СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ВЕСНЫ И ОСЕНИ ГОСПОДИНА ЛЮЯ

ЛЮЙШИ ЧУНЬЦЮ

КНИГА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Распознавание откликов / Шэнь ин

Властитель должен уметь распознавать человека не только по речам, но даже по лицу. Главное в получении знаний о человеке не в том, чтобы слушать то, что он говорит. Как говорится, пусть поет — мы подхватим, пусть бежит — мы догоним. Пусть то, что он обещает, он же и выполнит, пусть принимает славу по своей речи, а вот справится ли он с ней — будем судить по результатам. Тогда из речистых никто не станет обещать впустую, и властитель всегда сможет узнать то, что ему нужно.

Когда Кун Сы пришел попрощаться с луским правителем, тот ему сказал: «Властитель Поднебесной таков же, как я, зачем же Вам уезжать [к нему]?» Кун Сы ответил: «Я слышал, что благородный муж как птица: спугнут — улетает». Луский правитель сказал: «Наш властитель не мудр, об этом всем известно, так что Вы покидаете одного немудрого, чтобы попасть к другому немудрому. И после этого Вам кажется, что Вы способны наставить властителя Поднебесной?»

Птица улетает оттуда, где ее спугнут, туда, где ее не спугнут. Однако не всегда возможно узнать, где уйдешь от напасти, где будешь в безопасности. А если, покинув опасное место, окажешься в столь же опасном? Зачем же тогда птице сниматься с места? Именно такого рода ошибку допустил Кун Сы в ответе лускому правителю.

Вэйский Хуэй-ван послал сказать ханьскому Чжао-хоу: «Видимо, Чжэн <было приведено ханьским домом> к гибели. Вам бы позаботиться заранее о том, чтобы оставить надел <их> потомкам. Это то, что мы называем долгом перед лицом возможной гибели и прекращения жертв в храме предков. Если Вы сделаете это, Ваше имя будет прославлено». Тогда Гунцзы Ши Во сказал: «Позвольте мне отправиться туда для ответа». Прибыв в Вэй, он предстал перед вэйским царем и сказал: «Ваша держава повелевает нашему царству оставить надел потомкам чжэнского дома, но мы не можем выполнить повеление. Нам жаль Ваше великое царство из-за того, что в свое время потомок Чу-гуна из дома Шэн стал цзинским гуном и был оставлен заложником в Тунти. Тогда Ваша держава не жалела о нем, а теперь вы вдруг требуете от нас [287] рассуждения в духе долга перед лицом возможной гибели и прекращения жертв, и мы не в состоянии этого выполнить»,

Взйскому царю стало стыдно, и он сказал: «Я не это имел в виду, не будем больше об этом».

Так что бывает, что приводят в пример неверность долгу, чтобы самим проявить неверность долгу. Ибо хотя вэйский ван не знал, что ответить, поведение в противоречии с долгом в данном случае было еще более вопиющим. Ибо красноречие [риторика] Гунцзы Ши Во было способно приукрасить неправду и покрыть преступление.

Вэйский Чжао-ван обратился с вопросом к Тянь Цюю: «Когда я был в восточном дворце, до меня дошло, что Вы, преждерожденный, защищали мысль, что, мол, стать совершенномудрым легко. Так ли это на самом деле?» Тянь Цюй сказал в ответ: «Да, Ваш слуга говорил об этом». Чжао-ван спросил: «Следовательно, Вы, преждерожденный, мудрец уже?» Тянь Цюй ответил: «Распознать мудреца в том, у кого нет видимых заслуг — свойство Яо, узнавшего Шуня; если же ждать, когда проявятся способности, чтобы по ним узнать Шуня — это уже мудрость рыночного торговца. Ныне у меня, Цюя, заслуг пока нет, и когда Вы, царь, спрашиваете у меня, Цюя, не мудрец ли я уже, я вправе спросить, обладает ли царь свойствами Яо уже?» Чжао-ван не нашел, что ответить.

Однако, если рассмотреть ответ Тянь Цюя, можно заметить, что Чжао-ван не утверждал о себе, что «он способен распознать мудреца», он лишь спрашивал, стал ли преждерожденный мудрецом уже, и то, что он счел за лучшее отвечать Чжао-вану на другую тему — о распознании мудрецов вообще — означает лишь, что Чжао-ван имел в виду совсем не то, что он избрал темой, и потому Тянь Цюй по существу отвечал невпопад.

Чжаоский Хуэй-ван, призвав Гунсунь Луна, спросил у него: «Вот уже более десяти лет я, несчастный, стремлюсь к прекращению войн и не преуспел в этом. Может быть, это дело вообще невозможное?» Гунсунь Лун сказал в ответ: «Смысл того, чтобы добиваться прекращения войн — в стремлении охватить своей любовью всю Поднебесную. А любовь ко всей Поднебесной не может выражаться исключительно в словах. И вот: когда Ваши владения Лань и Лиши вошли в состав царства Цинь, Вы, государь, облачились в траурное платье и траурный убор; зато когда на востоке ваши войска захватили город у царства Ци, Вы, государь, устроили пир. Следовательно, когда приобретает земли Цинь, у Вас траур, а когда [288] теряет земли Ци — у вас праздник. Что-то это не похоже на всеобъемлющую любовь к людям. Поэтому и с разоружением ничего не получается».

Действительно, если предположить, что некто ведет себя развязно, а требует к себе уважения; самонадеян и пристрастен, а хочет получить назначение; все время ищет чего-то нового и в то же время хочет покоя; насильничает, стремясь к приобретениям, а хочет себя чувствовать спокойно — такое, наверное, и Хуан-ди было бы не под силу!

Вэйский Сы-цзюнь, желая увеличить поступления от налогов, повелел собрать урожай проса в одно хранилище. Народ тогда взволновался, и Сы-цзюнь обратился с этим делом к Бо И: «До чего же глуп народ — ведь сбор зерна происходит в его же интересах! Какая им разница, хранится ли зерно в их собственных кладовых или сдано на хранение централизованно?» Бо И сказал: «Это не так. Лучше, чтобы оно хранилось у народа и правитель даже ничего не знал о его количестве, чем если бы оно хранилось у начальства. И наоборот, хуже, когда зерно хранится у начальства, так что народ не знает, сколько его осталось, а не у самого народа».

Когда кого-либо слушаешь, всегда необходимо возвращаться к собственному мнению, рассуждать, прежде чем отдавать приказы — и тогда не будет непокорных. Государство крепко, когда оно долговременно. Когда же оно долговременно, его трудно погубить. Ныне Юй, Ся, Инь, Чжоу — все не существуют более, и именно из-за того, что не размышляли над своей судьбой самостоятельно.

