КИТАЙ, ЕГО ЖИТЕЛИ, НРАВЫ, ОБЫЧАИ, ПРОСВЕЩЕНИЕ.

Монаха Иакинфа. Санктпетербург, 1840 (1841).

Когда горсть смелых пришлецов приводит в трепет огромнейшую империю в мире, державу в триста шестьдесят два миллиона жителей; когда государство, устоявшее три тысячи пятьсот лет против всех бурь, покорившее своей власти все соседние, воинственные народы и со страхов почитаемое этими народами, образование, трудолюбивое, промышленное и более чем в полтора раза многолюднее всей Европы, не находит у себя другого оружия против армии в три баталиона кроме комических прокламаций, когда тысяча триста девяносто три человека европейских солдат берут приступом колоссальный город, равный народонаселением и богатством Парижу, окруженный высокими стенами, снабженный страшною артиллерией и обороняемый пятидесятью тысячами гарнизона, когда один пароход сожигает все флоты этого народа в триста шестьдесят два миллиона душ, один капитан заставляет город в осмьсот тысяч жителей заплатить себе контрибуцию в тридцать два миллиона рублей, один [2] полковник в красном мундир берет в плен пятьдесят тысяч воинов и эта пленная армия дефилирует со свернутыми знаменами, но с оружьем и руках, среди осьмисот сорока человек своих победителей, которых она могла бы, буквально, закидать шапками; когда все эти неслыханные, невероятные, невозможные события происходят перед нашими глазами, — теперь-то или никогда и должно спрашивать почтеннейшего отца Иакинфа, что это за лоди, эти любимые его Китайцы. Полно-те, я не верю, чтобы такой народ был на свете! Китай должен быть басня, Китаец — мнстификация. Эти мнимые «люди» наверное не что иное как фарфоровые куклы, которые кивают головками под стекляным колпаком, и которых один человек может разбить и изломать несколько тысяч для своей потехи. Эта прославленная империя — какое-нибудь, бумажное, расписанное и полакированное государство, которое можно сжечь одною стеариновою свечою. Иначе я не могу себе того, что происходит в Кантоне. И напрасно ищу объяснения столь непостижимых фактов в книге ученого нашего синолога: вот уже третий раз читаю я эту книгу в изумлении: и чем больше читаю, тем сильнее старается она убедить меня, что Китай — самое благоустроенное государство на земном шаре, самое мудрое, .умное, образцовое, распороядительное, дальновидное, деятельное, непобедимое. Если судить по ней, то Китаец — идеал, всех человеческих добродетелей; я не вижу даже, чтобы он был трус или взяточник: все в этом государстве обстоит так благополучно, все с такою точностью следует установленному порядку, закону так хорошо исполняются, правителя так усердны, чиновники их так исправны, нравственность так чиста, даже и философия так возвышенна, что, читая книгу отца Иакинфа, нельзя не удивляться и не завидовать Китаю. [3]

Спору нет, порядок и любовь к порядку в Китае должны быть беспримерны: в противном случае невозможно было бы постигнуть, как там «губернаторы» могут управиться с «губерниями» многолюднее сильнейших наших империй, — потому что нередко китайские «губернии» имеют по семидесяти миллионов человек народонаселения, которыми управляет один «губернатор» с несколькими мандаринами. Между-тем в беспорядок должен быть в той же самой степени неимоверный: богдохан, сын неба, неограниченный повелитель, государь, который армию свою считает не тысячами, а миллионами, в течение двух лет отправляет огромные войска с строжайшим приказанием истребить Англичан, не только на берегах Китая, но даже в Индии в в Англии, объявляет, что это — «единственное средство усмирить гнев его», пилит пополам своих министров и полководцев, а войска его, дрожа, сдаются в плен почти без бою ничтожному отряду неприятеля, города его, чтобы избавиться от горсти «красных людей», платят им со страхом неслыханные контрибуции, почти по ста рублей со всякой мужеской души, в течение шести дней, — сумму, равную той, какую целое персидское или турецкое государство могло бы в течение нескольких лет собрать для вознаграждение победителя за убытки упорной и кровопролитной войны. Какой областной город в Европе, какя даже из столиц наших, из которой заранее были бы вывезены капиталы правительства и публичных банков в состоянии представить в несколько дней наличными тридцать два миллиона рублей? Следовательно, огромная промышленность и богатства Китая ни сколько не преувеличены; а порядок, как вы сказали, должен существовать там повсеместно: без него общество в триста шестьдесят два миллиона человек не могло бы простоять одного года в нераздельным виде. Действие [4] верховной власти беспрекословно признается целым обществом и равно проникает во все отрасли этой плотной, исполинской массы народонаселения. И при таких началах величайшего политического могущества такие признаки крайнего, невообразимого расслабления!.... Вот самая удивительная сторона Китая. Вот загадка, которой изумленная Европа не может решить ни какими наведениями, извлеченными из своей истории или из наблюдения. Но кто объяснит нам это непостижимое явление, очевидно выходящее из кругу политических данных и принадлежащее уже к психологическим феноменам человечества? Отец Иакинф один мог бы подать вам нить руководительницу в этом лабиринте; но он крепко держит ее в руках для себя, и ни сколько не помогает читателю, блуждающему в темноте странных учреждений, которые он описывает с наслаждением, не показывая нигде, какое действие имели они в практике на характер народа, и каков их конечный результат в отношении к государству. Между-тем нигде более как в этих учреждениях должны скрываться настоящие причины, и того удивительного благоустройства, какое он изображает, и еще более удивительной для нас слабости Китая, о которой не говорит он ни слова, как-будто и не подозревая ее в своих многоцеремонных любимцах. Предмет был однако ж достоин всего внимания философа-наблюдателя: жаль, очень жаль, что наш автор, имея все средства к правильному и основательному исследованию такого важного предмету, выпустил из виду именно то, чего любопытство наше могло исключительно искать в его книге, и предпочел дать нам взамен новое описание того, что уже столько раз было яснее описываемо другими синологами.

Да! нигде более как в самых учреждениях Китая должно искать причины и чудного [5] благоустройства и баснословной слабости этого исполинского государства. Дух его учреждений можно изобразить в нескольких словах: это — крайнее, доведенное до педантизма, до ребячества, преувеличение системы так-называемого патриархального правления. Как все политические преувеличения, оно имело в течение веков самое гибельное влияние на ум и характер народа. Китай с глубокой древности представлял странное явление образованного государства без религии, — потому что нельзя назвать религией шаманства, неопределенного верования в существование Неба, или Великого Духа, и нескольких десятков низших духов, без всякого духовного и нравственного учения, которое в этом веровании заменяется заклинаниями и магическими обрядами. До распространения системы политеизма, или многобожия, шаманство господствовало по всему северу, от кудесников Невров до Корейцев, то есть, от Буга и Немана до берегов Желтого Моря, и проникало в Америку, где эта форма верования сохраняется и доныне между туземцами. Конфуций застал ее в Китае. Этот странный человек не дал ни какой религии своему отечеству; он оставил шаманство в виде прежнего, темного верования, но, чувствуя необходимость какой-нибудь нравственной пищи для души, превратил, в отвлеченную философическую систему, начала патриархального правления, издревле веденного в Китае. Этим-то хотел он заменять пользы и утешения правильной и положительной веры. Принятое с удивлением и восторгом, его философско-политическое учение об отвлеченно-совершенном патриархальном правлении сделалось некоторым родом религии для Китайцев. Преувеличивая до крайности все последствия своих основных понятий, как обыкновенно делают умозрители, пускающиеся в отвлеченности, он облек верховное лицо в таинственное звание «сына Неба». Он требовал от [6] китайского повелителя, чтоб он был отцом своих подданных, не только по чувствам сердца, но и по занятиям, возлагая на него все мелочные заботы и хлопоты настоящего отца семейства, лично воспитывающего свое потомство, обучающего нравственности, учтивости, правилам общежития, и прочая, и, служащего ему вмести кормильцем, нянькою, дядькою, учителем и последним экзаменатором, в буквальном значении всех этих слов. Отсюда та необыкновенная важность церемоний, отцепочитания, трауров, публичных наставлений, экзаменов и ученых степеней, в китайском правительств, которое но справедливости можно назвать огромным училищем, где один верховный учитель стоит посреди трех сот шестидесяти двух миллионов своих школьников, слушающих со вниманием его наставления о почитании родителей, о хорошем поведении, о совершенствовании человеческой природы, об идеальном правительстве, о начале вещей, — все это, прибавьте, в догматическом, отвлеченном и темном изложении, — и, в заключение, задает им сочинить пятистопные стихи, которые потом сам же он им поправляет.

