СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

Письмо к сэру Уильяму Меккиннону, президенту комитета вспомоществования.

Любезный сэр Уильям!

Настоящая книга, которую я имею удовольствие вам посвятить, содержит рассказ о том, что совершила и испытала миссия вспомоществования, преобразовавшаяся в миссию освобождения. Это — официальное донесение, верный отчет о странствованиях экспедиции, вверенной вами и комитетом моим заботам. К сожалению, мне не удалось выполнить всего того, что я жаждал совершить, когда уезжал из Англии в январе 1887 года. Благодаря полнейшему упадку управления Экватории, на моем попечении осталось так много стариков и больных, которых я должен был перевозить в гамаках, столько слабых и дряхлых, столько женщин и детей, что наш небольшой отряд испытанных воинов превратился в походный госпиталь, которому решительно было немыслимо пускаться в какие-либо предприятия. Полуслепой губернатор вез многочисленный багаж; Казати был не в состоянии идти и 90 % эмигрантов находились не в лучшем положении. Мы не имели возможности уклониться ни вправо, ни влево от кратчайшего пути к океану, не пожертвовав священною задачею, каковою являлась цель нашей экспедиции. Вы, который во время вашей долгой и разнообразной деятельности сохранили веру в Бога, засвидетельствовали перед людьми вашу набожную благодарность за все ниспосланные свыше милости, вы лучше многих других поймете одушевляющие меня чувства — теперь, когда я вновь вижу [2] себя живым и невредимым в цивилизованной стране, после всех испытанных бурь и опасностей. В самые мрачные часы жизни, смиренно сознавая свое ничтожество перед Всевышним, я дал среди необъятной пустыни лесов торжественное обещание громко исповедать, что я всем обязан Его помощи. Была полночь; мертвая тишина меня окружала. Ослабевшего, разбитого усталостью, меня еще сильнее терзала тревога. Где искать пропавших товарищей, черных и белых, судьба которых была для нас загадкой? В глубокой душевной и телесной скорби я молил Бога возвратить их мне. Девять часов спустя нас охватила восторженная радость: вдали показалось наше развевающееся красное знамя с полумесяцем; это шел так долго отсутствовавший отряд!

Другой пример. После испытаний, подобных которым не запомнят в летописях путешествий по черному материку, мы вышли из области лесов и подходили к стране, где Эмин паша, мой «идеальный» губернатор, был, как говорили, окружен со всех сторон. Все что мы узнавали от туземцев, захваченных разведчиками, нам предсказывало ужасные стычки с толпами, о численности которых никто не мог дать точных сведений. Действительно, несколько далее жители Ундусумы захотели воспротивиться нашему проходу; тысячами и десятками тысяч они кишели на холмах. Войска их покрыли всю долину. Мы не знали, что это было за племя и сколь далеко простирались его владения. Мы могли предполагать, что их легионы блокировали также западный путь ”нашему" паше! Если он с 4.000 солдат вопил о помощи, то что мог сделать мой небольшой отряд в 173 ружья.

В предшествующую ночь я прочел в своей Библии обращение Моисея к Иисусу Навину:

“Вот Я повелеваю тебе: будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся, ибо с тобою Господь, Бог твой, везде, куда ни пойдешь".

Произвели ли на меня эти прекрасные слова такое сильное впечатление, или действительно повторил мне их чей-то таинственный голос? — я не знаю, но мне казалось я их слышал. На следующее утро Мозамбони повелел своему народу напасть и истребить нас; но в нашем маленьком отряде не оказалось ни одного труса, между тем не далее как накануне, при виде четверых из отряда, обратившихся в бегство перед одним черным, я с горечью воскликнул: — “И с такою сволочью я должен проложить себе дорогу к Эмин-паше!"

