СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПРЕБЫВАНИЕ МАЗАРИСА В ПОДЗЕМНОМ ЦАРСТВЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Впервые предлагаемое русскому читателю «Пребывание Мазариса в подземном царстве» обычно относят к числу немногих произведений светской византийской прозы. Прообразом для него послужили сатирические диалоги Лукиана.

Это произведение, обнаруженное французским филологом Газе в одной из греческих рукописей Парижской национальной библиотеки и описанное им ¹, было впервые издано Буассонадом в 1831 г. с подробным комментарием ². В 1860 г. «Мазарис» был переиздан Эллисеном вместе с другим сатирическим диалогом «Тимарион» ³. Он использовал для своего издания комментарий Буассонада, сделал перевод на немецкий язык и написал большую вводную статью к обеим сатирам. Позднее Макс Трой в Берлине нашел другую рукопись «Пребывания Мазариса в подземном царстве», совершенно независимую от парижской и не менее ценную, чем первая ⁴. В берлинской рукописи, в отличие от парижской, имеется в конце письмо автора к императору, перевод которого прилагается к настоящему изданию.

В своих работах, посвященных «Мазарису», буржуазные ученые занимаются скрупулезной расшифровкой мельчайших намеков, содержащихся в сатире, стремятся к отождествлению с историческими лицами персонажей, выведенных в этом литературном памятнике. Не меньшей популярностью у зарубежных исследователей XIX — начала XX в. пользуется вопрос о зависимости авторов «Мазариса» и других подобных произведений от Лукиана ⁵. В сходстве сюжетной схемы и сатирических приемов они видят доказательство несамостоятельности византийских писателей, подражательности и упадочничества всей византийской культуры, забывая, что эти приемы начали применяться задолго до Лукиана и являются неотъемлемой принадлежностью жанра сатирического диалога, у которого было много последователей и в древности, и в средние века, и в новое время. В византийских сатирах заслуживают внимания не черты сходства с великим сатириком древности, а их оригинальные особенности, приметы их времени, [319] новая жизнь и новые взгляды, выраженные в них при помощи традиционных художественных средств.

Социальное содержание произведения, его эпоха и взгляды его автора — вот что интересует советского читателя в первую очередь, а не детали, имеющие себе параллели у Лукиана, Аристофана или других авторов.

В советской исторической литературе вопросы, связанные с «Мазарисом», почти совсем не освещались, и лишь сравнительно недавно было положено начало детальному изучению византийской сатиры как литературного явления и как памятника идеологии ⁶.

Как исторический источник «Мазарис» в целом тоже не изучался, хотя ценность некоторых конкретных сведений, содержащихся в нем, давно уже была признана ⁷. Традиционной стала ссылка на сатиру при упоминании как о пестром этническом составе населения Пелопоннеса, так и об участии императора Мануила II в возведении укреплений на Истме. А между тем, если использовать все намеки, это произведение может помочь осветить гораздо большее число вопросов внутренней истории Византии в последний период ее существования, для которого вообще очень мало современных ему источников.

Краткое предисловие не может, конечно, дать всестороннего анализа предлагаемой здесь сатиры, исчерпывающей оценки всех исторических данных, заключенных в ней; мы вынуждены ограничиться лишь общими сведениями, необходимыми для оценки ее как литературного и исторического памятника.

Первая часть «Пребывания Мазариса в подземном царстве», несмотря на заголовок «Разговор мертвых» (Διάλογος νεκρικός), представляет собою по форме не диалог, а связный рассказ самого автора, в котором, как в ораторской речи, появляется иногда обращение к слушателям (ὦ παρῶντες или ὦ ἄνδρες), Однако действия в «Мазарисе» мало, и преобладает изложение разговоров Мазариса с различными лицами в загробном царстве. Во второй части, озаглавленной «Сновидение после возвращения на землю», передается разговор Мазариса с Голоболом, явившимся ему во сне. Третья часть содержит три письма: 1) Мазариса из Пелопоннеса Голоболу в Аид; 2) Голобола врачу Никифору Дуке Палеологу Калаке (по берлинской рукописи — Малаке) из Аида в Пелопоннес; 3) ответ последнего. Эта часть также лишь очень условно может быть названа диалогом.

Как большинство византийских сатир, это произведение анонимно, но, в отличие от многих других, время его создания не вызывает сомнений. О нем говорят совершенно точные указания в тексте в виде дат и намеков на известные события.