Усердное, неутомимое развитие этой странной системы правления в течение двадцати четырех веков имело последствием то умственное состояние, в каком мы теперь видим Китайцев: вечно играя роль школьников, вечно слушая те детские побасёнки, из которых составлено их нравственное и политическое образование, те невероятные фикции, которые с официальною важностию выдают им за великие общественные и философические истины, они наконец сделались настоящими школьниками, не только по благонравию, но и по уму. Это — триста шестьдесят два миллиона пятилетних ребятишек с совершенно [7] детскими понятиями, — робких, послушных, приученных к порядку, отлично знающих правила учтивости и благочиния, искусным во всем, но не рассуждающих своим умом, верящих в своем младенческом воображении всему, что им сказано или скажут, и, вообще, чуждых всякого мужеского чувствования. Пусть, нечаянно, барс вторгнется в эту толпу: учитель кричит — «Бейте его! ловите! истребите!.. это единственное средство усмирить мой гнев! — школьники пугливо бросаются в противную сторону, отдают зверю свой завтрак и спасаются бегством, оставляя учителя одного в классе. Таково именно зрелище, которое Китайцы всегда являли в случае народной опасности, а следующий анекдот покажет читателям, до какой степени они действительно настоящие дети по своему воображению. В 1809 или 1810 году несколько английских кораблей стояло в Макао и командовавший ими контр-адмирал вздумал произвести на берегу ученье своим экипажам с ружейною и пушечною пальбою. Несколько знатнейших мандаринов приехали из Кантона с своими свитами, чтоб быть свидетелями этого нового зрелища. Эволюции европейского войска чрезвычайно их забавляли: эти высокие сановники тешились ими как мальчики; сильная и правильная пушечная пальба привела их в неописанный ужас, хотя стены Кантона уставлены грозною артиллерией и никто лучше Китайцев не умеет сожигать пороху в различных видах; но беглый ружейный огонь восхитил их до крайности. По окончании учения, контр-адмирал из учтивости спросил своих знатных гостей, как оно им понравилось. «Это очень любопытно, отвечал ему самый ученый и самый важный из мандаринов: но против врага ни к чему не служит. Вот посмотрели бы вы у нас, внутри Середенной Империи: там есть люди ростом в пять аршин и такие силачи, что [8] одною рукою поднимают огромнейшую пушку. Их там набран у нас целый корпус. Они вооружены саблями в две сажени, и во время сражения с одного взмаху рассекают пополам двенадцать человек неприятелей». Недоверчивость контр-адмирала ни сколько не привела в смущение рассказчика: он стал божиться, что это правда, и по лицу его было видно, говорил, нам свидетель этой сцены, что он был убежден в совершенной истине своего рассказу. Впоследствии оказалось, что не один он душевно верил этой детской басне: многие из коренных жителей Кантона были убеждены в действительности факта. Да и сам отец Иакинф рассказывает, что Китаец, видя в ярославском гербе медведя, вооруженного алебардою, ни мало не сомневается, что на свете есть такие люди, — косматые, с хвостом, и собачьей головой. Автор приписывает это незнанию того, что происходит вне Китая, между-тем как такое явственное ребячество ума и воображения у людей, с другой стороны чрезвычайно образованных и понятливых, проистекает прямо из существа их политических учреждений, которое придало им не только чувствования, но и понятия детей, вышколенных по данной книге. Согласитесь, что всему на свете может поверить человек, который официально и с чувством глубокого убеждения пишет и толкует такие философические шарады, как например следующие: прочитайте их со вниманием, потому что без них — нет Китая. Все «Поднебесье» тут в этой мудрости:

«Безначальное или Первое начало есть собственное существо теплорода происшедшего от движения, и водорода происшедшего от покоя. Впрочем Первое начало не отделялось от теплорода и водорода, а составляет собственное существо последних.

«От движения Первого начала превзошел теплород, от его покоя — водород. [9]

«Движением теплорода открылось действование Первого начала. Покой водорода постановил существо Первого начала. Покой водороду есть корень движении теплорода; движение теплорода есть корень покоя водорода.

«Им превращений теплорода и соединений с ним водорода произошли пять стихий: вода, огонь, дерево, металл, земля. Соединение огня с металлом через землю есть превращение, производимое теплородом; соединение воды с деревом есть соединение, производимое водородом. Вода есть преизбыток водорода; и посему занимает правую сторону. Огонь есть преизбыток теплорода; и посему занимает левую, то есть, преимущественную сторону. Дерево есть огустение теплорода; и посему следует за огнем. Металл есть огустение водорода; и посему следует за водою. Земля, как вместилище воздуха, занимает средоточие.

«Водород произошел из теплорода, а теплород из водорода; из воды произошло дерево, из дерева огонь, из огня земля, из земли металл; металл опять превращается в воду. Сим образом стихии, подобно кольцу, не имеют начала; но с началом их пять воздухов распространились; четыре времени года образовались.

«Пять стихий суть одно с теплородом и водородом, и в совокупности они составляют две подлинности в пяти разных видах, без излишества и недостатка, то есть, в соразмерном содержании. Теплород и водород суть единое с Первым началом, и между ними нет разности ни в тонкости ни в грубости, ни по началу ни по концу. Первое начало собственно есть Безначальное. Действия Верховного Неба не имеют ни звуку ни запаху. Каждая из пяти стихий при рождении получила свою природу; не одинаков воздух их, различное вещество; каждая имеет свое Первое начало — без заимствования от других.

«Небо — муж, Земля — жена имеют отношение к рождению из воздуха, то есть, к первоначальному рождению человека в двух полах. Муж и жена, каждый имеют свою, природу: но оба суть одно Первое начало. [10]

«Каждое существо в мире имеет свою природу: но все суть одно Первое начало.

«Один только человек, получивший тончайшее перед прочими (существами), есть разумнейшее существо, и в сем самом заключается его Первое начало. Впрочем образ, то есть, телесное существо его, есть произведение покоя водорода, а дух, или душа, есть действие движения теплорода. Пять свойств его (человеколюбие, справедливость, благоприличие, иначе церемония, знание и верность в словах, предприятиях и делах) суть качества пяти стихий: огня, дерева, воды, металла и земли. Добро и зло составляют различие между мужчиною и женщиною. Дела человеческие суть изображения вещей, то есть, суть то же в нравственном мире, что вещи в мире физическом. Отсюда в подлунном мире происходит то разнообразное смешение движений, которое производит между людьми счастие и несчастие, раскаяние и сожаление (о прошедших поступках). Один только святой человек (правильнее, мудрец), получивший чистое и единое, то есть, беспримесное из тончайшего, имеет во всем совершенства существо и употребление Первого начала (то есть, столько же совершен, как Первое начало). По сей причине и в движении и в покое всегда стоит он на высшей точке совершенства, и посреди безмолвия и недвижимости всегда чувствует и внутренно видит все происходящее в поднебесной. Ибо средина, человеколюбие и созерцание суть движение теплорода, открывшее действия Первого начала. Прямота, справедливость и безмолвие суть покой водорода, постановивший существо Первого начала. Средина, прямота, человеколюбие и справедливость составляют в нем целое и совершенное существо; покой всегда служит им основанием. Как скоро Первое начало (человека) составилось из помянутых добродетелей, то Первое начало, движение теплорода, покой водорода, происшедшие из сего пять стихий, небо и земля, солнце, луна; четыре времени Годовых, духи в веществе и духи освободившиеся от вещества не могут разнодействовать с ним. Благородный человек(дзюнь-дзы) с опасением и страхом сохраняя добродетели, составляет счастие для себя. Низкий [11] человек по рассеяности и распутству вопреки им действует, и через то составляет несчастие для себя. Закон Неба, закон Земли и закон человека имеют единое Первое начало. Теплород, твердость и благость суть движение теплорода, начало тварей. Водород; повиновение и справедливость суть покой водорода, конец тварей (смерть, разрушение). В «Книге Перемен» это названо постановлением закона трех начал, сан-дзи-дао; а в самой вещи есть одно Первое начало. Почему сказано: в «Книге Перемен» Первое начало есть движение теплорода и покой водорода.