Еще пример. В декабре 1888 года, при слиянии Игуру и Дуи, [3] 150 лучших из наших ходоков были отправлены на фуражировку; прошла неделя — они не возвращались. Во время их отсутствия 130 наших носильщиков, женщины и дети оставались без всякой другой пищи, кроме ежедневной чашки жидкого варева — из горячей воды, небольшого куска масла, малого количества сгущенного молока и щепотки муки; этим старались елико возможно отдалить голодную смерть. Не сделались ли наши фуражиры, идя наудачу, жертвами карликов? Я отправился, взяв с собою 66 человек, которых сопровождали наименее ослабевшие из их семейств; более деятельные, они сумели пополнять свой скудный обед ягодами фриниума и амома, грибами, которые находили в сырых местах, и хотя сильно исхудали, но сохранили некоторую бодрость. В лагере мы оставили 51 носильщика с остатками каравана и в таком бедственном положении, что если бы к ним не подошла помощь, то смерть их была бы вопросом нескольких часов. Я их оставил под охраною одного белого и 13 солдат, снабженных на 10 дней всем, что мы имели из провианта. С собой мы решительно ничего не взяли, рассчитывая поддерживать свои силы дикими плодами, которые можно было найти по дороге. После полудня, мы прошли мимо трупов в разной степени разложения. Вид мертвых и умирающих отнял у меня последние силы. Я чувствовал себя уничтоженным.

На ночном привале голод и страдания парализовали всех моих людей; отчаяние их подавляло. Для меня было утешением то, что я не слышал ни ропота, ни упреков; не наблюдал ни малейшего признака возмущения. Ничто не отвлекало меня от моих ужасных дум, от заботы, томившей меня. Ужас леса, тишина природы подавляли меня; я не мог спать. Мои мысли постоянно возвращались к тем промахам, благодаря которым нас постигли такие страшные бедствия. Жестоковыйные люди, неисправимые мятежники, у которых беспрестанно прорывается их зверство и грубость! Их природная беспечность, вечная забывчивость, постоянно нарушаемые обещания причинили мне более забот, погубили у меня более людей, чем копья и стрелы диких! Дайте мне их только найти... Угроза замерла на моих устах; я вспомнил трупы, лежавшие по сторонам тропинки, умирающих, оставленных в лагере, голодающих, окружавших меня; я вспомнил тех 150 человек, которых мы искали, может быть навсегда погибших в мрачных лесах или окруженных свирепыми пигмеями. Удивит ли вас после этого, что природная суровость моего сердца смягчилась? Да, скоро я мог молиться, мог поручить нашу судьбу Тому, Кто один мог нас [4] спасти. На другое утро, через полчаса после того, как мы тронулись в путь, мы встретили отряд; здоровые, невредимые и повеселевшие они несли по крайней мере четыре тонны чудных бананов. Крики радости невольно исторглись из груди моих людей. Они набросились на припасы, и быстро разложив костры, стали их жарить, варить и печь! Утолив первый голод, мы из всех сил поспешили назад, чтобы возвратить к жизни оставшихся с Бонни.

Припоминая ужасные обстоятельства нашего путешествия, когда во время странствований по мрачным девственным лесам, мы бывали на волос от самых ужасных катастроф — я могу приписать наше спасение только милосердию Провидения; может быть оно нас спасло для других еще неизвестных нам целей. На печальном бивуаке между Дуи и Игуру никакие армии и вооружение Европы не могли бы нас спасти. Сотни разведчиков не смогли бы сыскать места нашей последней борьбы; и вместе с забвением, поглотившим нас, ветер навевал бы слой за слоем прах над нашими трупами, затерянными среди девственной пустыни.

В таком духе смирения и благодарности я начинаю повествование о нашей экспедиции, с самого возникновения ее проекта и до того момента, когда необъятный Индийский океан, чистый и голубой как небо, развернулся перед нашими глазами и я воскликнул: — Паша, мы пришли!

То что публика имела право знать, я описал, но есть вещи не доступные циничной, задорной и скептической толпе. Все это я пишу теперь для вас и для ваших друзей, для тех, которые хотят, чтобы свет проник на черный континент, для тех, кому дорого человечество.

Моим правилом было и, надеюсь, всегда останется — поступать хорошо, мыслить справедливо, говорить правду, руководствоваться лучшими побуждениями. Если мне поручают миссию и моя совесть ее находит полезной и благородной, я посвящаю ее исполнению мои лучшие силы, придерживаясь буквы и согласно с духом. В себе самом я ношу закон, которому должен повиноваться. Того, кто со гласен с моим воззрением на дело, кто подтверждает своим образом действия, что это и его закон, я признаю братом. Поэтому я с радостью отдаю должное неоцененным заслугам моих друзей Стэрса, Нельсона, Джефсона и Парка, самоотвержение которых при исполнении возлагавшихся на них обязанностей было настолько безупречно, насколько позволяет человеческая природа. Говорят эпитафия не может быть написана прежде чем человек [5] сляжет в могилу, так и я редко писал во время нашего длинного путешествия как я ценил исполнительность Стэрса, всегда сохранявшего хорошее настроение духа, серьезное рвение Джефсона, военные качества храброго Нельсона и нежное попечение доктора о больных. Они работали терпеливо и никогда не роптали. Их странствования окончились теперь, и я чувствую сколь слабы слова, чтобы выразить мою признательность к каждому из них.

