Neue Seite 4

ШЭНЬ ФУ

ЗАПИСКИ О БРЕННОЙ ЖИЗНИ

Шэнь Фу (1763 — ок. 1808) — автор «Записок о бренной жизни», известный китайский художник. Картин его, к сожалению, сохранилось немного. Дошедший до нас текст «Записок» был впервые опубликован в 1877 г. литератором Ян Инь-чуанем, который нашел рукопись на книжном развале. Две последние части «Записок» оказались утерянными. Уцелело всего четыре части «Записок». Их достоверность в сочетании с безыскусностью изложения, отнюдь не исключающей своеобразной поэтичности, завоевала им значительную популярность. «Записки» переводились на несколько европейских языков.

Публикуется третья глава «Записок», представляющая собой вполне законченное произведение.

НЕВЗГОДЫ И ПЕЧАЛИ

Почему невзгоды омрачают нашу жизнь? Чаще всего они ниспосылаются нам в наказание за пороки, но в своих горестях повинен не я. Я был всегда дружелюбен и свято чтил данное слово, но мое простосердечие и неумение сдерживать свои чувства обрекало меня на многие неприятности. Моего отца, господина Цзяфу, по праву можно было бы назвать рыцарем щедролюбия. Он был скор на помощь другим, вечно улаживая чьи-то дела или устраивая брачные союзы. Людей, обласканных им, не счесть. Деньги он тратил очень расточительно, и всё на чужих.

После женитьбы мы с Юнь оказались в горькой нужде и вынуждены были закладывать свои вещи, чтобы сводить концы с концами. «Без денег нет ни лада, ни радости», — гласит поговорка. Наша бедность вначале навлекла на нас злобу мелких людишек, а потом и колкие насмешки моей семьи. Поистине справедливо древнее речение: «Отсутствие талантов в женщинах— само по себе благо». Будучи старшим, я тем [576] не менее считался третьим сыном. Все родственники, дальние и близкие, и моя семья называли Юнь «третья сестрица». Вскоре, однако, это обращение переделали на «третью тетушку». Шутку повторяли так часто, что она обратилась в привычку. Уже в одном этом мне мнилось стремление унизить Юнь, которая была старше меня на десять месяцев. Не было ли это предвестием наших бед?

В год под знаком и-цзи правления государя Цянь-луна я вместе с отцом отбыл в хайнинский ямынь (Ямынь — присутственное место. Примечания К. Галыгиной). Вместе с письмами семьи приходили и весточки от Юнь. Узнав ее почерк, отец как-то сказал мне:

— Твоя жена обучена грамоте, пусть она помогает своей свекрови писать письма.

Но однажды до моей матушки дошли какие-то слухи, она заподозрила, что Юнь превратно изложила одно домашнее происшествие, и перестала обращаться к ее услугам. Когда отец заметил, что письма написаны не рукой Юнь, он осведомился у меня:

— Может быть, твоя жена больна?

В тот же день я отправил Юнь письмо с просьбой объяснить, в чем дело. Ответа не было. Спустя некоторое время отец открыто изъявил мне свое недовольство:

— Видимо, твоя жена тяготится обязанностью писать письма за мать.

Когда наконец мы вернулись домой и я узнал истинную подоплеку происшедшего, я хотел было объяснить отцу, что произошло, но Юнь удержала меня, высказав такое соображение:

— Лучше вызвать гнев твоего старика, чем потерять расположение свекрови.

Так я и не рассеял заблуждения отца.

Весной, в год гэн-сюй, я поехал вместе с отцом в Нанкин. Там мы поселились рядом с неким Юй Футином, сослуживцем отца по нанкинской управе, который, кстати, привез с собой и семью. В разговоре с ним отец обронил такие слова: [577]

— Всю жизнь я провел в обременительных хлопотах, вдали от дома и семьи. Мне всегда хотелось иметь при себе человека, который бы заботился обо мне и моем благе. Если сын питает ко мне истинное почтение, он должен подыскать мне какую-нибудь женщину. Желательно, чтоб она была из наших краев, тогда не будет никаких различий в выговоре.

Фу-тин в точности передал мне пожелание отца, и я тайно отправил Юнь письмо с просьбой присмотреть для отца наложницу. Моя жена вскоре нашла подходящую девицу, урожденную Яо. До сговора она не стала объяснять матери все обстоятельства дела, и, когда Яо появилась у нас в доме, сказала только, что та — наша землячка, совершающая увеселительное путешествие. Вскоре отец поручил мне доставить наложницу к нему в покои. Его поступок породил много толков, в частности, говорили, будто мой отец давно уже имел намерение соединиться с этой девицей. Когда же истинный смысл происходящего стал очевиден моей матушке, она сказала Юнь:

— Но ведь ты говорила, что Яо совершает увеселительное путешествие. С какой же стати мой муж взял ее в наложницы?

Так Юнь восстановила против себя и свекровь.

В год жэнь-цзы я жил весной в городе Чжэньчжоу. После путешествия по реке Ханьцзян в Янчжоу мой отец тяжело занемог. Я тотчас же отправился к нему, но в пути и сам заболел. В это время к отцу приехал мой младший брат Ци-тан. В письме ко мне Юнь сообщила: «Ци-тан занял крупную сумму денег у нашей соседки. Он просил меня поручиться за него, и вот теперь соседка требует немедленного возвращения долга». Я спросил у брата, верно ли это. Ци-тан стал отнекиваться, говоря, что старшая невестка суется не в свои дела. Поэтому я отписал Юнь: «Нынче мы оба больны, к тому же у нас нет денег. Подожди, пока вернется младший брат. Пусть сам выпутывается». Вскоре мой отец поправился, и я отбыл в Чжэньчжоу. Ответ от Юнь пришел, когда я был в отъезде. Отец сам распечатал ее письмо. Как я потом узнал, Юнь опять писала о том, что Ци-тан занял большую сумму. Далее следовали такие слова: «Твоя мать считает, что в болезни [578] старика повинна наложница. Когда он окрепнет, я посоветую Яо сказать старику, будто бы она скучает по дому, и попрошу родителей увезти ее. Это единственный приемлемый выход». Письмо привело моего отца в неистовую ярость. Прежде всего он спросил Ци-тана, действительно ли тот брал в долг, и мой брат заявил, что впервые об этом слышит. Затем отец написал мне: «Твоя жена занимает тайком от тебя деньги и клевещет на брата. Более того, у нее хватает дерзости называть свекровь «твоей матерью», а меня, почтенного отца твоего, «стариком». Возмущенный таким недостойным поведением, я отправил посыльного с повелением изгнать ее из дому. Если у тебя осталась хоть самая малость соображения, ты должен сам понять свою вину». Это известие поразило меня, как гром среди ясного неба. Я немедленно написал ответ, умоляя о прощении, вскочил на коня и поспешил домой в страхе, как бы Юнь не покончила с собою. В то время как я объяснял своим домашним все происшедшее, принесли письмо от отца, в котором тот не преминул изобразить поведение Юнь в самых мрачных тонах. Юнь, рыдая, сказала мне:

— Конечно, не следовало мне употреблять такие слова, но я сделала это по неведению, свекор мог бы простить меня.

Через несколько дней отец известил меня о новом своем решении:

— Я не хочу наказывать вас с излишней строгостью. Но встречаться с вами у меня нет никакого желания, поэтому покиньте мой дом. Так вы избежите более сурового проявления моей воли.

