-

ПРОЦЕСС О МОНГОЛЬСКОЙ НАДПИСИ НА ПАМЯТНИКЕ ЧИНГИС-ХАНА.

Нашим читателям верно уже известна переписка по поводу монгольской надписи, приписываемой Чингис-Хану, возникшая между г. Шмидтом и нашим знаменитым синологом отцом Иакинфом. Думал ли когда грозный предводитель диких полчищ, что его, вероятно единственное литературное произведение удостоится такой чести на берегах реки, называемой Невою? Как любопытно было бы написать всю историю, этой надписи, начиная с той минуты, когда ее иссекали пред глазами Монголов, из коих вероятно большая часть принимала эту операцию за какое-нибудь чародейство; перечесть все пароды, которые, проходя мимо памятного камня, покрывали его прахом и кровью; начислить, как образовались все нравственные и вещественные пружины, посредством которых Русские узнали о существовании сего камня, от чего он сделался для них предметом любопытства, отчего г. Шмидт переводил эту надпись не один, а два раза, и отчего он не хочет допустить, чтоб кто-либо другой еще раз принялся за тот же перевод! Последовательное описание всех этих обстоятельств представило бы презанимательную картину.

В ожидании имеющих в последствии представиться обстоятельств, мы соединяем здесь все документы сего любопытного процесса, рассеянные по разным журналам; не принимая на себя обязанности быть судьями в деле, требующем столь специальных сведений, мы однакоже не можем не отдать полной справедливости скромному и благородному [28] тону, с которым отец Иакинф отвечал на фантастическое обвинение. г. Шмидта, написанное в выражениях, которые мы до сих пор только встречали в нижних слоях нашей журналистики. Если мы считаем долгом постоянно противодействовать тем странным насмешкам, с которыми иногда говорят об ученых трудах люди, непонимающие, что такое ученый труд, то с другой стороны заметим и гг. ученым, что единственное для них средство в конец уничтожить такое гибельное направление, есть уважение друг к другу, тогда толки незваных гостей в мире науки и литературы заглохнут сами собою — иначе в выражениях, вырвавшихся в минуту досады у людей почтенных и благонамеренных, тщеславное невежество будет всегда находить себе новую пищу.

О новом переводе монгольской надписи на известном памятнике Чингис-Хана.

В продолжение выставки произведений отечественной промышлености, я был одним из числа многочисленных ее посетителей. Я прошел несколько раз залы и комнаты от входа до выхода, и не мог попасть на то место, где находился памятник Чингис-Хана, знакомый и дорогой мне более, нежели кому-нибудь в России. Долго спустя по закрытии выставки, и именно очень недавно, узнаю я, что нашелся еще, кроме меня, один изтолкователь надписи, и что его перевод и мой вместе парадировали на боках памятника. Молва гласить, что известный О. Иакинф, приобретший во время пребывания своего в Пекине основательное познание китайского языка, но нисколько непонимающий монгольского, — в последнюю бытность свою в Сибири поручал в Кяхте составить этот перевод одному бурятскому ламе с тщательно списанного и литографированного снимка. Я могу, кажется, с достоверностию сказать, что молва отчасти лжет, и именно в том, что приписывает перевод ламе. Но об этом после; а теперь заметим только, что требовать от нынешних лам разбора древней надписи — мысль самая забавная в свете! Это почти то же, что ожидать от турецкого муллы перевода и объяснения куфической надписи. Привожу это сравнение для того только, чтобы не удаляться от востока. Замечательно, что камень, с своею надписью, бывший неразрешимою загадкой и находившийся столько лет в Нерчинске, пока по повелению высшего начальства не перевезли его в столицу, вдруг по удалении, уже своем оттуда нашел на родине своего бурятского Эдина. Известно, сколько напрасных трудов употреблено было людьми, достойными уважения, каковы Панснер и Спаский, чтобы отъискать кого-нибудь, кто бы мог [29] прочесть и изъяснить эту надпись, а между тем они обращались к переводчикам самым смышленым и к ламам,

