БИЧУРИН Н. Я. [ИАКИНФ]

МИССИОНЕР ГЮТЦЛАФ

Лестные отзывы европейских журналов о необыкновенных сведениях Гютцлафа в китайской словесности родили во мне желание видеть что нибудь из трудов этого прославляемого синолога в переводе на один из европейских языков, чтобы не на слово судить, а из существенных фактов удостовериться в подлинности журнальных отзывов. На днях, к удовольствию моему, я нашел в прусской государственной газете две статье, в которых несколько раскрыта мера сведений о Китае, приобретенных Гютцлафом в двадцатилетнее его пребывание в Срединном Царстве. В начале я думал было разобрать эти статьи в ученом отношении, но после увидел, что гораздо будет любопытнее для читателей, если я переведу некоторые места из них на русский язык, с присовокуплением только легких замечаний.

Статья первая. № 68.

...«Гютцлав с благодарностию упоминал еще о той великой любви, которою он пользовался везде в Померании, особенно в любезной своей родине — Пиритце, и, сказавши, что никогда уже не увидит более своей родины, заключил благословениями. В церкви и пред нею долго оставалась толпа, чтобы его видеть, и множество здешних духовных приветствовали его в святилище. За тем он отправился на свидание с миссионерским обществом, основанным здесь для Китая. К вечеру этот, почти изнуренный муж еще имел в одном частном месте беседу об идолослужении в Китае. Он представил религию китайскую находящеюся в самом низком состоянии. Конфуций, более законодатель, чем основатель религии, по словам его, очень мало сделал для религиозного просвещения народа».

По истории известно, что Кхун-цзы, иначе: Конфуций, никогда не был ни законодателем, ни основателем религии. При упадке государственных законов и нравственности народной в половине [112] царствования древней династии Чжеу, он своими наставлениями и собственным примером старался восстановить и то и другое, и в этом отношении он представлен учеными китайцами буддою.

«Главный идол, которого каждый держит в своем доме, есть бог богатства (Миссионер Ротчер из нижней Индии показывал нам здесь, за несколько годов прежде, такого идола тучной и приятной наружности и улыбающегося на свою тучность). Этого плутуса (бога богатства) подвергали побоям, разбивали, выбрасывали за двери, если он не исполнял желания китайца».

Это не более как давнее предание. Бог богатства хотя в большом почете у китайских простолюдинов, но при всем том вовсе не относится к существенным предметам буддайской религии. Европейцы и доныне о китайских религиях имеют поверхностные понятия, и притом не всегда верные.

«Храмы очень многочисленны, но они бывают злоупотребляемы для самых мирских потребностей. Они обыкновенно служат жилищем для жрецов и устроиваются совершенно как простые дома, снабжаются кухнею, служат гостинницами, постоялыми дворами и чайными. Гютцлаф сам провел там несколько ночей».

В Китае мет жрецов, а храмы обыкновенно сооружаются внутри монастырей, отдельно от частных жилищ. Они окружены жилыми зданиями, для служителей храма. Эти здания вообще содержатся довольно чисто. В них иногда останавливаются чиновники, проезжающие куда либо по должности, — а чаще живут путешественники в проездах по своим делам. Храмы определены дли одного богослужения; а Гютцлаф, как путешественник, провел несколько ночей в жилых зданиях при храмах, а не во внутренности храма.

«Богослужения можно заметить только весьма незначительные следы. Китайцы предлагают своему идолу чай, — вот и все. Гютцлаф имел однажды с китайцами разговор об их идоле. Он спросил их: "откуда этот идол произошел? сам ли он себя создал?" — Нет! был ответ китайцев. — Сами мы сделали его ив глины. "Что он стоит вам? отдал ли он вам за это деньги?" — Нет! "Вы приносите ему чай; заплатил ли он вам за него и за сосуд?" — Ничем. "Может ли он жить, есть, ходить? имеет ли жизнь к себе?" — Нет! "Так скажите, что это за бог богатства, который ничего не имеет, ни за что не платит, сам себе ничего не может доставить, не ходит, не стоит, не живет, не умирает! Заслуживает ли он чего, разве только чтобы выбросить его, и потом обратиться к другому Богу, более сильному и живому"».

