СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

ПУТЕШЕСТВИЕ BO ВНУТРЕННЮЮ АФРИКУ

ЧАСТЬ I.

Нубия вдоль Нила.

Нубия,— страна людей «диких, сильных, вооруженных огромными щитами и мечами», говорили древние. Теперь такой Нубии здесь не ищите. От древней ее известности остались только нагота и черный цвет кожи народа. Нубийцы слабы, немощны и довольно тихи. Правда, они вооружены еще маленькими копьецами, иногда даже напитанными растительным ядом; но Мегемет-Али очень поусмирил их и только весьма не многие деревни ускользнули от общего налога, скрывшись в диких и недоступных для солдат горах.

Горы здесь ближе подходят в берегам. Двумя узкими лентами тянутся обработанные полосы земли по обоим берегам Нила, и недалеко за ассуанскими порогами песчаники опять сменяют граниты.

Ветер к вечеру становился тише и тише. Как хорош вечер! Солнце западало за Ливийские горы, которые покрылись каким-то золотистым паром; между тем, вершины противоположной, аравийской гряды уже темнели, хмурились; подошвы были бледного, побежалого цвета; на них рисовались яркою, живописной зеленью пальмы и кустарники акации:, которые при [83] дневном свете вообще невзрачны. Но вот солнце скрылось совсем, только алая полоса осталась по закате; на ней Ливийские горы очерчивались резкими, ломаными линиями. Небо было чистого, высокого цвета сапфира, ни облачка на нем; мне даже было досадно, за чем так пусто оно; но вот на востоке засветилась звезда, другая, и вдруг все небо заискрилось; настала ночь: все это совершилось быстро; тихо скользили наши четыре дагабии по гладким волнам Нила; паруса едва надувались легким северным ветром. Была тишина окрест; арабы сидели, поникнув головой, как будто ночь давила их в земле, наводила тоску больше чем день: это нечто, что кочевые племена киргизов или монголов и даже негров, которые оценили бы вполне красоты подобной ночи, и не смыкаючи глаз провели бы ее под звевдометным небом. Действительно, хороша была эта ночь; на земле все было таинственно, полутемно, как будто земля говорила: мне так лучше, виднее небо.

От чего ж и я, подобно арабу, грустно гляжу на ночь, анатомически исследую ее? Так ли я описывал подобные ночи, так ли я проводил их, так ли наслаждался ими? Я сознаю высокую художественность нерукотворенного эффекта этой ночи; но что же молчит душа моя! Право не знаю. Вот на одной из барок кто-то замурлыкал русскую песню. Грустно! Я думаю здесь воздух сух; нельзя сказать чтоб было жарко, но легкие не охотно впивают этот воздух, даже после душного дня, не то что прохладу вечеров неаполитанских. Полно так ли? Положим, что так.... Все спит. На барках стухли и огни, и мы плывем тихо и незримо, как духи волшебных сказов. Не спится. Право досадно, что не спится. Горькая мысль так и [84] теснит грудь: высказаться хочет. На что ее! Давай нам дела, фактов, говорит читатель, а не мечтаний... К делу, к делу. Терпение, мой добрый читатель. Завтра, завтра! Вот и луна взошла; время около полуночи, пора спать. Спите и вы, если можете спать спокойно. Сон добрая вещь.

На другой день мы переехали линию тропиков близ деревни Келапше под 23° 37' 44". Бальби справедливо замечает, что тропики рака самые жаркие и труднообитаемые. Направо от нас несколько развалин, далее, величественный вход в пещеры.

Было 15 (27) января. Солнце жгло. За тропиками нет более ночной росы; дождей никогда не бывает вне линии периодических дождей, которая около двадцатого гр. Один Нил питает землю, сакии день и ночь подымают из него воду для поливки полей; воздух очень сух.

Мы всходили на Ливийские горы, которые очень тесно сжимают Нил. Вершины их представляют обширную каменистую равнину; кругом ни признаков жизни: ни былинки, ни животного! Мы спрашивали туземных нубийцев, далеко ли идет эта каменистая пустыня, достигает ли до пустыни песчаной? — А кто туда ходил! отвечали они, кто знает... Между тем бедуины ливийских оазисов в некоторых местах проходят эти горы, ища воды и прохлады у берегов Нила. Есть даже, как я уже выше заметил, постоянные обитатели гор,— это негры, бежавшие рабы, которых всякой, кто осилит, ловит и продает опять в неволю и нубийцы, укрывающиеся здесь на время от платежа податей и от египетских солдат.... а между тем самые звери боятся этих гор! [85]

С берегу только и слышен пронзительный визг сакий и шедуфов; шедуф — то же что наш малороссийский журавль для подъема воды. Через перекладину проходит длинная жердь; на одном конце ее кожаный мешок или другой сосуд; на другом — камень, для перевеса. Воду черпают руками, из одного бассейна в другой, до возвышенного берега, где находятся посевы. Механизм сакии похож на тот, которым вычищают каналы. С колеса, вертикально установленного, опускаются веревки, на которых укреплены два ряда горшков. Когда опускается один ряд горшков пустых, тогда поднимается другой, наполненный водой и опоражнивает их в особенный бассейн. Движение не прекращается. Механизм очень прост, удобен; он приводится в движение быками или лошадьми. Цель его все та же: поднять воду с Нила на горизонт посевов. Жатва поспевает скоро: для ячменя, например, нужно менее двух месяцев от посева, пока он совсем созреет. В год собирают две и даже три жатвы, смотря по труду; нужно только беспрестанно поливать поле; солнце работает сильно.

Там, где прибрежные горы не высоки или узки, пески пустынь переносятся через них до плодоносных берегов Нила, местами вытесняя всякую растительность, распространяя опустошение и смерть. Где-где еще устоит одинокая пальма или куст мимозы; но скоро все поглотится заметами песков.

Как живообразно выражена древними (Heliodor. Aethiop I. IX.) борьба стихий в тройственном мифе Озириса, Изиды и Тифона. [86] Под именем Озириса, жрецы египетские разумели Нил, под именем Изиды — землю. Страшный Тифон был выражением пустыни, мечущей громады песку на берега Нила и заносящей его самого. Отсюда вечная борьба этих богов. Озирис, во время владычества своего, был умерщвлен братом, чудовищным Тифоном. Изида, супруга Озириса, отмщает смерть смертью Тифона и царствует сама.

Кирис очень веселое местечко, на правом берегу Нила. Долина довольно обширна и покрыта растительностью. Домики или мазанки разбросаны пестро. Мы заходили во многие из них,— пусто, как и в Египте. У более богатых есть дворик, вымощенный камнем; чтобы понять эту роскошь, надобно прибавить, что двор-то и составляет главное жилище; со двора закоулок, так что вы упретесь в заднюю стену дома, и только обогнувши его кругом, попадете в дверь; явно намерение хозяина укрыть ее от взоров любопытных, но все так миниатюрно, что дитя не заблудится в этом мнимом лабиринте. В домике — из глины сбитая кровать; в стене углубление для голубей, есть еще нож, кувшин — вот и весь домашний скарб. Вместо кровли — горсть соломы, сквозь которую проходит свет; впрочем, эти клетки довольно чисты, не то, что в Египте. Pariset (Memoire sur les causes de la peste 1847. p. 127.) говорит, что семья помещается в них с буйволами и верблюдами; да если бы верблюд сюда голову просунул, то опрокинул бы весь дом; к этой клетке прислонена другая, для жены и детей. Во дворе найдете большой горшок с ячменем или дурой: это [87] домашний запас для уплаты подати. Самому нубийцу нужно немного, и он обыкновенно пользуется пищею прямо с поля. Тут у него всего понемножку и во всякое время что-нибудь поспело, или бобы, или ячмень, или горох, чечевица, дура; разнообразие в хлебе и овощах большое, но всего скудно; не понимаешь, как могут существовать эти люди и оплачивать подати. Редко кто имеет пять-шесть баранов и верблюда. Вы спросите, где же их земледельческие орудия, бороны, заступ, топор? Почти ничего этого нет и в помине. Есть род плуга, но лучше б его и не было. Обыкновенно же на нильском или делают руками ямочки и сажают в них по нескольку зерен. Солнце и Нил, или правильнее сакия довершает остальное; за то уже последняя работает и день и ночь.

Нубийцы цветом кожи темнее египтян; последние пользуются названием белых, не совсем впрочем справедливо, первые — названием красных. Те и другие,— я разумею феллахов,— ходят полунагие; в тех и других мало отличия, кроме языка. Нубийцы впрочем добрее, лучше арабов. Барабра, населяющая Донголу, народ верный, преданный своему господину, и потому предпочтительно пред другими принимается в слуги в Каире и Александрии.

В Нубии христианство первоначально занесено Св. Евангелистом Матфеем и нубийцы оставались христианами даже до 1500 года. В нижнем Египте христианская религия распространена Св. Евангелистом Марком, а Абиссиния, которая и ныне остается более или менее верною нашей церкви, была обращена Св. Фрументием в IV веке.

Как пустынен Нил. От Каира до Ассуана [88] где-где мы видели дагабию; от Ассуана, в течении пяти дней, встретили только три больших барки с невольниками из Сенаара; надо, впрочем, заметить, что воды были низки. Ни лодки рыбачьей! Береговые жители, которым часто нечего есть, могли бы иметь большое подспорье в рыбе; но у них нет даже удочки, не только сети; после разлива Нила собирают однако остающуюся вместе с илом небольшую рыбку, которая едва ли и название имеет: нечто костлявое и не хорошее, в роде нашей плотвы.

Наконец мы увидели вблизи крокодила. Огромное животное, сажени в три длиною, нежилось на песке. Птица, в роде серого ибиса, неотлучная спутница его на земле, стояла возле, на страже. Видно она разбудила его, боясь нашего приближения; крокодил вильнул хвостом и свалился с берега в воду. Эта птица не трохлидос древних, потому что та, если верить им, состоит по особой части при крокодиле: она вынимает червей из его языка, который, как известно, очень глубоко в горле, и исполняет другие подобного рода поручения. Этому назначению вполне соответствует птичка, с красивым раздвоенным чубом на голове, с загнутым клювом, несколько больше вальдшнепа.

Гумбольдт заметил, что некоторые крокодилы едят людей, другие нет,— и это справедливо. Туземцы знают, где обитают крокодилы-людоеды и остерегаются их; в других же местах беспечность их удивлена, и надо заметить, что они не редко платятся за нее. Дети и животные мелкого разряда, теленки, ослы, всего чаще делаются их жертвами. Нередко крокодил справлялся с быком. Обвивши хвостом, он утаскивал его на дно реки и там уже пожирал. [89]

Древние жители Омбиса делали ручными маленьких крокодилов. Самцы ведут страшную войну с самками. Дорого платятся последние за любовь первых; вообще они убегают ее, во-первых, потому что эта любовь сопровождается страшными знаками крокодильей нежности, во-вторых, самки знают, что плод любви может сделаться жертвою их ненасытной прожорливости. Вот почему они кладут свои яйца в местах, сколь возможно недоступных, в высоких берегах, зарывают в песок, и истребляют все следы около них; яйца эти делаются также жертвою ихнеумона. Ихнеумона боготворили в древности, и было за что; он ведет непримиримую войну со всем крокодильим родом. Нубийцы едят крокодилье мясо, вырезавши из него, сейчас после того, как убьют, мешочки с мускусом, но все-таки едкий запах мускуса сильно отзывается.