Я хотел было отправить Юнь к ее родственникам. Но матушка ее давно умерла, младший брат убежал из дому, да и сама Юнь не желала быть зависимой от родственников. К счастью, мой друг Лу Бань-фан, прослышав о нашей беде, пригласил нас пожить у него в Сяошуанлоу. Через два года мой отец наконец узнал всю правду. Это случилось после того, как я вернулся из Линнани. Он сам приехал к нам в Сяошуанлоу. Обращаясь к Юнь, отец сказал ей тогда:

— Теперь я знаю всю правду. Почему бы вам обоим не возвратиться под родительский кров? [579]

Домой мы вернулись все втроем и счастливо зажили в нашем прежнем жилище. Согласие в семье было восстановлено. Но кто знал, что история с певичкой Хань Юань принесет нам новые несчастья!

Юнь издавна страдала кровотечениями. Недуг особенно обострился после исчезновения ее младшего брата и последовавшей вслед за тем смерти матери, убитой тоской по сыну. С тех пор как она подружилась с Хань Юань, у нее целый год не было кровотечений, и я даже лелеял надежду, что благотворное воздействие дружбы окажется для нее лучшим лекарством. Но Хань Юань просватали за богатого влиятельного человека, который дал за нее тысячу золотых монет. Если бы не эти деньги, ее мать умерла бы с голоду. Наша красавица подруга должна была уехать в княжество Кашгар. Узнав эту новость, я не решился сообщить ее Юнь. Но однажды, когда она была в гостях у певицы, та сама поведала ей всю правду. Безутешно рыдая, Юнь сказала мне:

— Я никогда не предполагала, что Хань Юань постигнет такая злосчастная судьба.

Я ответил ей:

— Возьми себя в руки. Какова, по-твоему, должна быть участь простолюдинки? Ведь тот, кто привык «одеваться в шелка и вкушать яшмовую пищу» (Яшмовая пища – метафорическое обозначение вкусной еды), никогда не сможет довольствоваться заколкой, сделанной из шипа терновника, и холщовой юбкой. Неужели же, по-твоему, лучше жить в бедности?

Не менее трех раз я принимался успокаивать и утешать ее. Юнь была так потрясена происшедшим, что кровотечения возобновились с новой силой. Ни пребывание в постели, ни целебные снадобья — ничто не приносило ей пользы. Но не только это омрачало нашу жизнь. С каждым годом долги наши росли, а сами мы оказались мишенью насмешек всей семьи. Отец мой и родственники были недовольны Юнь, укоряя ее за то, что она стала названой сестрой певички. Я же, оказавшись между двух огней, даже не представлял себе возможности счастья. [580]

Юнь родила мне дочь, которую назвали Цин-цзюнь. К тому времени, о котором я пишу, ей было четырнадцать. Она знала письмо и, отличаясь редкой понятливостью, умела счастливо миновать все трудности нашей жизни, закладывая ростовщикам золотые заколки и платье. Был у меня и сын по имени Фын- сэнь. Ему шел двенадцатый год, и он обучался чтению и письму. Долгие годы я нигде не служил, и, чтобы поддержать существование семьи, я открыл лавку по продаже книг и живописных свитков. Трехдневного дохода от лавки едва хватало на то, чтобы протянуть один день, и мы дошли до крайности.

Ни у кого из нас не было теплого платья, и в суровые зимы нам оставалось лишь запастись терпением. Цин-цзюнь ходила в легком платье, и, хотя вся дрожала, упорно твердила:

— Мне не холодно.

Видя нашу нищету, Юнь запретила нам звать лекарей и перестала принимать пилюли.

За все это время она лишь однажды поднялась с постели. Это случилось в тот день, когда из управы князя Фу приехал мой друг Чжоу Чунь-сюй. Он искал мастерицу, чтобы заказать ей вышивку к обложке буддийского фолианта «Сутра сердца». Привлеченная значительным вознаграждением, Юнь предложила свои услуги. К тому же она верила, что за украшение буддийского канона судьба отвратит от нас беды и ниспошлет нам счастье. Мой друг не мог долго ждать, и Юнь пришлось закончить работу за девять дней. Такое напряжение оказалось пагубным для ее здоровья, она стала жаловаться на боли в спине и головокружения. Не думал я, что Будда откажет в своем милосердии человеку столь несчастливому!

Ухудшение здоровья Юнь возложило на меня новые заботы: теперь она то и дело требовала, чтобы ей подали воды или чая.

Рядом с моей лавкой жил ростовщик-шаньсиец. Время от времени он заказывал мне картины. Так, собственно, мы и познакомились. Один из моих приятелей захотел занять у него пятьдесят золотых монет и попросил меня быть за него поручителем. Я постеснялся отказать ему в этой просьбе. Вскоре этот [581] приятель скрылся, прихватив с собой все деньги. Ростовщик потребовал долг с меня, а когда я ему не заплатил, стал осыпать руганью. Я пытался оплатить долг картинами, но в конце концов их запас иссяк, у меня не осталось ни одной вещи, которую я мог бы отдать в погашение долга. В конце лета мой отец возвратился домой, и ростовщик потребовал от него уплаты долга, подняв сильный шум у нас в доме. Узнав, в чем дело, отец принялся ругать меня за поручительство. Он сказал мне:

— Мы принадлежим к чиновному кругу и не можем взять на себя уплату долгов низких людишек.

Я пытался объяснить ему, как все произошло, и в это время появился посыльный от подруги Юнь из Сишаня, урожденной Хуа, названой сестры Юнь.

Проведав о нездоровье Юнь, она прислала нарочного. Отец мой почему-то вбил себе в голову, что это посыльный певицы Хань Юань, и, впав в еще больший гнев, сказал:

— Твоя жена не блюдет своего достоинства, потому и стала названой сестрой певички. Да и сам ты, вместо того чтобы водить знакомство с приличными людьми, якшаешься со всяким сбродом. У меня не хватает духу умертвить тебя, но даю тебе три дня сроку, чтобы ты покаялся в своих поступках, или же я подам на тебя в суд, обвинив в непочтительном отношении к отцу.

Услыхав об этом, Юнь залилась слезами и сказала:

— Это я навлекла на тебя гнев отца. Я знаю, что ты не пережил бы моей смерти, но я не могу вынести разлуки с тобой. Позови в дом посыльного, я хочу поговорить с ним наедине.

Поддерживаемая дочерью, Юнь отправилась в передние покои и принялась расспрашивать слугу из дома Хуа:

— Действительно ли госпожа прислала тебя ко мне, или ты просто заглянул мимоходом?

Слуга ответил:

— Моя госпожа давно прослышала о вашей болезни. Она хотела было сама навестить вас, но она ни разу еще не покидала своего дома и не решилась приехать. Перед моим уходом она наказала мне передать [582] вам, что, если вы не тяготитесь жизнью в бедном деревенском доме и не брезгаете простой пищей, она будет рада видеть вас у себя.

Тут посыльный напомнил Юнь о том, что они с его госпожой в детстве поклялись помогать друг другу в бедах и несчастьях.

— Тогда возвращайся побыстрей и попроси свою госпожу через два дня тайно прислать за нами лодку,— велела ему Юнь.

Когда слуга отбыл, Юнь сказала мне:

— Поистине союз между сестрами неразделим, словно плоть и кость. Если ты согласен пожить у Хуа, поехали вместе. Взять с собой дочь и сына мы не можем, оставить их на попечение родственников тоже нельзя, поэтому нам следует их как-то пристроить за эти два дня.

