Сочинение Монаха Иакинфа. Санктпетербург, 1840 (1841).

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

В нынешнем положении отношений Запада к Китаю, самый любопытный вопрос для Европейцев состоит в том, откуда происходит такое отвращение поднебесного правительства к свободной торговли с иностранцами, к торговли, которая доставила бы ему огромные доходы, и какими средствами можно было бы завести с Китайцами более тесные и правильные торговые связи. Вопрос этот чрезвычайно важен для всей Европы: триста шестьдесят миллионов потребителей, и потребителей образованных, трудолюбивых, привычных к изящной и роскошной жизни — не безделица для нашей промышлености. Запад, которому уже некуда девать избытков своей изобретательной деятельности, рано или поздно должен будет, или уговорить Китай к добровольному вступлению в общество народов трудящихся и обменивающих труды свои, или вломиться силою в этот исполинский рынок. Напрасно обожатели китайщины стараются своим красноречием оградить ее неприкосновенность, утверждая, что поднебесная империя довольна своими внутренними средствами и в нас, Западных, не нуждается. Вопрос не в том, имеет ли Китай нужду в нас, или нет: мы имеем нужды в Китае; и как мы гораздо сильнее его, хоть и [42] малочисленнее, то остается только рассудить с синологами, которые так хорошо знают все китайское, нет ли каких-нибудь средств, не прибегая тотчас к насилию, добром растолковать многоцеремонному государству огромные обоюдные выгоды свободного обмену произведений? Откуда бы ни происходило отвращение китайского правительства к открытию подобных связей, — почтеннейший отец Иакинф приписывает его просто двум коротеньким китайским словечкам, гун и бяо, «дань» и «поздравительный адресс», — дело в том, что надобно найти средство превозмочь это невежественное упрямство. Наш автор утверждает, что нет ничего легче: стоит только признать себя данниками богдохана и, в этом качестве, регулярно поздравлять его с новым годом, и ворота заветного государства откроются для всего Запада. Автор ручается, что это и недорого обойдется; потому что за подарки, представляемые богдохану в виде дани, он великодушно пожалует послам такие же подарки. Мы выписываем подлинные слова:

С другой стороны должно признать, что сии же два слова суть самые верные посредники в сближении с Китаем: стоит только признать себя зависимым от него и положить в договоре постоянно представлять дань в известные годы. Сим средством ныне пользуются разные мелкие владетели в Азии, и посланцы их частенько посещают столицу Китая, потому что за доставляемую дань получают равноценную награду и сверх сего пользуются безденежным проездом через китайские владения и беспошлинным ввозом своих товаров из Пекина». (стр. 150.)

Это любопытное место может быть принято за тип всех рассуждений нашего ученого синолога о Китае: оно превосходно показывает, с какой точки зрения смотрит он на предметы. При всем должном уважении к причинам постоянного клонения его в пользу Китайцев, нельзя не заметить, что едва ли [43] пристрастие было когда-либо простираемо так далеко. Автор очевидно понимает дело в том смысле, что эта дань, эти поздравления не что иное как церемонии пекинского придворного этикета, которыми не должно обижаться, и которым, хорошо постигнув их дух и сущность, не трудно было бы подвергнуться для важных торговых выгод. Иначе и не возможно растолковать этого места приличным обрядом. Но такой политики не может усвоить себе ни какая держава, у которой есть чувство своей силы и своего достоинства. С какой стати Западу давать даже мнимую дань богдохану, когда Запад явственно может брать действительную дань с него? Даже и с новым годом всегда слабейший поздравляет сильнейшего: если бы богдохан хорошо вникнул в дух устава о десяти тысячах церемоний, то он давно бы, в новый год, прислал поздравительный адресс Европе, а не ждал бы его от нее. Во всяком случае, когда статья, которая начинается уверением, что «при сношениях европейских держав с китайским двором два обстоятельства доныне полагают неотвратимое препятствие к политическому сближению Европы с Китаем», и что «эти препятствия заключаются только в двух словах, — дань и поздравительный адресс»; когда такая статья, после такого вступления, заключается тем, что здесь выписали о простом средстве «сближение с Китаем» при помощи договоров, которыми «стоит только признать себя зависимыми от него и представлять дань в известные годы», то читатель, при всем почтении к познаниям автора, совершенно в праве изумиться этому заключению.

