие силы их не в состоянии противостоять новому военному искуству Европейцев и смелой предприимчивости их, которая еще более видна в страшных флотах, покрывающих все моря. (Тут показал я им путь, по коему могут вооруженные флоты Английские и Французские приближиться к приморским провинциям Китайским). Такое ужасное положение всего Света требует принять благовременно все осторожности и быть в готовности против всяких покушений; ибо упустя время, все меры будут после тщетны.

Ван. В чем же могут состоять осторожности сии?

Я. Как друг Ваш и друг общего блага, я не могу скрыть от Вас и скажу Вам, что осторожности сии заключаются: во первых, в теснейшем союзе с Россиею, как с соседственным и единственным государством, которое и могуществом и влиянием своим во всяком случае может быть весьма полезно; а во вторых, в сохранении внутреннего спокойствия. Все сие говорю я Вам по одной токмо дружбе, и советую Вам, для Вашей собственной пользы, предостеречь Правительство Ваше, доведя до сведения Вашего Государя все то, что происходит теперь в Европе. Впрочем же, верить всему сему, или не верить, остается в Вашей воле.

Ван. Естьли бы наше дело получило желаемый конец, тогда, конечно, был бы случай доложить лично обо всем великому Святейшему Государю нашему; нарочно же доносить о сем я не могу, ибо на сие есть особые в тех местах пограничные генералы. Впрочем, уверяю Вас, Г. Губернатор, что я во всем такую имею к Вам доверенность и откровенность, какой не имел еще и к другу моему, Амбаню.

Сим заключился разговор наш, во все продолжение коего, в кабинете моем, кроме нас с Ваном и Амбанем, моего Секретаря и переводчика, никого не было; прочие чиновники их беспрерывно угощаемы были в залах и время неприметно протекло до самых сумерек 7-го числа вечера. Разговор сей, [203] сопровождавшийся, по неудобности выразиться совершенно, чрез переводчика беспрестанными повторениями одной материи, был самый утомительный. Ван и Амбань, встав с дивана, и изъясняясь, что время уже позднее, просил дозволения ехать в Кяхту, куда и отправились мы со всею церемониею в половине 7 часа. Дорога от крепости к Кяхте лежит по небольшой, замерзающей в сие время, речке, имеющей высокие и крутые берега, освещение коих горящими смоляными бочками, близко одна от другой поставленными, представляло величественнейший вид.

Между прочими разговорами в карете спросил я Вана: Известно ли ему, в каком состоянии духовная Миссия наша в Пекине?

Ван. Ваши живут там, сколько мне известно, хорошо, и некоторых из них я, в бытность мою пред сим в Пекине, видел там, и узнал, что они Русские.

Я. Можно ли получить от Миссии и писать к оной письма, по крайней мере четыре раза в год?

Ван. Пока я буду при настоящей должности моей, то принимаю на себя доставлять в год от Вас, Губернатор, к Миссии и от оной к Вам в год два только письма, а не более, ибо я должен опасаться подозрения со стороны нашего Правительства.

Я. Весьма благодарю Вас за столь близкое участие к Миссии нашей. Но мне еще приятнее было бы, ежели б можно было иметь и с Вами дружескую партикулярную переписку и выписывать чрез Вас нужные вещи, каких в Кяхте достать нельзя Равным образом, ежели Вам что нужно из наших вещей, то я за особенное удовольствие почел бы исполнять Ваши желания.

Ван. Переписку партикулярную весть весьма можно, и я прошу Вас, Губернатор, поручить мне, что только Вам угодно, но письма партикулярные не иначе пересылать, как в казенных пакетах.

Я. Казенные оказии бывают очень редки, а Вы, конечно, имеете в Маймадчинах своих коммиссионеров, чрез которых можно иметь партикулярную переписку.

Ван (с терпеливостию). Комиссионеров в Маймадчинах я не имею, но, для избежания всякого подозрения и толков от нашего Двора, можете доставлять партикулярные письма Ваши чрез Маймадчинского Дзаргучея.

Я. Позвольте узнать форму партикулярных писем, и как адресовать их? [204]

Ван. Партикулярные письма у нас пишутся простым слогом в начале спрашиваем о здоровье того, к кому пишем, за тем донесение, или просьба какая, или уведомление о чем нибудь, а в заключение желаем доброго здоровья и счастия. Адрес же делается по чину и достоинству лица, на пример, естьли письмо на мое имя, то пишут мой чин и достоинство с прибавлением: «Слово дружества», т. е. дружеское письмо, имени же и фамилии моей не подписывают.

