КИТАЙ В ГРАЖДАНСКОМ И НРАВСТВЕННОМ СОСТОЯНИИ.

Сочинение монаха Иакинфа. Санктпетербург, 1848. Четыре части.

Никто бесспорно не сделал в Европе столько для славы и чести Китая как наш знаменитый русский синолог. Каждое новое творение почтеннейшего отца Иакинфа — новый монумент, воздвигнутый история, внутреннему благоустройству, мудрости или промышленности великого народа Азии, защищаемого и любимого им тем справедливее, что никто лучше его не знает этого вечного государства, о котором, во многих отношениях, господствовали на Западе многие сбивчивые понятия еще весьма недавно, несмотря на проницательность ориенталистов, посвятивших себя изучению самой восточной части Востока. Число важных, капитальных фактов, извлеченных им из тьмы китайской грамоты, количество свету, пролитого им на самые запутанные вопросы по части истории и законодательства этой любопытной страны, почти невероятны. Сколько предметов, прежде непонятных или чрезвычайно затруднительных даже для синологов, объяснялись самым и простым и неожиданным образом с тех пор как он взял перо в руку! Указание на них, к сожалению, здесь не возможно, потому что каждая такая статья потребовала бы длинных пояснений, для читателей, [2] не причастных к путанице китайской филологии; но тем не менее права почтеннейшего отца Иакинфа на признательность ученого света несомнительны. Если столь богатые приношения на пользу науки не все известны западной эрудиции, или не все вполне прославились в ориентальном мире, причиною тому, конечно, отчасти — самая форма его сочинений, так сказать, слишком китайская: несколько той ясности, той увлекательности изложения, которые так нравятся нам западным варварам, много содействовали бы к громогласной известности трудов его, не уменьшая вовсе их важного, основательного и ученого характера. Почтенный наш синолог так горячо любит все китайское, до того сроднился с китайщиною, с манерою поднебесных писателей, с особенными оборотами самой крайней восточной мысли, что, большею частью, русская его фраза, кажется, как будто, носит над суровым лбом и сжатыми в лаконизм губами мандаринский золотой шарик первой степени: она, несомненно, привела бы в восторг весь пекинский Приказ Десяти Тысяч Церемоний, и оттого не может она иметь большого успеху на Запад, где церемонии в слоге — несравненно хитрее и где притом церемонии эти — совсем другие.

Те, которые подумают, будто мы осуждаем нашего синолога за это пристрастие к Китаю, за таковой мандаринский слог его, не поймут вовсе нашей мысли. Мы желаем только указать на весьма примечательное действие китайской атмосферы на западных людей и, вообще, на иностранцев. В этом инозанном народе есть какая-то притягательная сила, которой влияние непреодолимо и постоянно. Скорее чем Рим пошлого титла своего «вечный город», тем более неуместного что рядом с Римом есть города древнее Рама, Китай достоин беспримерного отличия — получить название «вечного государства». Все прочие царства, рушившись однажды, преобразовались в различные политические тела, дали на своих развалинах места другим народам, другим языкам, понятиям, нравам, верам, законодательствам. Китай, напротив, [3] неизгладимый, и неизменный с незапамятных времен, разрушался раз двадцать, десять раз делался добычею чужеплеменников, каждый раз переменял название, и все таки остался Китаем — с теми же нравами — с теми же понятиями — с теми же законами как был за четыре тысячи лет. Приливы инородных начал, народностей и народонаселение, не размыли его, не перекрасили, даже не обесцветили. Всю насильственную примесь чужого, как бы она преобладающей ни казалась сначала, он весьма скоро переварил в недрах своих, уподобил себе, превратил в чистую кровь китайскую. Это необычайное нравственно-народное явление, может статься, объясняется тем физическим законом, который служат основанием прочности вселенной: чем огромнее и плотнее центральная масса, тем сильнее притягивает она к себе все окружные меньшие массы. А масса китайщины огромна! Сказать — Китай, значит сказать — половина всего человечества, не более в не менее. На пространстве почти равном Европейской России толпится там слишком четыреста миллионов человек; а на всей земле считается не более осьми сот пятидесяти или девяти сот миллионов. Половина человечества!... и в одном месте!... в одном народе!... под одною формою!... подумайте только, какую страшную увлекательную силу должна эта необъятная нравственная масса извергать на все что погружается в сфере ее действия. В этой силе есть что-то похожее на чародейство. Нет ничего легче как окитаиться — даже в наше образованное время — и вопреки собственному своему желанию. Все Европейцы, с какими предубеждениями ни отправились бы в Китай, как бы много ни думали о своей образованности, и как бы ни презирали все несходное, с родным, европейским, прожив несколько лет в этой стране, возвращаются сущими китайскими патриотами. Много страдали они там от невежественной гордости народной, от нетерпимости, от презрения туземцев ко всему чужому, и, несмотря на это, все тамошнее им чрезвычайно нравится — все [4] превосходно — и лучше быть нельзя. Восторг доходит иногда до фанатизма, готового верить всем хвастовствам, и самым грубым плутням многоцеремонных сынов Поднебесья. Случалось, в эпоху последней войны между Англией в Катаем, встречать и слушать весьма умных в образованных Европейцев, которые во время этих любопытных событий еще проживали в Пекин, но вскоре потом воротились в Европу: они, право, были более закоренелые Китайцы нежели Китайцы сами. Если вы у них спрашивали:

— «Объясните нам, пожалуйста, как это случалось, от какого чуда зависело, что город, многолюдный — в Кантоне ведь более миллиона жителей! — богатый — очень богатый — когда в одни сутки мог заплатать тридцать миллионов контрибуции! — хорошо укрепленный и снабженный сильным гарнизоном — там находилось пятьдесят четыре тысячи человек войска с огромною артиллерией! — что этот город был почти без сопротивления взят английским отрядом в полторы тысячи человек, перед которым эти пятьдесят четыре тысячи героев положили оружье, проходя церемониальным маршем?»