Гунцзы Та был главным советником в Чжоу. При разговоре с ним Шэнь Сян дрожал от страха. «Что вы трясетесь? — недовольно спросил Гунцзы Та. — Вы же не мой подчиненный». «Виноват, виноват, — пробормотал тот. — И все же, позвольте спросить, когда двадцатилетний становится главным советником, а старшие при разговоре с ним дрожат от страха — чья тут вина?» Гунцзы Та не знал, что ответить.

Страх может быть от непривычки, а вот то, что заставляет страшиться — это уже наглость. Если же кто-то сдержан в разговоре, а собеседник все равно дрожит, тогда, конечно, вина не старшего по положению. Так что, хотя человеку и свойственно постоянно забывать о своем поведении, не следует на этом основании пренебрегать правилами приличий. Конечно, простой небрежности недостаточно, чтобы причинить большое неудобство, но грубости — вполне. [289]

ГЛАВА ВТОРАЯ

Внимание к речам / Чжун янь

Властитель должен быть внимателен в речах. Гао Цзун, сын неба, при вступлении на престол пребывал в трауре и ничего не говорил в течение трех лет. Цины и дафу были все в страхе, страдая от этого. Наконец Гао Цзун сказал им: «Мне, единственному, надлежит держать в праведности [все] четыре фана; как же мне не бояться, что мои речи об этом будут неподобными. Вот поэтому я ничего и не говорю».

В старину сыны неба относились к своим словам вот с таким же тщанием, оттого в их речах и не бывало упущений.

Чэн-ван как-то сидел, отдыхая, с Таншу Юем. Сорвал лист платана и, как будто это был скипетр [владетельного князя], вручил его Таншу Юю со словами: «Жалую тебя этим!» Таншу Юй обрадовался и поведал о своем назначении Чжоу-гуну. Чжоу-гун справился о событии у самого: «Верно ли, что Вы пожаловали Юя во владетельные князья?» Чэн-ван сказал: «Да это я, единственный, посмеялся над Юем». Тогда Чжоу-гун сказал: «Ваш слуга слышал, что сын неба ничего не говорит просто так. То, что говорит сын неба, записывает хронограф-ши, воспевает мастер, обсуждает муж-ши». Вследствие этого Таншу Юю [действительно] был пожалован удел в Цзинь.

Чжоу-гун Дань, можно сказать, умел распорядиться речью: одной фразой наставил Чэн-вана, чтобы тот внимательнее относился к собственным словам, показал всем любовь Чэн-вана к младшему брату, да к тому же еще способствовал укреплению [авторитета] царского дома.

Чуский Чжуан-ван царствовал уже три года, никого не слушая и оставаясь предельно скрытным. Чэн-гун Цзя приблизился к нему с увещеваниями. Царь тогда сказал: «Вы же знаете, что я удалил всех увещевателей, к чему же вам это?» Тот сказал: «Ваш слуга не смеет выступать с увещеваньями, он лишь желал бы обсудить кое-что с властителем правителей». Царь сказал: «Почему бы не оставить все это мне, несчастному?» Но тот все же заговорил: «Некая птица остановилась в одном южном граде и вот уже три года никуда не летает, не двигается и не поет — что это за птица?» В ответ на это царь сказал: «Эта птица, которая остановилась [290] в южном граде, не двигающаяся, в течение трех лет укрепляется в своем намерении. Она не летает, чтобы отрастить маховые перья, и не поет, чтобы понаблюдать за настроениями народа. И хотя она сейчас не летает, взлетев, она сразу поднимется до самого неба; и хотя она сейчас не поет, голос ее напугает многих, когда она запоет. Вы, Цзя, ступайте себе. Мне, несчастному, все об этом известно и без вас». На другой день при аудиенции было принято на службу пять новых человек, а десять уволено: подданные все были рады этому перемещению, чины царства Чу приветствовали эти меры. Поэтому в «Песнях» говорится:

Зачем же в поход не сбирается рать,
Иль, может быть, помощи надобно ждать?
Так долго зачем не выходит она?
О, верно, тому быть причина должна!

Кажется, это сказано о Чжуан-ване, не так ли? Парабола Чэн-гун Цзя была совершеннее, чем речь Тайцзая Пи. Однако несовершенную речь Тайцзая Пи послушал царь Фучай, что и привело царство У к полному краху, а цветистую речь Чэн-гуна Цзя чуский ван высмеял, и царство его стало ба-гегемоном. Циский Хуань-гун совещался с Гуань Чжуном относительно нападения на город Ин. План еще не был готов, когда о нем уже разнесся слух по стране. Весьма удивленный этим обстоятельством, Хуань-гун сказал: «Мы с Вами, второй отец Чжун, предполагали нападение на Ин, но об этом заговорили в стране, когда даже план еще не готов. В чем дело?» Гуань Чжун на это сказал: «О! В городе, конечно же, появился мудрец!» Хуань-гун сказал: «Отлично! Те, кто состоял ранее на службе, в основном держали нос по ветру и слушали, что говорят высшие, а разве это — то, что нам нужно?» И он повелел провести переаттестацию с последующим перемещением не прошедших проверки. Через некоторое время на конкурс явился Дунго Я. Гуань Чжун сказал: «Вот тот, кто нам нужен!» И он повелел тем, кто ведал гостями-бинькэ, продвинуть его в ранге, а затем установить на должность сообразно полученному рангу. Затем Гуань-цзы спросил у него: «Это вы толковали частным образом о походе на Ин?» Тот ответил: «Да, так». Гуань Чжун тогда осведомился: «Но ведь мы не говорили официально о походе на Ин, каким же образом вам стало об этом известно?» Тот сказал: «Я слышал, что благородный муж силен в замыслах, а подлые людишки — в их разгадывании. Я это подсмотрел [291] и узнал». Гуань Чжун сказал: «Но я все же не говорил о походе на Ин, как же вы узнали об этом?» Тот сказал: «Я слышал, что у благородного бывает три выражения в осанке: «открытая радость» — это когда вид, как у слушающего колокола и барабаны; «высокое спокойствие» — это когда вид, как у облаченного и подпоясанного по траурному обычаю; и «полная собранность» — это когда вид, как у воина перед схваткой с оружием наготове. Я тут недавно наблюдал за вами, когда вы были на террасе дворца, и вид у вас был «полная собранность», как у воина перед схваткой. И губы у вас были сложены как для произнесения чего-нибудь типа «ин», а отнюдь не чего-нибудь типа «ан». А когда вы подняли руку и указали куда-то вдаль — то направление было в сторону Ин. Тогда ваш слуга стал размышлять, кто из чжухоу непокорен, и, кроме инцев, ничего не мог придумать. Поэтому я и говорил с людьми об этом».

То, благодаря чему ухо слышит, есть звук-голос. В этом случае, даже не слыша голоса, а только по лицу и жесту Дунго Я, можно сказать, уловил смысл, не прибегая к посредству слуха. И хотя и Хуань-гун, и Гуань Чжун умели мастерски скрывать свои планы, они не смогли их от него скрыть. Ибо мудрец слышит не имеющее голоса и видит не имеющее внешности. Таковы были Чжань Кэ, Тяньцзы Фан, Лао Дань.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тончайшая речь / Цзин юй

Когда мудрец хочет выразить некий смысл, ему не нужно прибегать к обычной речи. Существует нечто, что говорит еще до произнесения слов.