Часа за три до Короско, Нил до того сжимается горами и песками, что только самый отклон берега, т. е. пространство сажени в две-три обработано, далее пустыня, смерть, царство Тифона!... И таков Нил почти везде. Если подумаешь, что все население Египта и Нубии теснится на узких берегах его, за исключением немногих оазисов и дельты, то невольно рождается вопрос, что сталось бы с этим населением, простирающимся до 5.000,000 жителей, если бы Нил был занесен песками пустынь, которые осаждают его отовсюду, а это легко могло бы случиться, если бы ежегодные приливы не расчищали русла.

У самого Короско Нил круто поворачивает на запад, описывая дугу; поэтому, часто, даже в полную воду, когда катаракты не опасны, оставляют его и идут на перерез, пустыней; тут выигрывают дней десять [90] пути и минуют вторые, самые большие пороги Нила, которые в малую воду никак нельзя переплыть, и несколько незначительных.

Прежде большая Нубийская пустыня была непроходима от нападений арабов, и караваны избирали обыкновенно путь через Донгольскую пустыню; (мы узнаем и ее на обратном пути) но нынче Мегемет-Али заключил условие с племенами Абабди, обязав его водить и оберегать караваны, и путь, в этом отношении, совершенно безопасен.

Вследствие таких обстоятельств, Короско, созданный в недавнее время, получил некоторую важность. Тут останавливаются караваны со слоновою костью, сене и невольниками (невольники здесь не больше, как товар), и нагружаются на барки, а отсюда отправляются на верблюдах разные припасы для военного отряда, расположенного в Судане и товары купцов, словом все, что идет до Короско на барках, потому что, как мы уже заметили, двойная необходимость заставляет проходить пустыню, как ни ужасна она. Короско расположен в красивом местоположении и погружен в зелень своих пажитей, пальм и думов: маленькие домики его видны только, когда приближаешься к ним. Деятельности, жизни в нем много, а довольства нет как нет! Где же оно, если и тут его нет? [91]

Большая Нубийская пустыня.

Дикий гул отдавался в ушах; я не мог хорошенько сообразить, во сне это или наяву? Безбрежная степь, занесенная снегом, лежала передо мною; верблюд за верблюдом тянулись длинной вереницей; по бокам заметы: верблюд упал, его сбросили в снежную бездну, как в море, за ним другого, третьего. Но вот, гул стих; дикие крики раздались отовсюду.... А! я в горах.— Спуж возле; турки сделали вылазку. С именем Божиим, мы кинулись на них; стук, крик; я невольно вздрогнул и плотнее закутал голову. Потом, казалось, все стихло. Пленительная картина раскинулась передо мною. Небольшая деревенька; сквозь чащу дикой рощи проглядывал пестрый, красивый домик; возле луг, перерезываемый игривою речкой; я перешел через мостик: шел рощей, лугом, уже приближался к красивому домику, уже слышал веселый говор, несшийся из него; там меня ждали, оттуда манили меня, я уже готов был переступить знакомый порог; вдруг, дикий, пронзительный рев потряс всю внутренность мою.... веселый домик, тишина, счастье,— все исчезло, все это был сон! только пронзительный рев не [92] затихал и наяву.... Я вышел из палатки. Сотня верблюдов, коленопреклоненных, ревели благим матом. Их вьючили.

Какой рев, какие заунывные крики вожатых! это еще хуже, чем в Киргизской степи; может быть то уже забылось, а это слышалось тут, во всей зло предвещающей дикости.

«Ге, шейх Абдель-Кадер! ге, шейх Абдель-Кадер! Ахмет! Бас-Боч! Бас-Боч! Я, яволет! шейх Абдель-Кадер!» раздавалось отвсюду: Абдель-Кадер — имя покровителя караванов в здешних пустынях,— имя, которое беспрестанно призывают на помощь.

Суматоха продолжалась еще несколько времени. Арабы спорили между собою, у кого больше ноши для верблюда; иные, из наших, отыскивали лучшего дромадера, другие не знали, на какого сесть, третьи не умели как сесть, и с ужасом смотрели на эту башню, которая, между тем, преклонялась перед ребенком и раболепно подставляла ему свой горб. Бедный верблюд! чего ни делают с ним во всех концах света, где только существует он!

«Ге, шейх Абдель-Кадер!» раздалось в последний раз, и караван пошел! Это было 20-го января (1-го февраля н. ст.), в 8 часов утра, а солнце жгло, как никогда не жжет оно в Петербурге среди лета, среди белого дня; а белые дни, как известно, так редки в Петербурге.

Горы то теснились одна к другой, то расходились. Между ними лавировал наш караван, как корабль между подводными камнями, не касаясь ни одной из них. Странное образование песчаников этих гор, во [93] многих местах обнаруживающих свое вулканическое происхождение, я описал в отдельной статье.

Сначала, на пути — были признаки жизни: дерево другое акации, но, Боже, что это за дерево! только полуиссохшие ветки да иглы; ворон, вьющийся над караваном, но и тот к вечеру вернулся назад; пещера, в которой еще видны следы гиены, но и гиена не долго жила в этих безводных местах. На другой день пустыня явилась во всем ужасе разрушения и смерти. Остовы верблюдов и быков попадались на каждых десяти шагах, иногда чаще. Ни червяка, ни мухи, ни иссохшей былинки: как будто здесь и не было никогда жизни! Низменные, отдельные, разбросанные, до поло-вины занесенные песком горы имели совершенное, поражающее подобие могил. Расположенные на безбрежной песчаной равнине, они придавали ей вид кладбища. Ничего не видел я ужаснее в жизни! Небо также пусто, как земля, — еще пустыннее ее, потому что горизонт шире. Солнце жгло; жар доходил до 34° по реомюру, а на пространстве десяти дней пути только в одном месте вода, и то такая горько-солевая, что одна неволя заставляла вить ее.

Караван, еще вчера шумный, говорливый, подвигался в тишине, в тоскливом расположении духа, в изнеможении тела. Мираж покуда занимал тех, которые не видали его, но на третий день, когда мы вышли на так называемое Море Песков, Бахр-эль-гатаб, мираж, уже не сходил с глаз, и это было для нас предметом новых мук. Озера расстилались до края горизонта, реви текли перед нами, отражая всю роскошь растительности, и это еще более распаляло жажду, глаза изнурялись от напряжения, болели от яркого света [94] песков, облитых лучами солнца. Арабы называют мираж наваждением дьявола. Раз, в долине, будто в море, увидели мы какие-то страшные, колеблющиеся в виде гигантов фигуры; мы было приняли их за мираж, но они не исчезали, не отделялись при нашем приближении, только мельчали и облекались в образы; через час времени, мы поравнялись с ними; это был караван, заключавший в себе гарем паши Судана: жены с детьми сидели на прикрепленных в горбам верблюдов кроватях, с небольшим навесом, и качались, словно в корабельных койках. Продолжительная езда на верблюде, во всякое время тяжелая, утомляющая своею качкой, теперь казалась невыносимою. Здесь верблюды, и даже дромадеры, одногорбые, и положение седока на горбе походит на положение индейских фокусников, вертящихся на конце заостренной палки. Во время своих караванных путешествий, я никогда не ездил на верблюде: всегда бывала у меня лошадь, и только теперь, я понял вполне слова, бывшего с нами в Хивинской экспедиции, генерала М., который говорил, что если на картинке увидит верблюда, то выцарапает ему глаза. Впоследствие времени, к счастию, я нашел в караване осла и продолжал путь частию на нем, а частию пешком, потому что осел, которого поили только через два дня, изнемогал подо мною, как ни силен египетский осел.

Мне стали понятны мучения Александра Македонского, шедшего через пустыню Ливийскую на поклонение Аммона-Ра; но, на третий день путешествия, небо ниспослало Александру дождь; небо берегло его и вознаградило, потом, сказавши ему, что он происходит от Юпитера; а мне сулило оно одни только горькие [95] последствия подобного же путешествия. Теперь понятно, каким образом была погребена под знойными песками Ливии целая армия Камбиза, шедшая на разрушение тех храмов, которым поклонялись Геркулес, Персей и Александр Великий; понятно, отчего погибают беспрестанно караваны и путники в этой, так называемой Большой Нубийской пустыне, одной из самых страшных пустынь в Африке.

Самум, или, как его называют арабы, хам-сим, пятидесятница, потому что он дует в период пятидесяти дней, в апреле и мае месяцах, разумеется не постоянно, иначе, он в пятьдесят дней опустошил бы весь Египет, — хам-сим, который неожиданно, иногда, налетает и в другое время года, всегда почти сопровождается гибелью путешествующих в пустыне.

Приближение самума трудно предвидеть. Правда, воздух сгущается заранее, принимает пурпуровый цвет; лицо путника наливается кровью; глаза, кажется, хотят выскочить из орбит, голова кружится; но все это настает так быстро, что люди и животные, хорошо понимавшие эти признаки, едва имеют время кинуться ниц на землю и сунуть голову, как можно глубже, в песок. Самум пронесся, кажется, благополучно, прикрыв караван только тонкою полостью песку. Люди в животные поднимаются; иссохшие уста жаждут воды; все кидаются к гербе, кожаным мешкам с водою.... о, ужас! воды ни капли. Самум в один миг иссушает мешки, полные водою, если не успеют их убрать и закрыть циновками или землею; а мы уже заметили, как трудно предузнать приближение самума. Тогда положение каравана, если он далеко отошел от воды или задолго до нее, ужасно. Обыкновенно, вот что делается в нем: [96] невольники, которых целые толпы проводят через пустыню, садятся в кружок, и в молчании ожидают смерти; вожатые-арабы рассчитывают очень верно, часто по опыту, могут ли они дойти до воды с запасом верблюжьей крови, или нет, и принимают свои меры; если могут, то каждый убивает своего верблюда и отправляется, немедля, вперед; если нет, то никто из них не станет понапрасну беспокоиться, и каждый, с покорностью и верою в судьбу, обрекает себя смерти. Тогда в этой таинственной пустыне раздаются песни, которыми обыкновенно отпевают покойников, и вопли, сопровождающие в другую жизнь: это страшнее тишины негров; но турки никогда не погибают без борьбы со смертью, борьбы отчаянной, до последней минуты жизни; большею частию это владельцы каравана; отыскавши где-нибудь между вьюками несколько глотков воды или водки, запасшись также верблюжьей кровью и выбравши лучшего дромадера в караване, они скачут по направлению к Нилу; никто не противится им, потому что вожатые-арабы и в самом отчаянии сохраняют уважение к господину. На этом переезде большею частию погибают они в страшных муках.

Не один самум бывает причиною гибели путников. Каждый год насчитывают несколько несчастных случаев в этой пустыне и без самума. Большая часть гор и мест носят название своих жертв. Там погиб начальник кавалерии Судана: вожатый его принял одну гору за другую и заблудился в пустыне. Тут погибли двенадцать кавасов Мегемет-Али: вожатый отправился отыскивать отставшего верблюда; кавасы долго ждали; было уже близко от Нила, а кто переходил пустыню, тот знает, с какою жадностью стремятся люди [97] и животные к свежей воде. Они же шли этим путем не в первый раз, а потому и отправились одни. Вожатый, между тем, воротился; не нашедши их на месте, он отправился по свежим следам; но ни кавасы, ни вожатый не возвращались. Впоследствии их нашли не в дальнем расстоянии один от другого; крайнего за четыре часа до Нила. Всех несчастных случаев не перечтешь.