«Джу-дзы пишет: чертеж Первого начала есть единый подлинный порядок естества, имеющий основанием единство. Еще пишет: Безначальное так названо потому, что оно ни местопребывания ни образа не имеет. Оно было до бытия вещей, и по разрушении вещей вечно будет. Существуя отдельно от теплорода и водорода, оно беспрерывно действует в них, я, проницая все существо их, все наполняет собою. Посему только можно сказать, что оно вначале не имело ни голосу ни запаху, не давало ни тени, ни звуку. — Еще пишет: Первоначальным источником названо потому, что оно есть корень и начало всего. Святой человек (Конфуций) назвал Первым началом, дабы показать, что оно есть корень всех вещей в мире. Джу-дзы последовал ему, и присовокупил слово: Безначальное, чтобы выразить непостижимость его существа.

««От движения Первого начала произошел теплород; когда же движение достигло крайней своей точки, то последовал покой. Из покоя произошел водород; когда же движение опять достигло крайней своей точки, то снова последовал покой. Движение и покой взаимно произвели друг друга. Отделение теплорода от водорода произвело два вида, то есть, две действующие силы в природе»».

«Движение и покой Первого начала есть вседействие повеление Неба, то есть, необходимое следствие вечных заходов мира. Это самое называется законом теплорода и водорода. Истина есть корень Святого человека, начало и [12] конец вещей, закон повеления. Двнжение есть действие истины, есть сообщаемое добро, через которое все существа приемлют начало. Покой есть отсутствие истины, усовершеннал природа. Отсюда все вещи заимствуют свою природу, и так далее.

«Джу-дзы пишет: Первое начало произвело теплород и водород; порядок произвел воздух. Когда теплород и водород прияли бытие; то Первое начало уже находилось в них, а порядок в воздухе». — Еще он пишет: природа (человека) есть как-бы Первое начало; душа есть как-бы теплород и водород. Первое начало пребывает только в теплороде и водороде, и не может отделиться от них. — Еще пишет: до движения Первого начали был только водород; в покое водорода заключался корень теплорода, а в движении теплорода корень водорода» Движение непременно должно перейти в покой; потому что происходит от водорода; покой непременно должен перейти в движение; потому что происходит от теплорода.

«Ву-шы-чен пишет: Первое начало не имеет ни движения ни покоя. Движение и покой суть пружины воздуха; как скоро будет тронута пружина воздуха, то и Первое начало приходит в движение; как скоро пружина воздуха приходит в покой, то и Первое начало приходит в покой, и так далее.

«Хотя Джу-дзы по теплороду и водороду разделяет последование вещества и воздуха, однако ж в самой вещи теплород и водород имеют одно существо; воздух и вещество совокупно возвращаются, каждое к своему началу. Почему так? Небо есть единица, есть теплород. Если к единице придать 5 (число стихий), то будет шесть, — водород земли. Земля есть двойца, есть водород. Если к двум придать 5 (число стихий), то будет 7, — теплород неба. То же самое произведут 3+8, 4+9. Сим образом теплород и водород соединяются в одно существо. На сем основании, в отношении к воздуху, зима и весна принадлежат к теплороду, а лето и осень к водороду: ибо воздух теплорода принимает начало [13] в зимний поворот и до высшей степени силы доходит весною. Равным образом весна и лето принадлежат к теплороду, а осень и зима к водороду: потому что действие теплорода открывается весною, и до высшей степени силы доходит летом; действие водорода начинается осенью, оканчивается энною. В отношении к веществу стихий, вода в дерево принадлежат к теплороду, а огонь и металл к водороду. Вода имеет свойство увлажать; и по сему может производить дерево, а это есть расширение теплорода. Огонь имеет свойство сушить и горячить, и по сему может производить металл, а это есть сжимаемость водорода. Равным образом можно отвести дерево и огонь к теплороду. Дерево тепло, огонь горяч, а сей воздух (теплота) сообщается теплородом. Металл остывает, вода мерзнет, а сей воздух (холод) сообщается водородом. Относительно к стихиям вообще, теплород начинается в воде, усиливается в дереве, доходит до высшей степени в огне, оканчивается в металле; водород начинается в огне, усиливается в металле, доходит до высшей степени в воде, оканчивается в дереве. Таким же образом действуют свойства времен и порядок вещей, безразличие по отношению к воздуху и веществу».

Это официальная философия китайского правительства и всего народа: ее излагает сам богдыхан; ее усердно изучают все его подданные, от рождения до семидесяти-летнего возрасту; в экзаменуют мандаринов; за нее получаются первые места в государстве. Почтеннейший отец Иакинф, который так прекрасно, так верно и отчетливо, перевел ее, конечно согласится с нами, что в ней нет ни тени человеческого смыслу. Не возможно представить себе ничего более ребяческого и в сущности и в форме; и если стать изучать эта загадочные бредня с китайским прилежанием в продолжение двадцати четырех столетий сряду, то решительно можно оглупеть до степени грудного ребенка самому смышленому народу на [14] земном шаре. Посмотрим еще, — потому что это также очень важно, — каков, по положению, должен быть совершенный Китаец, мудрец, святой человек, идеал того к чему стремятся триста шестьдесят миллионов этих людей.

«Действительность Безначального и чистота двух воздухов (теплорода и водорода) и пяти стихий после непостижимого их соединения огустели. После сего Закон «Неба образовал мужа, Закон Земли образовал жену».

«В мире нет ни одной вещи вне природы, а природа повсюду находится. Сим самым Безначальное, два начала и пять стихий слиты в одно целое, и не имеют промежутка. Лаковое слияние называем непостижимым соединением. Подлинность взята в отношении к порядку; значит неложность. Чистота взята в отношения к воздуху; значит недвойственность, беспримесность. Огустеть значит сжаться в одно место. Воздух огустел и составил образы вещей. Теплород но своей твердости образовал мужчину, — закон отца; водород но своему повиновению образовал жену, — закон матери. Сим образом в начале мира люди и прочие твари родились в свет от изменений воздуха», и так далее.

«Джу-дзы пишет: один воздух теплорода и водорода и пяти стихий кипит в мире. Чистейший и деятельнейший из него находится в человеке, мутный и грубый в прочих существах; тончайший из чистейшего находятся в Святых и мудрых, грубый из чистейшего в глупых и беспутных. — Может-быть спросят: где находятся разумность, в душе или в природе человека? Разумность в душе, а не в природе человека; природа есть только порядок. — Еще пишет он: природа человеколюбия, справедливость, благоприличия, знания и верности есть порядок воды, огня, дерева, металла и земли. Дерево — человеколюбие, металл — справедливость, огонь — благоприличие, вода — знание. Каждая из сих стихий имеет свое место; одна земля не имеет оного, и составляет подлинность четырех прочих стихий. Сим образом [15] верность также не имеет места, и составляет подлинность четырех прочих добродетелей.

«Святой человек, утверждаясь на средине, прямоте, человеколюбии и справедливости, и пребывая в покое, постановил (в себе) совершенство человека».

«Закон святого человека составляют только человеколюбие, справедливость, средина и прямота. Святой чужд желаний, и потому всегда спокоен.