Я. Позвольте узнать Вашу и Г. Амбаня фамилии?

Ван. Моя родовая фамилия Боджигир, а Амбаня - Айжинь Дзиоро. А что значат слова: «Трескин и Кавалер», употребляемые Вами во всяком письме Вашем?

Я. Трескин есть моя родовая фамилия, а Кавалер значит имеющий знак отличия, указывая ему на мою звезду и ленту.

Ван. А где тот жирной старший монах 47, который был пред сим в Пекине вместе с Васильем (указывая на сидевшего со мною переводчика Новоселова), и повышен ли он в чине?

Я. Он давно уже в Москве, о повышении же его мне неизвестно.

Между тем приехали мы в Кяхту, где, кроме иллюминованной аллегорической прозрачной картины, никакого более не было освещения, дабы тем лучший дать вид картине. При приближении к оной кареты, певчие с музыкой пели сочиненный на случай сей хор (прилагаемый у сего под литер. Е). Ван и Амбань просили меня остановиться подле картины, вышли со мною из кареты, рассматривали со всем вниманием картину, спрашивали о значении каждого изображения и с особенным примечанием и удовольствием смотрели на храм, в Китайском вкусе, с изображением символического знака Китайского Дракона. От картины прошли мы пешком в дом Г. Кондратова. На крыльце встречены мы были семейством Г. Кондратова. Встреча сия чрезвычайно приятна была Вану и Амбаню, увидевшим и первой еще раз Европейской женской пол, и в том числе прекраснейших двух девиц. Они подносили им после чай, конфекты и Шампанское вино, которое пили да здоровье хозяина, а Ван, в знак благодарности, обвешал девиц кошельками. В 9 часов созжен был пред самым домом фейерверк. Ван и Амбань сидели у отворенных [205] окон, смотрели с большим удовольствием и весьма много хвалили искуство наше в сем. С окончанием фейерверка, все домы в Кяхте мгновенно иллюминованы были прекраснейшим образом; хозяева домов старались наперерыв один пред другим отличиться вкусом иллюминования; пред многими домами выставлены были прозрачные аллегорические картины, и одним словом: иллюминация Кяхты, по выгодному местоположению и квадратному расположению строения, представляла в целом горящий храм. Новое зрелище сие и скорость, с какого представлено оно было глазам Вана и Амбаня, еще более удивили их; они очень были веселы и довольны, и прощаясь напоследок со мною, Ван благодарил меня в самых лестных выражениях за таковое великолепное угощение, присовокупя к тому, что таковые пиршества и почести делают у них одному только Императору, и предваряя меня, что они также намерены сделать мне угощение, извинялись, что маленькое пограничное место сие не позволяет им исполнить сие намерение их так, как бы им желалось 48. За препровождением Вана и Амбаня в Маймадчины посланы были Секретарь мой с переводчиком и несколькими чиновниками, которые, в след за Ваном и Амбанем, вошли в их комнаты. Ван посадил тотчас пред собою Секретаря, поручил благодарить меня за таковое великое угощение, извиниться, что он весьма много обременил меня и проч. При чем Секретарь подал им от имени моего Манджурской перевод с того хора, который нет был пред аллегорическою картиною и который, для легкости в переводе, переложен в прозу. Ван тотчас прочитал, был весьма доволен, оставил бумагу у себя и поручил более и более благодарить меня 49.

28 Февраля. Поутру, в 9-ть часов, присланы были от Вана и Амбаня с четырьмя чиновниками и несколькими служителями подарки для Архимандрита, священников и церковнослужителей, бывших при служении 27 Февраля, также всему конвою, препровождавшему того ж дня Вана и Амбаня, кучерам, лакеям, певчим и музыкантам.

Во 2-м часу полудня присланы были ко мне от Вана и Амбаня другие чиновники благодарить меня за вчерашнее угощение, с присовокуплением, что прозрачная картина, фейерверк и [206] иллюминация доставили им особенно приятное удовольствие, и просить меня пожаловать к Вану и Амбаню 2 Марта откушать, посмотреть их кумирню и божественное служение, театр и проч., чем токмо могут они доставить мне удовольствие. При сем чиновники поднесли мне бумажной свиток от Вана с Манджурскою надписью собственною его рукою:

«28 Февраля. Доброй друг Губернатор, посмотрите и рассмейтесь!»

Развернув свиток, увидал я нарисованных самим Ваном мущину и женщину, с следующими, собственными его ж, надписьми: На одной стороне по Манжурски:

«Портрет, изображающий доброго друга и прелестную прислужницу. Посмотрите и рассмейтесь!»