Трупы остаются очень долго нетленными; ни хищных, ни других зверей, ни насекомых, как мы заметили, здесь нет, так некому истреблять их. Иссушенные солнцем, трупы лежат, как живые, и часто ошибаешься, глядя на них издали.

Вот гора, называемая Габешь, Абиссинскою. Тут, когда-то, после самума, осталась, в числе прочих, абиссинянка, невольница. Другие невольники терпеливо ожидали смерти, но ей, молодой и прекрасной собой, конечно пользовавшейся лучшею жизнью, чем они, жалко было расстаться с нею; в страшных муках и терзаниях ожидала она смерти. В это время наехали на нее два каваса, турок и черкес. Они тоже со своим караваном были настигнуты самумом, но успели спасти одну замзамию,— маленький кожаный мешок с водой,— спрятали ее от других, и убежали на дромадерах. Абиссинянка кинулась к ним, рыдая молила, заклинала их взять ее с собою. Турок колебался.

— Послушай, говорил он товарищу, ведь если довезем ее в Каир, можем продать за десять тысяч пиастров.

— Правда, отвечал черкес: — а если поделимся с нею водой, то можем умереть все трое. [98]

— До Нила недалеко, говорил турок, к нужде мы привыкли....

Абиссянянка поняла, что турок принял ее сторону: она усилила свои мольбы, обращая их исключительно к нему. Отчаяние придало ей силы, красноречия и может быть красоты. Турок был тронут и решительно настаивал взять ее с собою.

— Хорошо, сказал его спутник, по-видимому тоже колебавшийся: — только сажай ее к себе на дромадера.

Турок может быть того и хотел. Отправились. Черкес, ехавший позади, вынул пистолеты, пустил одну пулю в абиссинянку, другую в турка, который не успел выхватить своих пистолетов, потом взял замзамию, и благополучно доехал до Бербера. Говорят, он сам рассказывал эту историю своим, прибавляя, что если б пришлось поделиться водою только с турком, то и тут не достало бы и что все-таки один другого должен был убить, а сумасшедший турок взял еще третьего потребителя, вовсе не привыкшего к нужде, и что он во всяком случае оказал благодеяние —абиссинянке, прекратив ее терзания, а турка, — отправив на тот свет не одного, но с женщиной, которую он до того полюбил, что готов был умереть за нее.

Мы шли по двенадцати и тринадцати часов в день, нигде не останавливаясь. Верблюды не изменяли своему ровному, мерному шагу от начала дня до конца, от первого привала до последнего. Подножный корм и воду они могли только видеть издали, и то во время миража. Им давали горсти по две дуры — род проса — вечером, и только арабы, находившиеся при верблюдах, съедали по горсти дуры в день, даже меньше, и больше ничего. Они шли, в течение всего перехода, тем же мерным [99] шагом, как и верблюды,— вожатые впереди, нигде не приседая, не приостанавливаясь. Жар, казалось, не имел на них влияния; для них даже это не был жар.

— Неужели бывает жарче? спросил кто-то из нас араба.

Бедуин засмеялся.

— Разве жарко? сказал он. — Теперь все-таки зима, хоть и на исходе; летом иначе.

— Как же иначе?

— Да так, что и мы не можем идти через пустыню днем, а ходим ночью.

Хорошо же должно быть летом: это удовольствие для пас впереди.

Во время-то ночных переходов всего чаще бывают несчастия с караванами. Арабы-бедуины плохо различают звезды; они руководствуются значками, поставленными на горах, самым положением некоторых гор и наконец костями людей и животных, которые высовываются из песку или еще не занесены песком. Во время темной ночи, они не видят своих руководителей и часто принимают одну местность за другую, особенно на безбрежных песках. Тем еще легче ошибиться, что песчаные бугры беспрестанно переносятся с места ва место, а следствия малейшей ошибки легко предвидеть.

Я уже, кажется, имел случаи заметить, что вожатыми служат, по преимуществу, арабы племени Абабди. Они говорят, что если абабди пройдет через пустыню раз и обронит булавку, то на обратном пути найдет ее; иначе он не абабди. Абабди врут; они, как и все арабы, любят прихвастнуть, особенно, когда речь идет о себе. Дело в том, что они уступают в искусстве вожатых нашим киргизам. Для киргиза все [100] служит признаком в степи: звезды, а он их хорошо знает, наклонение травы, направление ветра, могилы, которые никто другой не отличит от тысячи таких же могил, рассеянных в степи, перелетная или залетная птица. Днем или ночью, он выведет вас с одного конца степи на другой, как по струнке: но уж никто не сравнится с арабами в перенесении трудов пути. Подходя к привалу, после тринадцатичасовой ходьбы, после нескольких таких переходов, арабы выскакивают вперед, танцуют, кривляются и паясничают. Киргиз этого не сделает, хотя всякому, бывалому в степи, известно, к каким лишениям, к какому труду способен он.

Абабди вели постоянную войну с другими родами арабов, и особенно с бишари: это уже общая участь кочевых народов (теперь Мегемет-Али унял их); но у здешних арабов меньше удальства, чем у некоторых, разумеется немногих, родов киргизов. Сходства, однако, между теми и другими, как между всеми кочевыми народами, довольно. Те и другие, хотя магометане, однако в вере очень слабы; арабы, по соседству с Меккой, несколько богомольней. Скот — все их богатство. Оседлость, земледелие — их ужас, их бич. Дикая независимость — их кумир. Гостеприимство — условное у тех и у других. Мщение за нанесенную обиду переходит из рода в род. Киргизы вооружены луками, стрелами и длинными пиками, арабы — небольшими копьями и мечами, в роде старых рыцарских; ружья редки у тех и других, и большею частию без замков, с фитилями.

Арабы-бедуины довольно высокого росту, сложены прекрасно и хороши собой. Они во всем отличаются от [101] арабов-феллахов. Первые свободны. Хотя они и в подданстве Мегемет-Али, однако обязанности их довольно ничтожны, и тут еще они легко находят случай уклониться от них. Мегемет-Али даже сам платит некоторым племенам арабов известную сумму за обеспечение своих границ и меккских поклонников, а шейху абабди предоставлено право снимать пошлину со скота, прогоняемого через Большую Нубийскую пустыню, без различия, принадлежит ли скот Мегемет-Али или купцам: с верблюда по три пиастра, а с осла полтора. То же делают шейхи других родов в своих пустынях. Между тем, как участь феллахов такова, что я по сю пору не решился говорить о них подробно. Может быть, когда всмотрюсь в предмет, он представится мне не в таком темном виде, каким кажется с первого взгляда. Путешественники, пробежавшие Египет, где он удобопроходимей, судили и решили об этом по первому впечатлению или, чаще, по постороннему влиянию, и потому-то мнения их так разногласны, так преувеличены, поверхностны, что поневоле заставят быть осторожным в этом деле.

Наш вожатый, Ахмет, был вожатый по превосходству. Богатый и лучшего роду из племени абабди, он употреблялся только в важных случаях; тем не менее, он был до половины наг, а летом небольшой лоскут холста, у места повешенный, служит ему полным костюмом. За то его ферде драпировалось прекрасно, подобно тоге какого-нибудь скульптурного Нерона или Цицерона; вообще арабы-бедуины носят ее очень живописно. Ахмет был хорошо сложен; волосы тщательно завиты и намаслены (это важная часть туалета полунагого арабского племени, мужчин и женщин, [102] без исключения), тело достаточно покрыто жиром. Черты лица его, блеск глаз, живость разговора, жестикуляция, наконец страсть к деньгам напоминали резко потомка еврейского племени. Здесь не место излагать все факты, ссылки и доказательства, собранные мною на месте; но я буду иметь случай изложить их особо, в подтверждение того, что арабы-бедуины племени абабди и внутренней части Африки происходят от евреев, отсталых, бежавших из Палестины и оставшихся в Египте.

Вожатый шел впереди, напевая уныло импровизированную, по обычаю всех кочевых народов песню. Песнь говорила, как и всегда, про женщину, верблюда, ночь, всего чаще ночь, и, как водится, была очень нескладна.

— Ахмет, что это за гора?

— Чертова гора.

— Отчего ж она Чертова?

— Ночью тут слышится чертова музыка.

— Ты слышал?

— Сколько раз!

— Хорошо?

— Только трубы, да по временам барабаны: настоящий шабаш. Ну ее совсем!

— Зачем же тут музыка?

— Долго рассказывать.

— Успеешь, хоть начни от Адама.

Правду сказать, арабы, о чем бы ни заговорили, начинают всегда так издалека, что едва достанет терпения дослушать, но в пустыне рад-радехонек, когда хоть час пройдет не заметно. Обыкновенно выживешь его сознательно до секунды, выстрадаешь до последней капли терпения. Всякая остающаяся до привала минута [103] даст себя почувствовать, как будто хочет сказать: ты некогда говорил, что дорожишь мною, ты готов был остановить солнце, чтобы удержат меня; ну, вот солнце остановилось прямо над головою у тебя; живи себе, наслаждайся мною, вот я вся тут, и длинна и скучна!...

Ахмет начал, но начал и продолжал гораздо длиннее, чем ставу говорить я.

В Судане жил черт, лихо жил,— пока не женился! тут пришлось ему худо. Говорят, женщина у мусульман — ничто, вещь, дрянь; все это кажется так, с виду; в сущности, женщина везде женщина, если захочет, не только турка, сатану в руки возьмет. История представляет много тому примеров; этот еще не вошел в историю. Черту пришлось так худо, что он в одну прекрасную ночь покинул свой благословенный Судан и бежал, куда глаза глядят, бежал, куда не могла последовать за ним его дражайшая воловина, в Большую Нубийскую пустыню, которая и носила это же название, и тогда была так страшна, как теперь. Только здесь, на горе, он приостановился перевести дух, и довольный тем, что уже далеко от жены, задал себе пирушку, которая была слышна ва другом конце пустыни. В это время проходил тут ученый, из Каира; шел он долго, устал, проголодался, и как ни подозрителен казался этот гам среди пустыни, но он решился идти на него: голод и ученым придает храбрость. Черт обрадовался посетителю; видите ли, он был черт социабельный и скучал в одиночестве. Пошли расспросы, как, зачем, откуда?

— Из Каира, отвечал эфенди.

— А я в Каир, говорил черт.— Что там?

— Худо! От жен житья нет. Я ушел от жены! [104]

— Вот хорошо! а я убежал от своей из Судана?

Известно, что несчастия сближают людей, но неизвестно было, что они сближают черта с человеком. Нечистый, за веселым ужином с эфенди, предложил ему следующую сделку.

— Идем в Каир, сказал он,— и дадим себя знать женщинам; я стану поселяться то в той, то в другой, разумеется знатнейшей и богатейшей, стану мучить ее, тешиться ею; а ты станешь заклинать и выживать меня; я буду слушаться и оставлять свое жилище, переходя в другое, еще избраннейшее, а ты станешь наживать деньги за свое искусство. Натешимся в волю.