В «Пребывании Мазариса в подземном царстве» неоднократно упоминается (в гл. 6 и 19) путешествие императора «в Италию, Галлию и вплоть до самой Британии». Совершенно очевидно, что речь идет о путешествии 1399-1402 гг., так как ни до, ни после Мануила II византийские императоры так далеко не ездили. Да и к какому другому императору в последние века существования Византийской империи могли относиться следующие слова: «благороднейший и всевысочайший, непобедимый самодержец,... заставивший взволноваться и [320] дрожать души сатрапов от Востока до Запада, который своими деяниями навел страх и ужас на всех своих врагов»? (гл. 24). При всей неумеренности византийских риторических похвал только Мануил, на долю которого достался случайный и временный успех, мог быть назван «неусыпным стражем ромеев, Гераклом нынешнего времени» (гл. 23), и можно было говорить о «падении» только одного «проклятого сатрапа» — Баязида, и только после 1402 г. Таким образом, упомянутые в сатире 7 и 9 индикты соответствуют 1414 и 1415 гг. по нашему календарю ⁸. Несмотря на то, что датируются здесь подчас такие совершенно фантастические события, как сошествие Мазариса живым в загробное царство (январь 7-го индикта, т. е. 1414 г.) или письмо Мазариса из Пелопоннеса в Аид Голоболу (21 сентября 9-го индикта, т. е. 1415 г.), эти даты не вызывают сомнений, так как вполне согласуются с теми реальными событиями, которые упоминаются в его «потусторонних» письмах и разговорах и находят себе подтверждение в других источниках. Например, об отъезде Мануила из Константинополя на о. Фасос 25 июля 7-го индикта (т. е. 1414 г.) говорится в хрониках того времени ⁹. А о постройке оборонительных сооружений на Истме и о борьбе императора с местными топархами рассказывают Сфрандзи и Халкокондил ¹⁰. Такая точность сразу вселяет в читателя доверие к характеристикам и мнениям писателя и проливает свет на его личность.

Произведение охватывает почти двухлетний период (с января 1414 г. по октябрь 1415 г.) и содержит упоминания о ряде событий предшествующих лет. Это был период временного затишья на востоке Европы.

В конце XIV в. турки-османы быстро продвигались на запад, завоевав всю Малую Азию и значительную часть Балканского полуострова и подступив к самым стенам Константинополя. Византийский император, в руках которого оставались только деспотат Мистры в Пелопоннесе, некоторые острова в северной части Эгейского моря и ближайшие к столице области, превратился в данника султана и подвергался различным унижениям. Например, Иоанн V Палеолог должен был срыть воздвигнутые им новые укрепления Константинополя под угрозой ослепления его сына Мануила, находившегося при дворе султана Баязида в качестве заложника.

Первые семь лет своего царствования император Мануил II Палеолог (1391-1425 гг.) провел в блокированном султаном Баязидом Константинополе. Ему пришлось просить помощи на Западе. Но после поражения крестоносцев во главе с венгерским королем Сигизмундом при Никополе (1396 г.), после того как турецкие полчища дошли до Штирии, потрясенная Европа могла оказать только незначительную помощь. При содействии небольшого отряда, присланного Францией, император Мануил мог лишь несколько отодвинуть турецкие войска от Константинополя. Но этого было слишком мало. Для того, чтобы побудить западных государей к более решительным действиям, в конце 1399 г. император Мануил отправился со свитой на Запад, оставив в Константинополе своим наместником племянника Иоанна. Он посетил Венецию, Милан, Лондон, дважды был в Париже, где ему была назначена ежегодная субсидия. «Он много видел торжеств в его честь, много выслушал обещаний, но собрал мало денег и людей» ¹¹. [321] Спасение или, вернее, отсрочка полной гибели для Византии пришла неожиданно с Востока. В это время (июль 1402 г.) Тамерлан разбил под Анкарой османских турок, а султана Баязида взял в плен, где тот вскоре умер. И хотя Тамерлан не остался в Малой Азии, а ушел назад на Восток, Османское государство долго не могло окрепнуть. Сыновья Баязида вели между собой усобицы, чем и воспользовался византийский император, вернувшийся к тому времени в Константинополь. Получив временную передышку, он предпринял объезд империи в целях укрепления границ и усиления своей власти.

Вполне вероятно, что писался «Мазарис» в то же время, о котором речь идет в тексте сатиры. Промежуток в 14 месяцев, отделяющий первую часть от «Сновидения», очевидно, соответствовал перерыву в работе. Интересные данные содержит письмо, имеющееся только в берлинской рукописи. В нем автор просит императора познакомиться с его творением на корабле, чтобы скоротать время при скучном путешествии по морю и, главное, не показывать его пелопоннесцам, чтобы не навлечь их гнева на автора. Отсюда становится ясно, что сатира была вручена императору при отъезде его в Константинополь, автор же оставался в Пелопоннесе.

