Некоторые черты путешествия Ю. И. Венелина в Болгарию.

Конечно в ученом мир более или менее известно всем, что Ю. И. Венелин в 1830-31 годах совершил путешествие в Болгарию. Но подробности этого путешествия едва ли кому либо до сих пор были знакомы: их можно узнать только из бумаг, оставшихся после покойного, а потому мы не упускаем случая сообщить некоторые из них, пользуясь соизволением И. И. Молнара, наследника всех книг и рукописей незабвенного по своей энергии ученого.

В 1829 году, представляя Императорской Российской Академии экземпляр I тома своего сочинения «О древних и нынешних Болгарах», Венелин выразил вместе с тем желание и готовность «совершить ученое путешествие по Болгарии стран классической для филологов и историков славянских». По представлению тогдашнего Министра Народного Просвещения, Его Светлости Князя Ливена, 14 Декабря 1829 года воспоследовало Высочайшее утверждение поездки лекаря Венелина за Дунай. Составлен был проэкт, по которому предполагалось объехать сначала Большую и Малую Валахию с Молдавией, потом собственную Болгарию с частию Фракии; о дальнейшем путешествии в Македонию и на Афон, если бы оно оказалось необходимым и возможным, ученый имел известить Академию уже с места своего назначения. Сроку назначался год. Цель была [96] чисто-научная: осмотреть архивы и книгохранилища; приобресть, списать или перевесть в снимки замечательнейшие рукописи; пользоваться всеми археологическими открытиями для уяснения истории Славянской вообще и Русской в особенности; но главным образом — изучить народный новоболгарский язык, собрать его образцы и составить потом словарь и грамматику. Таким образом, сверх других предполагаемых успехов, готова была исполниться заветная мысль Шлецера, высказанная им еще в 1771 году: «словарь и грамматика Болгар, говорил он, должны быть для истории весьма важны. Может быть, уцелели еще в языке нынешних Болгар слова, которые навели бы нас на догадку, что за народ были древние не-славянские Болгаре (Nord. Gesch. стр. 334)». Время и обстоятельства как нельзя лучше благоприятствовали подобной поездке: страны, означенные в маршруте, заняты еще были отчасти русскими войсками после знаменитой компании.

В январь 1830 года Венелин быль вызван в Петербург для получения от Академии инструкции и путевых издержек; в Марте вернулся назад и 18 Апреля, в пятницу, выехал из Москвы в дорогу. Какое-то грустное предчувствие теснило его сердце: в Дневнике, начатом именно с этой эпохи, на самых первых страницах встречаем мы выражения какого-то безотчетного страха пред отдаленною и слишком мало известною страной, какое-то робкое сознание слабости собственных сил; мы поймем его тогда только, когда вспомним, что этот человек каждую, даже неважную, статью свою начинал благоговейным начертанием — I. Н. D. О. М. (in honorem, иногда et gforiam, Dei Optimi Maximi); что он постоянно рассыпал по сочинениям остроты и шутки — и в тоже время весьма строго судил себя и напечатанную статью, как поступок, в котором многое недостаточно, много могло быть лучше; наконец мы должны вспомнить, что за тем миром, в котором мы встречаем писателя со всей энергией, со всем увлечением южнорусского ума и склада, существовал для [97] Венелина-человека другой мир жизни, грустный и тяжкий. Как бы то ни было, юные силы брали свое, надежда сулила немало, и невольный взрыв стесненного чувства, который найдете вы на первых страницах Дневника, напечатанных при каждой его биографии, разрешился словами: «нечего делать, пойду туда, куда бросает меня судьба, для услуги народу, коего так жарко любил... хоть плыть, да быть». И точно, при всех искушениях, как увидим мы ниже, слово сдержано твердо.

В настоящем случае нас не могут особенно занимать различные ученые приемы, руководства и средства, употребленные путешественником для достижения предположенной цели; даже результатов, добытых для строгой науки, мы коснемся только слегка, предоставляя это будущему биографу в истории науки, и притом ожидая от времени всех оставшихся бумаг Венелина в печати, с должной оценкой. Мы обратим внимание преимущественно на те заметки, которые изображают страну, ныне столь любопытную для нас, и характеризуют ее состояние в эпоху прошедшей войны нашей с Турками или тотчас после нее. Донесения, Дневник и переписка Венелина послужат достаточным матерьялом.

По мере приближения к югу, вести становились одна другой неблагоприятнее. Уже в Харькове путешественник слышал, что главная квартира второй русской армии в непродолжительном времени оставит Бургас, и переведена будет в пределы Империи, но куда — не известно еще. Дорога от Харькова до Одессы вся наполнена была одной вестью: что русские войска в разных направлениях, на Севастополь, Сатуново и Парканы, переходят в Россию, и что главная квартира оставила Бургас еще 20 числа Апреля. Томимый неизвестностью и беспокойством, Венелин въехал в Одессу 8 Мая. К несчастью и здесь собранные сведения не были определительны и даже противоречили одно другому: чтобы уяснить положение дела, нужно было еще неделю подождать возвращения в Одессу Г. [98] Новороссийского Генерал-Губернатора и съездить в Тирасполь, где Главнокомандующий выдерживал карантинный срок. «Фельдмаршал, пишет Венелин в своем Дневнике, принял меня довольно ласково, сожалея, что не может быть ин полезен на месте, и не предвещал успехов, ссылаясь на глубокое невежество Болгар и вообще Духовенства, даже и самого высшего; из Духовенства Волошского указал только на Аржизского Епископа. Главным гнездом признал пространство между городами — Сливен, Шумен, Трънов, Казан (Котел); намекнул об удобности посетить Сливен, где находится еще наш консул». А главное,— он сообщил Венелину бумаги к Г. Председателю Дивана Валахии и Молдавии Киселеву, в Главный штаб и к командиру 5-го пехотного корпуса Генералу Роту, который долее всех имел оставаться за Дунаем. Вернувшись в Одессу 21 числа, Венелин не терял еще надежды отправиться, согласно своему плану, сухим путем, и с этою целию собирал все нужные сведения. В особенности счастлив он был знакомством с Протоиереем Одессы П. С. Куницким, о котором после так часто вспоминал (см. статью Вен. «Мысли об истории вообще и русской в частности», в Чтен. И. М. Общ. Ист. и Др. Росс., год 2.ю № VIII, в отделе «исследований», стр. 31—50). Этот ученый и просвещенный муж, соученик Гнедича, Мартынова и Огинского, знаток новороссийских древностей, находился прежде при покойном Экзархе Молдавии и Валахии, Гаврииле, и счастливо воспользовался случаем изучить означенные страны со многих статистических точек зрения. Его «Статистику Бессарабии» Венелин вписал впоследствии в свою непременную bibliotheque portative. Разумеется, от него можно было узнать очень много любопытнейших подробностей, чтобы дополнить прежний запас сведений, ибо мы знаем, что, будучи еще студентом, Венелин поместил уже в «Московском Вестнике (1828, № XV и XVI)» прекрасный разбор сочинения Игнатия Яковенка «Нынешнее состояние турецких княжеств Молдавии, [99] Валахии и Российской Бессарабской области (Спб. 1828)». Между тем вышел из карантина. Адрианопольский Митрополит Герасим; он сообщил путешественнику самые верные сведения о положении своей, обширной эпархии, простиравшейся от Сливна, Ямболя и Карнабата до самого Люле-Бургаса: «во всей своей эпархии, говорил он, вы не найдете почти ничего; все христианские обыватели разбрелись, не смотря на объявление султаном амнистии». Этого мало: офицеры, недавно пред тем прибывшие в Одессу из главной квартиры, утверждали единогласно, что за Дунаем все пусто, ни одной деревни, ни одного домика на ногах; жители турецкие еще прежде ушли за турецкими войсками; христиане продолжали следовать за Русскими, чтобы селиться в Буджаке, Браиловском Округе, Молдавии и Валахии. В самом деле, в глазах Венелина тянулись длинные обозы переселенцев и выходцев; их семейства по целым сотням сидели в карантине; в самый день приезда в Одессу, Венелин видел, как из портового карантина вышло 300 семейств Сизопольских и Анхиальских выходцев. Ямболь, Сливен и другие города Румелии совершенно опустели, в самой Варне жителей осталось не много, со времени болезненного состояния города. Общие советы всех были — оставаться, пока не утихнет и не успокоится брожение. В две стороны тянулись обозы из Болгарии: за Балканы к Туркам и за Дунай к Русским; одни жители расходились еще, другие не успели, еще вернуться на постоянное местопребывание. Турецкое правительство, в смутном состоянии своих финансов, возложило на торговцев и земледельцев небывалые дотоле подати. Запрещение вывоза хлеба из Молдавии и Валахии пало прямо на жителей внутренних областей, преимущественно Болгар; деньги и имущество отняты были прежде, теперь отнимали последний кусок хлеба. Амнистия существовала только на словах: Турки не могли простить Болгарам попытки восстания, беспрестанно завязывались раздоры, кончавшиеся кровопролитием. При таких обстоятельствах [100] эмиграция сделалась бы всеобщею, если бы Турецкое правительство не принимало строгих мер для удержания. Зато продолжались частные побеги, бежали в хайдуки, и в ущельях гор, даже по дорогам, бродили целые разбойничьи шайки. Опасность от разбоев была так велика, что, вопреки основным турецким обычаям, тогдашний шуменский паша позволил своим Болгарам, хлебопашцам носить с собою на работу оружие (они сами рассказывали о том с удавлением Венелину во время его путешествия). В таком положении дела даже фирман Султана мало мог доставить безопасности путешественнику; еще большей опасности подвергался бы археолог, которому предстояло ходить по гяурам, знакомиться с ними, разговаривать: какую бы роль занял он в глазах и без того недоверчивого, глубоко оскорбленного своими неудачами Правительства? Нельзя было даже встретить на месте какого либо опытного руководителя: все, сколько-нибудь образованные и со средствами, жители давно успели выбраться из за Дуная и разбрелись по городам Бессарабии, Молдавии, Валахии, жили в Германштадте, Вене, и даже Петербурге, где был в то время отец Анатолий. Наконец, прибавьте к этому появление холеры и приготовление чумы, впоследствии опустошившей Болгарию до 200,000 жителей. Не смотря на все эти слухи, которые в состоянии были поколебать каждого, не смотря на общие предостережения, Венелин все-таки решился ехать. Он предостерегал только в одном из своих отчетов: «может быть, действительно местные обстоятельства уменьшать круг моих изысканий за Дунаем; во об успехе буду иметь честь донести Императорской Российской Академии. Деятельность моя будет в том, чтобы нельзя было сделать самому себе упрека; мне предлежит, как вижу, пожинок на ниве после бури, и града, и ветра…». Он упорствовал даже ехать на Молдавию и Валахию, чтобы осмотреть хорошенько устья Дуная и берега Болгарии: наконец разнесся слух, что почта снята; приходилось таким образом заводиться собственным [101] экипажем и лошадьми. Делать было нечего, надо было отправиться морем, на Варну, и отправиться как можно поспешнее, чтобы застать там русские войска. Судна отправлялись туда довольно редко, нужно было дожидаться; 27 июня Венелин сел на корабль, в ожидании попутного ветра; а 29 снялись наконец с якоря.— Среди подобных беспокойств и сборов, среди тревожных слухов и ожиданий, он все-таки успел довольно иного сделать в Одессе: собрал всевозможный сведения о предстоявшем пути; изучал древности южного края России; приобрел знакомство многих Болгар; ходя по городским закоулкам, в самую жаркую пору времени, успел собрать довольно болгарских песен, т. е. большую часть того, что осталось впоследствии в его сборнике и благосклонно нам уступлено И. И. Молнаром для напечатания; наконец собрал до 700 коренных слов, восклицая в одном из своих писем с диким восторгом: «первое основание болгарского словаря!» Относительно рукописей не было такого счастья: по одному слуху о какой-то исторической грамоте болгарской в Овидиополе, бросились они туда вместе с Куницким; оказалось, что и рукопись, и владетель ее переправились в Николаев.