Ученый был не промах. Помялся, будто и не по нем сделка; представил затруднения со стороны совести, жены и прочего, насказал, что говорится в подобных сделках с чертом, и кончил тем, что согласился. Дьявол даже не выторговал себе при этом души эфенди, потому ли, что был добрый черт, или потому, что не дорожил таким приобретением. И в самом деле, черт ли ему в душе эфенди! за рубль купишь ее в Египте.

При содействии нечистой силы, наши путники перенеслись скоро в Каир. Черт начал кутить. Прежде всего он поселился в дочери визиря. Девушка взбеленилась; весь дом переполошился. Стали искать знахаря, отыскали нашего эфенди, и тот, как рукою снял беду: черт выпрыгнул из хорошенького тельца, с тем, чтобы перенестись еще в лучшее, более развитое, роскошное, полное неги и пламени, в котором он зажил, как в своей стихии; не помню, кому принадлежало это тело, только эфенди и отсюда выгнал его, не поморщившись от усилия. Словом работа пошла спешно. [105] Деньги сыпались на эфенди, который жил, как ни в чем не бывало.

Наконец черт, как ни глуп был, надоумился, что он работает для другого, работает прилежно и безвозмездно. Он отправился к эфенди и стал ему приводить резоны, что добытые общими усилиями деньги следует разделить по полам; но ученый муж, который, по турецкой привычке, спешил понажиться, зная, что завтрашний день не принадлежит ему, и видя, что нечего больше ожидать от своего товарища, потому что тот уже обошел все богатейшие семейства, отказал ему на отрез.

— Хорошо же, сказал дьявол: — я сумею погубить тебя; не помогут и богатства.

И он поселился в жене и первой любимице султана.

Эфенди понял его замыслы и, догадываясь, что черт, на этот раз, ни за что не согласится выйти из своего жилища, бежал. Но беднягу поймали и объявили, что будут бить до тех пор, пока не выживет нечистого из султанши или пока не забьют его до смерти.

Ученый смутился перед чертом, молил, заклинал, предлагал не половину — все свои богатства; напрасно: черт решился отомстить. Наконец эфенди спохватился.

— Хорошо, сказал он: — я погибну, это так, но и тебе будет не легче.

— А что?

— Когда я бежал из Каира, мне попалась навстречу твоя жена и стала спрашивать, где отыскать тебя? Я все рассказал; она недалеко.

Черт опрометью кинулся из тела султанши и пустился бежать, куда глаза глядят, а эфенди зажил себе [106] припеваючи, сдавши жену какому-то бедняку с значительною прибавкою денег.

— А музыка-то на горе отчего? а Чертова гора отчего? спросил я, уже позабывши начало рассказа.

— Как, отчего! говорил Ахмет: — оттого, что черт тут останавливался и пировал с эфенди: музыка с тех пор отдается на горе.

— Так, так!

Боже, какая жара! какая жажда! и что должны мы пить! На полпути, у горько-соленых колодцев Мурата, наполнили мы водою гербе; но эта вода, которую едва можно было пить в начале, на третий день, сбитая в кожаных мешках с растворившеюся под влиянием солнечных лучей солью, приняла запах, вкус и цвет отвратительный. Возьмите стакан чистой воды, смешайте в ней ложки две грязи, прибавьте соли и часть гнилого яйца, настойте все это на полынь, и вы получите воду, во всем подобную той, которую мы последнее время пили в пустыне.

От этого напитка и жару, к которому мы еще не привыкли, кожа на лице и всем теле покрылась красными пятнами.

Я не обозначил вам названий наших ночлегов; к чему послужат названия, которые вы сейчас забудете! притом же, вы найдете их ва карте. Путь через пустыню определен мною географически и возвышенности измерены посредством барометра, сколько жар и жажда дозволяли это сделать.

Конечно, едва ли найдется,— как бы это выразить поделикатнее, — ну, словом, едва ли найдется человек, который бы вздумал посетить Большую Нубийскую пустыню; но путешественник легко может случиться в [107] подобном моему положении в другом месте; для того предлагаю следующий совет: никогда не принимать в начале сильных средств, и беречь их для будущего; как ни худо вам, имейте в виду, что под конец будет еще хуже.— Если, например, вы почувствуете, от жару, кружение головы, приподымите только свою шляпу; самый слабый ветер, дрожание воздуха, неизбежное в пустыне, достаточно охолодит вас на первый случай. Впоследствии, когда это не будет действовать, можете несколько времени употреблять одеколон, потом, конечно, и это окажется недействительным, тогда нюхайте спирт и наконец уже, как к крайнему средству, в случае продолжительных обмороков, прибегайте к кровопусканию. Иначе, вы привыкните к сильным средствам, и они, впоследствии, останутся не действительными. Голоду вы никогда не чувствуете в пустыне; усталость и жажда отнимают всякий аппетит, но за апельсин, гранат, лимон вы заплатили бы очень, очень дорого; а потому, запасайтесь всем этим в Каире. Месяц пути до пустыни не испортит их, потому что чрезвычайная сухость воздуха сжимает герметически кору и высушивает ее, как пергамент. Чай всего надежнее утоляет жажду и составляет единственную пищу и лучшее питье, как бы ни дурна была вода. Кто не испытал на себе его благодетельного действия! Зимою, в дороге, когда, прозябший до костей, путешественник входит в комнату станционного смотрителя, один вид кипящего самовара уже оживляет его; веселое урчанье пробуждает приятные мысли, и чувствует бедный странник возвращение жизни, по мере того, как благотворная влага проникает в остывшую кровь его! В Нубийской пустыне кожа у меня до того бывала [108] суха, что, казалось, отставала от тела; голова горела; я весь был в лихорадке, но после двух-трех чашек горячего чаю, пот выступал на теле, и я оживал. Истинно благодетельный человек, кто первый ввел употребление чаю, и очень жаль, что имя его неизвестно благодарным потомкам. В III столетии уже находим Китай, опивающийся чаем. Нельзя без страху вспомнить, что мы чуть не лишились на долгое время этого целебного напитка: китайцы насильно, несмотря на все знаки неудовольствия русского посольства, бывшего в XVIII столетии в Пекине, навязали ему несколько цибиков чаю; русские хотели выбросить его, но умные москвичи разчмаковали это зелье и умели оценить его по достоинству. Давно ль было это дело, а теперь в России получается около 10 миллионов фунтов чаю, да в Европу, которая около того же времени познакомилась с чаем через голландцев, и Америку отпускается до 50 мил. фунтов.

Жажда наша и отвращение от жидкости, хранимой в гербе, были так велики, что с последнего привала, мы отправили нарочного за водою к Нилу, чтобы хотя несколькими часами ранее напиться вдоволь. Часу в десятом утра, когда жар становился нестерпимым, мы встретили нарочного с водою, коршун следовал за ним: это первое живое существо, которое мы увидели после десятидневного перехода: хищные птицы всегда, на суше и на воде, встречают первые человека, сопровождают его последние, до могилы, и на могиле остаются еще долго после друзей и родных его. Корысть выжидательней всякой привязанности.

Можете вообразить нашу радость, когда мы добрались до воды. Нет, вы не можете ее вообразить, если не [109] были в подобном нашему положении. 29-го января (10-го февраля), часу в третьем, мы увидели на горизонте голубоватую полосу... то был Нил. Вскоре показались серенькие домики и купы пальм (Phoenix dactilifera) и дума (Cucifera thebaica), неизбежных спутников берегов Нила в Нубии: это была деревня Абугаммет.... Страдания наши, однако, не совсем еще кончились. Правда, мы уже на долго не покинем благодетельного Нила, не будем нуждаться в воде; но до Бербера — четыре дня пути — должны ехать на верблюдах или ослах. При других обстоятельствах, это бы не беда, но при болезненном состоянии, в котором каждый из нас находился, при жаре в 30° по реомюру, подобное путешествие было нелегко.

Остановимся на время и обратим взоры еще однажды назад, как ни страшно позади нас. Теперь мы можем хладнокровнее смотреть на предмет, исторгавший прежде одно болезненное чувство.

У арабов еще остался обычай, которого они держатся крепко, потому что он доставляет им несколько пиастров. По выходе из гор, в пустыню, у так называемой Безводной реви, они складывают могилы для каждого путешественника, с воем и припевом оплакивая его предстоящую гибель. Как бы прося их защиты и покровительства, путник кидает несколько денег, и они разметывают могилу, потом, с веселыми песнями и плясками, отправляются вперед.

Нубийская пустыня — могила, могила мертвая, если можно так выразиться, потому что в ней нет даже той микроскопической жизни, которая есть во всякой могиле. Но была ли здесь когда-либо жизнь и может ли она здесь быть? Вот вопросы, которые неизбежно [110] родятся в каждом переходящем пустыню, если только голова его способна родить какой-либо вопрос.

Древние египтяне, оставившие гигантские памятники, при виде которых цепенеет самое пылкое воображение, не внесли сюда жизни. Напротив, они бы ее разрушили, если б она как-нибудь, ненароком, очутилась здесь. Для них была нужна пустыня: она надежнее, чем сиенские пороги (первые катаракты), служила оплотом от набегов диких ефиоплян. Нигде не видно остатков древности, и, по всем моим расспросам, нигде их нет. Только за день пути от Мурата, на-право, к стороне Нила, есть цистерна, иссеченная в граните, но она принадлежит времени позднейшему и может быть тому, когда правили Египтом калифы; вероятно, это дело какого-нибудь набожного мусульманина, а не правительства. И нынче, в пустынях, где только доступна вода, устраиваются колодцы частными лицами, по обещанию или из усердия. Есть еще несколько колодцев, чрезвычайно глубоких, несколько цистерн, стоивших больших издержек, — это уже дело правления Мегемет-Али; но, увы! все издержки были тщетны: нигде нет и капли воды. Периодические дожди иногда сюда заходят; но когда? лет в десять, однажды; вот уже шестой год их не было. Зато, тогда природа развертывается во всей красоте своей. Зыбучие пески, горы, на которых не видно и пяди наносной земли, равнины,— все покрывается зеленью, кустарниками; луга, цистерны, пещеры наполняются водою года на два, на три. Арабы, со скотом, стекаются сюда толпами, теснят друг друга, дерутся за землю, которой прежде убегали; животные, птицы являются еще прежде их. Новый мир создается быстро, но не надолго!.... Раскаленное солнце [111] разрушает его в два, тря месяца, тем более, что росы здесь неизвестны; только караваны пользуются еще долго последствиями периодических дождей, находя воду в известных впадинах и цистернах.

Значит, не вечной же смерти обречена эта пустыня! Если природа так быстро может исторгнуть ее из рук смерти, то и человек, силою труда и времени, может достигнуть того же.

Читатель помнит, что путь через пустыню, сокращая расстояние и огибая катаракты Нила, очень важен для Судана, с недавнего времени, богатой провинции вице-короля. Канал, который бы соединил Нил от одного колена до другого, от Короско до Абугаммета, положил бы надежный путь непрерывного водяного сообщения и дал бы простор населению и хлебопашеству. Предприятие огромное, но не невозможное, как показали мои барометрические измерения. Я избавлю читателя от подробного рассмотрения этого проекта. Канал должен иметь слишком 300 верст в длину, но во многих местах есть готовое ложе для него (например, высохшее русло Короско). Наконец, этот труд едва ли огромнее знаменитого запружения и поднятия Нала, которое продолжается уже несколько лет, стоит стольких миллионов и Бог знает удастся ли в той мере, как ожидают; он соединил бы провинции Египта, которые нынче до того разделены безводною Нубийскою пустыней, что бык, стоящий в Каире 60 рублей, в Судане продается по 10 рублей ассигнациями.