А на другой стороне по Китайски в стихах:

«Создание сердец, на деле соединить».

Ван рисовал меня во весь рост, в моей бекеше, с моей шляпой и палкой, но с весьма странным лицем, так что по одному только платью можно было догадаться, что он рисовал меня, и одну из вышеупомянутых девиц, внучек Г. Кондратова, встретивших его вчера в доме и потчивавших его Шампанским вином, на счет чего я много с ними шутил. Тогда, изъяснив чиновникам оным совершенную готовность мою посвятить Вану и Амбаню назначенный ими день, я дал им дозволение, по просьбе их, сделать некоторым из знакомых им наших чиновников посещение. Чтобы, с одной стороны, исполнить долг вежливости, а с другой узнать мысли, дух и расположение Вана и Амбаня, после вышеописанного, весьма важного, разговора моего с ними в 27 Февраля, я, под видом контр-визита, решился быть у них запросто, следующего дня.

1 Марта. Поутру, в 12-м часу, присланы были ко мне от Вана и Амбаня чиновники с повторением просьбы их, пожаловать к ним завтрашний день на приуготовленный уже для меня праздник, и с приглашением к оному всех тех, кого токмо взять мне с собою угодно, из чиновников и купечества. Я поручил им засвидетельствовать Вану и Амбаню благодарность мою и известить, что сего ж числа после обеда буду сам у них без церемонии, и с одним токмо Секретарем и переводчиком.


 

Комментарии

1. Кяхта или Кяхтинская торговая слобода, где производится меновая торговля с Китайцами, отстоит от Троицкосавской крепости в 4-х верстах.

2. Сии же чиновники привезли и вышеупомянутое письмо, полученное мною на дороге.

3. Когда чиновники, по обыкновенному порядку, явились с Г. Кондратовым к Маймадчинскому Дзаргучею, для отправления их к Вану и Амбаню, то Дзаргучей, угощая их, между прочими разговорами, спросил Г. Кондратова: «Когда и каким образом Г. Губернатор намерен иметь свидание с нашим Ваном и Амбанем, и как неприметно, чтобы при сем дружеском свидании могли быть какие либо переговоры о делах, то, кажется, Вашему Г. Губернатору не будет неприятно иметь сие дружеское свидание в доме Вана и Амбаня, а не при пограничных столбах?» Тут вышел Дзаргучей в свою спальню и, через минуту возвратясь, сказал, что 2 и 3 число их первого весеннего месяца, т. е., 22 и 23 Февраля, дни счастливые и предзнаменующие благоприятное свидание, и просил Г. Кондратова донести обо всем Губернатору, а узнав расположение, уведомить бы его для донесения Вану и Амбаню. Г. Кондратов на все сие отвечал, что он не может знать, когда именно и каким образом желает Г. Губернатор иметь с Ваном и Амбанем свидание, а впрочем обещался доложить.

4. В ранге нашего Капитана.

5. - - Комменданта.

6. Церемония сия наблюдаема была всякой раз при въезде и выезде как моем, так Вана и Амбаня.

7. После, по при меру нашему, при каждом въезде и выезде моем салютовали меня 11-ю выстрелами.

8. Весь дом иллюминован был прозрачными лучшими фонарями.

9. Ворота сии изображены на картине, представляющей церемонию торжества, бывшего в Кяхте 12 Марта, и приложенной при сем под литер. С.

10. В выноске, на поле подлинника, написано карандашом: «Надо приготовить рисунок».

11. Из подражания ли сему неприятному впечатлению первого свидания, на другую же ночь выкрашен был Китайской пограничной столб красною краскою, означающею радость, соответственно чему и наш пограничный столб в следовавшую ночь окрашен был зеленою краскою.

12. На краю подлинника приписано карандашом: «Как показанием эстампе».

13. В ранге офицера.

14. В ранге старших Унтер-Офицеров.

15. В ранге старших Унтер-Офицеров.

16. Весь церемониал сей, который наблюдался при каждом выезде ко мне Вана и Амбаня, в моем экипаже, изображен на прилагаемой у сего под литерою D картине.

17. На краю подлинника замечено карандашом: «О Ламах и прочих надо объяснить в начале».

18. Приписано карандашом на поле подлинника: «Не забыть далее, что они во все пребывание любили сими заниматься, и я всемерно старался удовлетворить их все намерения».

19. Приписка карандашом: «Сие расположил я с намерением, чтобы, под разным видом и случаем, обо всем дать им нужное понятие о благоволительной к ним Империи».