— «И вы этому верите?...» обыкновенно возражали вам путешественники, возвращавшиеся из Пекина, глядя на вас с душевным сожалением. «Вы верите таким сказкам?»

— «Какие это сказки! Это факты... исторические... несомненные!... Читайте оффициальные донесения».

— «Вы верите напечатанным в Европе донесениям?... вы полагаете, что Кантон был в самом деле взят?... Все — ложь, выдумка, чванство!...»

— «Как? взятие Кантона — выдумка?»

— «Сущая басня!... Помилуйте! да ведь мы в то время были в Пекине!... мы лучше знаем все эти дела!... Мы говорили с очевидцами, со знающими Китайцами... мы читали все оффициальные бумаги китайского правительства... Куда Англичанам взять Кантон!... Они там [5] только появилась; их побили и прогнали... и более не было об них речи».

— «Это однако ж странно!... Такие басни не выдумываются для Европы, в которой все гласно, все мгновенно можно вывести на чистую воду, к посрамлению краснобаев. Взятие города, которого вовсе не брали, если угодно, может еще быть выдумано дерзким полководцем, действующим в отдаленной стороне, но тридцати миллионов денег полученной с города контрибуции, согласитесь, выдумать нельзя, потому что это — наличные деньги; в них надо дать отчет контролю».

— «А между тем, вот, выдумали!»

— «Так, по-вашему, и эта контрибуция, которую нынче Китай торжественно обязался уплатить Великобритании в четыре срока за военные издержки которой первый срок, первый платеж, недавно привезли в Лондон...

— «Выдумка!... вздор!... небывальщина!... комедия!... возят собственные свои деньги и показывают их за китайские!...

— «Китайцы, следственно, не были побеждены?»

— «Никогда!... Помилуйте, да мы тогда находились в Пекине!... Ну, что значит Англия для Китая!... глоток!... Можно ли сравнять их в каком-нибудь отношении?...»

— «Но ведь все мы читали трактат?...

— «Какой трактат?»

— «Да трактат нанкинский, заключенный в Нанкине, второй столице Китая, которая была взята, подобно Кантону, ничтожным отрядом Европейцев...

— «И вы этому верите!?!..

— «Да вам покажут куски знаменитой фарфоровой Башни, которой Англичане обили прикладами все углы, чтобы взять обломки ее с собой на память...»

— «И вы верите?»

— «Как же не верить!... трактат напечатан... по-китайски и по-английски... поднесен к подписанию королевы... представлен в парламент...» [6]

— «И все — сущая выдумка, будьте в том уверены! Ну, скажите сами, станет ли!... Китай!... заключать!... с Англией!... или с кем бы то ни было!... трактаты!... Да это противно коренным китайским законам! Богдохан, от иностранных народов, может принимать только дань и поздравления с новым годом... а входить с ними в сношения другого роду ему никак нельзя... все государство восстало бы... Англичане надувают всю Европу самою неправдоподобною, самою смешною небывальщиною...

— «Почему же вы полагаете одних Англичан плутами в этом деле?... Ведь сами вы не были на месте войны. Вы слышали только рассказы Китайцев и читали реляции их правительства, как мы слышали рассказы Англичан и читали их официальные донесения? Так же легко могли бы вы, кажется, предположить, что богдоханское правительство надуло своих Китайцев ложными реляциями, скрыв от них не только свои неудачи и свой срам, но даже и всю войну, а Китайцы, народ тщеславный и, следовательно, доверчивый, легковерный, надули вас в свою очередь, хвастливо повторяя перед вами то, что...

— «Как это может быть!... О! так вы не знаете Китая!... там ничего нельзя скрыть или переиначить; все делается по законам, все верно и неукоснительно следует вечным и непреложным правилам... высшие местные начальства присылают донесения свои прямо государю, тот передает их в надлежащие государственные советы и коллегии, которые разобрав и обсудив дело, представляют его в виде доклада вторично Богдохану, и на следующий же день этот самый доклад, с решением государя, выставлен на стене публичной залы, куда все приходят читать его, списывать для себя, для знакомых или для печати... За малейшую погрешность против формы или против истины, виновные, несмотря на сан, значение и милость, подвергаются жесточайшим наказаниям... [7]

— «А если формы так хорошо закрывают истину что и сам богдохан до нее не добьется, при всем благом своем намерении?...

— «В Европе, пожалуй!... доказательство тому — английские выдумки. Но в Китае... нет, никогда!... этого там невозможно. О! вы не знаете Китая!... не знаете удивительного китайского порядку... во всем!... в малейшей безделиц!... Спросите у нас: ведь мы долго жили в Пекин и имели время наглядеться, изучить, сравнить, поверить...»

Против такой восторженности нет возражений. Она могла бы итти за невероятность, если бы не повторялась ежедневно при первой встреч со счастливцами, всех языков и народов, которые, в Китае, умирали от скуки и, вырвавшись оттуда, не надивятся мудрой и блаженной стороне

...................где чай-дерево цветет.