Покинув нагие горы песчаника, мы нашли, развитыми в большой массе, кристаллические породы. За три, четыре часа до эль-Мурата, почти на половине дороги через пустыню, мы взяли в одном овраге несколько [112] россыпи и, промывши ее у колодцев, получили признаки золота; далее, нашли отдельные, отторгнутые от своих месторождений куски горных пород, окрашенные медною зеленью. Кажется, нельзя сомневаться, что горный промысл не замедлил бы явиться к обогащению этой страны, которая была бы гораздо ближе соединена с Нилом, и следовательно с Египтом, чем многие отдельные оазы, разбросанные в пустыне Ливии. Держатся же они против всех усилий, натиска движущихся песков и невежества арабов.

Влево, восточнее вашего пути, есть другой путь через пустыню, прямо из Ассуана; он днями пятью длиннее; тем не менее, однако, прежде, когда пошлина с караванов невольников собиралась в Короско, многие обходили его; нынче Мегемет-Али учредил таможню в Ассуане, и путь этот почти оставлен. Еще восточнее, горы значительно возвышаются, вода в них встречается часто; если не всегда есть трава, зато, повсеместен кустарник для скота: тут кочуют арабы вплоть до Чермного моря, где недостаток дождей заменяется обильными росами. [113]

От большой Нубийской пустыни до соединения Белого Нила с Голубым.

Абугаммет, небольшая деревня, очень оживленная приходом и уходом караванов. Нам показалась она особенно живописною, но это может быть потому, что мы вышли из пустыни. В Египте и Нубии поражает путешественника сильная растительность: в одно и тоже время, он видит яркую зелень, цветы и плоды, и все это круглый год.

В январе здесь сеют зернистую овощ: бобы, горох и проч. Апельсины, лимоны, гранаты — в цвету; пшеница зеленеет на полях; в иных местах срезывают сахарный тростник и сене, косят или скармливают на поле трилистник. В феврале зелень покрывает большую часть полей; арбузы, дыни, огурцы спеют; сеют рис, жнут ячмень. В марте цветут растения толстоствольные и кустарники; собирают пшеницу, посеянную в декабре. В апреле сбор цветов роз; сеют вновь пшеницу; второй сбор трилистника. В мае — сбор пшеницы зимнего посева; акация, хене цветут; плоды, как-то, скороспелый виноград, фиги, анона поспевают. В июне сеют дуру; в иных [114] местах срезывают сахарный тростник. В Судане — время сбора винограда, которого впрочем немного. В июле сеют рис и маис, собирают хлопчатник и лен; настоящая эпоха винограда в Каире. В августе третий сбор сеяной травы; ненюфер и жасмины цветут повсюду; пальмы покрыты финиками. В сентябре сбор апельсинов, лимонов, тамарина, слив и опять риса. В октябре травы в полном росте; душистая акация и колючие кустарники в цвету. Торопятся убирать все с полей. Разлив Нила. В ноябре, после ухода нильских вод, сеют пшеницу; фиалки и нарциссы покрывают поля; сбор фиников. В декабре некоторые деревья теряют, или, правильнее, обновляют свои листья, но зато земля покрыта всходами различных хлебов и цветами; это настоящая весна.

Вот вам круглый год растительности, цветения и созревания в Египте. Хотя, в этом случае, я справлялся у местных жителей, прибегал к Шамполиону старшему и многое видел собственными глазами, тем не менее, однако, кое-что верно упустил; еще теперь приходят мне на мысль люпины, реповые растения, кукуруза, которая, впрочем, разводится не в большом количестве.

Наши верблюды могли издали любоваться этой богатой растительностью; их припущали только к кустарникам мимозы, на которой были одни иглы, и то такого размера, что страшно было поднести в ним руку, а проголодавшиеся верблюды с жадностью кидались на них. Не понимаю, как выдерживало их небо эту раздирающую пищу; несколько менее колючие листья пальмы давали им как лакомство.

Недавно ученый Риттер написал целый трактат о [115] том, что верблюд живет только в странах, где есть пальма; а пальма без верблюда жить не может, что это неразлучные спутники в жизни,— трогательно, но совершенно несправедливо. В Монголии, Киргизской степи, Крыму пальмы нет и в помине, а верблюдов не менее, как и в Африке. Риттер забыл о них, увлекшись своею идеей. Справедливее, кажется, было бы сказать, что где есть кочевой человек, там есть верблюд или олень для его услуг; без них не было бы кочевой жизни, и если верблюда так выразительно и красноречиво называют кораблем песчаной пустыни, то оленя можно назвать фрегатом тундр и трущоб.

Я пригляделся на своем веку в верблюду; хорошо ознакомился с ним в Африке и Азии, и могу сказать довольно достоверно, что северный верблюд сильнее и переносчивее южного. Киргизский верблюд несет шестнадцать пуд, а четырнадцать — его обыкновенная ноша; на здешних нельзя навьючить более двенадцати пуд. Но я замечаю, что часто увлекаюсь за пределы своего описания, когда говорю о верблюде: что делать! предмет близкий сердцу! — вы уже могли это видеть и из прежних моих путешествий, если вы их видели, — до того близкий, что, кажется, мне придется и век свой кончить на верблюде.

Как ни устали мы, как ни были больны, тем не менее, на другой день, отправились из Абугаммета. Поспешность, с которою мы шли, чрезвычайно удивляла окружавших нас туров и египтян, и особенно тех, которым приводилось снаряжать и препровождать нас в дальнейший путь. Когда по приезде своем в Короско, я сказал правителю этого местечка, что выхожу на другой день, а потому, чтоб верблюды и кожаные мешки [116] для воды были готовы поутру, он никак не мог сообразить, каким образом изготовить до 100 верблюдов для такого трудного перехода меньше чем в сутки; но у нас были и важные двигатели, приданные нам вице-королем, для возбуждения деятельности египетских властей, и правитель Короско, проработав ночь со всем своим народом, снарядил нас в вечеру другого дня. После сказывал он, что никогда в жизни не бывал в таком отчаянном положении, и целый месяц прокутил после нашего ухода. Мы имели свои причины торопиться. В конце мая начинаются в Фазоглу периодические дожди, от которых бегут даже арабы, и мы сберегали в запасе как можно более времени для своих занятий. По этим причинам, и от Абугаммета мы делали такие же большие переходы, как в пустыне, хотя уже и не боялись недостатка в воде.

В пять часов утра караван поднимался с места и в пять или шесть вечера останавливался на ночлеге. Нил то открывался перед нами во всей величавой тишине, то скрывался за купами пальм и мимоз. Растительность здесь разнообразнее, обработанная полоса земли шире. Заметно приближение линии тропических дождей, которые иногда, хотя редко, задевают и здешний край.

В избах самых бедных встречается небывалая до того мебель — деревянная кровать, разумеется, без постели: это предмет не роскоши, а крайней потребности. На земле нельзя спать: множество ползающих насекомых, между которыми очень обыкновенны скорпионы, змеи, тарантулы и другие ядовитые гады пугают даже беспечных туземцев. Ужаление змеи, скорпиона, обыкновенно, нередко кончается смертию; туземцы знают [117] многие спасительные средства. Путешественник должен иметь всегда аммониак, нисколько не медля помазать им больное место и раза два принять внутрь по десяти капель. На иностранца укушение скорпиона или змеи действует гораздо опаснее чем на туземца.

На другой день мы ночевали в Багере, очень живописной деревне. Мы ни разу не останавливались в домах, даже в городах, но разбивали своя кочевые палатки в поле; если шли по Нилу, то проводили ночь на барке.

Отсюда начинается катаракт Уади-хамар, самый большой и опасный после катаракта Уади-гальфа. Нил покрыт островами, купами осоки, словно выходящей из воды, и рядами гранитных валунов. Шум разбивающейся о них и кипящей воды слышен издалека, но все-таки не оглушает пришельца, как писали древние о первом ассуанском катаракте, который далеко слабее этого; падение воды на всех порогах довольно незначительно; опасны собственно камни.

Какое счастие пить свежую воду, когда захочешь, и еще воду Нила!

В четверо суток мы прошли 180 верст и, усталые, изнеможенные, еще под влиянием утомительного перехода через пустыню, кое-как притащились в Бербер, где кончилось путешествие наше на верблюдах, увы, кончилось только на этот раз!

Бербер — город, город в роде тех, которых мы много видели в Египте, и о которых так мало можно сказать хорошего; впрочем, он имеет свою отличительную черту: это тукули, плетеные круглые домики, приветливые снаружи и, главное, с крышами. Отсюда начинаются конусообразные крыши, возвещающие о [118] периодических дождях. Между серыми глиняными домами, они представляют очень хороший вид. Еще отличительность Бербера: здесь разврат во всеувидение. Этого мы не встречали о сю пору. В Египте он преследуется, даже в Эсне прикрыт некоторою тайной; в Нубии мы посещали деревни, которых жители, большею частию, разбегались перед нами, и пустыни. Бербер — первый город Судана!

Здесь живет шейх арабов колена абабди и мамур, зависящий от мудира Донголы. Чтобы пояснить все эти названия, мы теперь же расскажем управление восточного Судана.

Судан зависит от генерал-губернатора (гакум-дара), которого власть обширна. Физическое богатство провинции, отдаленность от Мегемет-Али, недоступность для войска его, подали смелую мысль Ахмет-паше Абудан (отец ушей, длинноухий) отделиться от вице-короля, и под покровительством турецкого султана сделаться независимым. Пример Мегемет-Али соблазнителен. Ахмет-паша повел дело довольно осторожно, издалека; деньгами и ласкою привязал к себе войска, находившиеся в Судане, усилил их невольниками, вошел в тайные связи с пашой, управлявшим Аравией, с которым легко ему было пересылаться через Сауакин. Но в один черный день явился к непокорному паше посланный из Каира, и потребовал его именем вице-короля в Каир. Ахмет-паша отозвался под предлогом приготовлений к завоеванию Дарфура, что составляло одну из любимых идей Мегемет-Али. Вице-король обещал прислать отряд войска, пользуясь затеваемым походом, но конечно с намерением окружить пашу своими людьми и наблюдать за ним [119] вблизи; нелегко, однако, было провести Абудана; он отвечал, что ему не нужно солдат, что в Судане можно набрать до 14,000 невольников, и потому просил прислать только опытных офицеров, назвав людей преданных себе. Далее, манил вице-короля блестящими надеждами на открытие золота; словом, старался держаться в доверенности правителя сколько возможно долее, пока не получит положительного ответа от порты. Вице-король прислал ему офицеров, но не тех, кого тот требовал, и потом, получив новые сведения о преступных замыслах паши, решительно потребовал его к себе. Ахмет-паша долго еще отговаривался болезнью, наконец, собрался к отъезду; сорок лучших дромадеров готовы были в путь; но не в Каир хотел он ехать: видя, что замыслы его открыты преждевременно, он решился бежать из Бербера в Сауакин, и оттуда в Аравию, в турецкие владения. Накануне замышляемого отъезда явился к нему известный Омар-ага, с письмом заключавшим в себе только несколько слов: Мегемет-Али требовал от него немедленного ответа — явится ли он в Каир, или нет? Паша отвечал Омар-аге, что готов к отъезду, и вместе с ним отправился на барку, где уже были все его вещи; но вышедши на берег, он увидел на противоположной стороне Нила четыреста человек арнаутов. Побег был невозможен. Отложивши отъезд, под предлогом припадка болезни, до другого дня, он воротился домой. Тут велел своему евнуху подать ящик с аптекой; достал какой-то порошок, распустил его с сахаром в чашке воды, выпил и через час умер с истинно турецким спокойствием. Турки не умеют жит, но умирают хорошо. [120]

После этого происшествия, вице-король года два не назначал генерал-губернатора в Судан. Мегемет-паша Меликли управлял делами в виде контролера, поверенного Мегемет-Али; наконец, года три тому назад, назначен генерал-губернатором Халид-паша, который и теперь управляет Суданом. Чельшер и тут ошибается, уверяя, что Ахмет-паша бал застрелен, в присутствии многих, посланных от Мегемет-Али Омар-агою, и только за то, что возбудил не совсем основательное подозрение вице-короля. Трудно решить в какой степени был виноват Ахмет-паша; каждый из нас судит до слухам, которым придает более веры. Но смерть его — дело слишком публичное, и я слышал об этом происшествии в Судане от самого Омар-аги, а не в Каире, за 2,000 верст от Картума, как слышал эту историю Чельшер.