«По сей причине святой человек по добродетелям согласуется с Небом в Землею; солнце и луна соединяются с ним в свете, четыре времени годовые согласуются в своем последовании; духи в веществе и духи освободившиеся от вещества согласуются с ним в счастии и несчастий». И при движении и в покое он в совершенной целости сохраняет закон Первого начала без малейшего ущерба. По сей-то причине не могут в нем ни желания волноваться, ни страсти брать верх, ни пользы со вредом сражаться. Впрочем, покой есть отсутствие истины и подлинность природы. По сей-то причине святой человек сохраняет средину, прямоту, человеколюбие и справедливость. Его движение и покой всеместны, и самые движения имеют основание в покое. Сим образом он утвердился на средине.

«Начальное и истинное суть действие истины, суть движение; полезное и правое суть отсутствие истины, суть покой. Начальное есть зачало движения; оно происходить из покоя. Правое есть существо покоя; оно проявляется из движения. Движение и покой взаимоследуют друг за другом бесконечно. Сим образом истина полагает конец бытию существ и дает им начало. По сей причине хотя человек не может быть без движения, но постановляющий совершенство человека непременно имеет основанием покой (отсутствие истины?). Имеющий основанием покой, когда проваляется в движении, все у него согласно с законом, и при том не лишается он естественного покоя»

«Чувствования (страсти), еще не открывшиеся, суть природа, и это их состояние есть средина, великий корень [16] в поднебесной. Открывшаяся природа есть чувствование (страсть). Сообразность открывшихся чувствований (страстей) с срединою есть гармония, всеобщий закон в поднебесной. Все сие свойственно небесному порядку. Душа есть таинственное вместилище чувствований (страстей) природы: и по сей причине достигший средины и согласия, постановивший великий корень и шествующий по всеобщему закону есть властитель небесного порядка. (Это «мятой человек, шен-жинь).

Все это указная философия китайского правительства. В таком же дух и точно таким же языком рассуждает она о существе и обязанностях образцового правителя, гражданина и члена семейства. Нельзя не видеть, что китайский святой, мудрец поднебесного государства, человек, достигший совершенства посредством таких умозрительных логогрифов, должен быть существо, не выше разговаривающей куклы. Правда, что в китайском подлиннике эти бессмыслицы несколько удобопонятнее, нежели в переводе, который мы выписали: но, придав им даже сто на сто ясности и логики, всё же они совершенно в состоянии сбить с толку, сделать автоматом, превратить в ребенка, самого умного человека. И действительно, давно замечено, что Китаец, при всей своей природной смышлености тем ограниченнее умом, чем он ученее, чем совершеннее Китаец. Если Конфуций создал эту непостижимую чепуху с расчетом, с намерением, чтобы отуманить ею головы слишком многочисленного народонаселения, чтобы лишить его свободного употребления своих умеренных способностей и огромное общество людей, превратить таким образом из огромного стадо баранов, безотчетно следующее за звуком колокольчика, то он был самый искусный человек в мире : он перещеголял даже Магомета в уменьи парализовать разум в зародыше. Не приписывая ему такого [17] тонкого и дальновидного маккиавеллизма, нельзя однако ж не подозревать в его учении и несколько злато намерения. Эта система дурачения людей посредством непонятных отвлеченностей политической философии существовала еще до него в Китае: Конфуций застал ее в полном действии. Будучи сам министром, он не мог не видеть явственной пользы ее для затмения умов народа высокопарными бессмыслицами об его счастии, и он только усилил ее, придал ей новою форму. Все последующие правительства, за исключением одного умного государя, который велел повсюду истреблять книги Конфуция и его школы, приняли этот усовершенствованный способ насаждения слабоумия в роде человеческом, окружали его торжественностью в приложении, распространяли с удивительным рачением. Невозможно предположить, чтобы в трех стах миллионах человек, в течение двух тысяч четырех сот лет, не встречалось множества благомыслящих государственных людей, прежде и после Ши-хуан-ди, которые были бы в состоянии приметить, что прославленная философия Конфуция просто мистификация, и что действие ее смертоносно для успехов разума: нет сомнения, что, большею частью, китайские правительства знали и знают, в чем состоит ее сила; но в то же время все они чувствовали, как для них полезно это ужасное политическое средство, и все вообще, с большою ловкостью, употребляли в дело рогатое гасилище, устроенное «святым человеком» для употребления своего и своих преемников. Посмотрим теперь, как разъигрывается эта жестокая комедия.

Учебная или ученая часть занимает главное место в правительственной иерархии Китая. Первая потребность китайской утонченной системы патриархального правления, и главная цель всех философических хитросплетений [18] Конфуция и его школы, состоят в утверждении в семействах деспотической родительской власти, на которую могла бы опереться власть «сынов Неба». Все его неразгадаемые положения о начале вещей стремятся окончательно к тому, чтобы вывести власть главы семейства из законов мироздания, и внушить детям глубочайшее благоговение перед родителями, слепое повиновение их воли, суеверный страх их душ после смерти, и необходимость строжайших трауров, бесчисленных обрядов, жертв и других доказательств восторженной сыновней любви и преувеличенной горести после их кончины, для исходатайствования милости их и других предков оставшемуся потомству. Ясно, что, для достижения уже одного этого результата, надобно порядочно запутать понятия людей посредством особенной философической кабалистики. Но полное совершенное запутание их понятий имеет еще другие выгоды для тех, которые намерены им пользоваться; и к этому-то великому делу направлено все общественное воспитание в Китае. В нем-то собственно состоит то, что наш автор называет китайским народным просвещением, и что гораздо вернее он мог бы назвать народным затмением, — страшнейшее иго, какое где-либо и когда-либо душило за горло ум человеческий, — система во сто раз хуже исламизма, — потому тут же приняты строжайшие политические меры, чтобы никакие другие, новые понятия не могли проникнуть в государство извне и ни что не разоблачало бы отуманенных умов.

Вся империя покрыта сеткою постепенных училищ, в которых единогласно преподают, объясняют и толкуют те умные вещи, которых только часть мы здесь читали. Училища разделяются на первоначальные, второстепенные и областные, которые отец [19] Иакинф, следуя своей обманчивой системе переименований, называет уездными и губернскими. Каждое училище имеет одного или двух наставников, определяемых правительством, но первый учитель — сам государь; он же и верховный экзаминатор. «Попечители учебных округов»(!), то есть, попросту, экзаминаторы, беспрерывно посылаемые из столицы, именуются необычайными преимушествами и почестями: когда один такой чиновник приезжает в который-нибудь из главных городов, правитель провинции, иногда равной по народонаселению, всей России, является к нему с рапортом и во время экзаменов исправляет должность сторожа у ворот училища. В главных городах есть особенные здания для экзаменов: в других устраивают временные балаганы, в которые почти весь грамотный народ загоняют на экзамен. В первоначальных заведениях обучают только чтению, письму и официальному нравоучению, в котором, разумеется, главную роль играет отцепочтение, первейшая добродетель в Китае. Второстепенные училища, находящиеся во всех городах, имеют уже право признавать первую ученую степень, студента. В областных получается вторая степень, кандидатская. Для получения степени магистра надо отправляться в столицу. При всех училища учреждены бурсы для воспитанников казеннокоштных и сверхштатных; кроме-того бывают воспитанники прибавочные, или посторонние: это разделение само по себе — уже роль предварительных степеней, потому что воспитанники, еще до получения первой степени студента, за успехи, повышаются экзаминаторами, из посторонних в сверхштатные, а из тех в казеннокоштные, и за нерадение наоборот понижаются. По окончании курса и получении какой-нибудь степени, они поступают на службу чиновниками, или мандаринами. [20]