Публичная выставка нового, так называемого перевода надписи рядом с моим могла иметь двоякую цель: или подвергнуть сомнению верность моего объяснения, или сделать мне вызов и дать неоспоримое право выступить пред публикою против самозванца. Принимаю вызов, смеясь, потому что только самый предмет достоин полного внимания, а не поспешное и вздорное его изтолкование, которое заслужило бы самых сильных ударов бичем насмешки, если бы тот, кто объяснял предмет, не был сам вовлечен в заблуждение и не отвечал бы за чужие грехи; почему он и не должен принимать на свой счет того, что будет сказано нами пред судилищем критики. Итак, чтобы спасти честь дорогого мне памятника и рассеять облако сомнения тех маловерных, которые могли подумать и отчасти действительно думают, что в изтолковании бурятского археолога заключается нечто лучшее и истинное, — я разкрою здесь весь образ его действия, посредством которого он мог бы извлечь из надписи и не такие еще диковинки, какие он выдумал.

Не только ученый по призванию, но каждый образованный человек знает, что для разобрания надписи на каком-либо памятнике древности, нужны не только знание новейших языков, но и основательные палеографические сведения, т. е. знание письмен, а также формы языка и слога, которые были употребительны в то время, когда надпись составлена. Это не легкая задача, которая не может быть включена в один разряд, скажу для примера, с разобранием нечетко написанного адреса на письме, или бессмысленной записки. Она требует трудного, продолжительного изучения, которое тогда только и принесет свои самые дорогие плоды. Сверх того нужны здесь большой запасы исторических сведений и голова, способная к размышлению, которая умела бы владеть критикой. Каждый здравомыслящий согласится со мною, что все это для нашего бурятского изтолкователя тарабарская грамота и что жестоко было бы искать понятия о том в его голове. Тем более надобно удивляться О. Иакинфу, действительному виновнику нового перевода. Хотя в числе его литературных недостатков заметен особенно недостаток в критике и в европейско-ученом образовании, однако до сих пор его не почитали способным столь добровольно и притом столь постыдно попрать ногами собственную свою литературную славу, приобретенную долговременными трудами.

Кто, обладая начисленными нами выше необходимыми качествами отваживается разбирать древнюю надпись, тот постигает трудность принимаемой им на себя обязанности. Он знает, что должен разобрать и понять сначала каждую букву, а потом каждое слово, не допуская ни одной идеи самопроизвольной: иначе его ум не овладеет никогда душею древности, живущею в подобных памятниках. Такую обязанность возлагал я на себя добросовестно при объяснении нашей [30] надписи и при переводе двух монгольских писем, Аргуна и Эльджейту, которые Ремюза сделал известными и которые относятся к 13-му столетию и к началу 14-го, а равно при разборе значительного числа монет, оставшихся от времен Монголов. Что же делает новый переводчик надписи, которому неизвестны подобные обязанности и который заботился только о том, чтобы наполнить требование О. Иакинфа. По моему снимку и, вероятно, по моей копии (без последней он конечно не мог бы прочесть первого) переменяет он слова как ему вздумается, т. е. перемещает их гласные несогласные и произвольно включает в них новые; из двух слов делает одно, впутывает в текст частицы и слова, которых вовсе нет на камне; словам оставленным без перемены дает значения, каких они никогда не имели и таким образом без милосердия искажает бедную надпись. Притом на грамматические формы оригинала в переводе не обращено ни малейшего внимания.

Вот доказательства:

1. Частицу: i или y, означающую родительный падеж в имени Чингис-Хана превращает он в союз когда, не подозревая, что этот союз заключается уже в деепричастии следующих глаголов. 2. Деепричастие baghodschu переводит он словом соизволил, тогда как этот глагол не имеет другого значения, кроме: остановиться, поселиться, а в историческом смысле означают этим словом возврат и отдых войска посла конного похода ¹. 3) Два слова bogha orghai ненависть, совершенно превращает он в одно слово boghodal, лагерь, присоединяя к нему частицу дательного падежа dur, которой вовсе нет на камне. Вероятно, камнем преткновения было слово orghai, совершенно, совсем, все, неизвестное Бурятам, но которое между прочими Монголами, и именно между Калмыками, всякий знает. Впрочем это превращение показалось ему сомнительным и хотя он допустил его в перевод, однако предлагает еще вместо него совершенно бурятское, неизвестное Монголам, но по наружному виду ближе подходящее к оригиналу слово boghaghorgai, которое (слушайте!) означает будто бы логовище. 4) Слово choriksan, положить преграду, конец, одно из явственнейших во всей надписи, превращает он в churijaksan, собрать, набрать, и переводит его словом: присоединить. 5) Слово, которое я пропустил, потому что не отваживался с уверенностию определить его чтения, он пополняет тотчас и переводит без зазрения совести словом: Онон ². 6) Из Elije демонов делает он Eltschis посланных (во мн. числе). Кроме того, что он прочел дурно, он не подумал, что частицы множественного, в числительных [31] словах, которые уже сами по себе означают множество, вовсе неупотребительны. Далее, одно слово на камне стоить в дательном падеже, а он употребил его в творительном. 7) Последнее слово надписи, существительное schinduralgha, уничтожение, изгнание, превращает он, переместив буквы, в давнопрошедшее время schindarlugha и переводит его прошедшим причастием побеждены, — значение, какого слово никогда не имело. Это он сам чувствовал, и потому предлагает рядом с ним слова: нагнуть, пригнуть; но и эти значения совершенно чужды слову и не исправляют ни на волос бессмыслия в переводе. 8) Наконец chamuk nionghol ulussun значит не весь монгольский народ, а все монгольские народы (поколения). Переводчик не должен был пропустить без внимания разности между словом: irgen, народ и ulus, поколение, которую сама надпись ему представляла; но эта разность была губительна для его перевода.

После таких безбожным коверканий и искажении надписи, можно било еще ожидать, что этот такт называемый перевод, хотя и неверный, будет по крайней мере заключать в себе логический смысле и кажущуюся правильность. Но послушайте, какое бессмыслие. Перевод гласить: «Когда Чингис-Хан соизволил овладеть сартольским народом, и присоединить к древнему становищу всего монгольского народа, то находящиеся вообще по Онону, побеждены тремя стами тридцатью пятью посланными».

Таким образом слова надписи, имеющие смысл, совершенно сообразный с историею и с тогдашними обстоятельствами и народными мнениями, превращены переводчиком во вздорную болтовню сумасшедшего. Для тех читателей, которым неизвестен мой перевод надписи, я представляю его здесь для сличения с вышеприведенным переводом О. Иакинфа и комп.: «От Чингис-Хана, когда он, покорив сартагольский народ, воротился и положил конец вражде от прежних времен всех монгольских народов, всем тремстам-тридцати-пяти Elje (демонам)... в знак изгнания». — Подробный отчет мой о памятнике находится в Memoires de l’Acad. Imper. des Sciences, Sixieme serie, Sciences politiques, histoire et plilologie, Tome II, p. 243.

Я выразил выше сомнение мое о тем, действительно ли, как гласить молва, составитель перевода есть лама. Мне кажется, я имею довольно ясные доказательства, что некто ВАнчиков или Ванщуков, совсем не лама, а преждебывший пограничный казак, ныне учитель монгольского языка в школе для бурятских детей в Кяхте, принимал участие в переводе. Этот человек, в то самое время, когда О. Иакинф находился в Кяхте, прислал ко мне длинное монгольское письмо, в котором сообщал, что он занимается переводом надписи, и при этом случае, вероятно, по недоверчивости к себе, изложил весь свой образ действия, совершенно сходный с описанным выше. Я почел псе это дело литературной забавой О. Иакинфа, и отложил его, без дальнейших справок. Теперь же намерение Отца Иакинфа ясно: он хотел [32] вступить и совместничество со мною с новым своим объяснением надписи, а бедный бурятский учитель в Кяхте служил ему сотрудником. Очень вероятно, что он не полагал тогда, чтобы его литературное произведение очутилось на выставке.

Академик Я. Шмидт.

* * *

О статье г. Шмидта, касательно нового перевода монгольской надписи на известном памятнике Чингис-Хана.