Июля 4, ровно в полдень, остановились в Варненской бухте. Вокруг города расположен был в двух местах русский лагерь, издали видны были в Коварне палатки госпиталя. Не было ничего плачевнее того вида, который представлял самый город, разбитый, запустелый, изъеденный болезнью. Одни бомбы, говорить болгарская песня об осаде Варны, летели

«Три месеца день и ношть
Като дребни дъждь».

Двух дней достаточно было, чтобы совершенно ознакомиться с городом. В нем находится, говорит Венелин, «три монастыря, между коими и митрополичий. Посетив оные, я совсем был разочарован в своем воображении [102] и надежде. Митрополит со всем своим. причтом переселился в Крым, и всеми монастырями и Варнскою паствою взялся заведывать какой-то случайный монах. Каждый монастырь состоит в маленьком, полуразваленном церковном строении и при нем тесном жилье. По углубленно, в которое спускаться должно входя в церковь, и по предосторожности, которую нужно принимать, чтоб выходя не ушибить себе голову об крышу, строение имеет вид полуземлянки. Внутренность или без окошек, или с окошечком с одной стороны. От сего темнота в церкви, и свечи, зажигаемые во время богослужения, нигде так не кстати, как здесь. В воскресенье и праздничные дни Литургия оканчивается в седьмом часу утра, а начинается когда большая часть паствы еще спить. Так бывает повсюду в турецких областях, где господствует магометанское население. От монаха, для коего я принужден быль взять переводчика, ничего не мог узнать. Однако показал он одну маленькую медаль, на коей ни буквы нельзя было разобрать, и очень желал мне уступить ее за 50 рублей! Между прочим я осведомлялся, не находятся ли при церкви какие-либо грамоты, принадлежащие монастырю, и может быть ему дарованные Патриархами? переводчик пересказал мне, что находятся, но только не цареградские, а итальянские, и что папас дня через два может мне их достать. На третий день я опять посетил папаса, и он мне вынул из кармана греческую азбуку венецианской печати! Он думал, что я хочу учиться читать по-гречески. Подобные сцены бывают со мною довольно часто. Очень естественно, что неученые лица не могут иметь понятия о вещах ученых, и вообще таких, которые между ними не водятся. Поелику монастыри в Турции ни чем не могут располагать, то почти и места нет грамотам. Присылаемый с утверждения Порты, Митрополит поселяется при той церкви, называемой монастырем, при которой ему заблагорассудится, и, как отчетов никаких не дает Патриарху, точно так, как и Паша Султану, то и не ведет [103] никаких бумаг. Такое состояние эпархиального устройства, необразованность самого духовенства и частые перевороты служат причиною тому, что нигде почти нет ни Дикастерии, ни архивов духовных. Устройство таким образом применилось к политической организации Турции, в коей ни при Аянах, ни при Пашах, нет ни канцелярий, ни хранилищ. Мягкая чалма Паши согревает тот кодекс и тот архив, из коего постепенно все испаряется». Начальство присылается Греческое; книги церковные — Греческие, Венецианской печати. Итак Иерархия в Варне ничего не могла доставить путешественнику; оставалось обратиться к Болгарам, собравшимся сюда из других городов, по прекращении болезненности; у них можно было по крайности научиться языку и собрать этнографические и топографические сведения. Интересно однако, что между ними не было ни одного грамотного. Между прочих жило здесь несколько армянских семейств, часть возвратившихся турецких и несколько торговцев — русских подданных. Вообще же жителей в городе было очень немного и большая часть домов стояла пустых.

