СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АБДОН ЭЖЕН МАЖ

ЗАПАДНЫЙ СУДАН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА МАЖА

ГЛАВА XXXVI.

Возвращение из Сансандигской экспедиции. — Уныние талибе. — Переговоры при посредничестве Тиерно-Абдула-Кади. — Состояние Ниорской дороги. — Прибытие Бакари в Уозебугу. — Отъезд Сеиду в Ямину. — Приготовления начальников к отъезду. — Прибытие Сиди. — Письмо губернатора. — Свидание с Ахмаду.

На другой день, 20 сентября, страшно усталые, мы с нетерпением ожидали новостей, и к удовольствию узнали, что, на этот раз, опасность грозит нам уже не со стороны Мацины, а со стороны Мари. Эта неожиданная новость была сообщена нам старым Тиерно-Абдулом, который умолял Ахмаду скорее возвратиться в столицу, так как он узнал через своих лазутчиков, что Мари собрал значительное войско и намерен двинуться к Бахой, присоединить к себе всех бимбарасов, живущих в стране, и напасть на столицу, с тем чтобы опять водворить в ней свою власть; Тиерно прибавлял, что он решительно не в состоянии держаться в столице с своим плохим войском, не имеющим ружей! По получении этого письма, Ахмаду, посоветовавшись с Абдулом-Кади, решился возвратиться в Сегу. Это решение, хотя и внушенное благоразумием, было очень тяжело. В самом деле, в продолжение двух с половиной месяцев испытывать с своею армиею всевозможные лишения и неудобства зимней кампании под проливными дождями, потерять множество народу и своих лучших талибеев (несколько начальников Футы и между прочим брат Сирея-Адама, Моктор племянник Эль-Гаджи, не выдержали всех лишений и умерли) и возвратиться назад, не нанеся неприятелю никакого существенного вреда, кроме потери в людях и ужасов голода, было далеко не утешительно для Ахмаду.

19-го вечером все войско соединилось в Калабугу, а 23 Ахмаду [273] вступил в Сегу, где был принят с криками радости и приветствуем выстрелами как после победы.

Хотя Ахмаду и не одержал решительной победы, но за то он изнурил Сансандиг продолжительною осадою и привел с собою довольно большое число пленных. Кроме того, он привлек на свою сторону множество деревень, обитатели которых присоединились к его войску и значительно увеличили его численность. В городе все старались казаться веселыми и довольными, хотя никто не ощущал ни малейшей радости. Напротив, все начальники со стыдом убедились в слабости армии, ясно выразившейся в отступлении перед неприятелем.

Мой посол Сейду совершил путешествие из Сансандига в Сегу-Сикоро в пироге, вместе с Патэ-Дали, Диаванду-Ахмади (поверенным Ахмаду), который имел на него очень большое влияние. Патэ-Дали, уроженец Каарты, хорошо знавший положение страны, сообщил Сейду, что дела Ахмаду очень дурны, что число талибеев с каждым днем уменьшается, и что ему необходима нужна новая армия из Футы; затем он спросил Сейду, не могу ли я, вернувшись к Сенегалу, похлопотать о присылке подкрепления, и прибавил, что он и Абдул-Кади имеют намерение поговорить об этом с Ахмаду, так как вопрос этот существенно важен для их слабого войска.

Сейду был единственный человек из моих приближенных, который, благодаря дружбе Тиерно-Абдул-Кади, мог все видеть и слышать, не возбуждая ни малейшего подозрения.

Как только он передал мне этот разговор, я, посоветовавшись с Кентеном и Самбо-Ндиайем, решился воспользоваться обстоятельствами и просить Абдул-Кади уговорить Ахмаду, дать мне позволение уехать, обещая от моего имени полную поддержку и заранее соглашаясь со всеми его требованиями.

Больной и довольно сильно раненый, Самбо-Ндиай был поражен происходящими событиями и находился под впечатлением сильного страха. Я искусно представил его расстроенному воображению картины пушек, присланных губернатором, и это имело на него магическое действие. 24-го сентября я вошел в переговоры с Тиерно-Абдулом-Кади, под самым строжайшим секретом, во внутреннем дворе его дома, при чем переводчиками нам служили только Сейду и Детиэ-Ндиай. Я сказал Абдулу, что пришел по делу, которое также интересно для Ахмаду и его талибе, как и для [274] меня; что, не имея возможности секретно говорить с Ахмаду, я прошу его быть моим посредником, потому что иначе это могло бы дойти до сведения некоторых личностей, могущих расстроить все наши попытки. После этого длинного вступления, я представил ему слабость армии, напомнил об отступлении из Сансандига, о печальном положении страны, подверженной тяжелой войне, которой и конца еще не предвиделось.

Все это я говорил соображаясь с его собственными взглядами на этот счет, известными мне из разговора Сейду с Патэ-Дали. Затем я сказал ему, что все белые желали бы видеть Ахмаду повелителем страны, так как это необходимо для успеха торговли, которую они намерены вести с этой страной; что мы пришли для того, чтобы помочь ему и не намерены прерывать с ним дружеских отношений, вследствие его стесненного положения. Я указал ему пример Самбалы, короля Медины, которого мы поддерживали против Эль-Гаджи, и кстати напомнил, что белые, раз подружившись с кем-нибудь, никогда не покинут друзей, даже в виду сильного врага. Наконец, я закончил свою речь словами: «Пусть Ахмаду соберет небольшое войско и отправит меня, и тогда я ручаюсь, что губернатор пришлет ему пушек, пороху и ружей, и как только это станет известно в Сенегале, то талибе тотчас же станут собираться со всех сторон и придут к нему в каком угодно числе». Затем, я прибавил:

— Вы видите, что я болен, и что силы мои с каждым днем уменьшаются; если я умру здесь, то без сомнения губернатор никогда больше не будет помогать вам.

Абдул, слушавший меня очень внимательно, обещал передать мое справедливое требование Ахмаду, говоря, что он давно уже желал вашего отъезда. Он обещал переговорить сегодня же с Ахмаду, а завтра дать мне ответ. Передав сущность этого разговора Самба-Ндиайю, я имел удовольствие услышать от него, что многие начальники и, между прочим Махмаду-Диебер, будут меня поддерживать; этот последний сообщил ему во время осады, что если возьмут город, то конечно Ахмаду отправит нас.

Однако прошло несколько дней прежде чем Тиерно-Абдул-Кади мог исполнить свое обещание; а между тем, в ожидании решения Ахмаду, я опасно заболел и принужден был в первый раз прервать на целую неделю мой дневник. [275]

Прежде всего у меня сделалось изнурительная лихорадка, не оставлявшая меня ни днем, ни ночью; я не мог ничего есть, а сильные кровотечения носом ослабили меня окончательно. Напрасно я старался остановить кровь, затыкал ноздри корпией, обмоченной в раствор хлористого железа; кров от этого останавливалась, но при малейшем движении корпия выпадала и кровотечение возобновлялось. Вскоре это была уже не кровь, а слегка розоватая жидкость, оставляющая на белье желтоватые пятна. Я не только не мог ходить, но даже не мог приподняться на постели, где я пролежал полторы сутки, думая что теперь для меня все кончено и что я никогда более не увижу своей родины.

Наконец, мне стало немного лучше, и 29-го октября я отправился к Ахмаду. Я был так слаб, что, придя к нему, не мог говорить.

Я страшно похудел за это время; мой цвет лица обыкновенно смуглый, от постоянного пребывания на воздухе и от палящего солнца, принял теперь мертвенный оттенок; так что даже сам Ахмаду был тронут.

Он обещал мне прислать кори и быка, которого я просил, но не сказал ничего относительно моего отъезда. Я вернулся домой совершенно обессиленный и принужден был несколько раз отдыхать на дороге. Но я не хотел ложиться в постель и повторял себе, что если я умру, то по крайней мере буду бороться со смертью до последней минуты

Самба-Ндиай также сильно страдал от своей раны, в которой началась гангрена; однако, благодаря стараниям Кентена, можно было надеяться на благополучный исход болезни. Но у Самбы открылись нервные припадки; с ним делались сильные судороги; по его больному телу как будто пробегал электрический ток, при чем он сильно кричал, и так как Кантен не мог остановить этих припадков, то Самба считал себя погибшим и с равнодушием ожидал смерти, не заботясь об облегчении своих страданий. Когда припадки усиливались, то все пленницы и другие женщины, находящиеся в доме, начинали плакать. По этому можно было судить о его ужасном положении.

В это время я поселился на террасе дома, в соломенной хижине Самбы-Ндиайя, чтобы пользоваться чистым воздухом.

1-го октября, утром, меня разбудил Сейду, пришедший сказать мне, что Ахмаду отказал Абдулу-Кади в просьбе отпустить меня, [276] но что он согласился исполнить свое обещание о посылке гонца и позволил отправить Сейду.

Ахмаду не высказывал других причин своего несогласия, кроме тех, которые я слышал уже более полутора года. Следовательно, настаивать было бесполезно. На другой день Абдул-Кади сам повторил мне свой разговор с Ахмаду, и, видя меня совершенно обескураженным, обещал, что не оставит его в покое, пока Сейду не будет отправлен. Напрасно я искал свидания с Ахмаду в следующие два дня; мне необходимо было переговорить с ним тем более, что он не прислал мне обещанных кори.

Наконец, 4-го октября, мне удалось найти его гуляющим под деревьями; я тотчас же отправился к нему навстречу с приветствием и воспользовался случаем, чтобы повторить ему мою просьбу об отправлении Сейду, на что он ответил, что приготовляет ему проводников; но положительного я опять ничего не мог добиться. Затем я напомнил ему о кори, которые он обещал прислать мне. Через несколько времени я получил их 10 тысяч. Еще в первый раз я получил их так мало, и был этим очень недоволен и даже встревожен.

Не тяготился ли Ахмаду расходами на мое содержание? Не хотел ли он оставить меня в нищете, удерживая в Сегу? Неудача Сансандигской экспедиции не внушила ли ему мысль делать экономию на мой счет, чтобы вознаградить расходы на быков и на просо, употребленные для продовольствия армии? Во всяком случае, мне невозможно было оставаться в Сегу без денег; я умер бы с голоду, потому что, будучи принужден довольствоваться обыкновенною пищею негров лак-лалло, я не вынес бы и недели этого варварского кушанья, даже если преодолел бы мое отвращение к нему. Я тотчас же отправился к Абдулу-Кади, к целью рассказать ему об этом новом притеснении и объяснить, что я скорее готов разом покончить с жизнью, рискнув отправится один в дальний путь, чем понемногу зачахнуть здесь от голода и нищеты. Абдул старался успокоить меня, уверяя, что такое распоряжение есть вероятно следствие ошибки; он обещал доставить мне аудиенцию у Ахмаду и позаботиться об отправлении Сейду.

Однако прошло еще несколько дней, прежде чем я мог добиться свидания с Ахмаду. Я воспользовался этим временем, чтобы навестить больного Сиди-Абдалаха и с помощью подарков поддержать его расположение ко мне. В это время я попытался склонить на свою [277] сторону Бобо, высказывавшего ко мне явное нерасположение, но не мог добиться свидания с ним. Случайно встретившись с ним у Ахмаду и затаив свою неприязнь к этому человеку, я отвел его в сторону и поневоле заставил выслушать свои сетования на задержки, прося содействовать скорейшей отправке Сейду, выставляя всю важность этого посольства для Ахмаду, Бобо, не смотря на свою антипатию ко мне, был слишком хороший политик, чтобы возражать на такие доводы, и обещал свое содействие.