Это также предание, подобное вышеприведенному. [113]

...«Многие читатели, которые не знают лично Гютцлафа, может быть, с удовольствием прочтут следующие замечания насчет его характеристики. Гютцлафу под 50 лет; он владеет отличною телесною силою и здоровьем, так что он действует почти неутомимо, и для него нетрудно от двух до трех раз проповедывать в различных местах и ночью успокоиваться во время самого путешествия. Он имеет отличный орган слова, которого немецкое наречие от многих иностранных языков естественно не могло не измениться. Впрочем, он говорит по немецки чрезвычайно скоро и плавно. Он человек с душою много объемлющею и с тонким светским образованием соединяет в себе важность и простоту; роста значительного; вся наружность внушает уважение. Его слог жив и увлекателен. При молитве и учении он смыкает свои глаза, которые тогда щурятся. То и другое есть привычка южных народов, по причине необыкновенного блеска солнечного. Мы можем утвердительно сказать, что самый вид его имеет тип подобный китайцу. Мы заключаем замечанием, что для такого святого и великого дела, для которого трудится Гютцлаф, еще никогда у нас не являлся орган более даровитый и способный. Но что Гютцлаф из Померании, это исполняет ваше сердце особенною радостию».

Статья вторая. № 169.

«Штеттин 18-го июня. Господин Гютцлаф в зале Гимназии 14-го д. м. (мая) читал трактат о китайском языке, письме и литературе. Из этого трактата «Штеттинский Вестник» сообщает следующее...»

Г. Гютцлаф во второй статье «Штеттинского Вестника», под № 169, обещал сообщить нам трактат о китайском языке, письме и литературе — трех самых любопытных предметах для ученого человека; но из первой же статьи, т. е. о китайском языке, открылось, что Г. Гютцлаф попустому польстил нашему ожиданию: он и сам если имеет, то очень ограниченные сведения о трех помянутых предметах. Вместо этого он хорошо владеет разговорным китайским языком и потому неудивительно, что за высокую честь себе ставит считаться китайцем.

«Язык китайцев есть язык коренной, как это видно ясно из его характера. Он состоит только из слогов, совершенно односложен; слог за слогом составляет слово и означает понятие. Язык этот образован из самых простых и естественных звуков, а потому еще и теперь имеет отпечаток языка дитяти, как напр. слова: па, ма, ла. Разнообразие звуков очень велико; для их произношения потребны органы, которых другие народы не употребляют для речи; при этом он так беден, что для выражения всех [114] понятий едва имеет 2000 коренных слогов. Они просто ставятся только один подле другого; нет никакого искуственного составления фраз посредством союзов и предлогов, нет падежей и глаголов, отчего на языке этом выражаешься очень удобно и легко делаешься понятным. Впрочем, при этой бедности в словах и односложности язык наш есть один из богатейших ударениями, которые до безконечности разнообразны. Непривычному уху иностранца слова эти звучат все одинаково, так что он не может различить их; напр.: джо-анг, джоанг, джо анг, джоанг при различном словоударении выражают четыре совершенно различные понятия. Иностранцы думают слышать все одно и тоже; удивляемся, что они не могут различить этого».

Г. Гютцлаф слогами называет китайские буквы, а китайские слова называет звуками. Слог и звук имеют одно значение; следовательно, сколько слогов, столько и звуков. Китайский язык имеет свою граматику, с умственным расположением граматических правил. В китайском языке считается девять частей речи; и как он не имеет изменения в словах, то вместо словоизменения в окончаниях по склонениям и спряжениям, по родам и числам имеет изменение умственное, не подходящее под правило всех прочих языков; и этим умственным изменением оттеняются в нем качество, действие, состояние, взаимное отношение предметов и связь действий.

Умственное изменение китайских слов состоит в изменении самого смысла их так, что соответствует переменам в окончаниях, введенным в прочих языках для означения качеств, действия, состояния, взаимного отношения предметов и связи между суждениями.

Это умственное изменение есть двоякое: словопроизводное, определяющее разряды слов, и граматическое, показывающее умственное изменение в окончаниях сообразно словосочинению того языка, на который делается переложение с китайского. Словопроизводное изменение состоит в том, что одно и тоже слово принимает качества разных частей речи по отношению к месту, которое занимает оно в связи с прочими словами, составляющими речь.

Граматическое изменение состоит в том, что имена существительные и прилагательные умственно изменяются в окончании, соответственно своему значению в речи, и теми словами, с которыми оно в связи; а глаголы изменяются в окончании сообразно обстоятельствам речи. В китайском языке находится шесть черт элементарных, из которых составлены коренные [115] слога, называемые ключевыми знаками, или буквами. Таковых коренных букв считается не 2000, а всего 214, и каждая из них имеет собственное значение. Из разнообразного соединения 214 коренных букв между собою еще составлено 24,235 новых знаков, или букв, признанных в китайском словаре употребительными. Каждая буква имеет выговор означаемого ею понятия. Число всех таковых выговоров, или звуков, простирается до 450. Итак, весь китайский словарь заключает в себе 450 выговоров, или слов; а эти выговоры подведены только под четыре ударения, из которых каждое имеет неопределенное число других слов, созвучных ему по выговору и по ударению. Итак, существенное и самое большое разнообразие заключается не в разности звуков по словоударению, а в разности самых букв по начертанию и их значению.