Гораздо труднее говорить о погибших или о тех, которых болезни и обстоятельства отклонили от нашего пути. Но я могу сказать одно, что пока они были со мною, я всегда был уверен, что они способны осуществить все лучшие надежды, на них возлагаемые, и относительно этого у меня не было ни малейшего сомнения, пока г. Бонни не передал мне печальную историю арриергарда. Почему майор Бартлот не мог исполнить своих обещаний? Я имею положительные доказательства, что он и г. Джемсон были воодушевлены самым благородным рвением... но зачем они не следовали моим указаниям? Почему гг. Вард, Труп и Бонни не представили им, что лучше было бы подвигаться мало по малу, короткими переходами, чем медленно умирать в течении многих месяцев в Ямбуе, как умерли сто из наших носильщиков? Они восемь раз приходили к водопаду Стэнли и в Коссонго, что в общем составляет 2.000 километров. Их журналы, записные книжки и письма доказывают, что успех был в их руках. Как могло случиться, что эти пять офицеров, имея возможность двинуться в путь, горя желанием идти, воодушевленные самыми возвышенными чувствами, не исполнили моих приказаний. Зачем они, зная, что я жив, отправили вниз по реке Конго принадлежащие мне лично вещи и таким образом лишили своего начальника стольких необходимых припасов и принадлежностей? Зачем они отправили наши консервы и две дюжины бутылок мадеры, имея у себя в лагере 33 человека больных и множество голодающих? Почему г. Бонни допустил, чтобы также поступили с его собственным продовольствием? Зачем было посылать г. Варда с депешами вниз по Конго, и давать ему приказание не возвращаться к миссии? Вот ряд беспокоящих меня вопросов, на которые я не могу найти удовлетворительного ответа. Если бы кто-нибудь посторонний меня уведомил об этих вещах, я бы ничему не поверил; но я основываюсь на официальном рапорте Бартлота (См. прибавление I.). В телеграмме, врученной Варду, они обращались за распоряжением к Лондонскому комитету, но [6] тот отвечал: “Мы предлагаем вам следовать инструкциям г. Стэнли”. Я не могу разгадать этой тайны, пусть каждый из моих читателей объясняет ее по своему. Я лишь прошу о снисходительности к командовавшим арриергардом.

После моей встречи у Баналии с г. Бонни, я всегда находил, что он выказывал такое же мужество и преданность как и его товарищи. Он был храбрым из храбрых. Все поручения, которые я ему вверял, были исполняемы безукоризненно. Совершенное повиновение, выказанное им от Баналии до океана, делает еще более непостижимым пребывание в Ямбуйи. 2.000 человек таких как Бонни, под предводительством способного вождя — и Судан был бы покорен и умиротворен.

Но, желая установить, кто был причиной несчастий нашего арриергарда, я хочу, чтобы читатель все-таки знал, что Бартлот и Джемсон, находись они на месте Джефсона и Стэрса, например сопровождай они своих товарищей, отличились бы так же, как и эти последние. Где найти еще таких преданных, всегда, днем и ночью готовых к труду молодых людей, каковы Бартлот, Джемсон, Стэрс, Нельсон, Джефсон и Пэрк. Если бы мне нужно было основать новое африканское государство, такие храбрые, энергичные, неутомимые люди были бы неоценимы. Вторая колонна своей печальной судьбой обязана решению, принятому 17 августа — ожидать меня и прибытию арабов в тот же или на другой день.