Судан состоит из 6 мудирлыков, округов. Вот они, считая с севера: Донгола, Картум, Кордофан, Сенаар, Фазоглу и Така, простирающаяся до Чермного моря. Провинции управляются мудирами, которым, после происшествия с Ахмет-пашой, вице-король придал было много власти и противопоставил их генерал-губернатору, но этим только поселил в них бесконечные споры, и паша Судана все-таки остался самовластным. Провинции разделяются на округи, управляемые мамурами, округи на отделения, под управлением назаров, и наконец на деревни, состоящие под ведением собственных шейхов: это почти та же самая администрация, что в Египте.

Мудир явился ко мне в сопровождении копта, секретаря, этого мелкого двигателя всех больших вещей, то есть всего зла. Копт, как и вся его братия, [121] выступал важно в своем длинном платье; вытянутые губы, склоненная на бок голова, медная чернильница за поясом, чалма на голове и перо за ухом придавали ему вид многозначительный в глазах феллахов. После обыкновенных приветствий, Юсуф-эфенди приказал мудиру изготовить для нас барки, мудир обратился с тем же требованием к секретарю, секретарь отвечал, что в настоящее время в Бербере свободной барки по бумагам не числится. Тогда Юсуф накинулся на копта всею силой своей власти и гнева: он называл его непокорным, бунтовщиком, бранил, грозил ему виселицей и курбачем; мамур повторял слова Юсуфа. Физиономия копта обратилась быстро из многозначительной во всеуниженную. Он уверял, что сам готов превратиться в барку, чтобы везти нас, что если этого нельзя сделать, то он по крайней мере понесет всех нас на плечах. Неумолимый Юсуф требовал барки, а плечи советовал поберечь для палок, которые готовил ему.

Следствием таких энергических мер было то, что вскоре барка генерал-губернатора, лучшая в Судане, явилась у пристани; за нею следовала другая, для наших людей. Здесь никогда не должно отчаиваться от первого отказа; напротив, надо быть готовым на него и все-таки не оставлять своего требования.

Не знаю, сказал ли кто прежде меня, но верно всякий заметил, что в Египте кто не бьет, тот будет битым; в обращении с туземцами, и особенно с властями, надо иметь всегда холодный, повелительный вид, не требовать от них невозможного, но всегда выдерживать свои требования; тон фамильярности погубит вас в их мнении, потому что сами они не высоко [122] ставят себя, еще хуже будут ценить тех, кто низойдет до них.

На другой день, 3-го (15) февраля, мы отправилась из Бербера.

Опять Нил с его крокодилами и гиппопотамами, опять Нил, окаймленный узкими лентами зеленых берегов, с таинственной тишиной!.... Вскоре миновали мы устье Атбары. На обратном пути я определил положение его и нашел небольшую разность с картами, или может быть устье реки с некоторого времени изменилось.

Нил — единственная река в мире, которая, на пространстве слишком двух тысяч верст, то есть, с тех мест, где Голубой Нил соединяется с Белым и где начинается собственно Нил, до Средиземного моря, принимает в себя только одну реку, Атбару (Так думал я, подобно всем другим, но как увидим ниже, я отыскал в Малой Нубийской пустыне еще одну реку, впадающую в Нил с левой стороны.). От самого начала своего до разделения на ветви, образующие дельту, он почти одинаково широк; у Атбары несколько глубже, и вообще обильнее водою вверху, чем на середине, чем у устьев, потому что воды его теряются в песках, и в испарении, отводятся на поля, в каналы и не имеют других притоков, кроме дождей, падающих в верховьях его.

Окрестности Нила, как мы заметили, несколько изменились; пальма становилась редкою; за то акация густо покрывала берега и живописные островки, которые встречались часто и затрудняли путь, потому что Нил, и без того мелкий, разбиваемый островами на [123] несколько ветвей, в эту пору становился еще мельче. Обработанная полоса вдавалась глубже внутрь страны, но все еще робко, нерешительно; жители еще боязливей: это были берберы и частию арабы, приходившие сюда на кочевку со стадами.

Медленно подвигались мы, влекомые, за безветрием, десятками тремя, четырьмя разноцветного нагого человечества, за которым шел чауш с курбачем. Боже мой! скажет какой-нибудь Чельшер, и об этом можно говорить так хладнокровно, и сердце ваше не разорвалось на части при таком зрелище. В сторону г. Чельшер, крупные слова, кудрявые фразы! Будет время, и я напишу, что думаю, об этом человечестве: теперь еще рано; надо, чтобы мысленные сопутники мои познакомились с ним хорошенько и сами были в состоянии судить.

На третий день поднялся попутный ветер и быстро донес нас на трехмачтовой дагабии до Шенди.

Узнавши, что здесь мудир Картума, мы вышли на берег. Солиман-паша — правитель, мудир Картума и вместе помощник генерал-губернатора восточного Судана; за отсутствием первого в экспедицию, с которою мы, впоследствии, должны были соединиться, он исправлял его должность. Это человек пожилой, очень приветливый и веселый, не смотря на сокрушавшую его болезнь. Солиман-паша турок, как почти все власти египетские; неизбежная фигура копта находилась и при нем. Предоставив копту написать все распоряжения на случай нашего приезда в Картум, мы занялись курением трубки, питьем кофе и беседой. Паша спросил нашего доктора, который еще недавно служил в Картуме и был его домашним врачом, о здоровье своего [124] сына,— сын с матерью оставались в Каире. Доктор доставил ему благоприятные сведения.

— А что же не спросите вы о жене? сказал он шутя.

— Что жена! это почва, которую всегда можно переменить; а сын — семя, цвет и плод; погибнет, так, Бог знает, дождусь ли другого.

Женщина на востоке только и приобретает значение когда родит; поэтому дети составляют предмет всегдашних раздоров гарема и нередко платят жизнью за ревность других жен к своей матери. Еще недавно, в одном из знатнейших гаремов, жена пырнула ножом другую, которая была беременна, для того только, чтобы та не получила превосходства над нею: такие примеры не редки.

Город Шенди был прежде велик, но после ужасной катастрофы 1822 года не может оправиться. Теперь в нем до 4 тысяч жителей. Мы посетили место, где был сожжен живым любимый сын Мегемет-Али, Исмаил-паша, храбрый завоеватель Сенаара; — печальная история сама по себе, ужасная по своим последствиям. Я расскажу впоследствии эту историю.

Пробывши часа три-четыре в Шенди, мы получили нужные бумаги и простились с Солиман-пашой. Дагабии быстро понеслись к Картуму, при попутном ветре.

Часа за три до соединения Бахр-эль-абиад с Бахр-эл-азрак, Белого Нила с Голубым Нилом, мы уже заметили, что воды делились на две струи, которые мало-помалу определились и наконец обозначились ясно: воды, катившиеся у правого берега, были белого цвета; у левого — голубовато-зеленого. Две реки никак не хотели слиться в одну. Прибрежные жители далеко предпочитают воду Голубого Нила илистой воде Белого, [125] а потому с левого берега обыкновенно посылают за водой на правый. Это мне живо напомнило реки Бию и Катунь, которые соединившись вместе и составив Обь, долго еще катят розно свои воды: одна — мутные, белые, другая — светлые, прозрачные.

Миновав городок Гальфай, где расположена часть кавалерии вице-короля, 8 (20) февраля, мы приехали в Картум, столицу Сенаара и всего восточного Судана. [126]

Картум и Сенаар.

Кроме настоящего, законного имени, арабы обыкновенно придают людям и вещам кличку по шерсти, по отличию: у Ахмет-паши длинные уши, и он Абу-дан, отец ушей, и не обижается прозванием. Нил у Картума изгибается в виде слонового хобота, и город назван слоновым хоботом — Картум.

В Картуме, как и во всем Судане, строили прежде дома с крышами, разумеется, соломенными; но несколько лет тому назад, это запрещено в городах, потому что пожарам не было конца; теперь нечему гореть в глиняном городе, и пожары сами собою уничтожились; зато, во время периодических дождей, город расползается в разные стороны, так что жильцы с трудом находят развалины своих жилищ. Дома разбросаны довольно живописно, окружены садами, за которыми мало надо уходу: растут себе по милости благодатного климата и периодических дождей; на улицах чисто, на единственной площади просторно; Голубой Нил у самых стен, Белый — на виду. Словом, Картум, после Каира и Александрии, едва ли не лучший город в Египте. В нем считают до 18,000 жителей и бесчисленное множество голубей.... [127]

Едва причалили мы в берегу, как явились к нам по обыкновению турецкие власти; они приглашали переехать с барки в город на отдых. Отдых нам был нужен: мы, в течении целого месяца пути, нигде не останавливались; притом же, если не удобство, то простор верно есть в доме, а барочная жизнь свернула нас в бараний рог, съежила, как сухую губку, и самые дела требовали ближайшего надзора. Здесь мы должны были пополнить нашу экспедицию и взять то, что было забыто генерал-губернатором, дожидавшим нас в земле негров; надо было также предуведомить его о сборном пункте, хотя это не легко было сделать, потому что вас разделяли около месяца пути и множество различных препятствий.

Нам отвели лучшее помещение в городе. Между ходами и переходами, крытыми и открытыми, составлявшими один обширный двор, было запутано несколько домов: мы избрали тот, который стоял уединенней и глядел в сад: это был гарем прежнего владельца. Глиняные стены, глиняные диваны, глиняный пол,— вот вся роскошь помещения. Вскоре, однако, принесли кое-какую мебель, обмели пыль, стены и пол полили водою до того, что образовалась грязь, и стало прохладно и просторно, и мы были совершенно довольны; особенно, когда толпа различных властей и служителей наконец оставила нас одних.