«По этому-то изучение китайского языка сопряжено с величайшими трудностями, а если взять еще при этом во внимание от 40 до 50 различных наречий, потому что, например, язык народа, язык мандаринов, язык города Кантона — совершенно различен, то при всем старании и при самых лучших способностях будет невозможно усвоить этот язык во всем совершенстве; даже для некоторого только знакомства с ним потребно тонкое ухо, очень хороший орган слова и постоянное многолетнее упражнение. Впрочем, и при разнообразии ударений язык этот очень беден понятиями и круг идей народа очень ограничен».

Изучение китайского языка по наречиям не представляет никакой особенной трудности, тем более, что такое изучение не бывает в одно время для 40 или 50 разных наречий, а разность в наречиях с расстоянием постепенно изменяется и делается заметною по некоторым местным словам. Чувствительное изменение наиболее приметно в отдаленности; например, наречие пекинское в Кантоне. Язык простолюдинов отличается от языка благородных одною простотою слов.

«Китайский язык в своем роде не единственный; языки соседних народов: манжурский, монгольский, тибетский, анамский, японский и лаосский, сродны ему: они также односложны; равно и язык сиамский относится к тому же корню, хотя он многия слова принял из индейского и палийского и пользуется шрифтом Пракрит. Японцы имеют подобный язык, как в Полинезии; но как европейцы привнесли в свой язык многия латинские слова, так теперь в Японии для особенно щеголеватого и значительного выражения стараются примешивать в речи многия китайские слова». [116]

Китайский язык в своем роде не единственный. Это правда: еще есть два языка совершенно сходные с ним по начертанию букв и частию во выговору слов. Это — языки японский и корейский, за долго до времен Р. X. слившиеся с китайским. Народы южного помория учредили китайское письмо по древнему сродству. Но языки манжурский, монгольский и тунгусский никакой связи с китайским языком не имеют и никогда не имели.

«Письмо китайцев в высшей степени сложно и развито; каждое отдельное понятие имеет свой особенный звав, которых насчитывают более 40,000. Словарь состоит из стольких же знаков, сколько слогов. Это слоговое письмо образовалось еще за 500 лет до Р. Х. При этом руководятся идеологией. В древнейшее время предметы и понятия изображали рисунками, понятия конкретные копируя с самой действительности, понятия же отвлеченные — с действительности наиболее соответствующей данным идеям. Впоследствии этот способ сократили и изобрели более простые знаки, впрочем, по возможности соответствующие понятиям, каковую идеографию мы находим и в других семействах восточных языков, например, арамейском, семитическом. Каждый оттенок понятия имеет свою особенную букву, или знак, а целое письмо есть безконечный алфавит, которого не знают вполне самые ученейшие. Я занимался этим алфавитом 20 лет, но никогда никого не видал, кто бы совершенно узнал его, и я сам после столь многих лет и трудов должен был дойти до сознания, что я еще не знаю нашего алфавита. Впрочем, я все-таки занимаюсь этим предметом, с целию издать китайский словарь, и довольно даже успел. При образовании письменных знаков шли к делу самым простым путем. Есть три основных знака, которые, самым хитрым образом сомкнувшись, выражают понятие вечности. Первый знак есть линия, которая при помощи других линии служит для выражения самых различных понятии. Изучение этого письма затрудняется еще тем, что каждый писатель, в начале литературы, отдельным знакам усвоил свое произвольное, от других писателей совершенно различное значение. Чтобы не потеряться в этом безконечном лабиринте, или сплетении, еще за тысячи лет были собираемы словари, из которых один, изданный в Кантоне, заключает от 400 до 500 томов; в нем находятся все-возможные и употребительные знаки, с примерами из писателей с 1300 года (словарь этот можно называть словарем академическим)».

Китайцы внесли в свой словарь 24,235 букв, которые призваны употребительными, еще есть до 1,000 букв прибавочных, между которыми большая часть тождественных, т. е. тех же, но употребляемых в измененном виде, до 1,800 тождественных очень редко употребляемых, и до 4,600 тождественных почти [117] никогда не употребляемых. Итак, весь китайский словарь заключает в себе 24,235 употребительных букв. А если из числа употребительных букв исключить такие, которые сами по себе редко употребляются, как-то: 1) названия вещей из трех царств природы, 2) собственные имена из истории и географии, 3) технические слова по части наук, художеств и ремесл: то действительно употребительных останется не с большим 2,000 букв, знание которых, по уверению ученых китайцев, очень достаточно для чтения разных ученых книг.