Не трудно было бы доказать историею всего Востока, что автор ошибается, приписывая такую важность препятствиям к сближению, содержащимся в двух пустых китайских словах гун и бяо. Чтобы [44] убедить читателя, как они неотвратимы, он дает полную историю учреждения, означаемого этими двумя словами. Но ни из этой истории, ни из истории всего Китая, мы не видим, чтобы «дань» и «поздравление» когда-либо относились к государствам сильнее Китая, и к народам, которых он не побеждал и не в состоянии победить. Почитая это учреждение чисто китайским, народным, священным, он забывает, что оно, от начала азиатских монархий доныне, господствует во всей Азии, где от Артаксеркса до нынешнего бухарского хана, всякий владетель, во тме напыщенных титулов, называет себя владыкою и убежищем вселенной и, для внушения страху своим подданным, старается уверить их невежество, будто он сильнейший государь в мире, а все другие державы — его рабыни. Автору, при сочинении книга о Китае, вероятно не было известно, что, до адрианопольского мира и несчастной борьбы с египетским пашою, наша европейская Турция объявляла те же самые притязания как и поднебесная империя: подарки, посылаемые ей европейскими государями, объявлялись их «данью» перед народом, и церемониальные аудиенции послов у Порты провозглашаемы были изъявлениями их покорности и верного подданства. Стоит раскрыть первого турецкого историографа, чтобы, на любой странице, убедиться в этой истине. Автор не видит, что та же самая наглая комедия разыгрывается и в Китае, не по силе исторических преданий или из уважения к священным понятиям, а просто для прикрытия своей слабости обманом и внушения преувеличенной мысли о своем могуществе народу, который стараются содержать в полном незнании того, что происходит за пределами его родины. Это именно, а не два пустые слова, гун и бяо, заставляет богдоханов так упорно отказываться от всех выгод свободного торгового сношения с европейскими державами, и ученый автор, здесь, как и во многих [45] других случаях, наружные формы китайского политического шарлатанства напрасно принял за дело. Нынешняя война Китая с Англией важнее для судеб его, нежели как он вероятно предполагает; с ней начнется его падение, и оно будет быстро, потому что это столкновение с Европой впервые обнаружит соседним народам и самим Китайцам всю слабость маньджурского истукана, окружающего себя призраками ложного владычества над вселенной. Капитан Эллиот будет для Маньджуров тем же, чем принц Евгений был для Оттоманов: падение страшных азиатских колоссов начиналось всегда от одного удару, который вдруг показывал их непрочность умам, ослепленным оффициальными иперболами и штукарьством правителей. Есть надежда, что Европа вступит вскоре в полные сношения с Поднебесьем, не признавая себя «зависимою от него» и не представляя ему «дани в известные годы».

После вопросу о средствах «сближения с Китаем», самая любопытная задача для нас состоит в том, как эти триста шестьдесят миллионов людей, сжатые в пределах тесного пространства, существуют не пожирая друг друга; и здесь мы должны отдать полную справедливость труду ученого русского синолога. Все его изыскания о статистике Китая чрезвычайно интересны, и многие, открытые им, факты новы. Можно даже сожалеть, что он не посвятил подобным изысканиям гораздо большего числа страниц и две трети своей книги принес в жертву мелочному и утомительному описанию всех возможных церемоний и обрядов, известных уже из других источников. На одну из этих статистических статей, именно о мерах народного продовольствия в Китае, мы считаем нужным обратить предпочтительное внимание.