Еще на дагабии посетили нас миссионеры папской пропаганды, приехавшие сюда за несколько недель до нас. Они состояли под начальством епископа, Кацолани, но тот сам находился под начальством иезуита, Рилло, человека слишком известного в католическом мире, [128] не столько как ректора школы пропаганды, сколько по религиозному и политическому влиянию....

Это был человек лет пятидесяти, худой, бледный: климат Судана уже оказал на него свое разрушительное действие. Только глаза Рилло горели, обличая весь пыл внутренней жизни. Он умен и красноречив, но так и хотелось ему сказать, что этим даром мог он увлечь, совратить женщину — только.... Чувствуется как-то неловко, тяжело в присутствии такого человека; лучше никого не видать.... Рилло выбирал место для колонии; ему хотелось поселяться на границе Абиссинии и Судана, а не в центре негров, и он располагал было послать со мною своих миссионеров в Фазоглу. Любопытно знать, к чему поведет это более политико-коммерческое, чем религиозное предприятие. Невольно вспомнил я встречу с архимандритом Макарием, у Телецкого озера, в глубине Сибири, в дичи, в трущобе, окруженного своею преобразованной паствой. Тот был преисполнен высокой идеей обращения идолопоклонников в христианство, и только одною этою идеей; у Рилло много других замыслов, в число которых, если и входят религиозная мысль, то только стороной, как средство, а не цель. Тот молился и убеждал, указывая на небо; этот увлекает, указывая на папу. Рилло, вероятно, прочтет эти строки, он очень хорошо знает наш язык и нашу литературу...

Сенаар и Кордофан завоеваны первоначально Измаил-пашей, старшим сыном Мегемет-Али, в 1820 году; после трагической смерти завоевателя, весь восточный Судан восстал; но зять вице-короля, известный своим злодейством Дефтердар, прошел по нем с мечем и огнем, по праву возмездия, и Сенаар, а за [129] ним и Кордофан, разоренные и опустошенные, опять присоединены к Египту.

Если верить преданию, которое мы спешим сохранить для истории Судана, и немногим темным указаниям древних, Сенаар составлял Макробею времен Камбиза. После него владели Сенааром десять цариц и двенадцать царей. Потом явились арабы из Геджаса. Наконец фунги, с берегов Белого Нила; это было уже в 890 году эгиры, или в 1484 нашей эры. После решительной победы у Арбогой, они овладели всем полуостровом, образуемым Белым и Голубым Нилом, и основали новое, огромное царство. Фунги, по очерку лица и языку, кажется, несомненно принадлежат к племени негров-шилук, живущих по Белому Нилу. Фунги значит завоеватели, и, вероятно, приняли это название по завоевании Судана или части королевства Бурум, куда проникли еще прежде того. Они владели до самой Уади-Гальфы на севере; на юге, как и нынче, границы восточного Судана исчезают в землях более или менее покоренных негров. Первый владетель из племени фунги был Амара-ду, который царствовал 42 года; за ним следовали двадцать девять других, ознаменовавших себя большею частию одними битвами с различными племенами. Последний был Бади, сын Табли; при нем Измаил-паша покорил Сенаар.

Главное правление Мегемет-Али сначала кочевало из города в город, смотря по вкусу генерал-губернатора. Оно было в Сенааре, столице фунгов, в Уад-Медине, основанной Измаил-пашей, в Кордофане, и наконец, лет пятнадцать тому назад, Хошруд-паша выстроил Картум и перенес туда главное управление.

10-го (22) февраля мы оставили Картум. Огибая [130] находящийся против него остров, мы увидели на нем несколько десятков крокодилов, лежащих на солнце с открытою пастью, наслаждающихся кейфом. Отсюда, вверх по Нилу, их чрезвычайно много, но таких, что пожирают людей, мало; они на перечете. Например, в нынешнем году явился у самого Картума; у Уад-Медины лет десять живет крокодил, который в течении каждого лета похищает несколько человек. Есть у Камлина и еще кое-где. Там принимают против них некоторые предосторожности, но в других местах жители не обращают на крокодилов и малейшего внимания: купаются и переплывают Нил в виду их.

Вот одно из самых крокодильских ухищрений: после нежностей любви, самой исступленной, самец, будто по рассеянности, оставляет свою дражайшую подругу на песке; изнеможенная, она никак не может подняться сама, бьется и терзается, а крокодил, говорят, издалека наслаждается ее мучениями, пока туземцы не увидят и не убьют ее.

Местами берега Нила покрыты стадами верблюдов и баранов: вещь невиданная в Египте, где один буйвол или верблюд уже составляет богатство феллаха. Стада эти принадлежат арабам-бедуинам, которые каждые два-три дня пригоняют их в Нилу, на водопой; они и баранов приучили терпеть и переносить жажду.

Берега, поросшие tamarix, ивой, акацией гунифора и множеством ползущих растений, становятся диче и диче. Мы видели стада серн и диких ослов, приходивших к водопою. Дикие ослы красивей домашних: они гибки, на высоких ногах; только уши, ослиные уши, безобразят их.

Бахр-эль-азрак, Голубой Нил, быстрее настоящего [131] Нила: он протекает три и даже 3 1/4 версты в час, теперь, когда воды низки; Нил я измерил месяц тому назад: воды были выше; быстрота его 2 3/4 версты в чае. Голубой Нил чист, светел, воду не нужно отстаивать и очищать, как воду Нила: она и без того прозрачна.

Нильская вода, как известно, самая легкая в свете; она почти не содержит посторонних веществ и, отстоянная от своего неизбежного ила, может употребляться в аптеках, вместо дистиллированной. Во дворце султана, в Константинополе, говорят, не употребляют другой воды, кроме нильской.

Поздно вечером приостановились мы у деревни Сабо. С пол часа от берега находятся развалины Сабо, которые приписывают многие, несправедливо, христианскому городу. Открытый случайно в прошлом году овен, с гиероглифами на цоколе, и капители колон опровергают это предположение; жаль, что ученый Лепсиус не видал последних открытий.

Попутный ветер нес быстро вашу маленькую флотилию по волнам Голубого Нила, на которых в первый раз развивался русский флаг. На другой день мы проехали Камлин, единственную фабрику в Судане. Здесь делают мыло, ром и сахар; нынче фабрика в плохом состояния, потому что и прежний владелец ее, Ахмет-паша, и мастер, немец Бауэр, умерли, первый, как мы уже сказали, от яда, второй — от местной лихорадки. Этим обыкновенно оканчиваются здесь все предприятия: продолжать некому. Осталось от Бауэра несколько свиней, которые, несмотря на нетерпимость магометанского закона в этим бедным животным, [132] живут себе и жиреют, потому что барбаринам ни до какого закона нет дела.

Реку Рагат нашли мы без воды.

В три с половиною дня доплыли мы до Уад-Медины, несмотря на то, что беспрестанно садились на мель. Уад-Медина — город; в нем тысячи четыре жителей, в том числе 1,200 солдат. Дня за четыре до нашего приезда, негры составили было заговор убить всех белых, то есть разноцветных, и удалиться в свои горы; но, несмотря на то, что в гарнизоне было до 1,000 черных и только 200 человек арабов, турок и пр., заговор не удался. Это уже не первая попытка к возмущению невольников, но до сих пор все их замыслы кончались несколькими побегами и убийствами. Когда подумаешь, однако, что из всей армии Судана, едва ли 1\5 часть египтян, турок и черкесов, и те мрут, как мухи, от действия климата, то невольно призадумаешься над унижением туземцев пришельцами, которое одинаково проявляется повсюду — в Индии, в Африке, в Америке.... Как будто состояние невольничества само собою убивает всю нравственную силу невольников.

Рано утром отправились мы из Уад-Медины (Уад-Модейна на картах). Отмели Нила покрыты дичью: журавли мириадами тянулись с юга на север улетая от периодических дождей и летних жаров. Ночью нельзя было спать от шуму и крику, если случалось приставать в том месте, где они избирали себе ночлег; на берегу, в кустарниках, множество пентад, что называется у нас цесарскими курицами; мясо их очень вкусно. Стада обезьян забавляли всех своими кривляньями и нелепыми скачками: они, кажется, дразнили нас. Здесь [133] странный способ ловить обезьян: ставят под деревом большой жбан с пивом, прибавляя в него меду; обезьяны с жадностью кидаются на лакомство, пьянеют, дерутся, буйствуют и наконец, полусонные, валятся с дерева наземь, где их берут руками. За пиастр (шесть копеек серебром), дают обезьяну ва выбор. Нельзя описать их изумления, досады, гнева, когда, потом, они просыпаются в неволе; во очень скоро делаются ручными.

Вечером того же дня проехали мы мимо Диндир (Дендер на картах), довольно значительной реки.

Между Уад-Мединой и Сенааром много львов. Года три тому, около деревня Сабиллы, они напали на маленький караван, состоявший из шести-семи ослов и пяти человек и истерзали людей и ослов.

Опять на мель. Мы вышли на берег против деревня Саба-дулеб. Какая природа! какая разительная противоположность с Египтом. Здесь все дичь; в Египте не увидишь дикой травки, здесь трава что камыш; правда, все поблекло и высохло, но это в ожидании периодических дождей. Дикие яблони, небек, sisifus spina christi, акации различных родов и tamarix у опушки до того покрыты лианами, диким виноградником и всякими ползущими растениями, что под ними сидишь, как под сводом; и действительно, тут живут люди без всякого другого крова; инде, разве, несколько пучков травы, скученных вместе, служат стеною с наветренной стороны. И какие люди и как живут! Между множеством обезьян, населяющих леса и толпящихся около этих жилищ, их не отличишь издали. Как хорошо здесь, особенно после пустынь Нубии и единообразной природы Египта, у которой все взяли, все вымучили, что могла [134] она дать, как возьмут потом все у людей, где везде восстание природы на человека, на жалкого феллаха, который не знает против кого обороняться, — против натисков ли песку, против палящего солнца, или нападков мамура и приставов. Тут человека не теснят к Нилу ливийские или аравийские горы, ливийские или аравийские пески: ему везде жилье, места сколько хочешь; природа раскинулась широко, на русской лад; станет места и человеку, и диким зверям, и мириадам птиц, и всяким гадам, которые населяют эти леса,— еще самое меньшее пространство занимает человек. Какое разнообразие произрастений, какое необыкновенное обилие птиц, какие собрания привезем для кабинетов! Здесь мы видели новых колибри; попугаев множество.

Не все, впрочем, жители кочуют в лесах. Правительство заботится соединять берберинов в деревни, иначе их не найдешь для сбора податей, и, пожалуй, иные ускользнут от платежа. Действительно, в этой чаще ничто не предвещает жилища человека, и если наткнешься на него, то совершенно неожиданно.

У некоторых есть посевы табаку, хлопчатнику; но поливания не употребляют. Сакии за Куртумом попадаются редко, а к Сенаару совершенно исчезают. Их плачевный вой, их тяжелый ход не мучат вас более. Жители сеют во время периодических дождей и собирают после них. Остальное время ничего не делают.

Да, здесь дышишь легко, свободно. Полденный жар не чувствуется так сильно в этой густой чаще. Мы пробыли под тенью яблонь, пока люди возились около барки; только змеи и скорпионы пугали иногда. Быстро наставшая ночь, близкий вой гиены и рев льва заставили нас воротиться на дагабию. Кстати о гиене: мы [135] видели здесь особый вид ее, довольно редкий, с белыми полосами через спину.