Прибавим несколько слов о житье Венелина в Варне, по собственному письму его к М. П. Погодину, из Силистрии, от 20-го Августа. «Июля 4-го, в 12 часов, бросили якорь в виду Варны... В 4 часа, прежде приобрившись и приоблизнувшись, я катнул со шкипером к берегу. Побродив по узким, кривым, душным, худо вымощенным улицам Варны, через часа два сели опять на катер и причалили к судну. Я издалека приметил моего дурнограя (человека Сидора, взятого в дорогу из Москвы), облокотившегося об борд и пристально всматривающегося в вид Варны. Я застал его не в очень хорошем расположении духа; доискиваюсь причины и узнаю, что он отроду не видал столь глупецкого виду. На другой день я опять в город с бумагами. Генерал Рот принял меня довольно ласково; велено тотчас отвести мне квартиру. Квартир пустых было много, но все без [104] окошек. Стекла в Турции не знают; на место его загораживают окошки деревянными решетками. Жителей в Варне очень мало, да и то всякий сброд, большею частию выголодалый. Наше начальство поступало великодушно: помогало народу, чем могло, сухарями, и т. п. Я просил, чтобы меня поселили с Болгарами, чтобы более к ним привыкнуть и к их языку. К вечеру я отправился на судно за дурнограем и всею, ему подведомственною, командою. В Варне извощиков нет; тяжести, выгружаемые с судов, разносят по городу наемные Турки: их довольно много зевает у пристани. Как только мы причалили, тотчас вызвался один османец и, за десятка три копеек, предложил свою спину. Я дал, знак доброграю перегружать с катера на спину челмоносца; опять повторил, — ничего; крикнул,— ничего, да и хотя бы подал сигнал конгревовою ракетою, мой дурнограй едва ли пришел бы в себя: столь сильно зазевал его вид Турок, коих он в первый раз имел честь видеть в натуре. Прибыв на квартиру после нескольких блужданий, я расположился отдохнуть на единственной мебели, довольно узкой лавице. Это внутренняя; переднюю занимали хозяева: Болгарин Вулчё; жена его, молодая и очень милоликая, Гина; девятилетняя их дочь Вьрба и пяти лет сын Маринко... С хозяевами я скоро очень свыкся; к счастью, хозяйка довольно щебетливая женщина; оба родом из под Шумна, говорят не очень чистым болгарским наречием. более привыкли к турецкому; насилу мог я им вдолбить в голову, что между собою Болгарам грех говорить по-турецки 1. В короткое время я так приучился по-болгарски что разговариваю уже без переводчика; только трудно их приучить, чтобы говорили со мною чисто по-своему, а та вечно ломают русской... Хозяйка меня хвалила всем своим Болгаркам, что я твърде хубав боерин, а [105] дурнограю вечно приказывали: «съберн ризи, да я аз пера». От них и от других Болгар я узнал иного кой-чего полезного и собрал нисколько песен 2. В гостинец, между прочим, скажу то, что Переяславль, столица Болгарских царей, где царевал два года Святослав, ныне Эски-Стаибул у подошв Балканов. Это важно: там и теперь развалины. Предание о Разграде или Радине-граде. Болгаре не принимают календарных греческих имен, все у них народные: и теперь еще между ними найдешь сотни Боянов, Горданов, Теланов (!!), с их уменьшительными. Еще больше вам скажу: мне попался на глаза один молодой Болгарин, именеи Тило (уменьшительное от Тилан). Знаешь, друг мой, что это имя для меня щекотливо; я порасспросил его подробнее. Он уверял меня, что имя это чисто Болгарское, что им зовут больше в молодости, а в старости лучше Тилан; только еще заметил, что Греки портят их имена. Как? «Я служил в лавке у одного Грека в Филиппополе: он и его семейство меня вечно называли, Бог знает почему, Аттилою (!!)». Я спросил, не портят ли и других имен? Почти также обходятся и с другими, и Грек охотнее назовет тебя Абойо вместо Бойо (Боян): любят акать. Et cetera alia bona. Слава Богу! Я, будучи в Москве, опасался еще кое-чего, не смотря на всю основательность I-го тома 3. Слава Богу! Ученье наше, друг мой, оправдывается зело. И в других отношениях руссизм Болгар через чур выказывается. Я видел в Варне с полдюжины Болгарок из за Адрианополя и окрестностей Месемврии: точь-в-точь, то есть до нитки одеты, как в восточной подмосковной и как Рязанки… Поезжай к любезному Сергею Тимофеевичу 4, выпейте на радость по бокалу; дай отведать и тем, коим по вкусу наше русское ученье». Варненские хозяева навещали Венелина и после, [106] во время его болезни в Силистрии, а Гина, вечно упрашивая, зачем ничего не есть он? — прибавляла: «яз та наготувам да едешь».

Поездки из Варны не могли простираться далеко: Турецкая линия находилась уже неподалеку от города, по реку Камчнку; чтобы перешагнуть ее, нужно было прежде снестись с Везирем или Галил-Пашею, а на это потребовалось бы немало временя; да и стоило ли хлопотать, когда по всем собранным слухам известно было, что большая часть Румелии опустела, вследствие переселения жителей на правый берег Дуная? С другой стороны, цепь Русских, с запада, простиралась только под Праводы, а оттуда к Силистрии. Наконец, сверх ожидания, войска получили от Генерала поздравление с скорым походом, именно к исходу первой половины Августа. Все двинулось к приготовлению; госпитали, магазейны, тяжести перевозились на суда. Надо было спешить воспользоваться остальным временем под охраною Русских. Июля 22 выехал Венелин из Варны по дороге на Коварну. В окрестности находились два монастыря: св. Константина и св. Димитрия. В последнем не было ничего замечательного, ни одного из духовных лиц; обитель оберегал один только старик. При первом находился один монах, но и тот намеревался Последовать примеру своего Архипастыря, повторяя: «пойдем на Россия». Самый монастырь, одинокий на краю рощи, среди груды каменьев, произвел некоторое впечатление на путешественника: «посреди ограды, говорить он, возвышается строение, составлявшее жилище иноков; с левой стороны смиренная пристройка — церковь; в Алтаре за престолом небольшой колодезь, или, как Болгаре называют, кладенец. Он почитается священным и исцеляющим. Замечательно, что и теперь, не только Греки, но и самые Болгаре чрезвычайно привязаны к священным источникам и кладенцам, коим приписывают целительную силу. Вот почему в Болгарии так много местностей, носящих названия воды: Черна-вода, Пресна — или Пре-вода [107] (свежая), Червена-вода, Бела-вода. При подобных кладенцах 5 строились у них монастыри, а наконец и селения». Действительно, взглянув на карту славянских местностей в Турции, удивляешься множеству подобных названий; и так как обыкновенно очень мало знают имена славянские, то встречаешь беспрестанно турецкие приставки —су (река), бунар (колодезь, фонтан), и т. п. К этому присоединяются и требования жаркого климата, и обычаи турецких омовений; Турки устроиваиот даже но обетам подобного рода водохранилища, от простых вофоемов и колодцев до разукрашенных фонтанов. Любопытно, что в болгарских песнях местности обозначаются чаще всего именами кладенцев: особенность, которую мы не встретим в Сербии. «В сем монастыре, продолжает Венелин, летом проводил время Варнский Митрополит, принимая визиты Паши. Обитель сия была удобнее, чем Варнская, в коей одна маленькая, тесная келия составляла и переднюю, и приемную залу, и кабинет. Не видя ничего особенно замечательного в монастыре, я попытался спросить кое о чем почтенного инока. Заметя из моих вопросов, что я охотник до старины, он побежал за своим кошельком с антиками. Между старинными турецкими и итальянскими денежками, я нашел одну польскую, Сигизмунда III, на коей довольно хорошо сохранены черты лица сего монарха, и приобрел ее за четвертую долю того, что требовал продавец». Оставив монастырь, Венелин отправился в Криницкую долину, чтобы побывать в нескольких болгарских селениях: но, вместо них, нашел он только несколько избушек. В самой долине стоял этап Черноморских козаков; возле почтовой станции поднималось два церкво-образных строения, очевидно остатки мечетей, несмотря на то, что иные, желая казаться знатоками, объявляли их языческими храмами. В конце долины, в двух верстах от моря, лежали развалины селения Крины. В балаганах [108] бывшего госпиталя оставалось еще здесь несколько больных русских солдат и комиссариатских чиновников. Путешественник, сопровождаемый русскими козаками, взобрался на холм, чтобы еще окинуть взором долину: каково же было ему вдруг услышать, что здесь схоронен бывший его сотоварищ по Университету Н. И. Смирнов! — В левой стороне долины, на горе, при селении Чаушкёи, находились древние развалины огромного христианского храма и кладбища; среди них поднимались два вековых дерева — дуб и явор; здесь собирались Болгаре, на массивных четвероугольных камнях прилепляли восковые свечи и зажигали их. «Что вы делаете здесь?» — спросил Венелин: болерец, отвечал старик Душко, ни тука цръкуваме на Велик-день, на Гергёв день: закалем агънца, сторим много есте 6. Дуб и явор служили им церковью! — Над самым селением Крины, в южной цепи гор долины, поднимался некогда древний болгарский замок, оставившей после себя только одну полуцелую стену, да заметные следы прочих. Путешественник перенесся в былую эпоху; «чистота и свежесть воздуха, романическое местоположение долины, и впечатления, полученные при взгляде на развалины, невольно заставили меня мечтать о тех счастливых временах Болгарии, когда Бояны — соловьи сего народа воспевали любовные интриги и подвиги героев и героинь тех или других замков». Но внимание развлекаюсь однако рассказами ямщиков о проказах воров и диких свиней: последние бродили целыми стадами, нападали на нивы и опустошали; разбойников стало меньше, как скоро в долине расположились козаки. Миновав горы, опоясавшие долину, мимо Бальчика, местечка на покатом берегу моря, скоро спустились к Коварне. До войны считалось здесь около 500 домов и 3,500 жителей, из коих треть составляли Болгаре. Все они однако говорили по Турецки; отыскались только [109] два старика, зашедших сюда еще в молодости и не забывших родного языка. Она объяснили Венелину, что настоящее имя Коварны есть Говорна, слово болгарское, что здесь было прежде большое, чисто-славянское село, что Турки переселились сюда уже на их памяти и исковеркали название. Ожидая Русских, они обнесли было местечко земляным валом, который однако ни к чему не послужил им, ибо страх от приближающегося Москова проникает не только через земляной вал, но и за казенные стены; одним словом, они убрались заблаговременно в Варну, утащив за собою и Болгар; на поход они кстати разрушили небольшую Болгарскую церковь. При этом случае Венелин передает в Дневнике своем несколько весьма любопытных, подмеченных им, подробностей тамошнего быта, именно в эпоху войны с Русскими. Мы передаем этот рассказ почти словами Венелина, опуская очень немного. У Турок, говорит он, обыкновенный закон — не жить в одном доме с Христианами. Случалось, что в доме Турка одна половина пустая: если заквартируют в нее офицеры, семейство хозяина тотчас же оставляет дом. В этом случае для Турка очень много неудобства и неприятности; он должен приискать для семейства другой дом, и именно пустой, потому что и Турок с Турком не уживется в одном доме; даже между семействами двух братьев должна быть непроницаемая перегородка. Конечно, при входе неприятеля и при занятии квартир должны таким образом неминуемо произойти неприятные переселения. Вот почему, вместе с приближением Русских, Турки обыкновенно оставляют свои жилища и следуют за войском, или же отправляются в более покойные округи, ближайшие крепости, укрепленные города. Таким образом множество турецких семейств из окрестностей Разграда, Варны, Силистрии, в нынешнюю компанию скитались около Филиппополя и Солуня. Должно заметить при этом, что и без войны, в мирное время, жители Турции, обоих вероисповеданий (главных), очень [110] подвижны; но более естественная причина переселения во время войны состоит в том, что Турки чуждаются Европейцев вообще, более Христиан, неприятеля, и в особенности Москова. Почитая дом свой и семейство священным и неприступным, тем более опасается Турок осквернения в военное время; и если он почитает за уголовное преступление нескромное любопытство — не только Болгарина, его приятеля и соседа, но даже и единоверца, и брата; то вход вооруженного Москова, самого лютого, по его понятию, из всех неверных, вход на двор в присутствии семейства, — для его сердца настоящий кинжал. Он готов лучше перенести все неудобства семейного кочевания, чем остаться в виду победителя, хотя бы вражда была уже прекращена миром. Присоедините еще особенную народную гордость: обо всех Христианских народах Турок обыкновенно говорит с презрением, а у себя с несчастными Болгарами обращается с помещичьею осанкою; он твердо верит, что турецкие Христиане рождены только для того, чтобы быть его данниками и рабами. Оставаться под христианским господством или начальством, платить ему или даже работать для него, — несходно ни с его характером, ни с религией, ни с предубеждением. Вот почему уступленные Портою России областцы тотчас очищаются от Турок до последней ноги.