«На красоту письма употребляется очень много труда. Чистописание относится к самым высоким преимуществам нашего народа. Правительство содействует чтению и письму на все манеры. В самой обыкновенной беседе пишут чисто несколько слов, показывают их присутствующим и со всех сторон слышат похвалы. Если кто хочет достигнуть высоких достоинств, тот прежде всего должен уметь писать красиво; он заградит для себя дорогу ко всякой должности, если на экзамене допустит хоть одну малейшую ошибку в письме. Будь он в состоянии написать превосходное сочинение с прекрасными мыслями, но он наверно все погубит, если изменит хоть один знак. Содержание у нас ничего не значит: звук и форма — вот все; содержание может быть и не так значительно, лишь бы только глаз и ухо были удовлетворены. Если китаец читает книгу и находит в ней ошибку в письме, он тотчас бросает ее в сторону. Письмена так высоко ценятся, что считают за грех, если пропадет что нибудь хоть самое ничтожнейшее в сокровищнице литературы; поэтому ученые посылают по улицам бедных людей отъискивать и собирать все лоскутки исписанной бумаги. Все стены, дерева, корабли и сундуки разрисовывает китаец своими письменами; куда ни взглянешь, непременно встретишь самые разнообразные надписи и замечания, везде бываешь окружен литературой и целый день должен учиться. В зале, как эта, развесили бы по крайней мере от 40 до 60 больших свитков со всякого рода сентенциями. Китаец с истинною гордостию смотрит на свое письмо и презирает письмо варваров. Смотри — говорит он — как прекрасен, как богат и разнообразен наш язык и письмо, и как скуден и груб ваш, как он беден знаками! как бедны ваши письма и язык, также беден должен быть и самый ум ваш».

Правда, что ученые китайцы любят заниматься своею калиграфиею и хорошее письмо очень уважается; но несправедливо, чтобы правительство требовало этого. А чтобы красивое письмо было необходимым условием к получению важных должностей, или чтобы малейшая прописка на. экзамене ставилась [118] непростительною погрешностью, это совершенная ложь. Все торговые и подобные им сведения по части шрифта заимствованы г. Гютцлафом от деревенских писарей.

«Столь же большую важность, как письму, придают и звукам слов. Мы говорим всегда мерно, нараспев, и для составления этой мерности употребляем множество вставных слов (междометий), которые не имеют никакого значения. Иностранцу они кажутся совершенно излишними, англичане пытались говорить и писать по китайски без этих вставных слов, но их не понимали, и они распространили молву, что китайцы не понимают своего собственного языка, тогда как последние по справедливости могут требовать, чтобы язык их был оставлен так, как они сами говорят на нем».

Ученые китайцы, когда читают книгу, то читают нараспев и останавливаются не на рифмах, а на известных тяжелых ударениях. Таким образом и дети учат свои уроки на память, но в уроках вставочных слов не употребляют; в разговорном же языке они составляют главную связь и подчиняются известным правилам. Китайцы в разговоре с иностранцами не всегда понимают свой язык потому, что последние не на своем месте употребляют вставные слова или неправильно выговаривают китайские слова по ударениям; а китайские слова единственно от правильности в ударениях получают значение.

«Китайская литература остается на той же степени, на которую поставил ее Конфуций. Как письмо знаками, так точно язык стереотипируется мерой, так точно и ум нашего народа крепко связан этими слогами и знаками. Для его единства и национальности это обстоятельство в высшей степени важно, потому что этот застой образует крепкую связь для всех племен, несмотря на их различные наречия. Конфуций хотел дух народа заключить в твердые границы; потому он и наложил на него эти оковы трудного письма: он должен всегда останавливаться на первых началах, чтобы никогда не возвышаться над старым, прадедовским. Для природного китайца требуется по крайней мере пять лет, чтобы писать и читать на своем языке, — десять лет, чтобы быть в состоянии делать это скоро. Поэтому наш народ и остается постоянно на степени детства. Как писали наши авторы за 2000 лет, так точно пишем и мы теперь. Никто не старается расширить круг идей нации, сказать новое: все повторяется только старое, с теми же чертами, с тем же словоударением и всеми древними вычурами. Конфуцию и его друзьям удалось то, чего никогда не удавалось никому из смертных: никто никогда так не утверждается в духе своего народа, как он. Если Аристотель может далеко [119] превосходить его остроумием, Платон обилием идей и чувствительностию, зато в практическом отношении Конфуций превзошел всех философов: никто из них не умел сделать народа столь восприимчивым к своим идеям, никто не оковал духа человеческого такими цепями, как он, для того, чтобы этот дух навсегда удержать на самой низшей степени просвещения. Высказать что нибудь новое почитается за самое опасное нововведение. Если бы кто захотел поднять китайца до высшей области идей, то первым делом и условием успеха в этом случае было бы дать ему более простое письмо. Один ученый видел это, хотел ввести новый словарь, указал кое что, что нужно изменить в литературе. Он представил свою книгу императору и последний со вниманием прочел ее. Он велел этому ученому явиться к себе и сказал ему: "ты хорошо рассудил, но ты опасный нововводитель, который может только развращать парод; поэтому голова твоя падет к твоим ногам". Я сам выдавал несколько времени статистико-религиозный журнал, для того, чтобы сообщить нации лучшие понятия о предметах, достойных знания. Я объяснял между прочим затмение солнца и луны, насчет которых народ утверждает, будто они происходят оттого, что перед солнцем и луною ложится черный дракон и закрывает их. За это я был обвинен, деревянные печатные доски публично сожжены, типографщики брошены в темницу и сочинение уничтожено».