20. Приписка карандашом: «Надо счесть, и что будет, поставить на это место».

21. Карандашом приписка: «Надо выше сказать, как и для чего Архимандрит взят был».

22. В ранге Штаб-Офицеров.

23. - - Офицеров.

24. Телохранитель 1-й степени.

25. Дворяне.

26. Телохранитель 2-й степени.

27. На поле карандашом приписано: «Сие, помнится, было в другом месте и без свидетелей».

28. Некоторые из чиновников сих Мунгал, которые прежде несколько раз получали уже от меня подарки, из вежливости ли, или по несмелости, отказались принять при сем случае подарки и показали вежливость свою. Чтобы приучить людей сих к вежливости и уважению, я поручил Г. Кондратову лично доложить о таковой невежливости их Вану, который тотчас призвал всех их к себе, приказал им принять подарки с благодарностию, и строго подтвердил уважать впредь милостями Губернатора.

29. На поле вынесено чернилами: «Смотреть в Записке Литвинцова на 14 стран.»

30. По обыкновению Азиятцев тщеславиться достоинствами своими, Ван в разговорах со мною при встрече и свидании, между прочим, хвалился искуством его в рисованье, и сколько для удостоверения в том, а более в доказательство дружбы его ко мне, прислал он рисунок свой.

31. Весьма достойно замечания то, что Китайцы, по известной гордости их, ни на словах, ни на письме никогда не называют иностранных Государей иначе, как просто Хан, т. е., Государь, но при сем разговоре Ван употребил Российское слово Император, и Манджурское Эджень, т. е., Государь.

32. На поле карандашом приписано: «Который представлял высокую особу величайшего из Императоров».

33. На поле карандашом: «и коих в подробности вспомнить нельзя».

34. Последний воскресный день масляной недели.

35. На под карандашом: «и далее не выйти чрез то из соблюдаемых ими твердо расчетов своих и высокомерия, нации и правительству их свойственных».

36. На поле карандашом: «Не помню, в сие ли время».

37. На поле карандашом: «Нужно описание».

38. Ван и Амбань просили сами прислать за ними, вместо кареты, коляску, дабы удобнее можно осмотреть местоположение и строение Кяхты, и триумфальные ворота с надписью.

39. Апостол к Коринфянам, 112 зач., а Евангелие от Матфея, 17 зач.

40. По правилам Китайским, надобно было прежде спросить дозволения у Вана, посадить за один стол сына его. Ван согласился на сие с тем, чтоб и мой сын был также за столом.

40. Атласы сии нарочно привез я с собою, чтобы, при удобном случае показать им настоящее положение земного шара, множество больших и сильных царств на оном, и удостоверить, что Китайское государство не есть срединное и небесное, каким почитают оное сами они. Далее приписано на поле карандашом: «Атласы были приготовлены нарочно по содержанию разговора, который я намеревался завести».

41. В продолжении стола Ван снял с себя курму бобровую, надеваемую сверх платья, и шапку свою. Сие, по обыкновениям Китайским, означает совершенную фамилиярность. Но когда просили его пить за здравие Императоров, то он тотчас надел свою шапку, которая, по каменной шишке на верху и по павлиному перу, означает степень достоинства и нигде уже не скидается.

42. На поле карандашом: «Сие делал я с намерением, дабы привести к материи разговора, который намеревал завязать».

43. На поле карандашом: «Где сказал Ван, что если б он как нибудь и согласился с Головкиным, то имел бы свои неприятности в самом Пекине. Сие я весьма за тем и имел в виду при переговорах».

44. Я с намерением старался увеличить предмет и сделать разговор продолжительнее, чтобы возбудить в них большее желание и нетерпеливость к окончанию дела, а чрез то склонить на будущее предложение мое, для них необыкновенное и неожиданное.

45. Последующие ответы мои были с намерением приготовительные и устрашающие, дабы тем скорее достигнуть своей цели, зная, что обыкновенные убеждения для них недействительны.

46. По случаю войны Китайцев с Зюнгорцами отправлено было из Китая в Москву Посольство в 1731 году.

47. Архимандрит Софроний.

48. На поле рукописи карандашом: «Шутка над женщинами».

49. Переложение сие прилагаете и под лит. Ж.

Текст воспроизведен по изданию: Журнал дружеского свидания иркутского гражданского губернатора, действительного статского советника Трескина, с китайскими пограничными правителями, ваном и амбанем, с 19-го Февраля по 13 Марта, 1810 года // Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете, Книга 1. 1860

© текст - Григорьев В. В. 1860
© сетевая версия - Thietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЧОИДР. 1860