Такие сильные побудительные причины сделали переселение законом, и тот почитается изменником, кто оказал бы к нему неохоту. В подобных обстоятельствах все зло изливается на несчастных Болгар. Они, как рабы, принадлежащие Туркам, без коих последнее также точно не могут обойтись, как извощик без своей клячи, обязаны общим законом убираться вместе с Турками. Но как Турки сами недоверчивы и не без причины предполагают в Болгарах, как рабах, как Христианах, как соплеменниках Русским, преданность к России, то поведение сего народа, при наступлении Русских, или переселении Турок, становится весьма затруднительным и [111] требует величайшей осторожности. Коварнский лавочник между прочим заметил мне, что его сосед, Стоян… во время выступления Турок пострадал от кинжала. По моему желанию, Стоян призван в лавку и начал рассказывать: «внезапно известили нас о приближении Русских: семейные и безоружные жители, к коим принадлежим и мы, тотчас бросились приготовляться к выезду. Мне, человеку семейному, нельзя было в ту же минуту бросить все хозяйство и пуститься налегке, с пустою сумою, в дорогу. Но делать было нечего, и я велел жене собирать все съестное в купу; пускаться в дорогу без запасу было бы величайшей глупостью, ибо пришлось бы в каком-либо узком и тесном месте умереть с голоду. К несчастью, за неделю пред тем, Турки отняли у меня повозку, для казенной, как утверждали, надобности, а другую надобно еще было починить, то есть поработать над ней семь, восемь часов. По этой надобности я сходил на базар. На обратном пути встретился мне знакомец Ахмет, только что вышедший из кофейни: «ну, Стоян, сказал он мне, злой Москов на шее, поедем поскорее в Варну (у Ахмета было денег довольно, все готово и одна жена с мальчиком; у меня жена и четверо детей)». Я отвечал, что не имею ничего готового, и, намереваясь поправить повозку, не могу отправиться до завтра. «А, так ты хочешь подождать Москова, изменник!» У Ахмета засверкали глаза, и в ту минуту он махнул мне в бок кинжалом; по счастью, попал он мне в руку над локтем, а пробил ее почти насквозь. Я облился кровью, и рад был, что по крайности жив добрался домой. Пока сосед и жена перевязали руку и дали звать начальству, Ахмета не стало в Коварне. Я страдал долго; опухоль и рана были причиною, что Турки не погнали меня вперед, ибо без руки я не мог быть им полезным, то есть работать в крепостях». Стоян показал мне место раны; называли и других, подвергшихся той же участи. Правда, если христианин обижен, то его удовлетворяет турецкое начальство. Но для сего [112] истец должен представить виновного; а ворона вороне глаз не выколет, и обыкновенно, пока Болгарин обратится к начальнику, Турки мусульманину всегда дают случаи ускользнуть. Если он убил Болгарина и родственники ищут правосудия или мести, убийца обыкновенно убегает в другой повет или другой пашалык, где, прожив в тайне или под другим именем года два-три, получает право возвратиться в дом свой, а ищики лишаются права продолжать иск или коснуться особы убийцы. Между тем убийцу-Болгарина умеют сыскать и в другом пашалыке.

Но, сверх общего закона переселения, еще есть и другая сильная побудительная причина, по которой Турки тащат за собою бедных Болгар. Этот несчастный народ для Турка тоже, что овца для человека, то есть самое полезное и необходимое животное. От него получаются: молоко, масло, сыр, мясо, кожа (тулуп, шапка), шерсть, т. е. пища и одеяние. т. е. можно жить им одним. В этом отношении Турки чрезвычайно дорожат и Болгарами, которые снабжают их деньгами (чрезвычайными податьми), всем съестным (десятою долею со всех произведены природы), и наконец исправляют для них и вместо них все тяжелые государственные работы, и таким образом Туркам лишиться Болгар — значить лишиться способа жизни и пропитания. В военное время Болгаре служат Туркам пионерами, саперами, минерами, понтоньерами, плотниками, каменьщиками и вообще рабочими батальонами. В крепостях употребляют их для поправления брешей, бастионов, окопов, батарейных редутов, то есть суют во все места, где огонь жарче, где они большею частию погибают от русских ядер, и в военных реляциях по неволе входят в число убитых мусульман. Тем хуже для Болгар, что они лучшие каменьщики и мастеровые в Турции, Словом, турецкое господство и существование в Европе более всего, и почти исключительно, опирается на Болгар. Молдаване и Волохи были всегда полусвободными; Сербы — [113] некоторые меньше смешивались с Турками, другие целиком туречились, третьи отстояли свою независимость, и все вообще пользовались защитой гористой страны. Албанцы всегда, были полуподданными, природными гордыми воинами, служа Туркам разве из выгод и жалованья; огромные хребты гор защищали их в уголке. То же можно сказать и о греческих горцах в Морее. Греческий народ на островах имел разные преимущества и дышал свободнее. Занимая почти одни приморские страны, он не был прицеплен к тяглу и ярму; мореходство и торговля открывали ему тысячи путей проветриться и подышать на просторе. Приходилось только погоревать разве некоторым деревушкам Фессалии и Аттики. Греки торговали всегда беспошлинно, иногда даже с особыми привилегиями, с платою только поголовной подати. Им отдано господство над другими христианами в духовном отношении; им наконец отданы Молдавия и Валахия, истинная Перу для Фанариотов и других островитян, где бедные семейства скоро переходили в богатых бояр и князей.

При всем том, Греки одни из первых всегда были готовы восстать: не сладко было получать благодеянья из чужих рук на своей собственной родине. Но нигде столько не извращено Турками естественных и священных отношений, как между Славянами: вспомним янычар и сербских потурчеников, злейших врагов своих единоплеменников и прежних единоверцев, так что в Сербии укоренилась пословица: «нет Турка без потурченика». И из Славян всего более страдали Болгаре: сверх упомянутого выше, вспомним, что страна их, собственная Болгария, (в Македонии и по юго-западным краям защищены они горами и переходят скорее в положение Сербов и Арнаутов), служит обыкновенно местом военных действий и лагеря; вспомним наконец, что в нынешнюю даже войну множество Болгар было перерезано, в Балканах, после того как окончили они работы подкопов против Русских.