Только 7-го октября, при содействии Патэ-Дали, мне удалось увидеть Ахмаду. Я с резкостью высказал ему, что вот уже прошло 5 месяцев, как он обещал мне отправить посла и все оттягивает его отъезд, и что я, наконец, не верю его словам. Тогда Ахмаду сказал, что занят решением одного важного дела, по окончании которого он наверное отправит Сейду, а перед этим призовет меня, чтобы с глазу на глаз покончить одно дело.

Он сказал это таким благосклонным и вместе с тем таинственным тоном, что мне пришло в голову, что он хочет отправить меня самого, но что до времени скрывает это намерение. Вопрос о деньгах также был решен в мою пользу, и отдан был приказ доставить мне тотчас же 100 тысяч кори. Вернувшись домой после этого разговора, я заметил, что все убеждены что я уеду.

В это же время шля разговоры об отправке старого Бадара-Тункара домой, в Тумбулу; но, не смотря на его настояния, дело это откладывалось в долгий ящик, потому что одного его было отпустить нельзя, необходимо было послать с ним известную помощь. Что касается до моего отъезда, то об этом судили разно: Сиди-Абдалах, уверял что я не поеду; напротив, Патэ-Дали своим обычным таинственным тоном подавал мне некоторую надежду на отъезд.

Сейду, заинтересованный также в этом вопросе, и знавший о ходе его от Абдул-Кади, полагал, что отправится без меня, и 14-го октября пришел меня уведомить, что Ахмаду намерен послать с ним людей в С.Луи. Этот случай тем более был мне неприятен, что отвечал моим тайным предчувствиям. Самба-Ндиай, которому я сообщил о своих догадках, не одобрял Ахмаду и говорил что без меня не следует никого отправлять к губернатору; с своей стороны, я прибавил, с особенным ударением, что посланный, тоже, может быть удержан губернатором, [278] до моего возвращения, и что я решился не оставаться здесь долее и в случае крайности уехать, вопреки желанию Ахмаду.

Такое положение дел продолжалось до 22 октября; в этот день мы получили хорошие известия из Бахуана. Нас извещали, что Фалель, брат умершего Самбунэ, овладел опять Хофарою, умертвив Амади-Самбунэ, своего племянника. Приняв к сведению это известие, благоприятное для отъезда Сейду, я опять начал утешаться надеждой на отправку. Целый день я искал случая увидеться с Ахмаду и устроить ему эффектную сцену, но мне только к вечеру удалось поймать его в одном из сараев, выстроенных Самба-Ндиайем. Я решительно приступил к нему и, к удивлению, не услышал обычных возражений... Ахмаду просто отложил свой ответ до 23-го октября.

В назначенный день я с рассветом отправился к Ахмаду, который, призвав к себе предварительно Сиди-Абдалаха и Бобо, принял, наконец, и меня. Мое сердце сильно билось, я ожидал решения, но, увы! услышал старую песню.

С дипломатическою точностью Ахмаду разобрал все доводы представленные мною для моего отъезда, и выставил против каждого свои возражения. Вместе с тем, однако, он обещал отправить моего посла к губернатору и послать также доверенное лицо от себя. Затаив свой гнев, я попробовал еще настаивать на том, чтобы ехать самому; но, увидев, что это будет лишь напрасная потеря времени, я ограничился заявлением, что никогда не дам согласия на отправку письма от имени Ахмаду.

— Губернатор непременно останется недоволен моею задержкою, сказал я, увидев, что Сейду и твой посол прибыли благополучно, он поймет, что я также мог бы приехать, и если я не возвращаюсь, то это значит, что ты не хочешь меня отпустить. Если ты отправишь посла от себя, то я уверен, что губернатор в свою очередь задержит его, или, по крайней мере, примет его очень дурно. Я не хочу чтобы это случилось по моей вине, и предупреждаю тебя заранее.

Ахмаду тотчас уступил мне в этом, и сказал, что посол поедет только до Ниоро и там будет ожидать возвращения Сейду.

Заметив уступку, я попробовал опять настаивать на моем отъезде, но Ахмаду прервал мои слова следующими сладкими речами: «Ты совершенно прав, я знаю что тебе надо ехать, но прошу тебя остаться из дружбы во мне». Мне ничего не оставалось как [279] согласиться, потому что я знал очень хорошо, что вместо просьбы могу получит приказание, однако я высказал полное недоверие и требовал назначения срока для отъезда гонца.

Тогда Ахмаду начал совещаться с Бобо, на языке хаусса, понятном только для них двоих, и затем сказал: «Он поедет в будущий понедельник». «Велик Аллах, прибавил Сиди-Абдалах»! Тогда я встал, чтобы уйти, и Ахмаду протянул мне руку с большею приветливостью чем обыкновенно.

Возвратившись домой, я принялся за корреспонденцию.

В последующие дни благополучные известия из Бахуану подтвердились рассказом нескольких туземцев, пришедших из Тумбула для свидания с Бадара. По показанию этих людей, восстание во всей стране от Уозебугу до Ниоро было подавлено, за то Тумбула подвергалась постоянным нападениям возмутившихся бимбарасов, которые недавно отбили несколько стад быков, так что жители Тумбулы опасались голода. В заключение мне передали радостный слух, что посольство от губернатора со множеством товаров прибыло зимой в Иозебугу и теперь находится еще там. После обеда я передал эти слухи Ахмаду, и требовал, чтобы Сейду сейчас же был отправлен для встречи этих послов и для препровождения их в столицу. Ахмаду не противоречил, но решительного ответа в этот день мне не удалось добиться. На другой день, утром, он не принял меня, а вечером, на мои настояния об отправке Сейду, отвечал, что уже поздно, и что он меня прождал целое утро. Не смотря на эти явные увертки, на следующий день он был очень любезен, и, к моему удивлению, сдержал слово и отправил Сейду в Ямину, в сопровождении одного из своих людей, снабженного пропуском на весь путь. Однако Сейду мог быть задержан в Ямине и дальнейшее путешествие его могло быть отложено опять на неопределенное время. Это соображение подтвердилось еще тем, что не было сделано никаких приготовлений к такому далекому путешествию, и даже не были назначены люди для сопровождения посла.

С другой стороны, я мог заметить по некоторым признакам, что Ахмаду собирается в новую экспедицию. Он приводил в порядок свое войско, считал его и запасался провиантом.

Мои новые попытки ускорить отправку посла, по обыкновению, были встречены разными увертками, и только 10-го ноября он прислал ко мне своего придворного с ответом. Этот посланный, в [280] доказательство того, что передает подлинные слова Ахмаду, показал мне его собственную туфлю и затем объявил, что по желанию его повелителя через неделю отправятся в путь все люди, назначенные для сопровождения Сейду, и что я могу быть спокоен, потому что это дело решено окончательно. Вместе с тем он передал мне барана, подарок Ахмаду. Меня так тешила мысль о скором освобождении, что я почти с радостью согласился на эту последнюю задержку. Я написал комендантам Медины и Бакеля и даже губернатору, прося о скорейшей присылке мне денег, необходимых для моего возвращения. Я принял таким образом все меры для благополучного исхода посольства, и через три месяца, самое большее, рассчитывал на освобождение.

Теперь, убедившись в своем скором отъезде, я был весь поглощен этою радостною мыслью, благодаря которой стал терпеливее переносить тяжелые и монотонные дни ожидания.

После всего сказанного, легко себе представить мой ужас и изумление, когда на другой день я увидел Сейду возвратившегося из Ямины. Я тотчас же подумал, что он вернулся за конвоем, соскучившись ожидать его в Ямине, но, к моему крайнему удивлению, он объявил мне, что привез с собою Сиди.

Действительно, человек которого я послал для наказания возвращался ко мне с письмами от губернатора, а о Бакари не было ни слуху, ни духу. Это положительно казалось мне невозможным. В Бакари я был вполне уверен и звал наверное, что он бы пришел ко мне один, в рубище и без всяких средств.

Впрочем, это дело разъяснилось мне из рассказа Сиди о его приключениях, который я и предлагаю вниманию читателя.

Выехав из Сегу 20-го сентября 1864 года, Бакари-Гей и Сиди должны были отправиться в Сен-Луи, чтобы отвезти туда мои письма; Бакари должен был вернуться с двумя лаптотами по своему выбору, если на это согласится губернатор, и, по моему расчету, должен был возвратится через три месяца. Но в Ямине посланных задержали на 10 дней, под предлогом снабжения их одеждой и лошадьми для дальнейшего путешествия; действительно, каждый из них получил по национальному костюму, а Бакари-Гею сверх того, дали лошадь. Между Яминой и Ниоро проводник опять задержал их на три дня в Дамфе и на два в Алассо.

Прибыв в Медину 29-го октября, Бакари должен был отправиться далее сухим путем, потому что комендант Медины не [283] мог снабдить его судами для всей его свиты, состоявшей из значительного числа талибе. Бакари не решался оставлять их в Медине, боясь быть ограбленным во время дальнейшего пути. От Медины до Бакеля путь проходил по стране, не признававшей власти Эль-Гаджи, и потому Бакари пришлось выдержать несколько столкновений с местными жителями: в Махане, напр., султан Кама не хотел дозволить талибе пройти через их деревню, и согласился на это только тогда, когда Бакари стал угрожать им от моего имени; а в деревне Тафасирга жители не позволили талибе воспевать в своих молитвах имя Эль-Гаджи.

1-го ноября Бакари прибыл в Бакель и отправился к коменданту поста, прося принять его, или, по крайней мере, взять корреспонденцию и отправить ее с первым пароходом. Получив на то и другое отказ, Бакари вынужден был отправиться в город и остановился у Абдулай-Гейя, одного из весьма уважаемых казенных откупщиков, с которым я был в дружеских отношениях. Справедливость этого рассказа подтвердилась потом следствием, произведенным по приказанию губернатора.

3-го ноября у Бакари украли в доме Абдулай-Гейя его мешок из козлиной кожи, запертый на замок, где находились мои письма и все его вещи, на сумму более 300 франков; вещи эти, сработанные в Сегу, прельстили вора скорее своею редкостью, чем ценностью. На другой день прибыла канонерка «Шквал»; но Бакари ни за что не хотел ехать в Сен-Луи не отыскав сначала моих писем. Он употребил для этого все усилия, при чем помогал ему также и комендант, велев задержать всех мавров, живших в доме, где случилось воровство, так как на них падало подозрение. К несчастию, высота воды в реке не позволяла «Шквалу» далее оставаться в Бакеле, и Сиди принужден был отправится на нем один. Прибыв в Сен-Луи, он представился губернатору и рассказал ему о случившемся. Сначала губернатор заподозрил Бакари в обмане, но, узнав о моем положении из рассказа Сиди, дал ему другое письмо для Ахмаду и для меня, и, чтобы побудить его возвратится ко мне, подарил ему отличную лошадь, ружье насеченное серебром, офицерскую саблю и значительное количество товаров для передачи мне. Кроме того, он поручил ему отвезти великолепные подарки Ахмаду.

Между тем Бакари, после тщетных усилий отыскать украденные вещи, решился отправиться в Сен-Луи сухим путем, не [284] смотря на опасность, грозившую ему, в особенности при прохождении через Футу.