По вступлении в область литературы г. Гютцлаф с какою-то особенною запальчивостию говорит против Кхун-цзы, или Конфуция. Я не буду держаться ни мыслей его, ни выражений: во первых, нет у него основательности, а в последних нередко и смысла недостает. Он обвиняет Конфуция в том, что сбивчивым и трудным почерком письма преградил его народу путь к просвещению, так что народ его и до сего времени не может возвыситься над старым и обыкновенным, и ныне уже 2,000 лет, как стоит на одной точке образования. Кто со светлыми главами и спокойным духом посмотрит в историю Китая, тот скоро может увидеть, что нынешнее китайское письмо изобретено за 2,000 лет до рождения Конфуция, и правительство всегда пеклось об утверждении единства во всем. В чем заключались постановления по этому предмету при первых двух династиях, Ся и Шан, невозможно знать, потому что уложения этих домов погибли вместе с их потомством. В 1122 году до Р. X., Дам Чжеу, при самом вступлении на престол Империи, ввел единство в училищном воспитании юношества и в правилах обращения между людьми, — единство в покрое и цветах одежды, в виде размера колесниц, — единство в начертании букв, в их выговорах, ударениях и значениях. [120] Вот к какому временя относятся те ученые распоряжения, за введение которых г. Гютцлаф совершенно напрасно винит Кхун-цзы, который жил по прошествии 600 лет после тех нововведений.

«Меня публично бранят отъявленным еретиком. Но тем не менее наша литература год от году умножается. Безчисленные ученые стараются ее разработать; впрочем, только изредка приходит кому на мысль написать что нибудь новое. Нация наша богата поэтами. Но до эпоса еще никто не возвысился; мы не имеем ничего в этом роде. Романов написано много. Мы имеем своего Вальтер-Скотта, которому уже 2,000 лет, а все читается с удовольствием. Из романов можно научиться даже большему, чем из толстых исторических книг, которые написаны с непреодолимою сухостию. Факты помещены один подле другого без связи; прагматического изложения истории находятся только немногие следы. Императоры имеют своих историографов, которые отмечают все, даже самые мелочи, и это тщательно сохраняется в замкнутых сундуках, а при наступлении нового государя вынимается и делается известным народу, вместе с именем покойного императора, которое было никому неизвестно и при жизни его не произносилось. Европейское образование до сих пор было пока почти вовсе без влияния, хотя не было недостатка в ученых, которые старались сделать его доступным для народа. Я между прочим сообщал кое-что из истории и статистики европейской, для того, чтобы дать понятие об этом моим землякам. Я рассказывал, что римлянин Цезарь пришел в Англию и завоевал ее, потом чрез ряд столетий герцог Вильгельм Завоеватель из Нормандии, а после него Вильгельм из Голландии пришли в Англию. Я сообщил это одному близкому мне ученому доктору, что означает вместе и политическое достоинство. Он прочитал с интересом и обещал сказать мне, что еще можно было бы изменить. Он удивлялся, что я эти три события рассказал отдельно одно от другого, между тем как это было одно и тоже — трое приходили в Англию, и потому это нужно бы соединить в одно. Другой мандарин, известный губернатор Ли-ен, хотел сообщить своим землякам самое замечательнейшее из того, что относится к европейской образованности. Он велел прислать к себе большое количество сочинений всякого рода: географических, статистических, исторических, философических, относящихся к естествознанию, журналов, споров Английского Парламента и т. п., и списал из этого двадцать томов. По все это было так перемешано одно с другим (и видно настоящего приверженца конфуциева), как если бы все эти сочинения разодрать в лоскутки, перемешать и наконец прилепить один к другому: здесь отрывок из истории, там кое- что из астрономии, потом замечание из географии или статистики. Впрочем, мандарин был вознагражден чрезвычайным вниманием: [121] произведение было напечатано на счет императора с большою роскошью, и так высоко оценено, что его жаловали в почетный подарок самым высоким особам. Но совсем иное было с другим ученым, которого я узнал в Кантоне по случаю дел об опиуме, и который написал книгу о Европе так превосходно, что от нее должно было ожидать самых лучших последствий.

