ВЕСНЫ И ОСЕНИ C КОММЕНТАРИЯМИ ЦЗО

ЧУНЬЦЮ ЦЗО ЧЖУАНЬ

У истоков китайского летописания.

Появление такой рубрики имеет несколько причин, и в числе первых следует назвать наметившийся в последнее время поворот к фундаментальным исследованиям. Применительно к востоковедению таким фундаментальным исследованием является перевод текста — ведь любая работа в сфере исторических наук, литературоведения, лингвистики, культурологии, религиоведения и проч. основывается прежде всего на тексте — в широком или узком смысле этого слова. К сожалению, даже многие важнейшие канонические книги Дальнего Востока до сих пор либо не переводились на русский язык вовсе, либо давно стали библиографической редкостью. И если мы раскроем, например, знаменитое собрание трудов китайских мыслителей “Чжуцзы цзичэн”, вобравшее в себя все главное из древности и раннего средневековья, то увидим, что за последние двадцать лет ни одно из вошедших в него произведений не появлялось у нас в полном переводе. Трудно поверить, но на русском языке нет даже перевода китайского конфуцианского канона, лежащего в основе всей многовековой культурной традиции Китая, да и других стран Дальнего Востока. Конечно, скромная антология не заменит отсутствующих изданий — но и она поможет заполнить некоторые проблемы в изучении традиции. Ей вполне по силам стать своеобразной экспресс-информацией, которая будет знакомить читателя с готовящимися работами в области источниковедения и текстологии, она позволит читателю прикоснуться ко многим первоисточникам задолго до того, как они выйдут из печати в полном и законченном виде.

Впрочем, вряд ли стоит сводить все только к познавательной стороне. И тому, кто никогда не задумывался над значением греческого слова “антология”, быть может, стоит напомнить, что оно означало “собирание цветов” — и, следовательно, изначально предполагало наслаждение прекрасным. Думается, что у нашей антологии есть все возможности соответствовать своему названию, ибо произведения восточной классики всегда оставались творениями “изящного слова”, а совершенство словесного воплощения соседствовало в них с богатством мысли и глубиной философского осмысления действительности. Ведь классическое наследие — это то лучшее, что каждый народ сохранял в процессе своего духовного развития, оставляя по пути преходящее, необязательное, сиюминутное. Оно выходит за пределы своей эпохи, будучи примером “на все времена”, заставляет человека задуматься о его месте в мире, о смысле человеческого существования, о целях и средствах, о том главном, что, собственно, и делает человека человеком — о нравственных ценностях. Не случайно, что именно в наше время духовного обновления общества так велик интерес к классике — свойственное ей акцентирование нравственных основ как нельзя более отвечает духу сегодняшнего дня. [202]

Строго говоря, классика и традиция в широком смысле всегда актуальны, поскольку они есть не что иное, как приобретенный человечеством опыт — позитивный или негативный, а “прошлое есть учитель будущего”. Однако если даже пренебречь этим общим соображением, и просто обратиться к наследию такого мыслителя, как Конфуций, то можно с удивлением обнаружить, сколь современно и, я бы даже сказал, злободневно звучат его мысли более чем двухтысячелетней давности.

Конфуция не раз упрекали в банальности, хотя это означает лишь то, что высказанные им когда-то впервые идеи ныне настолько общепризнаны, что вызывают досаду своей привычностью. Однако от этого они не становятся менее верны. И именно Конфуций, быть может, оказался первым, кто обнаружил в себе смелость во всеуслышанье заявить о правде прошлого. Его идея “исправления имен” в фальсифицированной истории была предельно проста: называть благородного человека благородным, а кровавого убийцу — убийцей, хотя бы тот и достиг высшей власти. И пусть угодливые летописцы превозносили на все лады узурпировавшего трон тирана, заменяя в тексте одно слово другим, Конфуций ставил все на свои места — его рукой история творила свой последний суд, предостерегая будущие поколения. Сам по себе призыв говорить правду достаточно банален, но какого мужества это подчас требует и как бывает нужна такая правда людям, вполне может быть оценено нашим поколением.

