-

ЗАСАДА.

Из воспоминаний французского офицера африканской армии.

Никогда не забуду я этого рокового числа. В субботу 9 марта 184., в восемь часов вечера, я сидел у окна. Один из моих старых школьных товарищей входит ко мне, бросает на диван свой плащ и, по обыкновению, начинает проклинать военную службу. Несколько офицеров устроили на завтрашний день фантазию. В Алжире называют фантазиею прогулку по окрестностям, с ружьем на плече; тут каждый становится натуралистом, антикварием и охотником. Стреляют в кабанов, иногда в барсов, отыскивают развалины водопроводов. Наши Офицеры весьма часто, смотря по возможности, развлекают себя подобными фантазиями. Приятель мой был страстный до них охотник, но генерал, именно накануне завтрашней Фантазии, поручил ему команду над конвоем, который должен был сопровождать курьера в Филипвиль.

Приятель мой был в бешенстве. Мне пришла охота посмотреть Филипвиль, и в голове моей мелькнула пагубная мысль взять на себя поручение, данное моему товарищу. Мы отправились к генералу; он сидел на [154] терассе своего дома с адъютантом и старшим хирургом Зуавов. Так как поручение было чрезвычайное, то генерал охотно согласился на нашу сделку.

Депеши, которые вы будете конвоировать, весьма важные; сделайте же все необходимые для этого распоряжения.

Сказав это, генерал проводил нас до лестницы терассы; но здесь он остановил меня:

— Что сделано, то сделано, поручик; я во всем стараюсь угождать нашим офицерам; но когда речь идет о службе опасной, я не охотно смотрю на сделки с дисциплиною; в этом случае, я почти фаталист: каждому своя опасность.

«Помилуйте, генерал, дорога безопасна, заметил старший хирург; вот уже больше года, что на ней не слыхать даже ружейного выстрела. Прогулка, и только!

— Согласен, возразил генерал, однакож в другой раз не допущу таких сделок. Прощайте господа! Поручик! еще раз напоминаю вам о депешах.

С этим словом мы вышли и направили путь к одной Мавритянке, приготовлявшей отличный кофе.

На утро, лишь только стало светать, фантазия прошла мимо моих окон.

Часов в шесть, я сел на лошадь; курьер и двенадцать конно-егерей конвойных дожидались меня у городских ворот. Мы поехали рысцою; я был впереди с двумя егерями и курьером, прочие следовали за нами не вдалеке.

Дорога, будто белая лента, протянутая по сероватому и обнаженному полю, была тем хороша, что оказывалась вовсе неудобною для засад. Солнце палило уже нас своими знойными лучами, но свежий морской ветерок умерял их действие. Один из конвойных насвистывал какую-то монотонную песню, согласовавшуюся с мерным шагом лошадей. Все эти подробности, хотя и не важные, никогда не выйдут у меня из головы. Мало по малу дорога стала спускаться извилиною в овраг; вместе с тем изменялись и виды; в дали появились небольшие [155] перелески и густые кустарники, которые постепенно сближались, с обеих сторон, к краям дороги.

Скоро заметил я с удивлением, что лошадь моя, обыкновенно очень смирная, обнаруживала знаки нетерпения и видимо хотела ускорить шаг. «Дурная примета, поручик, сказал один солдат, ваша лошадь чует Арабов; те лошади, которые бывали захвачены в набегах неприятелем, чуют его за милю». Я приказал остановиться и обратился с расспросами к курьеру, одному из всех нас хорошо знакомому с местностию. — Кроме этой дороги, сказал он, нет другой до Филипвиля; по полям ехать невозможно; везде кустарник. Впрочем, перед нами не больше четверти мили дурной дороги, а потом мы выедем на равнину.

Нечего было медлить. Мы пустились в поход; до сих пор люди мои были построены сомкнутою колонной; теперь я разместил их в некотором расстоянии друг от друга, чтобы, в случае атаки, пули не встречали плотной массы. Мы ехали молча; лошадь моя более и более горячилась и извергала из себя пену. Ветер стих, или лучше сказать, мы его не чувствовали, потому что находились в ущелье. Ни один лист не шелохнулся, как вдруг, шагах во ста по правую руку, мне показалось колебание кустарников. Тоже самое и в ту же минуту заметил один из егерей, и кивнул мне головой. «Ну вот, подумал я, мы и в засаде!»

Дорога расширялась и становилась ровнее; мы могли пуститься в галоп, и как, по свойству местности, нам пришлось бы иметь дело с пешими Арабами, то, выехав на равнину, мы уже не подвергались опасности преследования.

В эту минуту, раздалось несколько выстрелов: мы услышали свист пуль, но ни кто из нас еще не был ранен. Марш, марш? закричал я; голос мой был заглушен новым залпом; вокруг меня сверкнули огни и мои простреленные руки повисли вдоль тела. Испуганная лошадь встала на дыбы; я увидел лежащего на [156] земле курьера и подле вето двух конвойных. Перестрелка продолжалась; новая пуля пробила, мимоходом, мою лядунку, а между тем конь мои закусил удила и вомчался во весь опор. Я пытался схватить зубами поводья, мотавшиеся на его шее; но это было невозможно и потому мне оставалось только крепко держаться в седле, что, по счастию, мне и удалось, так как ноги мои не были ранены. Но представьте мой ужас, когда я увидел впереди себя положенное поперег дороги дерево, со всеми сучьями. Конечно, Арабы свалили его здесь с умыслом. Или лошадь моя должна была задеть за этот импровизированный бариер, или, перескочив его, вышибить меня из седла. Пространство, остававшееся до дерева, промахнула она в одно мгновение, но в испуге, вместо того, чтобы перепрыгнуть через препятствие, запуталась задними ногами в ветвях и опустилась на передние. С отчаянным усилием вонзил я в бока моего коня шпоры; он вскочил, снова запутался и наконец вырвался на свободу. При каждом движении, я качался в седле будто часовой маятник, и до сих пор спрашиваю себя, каким могуществом воли успех я сохранить равновесие, не смотря на жестокую боль от ран и помрачение в глазах.