Г. академик Шмидт в статье своей о новом переводе монгольской надписи на чингис-хановом памятнике, обнаружил весьма ясно подозрение, будто бы я скрытно действую к ущербу славы, приобретенной им в Европе своими учеными произведениями. Признаюсь, что, удивленный столь странным обвинением, я не считал за нужное отвечать на него; по многие почтенные особы заметили мне, что совершенное молчание с моей стороны было бы в глазах публики знаком согласия. Посему, почти против воли, вхожу в объяснение по сему предмету. Оно коротко и просто. Пути, избранные мною и г. Шмидтом, совершенно различны: он занимается исключительно монгольским и тибетским языком, я — исключительно китайским; посему я не мог взять на себя критику перевода с монгольского языка по той же причине, почему г. Шмидт не возьмет на себя критику перевода с китайского. Перевод надписи действительно достался мне случайно и был приволен мною сюда вместе с другими предметами любопытства, которые обыкновению собираются всеми путешественниками. Но что ж из сего следует? Вот уже прошло 20 месяцев, как я возвратился из Кяхты; если б я имел намерение привезенный мною новый перевод противопоставить переводу г. Шмидта, то давно бы кяхтинский перевод был напечатан в журналах; но, не занимаясь монгольским языком, я не считал себя в праве это сделать. Вот все, что я могу сказать по этому случаю. Остальное до меня не относится. Нельзя не пожалеть о тоне, принятом г. Шмидтом в своей статье; я уверен, что почтенный академик сам пожалеет о том, что написал в пылу негодования, не вникнув в обстоятельства дела. Мне остается уверить г. Шмидта, что его статья нисколько не изменила того истинного уважения, которое я питаю, как лично к нему, так и к ученым трудам его.

Иакинф Бичурин.

* * *

О монгольской надписи на памятнике Чингис-Хана, истолкованной двояко.

Господин академик Шмидт, в № 224 «Санктпетербургских Ведомостей», напечатал статью под заглавием: «Новый перевод [33] монгольской надписи на известном памятнике Чингис-Хана». В этой статье он выражает свое негодование за то, что на прошедшей выставке произведений отечественной промышлености, рядом с его переводом помянутой надписи, был выставлен еще другой перевод той же надписи и приписывает это произшествие желанию О. Иакинфа повредить ученой славе г. академика. Считаю долгом моим вывести г. Шмидта из заблуждения, и с тем вместе уничтожить его странное и неосновательное подозрение на нашего почтенного синолога. — Вот в чем дело: отец Иакинф действительно между разными редкостями, им собранными, доставил мне, более года тому назад, привезенный им из Кяхты перевод монгольской надписи. Я хранил его у себя, как вещь любопытную; когда же назначен я был председателем комитета об устройстве выставки, и отъискал в издаваемом некогда г. Спасским «Сибирском Вестнике», прежний перевод надписи, то рассудил выставить для любителей древности и новый перевод, полученный мною от отца Иакинфа, без всякого критического разбора относительно достоинства обоих переводов, а просто, как предмет любопытства. Отец Иакинф даже не был предварен мною об этом.

Я до сих пор не могу постигнуть, что г. Шмидт нашел оскорбительного для себя в сем поступке: ученые занятия, а тем более переводы древних надписей — принадлежности общие, и никогда еще в Европе переводить одну и ту же надпись не почиталось унижением чьей-либо славы, а тем более в таких случаях, где надпись представляет обширное поле для догадок и предположений. Никакой еще ученый в свете не приписывал себе в сих случаях совершенной непогрешительности; а что в этом деле непогрешительность подвержена сомнению, тому доказательством сам г. Шмидт, ибо второй перевод его вовсе неодинаков с первым переводом надписи. Заметим, мимоходом, что г. Шмидт, по мнению моему, поступил бы гораздо сообразнее, если б ограничился простым только сравнением нового перевода, а не примешивал к-сему странных предположений о человеке, совершенно в сем деле постороннем.

Нужным считаю присовокупить, что недавно мне обещали прислать из Нерчинского Округа еще два перевода той же монгольской надписи на памятнике Чингис-Хана. Я надеюсь, что почтенный академик не возпретит мне напечатать и сии новые переводы в одном из наших ученых журналов.

Сергей Комаров.

Комментарии

1. Срав. «Историю Восточных Монголов Сананга Сретсена», в тексте стр. 90, строка 7 с верху, с переводом стр. 91, строка 12 с низу.

2. В подробном отчете моем о памятнике, я упомянул об этом способе объяснения, но по приведенным причинам отвергнул его.

Текст воспроизведен по изданию: Процесс о монгольской надписи на памятнике Чингис-Хана // Отечественные записки, № 12. 1839