Классическое наследие стран Дальнего Востока весьма многогранно — и хотелось бы, чтобы читатель познакомился с ним в наиболее полном объеме. Разумеется, в антологию войдут фрагменты конфуцианских, даосских, буддийских канонических книг, которые в полном соответствии с этимологией китайского слова “цзин” (канон) послужили как бы основой традиционной культуры, определили ее развитие на многие столетия. Среди наших публикаций будут памятники философской и исторической мысли, столь многочисленные в древней и средневековой литературе дальневосточных стран. Антология познакомит читателя с произведениями художественной прозы и литературно-критической мысли, которые, быть может, дадут повод для серьезного разговора о проблемах перевода дальневосточной классики. Наконец, не следует забывать и об истории науки как таковой, о специфике развития путей познания — разного рода натурфилософские трактаты и книги, ознаменовавшие собой первые шаги восточной протонауки, тоже найдут свое место на страницах нового раздела.

Свою ретроспективу дальневосточной, по преимуществу китайской классики, мы открываем жанром, который больше других обращен в прошлое — сочинениями историческими. Надо сказать, что старому Китаю вообще была свойственна особая историчность мышления, стремление упорядочить местоположение как реального, так и вымышленного в общем потоке времени. Кстати, именно в этом некоторые исследователи усматривали отличие мировосприятия древних китайцев от мировосприятия древних греков, говоря об историзированном сознании первых и мифилогизированном — вторых. Даже дошедшие до нас осколки древних китайских мифов часто бывают привязаны к определенному временному отрезку: знаток традиции легко мог вычислить, когда жил Хуан-ди, летавший к солнцу на волшебном драконе, когда случился великий потоп и когда “китайский Прометей” Суй-жэнь одарил людей огнем. Исчислено было все — даже годы между царствием изначальных “небесных правителей” и эпохой появления огня (согласно “Записям о поколениях Владык и Правителей” их оказалось 10802760 лет!) 1. Это давало основания говорить об “историзации мифа” в Китае, хотя скорее всего мы имеем здесь дело с иной формой исторической памяти, когда мифологический образ с самого начала существует в хронологическом поле.

Нет нужды напоминать о том, насколько велик был пиетет к прошлому в старом Китае, создавшем и на века сохранившем подлинный культ старины. Древность продолжала там жить в современности как неизменный пример и недостижимый идеал, с ней постоянно сверялись — и она возвышалась над днем нынешним, привлекая все взоры. “Высокая древность” (“шан гу”) — говорили испокон [203] веков в Китае о самом отдаленном прошлом, но отнюдь не “глубокая”, как привыкли говорить мы, как бы подразумевая тем самым, что мы-то поднялись выше. Собственно говоря, преклонение перед стариной было свойственно всем древним обществам, однако китайцы принадлежали к числу тех, кто, не ограничиваясь простым поклонением, связал себя хронологической лестницей с сияющими вершинами золотого века совершенномудрых. Годы, подобно ступенькам, пронумерованным прилежными писцами, восходили к высокой древности — и по ним уходили в прошлое поколение за поколением, не теряя связи со своими живущими потомками. Прошлое не было небытием—оно оставалось как бы живой реальностью, и история всегда интересовала китайца самым непосредственным образом.

Отцом китайской историографии называют обычно Сыма Цяня (ок. 145—86 гг. до н. э.) и действительно его “Исторические записки”, связавшие воедино “век нынешний и век минувший”, поражают грандиозностью замысла и мастерством воплощения. Однако китайская историография, а точнее — хронография, родилась задолго до него. Традиция утверждает, что еще со времен династии Чжоу (XI—VIII вв. до н. э.) установился обычай иметь в приемной зале дворца писцов. “Левый записывал речи, правый — деяния”,— уточняет другой древний историк Бань Гу (I в. н. э.). Считается, что из записей разного рода знаменательных высказываний, фиксированных при династии Чжоу, было создано знаменитое “Писание”, или “Книга исторических преданий”, “Книга документов”, как переводят в нашей литературе “Шу цзин”. Что же касается событий и деяний, правда, более поздних (с 722 по 481 г. до н. э.), то они составили другой канон — “Вёсны и осени” (то есть “Летопись”), также вошедший в знаменитое конфуцианское “Пятикнижье”.