«Всего охотнее мои земляки занимаются поэзией. Они публично вывешивают свои стихотворения, обыкновенно нравственнаго содержания, но часто столь темные, что никто их не понимает (и это именно почитается за истинно ученое); приглашают проходящих прочитать и сказать свое мнение, или, скрываясь где нибудь вблизи, прислушиваются к отзывам читающих. Выразиться кратко, хотя бы и непонятно, почитается за высшую цель искусства.

Мы имеем также и философию, — только такую, которую по европейским понятиям никогда так не назвали бы. По этой философии небо есть одно начало, земля другое; кроме того в природе полагают начало мужеское и женское, чрез которые произошли все вещи. О божестве, которое бы стояло выше обоих этих начал и управляло бы всем, ничего не могут сказать.

Вообще, ни у одного языческого народа восточной Азии, которых наблюдал я, не нашел я той естественной религии, которую так часто предполагали, и которая будто бы развивается сама собою из ума человеческого. Китайцы, обладающие, впрочем, необыкновенными дарованиями, большим чувством и острым рассудком, самым очевидным образом доказывают своим примером, что человек не может почерпнуть религии из самого себя, — что он может познать Бога только чрез откровение. Пустое думают в Европе, будто язычник в естественном состоянии может возвыситься до идеи о Боге. Только Евангелие может расплавить эту затверделую массу Китая, только вера в Сына Божия может изменить сердце народа, который доселе с таким упорством заключил себя для всех чуждых влиянии, — только Дух Божий может влить жизнь в мертвых костях Китая. "Без меня не может творити ничего же", говорит Господь. Доказательство — китайцы. Но и этот народ не исключен из всемирного плана Божественного, и он должен прийти ко кресту Христову. Путь уже проложен. Всеобщая религиозная свобода объявлена. Евангелие нашло себе вход. Несколько лет уже подвизаются между нами, кроме католических миссионеров, и евангелические вестники мира, и сколь мало восприимчив для новых идей китаец вначале, столь живо принимает и крепко держит то, что уже понял за истину. Уже воздвигнуты в некоторых местах церкви, и туземные проповедники обтекают страну.

Но если должно помочь этому народу, то еще нужно много мощных деятелей. И потому да будет мне позволено при этом высказать настоящую цель прибытия моего на родину. Я предполагаю [122] вести с собой в Китай 50-60 молодых людей, исполненных Духа Божия, верных исповедников Господа, чтобы дать новые силы миссии. Там они должны проповедывать Евангелие, руководить и наставлять туземных сотрудников. Потому что сколь ни великую ревность обнаруживают китайцы для этого дела Божия, но долговременное стеснение и зависимость произвели то, что их никак нельзя оставить самим себе. По этому я и предлагаю моим соотечественникам соединиться со мной и пожертвовать свою жизнь на дело Господне. Прежде всего желаю, чтобы и померанцы, благочестивые и решительные мужи и юноши — ибо только такие могут что нибудь сделать — посвятили себя этой святой цели. Из всех стран Европы нашел я людей, которые трудились для Китая, но не нашел я там ни одного померанца: я был одинок. Но я имею надежду, но я надеюсь, что и отсюда и из других мест моей родины найдутся мужи, которые будут сопровождать меня....»

Так заключил господин Гютцлаф, стяжав от всего многочисленного собрания благодарность за свои интересные известия.

Г. Гютцлаф жалуется, что его публично бранят отъявленным критиком. Это довольно справедливо. Похвалив какого-то Вальтер-Скотта, которого уже 2,000 с удовольствием читают в Китае, он довольно худо отозвался о китайской истории, а сам между тем еще в первой статье сделал против этой же история две довольно грубые погрешности. Далее, после нескольких похвал себе, он сказал, что его земляки охотно занимаются поэзией и охотно вывешивают свои стихотворения, которые только часто бывают так темны, что никто их не понимает, и это именно почитается за истинно ученое. Еще г. Гютцлаф говорит, что они имеют также философию — только такую, которую по европейским понятиям никогда так неназывают.

Вместо всяких возражений и замечаний привожу в заключение выписку из китайского уложения, дающую точное понятие о китайских уложениях по учебной части.