Но самый уже факт такого восторженного пристрастия, внушаемого его своим гостям, чрезвычайно примечателен, тем более что гости, как мы сказали — люди сведущие и положительные. Должно же, тут, в этом странном государстве, в этом невообразимом обществе, быть что-то удивительное до очарования, что-то невольно увлекающее к себе Европейцев, на зло всем претерпеваемым ими неприятностям. Растолкование столь редкого нравственного явления важно и для философических размышлений и для всякого разумного любопытства; и, должно сказать правду, ученый наш синолог, помощью многочисленных творений своих о Китае и Китайцах, почти уже объяснил нам загадку. Мы, люди темные, не бывавшие в Китае, мы, по церемонному выражению поднебесной учтивости, западные лешие, начинаем уже кое-как понимать Серединное Государство — и благо нам хун-мау-жиням, «рыжим человекам»: — едва ли не утешительнее всего, в настоящее время, созерцать во мгле отдаленнейшего Востока, этот незыблемый чертог [8] вечно-одинакового, вечно-тихого и вечно-счастливого человечества, которое своих десяти тысяч церемоний не променяет на все европейские хартии, и своей наследственной мудрости не отдаст — и поделом! — за наши прогрессы, усовершенствования и успехи.

Мы говорим, что почтеннейший отец Иакинф уже почти объяснил загадку, и это сказано не наобум: потому что, даже и после последних четырех томов его о Китае, которые теперь лежат перед нами, многое, весьма многое остается непонятным. А между тем, в этих четырех томах — целый рудник новых сведений, новых взглядов, новых истолкований, которые, из всех Европейцев, один он мог нам доставить. Если он и теперь еще не вполне достиг своей великой цели, причиною этого мы опять полагаем принятую им издавна методу переодевать китайское государство в европейские правительственные формы, для большого удобства читателей; подводить дела и вещи Поднебесья под наши технические термины; сравнивать между собою предметы существенно несравнимые, крайний Восток с крайним Западом; находить сходства там, где гораздо разительнее подействовала бы на наше воображение верная и живая картина противоположности или коренного различия. В этом наряде Китай может казаться нам только плохою Европой: а изображенный просто, без натяжек в принаровлений, в своем особенном, инородном в иноразумном виде, в своих подлинных, оригинальных, китайских формах и приемах, он бы явился наверное превосходным Китаем!... он бы оправдал вполне энтузиазм китаелюбцев! Зачем усиливаться доказать, что все европейское находится также и в Китае? что Китай — государство устроенное, не по азиатским, а по европейским понятиям? (Предисловие, VII). Боже мой, да это отнюдь не похвала Китаю!... Если бы подобная мысль не была простым парадоксом, пришедшим в голову ученому и умному человеку для удовольствия поддерживать остроумно невозможное, Китай погиб бы в нашем мнении. Как будто все [9] европейское было умное, чудо мудрости, и верх совершенства!... Увы! посмотрите на запад, на юг... и подивитесь понятиям европейским... Нет, Европа далеко не обладает монополией на все умное в человечестве, и от уподобления Китая ей Китай не может ничего выиграть в разумении самих же рассудительных Европейцев. Умное — вещь чрезвычайно относительная; образованное — и того более! Можно быть и умным и образованным по различным методам. В этих китайских черепах, отлитых по другой модели самою природою, должна быть и другая логика, другое глубокомыслие, другая мудрость. Покажите нам все это в подлинник, с его невиданной физиономией, с его отличительным типом: мы и поймем легче, и скорее усмотрим красу.

Рама, в которую оправлено автором такое богатое собрание данных и воззрений, порядочно нова; можно сказать, непредвидима, неожидаема. Китай разобран им по волоскам на вопросы и ответы. Вопросы о Китае все — европейские; ответы на них — не так-то... они, позволительно сказать, несколько египетские, и требуют много труда чтобы постигнуть их сущность. Например, на вопрос: Все ли Китайцы равны перед законом? — ответ гласит: Все Китайцы совершенно равны перед законом; а, между тем, в других местах книги вы находите, что Китаец может, по закону, откупиться деньгами, не только от телесного наказания, но и от изгнания, для чего, разумеется, надо, чтобы у него были деньги, и даже порядочные. Следовательно богатый и бедный Китаец уже не равны перед законом. Вопрос: обеспечена ли в Китае частная собственность законами? — этот вопрос также решен утвердительно; частная собственность, сказано, совершенно обеспечена китайскими законами; но несколько далее вы находите, что, по закону же, «если частное лицо по чрезвычайному богатству своему становится опасным для общественного спокойствия... в сих случаях имущество их без важных законных причин описывается в казну и обирается в пользу [10] богдохана». Такой способ обращения с частною собственностью известен и в Турции, и в Персии, и повсюду на Востоке.

Ясно, что подобные вопросы напрасны и невозможны, когда речь идет о таких странах, где собственность сосредоточивается вся в главе общества, представляющем небо, в куда тщеславные требования несбыточного равенства еще вовсе не проникали, да и проникнуть не могут, как противные местной логике.