Летопись “Вёсны и осени” первоначально создавалась писцами-хронографами небольшого, но обладавшего прочными культурными традициями царства Лу, родины Конфуция. Лу было расположено неподалеку от императорского домена и было когда-то пожаловано брату основателя чжоусской династии, мудрому Чжоу-гуну. Это обстоятельство ставило лусских царей выше прочих правителей, выделяя их во всем — вплоть до того, что их похороны совершались по тому же ритуалу, что и погребение самого Сына Неба. Отсюда понятен ревнивый интерес к ритуалу и истории именно в царстве Лу.

Конфуций привел в порядок и отредактировал ведшиеся на протяжении нескольких веков записи летописцев. Начал он “Вёсны и осени” с /722 г. до н. э./, “изначального” года правления Инь-гуна — первого царя, при котором Лу обрело подлинную самостоятельность, закончил же 481 г. до н. э. 2, когда в западных пустошах царства был пойман единорог-линь. Завершение не такое случайное, как может показаться на первый взгляд — ведь единорог, которого легенда рисовала как бы плывущим над землей, не попирая ее копытом и не причиняя вреда ничему живому, был символом гуманного правления мудрого Сына Неба. Поистине, таким светлым предзнаменованием стоило закончить—оно как бы прорицало светлое будущее Поднебесной, раздираемой войнами и смутами, позволяло взглянуть в завтрашний день с надеждой. Сам же текст летописи настолько лаконичен и выверен, что согласно легенде, когда Конфуций предъявил его ученикам, те оказались не в состоянии изменить хотя бы одно слово. Достигнув совершенства в использовании титулатуры, глаголов и прилагательных, древний мыслитель, не прибегая к прямолинейному “осуждению”, доносил свою мысль до читателя совершенно точно. Вовсе не обязательно было именовать тирана узурпатором. Он просто не добавлял незаслуженного титула — и имевший глаза видел, а имевший уши слышал. Рассказывая о военном походе, Конфуций писал “покарал” вместо обычного “победил” — и каждому становилось ясно, что речь шла о мятежнике, поднявшемся против законного государя. Восстанавливать историческую справедливость было нелегко и две с половиной тысячи лет назад, но Конфуций сделал это, снискав почтительное восхищение потомков. Кстати, и сам он ставил свой труд историка значительно выше прочего: "Я стану ведом будущим поколением благодаря “Вёснам и осеням”",— говорил он ученикам.

Надо сказать, что систематическая фиксация событий осуществлялась не только в Лу, но и в других царствах. Известно, например, что летописи царства Цзинь именовались “колесницами”, видимо, по аналогии с колесницей Солнца, колесом времени. В царстве Чу летописи носили имя монстра Таоу — своего рода “сфинкса” [204] “с туловищем тигра и человеческим лицом”, “обитавшего в пустынях Запада”, который ассоциировался со смертью, а летопись, соответственно — с подведением итогов земного существования. Хроники ряда других царств просто именовались “Записями” (цзи) — название, которое дал впоследствии своему труду и Сыма Цянь.

К сожалению, мало, что из летописей царств сохранилось — все они были сожжены по приказу Цинь Шихуана, оставившего в неприкосновенности лишь записи хронографов собственной династии и на некоторое время установившего таким образом историческое “единомыслие”. “Циньскими записями” еще располагал во II в. до н. э. Сыма Цянь; по его словам, в них “не были проставлены дни и месяцы, а текст краток и неполон”, однако эти записи охватывали гораздо больший период, чем знаменитые “Вёсны и осени”, так что в них было все-таки немало ценного для историка. Наконец, еще одна из летописей древних царств по счастливой случайности также избежала участи остальных. Об этом мы находим упоминание в “Истории династии Цзинь” (“Цзинь шу”). В 281 г. некто Бу Чжунь, “воровски вскрыв курган Вэйского царя Сян-вана, добыл несколько возов бамбуковых книг, среди которых были “Погодные записи” в тринадцати частях”, начинавшиеся с легендарной династии Ся (ок. 2140-1711 гг. до н. э.) и подробно излагавшие историю раннечжоуской династии вплоть до вынужденного перенесения столицы на восток в 770 в. до н. э. Всего этого, как мы знаем, не было в “Вёснах и осенях” Конфуция. В дальнейшем же изложении событий, как утверждает “История династии Цзинь”, в них “многое перекликалось”.