Училища в Китае разделяются на три разряда: училища общественные, или народные, уездные и губернские. В народных училищах дети получают первоначальное образование, и как скоро получат на испытании степень студента, то переводятся в уездные училища, где, став казенными воспитанниками, совершенно теряют право располагать выбором состояния и должности для себя. Они считаются кандидатами и государственной службы, почему и обязаны продолжать дальнейшее образование под руководством казенных учителей, под непосредственным надзором высшего начальства по учебной части. И ученики и студенты к испытанию препровождаются из уездов в главный город своей области или округа, [123] где они должны ожидать испытание в энзаменальном дворе. Испытание разденется на годичное и предварительное. Испытание годичное студентов производится ежегодно, а предварительное — чрез два года в третий, т. е. пред отправлением их к испытанию на степень кандидата, которое производится в главном городе губернии. На годичном испытании даются два предложения для рассуждения и сверх этого пятисловные стихи (от четырех до десяти строк). На предварительном испытании дается предложение для рассуждения, политическая программа и пятисловные стихи. Пред открытием каждого испытания в начале производится особливое испытание в изъяснении классических книг и поэзии. При рассматривании задач, сочиненных на испытании, слог и суждение постоянно правильные поставляются в первом разряде, слог и суждёние довольно правильное — во втором разряде, слог и суждение несколько правильные — в третьем разряде; далее следуют слог и суждение с недостатками, сбивчивые и неправильные. Таким образом ученики и студенты по сочинению задач разделяются на шесть разрядов. По вскрытии стола студентам последних трех разрядов с перекличкою выдают задачи и отпускают: студентам первого и второго разряда назначают в награду толковые ткани, увитые из теневого шолку, тушь и писчия кисти. Из студентов третьего разряда первым десяти назначается писчая бумага, писчия кисти и буланные цветы. Студенты остальных трех разрядов наказываются по положению. По окончании всего студенты первых трех разрядов образуют три отделения и при получении задач получают и награды. Потом благонравнейшие становятся впереди, за ними студенты первого разряда, а потом студенты второго разряда. Все они, предшествуемые музыкою, входят из экзаменального двора большими воротами; студенты третьего разряда выходят восточною, и студенты четвертого и пятого разряда — западною боковою дверью. За испытанием областным следует испытание на степень кандидата, на которое все студенты должны собраться в главный город губернии. На это испытание допускаются студенты не только учащиеся, но и служащие, даже ученые; не бывшие на студенческом испытании студенты допускаются на испытание с строгим соблюдением правил предосторожности. — См. стран. 46, 47. — Касательно образования предписывается учащим: 1) обучить воспитанников религиозным обрядам, потому что на должностных чиновников возлагается обязанность жрецов при каждом обряде, предписанном законами; 2) изъяснить им содержание классических учебных книг; 3) давать форму для сочинения задач. Рассуждение, сочиняемое на испытании, должно содержать в себе не более 700, а ответ на программу не более 300 букв. Предложение начинается в третьей клетке от верху. В ответе на программу слова небо и предок должно выносить выше обыкновенных слов тремя клетками, слово император двумя клетками, слово двор, дворец и тронная одною [124] клеткою. Не дозволяется выносимым буквам делать прописок и подчисток; 4) внушить ин правила приличные людям, приготовляющимся к государственной службе. — См. стран. 50 и след. — Как в Китае каждый гражданский чиновник вместе с должностию принимает на себя обязанность жреца; почему все студенты обязаны обучаться музыке и мимике. Оттого при каждом училище есть штат музыкантов и пантомимов. Как скоро откроется вакантное место, то правительство округов и уездов, по испытании, назначает лучших студентов, и представляют попечителю училищ на утверждение. Сверх этого в каждой губернии находится храмы, посвященные древним славным мудрецам. Студенты из их потомков, в той же губернии живущих, определяются при этих храмах под названием жрецов-студентов, которых обязанность состоит в приношении жертв покойным предкам их. Эти студенты избираются начальниками губерний обще с попечителями училищ и представляются в Палату на утверждение.

Таким образом общественное воспитание оканчивается в уездных училищах. Студенты в следующий год по получении этой степени препровождаются в главный губернский город для испытания на степень кандидата. Число допускаемых на это испытание и число долженствующих получить степень кандидата ограничены положением. Первых должно быть 76,330, а вторых 1,158 человек.