В самом деле, как могут триста шестьдесят миллионов душ жить на пространстве сорока семи [46] миллионов десятин пахотной земля, то есть, по осьми человек на десятине? Однако ж они живут, и, как кажется, живут хорошо, особенно в южном Китае. В Дзян-су, Анхой и Дже-дзяне, считается около ста миллионов жителей под управлением одного наместника. Население тамошних городов чрезмерно: людям негде селиться на земле; они строят себе дома на лодках и живут на воде. Лет пятнадцать тому назад, европейские газеты заключали в себе рескрипт китайского императора на имя одного из южных правителей, которому его богдоханское величество повелевал дать строгий выговор одному городу за его дерзкое желание открыть у себя публичный театр: преимущество его, писал сын неба, предоставлено по законам только городам первого и второго разрядов, а этот дрянной городишко третьего разряда, местечко в сто двадцать тысяч жителей, осмеливается помышлять о театре!... Несмотря на такое многолюдство, эта страна почитается в Китае землей изобилия и утех, средоточием промышлености, мод и вкусу. Китайцы говорят: «На небе есть один рай, на земле два, Су и Хин». Су и Хан — главные города южных провинций Дзян-су и Дже-дзяна. Как северный Китай вполовину менее многолюден чем южный, то здесь, на десятину, надобно считать, не по осьми человек, а по двенадцати и более. Но в Китае везде получают две жатвы в лето: в северном сеют, черезбороздно, пшеницу и просо, и собирают с одного поля два посева, один после другого; в южном рис, дважды течении года, дает урожай сам-сот и более. Значительное количество рису привозится из Индии и островов. При таком безземелье, о сенокосах и паровых полях и думать нечего; их не знают в Китае, где, следовательно, и нет скотоводства, а между тем земледелие в самом цветущем состоянии. Это кажется невероятным русскому читателю: но в Китае давно уже [47] дошли до открытия, которое теперь только сделано в Европе и удивляет ее сельских хозяев, а именно, что унавоживание земли не есть необходимое условие урожаю, и что влажность может превосходно заменить его. Поэтому система орошения полей и беспрерывного поддерживания в ней приличной влажности, посредством искусственных наводнений, доведена в той стране до совершенства. Все усилия сельских хозяев и правительства устремлены на эту великую статью земледелия. При большой умеренности Китайцев в пище, требуемой, не только благоразумною бережливостью, но и самим климатом, при отвращении к мясу всех четвероногих, исключая одного свиного, эти средства к продовольствию огромного народонаселения весьма достаточны в обыкновенный год. Но в несчастное лето, когда поднимаются тучи саранчи, когда продолжительная засуха уничтожает подкорную воду и орошение полей делает невозможным, когда Желтая Река и другие реки, усиленные потоками продолжительных дождей в отдаленных горах, разрывают искусственные береговые насыпи, и, наводняя свои обширные равнины, истребляют города и селения, в эти ужасные годы многолюдный Китай представляет самое печальное зрелище. Тогда-то поднебесное правительство обязано показать всю свою деятельность, искусство, попечительность; и, к чести его должно сказать, что, в эти общие бедствия, оно отлично исполняет свое дело. Не надобно однако ж преувеличивать его мудрости, как это сделано в нашей книге: личный страх заставляет его быть заботливым и даже прозорливым. Как владетели Китая не шутя выдают себя за родных сынов неба и, поэтому, законных обладателей Поднебесья и успели уверить в том народ, то народ естественно все такие «общие бедствия» относит к их личной вине: значит, сын неба не ладит с своим батюшкою, небом, согрешил, плохо исполняет дело, [48] для которого отправлен на землю; небо на него рассердилось, и он один всему виноват. Начинаются нарекания, потом сейчас вспыхивают мятежи, а там мятеж превращается в опасное междоусобие. Государь постится, просит прощения у неба и его супруги, земли, приносит торжественные покаяния, а между тем мандарины всеми средствами спешат кормить голодный народ, чтобы спасти свои головы и правительство, которое их содержит, и прекратить повод к беспорядкам. При всем лихоимстве и всей алчности поднебесных чиновников, эта причина весьма достаточна к обеспечению благоустройства мер к народному продовольствию в Китае. «Общие бедствия» разделены на десять степеней, по мере урону, который они причиняют жителям. Запасные хлебные магазины, казенные и общественные, устроены повсеместно, и мы готовы верить ученому автору, что они всегда полны и содержатся в исправности, несмотря на обыкновение «самых умеренных» мандаринов брать себе только 6/10 на Желтой Реке, а 7/10 на других реках. По сведениям, которые наш знаменитый синолог извлек из китайских статистик, в этих магазинах всегда находится, средним числом, сорок один миллион кулей хлеба: китайский куль, или мешок, заключает в себе около шести пудов весу.