Венелин прибавляет еще несколько любопытных [114] подробностей об отношениях Болгар к Русским. Замечательно, что Турки недавно узнали ближе об этих племенных и религиозных отношениях. В первые, может быть, Греки отворили им на то глаза, добиваясь Княжеств и указывая на сродство церковных книг у Козакове, Молдаван и Волохов. После того Турки все-таки не очень заботились о том, сродны ли Московам их румельские гяуры, и еще меньше сознавали это сами Болгаре, пока XVIII век и следующие события не напомнили им исконного и забытого прошедшего. В Потемкинские, Румянцовские войны имя Москов сделалось чувствительнее для слуха Задунайцев; Суворов сделал его грозным и страшным для врага. «Я часто слыхал в молодости, говорил Венелину один престарелый Болгарин Тръновец, с каким жаром Турки произносили имя Москов; судя по ругательствам и слову дяур, я заключал, что этот народ должен быть христианский, но какой, вообразить не мог, ибо наоколо много, слышал я, христианских народов (Болгарин не различал даже вероисповедания). Сколько знал я об этом занимательном Москове, только же знал и всякой другой Болгарин. Бывало он появится по сю сторону Дуная на короткое время, и опять вернется. За Балканами, в Македонии, многие из наших и не слыхали даже этого имени. Лет тому слишком двадцать, торговал я в Солуне, как вдруг разнесся страшный слух, что правоверный народ (Турки) погибает от Москова, и что спасается, кто может в Добрицу (это был побег бессарабских Татар за Дунай). Смятение в Турках было ужасное; велено, чтоб вооружался стар и млад, и чтоб собирался под Байрак (знамя). Чем более стали вооружаться, тем более усиливался страх. И поверите ли, мой сосед и приятель Мустафа, Турок, торговавший и ночевавший рядом со мною за слабой перегородкой, однажды ночью вспрыгнул с просонья как бешеный, и закричал отчаянным голосом: «Москов! Москов!» Я также перепугался, зажег свечу, вхожу к нену: он дрожит, в поту, губы [115] посинели: «это ты, Райко!» сказал он: «мне приснилось, что Москов только час езды от Сереса (у него жили там мать, брат, сестра)». Мне наконец и самому страшно стало. Плохо уже было, когда сам везирь великий из Эдирне (Адрионополя) поспешил с войсками в Шумен!»

С течением времени сознание племенной и религиозной связи с Русскими росло в Болгарах более и более; прежние воспоминания воскресли, представления сильнее проникли в жизнь и уяснялись самим делом. Так, например, известно, что искони Болгаре называли Русь Дедо (или Чичё) Иван; название это хранилось в поговорках ходячей речи как миф, звук без ясного и сильного содержания; события нынешнего столетия соединили уже с ним понятие более ясное, надежду, связанную историческими, древнейшими преданиями. «Что-то еще скажет дедо Иван!» «Дедо Иван не положит охулы на руку!» — так часто говорят ныне Болгаре, менее образованные, но знающие уже весь вес употребляемого выражения. Венелин и в этом случае прибавляет несколько интересных заметок, по случаю рассказа о Трънове. В городе этом, в крепости, находится так называемая Шишмановская церковь (от времен Царя Шишмана, когда Болгария склонилась под иго Турок). Турки обратили ее в мечеть, но алтарь оставили без употребления; Болгаре же питают к ней глубокое уважение, именуют ее царскою, и рассказывают, что Турки не могли проникнуть в алтарь или Тайницу, остановленные Высшею силою. В ограде этой церкви находится огромное вековое дерево Брезь (явор). С незапамятного времени стояло оно сухо, по преданию с тех пор, как церковь обращена в мечеть. Вдруг, при наступлении прошедшей компании, старый великан во всем блеске зазеленел и развился! Это явление сильно, но различно поразило жителей Трънова. Сердца Болгар забились от радости; тайно произносимое слово царь Никола, царь Никола, превратилось в талисман — исполнитель сладких надежд. Турки, как все восточные, охотники до астрологии, толкований снов, [116] предвешаний, испугались разъюневшего дерева. «Однажды,» сказывал Венелину в Силистрии Болгарин, Тръновский житель, «однажды поутру вошел ко мне в лавочку мой знакомый и приятель Ибрахим: — не быть добру, сосед Боян, — сказал он мне с некоторой задумчивостью;— недаром после стольких веков зазеленел сухатый; собирается на нас войною ваш стрико (дядя, т.-е. Москов, дедо-Иван); восторжествовать вашей вере; это зло предвещают даже и наши книги, и звезды! — Я только сказал на это: как хочет судьба! и повел его в комнату утешить двумя стаканами вина».

Но еще любопытнее, до какой степени в прошедшую компанию слабо было сознание племенной связи с Болгарами в самих Русских, т. е. между нижних чинов войска и многими офицерами. Это может объясниться тем только, что русское войско бывало прежде в тех преимущественно местах, как например Рущук, Силистрия, в которых более Турок и Волохов, чем коренных Болгар. Как бы то ни было, Венелин, по рассказу его в письме к В. Е. Априлову, встречал много русских офицеров с понятиями или старинными, признававшими татаризм Болгар, или вовсе чуждавшимися всякой этнографии. Они были убеждены, что в Болгарах видят Татар, а в языке их исковерканный язык русский: «какие удалые шельмы, говорили они, эти болгарские Татары! поживешь на квартирах дня два, три, как вдруг пойдут болтать по-русски! Но за то как уж уродуют русские слова!»

Из Коварны отправился путешественник в Мангалию и Кюстенджи. Необыкновенная наблюдательность, с которою устремлял Венелин зоркий взгляд свой на этнографические и топографические особенности посещаемых стран, наблюдательность, воспитанная его прежними странствованиями с котомкой за плечами, поддержанная изучением естественных наук в Сегединской академии и в Московском университете, равно как поэтическою южно-русской природой, остановила его в настоящем случае на [117] местности, простирающейся от. Варны и Силистрии до Исакчи: вся страна эта издревле называлась Добрицей; Турки сделали отсюда Доброджа или Добруджа, и отсюда уже перешло имя к другим Славянам в Форме Добруча. Положение ее вызывает необходимо геологические вопросы: Венелин посвятил им огромную статью в своем Дневнике, и жаль только, что под конец завлекся в физиологию.