Кто же он был, этот творец поздневизантийской сатиры? Принято считать, что автор сатиры выводит себя под именем Мазариса. Если допустить, что имя автора совпадает с именем главного действующего лица, то, казалось бы, вопрос об авторе этой сатиры можно считать решенным. Но дело в том, что в истории византийской литературы известно несколько человек, носивших это имя, и, следовательно, пришлось всех их поочередно сопоставить с сатириком. Однако ни одного из них нельзя с полной уверенностью идентифицировать с нашим автором. Наиболее вероятным представляется предположение Спиридона Ламброса ¹², что автором сатиры является монах Иверского монастыря на Афоне Максим Мазарис, который жил там между 1389 и 1403 гг. и которого Дюканж считает автором ряда алфавитных канонов. Но и оно отпадает, если вспомнить, что автор сатиры в 1414-1417 гг. был придворным чиновником и семейным человеком, считавшим женитьбу началом всех своих несчастий (гл. 12) и постоянно заботившимся о своем благосостоянии, что неудобно было делать (или во всяком случае говорить) монаху.

Вот что писатель сообщает о себе сам: он был жителем Константинополя; во время эпидемии, свирепствовавшей в столице, он, больной, был оставлен всеми близкими. Пока он спал, кто-то похитил его и доставил в Аид. Из его разговоров с покойниками выясняется, что ему известны в Константинополе многие лица из среды среднего чиновничества и интеллигенции (переводчик, певец-рапсод, музыкальный корифей и т. п.). Голобол, врач и императорский секретарь, давно уже пребывающий в загробном царстве, называет его своим товарищем, и сам Мазарис утверждает, что он весьма опытен в искусстве составления государственных документов. Он вполне образованный человек. На это указывает уже тот факт, что он взялся за перо и в своем произведении постоянно цитирует Гомера, Гесиода и Аристофана. Об этом же свидетельствует его чуткость к языку (он боится, что скоро начнет говорить «по-варварски», как говорят лаконцы, если дольше останется в Спарте).

Мазарис постоянно жалуется на бедность, несчастья, «недостаток во всем», бесславие, немилость владыки. Из загробного царства он, по совету Голобола, направляется в Морею, где якобы можно легко и быстро [322] достичь богатства и почета, которых ему так недостает. Вполне вероятно, что и в действительности Мазарис переселился из Константинополя в Пелопоннес, но, конечно, минуя царство Аида. Но и там его ждало разочарование. Ему, очевидно, не удалось выполнить совет Голобола и «пристроиться около одного из тех, которые находятся при дворе Порфирородного» и от которых зависят «все блага». В случае неудачи на императорской службе он готов уехать из пределов империи и стать врачом или учителем где-нибудь в Кефалонии.

Все это дает основание считать, что автор сатиры принадлежал отнюдь не к высшему чиновничеству и сам знал нужду. По византийской табели о рангах он, очевидно, стоял ниже Голобола, который прибыл в Пелопоннес в свите императора и получал там большие деньги за составление высочайших приказов и «на остальное не обращал внимания» (гл. 20).

Мазарис, по признанию Голобола, оказался гораздо «более внимательным наблюдателем», чем он сам. Он может многое рассказать о жизни на Пелопоннесе, и в этих сведениях основная ценность произведения.

Интересно уже самое его внимание к Морее, где «Мануил и его современники рассчитывали создать себе последнее убежище на случай падения Константинополя» ¹³. Это говорит о правильной оценке Мазарисом положения в империи. Разное отношение к пелопоннесским делам у него и у Голобола можно объяснить не только разницей в их социальном положении, но и тем, что посетили они Морею в разное время.

Голоболу Пелопоннес показался страной благоденствия, когда он «прибыл туда с благороднейшим самодержцем» (гл. 20). Из текста сатиры известно, что Голобол входил в состав свиты Мануила II Палеолога, когда тот отправился в Западную Европу. В какой же из приездов императора полуостров производил такое впечатление? Едва ли это могло быть в 1400 г. на пути в Италию, когда Морея не оправилась еще от потрясений предшествующих лет. После битвы под Никополем турки появились в Морее. Здесь они разрушали города, угоняли тысячи пленных, заставили деспота Феодора и западных владетелей признать себя данниками султана. Гордый Палеолог, не добившись помощи от Венеции, которая не желала ссориться с турками, бежал на Родос к иоаннитам. Несколько иную картину застают император и его свита, остановившись в Пелопоннесе на обратном пути в Константинополь (весной 1403 г.).