Китай однако ж, как мы видели, можно усыпно защищать: государство это образовано, явственно, не по европейским началам; но в устройстве его должно непременно заключаться многое отлично хорошее, когда он так восхищает собою умных Европейцев, и хотя это отлично хорошее китайское не прилагается к нашим обществам, так далеко не похожим, ни духом, ни нравом, ни стремлением на общество сынов Поднебесья, однако ж оно достойно, не только нашего любопытства, но и уважения. Оставив вопросы в ответы книги в стороне, мы постараемся найти на ее же страницах, в самом устройстве Китая, причину этого энтузиазма западных путешественников.

Поразительнее всего в этом случае — невообразимая простота правительственного действия в таком многолюдном государстве, простота служащая вместе и величайшею похвалою кротости китайского народного характера, из которого она проистекает, и доказательством ограниченности его политических, мануфактурных и коммерческих предприятий, придающей большое однообразие быту тамошних людей. Провинции китайские равны западным державам по народонаселению: тридцать миллионов жителей в провинции, в том, что автор так несвойственно называет губернией (!) — там ни по чем. На Западе, для содержания тишины и порядку в такой плотной массе людей, с разнородными западными стремлениями и при беспокойном, восторженном или напряженно деятельном праве большей части западных племен, нужны были бы сто тысяч чиновников, армии, флоты; крепости, и провинциальный [11] бюджет в тысячу миллионов деньгами, по крайней мере. В Китае, губернией в тридцать миллионов человек управляет какая-нибудь сотня чиновников, из которым самые важные держат при себе не более пяти или шести дьяков и писцов, называемых в книге нашей канцелярскими служителями. Штат этих губерний, то есть, провинций, чрезвычайно прост, но после почтеннейшего отца Иакинфа довольно трудно объяснить его. Во всех сочинениях своих он, вместо того чтобы привесть предмет к настоящей простоте его и к самому строгому выражению, находил особенное удовольствие преображать его в фантастические образы посредством обманчивых красок европейского политического языка. Стараясь всеми силами, и во что бы то ни стало, европеизировать Китай и Китайцев, чтобы высказать их как можно более умными и милыми, он всегда применял, и теперь еще применяет, повсюду, к их приказам и чинам нынешние русские правительственные названия, которых смысл так точно определен в понятия всякого современного читателя, что названий этих ни к чему другому в мире применить невозможно, не произведя множества заблуждений в уме и беспрестанной сбивчивости в рассказе. Так, у него постоянно являются в китайской губернии (провинции) китайские военные и гражданские губернаторы, губернские прокуроры, председатели казенных палат, и тому подобное, хотя, явственно, ни один из этих терминов не сходствует нисколько с сущностью предмета, к которому он приклеен произвольно. Например, чем бы вы думали занимаются китайские казенные палаты?.. они занимаются и гражданскими делами!.. Страсть эта превращать значение наших слов самых положительных решительно не объяснима в сериозном писателе; но при помощи такого злоупотребления западных политических терминов автор имел удовольствие отыскать в Китае все что он видит в России и в Европе губернии, губернаторов, военных и гражданских, прокуроров, министерства, коллегии, ценсуру, лордов, перов и даже Государственные Чины, которые, между тем, просто — род думы, составляемой, по особенным [12] случаям, из голов разных приказов и их товарищей, в точности то же самое что полное собрание Дивана в Константинополе.

Все это правительственное образование, так неуместно переодеваемое на нынешний европейский фасон посредством неправильного употребления терминов, существовало уже у Монголов, Татар, и прежних Турков, разнесено ими по всей Азии, сообщилось отчасти прежней Руси, господствовало и у нас, и доныне более или менее сохраняется у всех восточных народов в память великого Чингисхана. Состав китайских правительственных мест, называемых автором палатами, коллегиями и министерствами, удивительно сходен с составом старинных приказов «Московского Государства»; в Китае, как и у нас, до уничтожения этого мнимого европеизма Петром Великим, в каждом приказе присутствуют головы, один или два боярина, с товарищи, дьяком и подьячими, и дела ведутся точно также. Если уж следовало переименовать китайскую правительственную иерархию, то ближе всего было употребить для этого наши старинные термины — приказ, голова, товарищ, дьяк, воевода, наместник, наместничество. Китайский титул так называемых министров, в буквальном переводе значит — человек, который кланяясь помогает, или низкопоклонный помощник. Ученому автору книги известно, что титул этот давно переведен на другие языки: слово везир или визирь имеет тот же самый смысл, оно — общее восточное, и автору следовало употреблять его предпочтительно. В самом деле, китайские дзян-сяо суть чистые азиатские визири; название, сан, должности и отношения — совершенно те же. Мнимые военные генерал-губернаторы автора плачевно прославились в нашей отечественной истории под именем баскаков; это те же «царские наместники», которых весь свет знает под названием пашей (пай-ша, наместник царя, pro rege). К чему, после этого, нужен был весь этот новоевропейский маскарад среди староазиатского Поднебесья? Благодаря ему, мы не знаем, как и называть китайские чины и места, [13] чтобы согласить показание книги с действительностью. Названий, употребляемых автором, принять однако ж невозможно никак: баскаков и пашей мы не станем называть военными генерал-губернаторами, которых права, обязанности и подчиненность так же определительны для нас как и самое звание. Употребим слова постарее и поближе к делу.