Июля 27 числа прибыл он в Бабадаг, куда переселились очень многие Болгаре из Разграда. В течение недели перебравши их всех, он успел найти только одного грамотного, и тот наговорил об одной исторической рукописи, которую будто бы увез поп Иванчё в Силистрию, но которую потом напрасно отыскивал Венелин. По счастию, окрестности Бабадага, которые исходил он вдоль и поперег, дали ему случай описать озеро Резно; эта превосходная по историческим и топографическим данным статья помещена после его смерти в «Чтен. Моск. Общества истор. и др. Росс.,» год 2 (1847), № VI, в отделе «Исследований», под названием: О соляном озере Halmyris (Rassein, Ramsin). Заметим при этом, что вообще все те статьи, в которые Венелин, после своей поездки в Болгарию, вносил топографические подробности, отличаются особенной живостью и несомненным достоинством: таковы его, несколько раз встречающияся, описания Дунайской долины (ср. статью ibid, № IX, в отд. «исслед»., «о древних жилищах русского народа», или ibid., год 3. № III. в Смеси, «Об Обрах».) Из Бабадага, 3-го августа, отправился он на Гирсово, где переправился через Дунай в Валахию (почта от Гирсова через Расову на Силистрию была снята, верхом же отправляться с поклажей трудно) и между прочим неосторожно выкупался; 4-го пробыл в карантине; 5-го поехал по тракту на Слободзею, вечером прибыл на станцию Злату, а 6 августа в Силистрию. На дороге уже почувствовал он себя дурно, а в вечеру по приезде слег в сильных [118] горячешных припадках. Скоро захворал в человек, его сопровождавший; по счастью в крепости находилась вольная аптека, и медицинские знания, запасенные в Москве, пригодились против собственного недуга. По местной особенности, болезнь потрясла очень сильно, и выздоровление имело продолжаться дольше ее самой. «Во время медленного выздоровления в Силистрии (пишет он в Москве, 5 лет спустя), я выходил часто прогуливаться по длинному ряду лавок, как для развлечения, так и для филологических и географических справок. Сидельцы были почти все молодые Болгаре, как из Болгарии, собственно так называемой, так и из Фракии и Македонии. Войти в любую лавку без дела, и сесть, чтобы наговориться,— у них не есть вещь вне порядка вещей... Я посещал многие лавки, и стоило однажды только познакомиться, чтобы всякий раз с обеих сторон собирать приветливые улыбки... Своим знакомством довел я дело до того, что мои сидельцы стали ходить ко мне с визитами без дела, т.-е. чтобы поболтать... В числе посетителей было и семейство, у которого я квартировал в Варне. Девочка, лет 9, в городе узнала моего служителя, и до тех пор не отставала от него, пока он ее не проводил ко мне. Я тогда слег было, и в продолжение трех недель семейство это, чередуясь, посещало меня. Отец заходил в свободное время, мать приходила сидеть с работою или же присылала детей, которые не мало облегчали меня своим балагурством. Но какая разница в этом отношении между Силистриею и Москвою! В продолжение 10 лет (т.-е. со времени прибыли Венелина в Москву из Кишинева, где он был надзирателем и учителем), из всех посещений, которыми мне сделана была честь, почти ни одного не было вроде Болгарских; все они были или по делу, или из церемонии (ср. «о хар. нар. пес. у Слав. Задун.)». Досуги выздоровления дали путешественнику время подольше остановиться на описании города. «Силистрию, говорит он, скорее можно назвать крепостью, чем городом; если отнять укрепления, [119] останется небольшое местечко; если взглянуть на пространство окопов,— обширная крепость. Она лежит на равнине прибрежной. Южные берега Дуная возвышаются на подобие гор; их цепь, приближаясь к городу с Запада, обходить его в виде правильного полу-амфитеатра. Место понравилось Римлянам: на равнине, среди амфитеатра, разбили они укрепленный лагерь (castra fixa), откуда выходили окружные караулы по цепи гор, для наблюдения над Дунаем. Далеко видно им было в нынешнюю Валахию: необозримая, прямая поверхность земли к Северу соединялась с небосклоном. Своею пустотой и беспредельностью она вселяла грустное чувство в душу римского солдата: чувствовал он, что под сталью и ношею не взлететь ему, а за Дунай было пускаться — как в море, на котором не угоняешься ни за кем. Чуть-чуть отмечал он там летучие шайки сарматских конников, в миг появляющаяся и в миг пропадающие под дальнейший небосклон. Видал мой часовой много стран, и Испанию, и Армению, и Сирию, где ему легко можно было припереть врага к горе, к пруду, к реке, к озеру, к лесу, к стене, или спрятаться в лесу, за холмом, за рекою, за горою. Опять взглянул он на Задунай, и отворотился к холмистым долинам Мизии, на которых недавно подвизался. Боялся он Скифии, не мог ни понять, ни обнять ее глазами; боялся всякой часовой сарматских нападений. Зловещая молва о Россоланах переходила из роты в роту, из легиона в легион. По мнению римских арнейцев, хуже всего было итти на Дунай, где всякую минуту надлежало быть готовым против неожиданного нападения. Действительно, не в пример лучше было римскому солдату между потомками Леонида, Мильтиада, Эпаминонда, Кира или Эвера. Там он в свободную пору беспечно мог шататься по лавочкам, где продавали греческие блины (placentae), и где, хотя в тайне ругали невежами и дураками эту римскую челядь, однако в глаза все-таки ее потчивали: ??? miles!, т.-е. господин воин! так точно, как малороссийские Жидки — [120] господин слузивый! А за Дунаем?.. Казалось, сам римский бог войны шел от Оршовы по берегам Дуная к Востоку; у Черновод Дунай своротил к Северу. «Куда ты, Дунай великий, оборотился? В Скифию, коей нет конца? Нет, Дунай, боюсь следовать за тобою». Сказал Марс, и прямо, скорым шагом, махнул к морю. По следам его родился огромный Траянов вал: работа, по огромности своей, не римских, кажется, легионов, а самих богов. «Отчего же ты это называешь Змеевиной (спросил я у ямщика, при проезде чрез Траянов вал, на который он указал: «вот Змеевина!)?» — Да так, батюшка, называется по Русски, а это потому, что над ним трудился сатана, а сатана показывается человеку в виде змея.— Я заметил, что это был царь Римский: — Верно не был православный, так видите, что все равно.— И так первоначальный неподвижный лагерь, кругом окопанный по правилам римской фортификации, превратился в укрепленный город. И действительно, пространство Силистрии сходствует с пространством римских лагерей. Я воображаю первоначальный город: небольшие домики по линиям, прямые улички, посредине четвероугольная площадка и возвышенное место, с коего начальники говаривали речи к воинам. Название военного городка было Dorostorum; Волохи, потомки Римлян, и ныне его именуют Dristur». Этот живой рассказ Венелина, переданный нами почти без всякой перемены собственными его словами, увлек еще далее: путешественник совершенно перенесся в отдаленный времена римских пограничных легионов, набросал весь быт того времени, очертил лица, вступил с ними в разговор, и оставил нам первую главу исторического романа. До какой степени, в силу своей глубокой поэтической натуры, Венелин мог переноситься в отжившие эпохи, это может всякий увидать из рассказов, помещенных в его некрологе в Моск. Ведом. 1839, мая месяца. Любопытно, что еще в детстве он отличался уже сильным развитием этой способности: проходя историю, он жил как будто вместе с [121] Аннибалом, Алариком, Радогостем, Генсериком, и от учителя допрашивался всех подробностей быта их (см. «о хар. нар пес. у Слав. Зад.», стр. 57 и далее). Возвращаемся к Силистрии. Он пробыл здесь семь недель. Болгаре, с которыми познакомился он, были большею частию мастеровые и мелочные торговцы, Шуменские, Треновскис и Свиштовские. Церквей было прежде семь: из них осталась одна, хуже варнснских, и при ней архиепископ Грек с клиром, состоящим из Молдаван и Греков. Попытался было Венелин узнать что-нибудь: но, когда архиепископ сталь жаловаться на свою паству (Болгар), называя ее варварами, сердце ученого не могло вынести более; он взял шляпу и тотчас вышел. Богослужебные книги — греческие, и отчасти волошские. Устройство эпархии находилось в самом плачевном состоянии: вся внутренность страны между Тръновом, Софиею, Видином и Рущуком, оставалась тогда почти без духовенства; по редкости Церквей и отдаленности их от селений на 100 и 150 верст, иногда Болгаре умирали без исповеди и Св. Причащения; другие крестились только под венцом, и Венелину случилось встретить трех девиц 17—20 лет еще некрещеных.