Благодаря поражению турок при Анкаре улучшилось общее положение в Византии. Пользуясь этим, деспот Феодор, вернувшийся в Мистру, стал продолжать когда-то успешно начатое расширение своих владений. Полученный благодаря выгодному династическому браку Коринф он продал родосским рыцарям в момент страшной турецкой опасности, не будучи сам в состоянии защищать своих подданных. Теперь же он добивался его возвращения, подчинил себе мятежную Монемвасию, возобновил претензии на Навплию и Аргос, из-за которых шли постоянные споры с Венецией, совершал набеги и на другие владения Республики и на земли франков, используя усиливавшуюся в них феодальную раздробленность. Смерть в 1407 г. оборвала его активную внешнюю политику, целью которой было объединить весь Пелопоннес под своей властью.

Совершенно очевидно, что обстановка в Пелопоннесе во время второго приезда Мануила была более благоприятной. К тому же Голобол, как он сам рассказывает Мазарису, только в Италии стал единственным секретарем императора и, следовательно, лишь в этот приезд мог взимать высокую плату за составление грамот и пользоваться у них почетом (гл. 20). [323]

Мазарис встретился с императором в Морее в 1415-1416 гг., когда последний прибыл туда для строительства оборонительных сооружений. Положение дел на полуострове к тому времени опять ухудшилось. Отсутствие турецкой опасности отрицательно сказалось на отношениях с Венецией, усилило центробежные силы в деспотате. Способствовала этому и слабость малолетнего деспота Феодора II, сына Мануила II, занявшего престол своего дяди, умершего бездетным. Пелопоннес, наряду с Малой Азией, был центром крупного феодального землевладения в Византии и раньше, а сейчас политическая неустойчивость, влияние Латинской империи еще больше способствовали созданию огромных земельных наделов. Кантакузины, Софианы, Мелиссины (в Мессении), Мамона (в Монемвасии) чувствовали себя вполне независимыми сеньорами и далеко не всегда находились в хороших отношениях с центральным правительством. Венеция, боявшаяся создания крепкого государства в Пелопоннесе, своей политикой раздувала противоречия между ними, ослабляла экономику деспотата, и без того подорванную турецкими набегами. Пользуясь привилегиями, она вытесняла с рынков греческих купцов, торговавших местными продуктами: вином, шелком, виноградом, коринкой. На венецианской территории находили убежище крестьяне, бежавшие от тягот византийской налоговой системы. Венеция, сама нуждавшаяся в рабочих руках, не выдавала их грекам, несмотря на дипломатические переговоры об их возвращении (1415-1418 гг.). Земли пустовали, повинности выполнять было некому.

Не удивительно, что Мазарису не поправилось в Пелопоннесе. Кроме того, ему не повезло и в его собственных делах в этой разоренной стране. Он так и не добился ни почета, ни богатства, но продолжал терпеть нужду во всем.

Отзывы многих современников сходны с оценкой Мазариса. Ритор Димитрий Кидонис из Фессалоники, удивляясь, как Плифон может жить в Спарте, писал ему: «Города и законы исчезли здесь, и добродетель стала позором» ¹⁴. Итальянский гуманист Франческо Филельфо, проживший семь лет в Греции, тоже считает, что в Пелопоннесе не осталось «ничего достойного похвалы», что теперь полуостров «вследствие постоянных варварских нашествий и лености жителей» лишен прежних богатств и знаменитых мужей ¹⁵. И даже великий византийский гуманист и утопист Георгий Гемист Плифон, современник Мазариса, предлагая императору Мануилу в 1415 г. во время посещения Мореи произвести социальные и политические реформы в деспотате, тем самым тоже признавал неблагополучным положение дел в этой важнейшей части империи. Но его оценка местного населения резко отличается от оценки сатирика. С точки зрения филэллина Плифона самые великие и славные деяния совершались выходцами из Пелопоннеса, которым всегда владели греки, а сменявшие друг друга пришельцы так и не захватили полуостров ¹⁶. При дворе морейского деспота Плифон сумел создать «культурный очаг, вокруг которого группировались образованные греки, ученые, софисты, придворные», он стал «духовным центром возрождавшегося эллинства» ¹⁷.