В следующий год после губернского испытания вое кандидаты препровождаются в столицу, где по испытании должны получить степень гун-ши, что значит ученые представляемые двору; а эти вслед за столичным испытанием проходят дворцовое испытание в тронной бао-хо-дянь, по которому получают степень магистра под названием цзинь-ши, что значит поступающий в службу. Таким образом каждое из трех испытаний на ученые степени производится чрез два года в третий: на степень студента в областном или окружном, на степень кандидата — в губернском городе, на степень магистра — в столице. В каждую губернию назначается один экзаменатор и один помощник; к ним придаются от 8 до 18 сотрудников, которые вообще избираются из вышедших магистров и кандидатов; особые экзаменаторы назначаются для произведения столичного испытания. Этих экзаменаторов избирает государь из министров, президентов палат и других высших чиновников, вышедших из магистров. Для пересмотра задач столичного испытания равным образом назначаются первые государственные чиновники, вышедшие из магистров. Порядок испытания заключается в следующем: бумага для губернских испытаний выдается из казенных палат, а для столичного — из Обрядовой Палаты. Тетрадь в длину имеет один фут, в ширину — четыре дюйма. Для первых двух выходов одна тетрадь в семь белых листов для чернового сочинения; другая тетрадь в четырнадцать листов, с красною клетчатою графировкою, для переписки на-бело. На [125] каждом листе по 12 строк, по шести на странице; в каждой строке 21 клеточек для 25 букв. На тетрадях для губернских испытаний прикладывается печать Казенной Палаты, а столичного испытания печать Обрядовой Палаты; печати прикладываются на лицевой стороне, на каждой склейке листов. В ответах на программы и в стихах дозволяется и прибавлять и поправлять, но в конце тетради должно означить, сколько букв прибавлено или поправлено. Черновые и беловые тетради вместе подаются. Прозвание с именем на беловом наклеивается в особой камере. Фирма на обеих тетрадях ставится одинаковая. С черновых снимают копии, в которые не вносят только прибавленных и поправленных букв. Рассматривание задач производится в назначенной камере, и уносить в свои комнаты не дозволяется. Этот порядок есть общий для испытания по всем губерниям.

Получившим на испытании ученые степени даются награды и производится угощение. На губернском испытания в день вступления в экзаменальный двор учреждается стол для экзаменаторов, их помощников, главных смотрителей, приставов, надзирателей и чиновников, исправляющих поручения. На другой день после вывески объявления (о получивших высшую степень на испытании) угощают экзаменаторов и прочих, также и студентов, получивших степени кандидата. Это угощение производится в присутственном каком либо месте. Экзаменатору и прочим чиновникам выдаются золотые и серебряные кубки, блюда и шолковые ткани. Каждому кандидату выдается по шарику с шляпою и одеянием. На столичном испытании в день вступления и в день выхода из экзаменального двора экзаменатор и прочие чиновники угощаются столом в Обрядовой Палате. В экзаменальный двор входят с церемониею. Экзаменатору выдают толковых тканой на два платья, а из прочих чиновников каждому по одному и сверх того серебряные цветы. В день объявления о получивших степень, первых трех магистров из первого разряда угощают в Пекинском Областном Правлении, а на другой — в Обрядовой Палате. При этом столе бывают все новые магистры. Чиновники и магистры имеют на голове серебряные ветки с цветами, а у первого магистра из первого разряда позолоченная. Магистров на сооружение нечетных ворот выдается по 30, а первым трем из первого разряда по 50 лан серебра, и сверх того каждому верх и по одной на одно платье. Государь назначает день раздачи этих наград за воротами ву-мынь. Первый магистр получает шарик 12 класса и одеяние с привесками. По окончании экзаменов следует определение к должностям. В гражданскую службу поступают первые магистры по китайской словесности и кандидаты по переводам, вторые кандидаты по китайской словесности и по военной гимнастике, и третьи гражданские студенты под разными именованиями. Получившие степень магистра обыкновенно представляются государю, после чего первый [126] из первого разряда определяется в Приказ ученых старшим сочинителем 12 класса, второй и третий — младшими сочинителями 13 класса. Из прочих магистров распределенные по палатам для приучения к делам поступают на три года в должность сверх штатных чопу-ши, 14 класса. После этого те из них, которые по особливому представлению своего начальства будут оставлены в тех же палатах, получают действительные должности по порядку определения в службу. Поступившие в должность чопу-ши 14 класса и младших учителей 15 класса выходят к действительным должностям по порядку, в котором поставлены будут в очередном списке; а прямо поступившим в государственный кабинет дозволяется чрез год оставлять это место для помещения к действительным должностям. Назначенные к немедленному определению в уездные правители также выходят к этим должностям по порядку очередного списка. Назначенные в училища получают должность областных учителей 13 класса; назначенные в уездные правители рассылаются по губерниям для помещения. Поступившие в очереди входят в ежемесячные выборы по порядку, в котором поставлены были в очередном списке.

о. Иакинф.

Текст воспроизведен по изданию: Миссионер Гютцлаф // Современник, № 6. 1851

© текст - Бичурин Н. Я. [Иакинф]. 1851
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1851