Был у меня друг по имени Ван Цзинь-чэнь; он сватал мою дочь за своего сына Вэнь-ши.

— Я слышала,— сказала Юнь,— что молодой Ван слаб здоровьем и обойден талантами. В лучшем случае он будет своему отцу лишь послушным сыном. Но у Ванов нет никого другого, кто мог бы позаботиться об их благосостоянии. Он единственный сын в семье, где чтут ученость и канон, я думаю, можно принять это предложение.

Я тут же известил о нашем решении Цзинь-чэня.

— Между моим батюшкой и вами, господин, — сказал я ему,— существует столь же тесная близость, что и между реками Вэй и Ян. Вы прочили Цин-цзюнь в жены своему сыну, и вот вам наше согласие. Обстоятельства, однако, таковы, что мы с супругой не можем ждать, пока она достигнет надлежащего возраста, так как отбываем в Сишань. Прошу вас переговорить с моими родителями и взять мою дочь к себе в дом.

Ван Цзинь-чэнь, обрадованный, тотчас же ответил согласием.

Сына я оставил своему доброму приятелю по имени Ся И-шань, который взялся приучить его к торговле. Мы уже завершили все приготовления, когда прибыла лодка от Хуа. Было это двадцать пятого дня [583] двенадцатого месяца, в год под циклическим знаком гэн-шэнь.

— Если мы сейчас выйдем за ворота,— сказала Юнь,— боюсь, не избежать нам насмешек соседей. Да и как бы не увидел нас ростовщик. Ехать надо завтра утром в пятую стражу, когда все еще спят.

Я спросил ее:

— А в состоянии ли ты, больная, подняться так рано?

— Смерть ли, жизнь ли — все в руках судьбы,— ответила Юнь.— Что будет — то будет.

Я сообщил отцу о нашем решении. И он его одобрил. В ту же ночь я взял коромысло и перенес часть вещей в лодку. Сыну я велел лечь пораньше. Цин-цзюнь плакала, сидя подле матери. Юнь, как могла, утешала ее:

— Судьба неблагосклонна ко мне, к тому же я была несдержанна в своих чувствах. Потому-то и очутились мы в столь бедственном положении. Мое счастье еще, что твой отец так привязан ко мне, тебе нечего за меня беспокоиться. Через два-три года дела наши непременно уладятся, и вся семья вновь соединится. Постарайся быть хорошей невесткой для родителей мужа, не будь похожа на меня. Я знаю, что свекровь и свекор рады видеть тебя женой своего сына, будут к тебе добры. Все, что остается в наших корзинах и сундуках,— твое, возьми эти вещи с собой. Твой брат еще мал годами, и лучше, чтобы он пока ничего не знал. Перед отъездом я скажу ему, что еду к лекарю и вернусь через несколько дней. Лишь когда наша лодка будет далеко, скажи ему всю правду и попроси деда присмотреть за ним.

Сопровождать нас вызвалась одна пожилая женщина. Она сидела с нами рядом, и, пока шел этот разговор, вытирала безостановочно лившиеся слезы. Перед пятой стражей мы разогрели жидкую кашицу-чжоу, чтобы отведать ее всем вместе. С немалым усилием сделав веселое лицо, Юнь пошутила:

— Прежде мы ели чжоу перед встречей, теперь вот едим перед расставанием. Если захочешь сочинить рассказ, то заголовок уже есть: «Записки о том, как ели чжоу». [584]

Услыхав шум, Фын-сэнь проснулся.

— Что ты там ешь, мама? — невнятно пробормотал он.

Юнь ответила ему:

— Я собираюсь ехать к лекарю.

— Почему так рано?

Юнь сказала:

— Нам предстоит далекий путь. Ты останешься дома с сестрой, постарайся не надоедать бабушке и деду. Я уеду из дома вместе с папой и вернусь через несколько дней.

В это время, возвещая рассвет, трижды прокричал петух... Обливаясь слезами, поддерживаемая нашей спутницей, Юнь хотела уже было выйти через заднюю дверь, как вдруг Фын-сэнь поднял громкий плач.

— Я знаю, мама никогда не вернется назад,— кричал он.

Цин-цзюнь поспешно прикрыла ему рот рукой, чтобы он не разбудил всех домашних, а потом постаралась утешить его. Мне казалось, будто рвется некая пуповина, соединявшая меня с сыном. Я не в состоянии был вымолвить ни слова, только просил его не кричать. Цин-цзюнь затворила за нами дверь. Юнь не успела сделать и десяти шагов, как силы оставили ее. Я потащил ее на спине, а наша пожилая спутница несла перед нами фонарь. Когда мы подходили к лодке, нас остановили стражники. К счастью, наша спутница догадалась сказать им, что Юнь — ее заболевшая дочь, а я зять. Лодочники услыхали шум, поспешили к нам навстречу и помогли сесть в лодку. Юнь захлебывалась слезами. Дурные предчувствия ее не обманывали: она в самом деле никогда больше не увиделась со своим сыном.

Господин Хуа носил имя Да-чэн; жил он в Уси. Его дом был обращен к Дунгаоским горам. Человек он был трудолюбивый, притом чрезвычайно простой и честный. В полдень мы уже добрались до места. Госпожа Хуа стояла подле ворот. Завидев издали приближающуюся лодку, она в сопровождении двух своих маленьких дочек подошла к берегу. Обе женщины были [585] очень рады встрече. Юнь с помощью подруги выбралась из лодки. Нам был оказан самый теплый прием. Со всей округи собирались дети и женщины. Одни спрашивали о новостях или задавали вопросы, другие просто выражали свое расположение или хотели познакомиться. Шум в доме был невообразимый. Видя произведенный ею переполох, Юнь сказала госпоже Хуа:

— Я чувствую себя, как рыбак, попавший к Персиковому источнику (Намек на поэму Тао Юань-мина «Персиковый источник», где говорится: «Мужчины и женщины, проходившие мимо и работавшие в поле, были так одеты, что они показались рыбаку чужестранцами»).

Хуа ответила ей:

— Не шутите так, сестрица. Конечно, наш деревенский люд мало что видел на свете, и многое ему в диковинку.

В доме у наших гостеприимных хозяев мы прожили в полном согласии вплоть до Нового года. Наступил пятнадцатый день первой луны — Праздник фонарей. Юнь немного окрепла и могла самостоятельно сделать несколько шагов. Ночью мы отправились посмотреть представление с фонарями и шествие дракона, которое устраивалось на большом молотильном току. Я заметил, что Юнь выглядит лучше. У меня стало спокойнее на душе и появились уже кое-какие замыслы.

— Не можем же мы жить здесь вечно, — сказал я ей. — Но для того, чтобы уехать, нужны деньги. Что же нам делать?

Юнь ответила:

— Помнится мне, что супруг твоей сестры, господин Фань Хуэй-лай, служащий ныне в цзинцзянской соляной управе в должности ее начальника, лет десять назад одолжил у нас десять золотых монет. Чтобы достать эти деньги, мне пришлось тогда продать мою драгоценную заколку.

Я ответил:

— Да, верно, я совсем забыл об этом.

Юнь посоветовала мне: [586]

— Я слыхала, что отсюда недалеко до города Цзин-цзяна, почему бы тебе туда не съездить?