Для характеристики взглядов Мазариса весьма интересен тот факт, что он умолчал о кружке Плифона и его настроениях. Автор сатиры, очевидно, [324] не принадлежал к этому избранному обществу. На тех ступенях социальной лестницы, где стоял он, ничего подобного не было. Окружающие кажутся ему грубыми, жестокими варварами, забывшими бога, не признающими законов, не умеющими даже правильно говорить по-гречески (гл. 19), неверными своему государю, преисполненными всяких пороков (гл. 21-22), одно перечисление которых занимает почти две страницы.

Этнический состав населения Пелопоннеса сатирик считает очень пестрым (в отличие от Плифона, по мнению которого пелопоннесцы — самый чистый тип греческого народа, прямые потомки древних спартанцев). На основании выводов современной науки необходимо признать, что ближе к истине стоит Мазарис, который насчитывает там семь основных народностей: италийцы, т. е. франки, осевшие там после IV крестового похода; славяне, начавшие заселять Пелопоннес в VI в., оказавшие сильное влияние на общественный строй Византии и еще в XV в. занимавшие там видное место — например, племя трибалов, как указывает Халкокондил ¹⁸, жило в горах Тайгета и у Тенара, а венецианские документы называли некоторые районы Пелопоннеса Zachonia vel Sclavonia ¹⁹; иллирийцы, т. е. албанцы, которых пригласил в Пелопоннес деспот Феодор I после падения державы Стефана Душана для заселения пустующих земель и пополнения своей армии ²⁰; иудеи; египтяне, т. е. цыгане; пелопоннесцы, которых вслед за А. А. Васильевым ²¹ мы можем считать византийским (ромейским) населением городов и морского побережья, и лакедемоняне, которых Мазарис в другом месте (гл. 19) называет лаконцами или цаконцами. Такое пояснение самого автора помогает точнее понять термин «цаконец», получивший много толкований в литературе. Под ним, очевидно, следует подразумевать не славян, а древнейшее население Лаконии.

Однако не всегда Мазарис так строго придерживался исторической правды. При описании оборонительных сооружений на Истме он, чрезмерно увлекшись восхвалением императора, утверждает, что до Мануила II «ни один император даже во сне не мечтал» об укреплении стенами этого «открытого и ставшего доступным для всех» перешейка (гл. 23). А между тем, по сведениям Сфрандзи ²², на месте строительства была обнаружена мраморная плита, надпись на которой говорила, что уже император Юстиниан возводил здесь стены. Турецкая опасность в конце XIV в. заставила греков, иоаннитов и венецианцев позаботиться об укреплении Истма. Следовательно, Мануил II не был пионером в деле защиты Пелопоннеса от вражеских нашествий. Но ему удалось довести это дело до конца, причем в очень короткий срок. Цель этого строительства одобрялась всеми. Размах и темп его вызывали восхищение не только Мазариса, но и других современников ²³. За 25 дней была построена стена «от моря до моря» в ширину всего Истмийского перешейка со 153 башнями и двумя крепостями ²⁴. Называлась она Гексамилион. Венецианцы, ссылаясь на то, что война с турками истощила все их силы, фактически отказались принять участие в строительстве и даже в обороне стен, хотя они защищали и венецианские владения [325] в Морее. В этом проявилась обычная двойственность политики Венеции ²⁵. При наличии нескольких суверенных владений в Пелопоннесе император вынужден был один производить затраты на оборону полуострова. В осуществлении этого огромного по тем временам строительства Мануил обязал принимать участие всех архонтов Мореи. Это послужило поводом для оппозиционных выступлений пелопоннесских топархов, которые, не будучи сами заинтересованы в укреплении и обороне государства, стали оказывать императору яростное сопротивление. Говоря о них, Мазарис применяет глагол ἐπανίστημι, что не оставляет сомнения в характере их сопротивления. Это было самое настоящее восстание феодалов против императора, вынужденного также открыть военные действия. Упоминание, правда очень сухое, о таком весьма интересном в истории византийского феодализма факте есть и у Халкокондила, из произведения которого мы узнаем также, что это восстание кончилось поражением топархов и отправкой зачинщиков в Константинополь ²⁶. Состав участников мятежа остается, к сожалению, неизвестным. Мазарис, правда, упоминает «вооруженного серпом» Геллеавурка, очевидно, вождя мятежников, но лишь вскользь, другие же источники совсем никаких сведений о мятежниках не дают.

Позиция самого Мазариса в этом деле не оставляет никаких сомнений. Он враг феодальной раздробленности, возмущающийся поведением этих «смертью дышащих топархов», «неверных по отношению к императору и деспотам». Эти топархи «радовались сражениям и беспорядкам» и «каждый из них заботился только о создании собственной тирании». Симпатии же его на стороне императора, его он, помимо обычных титулов и эпитетов, называет «благодетелем и спасителем», «вождем и хранителем». Его деяния он ставит выше подвигов Геракла, считает нужным «славить и возвеличивать» его. Автор сатиры негодует на сепаратизм и непокорность архонтов, которые не выполняют приказаний самодержца и даже покушаются на его жизнь. И это не простая лесть, но отчетливое понимание того, что государство может найти спасение только в усилении центрального правительства.