18-го ноября он узнал в Манаме, что Сиди, севши на пароход «Василиск» ⁴⁴, прибыл ночью в Бакель. Он дождался возвращения «Василиска» и 27-го ноября достиг Сан-Луи.

Невозможно было сомневаться в Бакари при взгляде на его честное, открытое лицо, при виде его искреннего горя; он умолял чтобы его отправили ко мне назад, и губернатор Федэрб не колеблясь поручил ему копию с писем данных Сиди, и товары для передачи мне, на сумму 500 франков, что равнялось ценности товаров отправленных с Сиди. Через пять дней Бакари взошел на канонирку «Cauleuvrine», на которой доехал до Подора. Оттуда он отправился по сухому пути и прибыл в Медину 22 го декабря. Затем 24-го он поехал далее на своей лошади, и 10-го января возвратился в Ниоро. Заболев на пути вследствие сильного утомления, он приехал сюда через три недели после Сиди, который провел перед этим 10 дней в своем семействе в Хайе, откуда его выпроводили почти насильно.

Во время путешествия в Сен-Луи, Бахуана окончательно взбунтовалась, и во главе движения стоял Амади Самбунэ.

Армия Тиерно-Муссы действовала против бунтовщиков, и Сиди, пользуясь этим, мог бы достигнуть Байойны, а оттуда проникнуть в Сегу, в сопровождении начальника этой деревни, Дауда-Ганьи, который известил меня о его прибытии. Но Сиди занимало совсем другое; тщеславный до крайности, он чванился своим положением посла губернатора, гордился данными ему подарками, которые он постоянно выставлял на показ, надевая на голову бархатную шапку, шитую серебром, предназначенную Ахмаду, наряжаясь в зеленый бурнус, отделанный серебром, и надевая саблю, данную ему губернатором, и не думал об отъезде. Кроме того, у него были еще товары, и все льстили ему из желания, что-нибудь выманить.

Вполне счастливый своим положением, он совсем забыл о моем существовании.

Между тем время шло, и когда, двадцать дней спустя, прибыл Бакари, то удобное время для дальнейшего путешествия было уже пропущено, потому что дорога между Ниоро и Сегу сделалась [285] совершенно непроходимою, вследствие нового возмущения окрестного населения, произведенного Самба-Уманэ.

Таким образом Бакари и Сиди принуждены были остаться в Ниоро, но они не жили вместе и не виделись между собою. Бакари всегда подозревал, что Сиди участвовал в покраже его мешка с целю уничтожить мои письма, в которых, как он предполагал, заключалась жалоба на него. Не смотря на то, что факты не подтвердили этого обвинения, между Бакари и Сиди установилась неприязнь, усилившаяся еще вследствие того, что Бакари, не имея подарков, не был признав послом губернатора. Из опасения вторичного воровства, он не показывал ни писем, ни вещей, данных ему губернатором. В это время, комендант Медины г. Перо, вместе с доктором Бельяром, прибыли в Ниоро, с целью отыскать меня и, в случае возможности, проникнуть даже в Сегу. Но, увидав, что окрестные жители сильно взволнованы, и что мавры производят постоянные нападения на Ниоро, они поняли, что путешествие в Сегу совершенно невозможно, и, пробив неделю в Ниоро, где были очевидцами одного из нападений, произведенных маврами, возвратилась в Медину, не принеся с собою никаких положительных обо мне сведений, исключая свидетельства Мустафы, уверявшего что я цел и невредим, и нахожусь в добром здоровье. Эти неопределенные известия, конечно, не были успокоительны, и им не верил никто, даже мои родные.

Между тем Бакари искал проводника, который довел бы его до Сегу; но тут важным препятствием явилась его лошадь, потому что это путешествие надо было совершить пешком, пробираясь ночью между кустами; в этой опасной экспедиции, случайное ржание лошади могло привести к печальным результатам, так что проводники отказывались от этого предприятия. Однако Бакари удалось найти одного пула, который решился проводить его до Сегу, требуя в награду за это одного из пленных. Бакари уже согласился и на эта условие, но в минуту отъезда проводник отказался. Сиди же, который был окончательно в крайности, проев все, что у него было, исключая ружья и сабли и нескольких кусков амбры, встретил случайно двух человек, отправлявшихся в Тумбулу, и пошел с ними, не уведомив Бакари, который таким образом остался в Иозебугу. Раз достигнув Тумбулы, попасть в Сегу было уже легко, потому что почти каждую неделю можно было найти попутчиков. Подарив мои последние куски амбры, Сиди [286] пришел с несколькими людьми, 11 ноября, в Сегу, в самое время, чтобы помешать отъезду Сейду и талибе Ахмаду; без этого счастливого обстоятельства нам, может быть, никогда не удалось бы выбраться из Сегу.

Сиди вернулся ко мне с пустыми руками, говоря что ящик с товарами он потерял во время гумбусской экспедиции, где убита была его лошадь: но он видимо был смущен, и предложил мне взять его ружье и саблю, подаренные ему губернатором. Впрочем, я вовсе не имел в виду преследовать его, потому что привезенные им письма губернатора были для меня почти равносильны освобождению и выкупали в моих глазах его вину.

С лихорадочным нетерпением вскрыл я эти так давно ожидаемые письма. С несказанным удовольствием увидел я, что губернатор понял наше положение и требовал немедленного возвращения обещая взамен этого прислать Ахмаду пушку.

К письму приложены были еще объяснения от комендантов Бакеля и Медины по поводу пропажи писем и поведения Сиди. Кроме того, мне присылали товаров на 500. фр.

Я тотчас отправился к Ахмаду, но он находился в это время у жен своего отца. Мне долго пришлось прождать у дверей, посреди толпы народа, приходящей меня расспрашивать и поздравлять. Наконец Ахмаду вышел и направился к своему дому; заметив Сейду, он отозвал его в сторону и, опершись на его плечо, начал расспрашивать о причине его возвращения. Я следовал за ним и, сам удивившись своей смелости, вошел за ним в самый его амбар. Здесь я подошел к нему и, поклонившись, сказал, что Сиди привез мне письмо губернатора, которое я ему и подал. Он попросил меня подождать, пока исполнит обычный прием (салам), для которого он пришел.

Во время часового ожидания, мы были окружены целой толпой князей, родственников Ахмаду, рассматривавших наше оружие и высказывавших удивление и зависть. Наконец Ахмаду вернулся; он снял свой голубой бурнус, отделанный серебром, и чалму, в которых он делал визит своим матерям, и остался в белом вышитом бубу, усеянном желтоватыми пятнами, по запаху которых можно было узнать, что это капли левендового спирта, служившего Ахмаду вместо духов.

Он начал с того, что быстро порешил два незначительных дела, затем отпустил остальных присутствующих, и наконец [287] очередь дошла до меня. Поклонившись, я сказал ему: «Ахмаду, письмо губернатора получено и передано тебе. Я знаю, что в нем заключается; он требует моего возращения, уведомляет о присылке тебе подарков, которые находятся теперь в Ниоро на попечении Мустафы, и обещает, тотчас по моем возвращении, выслать тебе пушку».

Затем, поразмыслив о последствиях, я рассказал ему о всем что случилось, о том, что письма были украдены, и что губернатор присылал ему подарки без всякой просьбы с его стороны. Я думал показать этим как губернатор желал нашего возвращения, но вместо того, Ахмаду, начавший уже говорить об отъезде, придрался к моим словам, и заметил, что он все-таки не получил от губернатора настоящего ответа на свое письмо и не знает должен ли покончить со мною дело, о котором он писал. Это возражение обеспокоило меня и доктора, уже напуганных вечными отсрочками, и потому я поспешил заметить:

— Ты сказал мне, что по возвращении моего посла ты отпустишь меня, если этого пожелает губернатор. Ты можешь устроить со мной дела, если хочешь, но возвратиться по приказанию губернатора я должен во всяком случае.

К моему ужасу, я опять услышал роковое слово «Мin ani» (слышал), которое Ахмаду употреблял обыкновенно, чтобы оттянуть дело; но я решился не принимать это за ответ и продолжал настаивать до тех пор, пока он, смеясь над моим непривычным упрямством, не сказал: «Послы приехали — дело кончено». — Если это решено, возразил я, то поторопись, потому что я хочу ехать завтра». В ответ на это, несмотря на всю законность моего требования, Ахмаду громко рассмеялся и окончил аудиенцию,

Вернувшись домой, мы были уверены, что он отпустит нас, но срок отъезда по-прежнему оставался неразрешенным.

Такое же разочарование ожидало меня и на счет писем, которых я желал от своих родных. Сиди не принес мне этих желанных известий, и сообщил только несколько новостей о Сан-Луи, в котором он пробыл лишь несколько часов. [288]

ГЛАВА XXVII.

Тревога. — Неудовольствие между Ахмаду и талибеями. — Невозможность получить аудиенцию. — Я иду к Ахмаду и добиваюсь аудиенции. — Отъезд назначен через два месяца. — Прибытие Бакари-Гейя. — Подарки Ахмаду и другим лицам. — Марокский шериф.

По возвращении из Сансандига я думал, что дело Ахмаду окончательно проиграно, но оказалось, что бимбарасы не предпринимают никаких неприязненных действий. Начальники, приходившие во время осады к Ахмаду с изъявлениями покорности, соединились вместе, а пленные Коро-Маша держались в своих деревнях против армии Мари, которая, пришедши для того, чтобы защитить Сансандиг, сначала разорила его, и потом начала грабить окрестности. Хотя эти известия доходили до нас в искаженным виде, но все-таки по ним можно было составить понятие о положении страны.

Между тем, 12-ноября, вдруг раздался звук табалы. Пожелав узнать о случившемся, я отправился к дому Ахмаду и застал его под деревьями его отца.

Говорили, что пришла какая-то женщина, утверждавшая, что Мари, собрав жителей нескольких деревень, принадлежавших Ахмаду, уверил их, что армия Ахмаду погибла при осаде Сансандига, и начал собирать войско для нападения на Сегу.

Ахмаду тотчас же решился выслать ему на встречу армию в Дугуссу и в Когэ и между тем велел созвать талибеев, рассеянных по стране. Но с этой минуты началась ежедневная борьба между ним и его талибеями, которые не хотели выступать по назначению. Ахмаду целые дни проводил под деревьями, стараясь уговорить их, но все старания его были напрасны и это приводило его в весьма дурное расположение духа.

Не смотря на волнение и агитацию населения Сегу, все думали, [289] что я скоро отправлюсь в путь, хотя об этом не было заявлено официально. Множество лиц даже начали интриговать, чтобы попасть в состав моих спутников. В числе их был, между прочими, один молодой начальник из Бахуаны, Альфа-Махмаду, племянник Фалеля, рассчитывавший, воспользовавшись моим отъездом, чтоб возвратиться на родину. Я от роду не видывал такого красавца. При среднем росте и стройном сложении все его движения отличались уверенностью и замечательным благородством. На высоком лбу рисовалась темная дуга бровей, из-под которых светились большие, кроткие глаза; прекрасный прямой нос, с тонкими ноздрями, почти похожими на европейские, умеренно толстые губы, придававшие лицу особую выразительность, и прекрасно очерченный подбородок дополняли это красивое лицо светло-бронзового цвета. Альфа-Ахмаду почти не имел в своих жилах негритянской крови и представлял смесь племени пулов с маврами. Вообще красота племени более или менее определяется преобладанием крови белых.

Это было самое неудобное время для переговоров с Ахмаду о моем отъезде, так как он был занят ссорами с талибеями и разными ужасающими слухами, которые, к счастью, оказывались большею частью неверными.