До-сих-пор все очень хорошо и похвально: но этим цель Конфуциевой системы не была бы достигнута; молодые люди, кое-как выслушав курс его рогатой мудрости, выходили бы из училищ со свежею головою и со здравым смыслом, а это в Китае почитается совершенно противным государственному благоустройству. Приняты меры, чтобы потушить в них весь рассудок: кто однажды поступил в учебное заведение, тот уже закабалил себя до гробу Конфуциевым логогрифам и, волею или неволею, должен непременно сделаться ученым болваном. Все обдумано: самые лестные поощрения увлекают нацию к блаженству слабоумия, почерпаемого в классических или, как отец Иакинф называет, «священных» книгах Конфуция, Мын-дзы, Джу-дзу и других глубоких мыслителей этого разбору. Кроме почестей и доходных мест при жизни, Китаец, лишившийся здравого смыслу от этих книг, если еще притом он наделал кучу странностей чтобы выказать свою неукротимую любовь к покойным родителям, может по смерти попасть в число премудрых мудрых или знаменитых: ему соорудят храм и будут поклоняться с бесконечными церемониями как святому. Но если этого поощрения не достаточно для тупого самолюбия, то Китайцу, который вздумал получить первые начала воспитания, уже на всю жизнь нет возможности отделаться от официальной философии. Ученик, не получивший по экзамену степени студента, студент не удостоенный, звания кандидата, обязаны до скончания века, где и чем бы ни были, являться каждый год на новый экзамен, или оправдывать свое отсутствие законными причинами, доколе не получают следующей степени, то есть, доколе начальство неудостоверится, что у них ум уже совершенно зашел за разум, что они рассуждают так толково, как; китайские мудрецы, которых рассуждения мы видели. [21]

Не раньше как на семидесятом году жизни, освобождаются они от этой пытки ума: тогда им, как совершенно неспособным нести указную философическую околесицу, выдают в виде утешения награду платьем или жалуют почетную ученую степень, и увольняют несчастных рабов движения в покое и покою в движении от дальнейших экзаменов. Многие удивятся, что Китайцы иногда до глубокой старости не в состоянии выдержать испытания, для которого требуется только написать удовлетворительное рассуждение на тему, взятую из положений недалекой философии Конфуция: но ведь все эти положения, которые мы здесь читали, таковы, что от каждого из них право можно призадуматься на семьдесят лет, пока в нем добьешься до логического смыслу!

Ученики без степени, и студенты, которых в Китае несметное множество, ежегодно препровождаются отвсюду в свои областные города, куда приезжает и экзаменатор для произведения им испытания. Правитель области первый является к нему с рапортом, в котором означено: кто будет приставом у ворот экзаминального двора (этим приставом бывает он сам); 2. служба подчиненных ему чиновников; 3. служба чиновников по учебной части; 4. храмы и могилы премудрых, мудрых и знаменитых людей области, которым поклоняются в настоящее время; 5. имена отцепочтительных, утвердившихся на средине, и сохранивших целомудрие; 6. имена ученых, не желающих выказывать своей мудрости и своих добродетелей, с показанием тех лиц, которые об них представляли; 8. число всех учебных заведении, начиная с деревенских; 9. количество земель, принадлежащих этим заведениям, и доходов, которые с них собираются; 10. имена студентов, подвергающихся испытанию. При рапорте правитель [22] представляет еще карту провинции, описание этой карты, описание всех каменных памятников с надписями, и книги, изданные уроженцами области. Начинаются испытывания, сопровождаемые бездною мелочных предосторожностей и странных церемоний, для придания государственной важности столь простому педагогическому действию. Являющиеся к экзамену должны представить множество свидетельств и поручительств в том, что они отцелюбивые и примерные сыновья что строго исполнили все обряды продолжительного и тягостного траура по родителях, что в эту минуту не подлежат трауру, что родители их не рабы, не полицейские шпионы или трупосвидетели, не оружейные мастера, не актеры или музыканты, чмо они являются не под чужим именем, не состоят под судом, не уличены в дурном поведении, и так далее. При малейшей неправильности в котором-нибудь из этих отношений, и сами они и поручители подвергаются суду. Такой же ответственности должны они страшиться за всякое нарушение бесконечных обрядов, соблюдаемых при испытании. Их обыскивают, чтобы удостовериться, нет ли с ними приготовленных сочинений, выдают им тетради чистой бумаги, предписанной величины и формы, скрепленные печатями и содержащие в себе две темы, одну из классических книг, для испытательного рассуждения, другую для стихов; потом усаживают их по местам, за которых должны они работать, не трогаясь и не оглядываясь; запирают их, и запечатывают. Правитель области становится у дверей здания, окруженного войском. Ни он, им кто-либо, желая представить о чем-нибудь экзаменатору, не может говорит с ним наедине, но должен объясняться в присутствия всех. Экзаминатор, во все время своего пребывания в городе, не в праве принимать никаких писем ни визитов. Рассуждения и стихи, [23] написанные соискателями степеней, по нескольку раз запечатываются, распечатываются, рассматриваются, разбираются по разрядам сообразно с своим внутренним достоинством. Наконец соискатели получают награды, которых удостоил их зкзаминатор, и одну из двух низших ученых степеней. Степени эти разделяются еще на бесчисленные разряды, и, при получении их, конца нет церемониям.

За что же эти люди получают степени и награды? Ровно ни за что, разве только за то, что запрягли свой ум в тяжелую колесницу нескольких отвлеченных бессмыслиц, которую всю жизнь будут они тащить в данном направлении и в глубоком мраке, не находя возможности, ни выйти из старинной колеи, ни своротить с темной дороги на светлое пространство. Они ничего не знают; они не приобрели ни одного положительного сведения во все время своего учения, не получили ни одного луча свету, который мог бы хоть со временем раскрыть их понятия. Первые награды и первые степени принадлежат тем, которые в училищах убили свой ум изучением наизусть всего текста классических книг, темного, загадочного и большею частью решительно бессмысленного. В этих училищах преподают им только китайскую философию и несколько отечественной история: главное внимание обращено на то, чтобы истребить в них всякое рассуждение и запутать ум их в сеть восторженных понятий и суеверных обрядов, способствующих к сохранению и усилению власти глав семейств, как основания патриархального правления. Забота об этом деле не ограничивается стенами учебных заведений: учители каждый год объезжают деревни, собирают простой народ и толкуют ему тайны нравственности счастия, основанных на возвышенном отцепочитании. Главам многочисленных семейств, которые до [24] глубокой старости искусно управляли ими и никогда не допускали детей своих выйти из слепого повиновения, сыновьям, которые отличились семейным рабством, ставят триумфальные ворота и памятники. Все направлено к этой великой цели; ей пожертвовано всем в этом маккиавелическом образовании, благодаря которому Китай — страна самых преданных сыновей и самых дурных отцов. Отцы естественным образом усердно поддерживают систему, и составляют надежнейшую опору для богдоханского правительства. Если Китай неподвижен, то он неподвижен именно по милости своей системы воспитания или, как автор называет, просвещения: это Пелион и Осса, взваленные на грудь гиганта, под которыми он не может пошевелиться. Народное образование в Китае неподвижно, и потому он вечно стоит на одной и той же умственной точке; а в неподвижности этого образования правители поднебесные находят большие свои выгоды, и они смотрят за ней неусыпно: отцы им помогают; и в этом безмолвном заговоре отцов с правителями против детей, соображении, если угодно, истинно гениальном, заключается главная тайна той неизменности нравственного и политического виду, какой являет Китай в течение тысячелетий, при всей своей колоссальности, при всем невообразимом многолюдстве.