Я последовал ее совету и в шестнадцатый день первой луны года син-ю отправился в путь. Погода стояла такая теплая, что мне было совсем не холодно в вельветовом халате и короткой куртке-безрукавке из саржи. Ночевал я на постоялом дворе в Сишане, укрывшись одеялом, а наутро нанял лодку. Поездка оказалась нелегкой. Непрерывно дул сильный встречный ветер, прошел небольшой дождь. К ночи, когда мы пристали к цзинъинской пристани, я продрог до мозга костей. Чтобы согреться, я купил вина, истратив последний чох (чох – мелкая китайская монета) из своего кармана. Всю ночь я беспокойно ворочался, размышляя, не заложить ли мне нижнюю рубаху, чтобы заплатить за паром. К девятнадцатому дню первой луны ветер усилился, повалил густой снег. Не в силах вынести страдания, которые причиняла мне стужа, я заплакал. Еще раз прикинув стоимость постоя и переезда на пароме, я понял, что мне нечего и мечтать о рюмке вина. И вот тогда-то я увидел пожилого человека в сандалиях и войлочной крестьянской шапке, который, согнувшись, тащил на спине желтый сундук. Он сразу меня узнал, как только увидел, и я его тоже.

— Почтенный господин! Вы Цао, уроженец Тайчжоу? — спросил я.

— Он самый, — ответил пожилой человек. — Если бы не вы, я давно умер бы в какой-нибудь канаве или яме. Моя младшая дочь часто вспоминает о вас с благодарностью. Не думал я, что мы с вами встретимся нынче. Какой ветер занес вас в эти края?

Здесь я должен объяснить, что познакомился с этим человеком за несколько лет до того, когда еще служил в тайчжоуском ямыне. Цао в те времена жил в большой бедности. Его дочь, отличавшаяся редкостной красотой, была просватана за какого-то незнакомого мне человека. Однако некий влиятельный чиновник, который ссудил Цао деньгами, решил вытребовать у него не только долг, но и девушку и возбудил иск. Я помог уладить это дело и препроводил девушку [587] в семью будущего мужа. После этого Цао принес мне подарок и, низко кланяясь, долго благодарил меня.

Встретясь с ним вновь, я объяснил Цао, что еду к мужу сестры, но мое путешествие прервано обильным снегопадом.

— Если завтра небо прояснится, — сказал Цао, — я поеду с вами, так как и мой путь лежит в том же направлении.

Он вынул несколько монет и купил вина, выражая ко мне живейшую симпатию.

На рассвете двадцать второго дня, с первыми ударами колокола, я услышал крик паромщика, зазывавшего пассажиров. Я тут же поднялся и пригласил Цао вместе идти на паром. Но он сказал мне:

— Не торопитесь. Давайте сперва поедим, а потом уж пойдем на паром.

Он заплатил за мой постой и за все, что я там задолжал, и потащил меня поесть. Но я уже так устал от бездействия и так спешил переправиться на тот берег, что еда не лезла мне в горло — еле-еле проглотил я два кунжутных блина. Когда мы взошли на паром, ветер вонзился в меня сотнями стрел, и я снова задрожал от холода.

Цао сказал мне:

— Эту лодку наняла некая вдова. Говорят, что муж у нее удавился в Цзинцзяне. Придется подождать ее.

После долгого ожидания мы тронулись в путь. Когда мы прибывали в Цзинцзян, уже смеркалось. Цао сказал:

— В Цзинцзяне два присутственных места. Родственник, к которому вы направляетесь, служит в самом городе или за его пределами?

— Право, не знаю, — откликнулся я, в подавленном настроении следуя за ним по пятам.

— Тогда надо поискать ночлег, — предложил Цао. — Пойдем к нему завтра утром.

Мы зашли на постоялый двор. Мои туфли и носки были насквозь мокрые, все в грязи, и я положил их у очага, чтоб посушить. Насильно проглотив немного еды, истомленный усталостью, я погрузился в [588] беспокойный сон. Когда наутро я проснулся, оказалось, что носки мои наполовину сгорели. Цао опять заплатил за мой стол и приют. Наконец мы добрались до дома моего зятя, Хуэй-лая, который жил в самом городе. Хуэй-лай еще не вставал. Услышав о моем приходе, он быстро оделся и вышел. Встревоженный моим плачевным видом, он спросил:

— Что с вами? Как вы дошли до такого состояния?

Ничего не объясняя, я ответил:

— Не спрашивайте меня пока ни о чем. Если у вас есть при себе деньги, дайте мне в долг две золотых монеты; мне надо рассчитаться с сопровождавшим меня человеком.

Хуэй-лай дал мне две серебряные монеты в два юаня каждая, и я протянул их Цао. Тот ни за что не хотел брать денег, лишь после моей настоятельной просьбы он взял один юань и ушел. Только тогда рассказал я шурину обо всем, что со мной случилось, а также и о цели моего прихода. Хуэй-лай сказал:

— Мы с вами близкие родственники, и даже если бы не брал у вас денег, я все равно должен был бы вам помочь всем, чем могу. К несчастью, наши джонки с солью захвачены пиратами, и сейчас у меня плохо с деньгами. Не согласитесь ли вы принять двадцать юаней в погашение моего долга?

На большее я и не надеялся и поэтому не возражал. Пробыв у него два дня в ожидании, пока небо прояснится и погода потеплеет, я отбыл домой. На двадцать пятый день первой луны я возвратился в дом господина Хуа.

Юнь сразу же спросила меня:

— Снег захватил тебя в пути?

Я рассказал ей о всех моих злоключениях. Юнь горестно заметила:

— Когда повалил снег, я полагала, что ты уже в Цзинцзяне, а ты, оказывается, плыл по реке. Хорошо еще, что тебе повстречался этот старый Цао, поистине небо милосердно к хорошим людям.

Через несколько дней мы получили письмо от Цин-цзюнь, из которого узнали, что ее младший брат уже [589] начал службу в лавке моего друга И-шаня. С согласия и благословения моих родителей, дочь Цин-цзюнь в двадцать четвертый день первой луны вступила в новый дом. Можно было считать, что судьба моих детей устроена, но разлука с ними причиняла нам нестерпимую боль. Да и им тоже, вероятно, приходилось нелегко.

В начале второй луны повеяло теплом. Прихватив с собой полученные от шурина деньги, я отправился к своему земляку Ху Кэнь-тану, который служил в янчжоуской соляной управе. Через него мне удалось получить должность писаря в отделе таможенного надзора. Я почувствовал, что жизнь моя налаживается. В восьмом месяце года жэнь-сюй я получил от Юнь письмо. «Я полностью оправилась от своей болезни, — писала она. — В наши намерения никогда не входило обременять собой родственников или знакомых. Я с удовольствием приехала бы в Янчжоу и посетила знаменитые своей красотою горы Пиншань». Я поспешил снять дом. Дом этот был расположен подле ворот Первой весны, по ту сторону реки, и состоял из двух комнат. Затем я сам поехал к Хуа, чтобы привезти Юнь. Госпожа Хуа дала нам в услужение мальчика по имени А-шуан, который помогал готовить еду и убирать дом. Мы пригласили их к себе, заверив в самых дружеских чувствах. Но время десятой луны в Пиншане — холодная пора, и нам пришлось отложить нашу встречу до следующей весны.