«Не советую, говорит он, верить неосновательным известиям, будто бы в Китае и казначейства и хлебные магазины опустошены злоупотреблениями чиновников. Нет сомнения, что по уездам есть недочет в некоторых казначействах и недостаток в наличном хлебе в магазинах, но эти недочеты и недостатки, почти неприметные в общей сложности наличного, строго доправляются правительством. Неурожаи в 1832 году от засухи, с апреля до августа продолжавшейся, и в 1835 году от саранчи, истребившей хлеб в семи губерниях, не могли произвести волнений в народе; а это довольно доказывает полноту в хлебных магазинах в Китае. [49]

«Продажа хлеба, хранящегося в казенных магазинах, по губерниям, дозволяется в количестве 3/10, а 7/10 должны оставаться в запасе. Впрочем, смотря по свойству почвы, в некоторых местах продают половину и даже 7/10: но в урожайные годы не продают более 1/10 или много 2/10. Хлеб из магазинов продается обыкновенно в урожайный год с понижением пяти, а в неурожайный десяти процентов против справочных рыночных цен. После осенней уборки, магазины пополняются новым хлебом, покупаемым на вырученную сумму. В деревенских же и общественных магазинах, хлеб обменивается ссудою его землепашцам с обязательством возвратить зерном же после осенней уборки.

«Начальствующим чиновникам в обязанность поставлено по временам свидетельствовать магазины и справляться, по каким ценам продан был старый, и по каким куплен новый хлеб. Что касается до деревенских и общественных магазинов, если заведывающие ими старшины расхитят хлеб, обывателям дозволено приносить на них жалобы правительству.

«В таком государстве, где количество обрабатываемой земли несоразмерно мало в отношении к многолюдности, правительство первою мерою считает поощрять и усиливать землепашество. На этот конец уездным правителям дозволено избирать трудолюбивых, бережливых и благонравных землепашцев, и давать им, — для поощрения прочих, — шарики пятнадцатого класса (что соответствует чину канцеляриста). Если в какой губернии откроются земли, удобные для обработания, то местные начальники обязаны вызывать желающих распахивать нови и снабжать их волами и семенами на посев. На земле, удобной для посева хлеба, запрещается садить табак.

«Второй предмет попечения правительства о земледелии есть предупреждение саранчи, то есть, истребление ее в самом начале. Саранча обыкновенно родится по низменным местам, близ больших озер и рек, почему местным начальникам в обязанность поставлено ежегодно в февральской и мартовской лунах, наблюдать приближение превращения куколок ее. Как скоро саранча появится, [50] то немедленно собирают солдат и крестьян, которые, перекапывая землю, истребляют самые куколки, а к сухое время выжигают их, пуская огонь по ветоши. Если же саранча успеет окрылиться и подняться, местные начальники предаются суду за беспечность.

«Чрезвычайные наводнения в Китае очень нередки, особенно на равнине, по которой Желтая Река катится к морю от поворота ее на восток. Хотя эта река к опасных местах укреплена двойною плотиною береговою и другою в нескольких верстах от берега, со всем тем от сильных дождей в хухэнорских горах и на западных пределах Китая, она поднимается иногда неимоверно высоко и получает столь сильное стремление, что разрывает обе плотины, разрушает города и селения, потопляет большое пространство полей с хлебом. В подобном случае местные начальники обязаны собирать народ для спасения погибающих, утопших хоронить на счет казны, а разорившихся от наводнения ссужать деньгами на поправление. О количестве денежных пособий при таком несчастии существуют особливые положения для каждой губернии.

«В случаях сильной засухи начальник губернии, вслед за донесением государю о бедствии народа, предписывает немедленно отворить магазины и предварительно снабдить бедных жителей хлебом на один месяц; потом, определив степень общего бедствия и разделив жителей на бедных и крайне бедных, вторично представляет государю о продолжении вспоможения. При «общем бедствии» в десять степеней, крайне бедным прибавляется хлебное вспоможение на четыре, а бедным на три месяца. Вспоможение понижается по степеням общего бедствия так, что при шести степенях прибавляется только крайне бедным на один месяц, а ниже прекращается. Выдача хлеба из магазинов ежедневно производится. Возрастным выдают по полугарнцу (рису или проса), а малолетным вполовину менее.

«При неурожае от засухи, наводнения или саранчи, обыкновенно возвышаются цены на хлеб: потому правительство, желая облегчить положение несчастных, открывает продажу хлеба из казенных магазинов по ценам [51] низшим против рыночных. Ежели недостанет хлеба в магазинах, то на счет казны производятся закон его в смежных губерниях. По окончании всего, проданный хлеб заменяется вновь купленным, а суммы, употребленные на покупку хлеба, возвращаются в казначейство.