Наконец, благодаря усилием Тиерно-Абдула-Кади, талибеи покорились и пришли просить прощения у Ахмаду за свое ослушание, что подало повод к весьма забавной сцене.

Дело в том, что они не хотели идти на войну, не получив наперед подарка. Теперь делались взаимные уступки: Ахмаду прощал, но принужден был делать подарки; талибеи просили прощения, но в сущности ожидали только подарков. Однако Ахмаду пытался и тут сохранить свое достоинство и читал талибеям мораль такого рода, что они должны слушаться его приказаний и защищать страну от нападений бунтовщиков, скрепляя свои доводы довольно веским аргументом, именно тем, что если его голова слетит с плеч, то и им не миновать той же участи. В заключение, он приказал всем талибеям собраться в Сегу, для того чтобы всеми силами действовать против бимбарасов. Впрочем дела эти были улажены только по наружности, так как Ахмаду не исполнял своего обещания и не раздавал талибеям подарков.

В половине декабря ко мне пришел талибей, по имени Гиберу, один из приближенных Ахмаду, который, по слухам, [290] должен был с нами ехать, и объявил что дело Ахмаду с талибеями кончено и что теперь я могу с ним говорить. Я думал, что его прислал ко мне Ахмаду, но на другой день увидел что жестоко ошибся.

Рано утром я пошел во дворец, и только в 4 часа по полудни добился возможности говорить с Ахмаду. Все это время я видел его и уверен, что и он с своей стороны меня заметил, тем более, что обо мне ему докладывали два раза. Он играл с своими приближенными, завтракал, посещал своих жен, решал дела и казалось хотел истощить мое терпение своим невниманием.

Наконец, в 4 часа он вышел и отправился под деревья; я остановил его на дороге, говоря что ожидал его с утра. Он с смущением опустил глаза, сказав, что этого не знал, и разумеется солгал (не смотря на то, что в Сегу существует убеждение что Ахмаду не лжет); я настаивал на необходимости разговора, но он сказал мне, что занят, и просил придти завтра. На следующий день, он меня не принял. Тогда, уверенный в коварных намерениях Ахмаду, я решился действовать энергически и пустил в ход всех влиятельных лиц, которых мне удалось привлечь на свою сторону. Я рассказал Садио, кормилице Ахмаду, Улибо, Самбо-Ндиайю и другим все проделки Ахмаду, и объявил им, что если через пять дней я не получу надлежащего ответа, то уеду один. Я знал, что мои слова дойдут до Ахмаду, и был уверен; что он даже не сделает мне ничего худого именно потому, что у меня было много сторонников. Этот существенный результат был единственный, которого я добился в продолжение двухлетнего моего пребывания в Сегу; каждый из моих покровителей был слаб для самостоятельного действия, но все вместе они составляли такую силу, которая могла до известной степени бороться с Ахмаду.

Не смотря на меры, принятые мною, Ахмаду все медлил; на просьбы моих покровителей, он отвечал свое обычное «Min ani» (слышал), так что я начинал сильно беспокоиться за свою судьбу. Однако Ахмаду решился таки меня принять. Раскланявшись как ни в чем не бывало, с самым любезным видом, я поставил ему на вид его поведение и заметил, что я устал ждать. «Когда Сейду приехал, говорил я далее Ахмаду, ты мне сказал, что дело кончено и я ждал; потом взбунтовались бимбарасы, я начал торопиться; ты просил меня подождать еще, я исполнил твою просьбу; [291] потом твои талибеи взбунтовались — я опять ждал. Ты видишь, что а во всем исполняю твою волю, но более ждать я не в состоянии, потому что губернатор приказал мне возвратиться; кончим же наши дела, и назначь день моего отъезда».

Ахмаду ответил: «Ты говоришь хорошо, и слова твои совершенно справедливы; с твоего приезда я никогда не имел повода жаловаться на тебя. Я надеюсь, что ты также не имеешь ничего против меня. Я хочу, чтобы до самого отъезда все относились к тебе с уважением, и чтобы ты был доволен. Я не желаю, чтобы тебя что-нибудь огорчало. Приходи завтра, покончим все наши дела. Не беспокойся о завтрашнем дне; как только ты придешь, я выйду говорить с тобой». Я встал, чтобы уйти и он прибавил: «Ты не должен огорчаться; мы все желаем тебе только хорошего». Никогда еще Ахмаду не говорил так много и так любезно. Я вернулся довольный, с надеждою на завтрашний день.

Не берусь описать, до какой степени я был сбит с толку и раздосадован, когда назавтра Ахмаду попросил меня самым любезным тоном подождать четыре месяца. В это время я говорил довольно бегло на языке пулов и понимал почти все прежде чем переводчики передавали мне. Что касается до дел, то он уверял, что они устроятся к моему удовлетворению; но он не хотел об них говорить иначе, как накануне отъезда, для того, уверял он, чтобы в стране не знали о результате нашего совещания.

Легко понят какой горькой насмешкой показались мне эти четыре месяца и до какой степени поразила меня эта новая отсрочка. Однако я знал, что горячностью ничего не сделаешь, и потому показал вид, что принимаю слова Ахмаду за шутку, хотя, увы! был вполне убежден, что они сказаны серьезно. Все мои доводы, упреки и резкие выражения были выслушаны совершенно хладнокровно; тем не менее, поторговавшись, Ахмаду отложил мой отъезд на два месяца, и дал мне в этом торжественное обещание. Волей, неволей пришлось согласиться. Обдумав это дело, я пришел к тому убеждению, что вся эта комедия была подготовлена заранее. Хотя все были убеждены в правоте моих требований, однако все уговаривали меня согласиться на эту уступку. И в самом деле, в интересах моего посольства и моих спутников, выгоднее было остаться, чем уехать, не заключив договора, и совершить опасную дорогу, без поддержки Ахмаду.

Таким образом, я должен был подчинить голосу рассудка мои [292] личные вкусы, склонявшиеся в пользу отъезда, вопреки всевозможных опасностей.

Несколько дней спустя, я узнал о прибытии в Уамину Бакари Гейя, который был в отчаянии, что не он первым явился ко мне; его утешало только то, что он нашел меня в добром здоровье; действительно, надежда на скорое возращение отлично подействовала на мой организм. Бакари путешествовал весьма экономно: в продолжение пятнадцати месяцев, он истратил только 100 фр. из числа 500, которые составляли общую ценность порученных ему товаров. В счет этого долга, он предложил мне свое собственное, двуствольное ружье. За то Сейду поступил иначе: он продал мне свое ружье и саблю, часть денег получил золотом, которое я берег на всякий случай, а на остальную сумму потребовал расписку. Как видно, он не доверял мне, и ожидая, что я, по возвращении, захочу наказать его за прежние проступки, спешил запастись на всякий случай формальным документом. Однако я все простил ему за принесенное им известие о моем освобождении и даже подарил ему великолепную туземную одежду.

Я позаботился также о костюме моего бедного Бакари, да и чего бы я не дал за принесенный им полный чемодан писем, бумаг и журналов, которые мне напомнили обо всем милом и дорогом и заставили забыться на несколько дней.

Между прочим, Бакари принес мне следующее письмо губернатора:

«Любезный г. Маж.

«Извещаю вас, что письма, порученные Бакари, были у него украдены в Бакеле. Засим я передал Сейду, который прибыл в Сен-Луи, один ящик с товарами, назначенный для вас и прекрасную саблю в 400 фр. для Ахмаду, которого в особом письме я прошу отпустить вас, и в замен этого обещаю прислать ему пушку.

Только что прибывшего сюда Бакари я отправляю с новым письмом к Ахмаду, с товарами, лекарствами и другими вещами назначенными для вас.

Я еще раз писал министру о пожаловании вам и г. Кентену ордена почетного легиона. Зима у нас стоит ужасная.

В политическом отношении, дела колонии идут отлично. Ищите настойчиво союза с королем Сегу; поставьте ему на вид, что, с нашею помощью, он может совершить завоевание Томбукту, которое не удалось его отцу. Настаивайте также на устройстве факторий. [293]

На юге Алжирии вот уже в продолжение шести месяцев происходит сильное восстание, которое вероятно поддерживается Кунтахом и Томбукту, вследствие чего союз с их врагами на Нигере становится для нас еще более важным.

Посылаю письма, адресованные на ваше имя из Франции. Г. Кентену мой поклон».

Л. Федэрб.

К этому письму присоединено было также письмо к Ахмаду. Предполагая, что содержание его было то же самое как и письма привезенного Сейду, мы решились с доктором совсем не говорить о нем, боясь подать Ахмаду какой-нибудь повод к переговорам о деле уже решенном между нами.

Я известил Ахмаду через Самбо-Ндиайя о прибытии Бакари и объявил, что не привез с собою никаких новых писем, на что Ахмаду ответил, что он нисколько этому не удивляется, так как ему известно, что Бакари не был в Сен-Луи. Эта выдумка измышленная Сейду для придания себе весу в глазах Ахмаду, а также признание Бакари, что он уже показывал письмо одному из своих товарищей, заставили меня призадуматься. Если Ахмаду узнает о нашей проделке, то для такого подозрительного человека это будет достаточным поводом для того, чтобы задержать нас еще надолго. Поэтому я отослал Бакари письмо назад, которое он и вынул из своего молитвенника в присутствии многочисленных свидетелей, как будто нечаянно забыв о нем. Такая случайность показалась тем более вероятною, что Бакари во время своего путешествия, часто подвергался опасности быть обкраденным и, для избежания этого, должен был прятать поискуснее свои письма и документы.

Письмо было тотчас же послано мною Ахмаду, с объяснением обстоятельств, при которых оно было найдено. Обман удался, и никто не подозревал истины.

27-го декабря я отнес Ахмаду подарки, состоявшие из двух сердоликовых ожерелий, 10-ти сердоликовых перстней, из которых один был значительной величины, дюжины красных ермолок и сотни кремней для ружей.

В другое время я бы не решился предложить Ахмаду такого незначительного подарка, но теперь он был от него в восторге.

Пользуясь благоприятной минутой, я напомнил Ахмаду, что после [294] получения письма, которое, как мне известно, есть ничто иное как вопия с предыдущего, ничто не должно измениться относительно срока нашего отъезда, который, по его обещанию, наступит через 53 дня. Ахмаду не противоречил, и только засмеялся при виде моего нетерпения.

Возвращавшись домой, я рассортировал свои вещи, назначив некоторые из них в подарок лицам, оказавшим мне услуги, не забив при этом и Садио, кормилицу Ахмаду; в особенности произвели эффект мои ножи, совершенно вскружившие голову тому кто их получил.

Последним замечательным событием этого года было посещение одного марокского шерифа, приехавшего нарочно для того, чтобы достать у Ахмаду несколько замечательных арабских книг религиозного содержания, что было поручено ему шейком Тидиани, одним известным марабутом, заслужившим такое уважение, что многие клялись его именем. Посланный был уже пожилой человек чистого арабского происхождения; его характеризовали маленькие, сильно углубленные глаза, прямой нос, тонкий рот и огромные уши.