Чтобы получить достаточное понятие о необыкновенной важности, придаваемой китайским правительством статье воспитания народа в понятиях столь выгодной для себя Конфуциевой философии, надобно посмотреть государственную торжественность испытаний для получения третьей ученой степени. Через год после испытания в главном городе провинции, все кандидаты следуют в столицу для получения звания гун-ши, или дзинь-ши, то есть, магистра. [25] Правительство отпускает им деньги за проезд. Особенные экзаминаторы назначаются для того испытания. Сам государь набирает их из своих министров, председателей правительственных палат и других сановников, которые вышли из магистров. Сотрудниками их бывают чиновники, посыланные в предъидущем году экзаминаторами в провинции. Для просмотру задач также назначаются первые государственные чиновники. Разные правительственные палаты присылают сюда же каждая по два своих члена. Начальниками осмотру тетрадей и объиску кандидатов при вступлении в залы бывают приближенные князья. Для снятия копий с задач отряжают семь сот писцов из разных приказов. Четыре члена из палаты церемоний вводят кандидатов на роковое испытание. Батеши ставят стол с предложением для задач. Осемь чиновников раздают бумагу с предложением. Тетрадь этой бумаги стоит почти тринадцать ланов серебра; в длину имеет она один фут, в ширину четыре дюйма. В первые два входа дается одна тетрадь в семь белых листов для чернового сочинения. В начале и в конце поставлено по красной букве, для избежания подлогу. Другая тетрадь имеет четырнадцать листов, с красною клетчатою графировкою, для переписки набело. На каждом листе двенадцать строк, по шести на странице; в каждой строке двадцать пять клеточек для двадцати пяти букв. На конце тетради печать чиновника выдавшего бумагу. На первой странице беловой тетради означают губернию, прозвание с именем, возраст и родину. Когда принесут бумагу в экзаминальный двор, то смотрители прикладывают к ней еще свои печати. Для одеяния кандидатов во время испытания есть положение. Шапочка валяная, однорядная, кафтан, курма и платье исподнее бесподкладные, чулки валяные однорядные, башмаки с тонкая подошвами, вместо тюфяка войлок с тонким [26] подкладом, чернильная плитка тоненькая, трубочка с кистью просверленная, подсвечники из оловянного листа с пустым стволом. Хлеб и прочее съестное должно быть изрезано в кусочки; дровяной уголь длиною в два дюйма; корзинка с вещами из бамбуковых или таловых прутьев, решетчатая. Здание состоит из многих отделений с комнатами и эти отделения означены буквами из Н…ьцзы-вынь, или Тысячебуквия, исключая букв Небо, Государь, Император, Мын-цзы, числительных знаков, и буквы Хуан (августейший). Под каждою буквою сто нумеров. Бумага для сочинений и переписки щадач разносится по нумерам. В ответах на программы дозволяется прибавлять и поправлять; но в конце тетради должно означить, сколько букв прибавлено или исправлено. Черновые и беловые тетради выдаются вместе. Прозвание и имя сочинителя на беловых наклеивается бумажкою в особенной комнате. Фирма на обеих тетрадях ставится одинаковая. С черновых снимают копии, в которые не вносят только прибавленных и поправленных букв. Эти копии наступают на рассмотрение экзаменаторов и их помощников.

Рассматривание задач производится в отдельной зале и вносит их в свои комнаты не дозволяется. Писцам, назначенным для переписки задач не позволяется отлучаться до окончания экзаменов, чтобы отнять все способы к разведыванию и поручениям. Отряд гвардии содержит караулы за всеми воротами, чтобы ни одно известие не могло выйти из внутренности. Вельможи, назначенные для просмотру задач, надзиратели и другие чиновники, должны ночевать в двух флигелях тронной Вынь-хуа-дянь, с запертыми воротами. Испытание состоит из трех входов, или приемов. В первый вход задают три предложения из Четырекнижия и одно для стихов; во [27] второй — пять рассуждений на продолжения из пяти классических книг; в третий вход пять программ китайской политики. Для первого входу сам государь назначает все три хрии и один сюжет для стихов. Эти задачи получает от него член палаты церемоний; и относит в экзаминальный двор, где главный смотритель передает их во внутренность; Ключ от ларчика с предложениями присылается отдельно из кабинета государева. Предложения для второго а третьего входов избираются экзаминаторами. По окончании испытания, палата церемоний препровождает доклад в кабинет для представления государю. Для дополнительного испытания она испрашивает еще одно предложение из Четырекнижия и одно стихотворение. За день перед этим дополнительным дворцовым испытанием, чтец задач тайно представляет государю программу на утверждение, и, по утверждении относит куда следует для напечатания. В день нового испытания он и прочие чиновники в церемониальном одеянии являются у тронной Бао-хо-дянь, и становятся по обеим сторонам Красного Крыльца (сход из тронной). Чиновник кабинета в церемониальном одеянии кладет предложение в тронной на стол, стоящий на восточной стороне. Когда чиновники и все представленные ими кандидаты совершат обряд поклонения, член палаты церемоний раздает программу.

По окончании дополнительного испытания представляют государю десять первых, отличнейших магистров. После-того чтец задач является с тетрадями и комитет красных докладов, и записывает там этих десять человек из первого разряду. Потом идет в другой государственный приказ, и записывает там прозванья и имена остальных по порядку магистров. Этот реестр, Предназначенный к объявлению, он отдает двенадцати письмоводителям, для [28] переписки его на маньджурском в китайском языках. Государственный дьяк, ваяв это объявление, приходят к воротам Цянь-цин-мынь получить императорскую печать для приложения к бумаге. В назначенный час государь входит в тронную Тхай-хо-дянь, где объявление в его присутствии утверждается царскою печатию. По окончании церемонии, которая бесконечна, чиновник, назначенный нести объявление, берет его и приносит к воротам Ву-мынь, где с коленопреклонением кладет объявление в носилки и делает ему три поклона. Служители придворной экипажной, с музыкою, царским кортежем и девятью батеши, выносят объявление за ворота Чан-ань-мынь и выставляют на городской стен. Первый магистр, со всеми прочими магистрами, приходит посмотреть объявление, которое по прошествии трех дней относят в государственный приказ для хранения. За воротами Да-чен-мынь ставят каменный памятник с поименованием всех новых магистров по разрядам.

Как-скоро новые магистры выйдут из дворца и ворота Чан-ань-мынь, главноуправляющий, областной правитель и помощник его приглашают магистров в балаган, нарочно устроенный при тех же воротах. После взаимного приветствия, три первые магистра из первого разряду надевают приготовленное почетное одеяние. Главноуправляющий, областной правитель и его помощник трижды подносят им вино, которое и сами пьют с ними, стоя. Тут опять иминные приветствия, все садятся на лошадей, и с музыкою впереди приезжают в областное правление. Первый магистр с товарищами всходит по западному сходу, а главноуправляющий, правитель в помощник по восточному, и на крыльце перед столом с курениями совершают обряд поклонения, а по вступлении в залу приветствуют друг друга легким [29] наклонением головы. Главноуправляющие, правитель и помощник, потчивая магистров вином, двукратно им кланяются; магистры тем же отвечают, и потом, взаимно их потчивая, также кланяются двукратно, на что им тем же ответствуют. Начинается угощение. По окончании пира совершают обряд поклонения перед столом с курениями. Наконец главноуправляющие, правитель и помощник, переодевшись в обыкновенное платье с нашивками, провожают первого магистра до его квартиры.

На другое день новые магистры входят в храм Конфуция, выстраиваются в ряды, и по голосу церемониймейстера совершают перед таблицею с титулом государя троекратное коленопреклонение с девятью земными поклонами. Далее, три первые магистра первого разряду совершают обряд предложения, первый магистр перед таблицею Конфуция и равно-мудрых ему мыслителей, вторый перед таблицами мудрецов на восточной, третий перед таблицами мудрецов на западной стороне. В то же время первый магистр второго разряду совершает предложение в восточном, а первый магистр третьяго разряду в западном флигеле. Прочие магистры исполняют тот же обряд, стоя в рядах. По окончании, ведут магистров к храмовой кладовой снять шерстяное одеяние. Отсюда магистры идут в педагогический институт и на площади перед залою делают приветствие наклонением головы, которое ректоры и инспекторы института принимают сидя. После-того первых трех магистров первого разряду вводят в залу собрания, ректоры и инспекторы встают на ноги перед ними, служители подносят магистрам вино. После трех кубков магистры выходят, а ректоры и инспекторы провожают их до дверей. Таким же образом угощают и прочих магистров, стоящих на дворе. [30]