«Если, после неблагополучного года, в следующую весну маломощные землепашцы будут нуждаться в хлебе на посев, то дозволяется заимообразно отпускать им хлеб и на посев и на пропитание. Если бедствие от засухи или наводнения воспоследует летом, то, сверх вспоможения, законом положенного, еще ссужают хлебом и на осенний посев. Эта ссуда хлеба производится из казенных магазинов на условии возвратить его после осеннего убору в будущем году, притом без процентной наддачи.

«Потерпевшим от «общего бедствия», сверх прочих льгот и пособий, прощаются государственные подати также сообразно степеням бедствия. При бедствии в десять степеней, прощается 7/10; при бедствии в девять степеней, прощается 6/10; при бедствии шести и пяти степеней, 1/10. В это время немедленно прекращается сбор податей, и то, что следует собрать, за исключением прощенного, рассрочивается при бедствии от десяти до осьми степеней на три года. Бедствие ниже пяти степеней не считается бедствием, и если по разрешению государеву бывает отсрочка, то до летней только уборки; а летний сбор того времени откладывается до осени.

«Когда для продовольствия народа в неурожайных местах, требуется большой подвоз хлеба из соседних мест, испрашивают у государя дозволение обвестить об этом купечество, торгующее хлебом. В таком случае хлеб, отправленный на продажу в наружные места, освобождается от пошлины в таможнях, и препровождающим его правительство выдает свидетельства, которые они обязаны предъявлять местным начальствен. Если же продадут хлеб, не достигнув до назначенного места, или тайно провезут в другие губернии, то, сверх взыскания двойной пошлины, предаются суду. Правительство, по употреблении всех возможных средств к пособию, наконец дозволяет и частным людям участвовать в пособии народу хлебом. Купец, изъявивший желание в неурожайный [52] год сделать пожертвование хлебом, должен испросить дозволение у начальства; после чего предоставляется ему самому распоряжать своим пожертвованием, а уездным чиновникам запрещается вмешиваться в распоряжения. Об учинивших значительное пожертвование начальник губернии обязан представлять государю к награждению. Жители деревень в неурожайные годы особенно затрудняются в снискании пропитания; почему правительство разрешает начальников губерний производить в это время нужные казенные работы, как то, прочищение каналов, починку городских стен и плотин, и таким образом доставлять народу способы к снисканию пропитания.

«При бедствии, постигшем страну, начальник ее обязан немедленно отправить чиновников для определения степени бедствия; на место же, постигнутое необыкновенным бедствием, должен лично отправиться, и оттуда донести государю о мерах, какие надлежит употребить для вспоможения несчастным.

«В 1832 году была в Китае засуха, незапамятная в летописях. С половины апреля до августа, в продолжении самых жарких месяцев, не видали капли дождевой. Правительство было в крайнем затруднении. Богдохан, для укрепления народа в терпении, молился небесным силам в разных местах. Вот молитва, читанная им в храме духу Земли, в осьмнадцатый день шестой луны (в июле):

«Со смирением помышляю, что в обширных пределах поднебесных я не в силах оказывать помощь в бедственное время наводнения или засухи. При продолжительном бездождии, со всею искренностию молюсь только о повсеместном неукоснительном излиянии благотворных дождей, и все чают исполнения благости сей. В нынешнем году, с самого наступления лета, не было дождя впродолжении нескольких месяцев. Это есть необыкновенная засуха. Я растерзан горестию и страхом; но не в силах отвратить бедствия. Пеший я ходил в три жертвенника молиться духам Ше и Цзи, но не сподобился получить от них отличной милости. Вероятно, с продолжением жизни умножились мои погрешности и вины. Увлекаясь надменностию, я мог выступать из пределов, [53] начертанных обрядами; иногда одною ошибочною мыслию навлекал гнев неба, а иногда по самонадеянности погрешал в выборе людей к государственным должностям. Во всех случаях я заслуживал милосердое указание Неба. Ныне, хотя глубоко раскаяваюсь и обвиняю себя, но уже не в силах помочь бедствию. С благоговением очистив дух и тело, пеший прихожу в жертвенник Земли принести моление. Высочайший дух царицы-Земли, соучаствующий в действиях верховного Неба! призри на землю во дни настоящей засухи, достигшей крайнего предела. После малых жаров, народ отчаялся в надежде на урожай и, обращаясь к своему царю, обвиняет его в беспечности о подданных, безвинно страждущих. Увы! стыд и трепет попеременно объемлют меня, но не могу придумать мер. С благоговением молю тебя, августейший дух Земли! прости меня, клянущегося обновить (исправить) себя. Пролей некосненно тук милостей и спаси народ мой. Изнемогая под тяжестию скорби и раскаяния, приношу тебе жертву».