Приверженность Мазариса к крепкой императорской власти проявляется не только в том, что он возмущается неверностью коварных топархов. Он бесспорно одобряет все действия, направленные на восстановление единства империи и ее прежних границ. Ему импонирует, что император за три месяца подчинил себе «мятежный остров Фасос». Этот факт подтверждает и Сфрандзи ²⁷. Однако почему императору пришлось подчинить себе этот остров, входивший всегда в состав империи, историк не объясняет. В 15-й главе сатиры упоминается покупка Фасоса некиим Раулем Мирмеком, зятем константинопольского чиновника Мускарена, которого автор называет Иудой Искариотом, «склонным к латинству, противником символа веры». На основании этого можно заключить, что с точки зрения автора эта операция была предательством по отношению к империи. Другие источники о продаже Фасоса ничего не говорят, но купля-продажа городов и областей была обычным для того времени явлением. Деспот Феодор I продал иоаннитам в 1400 г. Коринф и Мистру, а старший сын императора Мануила Андроник, будучи правителем Фессалоники, продал ее венецианцам в 1423 г. ²⁸ Известно, что продажа Мистры вызвала [326] недовольство ее жителей, которые фактически не допустили туда родосских рыцарей, отстаивая свою национальную самостоятельность ²⁹. О народных волнениях Мазарис, конечно, умалчивает, но его замечания о войнах на Фасосе, эпитет «мятежный», применяемый к этому острову, позволяет предполагать, что и тамошнее население не пожелало склониться перед новым владыкой франкского, как показывает его имя Рауль, происхождения. И император, опираясь на народ, смог силой сломить сопротивление сепаратистски настроенных феодалов.

Мазарис подчеркивает, что он всегда был последовательным сторонником императора Мануила. Даже в самые трудные годы он, в отличие от многих других столичных чиновников всех рангов, не использовал в своекорыстных целях вражду между Мануилом II и его племянником Иоанном, давно стремившимся к византийскому престолу при поддержке турок, надеявшихся на его сговорчивость. В Константинополе у Иоанна было немало сторонников из числа таких же, как он, соглашателей, готовых ценой уступок туркам купить себе освобождение от бедствий осады.

Некоторые эпизоды сатиры проливают дополнительный свет на взаимоотношения двух претендентов на престол, показывают, что их примирение, состоявшееся перед отъездом Мануила в Европу, было чисто внешним, что вражда продолжалась и влекла за собой раскол среди их приближенных. Эти внутренние раздоры увеличивали трудности внешнего положения империи, лишали ее твердой опоры среди других государств.

Официально Генуя и Венеция были союзниками византийского императора, но на деле Генуя из торгового соперничества с республикой св. Марка почти открыто поддерживала притязания Иоанна. Подеста генуэзской Галаты, как показывает Мазарис (гл. 15), был настолько неверен императору, что по внушению какого-то изменника из числа придворных сбросил на землю императорское знамя, торопясь использовать пошатнувшееся положение Мануила. Когда же его надежды на возвышение Иоанна не оправдались, он опять водворил знамя на прежнее место «с великой честью».

Во время путешествия императора Мануила в Европу, Мазарис сначала находился в его свите и доехал с императором до о. Лемноса, где был обманом брошен Голоболом, побоявшимся соперничества своего друга в должности императорского секретаря (гл. 19). Но даже и тогда Мазарис не нарушил присяги и не перешел на службу к сопернику императора, хотя, если судить по поведению другого бывшего секретаря, Падиата (гл. 10), на Лемнос (где после возвращения Мануила из Европы находился Иоанн ³⁰) уезжали те, которые считали себя обиженными императором. Непоколебимая преданность Мазариса государю стала источником его несчастий: он лишился своего богатства и положения при дворе (гл. 11) по наговорам тех лиц, которые, как можно предположить, старались подслужиться к Иоанну, пользуясь отсутствием императора.