Увы, момент для счастливого открытия был самым неподходящим — обстановка в империи становилась все более неспокойной, а через сто с небольшим лет север Китая, где жили потомки Бу Чжуня, надолго оказался порабощенным кочевыми племенами. Горел деревянный Китай, горели и книги — от находки почти ничего не сохранилось, аутентичность же дошедшей до нас части “Бамбуковых анналов” 3 вызывала большие сомнения. “Анналы” снова привлекли к себе внимание только недавно, когда японские и американские ученые использовали имеющиеся в них сообщение о солнце, “восходившем дважды”. Интерпретировав его как затмение во время восхода, ученые вычислили новую, более позднюю дату основания династии Чжоу. Впрочем, это открытие еще требует проверки.

К счастью, из многочисленной летописной литературы древности (а Бань Гу некогда причислял к ней 948 единиц хранения императорской библиотеки!) сохранилось еще несколько произведений. Три из них входят ныне в конфуцианское “Тринадцатикнижье” и числятся там в качестве комментариев или толкований к каноническим “Вёснам и осеням” Конфуция. Однако не исключено, что первоначально они были вполне самостоятельными произведениями. Ныне они именуются: “Чуньцю Цзо чжуань”, или "Толкования Цзо к “Вёснам и осеням”",— наиболее обширный и значительный труд такого рода; “Гунъян чжуань”, или “Толкования Гунъяна”; “Гулян чжуань”, или “Толкования Гуляна”.

Об авторе “Чуньцю Цзо чжуань” известно, что он жил некогда в том же царстве Лу, что и Конфуций (лусцем был также и составитель “Гулян чжуань”), однако других определенных сведений о нем имеется совсем немного. Неизвестно точно даже, как его звали: одни старые авторы (а таких большинство) полагали, что его фамилия Цзо (левый), а имя Цюмин (буквально —“обретший просветление у холма”), в чем, при желании, можно усмотреть намек на Конфуция, которого звали “Цю” — “Холм” 4. Некоторые считали, что автор этой летописи, подобно авторам двух других, только что перечисленных нами — Гунъян Гао и Гулян Си — носил старинную двусложную фамилию Цзоцю (левый холм), а имя его было “Мин” (просветленный), что звучало довольно двусмысленно, поскольку известно, что автор ослеп на оба глаза. Наконец, третьи склонялись к мнению, что “Цзо” — вообще не имя, а просто указание на того “левого” писца, который, сидя в тронном зале за колонной записывал, по одной версии, речи, по другой — деяния. В примечаниях к каталогу императорской библиотеки в “Ханьской истории” (“Хань шу”) Бань Гу мы находим указание, что Цзо Цюмин был начальником писцового приказа в царстве Лу, то есть занимал ту же должность, которую позднее занимал великий Сыма Цянь, и, следовательно, был придворным историографом и астрологом.

Очень многие авторы рассматривают Цзо Цюмина как современника и даже [205] ученика Конфуция. Эта точка зрения, в частности, зафиксирована в новой редакции словаря “Цыхай” (“Море слов”) 5, однако традиционно большей поддержкой пользуется та, которая помещает его в более позднее время. Очень уж смущает, что среди всех известных семидесяти двух ближайших учеников Конфуция нет имени Цзо Цюмина. Трудно поверить, что подобный гений не был замечен и оставался в трехтысячной толпе полупосвященных, не поднимавшихся даже на ступени дома учителя... Скорее можно довериться Сыма Цяню, который относит его уже к последователям, “восстанавливавшим” учение: “Благородный муж из царства Лу, Цзо Цюмин был обеспокоен тем, что, придерживаясь каждый своего мнения, ученики (Конфуция) начинают отходить друг от друга, утрачивая истину, потому-то он и создал “Вёсны и осени Цзо”, следуя историческим записям Конфуция и подробно толкуя им сказанное”.