Во всем военном и гражданском распределении нынешнего Китая, с первого взгляду, бросаются в глаза дух учреждений Чингисхана, его «Уложение», знаменитое доныне на всем Востоке, введенное некогда в Китай победоносной династией этого гениального Монгола, расстроенное и ослабевшее впоследствии, и опять принесенное сюда из степи Манджурами, которых цари гордятся происхождением от белой кости Чингисхановой. Вместо невозможных сближений с Европой, автор гораздо более удовлетворил бы этнографов и ориенталистов, изучив сущность Чингисхановых учреждений и оказав вам, что из них еще существует в манджурском Китае, а что изменилось по обстоятельствам, и в какой степени. Нынешняя династия в особенности дробит власть более и более, приставляя разных товарищей и надзиратели к главнейшим сановникам: однако ж это — вовсе не коллегиальное правление, а только недоверчивое стеснение прямого правительственного действия.

Китай, которого владыка носит монгольский титул хана, или великого хана (по-манджурски богдо-хан, по-китайски хуан-ди, хан-царь), и которого автор неизвестно почему постоянно называет «императором», как-будто слова «великий хан» были чужды русскому уху, Китай разделен, в административном отношении, по-монгольски и по-турецки: именно, государство делится, не на губернии, а на страны, или наместничества (у Турков иль, или иалеты, управляемые наместниками, по-турецки — бейлербеями, или полными пашами, имеющими чин визирей); наместничества — на воеводства (у Турков лива илив санджак, собственно «знамя», в просторечии же [14] «пашалык», состоящие под управлением санджак-бея, воеводы, второстепенного паши); воеводства — на уезды (у Турков нахие); уезды — на округи, которыми правят в Турции головы, старосты, аги или приматы.

Автор, введя по всему Китаю европейские чины и титулы, не говорит даже, как они собственно называются по-китайски, и — что еще досаднее — налагает порядок их не совсем точно. Мы принуждены взять из другого, более верного, источника список провинциальных властей.

Наместничества китайские, как у Монголов и Турков, делятся на несколько, фу и чоу, или воеводств, различной важности.

 

Фу и чоу делятся на хянь или сянь, которые можно назвать уездами.

 

Хянь или сянь делятся на сюньдзяньсы, или округи, которые в свою очередь состоят из известного числа деревень, общин, дзунь.

Наместничеством управляют:

I. Два наместника, или наместник и его товарищ: один из них, дзунды, или читай, бывает чином старше другого, и в публичных церемониях занимает первое место, но приказать второму наместнику ничего не может: они — товарищи по должности, решают дела сообща, и только в случаях разногласия представляют вопрос в Пекин, великому хану или его визирям, помощникам.

II. Второй наместник, или товарищ наместника называется сюньфу. Часто наместник с своим товарищем разделяют между собою воеводства, фу или чоу, и заведывают ими каждый отдельно от другого: этою стачкою взбегают они благоразумно, но не совсем законно, разногласия, ссор и взаимных доносов.

Ш. Кого ученый ваш синолог называет китайским губернским прокурором, решительно нет возможности угадать, так как он никого, из этих лордов, перов, министров, директоров, губернаторов, прокуроров китайских, по-китайски не называет. По подлинным спискам провинциальных чинов, после наместника дзунту [15] и его товарища сюньфу, первым чиновником наместничества значатся дитусьо чин, то есть, чин, или мандарин, по учебной части (Слово чин, в значении «должность», звание, от которого происходят слово чиновник, есть собственно китайское, вероятно перенесенное к нам Монголами. Это-то слово чин, Португальцы перевела своим словом мандарин. Славянское слово чин, которое значат «действие», factum, только случайно сходствует с ним звуками.). Этот дитусьо, кроме надзору за обучением грамоте и преподаванием науки о Великом Корне, в известных случаях имеет влияние на дела местной военной части. В каком смысле он переименован в прокуроры, которых должность в Европе — совершению специальная, юридическая, мы не понимаем. В нужном случае он заступает место наместника и его товарища. Это в точности турецкий кяхья.

IV. Четвертый чин наместничества, бучинсы, есть знаменитый чин баскака, собирателя или «выжимателя» казенных доходов, который в то же время вмешивается во все гражданские дела и начальствует над низшими чиновниками провинции. При нем дворецкий, род дьяка, дзинли, печатник, джауму, и казначей, гудасы. Этот же порядок существует почти во всей Азии.

V. Судья, ганьчадзи, следует за баскаком. Это — турецкий кадий, и ничего боле. Собственно, он должен разбирать все уголовные дела, но в Китае, подобно тому как и во всей Азии, палачи составляют непременную принадлежность свиты наместников, которые тут же судят и казнят кого ни вздумается полицейским образом, так, что судье, его дьяку, джаому, и его тюремщику, сыйо, остается очень не много дела или — еще хуже — остаются все дела бесприбыльные. Если справедлива аксиома, что сочинения комических и сатирических писателей — вернейшие истопники данностей о нравах страны и эпохи, то, прочитав несколько романов и комедий Китайских, должно признаться, что этот класс чиновников китайских безнравственностью своей не уступает ни турецким ни персидским кадиям, если только не [16] превосходить их несмотря на постоянное удивление автора по небесному правосудию.

VI. Шестое место и провинциальной иерархии занимает яньюньсы, соляной смотритель, с своим юньчуном, который смотрит за перевозкою соли из соляных городков в другие места, дворецким или дьяком, дзиньли, помощником, джысы, и казначеем, гудасы.

VII. Наконец, хлебный голова, ляндау, или смотритель казенных запасных магазинов, и помощник его, главный магазинщик, дзандасы.