В стране мусульманского фанатизма, дружественные сношения с шерифом всегда полезны и придают значение в глазах талибе. Поэтому я принял его весьма любезно и пригласил заходить ко мне. Вообще я всячески старался поддержать хорошие отношения с окружающими меня полезными лицами, давал деньги взаймы и не скупился на обещания. Самба-Ндиай и Гиберу, рассчитывавшие меня провожать, заранее восхищались губернаторскими подарками, рисовавшимися в их воображении. «Когда мы воротимся назад, говорили они: у нас будет всего вдоволь и нам останется только лежать на боку и досыта наедаться». Увы! пить, спать, есть и ничего не делать, — вот высший идеал для этих людей. [295]

ГЛАВА XXVIII.

Выгрузка проса в присутствии короля. — Свидание с Ахмаду. — Праздник кори. — Новые задержки. — Известия из Сенегала. — Аудиенция у Ахмаду. — Мы заключаем дружественный и торговый договор. — Новая задержка за десять дней. — Прибытие мавра с письмом от коменданта Бакеля. — Новые задержки. — Праздник табаски. — Известия из Мацины о последних событиях. — Обмен подарков между Ахмаду и мною. — Конец наших сношений с Ахмаду.

Новый 1866 год начался для меня очень тяжко. Заброшенный в глубину Африки, я, тем не менее, поддерживал себя надеждою, что кончу его во Франции при других условиях: там ожидали меня тихие радости семейной жизни и почетное удовлетворение самолюбия, в награду за понесенные труды. В ожидании этого, в первый день нового года я щедро наградил всех моих домашних слуг, разделив между ними несколько тысяч кори. Между тем обстоятельства принимали благоприятный оборот для Ахмаду. В последних числах декабря его набеги были очень успешны: в одном из них, направленном в окрестности Сансандига захвачено было 20 женщин, 10 быков и 4 верблюда; четверо наездников, отправившихся в другую сторону, захватили в окрестностях Фотинье, 2 женщин, убив сопровождавшего их мужчину и взяв себе его ружье; другие привели из окрестностей Сансандига двух женщин и стадо овец, состоящее из 37-ми голов. По мере этих удач возрастало мужество талибе, так что, в половине января, они смело подвигались к востоку, производя свои набеги.

Два месяца, назначенные Ахмаду должны были окончиться 18 февраля, т. е. на другой день после праздника кори. Я с восторгом посматривал на тонкий серп луны, появившийся на горизонте [296] 19 января; мне осталось ожидать всего 30 дней. Для мусульман в это время начинается тяжелый пост.

Таким образом проходило время; каждую пятницу после салама я отправлялся к Ахмаду напомнить ему его обещания, и каждый раз получал в ответ любезное слово и улыбку. 6-го февраля начались уже приготовления к празднику кори; Ахмаду приказал всем талибе собраться в этот день в Сегу, так как ходили слухи, что бимбарасы выбрали этот день для повсеместного восстания. Хотя я и не верил этим слухам, однако начинал побаиваться, чтобы они снова не задержали нас. Но Самба-Ндиай был убежден в нашем отъезде после таинственного разговора, который он имел с Ахмаду на берегу реки, где этот последний принимал привезенное ему податное просо.

Считаю нужным при этом обратить особенное внимание на странное место, выбранное для важного разговора, как на характерную черту местных нравов. В этих странах король поставлен в необходимость лично заниматься различными мелочами, чтобы не быть обворованным.

Выгрузка проса производится следующим образом: пленницы Ахмаду, разделенные на несколько партий, под начальством старшин, выбранных между ними, нагружают просом свои тыквы и относят их с пением в огромные житницы, расположенные в одном из дворов Эль-Гаджи, или дом Иугукуллэ, под надзором одного из принцев.

До нашего отъезда оставалось, наконец, только 8 дней; я пошел к Ахмаду, прося аудиенции, которую он и назначил на следующее утро. В назначенное время я уже собирался пойти к нему с Самба-Ндиайем, когда он прислал мне сказать, что очень занят в это утро и будет ожидать меня после обеда. Я заметил, что Ахмаду старался быть с нами необыкновенно вежлив, желая вероятно оставить хорошее о себе воспоминание.

В половине четвертого мы были приняты Ахмаду и, после обычных приветствий, я сказал ему, что срок моего отъезда приближается, и что я пришел поговорить с ним о некоторых делах.

Во первых я заговорил о 40,000 кори, должных мне диулассами Хауссы за амбру, которую я поручил им продать, и не получил еще от них ни копейки. Я жаловался на них Абдулу-Кади, но он отказался судить их, так как эти люди находились под покровительством Ахмаду, который приказал относиться к [299] ним с особенным вниманием, имея в виду удержать их при себе и не позволить перебегать к бимбарасам. Я просил Ахмаду понудить этих людей заплатить мне деньги или взыскать с них за неисправность. Ахмаду отвечал, что они уже и без того наделали долгу более чем на 500,000 кори, и что он часто выплачивает за них, но теперь не видит возможности удовлетворить меня. Тогда я перенес его внимание на судьбу двух невольниц, данных нам в услужение вскоре после нашего прибытия в Сегу.

Ахмаду позволял мне брать их с собою, продавать или возвращать ему, но решительно отказался выпустить их на свободу. Затем я приступил к последнему вопросу — о лошадях, обещанных нам для обратного пути; я объяснял Ахмаду, что нам необходимо пригнать седла по лошадям, ознакомиться с их побежкой, и настаивал на скорейшем их приобретении. Ахмаду обещал тотчас же позаботиться об этом. Вернувшись домой, мы призвали наших невольниц, объявили им решение Ахмаду и предоставили им на выбор оставаться невольницами короля или идти за нами и быть свободными, причем мы обещали дать им домик в Бакеле или Медине и обеспечить их существование. Они выбрали первое, сказавши: «Ты наш господин; и если хочешь, мы пойдем за тобою, но мы лучше желали бы остаться».

Такой выбор мало удивил меня. Родившиеся в стране рабства, с детства привыкшие к нему, эти бедные создания остались равнодушны к открывавшейся им свободе. В Сегу они оставляли свои семьи, друзей и знакомых; какое им было дело до Бакеля, до Медины или до свободы. Нам оставалось награждать наших бывших слуг с возможною щедростью, что мы и сделали.

17-го февраля звуки табала возвестили об открытии праздника; все жители Сегу отправлялись па салам, одевшись в свои лучшие праздничные платья; я тоже торопился на выход, надевая на себя лучший национальный костюм, вышитый шелком. Ахмаду, из политических соображений, велел возвратить бимбарасам трубы из выдолбленных слоновьих клыков, запрещенные Эль-Гаджи, потому что они были не в духе мусульманской религии.

Бимбарасы, получив этот национальный инструмент, имеющий для них необыкновенную прелесть, были в восторге и когда Ахмаду возвращался с церемонии в полном блеске, предшествуемый трубачами, то все жители Сегу расположились на крышах [300] своих домов, чтобы лучше видеть это торжественное и небывалое еще зрелище.

В продолжение трех дней, трубы не переставали греметь, оглушая нас довольно странною, но не лишенною мелодии — игрою.

Праздник продолжался с невиданным еще мною одушевлением; Ахмаду с необыкновенною торжественностью, в сопровождении многочисленной стражи в праздничных одеждах, присутствовал несколько раз при оригинальной пляске пленных бимбарасов.

Во всех концах города танцевали: перед домом Сонтуку происходила пляска под звуки бимбарасских труб; у дверей жилища Арсека толпа народа в своих бубу, сделанных из деревянных планок, и в шапках усеянных зернышками фиолетового цвета, предавалась диким телодвижениям и бесстыдным танцам под звуки непристойного пения и при громе тамтама, акомпанируемого треском высушенных тыкв, наполненных зернами. Далее, на площадке малого рынка, в Дубалель-Коро, жены Диали-Махмада танцевали под звуки мандингской гитары танец малинке, во время которого танцующие делают странные движения головой, покачивая ее взад и вперед, то медленно, то скоро, и откидывая ее на спину между лопаток; эти женщины танцевали не без грации.

Однако, не смотря на всю веселость и увлечение, с которыми справляли празднество в Сегу, оно меня нисколько не интересовало, потому что я видел его уже в третий раз. Меня занимала только одна мысль — мысль об отъезде, который казалась мне не скоро наступит, не смотря на то, что Ахмаду обещал отпустить нас тотчас после праздника.

Чтобы сколько-нибудь разъяснить дело, я послал к Ахмаду Самбо-Ндиайя. Ахмаду отвечал, что не может меня принять, что он завален делами и решительно не имеет свободного времени; к этому он прибавил, что ничего не изменил в своем решении, и что мне остается только приготовляться к отъезду.

Для тех, кто знал привычки Ахмаду так же хорошо как я, эти слова значили: «не надоедай мне, когда все будет готово, ты уедешь». Посоветовавшись с доктором, я опять отправил Самбо-Ндиайя к Ахмаду сказать, что я не могу укладывать свои вещи, не зная наверное дня отъезда, и желаю чтобы он непременно был назначен. Ахмаду и тут успел оттянуть решение дела еще на 3 дня. Для окончательного разговора назначена была пятница, 23 февраля. [301]

Надежда на скорый отъезд начала в конце февраля возрастать в нашить сердцах. Ахмаду призывал к себе разных лиц, по-видимому, наших будущих спутников. 22-го февраля Тиерно-Абдул-Кади прислал за мною и, после долгого предисловия, сообщил мне по секрету, что он желал бы получить от меня что-нибудь в награду за все свои хлопоты; он объявил мне также о моем скором отъезде; обещая до конца свое содействие, выставлял на вид свою преданность белым, и в заключение просил довести о нем до сведения губернатора и прислать ему подарок, что я и обещал. Взамен того, я просил его выхлопотать для других путешественников, которые могут приехать после меня, особое помещение, находящееся вне города.

Тиерно-Абдуд-Кади согласился на мою просьбу и предложил сообщить о ней Ахмаду, но я остановил его, опасаясь новой задержки.

Наконец, наступила пятница, назначенная для переговоров о моем отъезде, но она принесла с собою весьма неприятное известие. Фали, начальник софа, сын одного из прежних королей Тамбы, умер в эту ночь; Ахмаду терял в нем преданного слугу, и это его весьма опечалило. Но, по счастью, он получил в тот же день другое известие, которое так обрадовало его, что он позабыл о первом. Один талибе, по имени Махмаду-Фалель, прибыл из Дингиру и принес Ахмаду письма от его матери и несколько ружей со штыками, купленных в фактории Рио-Понго.

Не смотря на эти задержки, я виделся с Ахмаду, но он сказал мне, что не может теперь говорить о делах; вечером я также тщетно добивался аудиенции на завтра.

Вместе с Махмаду-Фалелем в Сегу прибыли два всецветных, принесшие известия из Сенегала. Хотя они были очевидцами большей части передаваемых событий, я имел случай судить, по возвращении моем в Сенегал, как искажены были ими все факты.