Подбодренный надеждой, что спокойная, не отравленная заботами жизнь будет способствовать окончательному восстановлению здоровья Юнь, я уже мечтал о воссоединении нашей семьи. Но не прошло и месяца, как управа, где я служил, решила провести сокращение. Уволили около пятидесяти человек, и среди них меня, так как я не имел влиятельного покровителя. Юнь подсказывала мне, что предпринять; всячески стараясь быть веселой, она даже утешала меня, ни разу не упрекнув и не высказав какой-нибудь обиды. Кое-как протянули мы до весны года гуй-хай, когда у Юнь началось новое кровотечение. Я опять собрался к мужу сестры в Цзинцзян за помощью. Но Юнь удержала меня словами: [590]

— Лучше искать поддержки у друзей, чем у родственников.

— Что верно, то верно, — ответил я ей. — Но хотя друзья и преданы мне всей душой, они тоже сейчас не у дел и сами нуждаются в помощи.

Юнь пришлось согласиться со мной.

— К счастью, погода сейчас теплая, — сказала она, — вряд ли в пути тебя застигнет снег. Поэтому поезжай быстрее и быстрее возвращайся. А за меня не беспокойся.

К этому времени я оказался без денег. Чтобы не волновать Юнь, я сделал вид, будто иду нанимать мула, тогда как сам решил идти пешком. Захватив с собой несколько лепешек, я направился на юго-восток. В пути я пересек две речки и, пройдя около восьмидесяти или девяносто ли, очутился в совершенно безлюдном месте. Шло время, а я видел перед собой лишь бескрайнее море желтого песка. День уже сменился сумерками, когда наконец я набрел на молельню, воздвигнутую в честь здешнего бога-покровителя. Эта молельня, высотой не более пяти чи (чи – мера длины, равная 0,32 м), окружена была низенькой глинобитной стеной, у входа стояли два кипариса. Преклонив колени, я сотворил молитву и, обращаясь к богу этих мест, молвил так:

— Я, Шэнь из Сучжоу, отправился к своим родственникам, но сбился с пути. Я хотел бы заночевать в твоей молельне. Не оставь меня своим милосердием.

Затем я вынул из ниши маленькую каменную курильницу и, поставив ее подле молельни, попробовал втиснуться в освободившееся пространство. Но места было слишком мало. Поэтому я сел на землю, надвинув на лоб зимнюю шапку. Колени мои торчали наружу. Я закрыл глаза и попробовал забиться внутрь. Вокруг молельни слышался лишь посвист ветра. Мгновение спустя, изнуренный телом и душою, я впал в беспамятство. Когда я пробудился, на востоке уже брезжил свет. За низенькой оградой послышались шаги и чья-то речь. Я тотчас вылез из моего убежища [591] и увидел местных крестьян, которые шли на базар. Я спросил их о дороге, и вот что они мне сказали:

– Идите прямо на юг, и через десять ли будет Тайсинсянь, Пройдя этот городок, поверните к юго-востоку, и еще через десять ли вы доберетесь до земляных дамб. Когда минуете восьмую, начнется проезжий тракт, который приведет вас к Цзинцзяну.

Простясь с крестьянами, я вернулся к молельне и поставил курильницу на прежнее место. Затем преклонил колени, возблагодарил бога и двинулся дальше. В Тайсинсяне я нанял телегу и прибыл в Цзинцзян к часу шэнь. Не теряя времени, я отправился к своему родственнику.

Отдав свою карточку, я довольно долго ждал приема, наконец вышел слуга и сказал мне:

— Господин Фань отбыл в Чанчжоу по делам службы.

По его смущению я понял, что это ложь, но все же спросил, когда господин вернется.

— Не знаю, — был ответ.

Тогда я заявил:

— Пусть мне придется торчать здесь год, я все равно дождусь его.

Догадавшись о цели моего визита, слуга потихоньку спросил меня:

— А правда ли, что госпожа Фань приходится вам родной сестрой?

Я ответил:

— Если бы она не была моей сестрой, стал бы я дожидаться возвращения господина Фаня.

Тогда слуга сказал:

— Прошу вас обождать.

По прошествии трех дней мне объявили, что господин Фань возвратился в Цзинцзян, и выдали двадцать пять золотых монет. Я тотчас же нанял осла и поспешил домой.

Я застал Юнь в слезах. Она сразу же огорошила меня известием:

— Вчера вечером А-шуан бежал, прихватив все наши вещи. Я попросила соседей поискать мальчика, но его так и не нашли. То, что он исчез, огорчает меня гораздо больше, чем пропажа вещей. Когда мы [592] уезжали, его мать трижды повторила просьбу, чтобы я хорошенько за ним присматривала. Если он удрал домой, ему придется переезжать через Янцзы. Не случилось бы с ним какой-нибудь беды на реке! А вдруг сами родители укроют его в потайном месте и потребуют вернуть им сына? Что нам тогда делать? С какими глазами я предстану перед своей названой сестрой?

Я сказал ей:

— Успокойся! Давай рассудим обо всем спокойно. Ребенка могут спрятать только ради того, чтобы выманить у нас деньги. Но ведь всем хорошо известно, что у каждого из нас по две руки, по одному рту, и ничего больше. Он прожил полгода в нашем доме, мы его кормили, одевали, и за все это время ни разу не подняли на него руку, не наказали, об этом знает вся округа. Я думаю, что этот малый давно уже исподличался, и, видя, что дела наши все хуже и хуже, он улизнул со всем нашим скарбом. Что же до госпожи Хуа, которая приходится тебе названой сестрой и которая послала с нами этого негодника, то именно ей, а не тебе должно быть стыдно. Следует немедленно сообщить о его бегстве в управу, это спасет нас от неприятностей.

Мои доводы несколько успокоили Юнь. И все же во сне она часто всхлипывала и бормотала:

— А-шуан убежал! Как могла Хань возложить на меня такое бремя!

Ее состояние день ото дня ухудшалось. Я хотел послать за лекарем, но Юнь воспротивилась.

— Ты же знаешь, — сказала она, — что моя болезнь началась с сильного потрясения; убежал брат, а вслед за тем умерла матушка. Болезнь обострялась каждый раз, когда на нас обрушивалось какое-нибудь несчастье. Всю жизнь я старалась удержать себя от неверных поступков, всей душой стремясь быть хорошей невесткой. Но у меня ничего не вышло. Болезнь овладела всем моим существом, и никакой, даже самый хороший, врач теперь мне не поможет. Поэтому прошу тебя, не трать деньги напрасно. Вспоминая все двадцать три года нашей согласной супружеской жизни, я знаю, что ты любишь меня, несмотря на все мои недостатки. [593]

Пусть я испытала много горя — зато судьба подарила мне мужа и друга, подобного тебе. Я была счастлива, как небожительница, все время, пока у нас было платье, хотя и простое, но все же на вате, пока у нас хватало овощей и риса, а в доме царило согласие. Я была счастлива, как небожительница, когда мы гуляли среди ручьев и камней, наслаждаясь красотой местности вокруг Цанланского павильона или в Сяошуанлоу. Но ведь мы смертные, нам не стать небожителями, которые могут, постигнув тайны тайн, продлевать свою жизнь на несколько поколений. Наше счастье возбудило зависть самой судьбы, и она послала нам тяжкие испытания. Тебе не следовало так сильно любить ту, которая повинна во всех твоих несчастьях.