В первой части сатиры, содержание которой составляют бесчисленные встречи и разговоры Мазариса с его константинопольскими знакомыми, оказавшимися, как и он, в Аиде, мы видим другую сторону его монархических взглядов. Если в отношении к пелопоннесским топархам он показал себя идейным сторонником сильной императорской власти, то здесь в нем ощущается придворный, который выше всего ставит служение особе монарха, завидует его приближенным, не понимает тех, кто [327] отказывается от чести бывать во дворце. С презрением говорит он о сыне придворного певца Лампадария, который тоже мог бы услаждать своим пением особу императора, но предпочитает петь в кабаках дурацкие песни с рабами и пьяницами (гл. 17). Сочувственно выслушивая проклятия, посылаемые Голоболом в адрес его удачливого соперника Филомматея «из рода злых ангелов», он вместе с тем полностью приводит слова Падиата, характеризующего нового секретаря как образцового царедворца знатного происхождения, ловко владеющего оружием, умелого дипломата (он ездил с посольством к сатрапам), трудолюбивого секретаря, обласканного государем (гл. 8). Описание его занятий и образа жизни дает интересный штрих для характеристики быта того времени. Необходимо отметить, что Филомматей, очевидно, — лицо историческое. Сфрандзи ³¹ называет γραμματικὸν Ἄγγελον τὸν Φιλομμάτην в числе членов посольства, отправленного к султану Амурату в 1421 г. Мазарис упоминает, конечно, о каком-то другом, более раннем дипломатическом поручении.

Социальный состав персонажей сатиры показателен для воззрений ее автора, так же как и отношение его к разным общественным группам. Напрасно было бы искать на страницах этого произведения представителей народа. Автор с презрением говорит о низком происхождении Голобола. Высшие и особенно средние слои общества представлены здесь значительно полнее. Не вызывает сомнений его резко отрицательное отношение к монахам, чья ряса, по мнению сатирика, служит лишь для прикрытия пороков.

Среди нескольких десятков действующих или упомянутых в сатире лиц только четверо могут быть названы положительными героями. Все они занимают самое высокое положение. Если верить автору, то, кроме императора, деспота Мистры и его самого, в Византии оставался один честный и надежный человек — это самый могущественный и богатый из придворных деспота Эвдаймон. Документы и хроники того времени подтверждают, что в Морее была семья, носившая такое имя. Николай Эвдаймон, по документам Эвдаймонианни, между 1415 и 1420 гг. неоднократно ездил в Венецию по поручению деспота и императора. Софиан Эвдаймон Иоанн стал министром при деспоте Константине Палеологе ³². Ни о ком другом из своих героев не сказал Мазарис ни единого доброго слова. По его наблюдениям, тела всех жителей Аида покрыты рубцами, свидетельствующими о количестве их прегрешений; у живых подданных императора духовные качества оказываются не лучше. Все они порочны или запятнаны преступлениями. Все же в этой черной краске, которой нарисованы почти все образы, есть оттенки. Основных действующих лиц можно разделить на две группы; из них пелопоннесские топархи изображены более зло и резко, чем константинопольские чиновники. Первые никак не дифференцируются, конкретных имен, выпуклых образов в той части сатиры, которая посвящена Морее, почти нет. Сатира получается обезличенной. Объяснение этому явлению мы находим в заключительном письме к императору: Мазарис, сам живя в Пелопоннесе, боится задеть его жителей и просит императора прочитать его произведение уже после отплытия в Константинополь. Естественно, что более всего он опасается вызвать гнев какого-нибудь лица, слишком прозрачно выведенного в сатире. В большинстве случаев автор не показывает морейских топархов, а только перечисляет их отрицательные качества, вызывающие его негодование. Среди этих качеств первое место занимают неверность императору, сепаратизм и стремление «к собственной тирании». [328]

Константинопольская бюрократия представлена многими лицами, из которых одни уже пребывают в загробном мире и встречаются там с Мазарисом, других же только еще ожидают в Аиде их родственники и знакомые, а пока расспрашивают о них только что расставшегося с земной жизнью Мазариса. Образы и характеристики этой группы лиц даны значительно более ярко, разнообразно, черты их индивидуализированы. Есть даже подробное описание внешности (гл. 2).