Таково главное управление наместничества. Воеводства, на которые оно делится, и из которых одни бывают побольше в называются фу, воеводствами, а другие — менее значительные, и известны под именем чоу, или областей, управляются непосредственно воеводами и головами, чифу, и чичоу. Мандарин чичоу, голова области — чином ниже мандарина чифу, головы воеводства. При каждом воеводе состоит по нескольку тунджи, собственно товарищей ему, но на деле приказчиков, размещенных по разным частям воеводства и распоряжающихся там и от его и от своего имени вместе. Дворецкий или наместник воеводы называется туннань; за ним следуют голова воеводской учебной части, хьочин или сьочин, его дворецкий или дьяк, дзиньли, учитель, сюньдао, и тюремщик, сыйо.

В уезде, хянь или сянь — тот же порядок. Уездный голова называется чисянь. Его товарищ, дзудан, подобно товарищам наместников и воевод, для избежания споров, правит особою частью уезда и чинит суд и расправу отдельно. Третье лицо и здесь — смотритель по учебной части и грамотности, сянь сьодзяуюй; четвертое — уездный учитель сюндау; пятое — приказчик, джубу, род чиновника по особым поручениям при уездном голове и его товарище, баскак в маленьком виде; шестое — деревенский пристав, сюньдзюнь, с дьяком тяньшы; седьмое — хубусу, водяной пристав, турецкий су-баши.

Общинами, деревнями, улицами городов, правят [17] старосты, сотники и десятники. Каждые десять домов имеют своего голову, или десятника, который смотрит за соблюдением в них правил благочиния и должен знать поимянно каждого их жильца.

Каждый из этих чинов, или мандаринов, от самого старшего до самого младшего, держит свой приказ, то есть, сидит у себя дома и творит суд и расправу отдельно, на свой собственный счет. Если закон назначил его собственно только товарищем к другому или дал ему товарища, эти почтенные господа совещаются между собою только в таких случаях, где нужно действовать дружно, чтобы избегнуть беды. Вот мнимое коллегиальное правление Катая: круговая порука хищников и плутов. Все они места свои покупают по тарифу взяточничества, рассчитанному весьма точно в Пекине, и с беспримерною, даже для Азия, наглостью вовсе нескрываемому от всеобщего сведения, и живут взятками. Но как завон повелевает, взятки, подносимые мандаринам, отбирать в дворцовую казну, то, для вящшей безопасности и большего удобства мандаринской жизни, знатная часть этих господ отдают взятки свои на откуп спекулянтам, как в Европе отдаются разные статьи акцизного сбору.

При каждом таком приказе, в наместничестве, воеводстве, уезде и общине, находится по нескольку человек лимы, писцов, сторожей и других приказных, обыкновенно не получающих ни какого жалования и питающихся мелкими взяточками.

Если бы ученый автор книги исследовал в то же время правительственное устройство, порядки и обычаи других стран Востока, он бы удостоверился, что во всем этом нет ничего ни нового, ни особенно замечательного. Такая же Европа господствует во всей Азии. Даже и сьочины, начальники учебной или грамотной части, существуют в других местах. Это — областные муфьи, или улема-баши, «начальники ученых», то есть, богословов в юрисконсультов в турецких, персидских и узбекских владениях. За исключением торжественных экзаменов, [18] которым в Китае придана государственная важность, все остальное найдете и у мусульман; у них также звание «ученого», алим, улема — в большом уважении и пользуется различными преимуществами перед лицом закона; точно также существуют ученые степени; и, также как в Китае, без степени, полученной в медресе, высшем училище, семинарии, или академии, никто не может занять ни судейской, ни мечетной, ни учительской должности. Шериат, «закон», духовное, гражданское, уголовное, военное и политическое законоведение, капитальная статьи знаний, перед которою всякая власть преклоняется, в точности соответствует китайскому Да-сьо, Великому Учению, и по правительственной важности, и по общественному назначению. В Европе, правда, мало имеют об этом понятия, хотя знаменитое творение Мураджи-Доссона стоит в библиотеках уже лет пятьдесят: никто однако ж, из тех, которым предмет известен и которые старались отдать справедливость всему хорошему в восточных учреждениях, не вздумал видеть в образовании сословия улемов и бесчисленных мусульманских академий или семинарии, правительственного устройства, образованного, не по азиатским, но чисто по европейским понятиям.

Не бесполезно, может статься, будет для этой книги еще напомнить ей, что даже и княжеский приказ — не китайская особенность в Азии. Во всех мусульманских странах есть такие же князья как в Китае: это — эмиры, люди от колена Пророка, пользующиеся точно такими же правами, большею частию также бедные, и также составляющие бремя династий, которые должны кормить их. Начальник княжеского приказа у мусульман называется эмир-эль-умера. В каждой провинции есть накиб, или смотритель за нуждами и поведением таких князей. Азия по всему пространству своему одинакова.