Предполагая, что в кустарниках должны, еще скрываться арабы, на расстоянии ружейного выстрела от расставленных нам сетей, я ожидал, что меня даканают и пробьют как мишень. Все обошлось однакож благополучно, и конь мой, ступив на равнину, присмирел.

Мысли мои приходили в беспорядок, воля ослабевала и я напрасно противился опасному изнеможению: то была лихорадочная сонливость, от которой я пробуждался иногда, чувствуя нестерпимую боль при каждом неровном шаге лошади. Но вот что странно: потеряв ясное сознание, я слышал неопределенные звуки той монотонной песни, которую насвистывал при отъезде один из егерей.

Не могу сказать, долго ли я оставался в таком состоянии, может быть не больше часу, но и целый век [157] не был бы длиннее. Помню, что меня оживило чувство свежести в ногах. Лошадь моя, остановившись по середине ручья, пила вытянув шею. Ей вода доходила по грудь, а мне до колен. Вид светлого источника пробудил во мне палящую жажду, и не имея столько разумной воли, чтобы противиться столь неодолимой потребности, я готов был покориться чарам наяды, попросту сказать, свалиться в ручей. Вдруг лошадь моя, напившись, начала топать ногами, с очевидным намерением поваляться в свежей воде. Тогда неожиданно воскресло во мне чувство опасности, и я с бешенством стал колоть моего коня шпорами. Конь мой подвигался однакожь медленно, сожалея вероятно, о струях, которые ласкались вокруг него, и наконец вывез меня на противоположный берег.

Оживленный купаньем, он ускорил шаг, и я провел еще смертельный час в невыразимых муках, палимый солнцем и лихорадкой, преследуемый воспоминанием о соблазнительной воде, в которую хотел броситься. Я высматривал вдали крыши первых домов Филипвиля, от которого был, по всем расчетам, не далеко, но густой туман застилал мои глаза. Порою, этот город, никогда мною невиденный, ясно являлся передо мною как бы действием миража; тогда мне казалось, что я скакал сквозь дома, не будучи в состоянии остановиться, и что стены расступались передо мною.

В ту минуту, когда я совершенно терял чувство самосознания, какой-то смутный образ вдруг поднялся над головой моей лошади. Я повалился с седла. Кто-то поддержал меня. Я слышал громкие голоса; руки мои были стиснуты, что причиняло мне невыносимую боль, но кричать я не имел сил; я пробормотал несколько слов по-арабски, как мне сказали в последствии. Холодная вода, которою обрызгали мое лице, оживила меня; я открыл глаза... Я был недалеко от Филипвиля, посреди роты орлеанских стрелков, здесь маневрировавших. [158]

Меня понесли на носилках, сколоченных на скорую руку, покрытого куском холстины, для предохранения от солнечных лучей. Это было в воскресенье: городские зеваки, узнав о происшествии, сбежались толпами, и я слышал их разговоры в роде следующих: — «А что, он умер?» Не знаю; кажется, он пошевельнул ногою. Майор уверяет, что он не встанет». Может быть, он скончался еще дорогой. Каков случай! говорят, Арабы отрезали ему голову. Один мальчишка наклонился под носилки, и потом сказал: «Да, он умер; только голова цела, я ее видел; Арабы не успели ее отрезать».

Я почти сожалею, что Арабы не успели отрезать мне голову, или по крайней мере, что пули их, не доканали меня. А то каково теперь мое положение, после месяца, проведенного в военном госпитале? Правда, руки мои уцелели; до них не прикасалась пила хирурга, да что толку? Они никуда не годятся; мотаются словно плети; нет ни мускулов, ни кистей, нет ничего. Когда я хочу сесть на лошадь, меня поднимают до стремени. Что же касается до пули, пробившей мне поясницу, то она исполнила свое дело со всеусердием: меня может согнуть ребенок.

Во рве, когда моя лошадь понеслась со мною к Филипвилю, курьер и двое егерей были убиты. Арабы выскочили из засады с ятаганами, чтобы отрезать три головы, но конвой, не смотря на свою числительную слабость, живо атаковал их. Завязалась борьба тем более жаркая, что сражающиеся спорили о трупах, между тем Арабы ежеминутно получали новые подкрепления, и наши егеря скоро убедились в невозможности унести с собою падших товарищей. Но им не хотелось оставить депеши в руках неприятеля. Один из них, атлетического роста и силы, решительно устремился к тому месту, где лежал курьер, и, не сходя с лошади, но ухватясь одною рукою за гриву, он нагнулся к трупу, схватил его за волосы, положил поперег седла и поскакал к [159] Константине. Прочие конвойные последовали за молодцов, отделавшись незначительными ранами.

Текст воспроизведен по изданию: Засада. Из воспоминаний французского офицера африканской армии // Военный журнал, № 3. 1846