Она замолчала, а затем, подавив рыдания, заговорила снова:

— Человеческая жизнь должна длиться сто лет. Мы же расстанемся, пройдя лишь половину положенного нам пути. При мысли о том, что я не смогу до конца твоих дней прислуживать тебе «с совком и метелкой» (то есть быть женой) и не увижу своими глазами свадьбы Фын-сэня, сердце мое разрывается на части. — По ее лицу покатились крупные, как горошинки, слезы.

Я попытался ее утешить:

— Ты болеешь уже восемь лет, и за это время несколько раз тебе было так же худо. Почему именно сегодня ты говоришь с таким отчаянием?

Юнь ответила:

— Несколько дней подряд я вижу один и тот же сон: будто родители прислали лодку, чтобы забрать меня к себе. А когда я закрываю глаза, то чувствую себя легкой, как небожительница, шествующая по облакам и туманам. Видимо, душа моя уже отлетела, а здесь осталась только бренная плоть.

— Ты больна, тебе надобно принять целительные снадобья, — сказал я ей. — Тогда ты обретешь душевный покой и твое здоровье пойдет на поправку. Я уверен, что ты исцелишься от своих недугов. [594]

Но она, продолжая всхлипывать, возразила:

— Если бы хоть тоненькая паутинная нить все еще связывала меня с жизнью, я не решилась бы завести этот разговор. Но вот-вот я вступлю на дорогу, ведущую во мрак, и если я не выскажу сегодня все, что хочу, завтра будет уже поздно. Я знаю, что из-за меня ты не пользовался благорасположением родственников и потерпел неудачу в жизни. После моей смерти отношение к тебе родителей переменится. Твой отец и матушка уже стары годами, поэтому возвращайся к ним быстрее. Если не сможешь отвезти мои останки на родину, чтобы там их похоронить, оставь мой гроб пока здесь. Перевезешь, когда сможешь. Я надеюсь, что ты найдешь себе другую жену, которая будет столь же добродетельна, сколь и красива. Она займет мое место, чтоб служить твоим родителям и утешать моих осиротевших детей.

Я чувствовал нестерпимую боль в сердце и, не владея более собой, горько зарыдал. Я сказал Юнь:

— Даже если мы расстанемся с тобой на середине пути, я никогда больше не женюсь. «На что тому ручеек, кто видел великое море, и на что тому облако, кто видел Ушаньскую тучку?» (Намек на поэму Суе Юя «Горы высокие Тан», где говорится о фее, деве Ушаньской горы, или Ушаньской тучке, которая по утрам являлась чускому князю).

Юнь взяла меня за руку, собираясь еще что-то сказать. Но смогла лишь тихо вымолвить:

— Ухожу в мир иной...

Вдруг дыхание ее стало прерывистым, уста сомкнулись, глаза широко открылись, и, сколько ни звал я ее по имени, она не откликалась. Слезы бежали двумя струйками по ее щекам. Но через некоторое время они высохли, грудь перестала судорожно вздыматься, и душа Юнь без всяких усилий покинула тело, начав свое вечное странствие. Это случилось на тринадцатый день третьей луны в год под знаком гуй-хай, под девизом «Цзяцин».

В комнате, освещенной лишь слабым мерцанием светильника, кроме меня не было ни души. Я сжал [595] пальцы в кулаки, опасаясь, что сердце не выдержит таких мук. Горю моему не было границ.

Мой добрый приятель по имени Ху Кэнь-тан дал мне десять золотых монет. К этим деньгам я присоединил деньги, вырученные от продажи моего имущества, — и все это пошло на похороны моей жены... Увы! Увы! Юнь принадлежала к числу женщин, которые одарены широтой души мужчины. С того времени, как она вошла в мой дом, я часто оставлял ее в надежде добыть достаточно денег на еду и платье. Моя жена бедствовала, ей приходилось даже голодать, но ни разу я не слышал от нее ни слова жалобы. Когда я бывал дома, нашим любимым развлечением было рассуждать о словесности. Юнь умерла, изнуренная болезнями, с обидой и болью в душе. Кто же, как не я, за все это в ответе? Как мне теперь исполнить долг перед лучшим моим другом? Хочу предупредить всех мужчин и женщин, вступающих в брачный союз: избегайте всего, что ведет к ненависти, и бойтесь попасть в тенета чрезмерной любви. Недаром гласит пословица: «Супруги, почитающие любовь высшим благом, не живут вместе до конца дней своих». Пусть будет вам предостережением злосчастная моя судьба!

Народ верил, что душа усопшего, прежде чем отойти навсегда, должна в какой-то определенный день еще раз возвратиться в дом. Поэтому в тот день, убирая жилище, ему придают тот же самый вид, какой оно имело при жизни покойного. На кровать кладут платье усопшего, а его туфли ставят тут же рядом, на полу. Все это делается для того, чтобы дух покойного, возвратясь, мог в последний раз проститься с домом. На моей родине, в Сучжоу, этот обычай называется «закрывание глаз усопшего». Приглашают святого даоса, чтобы тот сотворил молитву. Монах призывает дух посетить ложе смерти, а затем отсылает его обратно. В народе это называется «встреча с духом». В Янчжоу же в комнате покойного все домашние раскладывают блюда с яствами и ставят чаши с вином, а затем уходят из дома, чтобы «избежать беды». И часто случается, что воры целиком очищают дом, оставленный без всякого присмотра. [596]

В канун возвращения души Юнь хозяин дома, где я жил, ушел. Соседи умоляли и меня оставить подношение и уйти. Но я не хотел покидать дом, стремясь встретиться с душой Юнь. Один из моих соседей по имени Чжан Юй-мынь долго меня отговаривал от этого намерения.

— Вы можете подпасть под чары демонов,— говорил он. — Я верю, что так бывает, хотя, откровенно сказать, своими глазами ничего подобного не видел.

Я отвечал ему:

— Я тоже верю в духов, поэтому-то и не хочу покинуть дом.

— Препятствовать возвращению духа в дом нельзя, — возражал он. — Это может иметь для вас пагубное последствие. Даже если это и будет душа вашей супруги, мир света и мир тьмы несоединимы. Боюсь, что вы так и не увидите свою жену и лишь напрасно рискуете подпасть под чары демонов.

Но я, как одержимый, упорно твердил одно:

— Жизнь ли, смерть ли — на все воля судьбы. Если вы так за меня беспокоитесь, почему бы и вам не остаться вместе со мною?

И в конце концов Чжан согласился.

— Ладно, я буду стоять за дверью, — сказал он. — Если заметите что-нибудь странное, тотчас зовите меня.

И вот, с лампой в руках, я вступил в комнату. Она была убрана точно так же, как в тот день, когда Юнь покинула меня. Размышляя о смерти любимой, я невольно заплакал, но тут же сдержал слезы, опасаясь, что сквозь их пелену не увижу ту, ради которой сюда пришел. Я сел на постель и стал ждать. Неожиданно, прикоснувшись к платью жены, все еще сохранявшему ее аромат, я потерял сознание. Как долго продолжалось мое забытье — не могу сказать. Наконец я пришел в себя, открыл глаза и огляделся. На низеньком столике горели две свечи. Внезапно их бледное пламя уменьшилось до размеров боба. Волосы у меня встали дыбом. Я потер лоб и внимательно всмотрелся в пламя. Оно разгоралось, поднимаясь все выше и выше. Вот оно достигло высоты пяти чи и стало лизать балки потолка, обклеенные бумагой. Я поспешно огляделся по [597] сторонам. И тут вдруг пламя осело. Сердце бешено колотилось в моей груди, я весь дрожал и готов был уже позвать соседа Чжана, дежурившего за дверьми, но не решился это сделать, боясь воспрепятствовать приходу души. Я только потихоньку окликнул Юнь по имени и сотворил молитву. Комната погружена была во мрак, и я почти ничего не видел. Затем пламя свечи разгорелось вновь, но уже не достигло прежней высоты. Я вышел из комнаты и рассказал обо всем Чжан Юй-мыну. Тот посчитал меня неустрашимым храбрецом, тогда как я был всего-навсего безумцем.