Среди живущих на побережье был некий любитель лягушек. Каждый раз, когда он бывал на море, он специально играл с ними, и лягушки окружали его со всех сторон, прямо сотнями, так что ступить было некуда. Он с ними играл целыми днями, и они от него не отходили. Однажды его отец попросил:

«Я слышал, лягушки от тебя не отходят, принес бы мне, я бы с ними тоже поиграл». Однако, когда на следующий день тот человек направился на море, ни одна лягушка к нему не вышла.

Шэн Шу сказал Чжоу-гун Даню: «При дворе много мелкого люда, поэтому, если мы станем говорить тихо, то не будем понимать друг друга, а если громко — боюсь, [292] услышат посторонние. Как прикажете говорить: тихо или громко?» Чжоу-гун Дань сказал: «Говори тихо». Шэн Шу сказал: «Дело, о котором я хочу вам поведать, таково, что если говорить о нем подробно, будут неясности, если же говорить в общих чертах, боюсь, мне не удастся изложить его целиком. Как прикажете говорить: подробно или кратко?» Чжоу-гун Дань сказал: «Говори кратко».

Ибо Шэн Шу умел выразить мысль, не прибегая к словам, а Чжоу-гун Дань умел понять, о чем речь, без опоры на слова как таковые. Именно такие способности и следует назвать «восприятием помимо слуха». Замысел, не выраженный в словах, исполнение дела, за которым не следует молва, — если такое достигается, тогда иньцы при всех подозрениях к чжоусцам никогда не в состоянии узнать, что именно готовится. Когда уста безмолвствуют и ничего конкретно не произносят, а люди общаются друг с другом только мысленно, тогда, как бы ни был мнителен тиран Чжоу, ему об этом никогда не узнать. Глаза видят то, что не имеет внешней формы, уши слышат то, что не имеет звуковой формы. Значит, сколько бы ни было шпионов у шанского правителя, им не понять, что на уме у чжоусцев. Когда однозначно отношение к добру и злу, когда все охвачены одним и тем же стремлением, будь ты хоть сыном неба, тебе не удастся избежать своей судьбы.

Конфуций навестил Вэнь-бо Сюэ-цзы и вышел, не проронив ни слова. Цзыгун сказал: «Учитель так желал встретиться с Вэнь-бо Сюэ-цзы, а сегодня, когда эта возможность представилась, вышел от него, не сказав ни слова: в чем тут дело?» Конфуций сказал: «Настоящему мужу достаточно одного взгляда, чтобы понять, в ком есть дао; этого нельзя выразить в речи. Поэтому, не видя человека, невозможно сказать ничего определенного о его характере; нужно посмотреть на человека, и тогда направленность его воли и мысли окажутся очевидны, как одаренность одного качества. То, что мудрецы опознают друг друга с первого взгляда, делает для них ненужной речь».

Бо-гун спросил у Конфуция: «Может ли речь быть неуловимой для других?» Конфуций ничего не ответил. Бо-гун сказал: «Если она будет подобна камню, брошенному в воду?» Конфуций сказал: «Она станет известна утопленникам». Бо-гун спросил: «А если она будет подобна воде, вылитой в воду?» Конфуций сказал: «И Я был в состоянии отличить на вкус воду из реки Цзы от воды [293] из реки Шэн, даже когда они были слиты вместе. Бо-гун сказал: «Итак, значит, речь не может быть утончена до полной непонятности посторонним?» Конфуций сказал: «Кто говорит, что невозможно? Можно сделать так, что будет ясно только то, что обозначается речью непосредственно».

Бо-гун не понял, что он имел в виду. Ведь разве не посредством речи узнают то, что говорится! Об этом скажем: сами по себе слова составляют часть сообщения. Кто хочет поймать рыбу — должен замочиться, кто хочет взять зверя — должен трястись верхом, нравится или нет. Посему высшей формой речи мы бы назвали отказ от речи, а высшей формой деятельности — деяние без актов. Поэтому то, чего стремится достичь слабый интеллект — лишь верхушки. Мелкий ум может достичь лишь поверхностного [знания]. По этой-то причине Бо-гун и принял смерть в Фаши.

Циский Хуань-гун собирал при дворе чжухоу, и при этом вэйский правитель опоздал. Тогда Хуань-гун, по совету с Гуань Чжуном, принял решение покарать Вэй. Когда он по окончании совета возвращался к себе, перед ним предстала одна из жен, родом из Вэй. Войдя в зал и дважды поклонившись, она стала умолять его не карать вэйского правителя за его проступок. «У меня нет никаких намерений в отношении Вэй, — сказал ей Хуань-гун. — Непонятно, почему вы решили просить за них?» «Когда вы выходили из зала совета, — пояснила жена, — шаг у вас был широкий, вид решительный, и мне сразу стало ясно, что готовится поход. Когда же, увидев меня, вы изменились в лице, я поняла, что вы собираетесь покарать Вэй». На следующий день, приняв утром прибывших ко двору, правитель пригласил к себе Гуань Чжуна. «Вы, господин, оставили свои намерения в отношении Вэй?» — с порога спросил Гуань Чжун. «Как вы догадались?» — воскликнул Хуань-гун в удивлении. «Сегодня утром, приветствуя прибывших ко двору, вы, господин, были отменно ласковы и учтивы, но при виде меня смутились, и мне стало ясно, в чем дело». «Отлично! — сказал Хуань-гун. — Пока вы, отец Чжун, следите за внешним, а моя жена — за внутренним, мне, несчастному, по крайней мере, не грозит превратиться в посмешище для чжухоу!»

То, что пытался утаить Хуань-гун, не было связано с речью, однако, например, Гуань-цзы по выражению лица и интонации, а жена по походке и жестам верно судили о его намерениях. И хотя Хуань-гун ничего и не [294] говорил, его поведение было столь же очевидным, как свет свечи во мраке ночи.

Цзиньский Сян-гун отправил человека в Чжоу с посланием: «Наш несчастный и недостойный правитель захворал. Гадание на черепашьем панцире дало ответ: «Саньту ¹³² — почет». Поэтому правитель нашего малого царства послал своего слугу просить разрешить проезд через территорию вашего царства для принесения [горам Саньту] умилостивляющих жертв». Сын неба разрешил. На следующий день, по завершении официального визита, посланник отбыл. Тогда Чан Хун сказал Люй Кан-гуну: «Ехать с дарами к горам Саньту и получить аудиенцию у сына неба — это ведь радостные события. А вид у нашего гостя воинственный, боюсь, не было бы у него на уме другого. Лучше бы было, если бы вы позаботились о том, чтобы подготовиться ко всяким неожиданностям». Люй Кан-гун тогда поднял войска и вывел боевые колесницы, приведя всех в готовность. Оказалось, что цзиньцы действительно посылали человека, чтобы, воспользовавшись этим, Янцзы во главе 120-тысячного войска мог перейти брод Цзи и, напав на Ляоюань, Лян и царство маней, уничтожить их.