Понятно, при таких обстоятельствах поездки, какие приобретения мог сделать Венелин: они ограничились несколькими песнями, огромным сборником слов и филологических заметок, послуживших впоследствии для составления грамматики и объяснения Влахо-дакийских грамот, но большею частию оставшихся в бумагах покойного; в изучении живого языка путешественник успел до такой степени, что его стали считать природным Болгарином: к сожалению, собирая от выходцев оттенки местных наречий, он сам не был лично в стране их; это имело важное влияние на его последующие суждения об языке болгарском, влияние тем более сильное, что сам Венелин склонялся постоянно к любимой мысли о значении новоболгарского языка как одного из русских наречий. Он изучал язык не столько на месте разнообразных подречий, сколько [122] по показаниям выходцев, а известно, что у них легко стираются местные особенности; в Одессе и Бухаресте встречал он Болгар более образованных,— новое горе, ибо известно, что они легко подчиняются влиянию языка Великорусского или заражаются словоупотреблением и формами языка Церковно-славянского, притом в его позднейшем, . подправленном виде. Всего более для изучения языка были полезны ему бедные молодые люди, которые в ту эпоху, «бросивши дом родительский, скитались по Мизии, подобно провансальским рыцарям (из письма к В. Е. Априлову)»; но если в чем особенно успел Венелин, то это в собрании этнографических и топографических данных страны, занимаемой Болгарами, разумея здесь и Македонию, и Фракию, и границы Албании. Не бывши сам на месте, он наполнил однако подобными подробностями всю вторую часть своего Дневника. Наконец, что касается до рукописей, то он успел напасть только на следы их; обстоятельства этих усилий, равно как хлопот о народных песнях, стоят того, чтобы привести несколько случаев. Начнем с песней. Известны те всеобщие трудности, каким подвергается собиратель их у Славян; известно, чего стоило В. С. Караджичу его собрание песен сербских; но он был счастлив по крайности тем, что при всех затруднениях достигал цели, ибо действовал в мирное время и при благоприятных обстоятельствах, притом получил довольно присланных. Венелин не был так счастлив. Весь оставшийся после него сборник ограничивается или песнями, собранными в Одессе, или после уже присланными в Москву, через Одессу же; за Дунаем же успел он записать пять, шесть, при всех усилиях. Исторические современные обстоятельства не располагали Болгар к пению; брожение, переселение, и вообще неустройство, не давали места мирным обрядам и празднествам, а вне их заставить петь по заказу людей непосредственного, простого воззрения, живущих жизнию близкой к природе, дело совершенно невозможное. Вот почему, говорит Венелин в [123] одном письме, одни подстрекали других не давать мне песен, говоря, что Петербургским или Московским Генералам нет никакой нужды петь болгарские песни, а другие смотрели в карман». И тогда не жалел он денег, и после из Москвы обещал по рублю за каждую, и все-таки дело шло туго. В Кишиневе, во время двухмесячного пребывания, успел записать одну только, в Бухаресте, как кажется, ни одной, в течение пяти месяцев. «Простой Болгарин, говорит он в другом месте, который уверен, что Русского может интересовать только русская песня, никак не поверит, что его может интересовать и болгарская. Вот почему всякой раз, когда я просил Болгар продиктовать мне песню, они удивлялись, не понимали, к чему это, наконец заключали, что в этом таится что либо тайное и — начисто отказывали». Разумеется, подобные же затруднения встречались и относительно рукописей. Здесь действовала, говорит он в одном письме к Г. Инзову, «кроме других неудобств, и врожденная Болгарам, сопряженная с необразованностью, некоторая недоверчивость. Я на опыте узнал, что иные действительно от меня скрывали свои книги, коими, по неимению печатных, чрезвычайно дорожат». Недоверчивость эта так естественна и так велика, что даже через несколько лет, когда все поуспокоилось, некоторые Болгаре, услыхав, что один ученый едет к ним с подобными целями по поручению Московского Университета, заранее в письмах своих предсказывали ему неуспех. Вот один случай, который приведем мы словами самого Венелина из письма к В. Е. А. «В Бабадаге встретил я, из Болгар, бывшего логофета рущукского епископа. Мне сказали, что у него есть старинная болгарская рукопись на пергамине, под именем Цароставник. Судя по его словам об содержали, я ясно понял, что это неоцененная находка для истории Болгар... я почти целую ночь не мог спать от радости, в надежде приобресть это сокровище, сколько бы за него ни запросили. Но увы! к несчастию болгарской истории, случился тут [124] другой Болгарин, родом из Бессарабии. Он прежде служил простым копиистом при измаильской полиции, но, как знал, кроме болгарского и русского, и турецкий язык, то был употреблен переводчиком в Бабадаге и вместе сделан чорбаджи (староста) Разградских Болгар, поселившихся возле Бабадага. К этому мудрецу мой логофет пристроился помощником. Так как они жили вместе, а книга находилась в деревне при семействе логофета, и мне обещали, что велят привезти ее в городе, то я делал этим господам несколько посещений. Вскоре однако, к моему прискорбию, мой логофет скрылся без вести, а чорбаджи Петро (в другом письме Венелин называет его Петер Ганчё) стал меня принимать очень холодно и недоверчиво. Не смотря на эти гримасы, я снова просил известить логофета, который, как видно было, нуждался в деньгах, что я готов дать ему за рукопись 300 или 350 рублей. По его il padrone довольно грубо отвечал мне, что логофет уехал за Балканы вместе с семейством и с Цароставником! Я почти со слезами уехал из Бабадага в Гирсово. Только уже в Силистрии узнал я от прибывших туда Болгар из Бабадага, что Петро посажен под арест, за то, что муку и пшеницу, которую велено ему было раздавать Болгарам безденежно, он изволил продавать им же по четыре рубля. Боясь, по внушению совести, навлечь на себя подозрение, мой драгоман вообразил, что я только под предлогом любви к Цароставнику посещаю его помощника, в самом же дела для того, чтобы узнать об его невинных грехах, и, вследствие предосторожности, запретил своему помощнику являться в Бабадаг, пока я там пробуду!.. Бог знает, где теперь гуляет бедный болгарский Цароставник? может быть, теперь его уже на белом свете нет. Печальная мысль! кто же его мог лучше спасти, как не я? Вольно же было судьбе, чтобы Болгарин же отбил его у меня». Глубокое и живое до наивности увлечение своим предметом не должно нас удивлять в Венелине: мы знаем тому несколько примеров. Получив [125] известие, что на Афонской горе проданы были монахами каким-то иностранцам за 7.000 пиастров двенадцать рукописных фолиантов, упоминая о том в одном из писем, с глубокою скорбию прибавляет он: «Мне хотелось бы — хоть бы посмотреть на то место, где стояли фолианты»... Когда Пешаков прислал ему из Бухареста в Москву известную благодарственную болгарскую оду, при всем том, что Венелин считал это единственным голосом сочувствия, вот, что отвечает он в письме к Априлову: «но еще было бы мне приятнее, если бы он прислал мне народную песню». Чтобы не прерывать нити в рассказе о поисках Венелина, мы приведем еще случай, который свел его с Болгарином Иваном Манойловым, уже на возвратном пути в Кишинев: это был сын священника села Жеравны, лежащего в Балканах по дороге от Котла (Казан) к Сливну. Увидав у него новогреческую Арифметику, завернутую в пергаминный рукописный лист, правописания XIV века, Венелин узнал, что лист этот выдран поповичем дома из сундука; что в детстве они рвали оттуда на всякую всячину; что сундук был вышиною в человеческий рост, и что он брошен в избе во время побега от Турков в Россию. Каково же было это слышать Археологу! По счастью, он достал у Манойлова еще несколько подобных листов (они отданы потом И. И. Молнаром в библиотеку М. П. Погодина), а Болгаре отыскали впоследствии часть уцелевших жеравненских рукописей. — В Силистрии встретил он лекаря Кальчё-Петкова (иначе Кальцов), сына священника из Трънова, который передал ему свежие и к сожалению достоверные предания: при церкви царя Шишмана находилась некогда огромная библиотека; часть ее, когда Турки сделали из церкви мечеть, перенесена была в дом митрополии, и потом, вместе с зданием, сгорела в конце прошлого столетия (1794—98); осталось только три книги, завалившиеся где-то на полке. — Любопытен подобный рассказ отца Неофита в его Введении к Краткой Болгарской Грамматике, [128] если кто успевал образовать себя, то все-таки по ту сторону Дуная, в Букаресте или чужих краях, в Одессе, в России, оставаясь там навсегда. Наконец, в прошедшую компанию, все, что только могло, хлынуло спасаться за Дунай. Не то, чтобы они увезли и сохранили с собой рукописи и памятники,— скорее они оставляли их при побеге: по крайности их можно было встретить там живьем, и Болгарию следовало Венелину отыскивать вне Болгарии, за ее границами, за Дунаем. Кроме того Валахия обещала многое и по другим обстоятельствам. Известно, что до начала XVIII века совершалось в ней Богослужение на языке славянском (старо-болгарском); судопроизводство велось на языке новоболгарском. Но, после похода Петра Великого на Прут и выезда Кантемира, Порте внушили мысль устранить от престола Валахии болгарскую династию Владиславлевичей; из Цареграда явились фанариоты и славянская письменность должна была угаснуть. Духовенство, признававшее прежде главу свою в Охриде, по древним преданиям, теперь, и особенно после уничтожения болгарских эпархий, отделилось от связи с Славянством и перешло в ведомство цареградских Греков. Приступили к переводу Св. Писания и книг богослужебных на язык Волошский. По счастью, хотя княжеского архива не существовало, хотя бояре блюдут свои грамоты на владения от нескромного взора Москаля, по крайности сохранился архив митрополичий, со многими драгоценностями. Таким образом Венелину оставалось отправиться в столицу Валахии, что и сделал он 25 сентября.—

Как ни интересны обстоятельства пятимесячного пребывания его в Бухаресте, мы должны уже, так как это не Болгария, оставить их биографу и ценителю ученой деятельности Венелина. Заметим только, что здесь все свое внимание сосредоточил путешественник на архиве, списал и перевел в снимки те грамоты, которые по смерти его изданы были Академией. На них, смело говорим, глубоко изучил он историю языка и палеографии Болгар. [129] Приобретения по исторической критике были еще важнее. «Библиотека Букареста, говорит он в одном письме, заключает в себе много отборных и отчасти редких сочинений: в ней находятся и фолианты некоторых редких Византийцев, коих я знал по одним только цитатам. Это было для меня, при настоящих моих занятиях, не менее важною находкою, как и грамоты... Я перетаскивал к себе на дом фолианты Никифора Григоры, Лаоника Халкокондилы, Георгия Акрополита, Михаила Дуки. И, как всякий почти Византинец имеет особенную свою географию и номенклатуру собственных имен, то иначе ими пользоваться в полной мере нельзя, не изучив их прилежно от доски до доски, и не обратив внимания на греческий текст. Таким образом я списал почти весь ??????? Акрополита, с выносками греческого текста, где обнаруживается множество ошибок в латинском переводе. Сей писатель весьма важен для болгарской истории, отчасти важен и для русской. В Москве, где их впрочем нет, я бы никогда не мог их читать с тою разборчивостью и догадливостью, как на берегах Дуная или Марицы. Проницательный Леунклавий одолжен славными своими замечаниями на турецкие летописи тому только, что ездил читать латинский их перевод нарочно в Стамбул... Я рад, что в Августе стечение обстоятельств не позволило мне за Балканы, ибо остался бы без того, чем теперь утешаюсь, и может быть на возвратном пути в Валахии не случилось бы мне так коптеть и перечитывать, как ныне». Прибавим к этому, что здесь обратил внимание Венелин на так называемое Славянское училище, узнал и в последующих письмах к Болгарам развил всю необходимость правильной организации народного обучения. Но в изучении живого языка, разумеется, он уже не мог успеть по выезде из-за Дуная. Вообще нужно сказать, кроме исчисленных обстоятельств, ему очень иного вредили неопределенность в цели поездки и главным образом двойство цели: цель археологическая и изучение живого народного языка с собранием образцов. [130] Для первой ему нужно было бы прямо и непременно отправиться на главные центры книгохранилищ Бухареста, Рила и Афона, или к знаменитейшим историческим местностям; для второй цели ему нужно было бы сосредоточиться совершенно на отметках подречий по главным их странам. Вот почему, между прочим, встречаем мы его после, в Москве, в некотором затруднении при доставлении отчетов и обнародовании добытых результатов. Тем не менее, соображая все обстоятельства, видим, что он сделал все, что только мог, и в тысячу раз больше, чем сделали бы на его месте другие. Во всяком случае, мы, никогда не поймем всей плодотворности поездки и деятельности Венелина, если опустим из виду его последующие, живые отношения к возрождению болгарской образованности.