Несложность провинциального правления в Китае, общая Китаю с целым Востоком, бесспорно — большое преимущество при невероятной населенности провинций. Мы видели, как мало чиновников требует это правление для своего [19] действия. В самом значительном наместничестве не бывает более пяти сот мандаринов. В безлюдных мусульманских наместничествах, где и число чиновников и должности их — те же самые, пять сот хищников, живущих лихоимством — разорение для трех или четырех сот тысяч жителей. Но что значит пять сот таких пьяниц для китайской провинции в двадцать или тридцать миллионов душ! Автор, в целом Китае, на 400,000.000 душ народонаселения, насчитывает только 10.000 мандаринов, от «низкокланяющегося помощника» богдоханского до приказного сторожа включительно: это представляет по 1 мандарину на 40,000 жителей. Если бы каждый из них награбил в год, круглым числом, 10.000 рублей серебром, что, конечно, не вероятно, так и тогда уже все несправедливости блюстителей Великого Корня обошлись бы народу в четвертак на брата. При ничтожности китайских законных податей, эта незаконная, но тем не менее действительная, подать — более чем ничтожество, не говоря уже о том, что один представитель закона не может стеснить сорока тысяч человек его формами, как бы формы эти ни были взыскательны: и он, и закон, и формы, исчезают в этой толпе, непринужденно руководствующейся заученными с детства церемониями. Вот где — тайна китайского благоденствия и романической привязанности сынов Поднебесья к своим старинным учреждениям, несмотря на несовершенство законов и на лихоимство законоисполнителей. В пустынных и непромышленных областях исламизма, жители, при всем фанатизме и невежестве, далеко не так восхищены своим национальным правительственным порядком. Они вопиют, и если позволяют обирать себя без сопротивления, то единственно потому что боятся увеличения горя от новых хищников при перемене существующего порядку. Но, когда они освобождены Русскими или Англичанами от гнету своих природных восточных властей; привязанность к правосудным спасителям скоро и легка заменяет у них племенную и даже религиозную неприязнь [20] к Европейцу. У Китайцев этого не бывает; где бы ни находились, они встречают более стеснений от европейской честности, обремененной законными формальностями, чем от мандаринского сговорчивого лихоимства, и везде толкуют они только о своем несравненном Поднебесье.

Государственный доход Китая, по весьма подробному вычислению, которое никто не усомнится признать самою любопытною и даже единственною, истинно важною частью новой книги, составляет до сорока четырех миллионов лан, то есть, до 1,000,000 пуд серебра, или около 250,000,000 рублей. Сюда не входят разные акцизные сборы деньгами и вещами. Положим, что эти сборы, надвес или обвес в пользу казны и мандаринов и взятки при взыскании податей, простираются на такую же сумму. Все составит не более 500,000,000 рублей серебром, что, при 400,000,000 душ народонаселения, даст но 1 рублю 25 копеек на душу. Общий итог взяток мы оценили в 25 копеек с души. Считая широко, Китаец, в обшей сложности, платит в год не более полтора рубля. Это невообразимо мало. Во Франции с каждого человеку приходится в пользу казны более 10 целковых, в Англии до 20.

Но мы слишком щедры к мандаринам. Зачем берем мы для них по 25 копеек с души? Разве они не довольны тем, что крадут у богдохана? В одном из прежних своих сочинений, автор наш, защищая их удивительную умеренность, показывал, по оффициальным сведениям, что «самые честные» между ними, именно, мандарины Желтой Реки, из отпускаемых им на казенные издержки денег удерживают в кармане своем только семьдесят процентов. Мы согласимся даже, чтобы, в общей сложности, честные и нечестные удерживали только пятьдесят процентов. Если полный государственный доход, с акцизами и обвесами, простирается до 400,000,000 рублей серебром и из них только 200,000,000 остается в руках насаждателей Великого Корня, так ведь это, на 10,000 человек мандаринов, представит по 20,000 рублей [21] серебром в год для каждого! Еще по 10,000 рублей серебром вольными взятками: итого, годовой доход каждого мандарина, малого и великого, был бы, кроме жалованья, 30,000 рублей. Этого для них слишком много! Ни в каком случае нельзя считать более одного целкового пожертвования в пользу государства на долю одного Китайца. Какая ничтожная тяжесть для такого трудолюбивого и промышленного племени!...

Воспользуемся этим случаем, чтобы предложить автору один вопрос, которого сам он не предлагает себе — и понапрасну! — а именно: на каких данных основано вычисление его о 356,000,000 китайского народонаселения при начале нынешнего столетия, умножившихся нынче, весьма естественно, до 400,000,000?

Мы так привыкли верить на слово знаменитому нашему синологу, что доныне никому из нас и в голову не приходило оспаривать основательность его показания, заимствованного, по словам его, из официальной статистики Китая. Не для нас — мы ему верим совершенно — но для порядку и ясности дела пора бы представить свету подробный расчет населенности китайских городов и уездов, каков представил покойный Моррисон, тоже великий синолог, большой и общеуважаемый знаток китайщины. Мы не можем наконец, при столь быстро возрастающем количестве книг Отца Иакинфа о Китае, умолчать о том странном обстоятельстве, что Моррисон, пользовавшийся в 1817 году оффициальным творением китайского правительства, весьма известною нашему автору статистикою Дацин-и-тунджи, и именно изданием, принадлежащим исходу прошедшего столетия и последним годам Цянлуна, находит народонаселения, в собственном Китае, только 143,000,000, а с войском и лодочными жителями около 150,000,000. Грозие, правда, имел в руках своих другой источник, который он называет Джун миньшу, «Счислением народа», и по которому народонаселение Китая выходило гораздо значительнее. Синологи, бывшие при английском посольстве, в 1798 году показывали с своей стороны до [22] 250,000,000, также по оффициальным документам. Моррисон сознается, что он не знает, на чем основано это вычисление, и что в Кантоне самые ученые авторитеты не могли объяснить ему, откуда оно почерпнуто. Самым достоверным руководством на этот случай он полагает оффициальную статистику, о которой мы сейчас говорили.