Вот ведь насколько, бывает, не совпадают звуковая форма и смысловое содержание! Мудрецу нельзя не задумываться над этим, и, например, Чан Хун понимал это. Поэтому речи самой по себе недостаточно, чтобы по ней судить даже о малом деле: достичь успеха можно, только понимая истинный смысл речей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Отойти от буквальности / Ли вэй

Слова — это то, с помощью чего передается смысл. Если смысл слов не совпадает с их звуковой формой, это прискорбно. Велеречие — в обычае царств, впавших в смуту, слова там так и льются, но никто уже не задумывается над их смыслом. Все там заняты только тем, как бы в речах унизить или возвысить друг друга. Эти унижающие или возвышающие сбиваются в клики, от их воплей темно небу. Добрые и негодные не отличаются, и от этого управлять царством становится не под силу даже хорошему властителю, не говоря о дурном.

Главный вред от этого заблуждения в том, что его не считают заблуждением. Поэтому уже в том, чтобы заблуждение назвать заблуждением, содержится отрезвление, [295] уже в том, чтобы тьму назвать тьмой, содержится свет. Властители гибнущего царства не считают себя впавшими в заблуждение, поэтому все они таковы же, как Цзе, Чжоу, Юй, Ли. Если дело обстоит так, то царство гибнет, это несомненно.

В царстве Чжэн было много толкователей писаных законов. Цзычань запретил писаные законы, и тогда Дэн Си ¹³³ стал их истолковывать не устно, а письменно. Когда Цзычань запретил письменные истолкования, Дэн Си стал их истолковывать стихами. Запреты множились, но множились и ответы со стороны Дэн Си. От этого стало окончательно непонятно, что — можно, что — нельзя по закону. Когда же неизвестно, что — можно, что — нельзя, награды и наказания ведут к тому, что, чем строже наказания, тем больше смута. Это ставит государство в безвыходное положение. Следовательно, спор в пренебрежении правдой — ложен, познания в пренебрежении правдой — фальшивы. Народ, приверженный лжи и фальши, привержен тому, за что карали прежние царя. Ведь именно здравый смысл — критерий правды и неправды.

Река Вэй полноводна. Среди семьи одного богача в царстве Чжэн оказался утопленник. Некто выловил его труп. Когда богач обратился к нему с просьбой о выкупе, тот потребовал с него слишком много денег, поэтому богач обратился к Дэн Си. Дэн Си на это сказал: «Не беспокойся — никому другому он его не продаст». Тот, у кого находился труп, тоже забеспокоился и пошел к Дэн Си. Ему Дэн Си ответил: «Не волнуйся. Кроме как у тебя, ему нигде этого не купить».

Подданные, испытывающие недостаток лояльности, подобны ему. Если у правителя нет заслуг, и потому он неспособен привлечь народ, его обвиняют в том, что у него нет заслуг для приобретения народа. Если же у него есть заслуги, и он приобретает народ, то на него нападают за то, что у него есть заслуги в приобретении народа. Властители, не имеющие собственного верного суждения [меры], в силу этого не в состоянии понять, в чем тут дело. Как это печально! Ведь из-за этого погибли Би Гань и Чан Хун, из-за этого впали в нищету Цзи-цзы и Шан Юн, из-за этого подозревали даже Чжоу-гуна и Чжао-гуна, из-за этого бежали Фань Ли и Цзысюй. Ведь именно от этого зависят жизнь и смерть, существование и гибель, спокойствие и опасность.

Цзычань управлял Чжэн, когда Дэн Си намеренно воспротивился этому. Столковываясь с теми, кто в народе [296] имел тяжбы, он стал брать за ведение крупного процесса верхнюю одежду, за ведение малого — куртку и штаны. Народ понес ему одежду, штаны и куртки, чтобы научиться сутяжничеству, от желающих не было отбоя — ложь выдавали за правду, правду за ложь, так что стало невозможно определить, где правда, где ложь, а понятия о дозволенном и недозволенном менялись, что ни день. Стоило Дэн Си пожелать, чтобы кто-то выиграл процесс, и тот его выигрывал, стоило ему захотеть, чтобы кого-то обвинили, и того обвиняли. Все царство Чжэн было охвачено смутой, народ только и знал, что болтать.

Страдая от этого, Цзычань казнил Дэн Си и выставил его останки на всеобщее обозрение. Народ тогда покорился сердцем. Правда и ложь получили определенность. Законы и распоряжения стали выполняться беспрепятственно. Между тем среди людей нашего времени много таких, кто желал бы установить в своем государстве порядок, но при этом не карать таких, как Дэн Си. Это значит, что, желая порядка, увеличивают смуту.

В царстве Ци был один служилый муж. Тот, кому он служил, погиб, но он не последовал за ним в смерти. Как-то он встретил на дороге знакомого, и тот удивился: «Ты что, не собираешься умереть?» Тот ответил: «Точно. Ведь служилый служит из выгоды, а в смерти — какая выгода? Раз в смерти нет выгоды, нечего и умирать». Тот знакомый сказал: «Как же ты можешь людям в глаза смотреть?» Тот ответил: «А что, если бы я умер, я смог бы людям в глаза смотреть?»

Кто здесь прав, выясняется подробным рассуждением. Например: «Не последовать в смерти за своим благодетелем — великое преступление против долга». Поэтому таким рассуждениям, как приведенное выше, нельзя внимать, поскольку с их помощью невозможно разрешить дело — совершенно очевидно, что словеса самое дело не решают. Слова — это лишь оболочка смысла. Глупо анализировать оболочку, игнорируя ее содержимое. Поэтому в древности люди после того, как воспринимали содержание, оставляли в стороне его словесное выражение. Ведь слова слушают для того, чтобы извлечь содержащийся в них смысл. Если же слушать речи, в которых невозможно найти смысл, то такие речи ничем не лучше сплетен (яо).

В Ци был некто Чунь Юйкунь, он уговаривал Вэй-вана присоединиться к союзу «цзун». Убежденный [его искусством], Вэй-ван пообещал послать десять колесниц в помощь Чу. Когда воины уже двинулись в путь, некто [297] убедил Вэй-вана присоединиться к союзу «хэн», и ван отдал приказ воинам вернуться. И вот: забыв о смысле союза «цзун», Вэй-ван проиграл и в деле союза «хэн».

Так что, возможно, иметь слишком большие способности хуже, чем не иметь никаких; а иметь слишком умелых ораторов хуже, чем не иметь их вовсе.