Как и во многих подобных случаях, доступная нам история текста “Вёсен и осеней Цзо” начинается уже с ханьского времени. Собственно говоря, только с этого времени начинается и сам текст в его известном нам теперь виде. Согласно легенде, один его экземпляр избежал сожжения при Цинь Шихуане, ибо был заранее замурован вместе с сотнями других свитков в стену того зала, где некогда Конфуций наставлял своих учеников. “Когда же во времена Почтительного к предкам Воинственного государя лусский князь Гун порушил Конфуциев Зал для обучения, дабы построить дворец, он обрел тридцать томов утраченных “Вёсен и осеней”, а именно — “Цзо Чжуань”,— сообщают Ван Чун (I в.) и другие авторы. Текст “Цзо Чжуань” был написан древними иероглифами, уже вышедшими к тому времени из употребления, да и сам язык памятника выглядел достаточно архаичным. И если канонический текст “Вёсен и осеней”, принадлежавший кисти Учителя, был гарантирован от своевольного вмешательства, то летопись Цзо Цюмина, подобно многим другим древностям, по-видимому, претерпела очень серьезную редактуру со стороны Лю Синя (ок. 53 г. до н. э.— 23 г. н. э.) — знаменитого библиографа, текстолога и собирателя литературного наследия древности.

Язык нынешней летописи Цзо Цюмина, которая обычно дается параллельным текстом с “Вёснами и осенями” Конфуция, очень отличается от их языка — это обстоятельство обычно служит аргументом против признания Цзо современником первоучителя. Но есть и еще одно различие — в манере изложения. Учитель предельно лаконичен, он старается избежать всего необязательного, видя идеал совершенства в том, чтобы ни один знак текста невозможно было заменить другим. Такой текст предполагал либо огромную эрудицию, либо добавочные пояснения Учителя. Что же касается летописи Цзо, то она сама способна служить таким пояснением. В пределах свойственной древним лаконичности Цзо любит характерную подробность, яркую деталь, исторический анекдот, чего совершенно нет у Конфуция. При всем уважении к высоким принципам Учителя, его труд не только строг, но и сух — в отличие от повествования Цзо, в котором подобно крупицам золота в песке, блистают образы истинно прекрасные. Конечно, в наш многословный век и эта книга покажется чрезмерно лапидарной — нам непривычна подобная теснота слов. Именно из снисходительности к читателю, чтобы не затруднять его обширным комментарием, нарушающим впечатление цельности, переводчик кое-где добавил необходимые в русском языке слова (они даны в квадратных скобках) и поясняющие фразы “от себя” (они даны в круглых скобках). Очень хотелось, чтобы выбранные нами фрагменты не только дословно передавали китайский оригинал, но по возможности позволили читателю ощутить атмосферу того далекого времени, извечную драматичность нравственного выбора, перед которым оно ставило героев. Насколько удачна такая форма перевода — судить читателю.

Тексты с древнекитайского впервые переведены на русский язык С. Е. Яхонтовым.


Комментарии

1. “Диван шицзи цзинцунь”, Пекин, 1864, с. 3.

2. Так, во всяком случае, говорит Сыма Цянь. Современный же текст доведен до дня смерти Конфуция /479 г./ и сообщает о самом этом факте.

3. Под таким названием эта летопись вошла в синологическую традицию.

4. Не каждый знает, что имя Конфуций (лат. Confutious), под которым древний философ известен в Европе, воспроизводит сочетание его фамилии “Кун”, с почтительными приставками “фу” (отец) и “цзы” (мудрец, учитель). Что же касается собственно имени Конфуция, то оно почти неизвестно нашему читателю, хотя имеет особую историю. Согласно легенде, когда престарелый отец Конфуция взял себе юную жену, у супругов некоторое время не было детей. По обычаю они совершили молебствие духу расположенной неподалеку горы Ницю шань, и родившийся вслед за тем сын получил имена, включавшие иероглифы названия этой горы. Себя Конфуций называл первым именем “Цю”, другие же обычно именовали его “Чжунни” (иероглиф “чжун” означал, что он был у своего отца вторым отпрыском мужского пола). Впрочем, относительно родителей Конфуция существует много неясностей — ряд авторов, например, полагает, что их связь была “противоречащей ритуалу” и даже случайной (подробнее см.: И. С. Арацкий. Предварительные данные о происхождении Конфуция.— В кн.: “Девятнадцатая научная конференция “Общество и государство в Китае”. Тезисы докладов”. М., 1988, ч. I, с. 96—99).

5. Цыхай (серия “История”, вып. Древняя история Китая. Шанхай, 1984, с. 426.

Текст воспроизведен по изданию: У истоков китайского летописания. Летопись "Цзо чжуань" // Проблемы Дальнего Востока, № 6. М. 1988

© текст - Лисевич И. С. 1988
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
© OCR - Ingvar. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Проблемы Дальнего Востока. 1988