Много подобных статей в этой книге, и они придают ей большую ценость, делая сочинение любопытным, даже для тех, которые знакомы с литературою, касающеюся Китая. Если мы немножко взыскательны в рассуждении других частей книги, это также похвала автору: мы считаем его в состоянии дать нам сочинение о Китае, гораздо лучше, важнее и любопытнее мелочного описания церемоний и экзаменов, и проникнуть в Поднебесье несколько глубже его лакированной поверхности. Самою слабою статьею во всей книге мы осмелимся назвать пояснение на ответы господина Крузенштерна покойному Вирсту о Китае. Это пояснение вообще ничего не поясняет; ответы господина Крузенштерна остаются почти все в своей силе, и автор, желая противоречить ему, часто увлекается явным пристрастием и обнаруживает, что он не понял вопросу. Например, то, что автор говорит о банкирских и торговых векселях, может подать повод к предположению, что ему недостаточно [54] известна сущность и польза векселей в коммерции. Многие другие пояснения принадлежат к той же категории, а одно из них даже и очень необыкновенно. Вирст спрашивал: употребляются ли в Кантоне прейсс-куранты? Господин Крузенштерн отвечал: употребляются, но только на европейских языках. Отец Иакинф поясняет: «Очень вероятию (это не вероятно, а достоверно), что Европейцы, торгующие в Кантоне, имеют прейсс-куранты на европейских языках, но только для себя, а не для Китайцев. К чести европейских народов, имеющих торговые связи с Китаем, надобно сказать, что они в Кантон производят торг с Китайцами на исковерканном английском или португальском наречиях, а в Кяхте на изуродованном русском язык». В какой степени, это может относиться к чести или бесчестью европейских народов, что их купцы и шкипера объясняются с Китайцами как могут и умеют, и к чему клонится эта насмешка, изумленный читатель решительно не понимает. Во всех коммерческих гаванях Азии, Африки и Америки, существуют такие исковерканные наречия, и никто еще не порицал за них чести европейских народов. Далее автор говорит, что в Пекине (вопрос был о Кантоне) во всех лавках есть прейсс-куранты, повешенные на стене или напечатанные брошюрками. Да для кого же эти прейсс-куранты лавочников занимательны. Вирст об них и не спрашивал: он разумел биржевые прейсс-куранты, les prix-couvrants de la place, а не частные. Одни только эти «газеты коммерческих цен», как признак правильно организированной торговли, и могут возбуждать любопытство европейского политического эконома. Бирж в Китае нет: так нет и прейсс-курантов! Об чем тут спорить! Главная и странная торговля производится в Кантоне: там только может существовать род биржи, и там могут водиться настоящие прейсс-куранты. Вирст об [55] них и спрашивал, и господин Крузенштерн очень хорошо его понял, и отвечал правильно. Но разбирать по колечку всю эту длинную цепь недоразумений было бы и скучно и бесполезно. Рассмотрим немножко обширнее только один пункт этих вопросов, ответов и объяснений, как самый важный и самый любопытный.

Вирст желал знать, есть ли в Китае наследственное дворянство, кроме личного. Наш знаменитый мореплаватель, который, так же хорошо как и он, понимал что значит дворянство, в европейском смысле слова, отвечал ему, что есть одно только личное. Ученый синолог оспаривает это: он утверждает, будто в Китае есть и личное и наследственное дворянство, и вы увидите какое:

«В Китае есть дворянство и личное и наследственное. Личными дворянами считаются все чиновники и получившие ученую какую-либо степень. Преимущества их пред простолюдинами в том состоят, что они освобождены от земских повинностей и коленопреклонений в суде; избавлены от телесного наказания, которое заменено снятием чинов, лишением должностей и вычетом жалованья. Даже от смертной казни за известные преступления дозволено откупаться. Наследственными дворянами должно считать дальних родственников ныне царствующего в Китае дому. Они все имеют чин осьмого класса, и получают солдатское жалованье. В дивизиях маньджурских и монгольских находятся наследственные чиновники: но здесь наследство со всеми преимуществами переходит только к одному человеку. Прочие его родственники считаются простыми, хотя право наследования по роду ни у кого из них не отъемлется. В Японии правление феодальное, подобно древнему в Китае: там все почти высшие должности наследственны, вместе с достоинствами».