Наконец, 26 февраля, в 4 часа, Ахмаду призвал меня и просил передать ему все, что я должен был сообщить его отцу. Тогда я, с возможною ясностью, изложил ему цель губернатора установить торговые сношения с его страной. В особенности я старался выставить ему на вид огромные выгоды от пошлин, которые он получит вследствие этих сношений. Кроме того, я настаивал на устройстве факторий, и притом требовал чтобы ввозная пошлина не превышала 5 на 100. [302]

Ахмаду слушал меня с величайшим вниманием; требовал разъяснения, и казалось готов был согласиться на все мои предложения. Но по первым же словам его речи я понял, что не получу полного успеха. В сущности Ахмаду высказал свои условия в следующей форме: он желает; чтобы между губернатором и королем Сегу не было войн; он допускает свободный въезд нашим купцам в его страну обещая при этом полную безопасность от всяких незаконных поступков со стороны его жителей; он допускает также свободный пропуск для путешественников и обещает им свое покровительство. Что же касается до пошлин, то закон определяет ее в 10%; так платят мусульмане мавры и др., и не в его власти изменить постановление закона. Относительно земли для учреждения факторий, он выразился, что еще не может дать на это решительного ответа, как бы намекая на отсутствие отца. Для формы и для очищения совести, я слабо настаивал, зная наперед, что не успею ничего выторговать и что Ахмаду уже дал свое согласие на все существенные требования, ему заявленные. Условившись в подробностях, я написал следующий договор состоящий из семи статей:

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ МЕЖЛУ ГГ. МАЖЕМ И КЕНТЕНОМ, УПОЛНОМОЧЕННЫМИ СЕПЕГАЛЬСКОГО ГУБЕРНАТОРА, И Е. В. АХМАДУ, КОРОЛЕМ СЕГУ, СЫНОМ ШЕЙКА ЭЛЬ-ГАДЖИ-ОМАРА.

1-я статья. Мир заключается на всем пространстве земель, подчиненных обеим договаривающимся сторонам.

2-я ст. Подданные сенегальского губернатора имеют право свободного въезда во все страны, которыми владеет Ахмаду в настоящем и в те, которыми он будет владеть в будущем; и всякий путешественник, в качестве купца, комиссионера или простого туриста, будет равно пользоваться покровительством властей.

3-я ст. Заплатив 10% стоимости товаров при входе в страны, подвластные Ахмаду, сенегальские купцы могут торговать безвозмездно во все время их пребывания в стране.

4-я ст. Ахмаду обещает очистить все дороги, ведущие к нашим факториям.

5-я ст. Губернатор Сенегала обещает, что дорога из Футы в страны Ахмаду будет открыта для свободного движения [303] путешественников обоего пола, с тем чтобы предводители племен не оказывали им никакого препятствия по пути.

6-я ст. Люди, посланные Ахмаду в Сен-Луи, имеют право закупать себе там все необходимое, и должны получать защиту в случае какого-нибудь притеснения.

7-я ст. Все купцы, пребывающие из Сенегала в страны Ахмаду, должны платить пошлину в главных городах тех местностей, куда они направляют свои товары, а именно: Дингирэ, Кундиан, Мургула, Куниакари, Ниоро, Диала, Тамбакара, Диангунте, Фарабугу и Сегу-Сикоро.

Пункты 5 и 6 были написаны по настоятельной просьбе Ахмаду, который намерен был посылать своих агентов в Футу для набора там талибе, а во 2-м пункте он, по нашей просьбе, упомянул о тех странах, которые он может завоевать впоследствии. Я предложил тотчас же переписать на чисто черновой трактат на арабском и французском языках, но, приняв во внимание позднее время, он просил меня приготовить дома французский текст, а сам обещал заняться арабским. За сим заседание было кончено.

На следующий день я приказал уведомить Ахмаду, что готов к отъезду, но и здесь, вследствие происков Бобо, Ахмаду отложил отъезд еще на 10 дней, мотивируя эту отсрочку тем, что не все еще готово к отъезду.

Легко представить себе чувство, вызванное во мне этим новым решением Ахмаду, переданными мне Самбо-Ндиайем с дипломатическою точностью. Однако делать было нечего. Бессильный гнев возбудил бы только насмешки со стороны окружающих и не переменил бы нисколько решения Ахмаду. Поэтому я ограничился спокойным заявлением своего неудовольствия, но за то, что он еще раз изменил свое слово, я потребовал от него продовольствия и денег, которые были мне необходимы, потому что в виду скорого отъезда я распродал все. На эту просьбу Ахмаду отвечал немедленною присылкою 10,000 кори и приказанием отпустить мне проса на десять дней, быка и мешок соли. Вследствие этого я был почти уверен, что через десять дней выеду из Сегу.

На другой день, я был осажден множеством вопросов: «Ты едешь? Когда? Что тебе сказал Ахмаду»? и т. п. По желанию Ахмаду, я всем отвечал, что мой отъезд решен, но время еще не назначено. В тот же день, Ахмаду, услыхав что множество [304] народа напрашивается сопутствовать нам, запретил мне давать обещания кому-либо на этот счет. Назавтра, я пошел навестить Сиди-Абдалаха и жаловался ему на притеснения Бобо. При этом, я совершенно ясно увидел вражду и зависть, разделяющие этих двух человек, бывших секретарями Ахмаду, и из которых один, Сиди, превосходил Бобо образованием, другой же пользовался преимуществом искренней привязанности к нему короля. Сиди, обыкновенно весьма сдержанный, был на этот раз совершенно откровенен со мной. Он сообщил мне о своем печальном положении: окруженный врагами, готовыми перетолковывать малейшее его слово, он не мог свободно высказывать своего мнения и часто принужден был молчать, отвечая только на вопросы Ахмаду. Напротив, нахальный Бобо воображает себя всеведущим и часто выдает за правду ужасные небылицы. К несчастью, Сиди был совершенно прав; все верили Бобо, когда он рассказывал при мне, что Стамбульский султан имеет под своим начальством 1,000 полководцев, из которых каждый командует 100 тысячной армией, и что все эти армии помещаются во дворце и получают от султана пищу и одежду.

Не смотря на мое нетерпение, ничто до 5-го марта не предсказывало скорого отъезда, но в этот день Ахмаду приказал начальникам армии назначить для отъезда 100 талибеев из Диамфуту и 100 софа. Однако дни проходили, отряды отправлялись внутрь страны для набегов, привозили податное и купленное просо, поглощавшее все внимание Ахмаду, а об отъезде не было и помину. Наконец, на десятый день, я послал Самбо-Ндиайя спросить у Ахмаду, наблюдавшего за выгрузкой проса, все ли готово для нашего отправления. Он отвечал, что пришлет за нами когда будет нужно; Самбо с своей стороны настаивал на том, чтобы Ахмаду прислал нам обещанных лошадей, и Ахмаду обещал распорядится о том сегодня же вечером.

Затем, он призвал Самбо и Амади-Бубакара из Кониакари, и велел им приготовить людей для путешествия, но запретил брать с собой посторонних, зная, что в путь собираются многие. Он объявил, что всякого талибея, уехавшего без дозволения, он накажет веревкою, а каждого софа — казнит смертью. Результатом всего этого была общая уверенность, что мы поедем завтра, особенно утверждавшаяся после того, как Ахмаду призвал начальника софа и приказал ему отыскать для нас двух хороших лошадей. [305]

Нам тотчас же начали давать различные поручения, и один шут, Диали-Махмади, не побоялся дать мне довольно большую сумму денег, для покупки ему складной шляпы, эполет и полного офицерского костюма, который я должен был заказать, по приезде в Сен-Луи, на его колоссальный рост.

11-го марта, Ахмаду прислал нам, наконец, двух обещанных лошадей, и этим снова возбудил наше доверие. Это были две отличные, сильные кобылицы, почти одного роста, но моя была сильнее и плотнее, чем назначенная для доктора, хотя и уступала той в быстроте бега.

Одновременно с получением этого подарка, сильно нас обрадовавшего, мы узнали, что нас непременно должен сопровождать какой-нибудь принц. Об этом уже давно говорили, а теперь стало известно, что Махмаду-Аби отправится с нами в Ниоро.

Нам пришлось потерять еще три дня, вследствие проливного дождя с градом, принудившего всех запереться в домах. Как только он кончился, принялись формировать наш отряд, но никак не могли собрать всех людей. Дело в том, что талибеи, особенно семейные, не хотели идти в Ниоро, рискуя, по их словам, умереть там с голоду или быть убитыми на пути и оставить семью без средств к существованию. Каждый день их пересчитывали, и всегда оказывался недочет. Начальник Диамфуту говорил, что когда Ахмаду пожелает, то в тот же день он доставят нужное число людей, но, не смотря на эти слова, отряд все-таки не был в полном составе. Что же касается Ахмаду, то он весьма медленно приготовлял наше отправление и прибывающее просо часто отнимало у него целые дни.

Я терпеливо ожидал еще несколько дней, но наконец решился снова послать Самбо-Ндиайя сказать Ахмаду, что я серьезно рассержусь и не в состоянии более выносить всех этих проволочек. «Если капитан не доверяет мне, ответил Ахмаду Самбе, то поди к Юкугулэ, к Сиди, к Бобо и сам посмотри чем они занимаются». Самбо, возвратившись, передал мне, что у Юкугулэ он видел женщин, приготовляющих 100 больших порций куску и 100 уже готовых форм; у Бобо было 17 оконченных писем; у Сиди 20 оконченных и два еще не написанных. Письмо, предназначавшееся для губернатора, было готово. После этого, нам оставалось только покориться нашей участи и ждать; даже сам доктор советовал потерпеть. Но я все-таки продолжал постоянно [306] беспокоить короля напоминанием об отъезде: — иначе, неизвестно когда удалось бы нам выехать. И не я один сгорал нетерпением ехать; марокский шериф Бадара и даже Тамбо страдали тем же, и Бадара при каждой встрече со мной старался доказать мне, что он еще более достоин сожаления, нежели я. Ахмаду, между тем, старался избегать встречи со мной, говоря, что ему было совестно не сдержать данного мне слова, и что теперь он не решается более назначать дня отъезда, чтобы не подвергнуться подобной же неприятности. В четверг, 12 апреля, в то время как я собирался идти к Ахмаду, ко мне пришел мавр шейх Уид-Абд-Даим из Акранжита, объявивший, что он пришел из Сен-Луи, видел губернатора и имеет ко мне письмо от коменданта Бакеля. Я тотчас послал его за этим письмом. Вечером, мавр, с большими предосторожностями, принес мне огромный узел тряпок, откуда вытащил маленькое письмо, писанное на полулисте бумаги. Я развернул письмо, дрожа от волнения, и каково же было мое удивление, прочитав следующие строки:

«Комендант Бакеля несчастным пленникам в Сегу.

«Бакель 10 декабря 1865 года.

«Приветствую и желаю доброго здоровья. Сообщите что-нибудь через посланного, которому обещана богатая награда. Мы по неволе остановились на той мысли, что вас нет на свете, потому что вот уже слишком год, как об вас нет ни слуху, ни духу. Подумайте о ваших друзьях и родных, наконец о Франции; возвращайтесь скорее, и да здравствует император.

Ваш старый товарищ

И. Андрэ».

Гг. Мажу и Кентену.

Это странное письмо удивило и огорчило меня. Очевидно, оно было написано для очищения совести, как множество других писем, на которые не получалось ответа. Нас, конечно, считали погибшими. Но надо было поступать логично: или вовсе не писать, или писать обстоятельно.

Чтобы доставить мне это письмо, мавр отправился в путь с караваном, шедшим из Тичита; но караван был задержан бимбарасами около Гигэ. Тогда мавр бежал от них ночью [307] и, продолжая путешествие с одним из своих друзей, достиг через двое суток Ямины.

И он рисковал жизнью из такого письма! Затем мавр сообщил мне, что через три дня он намерен отправится в обратный путь для доставления ответа; я находился в таком возбужденном состоянии вследствие беспрерывных задержек, что в эту минуту чуть было не решился бежать с ним и пробраться до Сенегала. Но я тотчас же отказался от этой мысли и начал приготовлять на всякий случай письма, чтобы предупредить о своем возвращении в Сенегал и Францию, если только посланному удастся приехать туда прежде меня. Я подарил ему единственный, остававшийся у меня товар, тамба-самбе, которым он остался очень доволен.