На одном чжоуском треножнике есть изображение Шуя, закусившего себе пальцы: так прежние цари стремились показать, что чрезмерное искусство не должно поощряться.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Распутные речи / Инь цы

Если отрицать красноречие вообще — не будет средств общения. Если же слепо следовать красноречию — наступит смута. В речах смутного времени нет недостатка в красотах, однако их смысл должен проверяться сердцем. Когда слова не обманывают сердце — они близки к тому, что нужно. Поскольку то, что говорится, есть выражение того, что на сердце. Когда же слова и то, что в сердце, расходятся, а высшему нечем проверить их, тогда среди низших много говорят такого, чему на деле не следуют. Когда же слова и дела расходятся — это предзнаменование больших бед.

На встрече в Кунсюне Цинь и Чжао заключили союз. В договоре говорилось: «Отныне и впредь всякое намерение со стороны Цинь должно получать поддержку от Чжао; [соответственно], всякое предполагаемое действие Чжао должно находить поддержку у Цинь». Через непродолжительное время Цинь подняло войска в поход на Вэй, Чжао же решило оказать помощь тем. Циньский ван, недовольный этим, послал к чжаоскому вану сообщить: «В договоре сказано: «Всякое предполагаемое действие Цинь должно находить поддержку у Чжао; всякое предполагаемое действие Чжао должно находить поддержку у Цинь». И вот теперь Цинь предполагает напасть на Вэй, а Чжао в связи с этим собирается оказать им помощь. Это противоречит договору». Чжаоский ван сообщил об этом Пинъюань-цзюню, а тот, в свою очередь, Гунсунь Луну. Гунсунь Лун сказал: «Можно и нам послать к циньскому вану сказать следующее: «Чжао стремится на помощь, и только циньский ван — единственный, кто не помогает нам в этом. Это противоречит договору». [298]

Кун Чуань встретился с Гунсунь Луном: им предстоял спор при дворе Пинъюань-цзюня. Они углубились в дискуссию, речь пошла уже о «трех зубах», и Гунсунь Лун, необычайно искушенный в этой теме, спорил так ловко, что Кун Чуаню нечем было отвечать, и он, немного погодя, откланялся. На другой день Кун Чуань был при дворе, и Пинъюань-цзюнь спросил его об этом: «Вчера Гунсунь Лун был в ударе». Кун Чуань сказал: «Так. Выиграл он диспут о «трех зубах» — [фигура] чрезвычайно сложная, но в действительности он ложен [как утверждение]. Утверждение «у Дана два зуба" чрезвычайно просто, но истинно как суждение, просто в доказательстве. Вот и не пойму, то ли господину нравится то, что просто, но истинно, или же то, что сложно, но неистинно?» Пинъюань-цзюнь ничего не ответил. На следующий день он призвал к себе Гунсунь Луна и попросил: «Вы уж больше с Кун Чуанем не спорьте».

В царстве Чу некто Чжуго Чжуан-бо велел своему прорицателю: «Погадай о благоприятном дне», — а тот ответил: «Оно на небе!» «Нет, каково оно?» — спросил тот. «Совершенно круглое», — ответил прорицатель. «Да нет, времена каковы?» — настаивал Чжуан-бо. «Прямо сейчас», — сказал прорицатель. [Затем] Чжуан-бо велел гонцу: «Правь!» А тот ответил: «Нет коня». Потом велел старшему евнуху: «Убору!» Тот ответил: «У вас на голове». Конюшему он сказал: «Как у коня с зубами?» Тот отрапортовал: «Двенадцать клыков и тридцать резцов».

Все эти люди были знавшими свое дело подданными, и то, что им не удалось угодить господину, было предопределено вопросами Чжуан-бо, сами они были ни при чем.

Сунец Чэн-цзы потерял как-то свое черное платье и направился на улицу искать его. Там ему встретилась какая-то женщина в черном платье. Схватил ее, никак не отпускает: пусть, мол, вернет его одежду, и все повторяет: «Потерял нынче черное платье». Женщина отбивалась: «Может, вы, господин, и впрямь потеряли черное платье, но это-то я сшила собственными руками». «Тем более давай его сюда, — настаивал Чэн-цзы, — то, что я потерял, было совсем новое, совсем черное, а это уже какое-то линялое. Отдашь мне это линялое вместо моего нового, тебе же еще и выгода».

Обратившись к своему советнику Тан Яну, сунский ван посетовал: «Сколько народу я казнил, а все как-то нет в моих подданных настоящего трепета. Прямо не знаю, в чем тут дело». «Вы казните только действительных [299] злодеев, — объяснил Тан Ян. — Когда казнят настоящих злодеев, людям невинным не из-за чего волноваться. Если вы, господин, хотите, чтобы ваши подданные трепетали по-настоящему, вам надо время от времени казнить кого-нибудь просто так, не разбирая, виновен он или нет. Вот тогда все задрожат». Через некоторое время сунский ван казнил самого Тан Яна. Так что правота в ответе Тан Яна, видимо, хуже, чем если бы он в ответе был не прав. Хуэй-цзы создал новые законы для вэйского Хуэй-вана. Когда проект был готов, он был представлен на всенародное рассмотрение, и народ его одобрил. Когда после этого проект был подан Хуэй-вану, тот, также его одобрив, ознакомил с ним Ди Цзяня. Тот также нашел, что проект хорош. «Будем проводить в жизнь?» — осведомился Хуэй-ван. «Ни в коем случае», — отвечал Ди Цзянь. «Вы же сами говорите, что проект хорош, — удивился ван. — Почему же не ввести его в действие?» «Вы, господин, видели когда-нибудь, как тащат огромное бревно? — спросил Ди Цзянь. — Передние гаркнут «ух-ху», а задние в ответ подналягут. Так вот, для перетаскивания бревен такое «ух-ху» лучше песен царств Чжэн и Вэй. А государство — это то же бревно!»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не поддаваться / Бу цюй

Что касается мужей искусных, то самыми искусными из них следует считать достигших дао. Даже и после этого, правда, их красноречие едва ли можно считать исчерпывающим суть вещей. Но если даже считать их красноречие исчерпывающим в слове суть вещей и событий, еще неизвестно, на благо или во вред совершенство их речей. Если искусство обращается на достижение знания законов вещей и изображение в речах должного — это благо; если же оно обращено на то, чтобы прикрывать неправду и морочить глупцов, — это зло. В древности те, кто был искусен в управлении колесницей, пользовались этим искусством для изгнания насильников и прекращения крамолы.