18-го Февраля (1-го Марта н. ст.) мы опять провозилась на отмелях. К вечеру пристали было к берегу; вдруг, раздалось вблизи рычанье льва; на голос его отозвался другой, наконец третий, и все ближе и ближе, мелькала даже тень одного из них в темноте. Реис хотел отчалить, но некоторые из наших были на берегу, и мы очень боялись за них; наконец в противоположном краю, показались рядком бредущие по отмелям люди: это были наши. Они слышали рев львов также близко, как и мы, решились обойти их водою, рискуя наткнуться дорогою на крокодилов: видимая опасность страшнее.

На другой день я оставил барку на мели и пешком дошел до Сенаара; было часа три пути.

Сенаар, как я уже заметил, основан предшественниками нынешних владетелей, фунгами; здесь имели местопребывание короли, и, по имени города, все обширное владение их называлось Сенаарским; туземцы, и нынче, называют пространство между Белым и Голубым Нилом — Сенаарским полуостровом, что, по нашему мнению, гораздо правильнее. Название Восточного Судана, обнимающего и это пространство и Кордофан и часть других земель Мегемет-Али, так же как и Судана вообще, которое придают, на наших картах, почти всей внутренней Африке, принято слишком в обширном смысле и не соответствует своему значению. Нынешнее разделение провинций Мегемет-Али ничего здесь не значит, потому что оно зависит совершенно от произвола, от большей или меньшей доверенности к лицам, управляющим ими, и многих [136] других случайностей; главное здесь, характер страны, родовое происхождение народа и естественное разграничение.

Город Сенаар был прежде велик. При фунгах в нем, говорят, было до 25,000 жителей; еще после завоевания Измаила-паши оставалось до 9,000, как свидетельствует Кальо; но с тех пор, как турки перенесли главное управление в Картум, Сенаар опустел; в нем теперь едва ли 5,000 жителей, не исключая и солдат; торговля с Абиссинией упала, народ обеднел.

По определению Кальо, Сенаар находится под 13° 36' 51'' с. ш.; по моему — под 13° 40' 2" и 30° 24' 34" в. д.; на картах положение его означено различно. [137]

Три пальмы и баобаб. Россерос.

До сих пор, сколько мне известно по крайней мере, в Египте и Судане полагали две пальмы,— обыкновенную, финиковую, Phoenix dactilifera и дум, Cucifera thebaiea; первая растет на всем пространстве от Александрии до Картума, постепенно редея к югу, вторая, начинаясь в верхнем Египте, опережает ее; она еще видна у Россероса и несколько далее; наконец, есть третий род пальмы, который начинается между Сенааром и Валет-Мединой, именно у Саба-дулеб, и доходит до Фазоглу.

Эта третья пальма называется здесь дулеб. Листья ее очень похожи на листья дуба и отличаются только сгибом, едва заметным, если не всмотришься в него хорошенько; плод совсем другой: видом, величиной и особенно запахом — похож на так называемую ананасную дыню; вкусом — терпкий; мякоть наполнена волокном, негры и арабы, впрочем, находят его очень вкусным; в середине кость, как у плода дума. Тот и другой, по-моему, одинаково не вкусны. Но главное отличие дулеба от дума, это в стволе. Дум, как мы уже заметили, разветвляется, почему его некоторые [138] отторгают от породы пальм; дулеб растет стройно, в один ствол, штампой, как всякая пальма; но только, как он один, утолщается на середине, так что внизу и вверху он всегда тоньше чем в середине.

Вид финиковой пальмы сначала поразил меня, но постоянно тянущиеся рощи вдоль единообразных берегов Нила утомляют взоры своею правильностью. Я уже заметил, что пальма гораздо лучше, когда стоит одна-одинехонька, среди пустыни песков, с ярко обрисовывающейся, раскидистой вершиной на потухающем вечернем горизонте. Тут она чудесна, и сколько раз ни видел я ее, никогда не мог довольно налюбоваться.

После единообразия финиковых пальм, густота зелени и раскидистые ветви дума нравятся, но скоро и в нем находишь свойственную пальмам правильность строения. Разветвляется он непременно на известной высоте, сначала на двое, потом, каждая ветвь делится еще на две, совершенно одинаковые, растущие соответственно одна другой, как близнецы; такое разветвление повторяется три, иногда четыре раза на дереве; правильность удивительная. После дума, дулеб хорош! Но вдруг поражает вас гигант растительности, размеров которого никогда не могло представить вам воображение: это баобаб!

Баобаб, adansonia gigitata (эль-омара) древнейший жилец мира. Баобабу, находящемуся на одном из островов зеленого мыса, Гумбольдт считает гораздо за пять тысяч лет; толщина его около тридцати футов в диаметре; мы мерили много деревьев, но ни одно из них не превосходило 25 футов, возраст их был тоже почтенный, т. е. за 5000 лет. Толщина баобаба безобразна, он не имеет соответствующего роста, стройности, [139] грациозности ветвей, их густоты, роскоши и соразмерности частей: это огромная масса, оканчивающаяся тонкими ветвями, это слон, мамонт растительности; цвет коры красив, металлический, стальной; но особенно поражает в баобабе то, что в одно время вы видите на нем распускающиеся листья, цветы и плоды. Зелень довольно мелкая, жидкая; цветы белые, прелестные; середина цветка махровая, как у шток-розы; края загнуты назад, как у лилии; запах тонкий, миндальный; плод — как косовый орех; скорлупа довольно тонкая, под нею — мучнистое вещество, приятное, кисловатое, очень прохладительное и множество косточек, которые арабы иногда пережигают вместо кофе.

Баобаб большею частию дуплист: внутри его свободно укрывается несколько человек от солнечных лучей и от непогоды во время периодических дождей. К нему всегда приплетаются стволами, и даже совсем в него врастают, несколько других деревьев, особенно много ползущих растений и паразитов и увеличивают его тень.

В пустынях Кордофанской и Дарфурской кочующие арабы высматривают баобабы, где водятся пчелы в вынимают мед, предоставляя дупло дальнейшей обработке периодических дождей. Дожди в короткое время производят разрушение в дереве, образуя настоящие колодцы, в которых сохраняется вода в самое сухое время года; такое дерево составляет предмет богатства кочующей семьи, которая дорогою ценою продает страннику воду,— и, верьте, умирай странник от жажды, араб не даст горсти воды, если тот не в состоянии заплатить за нее.

Первый баобаб встречается около Арбажии, дни три [140] далее Картума, но, собственно, отечество его в Россеросе; очень много баобабов в горах.

От Сенаара природа не изменяется: все те же низменные берега, поросшие чащей; за ней, подале, деревенька, или кочевье арабов, которых засуха переселила на берега Нила. Зачем же они не выходят на свет Божий, к самому Нилу, на вид проезжающего? Правительство страшно, так страшно, что они покидают жилища, завидя тарбуш; да ведь там, за чащей, львы, гиены! все же, видно, не так страшно!

Рев этих зверей, доходивший почти каждую ночь до нас, заставлял рейса останавливаться у песчаных островов. Мы выигрывали от этой предосторожности и в другом отношении; битая насыпь песчаной отмели доставляла прекрасное место для прогулки. Только и жили в эту пору; грудь дышала свободно, жадно впивая прохладу ночи; ночь, всегда звездометная, как бы ни пасмурно было небо днем: кругом тишина совершенная, только рев дикого зверя или всплескивание гиппопотама нарушали тишину. Все дико и пустынно; невольно сжимается сердце как-то тоскливо, когда вспомнишь где и с кем находишься! И сколько таких ночей провели мы на пустынных отмелях Нила, и чего здесь не передумано было. Но мимо, мимо пустынные острова! далее, далее, но далее все тоже. А вот, за два дня от Сенаара, Серо большое из здешних местечек, но оно точь-в-точь как и другие, разве больше тукулей, да сбитые из глины домы правительства.

Мы спокойно продолжали путь, как сзади нас, на другой барке, разыгрывалась страшная сцена.

Было безветрие; арабы брели по колено и глубже в воде, таща бичевою барку. Вдруг, один из них [141] исчез и вслед за тем показался на воде; не прошло минуты и он опять пошел в глубь, быстро, как свинец. Все догадались, в чем дело; подняли крик, шум, стали стрелять, и араб опять показался ва воде, окровавленная фереде тащилась за ним; поспешно бросили веревку и он кое-как доплыл до барки; кровь и вода текли с него. Оказалось, что крокодил схватил его сначала выше колена; но вероятно, запутался в фереде, которой здешние жители в несколько раз обвертывают нижнюю часть тела и опустил свою жертву, оставив на теле следы зубов; в другой раз, он схватил его за пальцы той же ноги, но крики и шум испугали его; крокодил откусил три пальца, словно ножом отрезал. Больному предлагали медицинские пособия, но он отказался, говоря, что дома есть знахарь; первою его заботой была фереде, он осмотрел ее, сожалея что крокодил сильно попортил и просил, чтобы его свезли домой; трое арабов отправились с ним, а остальные вошли в воду тащить дагабию, как будто ничего не случилось. Славная земля! К берегу нельзя приблизиться в опасении львов и гиен; в воде нельзя оставаться в опасении крокодилов. Впрочем, где тут беречься такое долгое время! Мы выходили на берег одни и купались с беспечностью истинных арабов — даже ночью.

На третий день от Серо, мы приехали в Россерос. Трущоба, состоящая из дума, дулеба и баобаба, повитая сверху лианами и паразитами, отделяет деревню от Нила: воображаю, что тут во время периодических дождей! верно и зверь не протиснется сквозь чащу. Экваториальная природа развернулась во всей своей могучей красе. Деревня Россерос расположена очень живописно, [142] на холмах, с которых уже синеются вдали отдельные горы. В Россеросе — местопребывание мудира, начальника округа Фазоглу; в деревне до 3,000 жителей, между которыми много негров.

Тут оставили мы дагабию, потому что катаракт преграждал путь водою. Дня два шли мы, не теряя из виду Нила, слегка подымаясь; на пути встречали в изобилии черное дерево, dyospiros ebenos; на третий день достигли деревушки Фемаки, где, в живописном местоположении, на берегу Нила, увидели развалины какого-то здания: его называли дворцом вице-короля, и вот по какой причине: когда к наместнику пристали с ножом, чтобы он отказался от Сирии и других завоеваний, столь дорогих его сердцу, в пользу порты, он объявил, что лучше уйдет в Судан и будет там независимым владельцем, чем согласится на такие унизительные предложения, и отдал приказание строить дворец в Фемаки,— это был пуф. Паша должен был принять предложения европейских кабинетов; дворец, из необожженных кирпичей, на подобие здешних казенных домов и магазинов, развалился прежде, чем был совершенно окончен.

Несколько выше Фемаки, где Нил не так глубок, перевели мы наш караван в брод; бедные верблюды, по грудь в воде, едва могли держаться против быстрины течения; на этот раз обошлось без приключения, но это редко случается.

Отсюда шли мы между Голубым Нилом и Туматом, ближе к первому. Тумат падает в Нил ниже Фемаки около полу часа пути. Почва видимо повышается; земля негров начинается вместе с предгорьями.