Читатель вероятно утомлен до усталости этою комедией. Нет сомнения, что она прескучна; но весьма замечательна по эффекту, который производит она в народе. Иные, и даже сам наш автор, могут подумать, что все это делается добродушно, без намерения, по уважению к науке, по пристрастию к старинным обычаям. Как бы не так! В Китае давно. уже совершился важный нравственный переворот, который, без искусных мер, принятых благовременно, придал бы совсем другой вид понятиям, народу и государству: новая религия, созерцательная и чисто духовная, хотя и ложная, быстро распространилась по всей империи. Мы говорим о буддизме, или вере Фо. Сам повелитель Китая, со всем своим семейством, тайно исповедует эту веру. Между-тем, он, все члены его дому, все правительство, все его чиновники, все народное образование, публично, следуют философии Конфуция, которая однако ж — чистейший материализм! Напрасно ученый автор, стараясь подводить все китайское под наши названия, возле слова «Небо» ставит в скобках (Бог). Конфуций не имел понятия о Боге: его «небо» его «первое начало», и «природа» — совершенно материальные деятели, а даже его «духи» не что иное как «чистейшее из чистейшего вещество», физические силы материи. Каким де образом правители Катая, исповедуя со всем народом духовную религию Фо, жертвуют своим убеждением, чтобы официально поддерживать другую веру или философию, и притом материализм? Это странное явление объясняется именно тем, что они чувствуют и видят всю пользу Конфуциевой философии для своего владычества и страшатся того дня, когда умы начнут выходить из клещей учения великого мудреца, сдавивших разум ограниченными понятиями и хаосом мелочных обрядов. Снимите с Китая железные оковы этого учения: он распадется на части. Все [31] религии терпимы в Китае, исключая одного христианства. Почему это? Да потому что христианская религия, святейший дар Неба, сильно способствует к развитию ума, тоже великого дару небесного. Прельщенные познаниями и скромною любезность. езуитов, один или два богдохана сделали ошибку: новые верования, новые идеи быстро начали проникать в общество. Опасность скоро приметили. С буддизмом можно было заключить сделку: Будду приняли в число древних мудрецов, дали ему второе место после Конфуция: Будде можно было поклоняться как одному из «святых», и две системы кое-как пошли рядом. Но Евангелие совершенно опрокидывало все затейливое здание великого учителя. Свет вторгался в эту пропасть вечного мраку. Наследники этих государей тотчас спохватились, и к жестоким гонениям на христиан присоединили разрыв всякого сообщения своих подданных с иностранцами. Эти меры явственно покааывают, что китайские правители знают свое дело и не так добродушны, как кажется иным наблюдателям. Да и странно предполагать добродушие в хитрейшем народе на земном шаре! Что касается до «нравственности китайского правительства», о которой мы по временам встречаем речь в книге почтеннейшего отца Иакинфа, то можно удивиться, как ему пришло в голову применить слово «нравственность» к самому коварному правительству из всех азиатских, к знаменитому сословия мандаринов, отъявленных комедиантов или хоимцев! В одном месте, после упоминания о «нравственности» китайских правителей, он говорит: «Ныне сия часть (часть взяток) приведена в такую известность, что находятся подробные расписания, сколько каждое должностное место приносит положительного доходу в год (из взяток), и по сему расписанию положено, сколько получивший место должен предварительно (за свое назначение) [32] заплатить служащем в палате чинов. В Пекине есть страховые общества, которые новоопределенных чиновников снабжают для сего деньгами. Нынешний государь, при вступлении на престол, указал всем чиновникам империи представлять себе о недостатках и злоупотреблениях в правлении и о средствах исправить оные. Один из стряпчих, исчисляя злоупотребления, между прочим пишет: «Чиновники корпуса (!) путей водяного сообщения при работах по Желтой Реке поступают добросовестнее других. Они из сумм, отпускаемых на производство работ берут себе только 6/10, а при прочих казенных работах вообще берут себе 7/10. Что касается до средств к прекращению сих злоупотреблений, то трудно что-нибудь придумать». Таким же образом, с своей стороны, поступает и правительство: оно производит чиновникам достаточное жалованье, из которого они обязаны содержать свои канцелярии со множеством писарей и сторожей». Хотя наш ученый синолог вообще пишет в стиле Конфуция и Джу-дзы, и последний период так мало вяжется с предъидущим, что мы даже и не беремся разгадывать таинственного смыслу его слов, однако ж, из предъидущего, соображая эти 6/10 и 7/10, очень ясно выводится, что самые добросовестные члены восхваляемого за свою нравственность правительства, когда им отпустят десять тысяч рублей на общественные надобности, крадут из них только шесть тысяч на Желтой Реке, а на всех других реках и речках только семь тысяч. Надобно поэтому полагать, что недобросовестные, из десяти тысяч рублей отпущенных денег, крадут по-крайней-мере двадцать тысяч!

К наивному замечанию поднебесного стряпчего об умеренном обыкновения самых добросовестных [33] китайских чиновников брать себе только 6/10 и 7/10 из сумм, вверяемых им правительством, присовокупим еще замечание автора о мошенничестве и подлогах в присутственных местах. «Сим занимаются, говорит он, жители области Шау-син-фу, которые служат письмоводителями в присутственных местах, и стряпчими по делам, во всей империи, и на выдумки подлогов и обманов от природы имеют большую наклонность и способность». Автор, кажется, хочет обвинить в том бедствии, не китайские высшие начальства, а природу, которая дала жителям Шау-син-Фу способность к мошенничеству и наклонность быть повсюду письмоводителями: но сколько же, после этого, остается на долю «нравственности а правительства, которого все чиновники — воры и лихоимцы, и все секретари — плуты и обманщики? Автор утверждает, будто все эти маленькие недостатки китайского правительства с избытком вознаграждаются отличным исполнением законов. Но мы знаем, что взятки изобретены, именно для того чтобы законы не исполнялись или исполнялись только в своих наружных формах! Все это, право — вещи несогласимые! И не странно ли слышать об отличном исполнении законов в Китае в то самое время, как несчастная привычка поднебесных мандаринов продавать свои законы подала повод к войне между сыном неба и английскою королевою и Кантон платит огромные контрибуции за прегрешения своих правителей!

Мы чрезвычайно уважаем глубокие познания нашего знаменитого синолога в китайском языке и его литературе, и знаем всю цену его полезным трудам, изданным по этой части, но его дар наблюдательности над обществом всегда нам казался сомнительным. Чтобы судить о нравственной и [34] политической сторонах народа, о полезном иди вредном действии его учреждений, об относительном их достоинстве, надобно всегда иметь в виду множество точек сравнения, и, главное, не должно обманывать себя произвольными переименованиями предметов, называя азиятские вещи европейскими терминами: это — вернейшее средство поставить все в ложном свете и, вместо настоящего виду, дать маскарад истины. Когда автор говорит о китайских министерствах, государственных кабинетах, герольдиях, казенных и прокурорских палатах, и так далее, мы решительно не понимаем, что это значит и какое внутреннее сходство видит он между этими приказами китайского патриархального правления и соименными учреждениями правильных, просвещенных правительств Европы. Следуя этой обманчивой методе, он и китайское общественное образование, как мы видели, прозвал народным просвещением, потому что соответствующая часть управления так именуется в Европе. В России, например, где просвещенное правительство с самым благородным рвением употребляет все свои усилия чтобы просвещать народ, распространяя положительные и полезные сведения, развивая понятия, устремляя умы ко всякого роду успехам, эта часть по-справедливости называется народным просвещением: но в Азии и, особенно, в Китае, правительства не просвещают: напротив, враги всякого свету, они действуют в пользу полного затмения. Философия Конфуция, которую автор где-то называет «порывами глубокомыслия», и которая, за исключением не многого истинно хорошего, представляет просто набор высокопарных бессмыслиц, эта философия и выдумана с целию устранить навсегда из Китая просвещение, воспрепятствовать всем умственным успехам, сделать ум крепким стари- и не, и с тою же целию поддерживается она доныне. [35] Конфуций не питает надежды на будущее, не предвидят для человечества ничего лучшего со-врененем, не толкает ума вперед, к изъисканию, к открытиям, к успеху, подобно Платону или Бекону, но всеми силами тащит его назад, ко мраку былого, старается возбудить восторженное благоговение перед минувшим, и обещает счастие не иначе как с условием достигнуть великой мудрости и идеального совершенства предков. То, что мы называем «просвещением», кажется, сообщает душе диаметрально противуположное направление.