Вэйский Хуэй-ван обратился к Хуэй-цзы: «В прежние времена имевшие царства были неизменно добродетельны. Ныне же я, несчастный, конечно же не обладая мудростью преждерожденного, желал бы передать бразды вам». Хуэй-цзы отказался. Тогда ван стал настаивать: «У меня, несчастного, нет наследника, которому я мог бы [300] передать царство, и если я передам его мудрому, в народе прекратятся алчба и распри. Желал бы, чтобы преждерожденный, принимая это во внимание, послушался бы меня, несчастного». Хуэй-цзы ответил: «Не могу послушаться ваших речей, хоть это и речь царя. Ведь вы, государь, властитель десяти тысяч колесниц, вы можете даже отдать кому хотите царство. Возьмем меня, Ши. Я простой человек, и если я стану обладателем царства в десять тысяч колесниц и потом захочу передать его кому-нибудь другому, то я тем самым не только не прекращу в народе алчбу и распри, но еще более их разожгу». Хуэй-ван сказал Хуэй-цзы: «В древности владение царством было от добродетели. Те, кто принимал царство и сохранял добродетель, — это такие, как Шунь». Вот и здесь видно желание сделать Шуня из Хуэй-цзы. Были и кто отказывался от царства из добродетели, такие, как Сюй Ю, и вот Хуэй-цзы хотел стать таким, как Сюй Ю. Но были и такие, кто стал добродетельным благодаря передаче царства — Яо, и вот Хуэй-ван хотел стать таким, как Яо. Но то, что делали Яо, Шунь, Сюй Ю, было не просто «передачей трона Шуню», «отказом Ю» — к этому их вынуждали действия других претендентов. И если, к примеру, этих других претендентов нет, а желание стать Яо, Шунем, Сюй Ю остается, тогда Хуэй-ван должен был бы в простом платье и шапке отправиться в Гуань, циский Вэй-ван как бы отказаться от его царства, а Хуэй-цзы, сменив одежду и убор, уехать на колеснице, не покидая, впрочем, границ царства Вэй. Самонадеянность не к счастью, и всякий поступок должен быть искренним.

Куан Чжан спросил Вэй-вана о Хуэй-цзы: «Почему мужики убивают саранчу, как только ее поймают? Оттого, что она вредит посевам. А этот господин, когда выезжает, — в лучшем случае несколько сот колесниц, пеших слуг тоже несколько сот; в худшем случае несколько десятков того и другого. Это называется: не пахать, а есть, и разве от этого вред посевам не еще больше?» Хуэй-ван сказал: «Хуэй-цзы по имени Ши, — о нем трудно ответить господину в изысканных тонах. Все же попробуем разобраться в его намерениях. Хуэй-цзы говорит: «Вот строят городскую стену: эти тащат огромные бревна и громоздят их сверху на стену; те вздымают трамбовки и уплотняют землю под стеной; а еще некоторые — заглаживают поверхность стены, чтобы она выглядела получше. Такие, как Ши, — это как раз те, кто наводит на стену глянец. Если искусную вышивальщицу заставить [301] сучить шелк, она не справится с нитью. Если искусного резчика послать валить деревья, он не свалит ни одного; если мудреца заставить жить как простолюдина, он не сможет управлять другими мужиками. Так вот, Ши — из тех, кто управляет мужиками. К чему же вам, господин, уподоблять его саранче?»

При управлении царством Вэй Хуэй-цзы руководствовался своим учением, и правление его было беспорядочным. Ко времени Хуэй-вана царство из пятидесяти сражений потерпело поражение в двадцати, убитых было несчетно. Среди полководцев, сыновей правителя, некоторые были захвачены в плен. Глупость «великого учения» Хуэй Ши вызывала смех по всей Поднебесной: достаточно было любого примера, чтобы убедиться в его неразумности. И все же Вэй-ван просил чжоуского правителя поручить тайши изменить его имя на титул «второго отца».

При Хуэй-цзы Ханьдань держали в осаде три года и не могли взять, мужи и народ обнищали и были истощены до крайности, страна пришла в запустение, со всех сторон Поднебесной наступали вражеские войска, толпы черни сеяли крамолу, чжухоу не оказывали должного уважения, хорошо еще, что благодаря Ди Цзяню дальнейших планов Хуэй Ши не приняли, а то пропало бы государство. Сокровищами казны откупались направо и налево, земли со всех сторон отрезали себе соседи — с этого времени и начался упадок царства Вэй. Звание «второго отца» — высокое звание; передача власти в государстве — великое событие. Хуэй-цзы рекомендовал использовать «невнушаемость» и «недоверчивость». Однако слушать его и поступать соответствующим образом — никак не назовешь это искусством. Без искусности же браться за управление — тягчайшее преступление. Хорошо еще, что учению его последовали только в Вэй. Плодом этого было злодейство над Поднебесной, которое называли порядком, так что Куан Чжан, нападая на Хуэй Ши, был, по-видимому, прав.

Бо Гуй впервые встретился с Хуэй-цзы. Тот заговорил с обычным искусством, но Бо Гуй ему не отвечал. Хуэй-цзы ушел. Бо Гуй, обратившись к стоявшим там людям, сказал: «Один человек женился, а когда новобрачная прибывает на новое место, она, как известно, ведет себя скромно, ступает маленькими шажками, глаз не поднимает. А тут, когда слуга зажег пучок полыни, чтобы отогнать злых духов, молодая заявила: «Пучок слишком большой — дымит». Когда она проходила [302] в ворота, заметила выбоину и сказала: «Засыпьте, а то еще кто-нибудь ногу сломает». Эти ее слова нельзя сказать, чтобы не пошли на пользу семье, в которую она вступала, но тем не менее было в них нечто такое, что показывало, что она как бы слишком много на себя берет. Вот и Хуэй-цзы сегодня увидел меня, можно сказать, первый раз в жизни, а сколько сил положил на то, чтобы убедить меня в своей правоте. Что-то он уж слишком суетится».

Услышав про это, Хуэй-цзы сказал: «Это не так. В «Песнях» говорится: «Высокий муж — отец и мать народу». Большой — это крупный, высокий — это старший. Здесь речь идет о внутренней силе княжича — она больше, чем у других, почему он и может быть отцом и матерью народу. Когда же отец и мать поучают дитя, разве должны они для этого специально готовить почву?

К чему же это уподобление меня молодой жене? Разве в «Песнях» сказано: «Большая-высокая молодая жена?» Кто критикует излишество, сам излишествует; тому, кто критикует недостаточность, самому недостает. Тут дело в том, что тот, кто критикует, уподобляется тому, кого критикует».