Когда я похоронил жену, мне пришли на ум строки, сочиненные поэтом Линь Хэцзином: «Жене подношу ветку сливы, и аист — мой дар сыновьям», поэтому я решил сменить свое имя на Мэй-и, «Вознесшийся с веткой сливы». Я похоронил Юнь со всеми подобающими почестями подле западных ворот в Янчжоу. Место это называлось «Гора золотой кассии», но в просторечии его именовали «Пагода дома Хэ». Там я и купил место для могилы, выполнив тем самым последнюю волю своей жены. Домой я возвратился с деревянной дощечкой для поминовения. Моя матушка была глубоко опечалена известием о смерти Юнь. Мои дети Цин-цзюнь и Фын-сэнь, одетые в траур, пришли ко мне с горьким плачем. Выждав удобный случай, Ци-тан сказал мне:

— Ты знаешь, что отец все еще в гневе на тебя. Поезжай пока в Янчжоу. Когда он вернется домой, я поговорю с ним и постараюсь добиться твоего прощения. А тогда и напишу тебе, чтобы ты возвращался.

Я поклонился своей матери и, со слезами на глазах, снова расстался с детьми. В Янчжоу я жил продажей своих картин. Часто ходил на могилу Юнь и, сидя там в полном одиночестве, предавался своему горю. А если мне случалось проходить мимо старого дома, где мы некогда жили, я испытывал нестерпимые муки.

В канун праздника восьмого дня восьмой луны трава на всех могилах пожухла. Зеленым оставался лишь холмик Юнь. Кладбищенский сторож сказал мне: [598]

— Место это благоприятно для захоронений, здесь пышно цветет дух земли.

В этот день я обратился к Юнь с мольбой:

— Осенний ветер уже силен, на мне же только тонкое платье. Помоги мне получить какую-нибудь должность, чтобы я мог прожить безбедно до конца дней своих. А пока мне приходится уповать на милость своих родных.

Вскоре после этого некий Чжан Юй-ань, письмоводитель цзяндуского ямыня, отправился в Чжэцзян, чтобы похоронить своих родителей. Перед отъездом он попросил меня заместить его на три месяца. Так я смог пережить зимние холода. А когда, с наступлением тепла, полномочиям моим пришел конец, Чжан предложил мне остаться у него в доме. Но вскорости и он лишился своего места. Когда он сказал мне, что нам трудно будет вдвоем протянуть до нового года, я отдал ему двадцать золотых монет — все, что имел, молвив при этом:

— Эти деньги я намеревался истратить на перенесение гроба Юнь на родину. Вы можете вернуть их перед моим возвращением домой.

Праздник нового года я встретил в семье Чжана. День проходил за днем, а вестей из дома все не было.

Наконец, в третью луну года цзя-цзы, пришло письмо от Цин-цзюнь, из которого я узнал о болезни отца. Я томился желанием вернуться в Сучжоу, но боялся навлечь на себя отцовский гнев. Пока я раздумывал, ехать или не ехать, пришло второе письмо от дочери, где она сообщала, что отец умер, пораженный тяжелым недугом. А я даже с ним не простился. Напрасно взывал я к небу, было уже поздно: оставалось только вернуться как можно быстрее домой. Я ехал, не останавливаясь ни днем, ни ночью. А добравшись домой, бился головой перед гробом, пока не потекла кровь... Увы! Увы! Нелегко жилось моему отцу, служба все снова и снова заставляла его покидать дом. А я, его непутевый сын, ничем не мог порадовать своего дорогого батюшку, пока он был здоров, и не мог подать ему лекарство, когда он был болен. Поистине велика моя вина!.. Видя мое горе, матушка спросила: [599]

– Почему же ты не прибыл, как только получил известие о болезни отца?

Я ответил:

— Если б не письмо вашей внучки Цин-цзюнь, я ничего бы и не знал.

При этих словах моя матушка метнула быстрый взгляд на жену Ци-тана, но не произнесла ни слова. Семь дней и семь ночей не отходил я от гроба отца, и за это время ни один родственник не обратился ко мне по какому-нибудь семейному делу или по поводу похоронной церемонии. Стыдясь, что не смог выполнить свой сыновний долг, я никого ни о чем не расспрашивал. Однажды у ворот нашего дома собрались какие-то люди. Они подняли громкий галдеж, требуя, чтобы я возвратил якобы занятые мной деньги. Я вышел к ним и сказал:

— Конечно, вы имеете право требовать скорейшего возмещения долгов. Но подобает ли шуметь так громко над еще не остывшим телом моего отца? Есть ли у вас совесть?

Тогда один из них потихоньку сообщил мне:

— Поймите же, господин, мы пришли сюда по просьбе одного человека. Пожалуйста, скройтесь, а мы потребуем возмещения долгов у того, кто нас сюда позвал.

Я ответил им:

— Я сам выплатил все свои долги, прошу вас удалиться.

Не вступая со мной в спор, они почтительно откланялись и ушли.

Я тотчас позвал Ци-тана, чтобы поговорить с ним напрямик.

— Хотя твой старший брат, — сказал я ему, — и достоин порицания, он еще никогда не преступал законов человеческих. Ты хочешь, чтобы я, став наследником, заплатил твои долги. За всю свою жизнь я не взял ни одного медяка из семейных денег. Неужели ты думаешь, что я спешил на похороны отца только ради того, чтобы поделить с тобой наследство? Достойный муж не нуждается в подачках. С пустыми руками я пришел сюда, с пустыми руками и уйду. [600]

Высказав, что у меня было на душе, я повернулся лицом к гробу, и снова из глаз моих полились слезы...

Я попрощался с матушкой и объявил дочери, что хочу принять монашеский постриг — удалиться на гору и предаться размышлениям, следуя святому Чисун-цзы (Чисун-цзы – бессмертный святой, который возносился на небо на лебеде). Цин-цзюнь заклинала меня не делать этого. К ее уговору присоединили свои голоса несколько моих друзей, братья Ся — Нань-сюнь, известный под литературным именем Дань-ань, и Фэн-тай, известный под именем И-шаня.

— Мы не виним тебя, что ты дал волю гневу, натолкнувшись в своей семье на столь нелюбезный прием, — говорили они. — Но хотя отец твой умер, матушка все еще здравствует, и, хотя жена твоя опочила, сын еще нуждается в поддержке. Если ты оставишь мирскую жизнь, будет ли у тебя спокойно на душе?

— Что же мне делать? — спросил я.

Дань-ань предложил мне:

— Я хочу пригласить вас в свое убогое жилище. К тому же я прослышал, что господин Ши Чжо-тан, уйдя в отставку, собирается вернуться домой. Почему бы вам по его возвращении не поговорить с ним? Думаю, он сможет подыскать подходящую должность.

Я сказал братьям:

— Едва ли это возможно. Еще не истек сотый день моего траура по отцу, да и ваша матушка по-прежнему живет у вас в доме.