Кто же когда либо называл в Европе дворянством родственников царствующего дому! Они принадлежат к династии, а не к народу, и, за недостатком [56] в прямых наследниках, могут даже в известных случаях один за другим вступать на престол. И разве две или три сотни родственников одного дому, какие бы ни были их привилегии, чин и жалованье, составляют политическое сословие?... Такой парадокс объясняется только предвзятым намерением доказывать, что в Китае все есть, все точно так же как в Европе, не только государственные кабинеты, министерства, прокурорства, просвещение, но и все роды дворянства. Ученый синолог нашел там даже и герольдию, не сообразив, что герольдия без геральдики гербов и существовать не может. Если бы мы призваны были дать ответ или пояснение на вопрос о существовании или несуществовании дворянства в Китае, то мы говорили бы совсем иначе. Мы сказали бы: Нет, в Китае не знают ни какого дворянства, ни наследственного, ни личного. Наследственного дворянства там положительно нет, потому что, в государстве состоящем из трехсот шестидесяти миллионов жителей, полтораста или двести человек дальних родственников царствующего дому, не образующих ни какого политического сословия, нельзя назвать дворянством, без явного превращения смыслу этого слова. А как скоро нет дворянства наследственного, то тем самим нет и личного, как не бывает младшего брата, когда нет и не было старшего: личное дворянство есть вещь совершенно относительная, и «дворянством» называется оно толь ко через уподобление прав этого дополнительного благородного класса некоторым правам полного в настоящего дворянства. Известное число привиллегий, пожалованных какому-нибудь сословию, еще не дает ему права на дворянский титул. В противном случае, все сословия в государстве были бы дворянствами, потому что все, кроме последнего, пользуются разными изъятиями из общего закона. Но если, допуская полную свободу злоупотреблению слов, [57] захотим называть дворянством сословие самое привиллегированное и самое сильное в государстве, то в Китае, устроенном по системе патриархального правления, есть конечно дворянство, только оно не наследственное, и не личное, а лично-наследственное, свойственное этой системе, которая без него не возможна. Настоящее китайское дворянство — отцы семейств или старшие в роде; дети и внуки — их вассалы. Они политические представители всего, что моложе их возрастом, и пользуются огромною властию; правительственная власть непосредственно опирается на них как первое в государстве сословие; законы заботливо оберегают их права и окружают их сан величайшим почтением; оскорбление их признается равным оскорблению величества и государственной измене; дети и внуки подвергаются смертной казни за всякое неуважение к этим ближайшим наместникам верховной власти над ними, — смерть за поношение деда, бабки, отца или матери, также мужнина деда и бабки, свекра и свекрови, — смерть за своевольное оставление их дому и раздел с дедом, бабкою, отцом или матерью, — смерть за отказ в работе на пропитание их, — за утаение траура по ним, — за ложное объявление, где бы то ни было, что они уже не существуют, — за семейный раздор с ними, — за неповиновение их воле, и так далее; наконец они имеют еще право продавать детей и внуков в рабство как свою феодальную собственность, на время или на всю жизнь, и, заметьте, чиновные и нечиновные, все в равной степени, состоят под этою природною властию, доколе, после смерти своих властелинов-родителей, не сделаются сами такими же властелинами над потомством. Это совершенно права и преимущества великих феодатариев и баронов средних веков над своими вассалами. Другого дворянства в патриархальной системе правления и быть [58] не может. В монархиях аристократических — дворяне, в патриархальных — отцы семейств: вот соответственные и совершенно равные друг с другом политические сословия!

Траур, о котором здесь упомянуто, составляет одну из самых тягостных обязанностей этого родственного вассальства. Он продолжается не менее двадцати семи месяцов: во все продолжение этого времени, посвященного признакам глубочайшей печали, не позволено есть мяса, выходить из дому, участвовать в пиршествах, слушать музыку, заниматься общественною службою, знать супружеское ложе. Сто дней не бреют головы, и три года носят платье из самого толстого посконного холста. Чиновник военный или гражданский, где бы он ни был, получив известие о кончине деда, бабки, отца или матери, должен тотчас оставить службу и возвратиться на родину, для исполнения обрядов траура. Сорок девять дней сын не хоронит тела своего отца или матери, и плачет над их гробом. Иногда во все время траура гроб с трупом, плотно покрытым золою и известкою для предохранения от зловония, остается в доме: каждый день поутру дети предлагают покойнику пищу и чай, а в праздничные дни совершают возлияния вином и производят плач. Геродотовы Скифы соблюдали почти такой же траур по своих государях.