Все сказанное на этих страницах, по поводу Эмина, не должно низвести его с той высоты, на которую поставило его мое воображение; если действительность и рисует его несколько иным, виной тому не Эмин-паша. Пока его люди оставались ему верны, он был достоин идеала, созданного мною. Раз его солдаты восстали, он не мог уже справиться со страной, подобно столяру, который с хорошими инструментами удовлетворительно выполняет работу, а с плохими — ничего не может сделать. Паша на деле оказался не таким гигантом, каким я его воображал себе; но можем ли мы порицать его за это? Ему удалось продержаться пять лет в своей провинции; но может ли он быть ответственным за все сумасбродства его подчиненных, за эпидемию возмущений, преобразивших в бунтовщиков до тех пор верных солдат. В этом повествовании я два раза говорю об Эмине, изображая его при различных обстоятельствах и каждый раз с полным беспристрастием. Его несчастие не уменьшают моего к нему уважения, хотя, по-моему, он был слишком снисходителен к восставшему отряду. Как администратор, он обнаружил самые высокие качества; он был добр, [7] благороден, милостив и терпелив с туземцами, искавшими его покровительства. Нет лучшего и высшего доказательства уважения, с каким к нему относились его люди, как то, что, благодаря его репутации милостивого и справедливого человека, ему оставили жизнь. Одним словом, прежде чем он был окончательно низложен, все часы бодрствования он посвящал на насаждение цивилизации и расширение научных познаний. Я желал бы, чтобы это все вспомнили читатели и приняли в расчет, что я часто писал под минутным впечатлением. Я должен думать, что г. Монтэней Джефсон написал такой благоприятный отчет о событиях, происшедших во время плена его и Эмина, единственно под влиянием дружбы и симпатии, которые он чувствовал к своему другу. Он так ясно выражал эти два чувства, что я, смеясь, называл его махдистом, арабофилом, эминистом. Его, кажется, не особенно возмущало, что он мог попасться в ловушку с перспективою быть отправленным как невольник в Хартум. Письма Джефсона, как будет видно далее, были одобрены Эмином. Дальнейшее, в конце концов, показало, что Джефсон не без основания сказал однажды: “Чувство — главнейший враг паши; его никто, кроме его самого, не удерживает здесь". Чему я особенно удивляюсь в нашем товарище, это борьбе, происходившей в нем между чувством долга в отношении меня, его начальника, и дружбой к правителю.

Конечно, следует сожалеть, что Эмин не имел того влияния на своих людей, которое обеспечило бы ему преданность и верность их и подчинило бы их законам и обычаям народов более образованных, научило уважать туземцев и своих собратьев по оружию, охранять мир и собственность, без которых не может быть настоящей цивилизации. Но так как правитель Экватории не был в состоянии выполнить этой задачи, то, пожалуй, и лучше, что события приняли противоположное направление. Туземцы Африки не узнают благодеяний прогресса, пока край будет охраняться такой распущенной и малодушной армией, хотя бы в тоже время готовой повиноваться, как и все суданцы, какой бы то ни было власти, лишь бы она была сильна.

Привычка смотреть на туземцев как на язычников, абидов (abid) или рабов берет свое начало со времен Ибрагима-паши. Надо, чтобы она исчезла и тогда только мало по малу страна может преобразиться и порядок водворится даже и вдали от военных постов. Когда каждая мера хлеба, каждая курица, коза, баран или корова, нужные отряду, будут оплачиваемы чистыми деньгами и вымениваемы на ходячий товар, влияние цивилизации станет [8] неотразимо. Честность в сношениях с туземцами поможет даже успеху христианской проповеди.

Но нет надежды на распространение той и другой до тех пор, пока им будут предшествовать или их сопровождать несправедливость и грабеж, так сильно вкоренившиеся в нравах Судана.

Все те, которые хотя несколько уважают высшую справедливость, утешатся, вспомнив, что жители экватора насладятся теперь миром и сравнительным покоем.

Что же касается истинной цивилизации, то будет достаточно месяца, чтобы там, конечно при более благоприятных обстоятельствах, восстановились хотя наружные ее формы. Липам и померанцам потребуется, однако ж, больше времени, чтобы вновь возрасти.

Если в течении всей экспедиции я недостаточно выражал мое расположение и признательность вам и прочим членам комитета вспомоществования, то причиной этого было отсутствие случая и сила обстоятельств. Напротив того, если бы вы и прочие мои друзья признали, что я, насколько это было в моей власти, честно и верно вы полнил свою задачу, в том духе и в том же направлении, как если бы вы сами могли физически и нравственно мне сопутствовать, то я бы был совершенно доволен, а высшей для меня похвалой было бы ваше простое — “Спасибо"!

Дорогой сэр Уильям! любить такое благородное и такое великодушное сердце, как ваше, совершенно естественно. Поверьте, что мое сердце давно вам принадлежит.

Генрих М. Стэнли.