Когда Бо Гуй сказал: «Хуэй-цзы еще не знает меня, а уже проявляет обо мне непомерную заботу», сам Хуэй-цзы, критически воспринявший его слова из-за того, что в них содержался намек на то, что он считает себя матерью-отцом, в действительности доказал тем самым, что его отрицание намерения выказать свое превосходство над Бо Гуем в действительности содержало свидетельство наличия у него высокомерного взгляда на Бо Гуя сверху вниз. Так что стремясь доказать, что у него нет такого намерения, он лишь доказал, что оно у него есть.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Речи в ответ / Ин янь

Бо Гуй обратился к Вэй-вану: «Если варить курицу в треножнике Шицю, то станешь кипятить слишком долго — она станет пресной и невкусной, а если слишком мало — грубой и непроваренной. Если с этой точки зрения взирать на красоту треножника — она бесполезна. То же самое можно сказать и о красноречии Хуэй-цзы». Услышав про это, Хуэй-цзы сказал: «Да нет. Если представить, что войско, проголодавшись, остановится рядом [303] с этим треножником, ему он покажется самым подходящим из всех мыслимых сосудов, когда станет нужно сварить похлебку!» В свою очередь, прослышав об этом, Бо Гуй сказал: «Когда мы говорили о бесполезном, мы как раз и имели в виду, что, кроме риса, в таком треножнике ничего не сваришь». Речь Бо Гуя, скромная с виду, оказала на Вэй-вана большое воздействие. Он [сумел показать], что речи Хуэй-цзы, хотя они действительно изящны и прекрасны, ни на что не годны, показав Вэй-вану, что тот, сделав «вторым отцом» человека бесполезных речей, продемонстрировал тем самым, что прекрасным он считает бесполезное.

Гунсунь Лун убеждал яньского Чжао-вана, чтобы тот принял идею разоружения. Чжао-ван сказал на это: «Отлично! Мне, несчастному, хотелось бы разработать с вами такой план». Гунсунь Лун тогда сказал: «Мне только кажется, простите, что вы, великий государь, этого не сделаете». «Отчего же?» — спросил Чжао-ван. Гунсунь Лун сказал: «В свое время, когда великий ван вознамерился сокрушить Ци, он собрал мужей по всей Поднебесной. Тогда достаточно было желания сокрушить Ци, чтобы получить место у великого вана; достаточно было знания географии-рельефа царства Ци, его важнейших укреплений и обстановки внутри правящего слоя, чтобы великий ван принял на службу. Но если даже при наличии таких знаний отсутствовало желание разгромить Ци, вы, великий ван, были как будто не склонны таких кормить. Из этого можно сделать вывод, что определяющим критерием оценки для вас было стремление сокрушить Ци — это в ваших глазах было высшей заслугой. И вот ныне вы, великий ван, говорите: «Искренне стремлюсь к разоружению». А среди мужей из чжухоу, которые состоят при собственном дворе великого вана и пользуются наибольшим расположением, сплошь бравые вояки. Исходя из этих фактов, я и полагаю, что вы, великий ван, на это не пойдете». Ван ничего не ответил.

Сыма Си поставил перед Чжуншань-ваном в затруднительное положение одного моиста, рассуждая на тему о ненаступательности в таких словах: «Искусство, которым занимается преждерожденный, это [искусство] ненаступательности?» Моистский мастер сказал: «Это так». «А если, к примеру, наш [чжуншаньский] ван поднимет войска и пойдет в наступательный поход на Янь, вы, преждерожденный, тогда осудите нашего вана?» Моист-воин ответил: «Если такое случится, вы, сянго-министр, будете считать это правильным?» [304]

«Да!» — ответил Сыма Си. Тогда моист-полководец сказал: «А если, к примеру, Чжао поднимет войска и пойдет в наступление на Чжуншань? И это вы, министр, сочтете правильным?» Сыма Си нечего было сказать.

Лу Юэ обратился к Чжоу-бо со словами: «Вы, господин, не должны любить Чжао, тогда Поднебесная сумеет объединиться в союз «цзун»». Чжоу-бо сказал: «Я очень хочу, чтобы в Поднебесной утвердился союз «цзун», но если это случится, от этого выиграет царство Цинь». В ответ на это Лу Юэ спросил: «Значит ли это, что вы, господин, желаете выгоды для Цинь?» Чжоу-бо сказал: «Да, желаю этого». Лу Юэ сказал: «Если вы, господин, этого хотите, то отчего же не вступаете с этой целью в союз по вертикали (цзун)?»

Правитель Вэй повелел Мэн Аню передать циньскому вану в дар земли Цзян, Фэн и Аньи. Тот, обрадованный, велел Ци Цзя просить у вэйского правителя для Мэн Аня места сыту — наблюдателя за землями. Вэй-ван был этим недоволен и ответил Ци Цзя в следующих выражениях: «Ань — подданный у меня, несчастного. И чем его, я бы лучше назначил какого-нибудь простого мужика на эту должность. Надеюсь, что великий ван передумает и рекомендует для этого кого-нибудь другого». Когда Ци Цзя вышел, ему повстречался при дворе Мэн Ань, который его спросил: «Как ваше дело, господин?» Ци Цзя ответил: «Как же вы презираемы вашим властителем! Ваш властитель [мне ] заявил, «что лучше он назначит на пост сыту какого-нибудь простого мужика, нежели вас». Когда Мэн Ань увиделся затем с правителем, он спросил: «О чем говорил циньский гость?» Ван сказал: «Он требовал, чтобы я вас назначил на должность сыту». «И что же вы сказали в ответ?» — спросил Мэн Ань. Ван сказал: «Лучше уж какого-нибудь простого мужика из пленных, чем Аня». Мэн Ань сказал с глубоким вздохом: «Ван с такой лояльностью служит Цинь. Отчего же у вана возникли сомнения, когда циньцы отнеслись с уважением к вашему подданному? Если бы грамоты о передаче Цзян, Фэн и Аньи были отправлены в Цинь с буйволом, то они, вероятно, наградили бы и буйвола. Хотя я, Ань, и ничтожен в добродетели, но не хуже же я в самом деле буйвола! А вы, государь, к тому же, когда наставляли в грамоте ваших трех губернаторов, говорили обо мне в указе, чтобы они «смотрели на Аня как на вас самого». Из этого было ясно, что я для вас важное лицо. Когда уже при следующем указе оказывается, что я вовсе не важное лицо в ваших глазах, не вышло бы, что при [305] следующем вашем поручении я не смогу с ним справиться, будь я и семи пядей во лбу?» Поразмышляв над этим три дня, Вэй-ван послушал Ци Цзя.

Когда властитель награждает своего крупного чиновника, это ему прибавляет вес. Нынче вот, даже если отрезать взамен часть царства, чтобы приобрести взамен большого чиновника, — кому его отдашь, этот надел?

Мудрый чиновник — это то, на что надеются люди. Мэн Ань позволил циньцам обрести то, что они желали, вот и циньцы решили помочь ему обрести то, что ему хотелось. Если упрекать за награду, то, кажется, уже больше и не найдется, за что не упрекать! Вэй, мощное государство, и то не могло позволить себе обвинять невиновных, а уж слабое царство тем более! Вэй-ван поступил расчетливо, когда, назначая Мэн Аня на должность сыту, снимал с него мнимую вину за то, что тот, подобно буйволу, выполнял его волю.