Но мы отнюдь не хотим оставлять, в читателе, впечатления, невыгодного книге почтеннейшего отца Иакинфа, оканчивая разбор возражениями против некоторых частей ее. Напротив: мы желаем заключить его указанием на одни из лучших страниц ее, и с этою целью выпишем еще замечания автора о знаменитой пекинской газете Дзин-бао, или Столичном Вестнике: [59]

«Внутри пекинского дворца находится государственный кабинет, Ней-гэ. Четыре министра и два вице-министра составляют присутствие этого места. Доклады и донесения о делах, следующие к государю от высших присутственных мест в столице и правительственных лиц в губерниях, прежде поступают в государственный кабинет, где министры рассматривают содержание бумаг, и потом уже, при записке с своим мнением, представляют государю на рассмотрение или на утверждение. Доклады и донесения, рассмотренные и утвержденные государем, чрез два дня после подачи сдаются в военный комитет, Цзюнь дзи-чу, а отсюда те, которые следуют к объявлению, опять поступают в государственный кабинет. Эти бумаги суть факты государственного управления, из которых впоследствии составляется история китайской империя: по этой причине всем присутственным местам и казенным заведениям в Пекине постановлено в обязанность ежедневно посылать в государственный кабинет дежурных списывать копии с бумаг сошедших от государя, и хранить их в архивах. Такая же обязанность возложена и на все судебные места в губерниях: на этот конец в Пекине имеют пребывание шестнадцать почтовых экспедиторов, Тьхи-тхан, которым поручено печатать обнародованные государственным кабинетом бумаги и рассылать каждому в свою губернию. Но, чтобы и народ имел некоторое понятие о течении государственных дел, то правительство дозволило в Пекине печатать эти выписки без малейших опущений и прибавлений или перемены слов.

«В состав описанной нами газеты входят разные дела, представляемые государю на утверждение или только доводимые до его сведения, — в столице от всех высших присутственных мест, и гражданских и военных, извне от правителей губерний, военных начальников и управляющих делами по особенной какой-либо части. Содержание докладов и донесений по большой части составляют определение или перемещение высших чиновников к должностям, повышение или перевод низших чиновников, и гражданских и военных, предание [60] виновных суду или приговоры к наказанию, известия о разных приключениях, разные распоряжения по государственному хозяйству. В этой газете помещается почти все, что в европейских кабинетах считается государственною тайною, даже переговоры с иностранными посланниками, что можно видеть из обнародованных дипломатических бумаг, относящихся к английскому посольству, бывшему в 1816 году. Иногда обнародываются частные представления высших чинов с изложением их замечаний на временные политические обстоятельства или их мнений насчет действий правительства; а в донесениях правителей губерний изредка встречаются случайные происшествия как в физическом так и нравственном мире, очень любопытные для наблюдателей природы. По этому описанию пекинской газеты, не трудно будет заключить, что она представляет зеркало, в котором ясно и чисто отражается образ государственного управления в Китае.

«Пекинская газета издается и печатная и письменная. Все бумаги помещаются в ней на другой же день после объявления их в государственном кабинете. Газета ежедневно выходит, письменная в одной тетрадке, содержащей от осьми до двенадцати листов в-12, а печатная на целом листе, иногда с прибавлением. На получение газеты можно подписываться на неопределенное время, даже на один месяц и несколько дней. Отказаться от получения также всегда можно, и деньги платятся только за полученные нумера. Подписная цена, и с доставкою в дом, не простирается выше полтора лана серебра за месяц, что составляет три рубля сорок копеек серебром. Даже можно за небольшую плату, получать газету для одного чтения: но в таком случае, она иногда поздно доставляется, потому что один нумер должен пройти несколько домов. Это единственная газета в целом Китае. О повременных изданиях по части литературы, наук и художеств, Китайцы еще и понятия не имеют».

Текст воспроизведен по изданию: Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение. Сочинение монаха Иакинфа. Санктпетербург, 1840 (1841) // Библиотека для чтения, Том 49. 1841