Такие натуры, какую имел Венелин, чтобы не разбросать драгоценного таланта на мелочные подробности, требуют всегда для себя поприща монографий. В науке для него очерчен уже был правильный круг деятельности с тех пор, как в Кишиневе, с 1823 по 1825 год, знакомясь с Болгарами, задавал он себе вопросы об их истории, а им — о современном состоянии Болгарии. Все, что впоследствии входило в эту рамку, хотя не исключало увлечений, но было всегда живо и плодотворно. С окончанием университетского курса, окончил он и I том своих изысканий о Болгарах. Судьба дала ему возможность разъяснить и расширить круг действий, однако не выходя из него, в предпринятом путешествии. На время как будто он оставлен был ею по возвращении в Москву, когда много перемен в обстоятельствах и внутреннем состоянии духа стремились вывести его с поля плодотворных подвигов. Вскоре однако снова возвратилась деятельность, но уже не в книге, а в жизни, не в научной монографии, а в развитии образованности целого племени, в той монографии, которую чертил он не пером, а энергией своего воодушевленияи силою личного влияния. Когда, по успокоении смут, Болгаре возвратились к местам и делам своим, когда снеслись между собою знавшие Венелина в поездку, когда во время переселения ознакомились ближе с сочинением о Болгарах, и В. Е. Априлов, после долгих поисков, наконец отыскал автора в Москве, чтобы передать ему сочувствие и восторг единоплеменников: тогда скоро завязались между ним и Болгарами самые живые отношения; кроме Априлова, Палаузова, Кипиловского, Пешакова, в переписку вошли и другие лица; им отдавал Венелин отчет о своих действиях, они отвечали ему известиями об устроении училищ, об отыскании рукописей, на следы которых напал он, о собрании песен, о вопросах языка, правописания, книгопечатания; он оживлялся притоками свежего воодушевления, изливавшегося из сердец, исполненных каким-то национальным восторгом; они пользовались его указаниями, замечаниями; одним словом, все, чем только знаменуется возрождение болгарского просвещения, все то стоит в прямой или посредственной связи с именем Венелина. Вероятно всем известны отношения к нему Болгар, не только при жизни, но и по смерти. Это первое имя, которое произносить с чувством всякой Болгарин, при первом знакомстве с образованием, первое имя, которое слышит мальчике, приходя в болгарскую школу учиться.

Вот почему нельзя не выразить сожаления, что кроме нескольких брошюр, изданных самим Венелиным к Априловым, доселе остаются в неизвестности.— Дневник, переписка покойного, одним словом все те бумаги, которые относятся к поездке его и связи ее Болгарами. Как образец, приведем мы здесь, в заключение, отрывки из письма Венелина из Москвы 1832 года к Попечителю колоний, г. Инзову: это замечательнейший документ, представляющий всю дальновидность и живость планов покойного. На возвратном пути из Бухареста, пробывши два месяца в Кишиневе, он не успел, по причине бывшей в Бессарабии холеры, побывать, как предполагал, в Болграде. В замене того, не успев еще завязать сношений с [132] Одесскими и Бухарестскими Болгарами, хотел он установить наблюдательную точку последующей деятельности в главном городе колоний. «В такой стране, пишете он, в коей нет ни туземных ученых, которые могли бы облегчить меня своими наблюдениями, ни книгохранилищ, в коих можно бы было все обозреть, принужден будучи гоняться за всякою мелочью порознь, и все почти схватывая, так сказать, на лету, я, вопреки желанию и старанию моему, мог и должен был иное упустить из виду... Впрочем и то. что я успел собрать, есть уже порядочная награда. Но как 1, подробное изученье всей страны и народа требует многолетних и постоянных трудов, 2, поелику моя поездка была первый опыт в этом отношении, то из этого легко заключить, чего еще ожидать можно от постоянного внимания просвещенных соотечественников. Ни одного народа в нынешнем литературном мире нет малоизвестнее Болгарского, и что еще замечательнее, не всякому на Севере даже известно, что в углу Бессарабии находится маленькая Болгария, соплеменная Руси. Посему, чем новее это поприще для русских ученых, тем оно достойнее особого попечения и постоянного внимания, то есть продолжения изысканий и собирания сведений. Это открытие нового поприща, посредством коего забытое воскрешается в мире литературном, есть само по себе маленькая благотворная эпоха в его судьбе, похожая на ту, в которую дело забытого колодника вырывается из-под спуда, пускается в ход и отдается человеколюбивому, благородному стряпчему... Поелику подробное изучение сей классической страны требовало гораздо более времени и постоянного пребывания на месте, то, по возвращении в Москву, главное мое желание и почти обязанность были — приобресть в той стороне просвещенного корреспондента, который бы, при постоянном внимании на могущие встретиться письменные древности Болгар, равно как и на нынешнее их состояние, как в домашнем быту, так и в нравственном отношении сообщал бы мне постепенно свои замечания и [133] приобретения, для умножения и упрочения моих сведений... В этом отношении первым и самым удобным местом я считал Болград... Обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою: не благоугодно ли будет учредить подобную наблюдательную точку в Болград, как в центре, в котором можно найти людей из разных областей Дунайском и Забалканской Болгарии, или по крайней мере бывалых и жилых в тех местах... Если переселение в Бессарабию есть замечательная эпоха в судьбе сего несчастного, но некогда великого народа, то само собою следует уго в сей эпохе главнейшая роль предоставлена Августейшим Покровителем вашему Высокопревосходительству. Но вместе здесь же подразумевается, что попечительный комитет можете быть благодетельным не только в физическому общежитейском отношении сего племени, но вместе и в нравственном: он, собирая, соединяя и предохраняя от истребления упомянутые остатки письменности, легче всего можете способствовать воскресить в умственном мире историческое бытие народа, о благе коего печется. И это одно уже — великое дело. По соображении нынешнего нравственного состояния болгарского народа, выходит на поверку истина, что не следует оставлять в руках его ни одной, рукописной книги, и тем более, чем она древнее и важнее, ибо, при настоящем их невежестве, рукописи, будучи предоставлены самим себе, вместе предоставлены и истреблению. Сверх сего рукопись, находясь под знаком одного человека, может быть, едва умеющего читать, ему самому не принесет важной пользы, а целому народу и науке — никакой... Если Болгаре добровольно прибегли к покровительству России, то интерес народа сего требует, чтобы остатки, письменных его древностей были собраны и вручены Русским ученым, ибо польза народа не состоит в материальном владении подлинником, а в обработаньи, объяснены и обнародовании оного... Сюда могут относиться и древние монеты, и вещи, которые может открыть случайность. Таким образом вы можете положить [134] начало народному Болгарскому музеуму, который со временем мог бы сделаться весьма замечательным и бросил бы на историю лучезарный свет. Вся европейская Турция, населяемая Болгарами, должна ему приносить дань свою... Чувствуя сколь не чужд Руси Болгарский народ, можно ласкаться сладкою надеждою, что попечительство болгарских колоний будете непосредственным посредником между Болгарами и Русскими учеными. Само собою явствует, сколь полезно и благотворно может быть сие сближение». За этим Венелин пересчитывает подробно предметы поисков и указывает все средства: здесь видна уже необыкновенная строгость и расчетливость, приобретенная собственным опытом. Так, например, указывая на возможность образовать особых чиновников по этому делу, склоняется более к необходимости действования посредством самих Болгар, чрез поручения им, поощрения, обмене, и так далее, при том более в форме частных сделок. Одним словом, повторяем, это замечательнейший памятник ума, проникавшего в будущее.

П. Бессонов.

1854 г.


Комментарии

1. Этот обычай, по счастью, мало-помалу выводится у Болгар по городам, вследствие сознательного воздействия против Турок в последние года.

2. Они недавно напечатаны.

3. «Древн. и нын. Болгаре».

4. Аксакову.

5. В. пишет: хладенец.

6. «Мы здесь, барин, собираемся на светлый праздник, на Юрьев день; закалываем барана, устраиваем большой пир».

Текст воспроизведен по изданию: Некоторые черты путешествия Ю. И. Венелина в Болгарию // Москвитянин, № 10. 1856

© текст - Бессонов П. 1856
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1856