Между тем время шло, и я опять начал опасаться, что мы не уедем прежде праздника Табаски.

Когда я сообщил мои подозрения Самбо-Ндиайю он сказал, что я сумасшедший, но, к несчастию, оказалось, что я был прав, и дни проходили, не изменяя нашего положения. Люди, которые были наиболее независимы, как, например, старый шериф, приходили ко мне с сожалениями и советами: «На твоем месте я сказал бы Ахмаду: казни меня если хочешь, но я уезжаю». — Я был в Стамбуле, в Марсели, в Гибралтаре, говорил мне шериф, совершивший три путешествия в Мекку на пароходе, — и ни в одной из этих стран я не видал ничего подобного». — И я также, — отвечал я.

Между тем перечисление 200 талибеев и софа, назначенных для нашего сопровождения продолжалось ежедневно, — и всегда кого-нибудь недоставало, за ними рассылали гонцов, и таким образом время проходило.

16-го апреля мавр пришел уведомить меня, что едет в Ямину, под предлогам возвратить своих верблюдов, но в сущности имел намерение пробраться оттуда на Сенегал, и просил дать ему письма, которые я и поручил ему.

В тот же вечер Ахмаду, подозревавший мавра и не доверявший ему, послал за ним в погоню и велел воротить его. Затем Ахмаду, отправившись с Самбо-Ндиайем в дом своего отца, взял оттуда один из самых маленьких свертков золота для раздачи его тем, которые ехали с нами, а остальные свертки велел убрать по-прежнему. [308]

В последующие дни мне пришлось испытать несколько неприятностей по случаю проса, которое в виду нашего скорого отъезда выдавалось только на три дня; каждый раз получение его было сопряжено с различными затруднениями. За два дня до праздника табаска, Ахмаду объявил моему посланному следующее: «Все приготовления окончены, капитан уедет». Но я так часто слышал эту фразу, что теперь не верил ей уже более.

Между тем недовольство против Ахмаду все более и более возрастало в сердцах талибеев, которые, не получая от него обещанных подарков, раскаивались, что приходили просить у него прощения, и старались всячески избегать его.

Талибеи из Диомфуту, назначенные ехать с нами, громко говорили, что они не поедут, если им не выдадут полной одежды, что они не намерены придти в Ниоро нищими. Это заставило меня подумать о том, что мы можем остаться даже вопреки желанию Ахмаду.

Наступил, наконец, праздник табаски. На выходе было очень мало присутствующих, что служило явным признаком недовольства против Ахмаду. Речь Ахмаду была коротка. Между прочим он требовал армии и сказал, что после праздника, Тиерно-Абдул-Кади будет говорить об этом с начальниками.

Внимание присутствующих было обращено на следующие слова Ахмаду:

«Динэ (священная война) никогда не погибнет; напротив, она все будет усиливаться. Сам Шеху (Эль-Гаджи) сказал вам это перед своим отъездом, и я повторяю вам его слова. Вам надо знать, что теперь вся страна от Футы до Футы-Джаллон, до Сегу, Мацины и Хассы принадлежит мне; также как и другие еще большие, неизвестные вам страны».

Я понял, что это было сказано для возбуждения мужества талибеев и для того, чтобы дать пищу их воображению, чтобы экзальтировать их. Но для тех, для которых прошла пора экзальтации, эти слова казались чистым хвастовством: Самбо сказал мне, что и Сегу довольно обширно, и его трудно сохранить, и что безбородому мальчику не под силу думать о дальнейших завоеваниях. А между тем Самба был из числа тех, которые верили, что Эль-Гаджи жив, и что борьба в Мацине еще продолжается.

Что же касается до нас, то ни я, ни доктор не верили более существованию Эль-Гаджи. Мы уже давно получили верные сведения [300] о всем происходившем в Мацине через Детиэ-Ндиайя, одного из лучших наших лаптотов, который женился в Сегу. Обряд этот, по мусульманским обычаям, совершился весьма просто: Детиэ-Ндиай поднес своей невесте передник, чтобы прикрывать тело, буртугёль ⁴⁵, чтобы надевать на голову, и затем они отправились к марабуту, который за сто кори благословил этот союз, долженствовавший теперь распасться — вследствие нашего отъезда, так как Ахмаду не позволяет вывозить женщин из своей страны. У Детие был уже ребенок, который в последствии имел поступить в число талибеев Ахмаду. В таком положении находились многие из наших лаптотов.

У жены Детиэ-Ндиайя поселилась женщина, давно уже прибывшая из Мацины на пироге, вместе с одною из жен Эль-Гаджи. Обе эти женщины были поручены Улибо; и когда Ахмаду узнал, что тот не задержал их пироги и находившихся на ней людей, до того рассердился, что велел заковать Улибо на целую неделю и не хотел видеть жену своего отца. Она принуждена была остаться в доме Улибо вместе с сопровождавшей ее женщиною, которую продержали целый год в заключении; затем выпустили, запретив рассказывать о происшествиях, которых она была свидетельницей в Мацине. Но мало по малу язык ее развязался, и в конце концов она все выболтала. Сверив ее рассказ с другими полученными мною сведениями, я могу дать понять о событиях, происходивших в Мацине.

Мы оставили Эль-Гаджи в то время, когда он отправил большую армию в Томбукту, под предводительством Альфа-Умара. Армия, дойдя до этого города, нашла его покинутым жителями, овладела им, и, захватив все оставленное в городе, намеревалась возвратиться назад, но по пути ее встретила целая возмутившаяся страна, под предводительством Балобо, Абдула-Салама, его сына и Сиди, сына Сиди-Ахмед-Беккай, владетеля Томбукту. В первом сражении, Альфа-Умар остался полным победителем; во втором, хотя неприятель и был обращен в бегство, но Альфа-Умар потерял часть добычи и несколько пушек. В третьем он оставил всю свою добычу, захваченную в Томбукту, и после отчаянного сопротивления, сражаясь шаг за шагом, он почти уже [310] достиг Гамдаллахи, но тут был убит, и только несколько человек из его армии спаслись в Гамдаллахе. После такого жестокого удара трудно было поправиться. Эль-Гаджи был слишком слаб для того, чтобы самому вести кампанию, поэтому он заперся в построенных им стенах и решился ожидать там неприятеля. Но вскоре съестные припасы истощились; Эль-Гаджи, осажденный всеми соединенными силами Мацины, не мог выйти из укрепления и должен был вынести все ужасы голода. Талибеи принуждены были есть мертвых лошадей, и даже, как говорят, трупы своих умерших товарищей, но, не смотря на то, Эль-Гаджи не хотел сдаться. Далее показания расходятся: по одним, Эль-Гаджи надеялся, что Мацинцы утомятся продолжительной осадой и удалятся; по другим — он отправил Тидиани к горным пулам и ожидал подкрепления. Однако в один прекрасный день заметили, что большое число талибеев дезертировало. Говорят, что Балобо принимал всех дезертиров, исключая талибеев Футы, которых он казнил; надо сознаться, что казнь на этот раз постигала виновных.

Узнав это, все старые начальники, преданные Эль-Гаджи, объявили ему, что нельзя более оставаться в таком положении, и если он продержит их еще в этой деревне, то ответит перед Богом за все грехи, совершенные ими, т. е. за употребление в пищу мертвых лошадей и людей, и за смерть всех преданных ему воинов,

Эль-Гаджи, понимая, что дальнейшее сопротивление невозможно и не желая живым достаться в руки врагов, решился бежать в тот же вечер. Тотчас же сделаны были все нужные приготовления; ночью устроили подкоп в стене и проложили широкий выход для того, чтобы бежать. Но вероятно мацинцы заметили что-нибудь, или какой-нибудь дезертир выдал тайну, потому что, несмотря на темноту ночи, лишь только стена была разломана, вся долина осветилась множеством заранее заготовленных костров из соломы, и осаждающие пустились в погоню за беглецами.

Женщина, сообщившая все эти подробности, была захвачена Балабо и Сиди со всеми другими бывшими там женщинами на другой день после этого происшествия; ее мнение склонялось в ползу того, что Эль-Гаджи успел спастись; но так как она не приводила в подтверждение этого ни одного факта, то можно было подозревать, что ей велено так говорить.

Взятие Гамдаллахи произошло в апреле 1864 года; а в мае [311] того же года нам представили постыдное бегство Эль-Гаджи в виде триумфального выхода против врагов.

В настоящее время нет никакого сомнения относительно этого факта. Эль-Гаджи вышел из Гамдаллахи, именно спасаясь бегством после 7-ми или 8-ми месячной осады, во время которой армия его, ослабленная голодом и продолжительной осадой, лишилась многих из своих воинов.

Затем оказалось, что Сиди, сын Ахмед-Беккайя и Балобо оба вступили в Гамдаллахи и, поссорившись при разделе добычи, возненавидели друг друга; через несколько дней они оставили Гамдаллахи, откуда, как полагали в Сегу, их выгнал Тидиани. В заключение все слухи с постоянным упорством свидетельствовали, что Тидиани остался в Мацине во главе настолько сильной партии, что мог бороться с Балобо и Сиди; что вся страна разделилась на партии, и что, независимо от этих трех начальников, явился еще сын Галаджо (потомок старинных начальников страны, завоеванной Ахмаду-Амат-Лаббо), который стоял за Тидиани, но вместе с тем имел в виду свои собственные интересы. Эта междоусобная война была очень тяжела и совершенно истощала страну; доказательством может служить то, что когда мы стояли под Сансандигом два с половиною месяца, на расстоянии всего двух дней ходьбы от Мацины, ни один из начальников этой страны не сделал ни малейшей попытки прогнать нас и потрясти таким образом могущество талибе.

Что же касается до того, что будто бы Эль-Гаджи находился еще в живых, мы имеем основания не верить этому с той минуты как он выступил из Сансандига, ни он, ни сопровождавшие его в Мацину сыновья, не являются более действующими лицами в рассказах о Мацинской войне, а во всяком, даже искаженном рассказе, всегда скрывается доля правды, что подтверждает и старинная пословица, говорящая что не бывает дыма без огня.

К тому же смерть его была объявлена бимбарасами; Сукэ, глава возмутивший Фоньи, погибший там, показывал какую-то руку, под видом руки пророка (может быть это была набальзамированная рука Эль-Гаджи) и успел таким образом возмутить целую страну. Кроме того, вскоре после осады Сансандига, в Сегу прибыл один из солдат армии Эль-Гаджи, который сначала был очень хорошо принят, но когда Ахмаду узнал, что этот человек отвечает всем встречным на их вопросы: где Эль-Гаджи? — [312] где его сыновья? — «Умерли» — Где Альфа-Умар, Альфа-Усман и др.? — «Умерли», то Ахмаду велел схватить его и казнить без всякого суда.

Таким образом мы убедились, что Эль-Гаджи умер и по всей вероятности сопровождавшие его сыновья разделили ту же участь. Что же касается Тидиани, то если он и держался в стране, то все-таки не покорил ее, а если бы это случилось, то между ним и Ахмаду началось бы соперничество, которое повело бы к новой войне, так что я не предвидел конца междоусобным войнам.