Бесконечной вереницей проходят перед читателем ханжи, распутные монахи, несправедливые судьи, лживые чиновники, кляузники, доносчики, воры, как Стафидак или Алексей, обокравший своего дядю Голобола, стяжавший себе к тому же славу жестокого сборщика налогов, вероотступники, перешедшие из-за выгоды в магометанство, как сын Клавдиота Айтина, или склонные к латинству, как Мускаран (интересно, что автор ставит их на одну доску), врачи, подносящие больным яд вместо лекарства (Пепагомен, Конон), развратные старики, вроде Антиоха, даже в загробном мире одержимые эротоманией. Их эгоизм и корыстолюбие доходят до выражения пожелания погибели всему государству ромеев в случае личных неудач (гл. 13). Друг и коллега Мазариса «почтенный Голобол», собиравшийся стать логофетом, но пренебрегший своими служебными обязанностями императорского секретаря ради низменных удовольствий, — еще лучший среди остальных. Сыновья этих ушедших из мира насквозь разложившихся людей оказываются, по их описаниям, еще хуже: они несут черты вырождения. Даже случайно упоминаемых лиц автор спешит снабдить эпитетами вроде «подлец», «пьяница», «жулик», «живой мертвец», «свихнувшийся», «красноречивый в устной и письменной брани». Заканчивая первую часть, сатирик указывает на то, что зависть всех и ко всем определяет поведение людей, толкает их на те или иные поступки.

Никакое другое произведение не дает более зловещей картины упадка и глубокого маразма, пронизывающего византийское общество, свидетельствующего о неизбежности краха империи. Как крысы с тонущего корабля, бегут чиновники из Константинополя, поступают на службу к валашским господарям, где надеются приобрести состояние (гл. 18).

В сатире мы встречаем много собственных имен, причем большинство персонажей названы даже не в завуалированной форме, а совершенно прямо. Как показывают исследования, многие из этих лиц — реальные.

Не говоря уже о более крупных исторических фигурах, таких, как император Мануил, его племянник Иоанн, Эвдаймон и др., установлена подлинность имен Филомматея (см. выше), Потамия, Маникаитая, Цамблакона, Булоты ³³. В отношении некоторых других лиц, например Падиата, Голобола, существует неясность ввиду неопределенности данных источников. Для третьих вообще никаких параллелей установить не было возможности. Современники могли бы наверное узнать многих по отдельным штрихам, вспомнить собственные имена. Теперь же это сделать иногда совсем невозможно.

Но возникает вопрос, необходима ли кропотливая работа по расшифровке всех намеков и отождествлению всех персонажей с историческими лицами, как это делают Трой и некоторые другие буржуазные ученые. Большинство тех лиц, подлинность которых удалось установить по другим источникам, оставили столь незначительный след в истории, что они не могут ничего прибавить к нашим представлениям о взглядах Мазариса и о его среде. Очевидно, если будут расшифрованы и остальные мелкие детали, это не сможет внести принципиальных изменений в оценку сатиры. [329]

Для стиля произведения характерны неумеренность в восхвалениях и порицаниях, повторения, многословие, хотя сам автор и заверяет, что он избегает «скучной многоречивости» (μακρολογία).

Мазарис обладает довольно скудным запасом художественных средств. Характеристики его односторонни, шутки однообразны, построены всегда на обыгрывании собственных имен, выражение чувств сводится к грубым потасовкам и брани, лишенной «аттической соли». «Мазарис» вышел, очевидно, из-под пера не очень искусного автора, не обладавшего тонким художественным вкусом. Это необходимо учитывать и при чтении русского перевода.

Композиция сатиры рыхлая. Она состоит из трех мало связанных между собою по сюжету и характеру изложения частей. Но это отчасти может зависеть и от различных целей, стоявших перед автором. Сам он по-разному определяет свои задачи. Первая часть сатиры заканчивается проникнутым искренним чувством заверением читателя, что написал он ее «более со слезами, чем ради смеха, больше для воспитания, чем для развлечения, более всерьез, чем в шутку». А в заключительном письме к императору он говорит, что написал «скорее для шутки, чем всерьез», выполняя «приказание твоего величества». Такое противоречие может быть объяснено тем, что, вручая императору свое произведение, Мазарис хотел смягчить суровость критики, хотя раньше надеялся, что резкий тон скорее поможет исправлению нравов, заставит людей острее почувствовать, как гибельно для государства их своекорыстное и далекое от патриотизма поведение.

Трудно согласиться с Максом Трой ³⁴, который считает, что Мазарис преследует чисто развлекательную цель, и с Тозером ³⁵, полагающим, будто тон Мазариса определяется личной злобой и недоброжелательностью.

Жанр сатиры заставляет автора прибегать к некоторой гиперболизации, к тенденциозному подбору черт при характеристике действующих лиц, к перенесению места действия в фантастическую обстановку загробного мира. Но сопоставление с источниками показывает, что сатирик нигде не искажает действительности и в известной мере обогащает наши сведения по истории того времени некоторыми интересными деталями.

Основную ценность «Пребывания Мазариса в подземном царстве» мы видим в обличительном изображении византийского общества накануне падения империи.

Т. Μ. Соколова.