Свидетельство незабвенного английского ученого так уважительно в глазах европейской критики, что вместо многих нежданных для науки вопросов и разразительных для читателя ответов, которыми наш автор обременил себя в этих четырех томах, несравненно полезнее было бы, кажется, рассмотреть и решить как следует чрезвычайно важный и доныне весьма темный вопрос о настоящем народонаселении Китая. Мы беспрекословно готовы верить, что документы, на которые он опирается — самые верные из всех, но, после Моррисона, надобно доказать это, и доказать неоспоримо — надо критически сравнить источники его, Грозие и английского посольства — надо ясными доводами обнаружить их неточность и утвердить подлинность тех, которым дано предпочтение — надо наконец, подобно ему, дать подробную выписку из этих документов, признаваемых за самые непреложные, с показанием числа душ в каждом городе и в его уезде. Тогда только, но не прежде, задача будет решена окончательно и для всех равно. Труд такой совершенно достоин ученой заботливости отличнейшего русского синолога, и мы не скроем от него, что пока он этого не сделает, повторительные показания его о 350,000,000 и 400,000,000 жителей в Китае останутся законною истинною только перед лицом личной нашей доверенности, которой в Европе последуют вероятию немногие — может статься и никто!...

Должно заметить, в пользу документов нашего автора, что оффициальная статистика Китая, которой руководствовался Моррисон, показывает число жителей по «дверным ведомостям», мынь-бай, или доскам, вывешенным на наружной двери дому, на которых каждый хозяин обязан, под тяжким штрафом, отмечать имена и прозвания [23] всех живущих под его кровлей, мужчин, женщин и детей, и по которым десятники составляют свои списки. Эти «дверные ведомости» часто бывают неверны. Люди зажиточные имеют разные уважительные причины скрывать многочисленность своей дворни, как вывески богатства домовладельца, — верно потому что частная собственность так совершенно обеспечена китайскими законами, — и показывают у себя как можно менее слуг. Дело это слаживается прекрасно между ними и десятниками. Одни только бедняки, по признанию самого Моррисона, содержат «дверные ведомости» с примерным правдолюбием; закон китайский для них неумолим; они это знают, и не хотят иметь никакого неприятного случаю с десятниками. Следственно, народонаселение должно на деле быть значительнее того, которое представляет оффициальная статистика. Но несравненно значительнее оно не может быть по этой одной причине; людей богатых повсюду очень немного, гораздо менее нежели как обыкновенно полагают. Много, если таким образом скроют миллионов десять в целом государстве. И то сказать — что как все вообще китайские народные переписи сочиняются по «дверным ведомостям», то трудно предположить, чтобы десятники сделала исключение из своих заветных правил в угоду тем документам, которые, противореча оффициальной статистике, обнаруживают народонаселение более чем вдвое многочисленнее против ее итогов, и которым следует наш автор. Множество других столько же сомнительных обстоятельств связаны с тем же вопросом: излагать их было бы бесполезно; должно надеяться, что ученый наш синолог, для чести Китая и для пользы всеобщей статистики, приведет все это в совершенную ясность, а вычислениям своим, доныне слишком неположительным для читателя, придаст ту неоспоримость, которой требует наука.

Мы почти никогда не имеем счастия быть согласными с ним в мнениях, — именно, только в мнениях, в выводах, в воззрениях, а не в фактах: но, там, где дело [24] идет о положительных сведениям, мы всегда преклонялись с полным уважением перед его бесконечною китайскою эрудицией, и всегда будет нам приятно указать на их новость и важность для исторических наук. Нынче, насчет мнений или воззрении, мы с ним еще в большем разладе чем когда-либо: он хочет показать нам в Китае настоящую Европу, а мы, по его же книге видим в этом благословенном Кита еще более чем настоящую Азию, — Азию преувеличенную, — самую азиатскую Азию, какую только можно себе представить европейским воображением. Конечно, многое в этом разногласии нашем зависит от того, как он понимает Европу и как мы понимаем Азию, но, как бы ни было, тем, чего доселе мы коснулись, нельзя кончить прения. Оно интересно. Оно требует развития, по которому читатели могли бы рассудить между нами, сделать заключение и приговор по делу. Продолжение необходимо тем более, что мы вовсе не коснеем в заблуждении насчет цели книги. Автор, мы это видим и знаем, принял методу вопросов и ответов с тем намерением, чтобы афорически, безответно, уничтожить все деланные ему возражения, предупредить все еще могущие возникнуть сомнения, и доставить окончательно торжество понятиям своим о высокой образованности Китая, нравственной и политической. Мы, с своей стороны, смеем думать, что этою книгою он именно докончил Китай, которому, после ее вопросов и ответов, уже не встать — а погибнуть горькой Азией — во мнении Европы. Чем и доказывается, что книга должна быть чрезвычайно любопытна, и по способу изложения, и по содержащимся в ней фактам, когда она неизбежно, приводит к заключению, диаметрально противоположному основной мысли писателя! Вы увидите, как она любопытна.

Текст воспроизведен по изданию: Китай в гражданском и нравственном состоянии. Сочинение монаха Иакинфа // Библиотека для чтения, Том 91. 1848

© текст - Бичурин Н. Я. [Иакинф]. 1848
© сетевая версия - Thietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Библиотека для чтения. 1848