В то время как я размышлял об всем этом, прошел уже праздник табаски, и мы насчитали 68 дней задержки после торжественно данного королевского слова. На другой день праздника, Ахмаду как бы совсем забыл обо мне; он выезжал верхом из города, в сопровождении всех начальников, выбирать место для мусульманского кладбища, которое он хотел обнести изгородью, чтобы предохранить тела умерших от кровожадности гиен. Эта мера была не бесполезна, так как каждый вечер около десяти часов стада гиен и шакалов, не находя на лобном месте достаточной пищи, приходили к самым стенам города выкапывать трупы умерших, и оглашали воздух отвратительными концертами, свойственными только этим животным. Много раз меня будили крики, не смотря на то, что я жил на противоположном конце города; они походили то на плач ребенка, то на смех человека или мяуканье разъяренной кошки! Эти кровожадные звери за неимением трупов дошли наконец до того, что стали нападать на домашних животных, запертых в загонах, и уже несколько быков было растерзано ими. Они съели также наших ослов.

В этот же день, вечером, в то время, когда весь город веселился по случаю праздника и на каждом перекрестке толпы народа танцевали до упаду, прихлопывая в такт ладонями, Ахмаду приказал своим софа вооружиться ременными плетьми и разогнать танцующий народ, считая веселье в такой час несогласным с указаниями религии. Надо заметить, что иногда он сам ревностно исполнял эту полицейскую обязанность.

Вероятно вследствие этого, жены талибеев, а в особенности молодые девушки из Футы и Иолофа, нисколько не уважают правительства, и религиозны только по внешности. Мне нередко приходилось наблюдать эти качества над двумя моими соседками, молодыми женщинами из племени всецветных, которые были обе [315] замужем. Они вздыхали втихомолку о своей далекой родине, и когда я собрался уезжать, надавали мне коммисий и поклонов, которые я должен был передать их родным. На предложение ехать со мною они не отвечали отказом, но прямо говорили, что если Ахмаду отпустит их вместе с мужьями, то обе охотно поедут.

На другой день меня встревожил слух, будто Ахмаду намерен ждать наступления дождей, так как засуха сделала совершенно невозможным путешествие сквозь кустарники. Между тем, я знал через пулов, постоянно приходивших из Тумбула, что в колодцах, лежащих на пути, достаточно воды для каравана в 200 человек. Очевидно это был новый предлог для задержки.

Наконец, 2-го мая, Ахмаду имел совещание с талибеями из Диомфуты, которые должны были отправится с нами. Ахмаду обещал им дать на дорогу платье и вместе с тем принял меры, чтобы остановить дезертиров, на случай, если бы таковые нашлись в нашем отряде. На следующий день совещание возобновилось и талибеям роздано было куску. Несмотря на это, я ни в чем не был уверен даже тогда, когда Сейду объявил мне, что ночью Ахмаду созвал всех начальников, бывших в Сегу, объявил им свое намерение отпустить меня и требовал их совета и мнения. На этом совещании Тиерно-Абдул-Кади поддерживал нас и просил Ахмаду обращаться с нами как можно лучше до последней минуты, говоря, что с самого нашего приезда он всегда уговаривал его не верить злым слухам, распускаемым о цели нашего прибытия, и что теперь всем уже ясно, что мы не лазутчики. Один только Могаммед-Бобе, наш заклятый враг, противился нашему отъезду. Не смотря на то, что это было уже решено окончательно, он до последней минуты поддерживал свою мысль, что не следует никогда доверяться белым, которые всегда приходят с лаской и обещаниями, а окончают тем, что овладевают странами, в которые приходят.

Собрание разошлось поздно ночью, и все были согласны меня отпустить; но так как в этой проклятой стране ничего не оканчивается сразу, то Ахмаду просил их собраться опять, утром, чтобы окончательно решить это дело. Тогда, по настоянию Тиерно-Абдула-Кади, от имени всех начальников написано было Ахмаду письмо, с просьбою отпустить нас. Ахмаду согласился на эту просьбу тем охотнее, что давно уже решился отправить нас.

Эта небольшая комедия отлично очерчивает туземные правы. В [316] продолжение двух с половиною дет Ахмаду ни с кем не советовался, и никто не высказывал ему своего мнения; в день же, когда все конечно и решено, он собирает совет и делает вид, что уступает желанию начальников, которые в свою очередь вполне довольны, что спрашивают их мнения.

Не смотря на все это, я еще не был уверен в отъезде, когда во втором часу ко мне пришел Самбо-Ндиай, и на мой вопрос, нет ли чего нового, ответить смеясь: «Сейчас пойдем справиться об этом у Ахмаду», и ушел к своим женам. Мы все приняли эти слова за шутку, но когда Самбо через несколько минут возвратился, чтобы идти к Ахмаду, то я увидел, что он говорит серьезно, и поспешно собрал свои бумаги, трактат и письменные принадлежности, и тотчас отправился с ним к Ахмаду. Несколько минут я ожидал у дверей дворца, и наконец вошел к Ахмаду, который объявил что призывает меня для окончания дела т. е. для заключения договора. Тогда я достал договор и прочел ему текст, объясняя каждую статью. По окончании чтения он сказал: «Это верно; с своей стороны я также приготовил бумагу одинакового содержания, она здесь, в письме к губернатору». И он перевел мне договор с арабского языка на язык пулов. Статьи в нем были те же, только в другом порядке. Тогда мы с доктором подписали один экземпляр договора и просили оставить его у себя, чтобы показать путешественникам, которые может быть посетят его страну. Но Бобо воспротивился этому, он стал в полголоса говорить с Ахмаду на языке хаусов, после чего этот последний ответил, что совершенно бесполезно оставлять здесь текст, не имеющий для него никакого значения, так как никто из его подданных не может читать того, что пишут белые. Самбо-Ндиай старался поддержать меня, но Бобо одержал верх, так как я не настаивал из опасения новой задержки. Наконец, договор был заключен, условия его приняты и одобрены Ахмаду, текст написан на арабском языке; но важнее всего то, что он крепко запечатлелся в памяти всех присутствующих и в его собственной. Память же у негров превосходная. Таким образом я достиг своей цели; вдобавок Ахмаду тотчас велел сделать копию с своего письма к губернатору, говоря, что таким образом он уверен, что бумага эта, сохраняясь в его книге (коране), никогда не будет подменена. Затем он мне сказал: «Теперь все, тебе остается только приготовиться к путешествию.» Я [317] встал, думая, что мне назначена будет еще аудиенция, на которой он передаст мне подарок, обыкновенно даваемый уезжающему гостю. Самба намекал мне об этом подарке, да я знал и сам, что, по понятиям негров, король, из уважения к себе, должен это исполнить. Но в ту минуту как я собрался уходить, Ахмаду обратился ко мне с изъявлениями дружбы и благодарности за терпение, выказанное мною во время долговременного пребывания в его стране и за выраженную ему любовь, уверяя, что ни один посланный не сумел бы так хорошо устроить дел, и наговорил кучу других подобных же изъявлений. Я ответил ему, что много выстрадал во время пребывания в Сегу, но что в день моего отъезда все будет забыто; затем я прибавил, что приезжал для серьезного дела, желая сделать пользу его стране, также как и европейцам, и что теперь, когда все условлено, я прошу только одного, отпустить меня как можно скорей. Тогда Ахмаду сказал мне, что приготовил подарок, который хотел дать мне в знак дружбы, извинялся в незначительности его, но знал, что белые обращают внимание не на ценность подарка, а на чувство, с которым он дается. Я уверял его, что это для меня совсем не важно; что я прежде всего хочу уехать, и что как бы ни был ничтожен его подарок, он будет для меня ценен как воспоминание его дружбы. Кроме того, я прибавил, что так много получил от него во время моего пребывания в Сегу, что мне самому хотелось бы отблагодарить его хорошим подарком, но все мои средства не позволяют этого, во всяком случае, я не уеду, не оставив ему чего-нибудь на память. Тогда он достал из-под своей одежды два золотых браслета, весом в 100 драхм каждый, и, передавая их Самбо-Ндиайю, сказал: «Это для капитана», с выражением поразившим всех, даже Кентэна, затем он прибавил: «Я бы послал также подарок губернатору, но я узнал, что Федэрб, приславший тебя, уехал из Ндара (Сен-Луи), а так как я не знаю нового губернатора, не знаю даже в каких он отношениях будет со мной, то я не посылаю ему подарка до возвращения моего посла. Я увижу тогда, как я должен поступать». Я не хотел настаивать на подарке для губернатора, не желая снизойти до выпрашивания.

Затем начался общий разговор без определенной темы, во время которого Ахмаду обещал мне никогда не задерживать других посланных, если они когда-нибудь прибудут к нему. На [318] мой вопрос о дозволении белым спускаться на лодках вниз по реке, он хотел мне что-то ответить, но Бобо стал шептать ему на ухо, и он ограничился следующими словами: «Когда мои послы возвратятся из Сен-Луи, я увижу, что я должен буду делать».

Бобо, как видно, бил олицетворенным недоверием; он один противился почти каждой уступке Ахмаду и отговорил его от подарка губернатору, на том основании, что обещанная пушка еще до сих пор не получена,

Придя домой, я застал Кентена в сильнейшем неудовольствии, и должен был признаться, что он имел на это основание. В тоне, с каким Ахмаду, передавая подарок, выразил, что он назначает его только для меня, Кентен, не смотря на свое бескорыстие, ясно увидел, что им пренебрегают. Действительно, это было верхом неблагодарности. Доктор не раз лечил и жен Ахмаду, и его больных и раненых. В довершение обиды, Ахмаду прислал просить у Кентена примочку для глаз (раствор ляписа), которая очень помогла одной из жен короля. Тогда Кентен, давно уже предназначивший свой револьвер для Ахмаду, счел лучшим не посылать его теперь, не желая чтобы это имело вид выпрашивания подарка. Не рассчитывая более видеть Ахмаду, я тотчас же послал ему свои подарки: ружье Сейду, саблю купленную мною у него же за 350 франк. и револьвер с патронами. Я прибавил к этому почти весь свой порох, оставив только 11 или 12 фунт., количество необходимое для дороги. Ахмаду был в восторге от моих подарков, спросил отчего же доктор не прислал ему обещанный пистолет. Самбо-Ндиай ответил ему напрямик, что Кентен обижен, что его даже не поблагодарили за его труды.

«Но, воскликнул Бобо, ему заплатили за лечение больных». Как только этот ответ передан был мне, то я тотчас отослал Самбо-Ндиайя сказать от меня Ахмаду, что ни я, ни Кентен ничего у него не просили, но он должен знать, что Кентен лечит его больных добровольно, и что ему заплачено только за лечение моих людей и мое собственное. Таким образом доктор оказал ему услугу, которую он должен был ценить.

Затем я поручил Самбо-Ндиайю добавить, как бы от себя, что, из собственного расчета, Ахмаду не должен бы был отпускать моих лаптотов, не одев их, как он обыкновенно делал, потому [319] что иначе они непременно будут жаловаться сенегальским неграм. Он ответил уклончиво; Бобо, по всей вероятности, и это предвидел. Только в минуту отъезда, доктор решился послать свой револьвер и тотчас же получив в обмен подарок, состоящий из 50 драхм золота (около 625 фр.). Так окончились мои сношения с Ахмаду.

Комментарии

44. Один ни небольших почтовых пароходов флотилии.

45. Род вуаля, сделанного из очень тонкой бумажной материи (в роде кисеи) туземного приготовления.