Когда циньский ван объявил себя ди-императором в Ияне, Сюй Гуань от его имени приказал Вэй-вану прибыть в Цинь. Когда Вэй-ван уже собирался ехать в Цинь, Вэй Цзин сказал ему: «Что важнее — земли Хэнэй или город Лян?» Ван сказал: «Лян важнее». Тот опять спросил: «Что важнее — Лян или ваша собственная персона?» Ван сказал: «Моя собственная персона». Он тогда сказал: «Если, к примеру, Цинь потребовало бы Хэнэй, вы бы отдали?» Ван сказал: «Не отдал бы его». Вэй Цзин спросил: «Хэнэй — это наименее ценное из всех обсуждавшихся вещей, а ваша персона — наиболее ценная. И вот, когда Цинь требует наименее ценную из трех вещей, вы, ван, не идете у них на поводу, а когда они требуют наиболее ценную — вы соглашаетесь. Вашему подданному это непонятно». Ван сказал: «Вы совершенно правы», — и отменил поездку.

Хотя циньцы одержали крупную победу при Чанпине, им понадобилось еще три года для того, чтобы добиться решающей победы в войне, так как народ там устал, а продовольствие было на исходе. В то же время оба чжоуских дома были все еще в целости, существуя на равных. Вэй тогда еще способно было нападать на такие, как Тао, и уничтожать такие, как Вэй; вэйцы все еще занимали территорию в шестьсот ли, у них еще была реальная сила. Таково было действительное соотношение сил. Чтобы при этом не ехать в мятежное царство Цинь, не нужно было дожидаться советов со стороны Вэй Цзина. И вместо того чтобы ехать, когда еще можно было не ехать, лучше было бы подумать о том, что будешь делать, когда уже нужно будет ехать, да уже не пригласят [306] приезжать! Так что своевременность поездки или отказа от поездки — вопрос, требующий весьма и весьма зрелого рассуждения.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Все в готовности / Цзюй бэй

Предположим, что перед нами Охотник (И) и Пэн Мэн с луком Фаньжо, только без тетивы: ясно, что они не смогут поразить цель. Последнее зависит не только от тетивы, однако наличие тетивы — главное условие существования лука как такового.

Во всяких заслугах и славе тоже есть нечто подобное главной детали, и без этого условия, даже превосходя умом Тана и У, лишь напрасно потратишь силы. Разве Тан не был в затруднении в Вэй и Бо? Разве У-ван не страдал от поражения в Би и Чэн? Разве И Инь не состоял при кухне, а Тай-гун не занимался ужением рыбы? А между тем их ум-добродетель вовсе не были в упадке, а рассудок не был ослаблен. Просто ни у одного из них не было подходящих условий. Поэтому всякие победы и заслуги при любой мудрости нуждаются также в надлежащих условиях для своей реализации.

Бицзы Цзянь управлял Даньфу. Опасаясь, что луский правитель послушается наветов клеветников и поставит его в такие условия, когда он не сумеет исполнить свой план, он попросил об отставке и отправил прошение с двумя людьми из ближайшего окружения луского правителя, которые прибыли с ним вместе в Даньфу. Когда чины явились в приказ, Бицзы Цзянь приказал им записывать. Когда те приготовились записывать, Бицзы Цзянь стал их время от времени толкать под локоть. То, что они написали, было поэтому некрасиво, и Бицзы Цзянь в гневе обрушился на них. Страшно недовольные этим, чины откланялись и пустились с его разрешения в обратный путь. Бицзы Цзянь на это сказал: «Поскольку пишете вы отвратительно, можете назад не возвращаться». Вернувшись, чины доложили лускому правителю: «Письменного доклада нет». «Это отчего же?» — поинтересовался правитель. Чины отвечали: «Бицзы заставил нас писать, но все время толкал под руку, поэтому написалось вкривь и вкось. От этого он разгневался. Все мужи потешались над нами, и тогда мы откланялись и отбыли». Луский правитель глубоко вздохнул и сказал: «Таким способом Бицзы обличил мое, несчастного, [307] неразумие. То, что я, несчастный, будучи сам в замешательстве, не позволял и ему, Бицзы, воспользоваться своим искусством, — такое случалось не раз! Поэтому он умышленно унизил вас двоих, чтобы я, несчастный, понял свою ошибку». Затем он послал ближайшего к нему человека в Даньфу, чтобы тот передал Бицзы: «Отныне и впредь область Даньфу не входит в мои владения, но всецело в вашем распоряжении. Все, что вы считаете полезным для Даньфу, решительно осуществляйте. Раз в пять лет докладывайте о важнейших событиях». Бицзы почтительно согласился и применил свое искусство управления в Даньфу. Через три года Ума Ци в короткой одежде и с обритой бородой отправился в Даньфу, чтобы посмотреть, какие там преобразования. Там он встретил рыбака, который, ночью поймав рыбину, тут же выбросил ее обратно в воду. Он поинтересовался: «Рыбу ведь ловят для прибытка, отчего же вы, господин, выбрасываете обратно свой улов?» Тот отвечал: «Бицзы не велит нам брать маленькую рыбешку, я как раз такую и выбросил». По возвращении Ума Ци доложил Конфуцию: «Сила Бицзы достигла предела: у него народ и ночью, когда никто не видит, ведет себя так, как будто рядом выставлены орудия пытки. Позвольте узнать, с помощью чего удается Бицзы этого добиваться?» Конфуций сказал: «Я ведь давно уже твержу об этом: «Верный себе добьется верности и от других, как если бы им грозила казнь». Именно этим искусством и воспользовался Бицзы в Даньфу».

Таким, как Бицзы, нужно давать возможность проявить свои способности, но луский правитель поздно это понял. Однако то, что хоть и поздно, но луский правитель это все же понял, зависело и от того, что Бицзы заранее позаботился о том, чтобы создать соответствующие условия. Если подготовка проведена заблаговременно, можно не торопиться при исполнении. Такова была мудрость луского правителя. Младенец трех месяцев от роду, если перед ним поставить пышную колесницу или тиару правителя, не поймет, что перед ним нечто всем желанное; точно так же как, если позади будут топор и пика, не поймет, что сзади нечто опасное. Однако на ласковое слово любящей матери он откликается всем существом. Это происходит оттого, что искреннее чувство вызывает в ответ искреннее чувство; равные по тонкости мысли соединяются, проникая друг друга как бы на небе — в пространстве безбрежном, а когда они соединены самим небом, тогда с ними можно изменить даже [308] непоколебимую природу воды, дерева или камня, не говоря уже о тех, в ком ток живой крови.

Посему в мастерстве уговоров, убеждения и управления нет ничего важнее искренности! Чем слушать скорбные речи, лучше увидеть настоящую слезу; чем слушать гневные вопли, лучше увидеть настоящий взмах оружием. Когда убеждение и управление не основаны на внутренней честности, они лишь внешне касаются людских сердец!

Комментарии

132. Саньту — горные хребты Тайханшань в провинции Шаньси.

133. Дэн Си — философ из царства Чжэн, живший в 545-501 гг. до н. э. Известен как создатель законов. Конфуцианская традиция приписывает его казнь не Цзычаню, высшему сановнику в Чжэн, а другому лицу.