И-шань на это заметил:

— Пускай вас не заботит это обстоятельство, мой отец также собирается поехать домой. Если же вас не устраивает наш дом, в западном предместье подле нашей усадьбы есть монастырь. Тамошний монах-настоятель давно поддерживает с нами дружеские отношения. Почему бы не попросить у него приюта?

Я ответил согласием. На прощание Цин-цзюнь сказала мне: [601]

– Дедушка оставил нам в наследство не менее трех-четырех тысяч золотых монет. Если уж вы, отец, отказываетесь от своей доли наследства, примите хотя бы мешок, который вы брали с собой во время путешествий. Я найду его и пошлю в монастырь.

Помимо мешка, я получил еще несколько книг и картин, принадлежавших моему отцу, а также плитки прессованной туши и подставки для кистей.

Монах-настоятель устроил меня в павильоне под названием «Великое милосердие». Передней своей частью павильон был обращен к югу. С востока от него находилось изображение Будды. Я расположился в западном покое павильона, где было окно в форме луны, выходившее как раз в ту сторону. Люди, посвятившие себя служению Будде, обычно просили здесь подаяние, а мое обиталище находилось посредине двора. Тут же стояла статуя Гуань Юя, бога войны. Вид у вооруженного мечом бога был поистине устрашающий. Огромный, в три обхвата, серебристый абрикос укрывал под своей тенистой кроной весь павильон. Когда ночью поднимался легкий ветерок, дерево тихо вздыхало. И-шань часто приходил ко мне с вином и фруктами.

— Вы тут совсем один. Не боязно ли вам? — шутливо спрашивал иногда мой друг.

Я отвечал ему:

— Я человек честный. К тому же не суеверный. Чего мне страшиться?

Вскоре после моего приезда туда начался затяжной ливень. Дождь лил дни и ночи целый месяц. Временами я боялся, что дерево не выдержит напора воды и рухнет всей своей тяжестью на мое жилище. Но благодаря милосердию богов ничего подобного не случилось. А между тем за монастырской стеной непогода причинила ужасные бедствия — многие дома обрушились, а рисовые поля были почти сплошь затоплены. Я целые дни проводил вместе с настоятелем за рисованием, не обращая никакого внимания на то, что творилось вокруг нас.

В начале седьмой луны, когда небо наконец прояснилось, отец моего друга И-шаня — звали его Шунь- сян — отправился по делам службы на остров [602] Цзун-мин. Я отбыл вместе с ним в качестве его личного письмоводителя, получив в вознаграждение двадцать золотых монет. Когда я возвратился домой, усыпальница моего отца была уже почти достроена. Ци-тан через Фын-сэня передал мне такую просьбу: «Пусть твой отец даст двадцать или хотя бы десять золотых монет на похороны». Я хотел выложить все, что было у меня в кармане, но И-шань не позволил мне это сделать, настояв, чтобы я внес лишь половину требуемой суммы. Вместе с Цин-цзюнь я удостоился чести возглавлять погребальное шествие.

После окончания похорон я вернулся в павильон Великого милосердия. В конце девятой луны И-шань собрался ехать за арендной платой в место, называемое Берег Юнтай. Я вызвался сопровождать его. Поездка длилась два месяца, и, когда мы вернулись, была уже глубокая зима. Пришлось мне переехать в дом моего друга, называемый «Гнездо аистов». Здесь я встретил Праздник нового года. И-шань выказал мне много больше добросердечия, чем самые близкие из моих родственников.

В седьмую луну года и-чоу господин Чжо-тан вернулся из столицы домой. Чжо-тан, собственно, его прозвище. Настоящее его имя — Юнь-юй, а прозвание Чжи жу, что значит «Держащий нечто, подобное жемчугу». Мы были знакомы с детства. В год гэн-сюй правления государя Цяньлуна он первым выдержал императорский экзамен и стал главой управы в городе Чунцин, в Сычуани. В пору смуты, поднятой приверженцами учения Белого лотоса (имеется в виду народное восстание 1796–1804 гг.), он снискал себе известность тем, что в течение трех лет вел войну с мятежниками. Когда мы увиделись с ним, мы оба несказанно обрадовались этой встрече. В девятый день девятой луны вместе со своей семьей он опять собрался на службу в Чунцин и пригласил меня сопровождать его. Я опять распрощался с матушкой, которая жила теперь в доме у Лу Шан-у, мужа моей девятой сестры, так как дом моего отца был продан и принадлежал другим людям. В наставление мне матушка говорила: [603]

— Твой младший брат всегда был полным ничтожеством. Поэтому, не щадя сил, ты должен приумножить славу семьи. Ты единственная моя надежда.

Провожал меня Фын-сэнь. На полпути сын вдруг горячо зарыдал, и я вынужден был отослать его домой.

Когда наша лодка прибыла в Цзинкоу, Чжо-тан сказал, что хочет навестить своего давнего приятеля, некоего Ван Си-фу, который обладал почетным титулом «сяоляньжэнь», «человека, отличившегося в благопочитании родителей», и служил при соляной управе в городе Янчжоу. Ради того, чтобы повидать его, Чжо-тан свернул в сторону от намеченного пути. Я сопровождал его, пользуясь удобным случаем посетить могилу Юнь. Вскоре мы снова вернулись в лодку и поплыли вверх по реке Янцзы. Путь наш лежал мимо известных своей красотою мест. Когда мы были уже в Цзиньчжоу, в провинции Хубэй, то получили известие, что мой друг назначен на новую должность в Дунь-хуан. Чжо-тан попросил меня остаться в Цзиньчжоу вместе с его сыном Дун-фу и семьей, пока он заедет в Чунцин для встречи Нового года, а оттуда проследует к месту своей новой службы, в город Чэнду. Во вторую половину следующего года вся семья поехала вслед за ним в провинцию Сычуань. До Фанчжа мы добирались на лодке, отсюда путь шел уже по суше. Путешествие было долгим и потребовало больших трат, ведь с нами двигалось великое множество людей и повозок. Одна за другой дохли лошади, непрестанно ломались оси телег, и казалось, не будет конца нашим мучениям. Только в третью луну мы наконец добрались до Дуньхуана, но к тому времени Чжо-тана уже перевели в провинцию Шаньдун на должность инспектора. Денег у нас не осталось; как говорится, только легкий ветер бродил в наших рукавах. Семья Чжо-тана не смогла последовать за ним, и всем нам пришлось поселиться в Дуньхуанском училище наук. Только к концу десятой луны мой друг смог получить положенное ему содержание в шаньдунской управе и переслать нам с нарочным деньги. Вместе с деньгами прибыло и письмо от Цин-цзюнь, в котором она написала, что Фын-сэнь умер в четвертой луне этого года. Тут я понял, что, провожая меня, мой сын рыдал так горько, [604]потому что прощался со мной навеки. Увы! Юнь родила мне только одного сына. И должно было так случиться, что именно он ушел из жизни, так что некому было продолжить линию рода Юнь. Чжо-тан вместе со мной оплакивал кончину моего сына. По прошествии некоторого времени он подарил мне наложницу и тем самым снова погрузил меня в весенний сон жизни. С того времени я опять в круговороте тревог и не знаю, когда наступит пора прозрения.

Перевод с китайского К. Голыгиной

(пер. К. Голыгиной)
Текст воспроизведен по изданию: Шэнь Фу // Сердце зари. Восточный альманах, Вып. 1. М. Художественная литература. 1973