Рассматривая картину «Китая, его жителей, нравов, обычаев и просвещения», написанную отцом Иакинфом по карманной книжке для церемониймейстеров и придворным пекинским альманахам, читатель воображает видеть перед собою обетованную землю гражданского благоденствия, совершеннейшее правительство и счастливейший народ на лице земли. Пристрастие нашего синолога ко всему китайскому, конечно, основывается на весьма благородных побуждениях, и свойственного ученым увлечения своим специальным предметом, и дружбы к народу, среди которого провел он лучшие лета своей жизни, пользуясь его гостеприимством и уважением. Но когда писатель, желающий познакомить нас с этим народом в самую занимательную минуту современных событий, почерпает в таких чувствах весь тон и колорит своей картины, то он действует вопреки потребностям и пользам своих читателей и навлекает на себя подозрение в поверхностном и одностороннем наблюдении. Никто лучше нашего знаменитого синолога не знает китайских церемоний, придворных, правительственных и семейных: доказательство — эта книга, которая исполнена самых мелких и точных подробностей в этом отношении; но нельзя же не делать различие между церемониалом [36] и нравственным и политическим значением действий, которые им сопровождаются, и смешивать наружные формы учреждений с внутренним достоинствам их в отношении к человечеству и его потребностям. Отнюдь не за то восстаем мы против этого любопытного сочинения, что автор его удивляется китайщине: мы только не одобряем в нем наклонности удивляться не тому именно, что действительно заслуживает удивления при правильном ее разборе. Философии Конфуция и его школы мы никогда не назовем «глубокомыслием»; гасильной системы китайского народного образования не удостоим имени народного просвещения; о нравственности поднебесного правительства, перещеголявшего все прочие азиатские в утолченном маккиавелизме под наружностью матриархального добродушие и действующего на умы посредством явного шарлатанства, и мы и не желали бы заводить речи, если бы автор не принудил нас к этому. Но справедливость требует сказать, что и философия Конфуция, и китайское народное образование, и сам образованный по нем Китаец, и даже усовершенствованное премудрыми патриархальное правительство их отечества, имеют многие весьма хорошие стороны, которым мы охотно удивляемся со всеми хорошими наблюдателями Китая. Эта необыкновенная важность, которую Конфуций приписал бесчисленным обрядам и церемониям, эта строгая дисциплина принятых однажды навсегда обыкновений, под которую подвел оп жизнь частную, семейную и общественную, довели ум и понятия Китайцев до последней степени измельчения, но в то же время придала им любовь к порядку, к благочинию, к изяществу, и самая мелочность ума не была им бесполезною в вещественном отношении: из ней-то образовались тот педантизм, та точность и аккуратность, которые так необходимы для успехов в ремеслах и [37] искусствах в так похожи, в результате, на гениальность. Оба эти качества, при одинаковом образовании, естественно сообщилась равно и народу и его правителям. В народе они произвела трудолюбие, деятельность дух промышлености, и ту неподражаемую ловкость, которая делает Китайца превосходнейшим ремесленником в фабрикантом в мире. В правителях они послужили к развитию народных средств в большем виде и к водворению по-крайней-мере того государственного благоустройства, какое может быть достигнуто одною любовью к порядку и аккуратности, без глубоких соображений ума и без помощи наук. Действуя совокупно, снизу и сверху, эти два качества произвели чудеса: империя покрыта величественными каналами, хорошими дорогами, монументальными мостами, сверлеными колодцами; внутренняя торговля кипит на всем пространстве; промышленность производит отличные изделия и в огромном количестве; земледелие доведено до совершенства; всякой клочок земли превосходно обработан и оживлен цветущим селением или многолюдным городом; бесчисленные рынки соединены удобными путями сообщения; во многих точках государства накоплены значительные богатства; каждый чинно в трудолюбиво занимается своим делом, и довольство в народе разлито столь ровно, сколько это возможно при чрезмерном народонаселении. С помощию терпения изобретены даже разные механические способы, которые хорошо заменяют великие открытия Запада. Словом, это — образованный народ, при всем своек невежестве, при всей ограниченности понятий, и благоустроенное государство, при всех страховых обществах, для взяток, при продажности чиновников, служебном грабительстве, произволе в исполнении законов, и отсутствии правосудия. Внимательно рассматриваемый в своих учреждениях и в естественном их действии на характер, ум и дух народа, Китай [38] никому собственно не может быть загадочным явлением в политическом мире» (стр. 113): в политическом мир нет загадок; есть только неизбежный следствия причин, а писатель, потому именно что он писатель, должен уметь их отъискивать, проникнув испытующим взором под кажущуюся наружность, которая, не в одном Китае, но везде, с первого взгляду представляет что-то непонятное (стр. 114).

Автор видит, что мы отдаем похвалу всему похвальному в Китае, хотя смотрим на него совсем с другой точки и без всякого китаелюбия. Скажем более: если настоящая «образованность» есть полное рациональное владычество над самим собою и над своими страстями, то Китаец бесспорно — человек гораздо образованнее Европейца; и это также — одно из хороших последствий Конфуциевых учреждений. «Китаец, хорошо сказал Моррисон, будет еще рассуждать спокойно там, где Англичанин употребит в дело кулаки, а италиянец насквозь проколет кинжалом». Честь и слава Китайцу! Стыд и срам Европейцу, который называет себя самым просвещенным и самым образованным человеком во всем человечестве! Он — дикарь подле чинного сына Поднебесья! Но доведение человека до такой утонченной образованности весьма предосудительно для его нравственности. Мы вовсе не должны завидовать этому преимуществу Китайцев. Оно уже — порок. Такое владычество над собою тесно граничит с лицемерством, скрытностью, коварством, низостью, мстительностью; и сам наш автор сознается, что эти пороки — господствующие в китайском характере. Это опять дурные, очень дурные, последствия тех же Конфуциевых учреждений. Для человека гораздо полезнее оставаться немножко дикарем: бурный, пылкий Европеец чрезвычайно много выигрывает перед [39] Китайцем в том отношении, что пылкость души обыкновенно знаменует ее благородство.

Имела ли патриархальная система правления, составляющая отличительную черту китайского политического постановления, какое-нибудь влияние на те многочисленные работы и постройки, какие верховная власть произвела там в пользу торговли и земледельческой промышленности? Конечно, ни какого. Патриархальная система может соединяться со всеми образами правления, от персидского деспотизма до афинской демократии. Во время Конфуция она соединялась с удельною, и отчасти даже феодальною, системою. Счастливому случаю обязан Китай тем, что она сошлась впоследствии с единодержавием, и ему-то собственно обязан он сооружениями, которые придают Поднебесной Империи вид просвещенного государства. Одни только единодержавные государи могли их предпринять и исполнить. Если бы Китай просуществовал доныне в коренной, классической форме, он не имел бы своего Великого Канала. Здесь помогло ему изменение формы, то есть, противуположное той вечной неизменности, к которой стремится его мудрость.

Это неимоверное народонаселение Китая, постоянный предмет удивления путешественников, может ли быть отнесено к последствиям утонченного патриархального правления? Мы не думаем. Законы народонаселеиий совершаются под влиянием обстоятельств, независящих от человеческой воли или мудрости. В самом бедном уголке Европы, в этой голодной Ирландии, которой нельзя сказать, чтобы она была управляема очень патриархально, в последние сто тридцать лет, народонаселение усилилось почти впятеро. В 1713 году оно было из 2.010,219 душ, а в июле нынешнего года найдено 9.879,713. Поэтому и в Китае, при особенных физических обстоятельствах, в течение полтора [40] столетия оно могло умножиться от пятидесяти миллионов и до нынешнего итога. В Японии, Аве и Индии, при совершенно других правительственных системах, народонаселения также чрезмерны.

Не возможно, в одной статье, исчерпать столь обширного предмету. Мы еще не коснулись множества обстоятельств, очень любопытных в настоящее время, и не отдали справедливости книге отца Иакинфа, которая, подобно Китаю, имеет и свои невыгодные и свои прекрасные стороны. Отложим окончание до следующего месяца.

Текст воспроизведен по изданию: Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение. Монаха Иакинфа. Санктпетербург, 1840 (1841) // Библиотека для чтения, Том 49. 1841

© текст - ??. 1841
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Андрееев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Библиотека для чтения. 1841