Статья вторая.

В прошлом месяце мы расстались с князем Пюклер-Мускау при выезде его из Парижа: теперь последуем за ним в поездке его в Лилль, Бордо, Тарб, Пиренеи и Африку, где он до-сих-пор находится. По последним известиям из Египта, князь Пюклер-Мускау в конце апреля жил еще в Каире и принят был пашею с таким отличием, какого давно не оказывали ни одному Европейцу. Он собирался путешествовать в Верхний Египет, посетить Фивы, Эсне, Эдфу, Филоэ, всю Нубию, и проникнуть вверх по Нилу до самого Кордуфана, чтобы посмотреть на негров и негритянок в их родной земле. Надобно надеяться, что еще в конце нынешнего года мы получим от него два тома Кордуфанских анекдотов.

_______________

«Прибывши в Лилль, мы отправились в театр, хорошенькое здание; но он был так полон, что мы принуждены были принять предложенное место в [78] чужой ложе. Я познакомился тут с госпожею Coqueril, и, за отсутствием мужа, она позволила мне осмотреть свои огромный чугунный завод. Фабрика расположена в старинном увеселительном замке князей епископов; нынче это почти общая участь замков. Исключая Портсмоутской верфи, я не видал, в области машин и промышлености, ничего подобного заводу Г. Coqueril’я. Слишком две тысячи человек и десять паровых машин, из которых самая большая в пять сот сил, работают там ежедневно; когда все это в движении, фабрика представляет нечто поразительное: промышленость, в таких огромных размерах, как-будто принадлежит к миру романтическому и баснословному. Над громадою здании возвышается колоссальною пирамидою горн, которого вечный, адский, жар поддерживается день и ночь; двадцать или тридцать коробов с рудою спускаются туда и поднимаются на восемьдесят футов вышины, посредством какой-то телеги, на которой они расположены один за другим, и которая медленно движется без посредства руки человеческой. Каменный уголь, употребляемый на заводе, получается из ломок, принадлежащих к этому же заведению; его добывают в широких шахтах в тысячу фут глубиною. В этом подземном царстве работают лошади, из которых иные, как говорил нам племянник Г. Пастора, весьма образованный молодой человек, надзирающий за работами, не видали дневного свету с 1823 года. Удивительно, что не только жизнь в мрачных подземельях не вредит им, но еще постоянно жаркая и всегда одинаковая температура улучшает их шерсть, которая походит на мягкую, пушистую, шкурку крота; ни одна скаковая лошадь, которую беспрерывно холят и нежат, не имеет такой прекрасной, блестящей шерсти, как эти бедные труженицы. Довольно [79] странным образом спускают их в рудник. Как отверзтие шахты не велико и составляет неправильный четыреугольник, то лошадь вешают на веревках над отверзтием диагонально, взнуздывают, оседлывают, и работник садится на нее, чтобы она не вертелась: тогда конь и всадник медленно спускаются в бездну. Забавная езда! Жаль, что мне было некогда, а то бы я попробовал прогуляться верхом на висячей лошади. На одном дворе стоит модель Ватерлооского льва, который отлит на заводе Г. Coqueril’я: он огромного размера, и здесь кажется чрезвычайно величественным, а на обширной равнине, где этот лев стоит, он походит на стрекозу. Вообще, коллекция моделей, которые собраны по большей части князьями-епископами, чрезвычайно любопытна. Все они сделаны в настоящих размерах и хотя деревянные, дубовые, однако сохранились весьма хорошо, потому что покрыты составом льняного масла с смолою и небольшою примесью свинцу, что придает пм вид железных и защищает их от разрушительного действия воздуха».

_______________

«Не хотпте ли вы посмотреть Шенонсом? спросил меня в Амбоазе хозяин гостинницы.

— Что же это такое, Шенонсо?

— Шенонсо! да это одно из любопытнейших мест во всей Франции: замок, который Франциск І построил для Дианы de Poitiers, и который до-сих-пор, внутри и снаружи, почти в том же положении как был в его время.

«Это была для меня чрезвычайно приятная новость. Я тотчас послал за почтовыми лошадьми и, несмотря на чрезвычайно дурную дорогу и проливный дождь, часа через два был уже в Шенонсо. Мы [80] вышли из экипажа в длинной аллее из старых вязов, которая ведет к замку.

«Замок, восхитительной неправильности и расположенный чрезвычайно живописно, состоит из двух главных строений, соединенных между собой стеною и подъемным мостом. Первое, которого главную часть составляет широкая четырсугольная башня с прекрасным готическим порталем с вензелями и девизами Дианы de Poitiers, служит парадным входом. Подъемный мост ведет к главному корпусу, который украшен во вкусе того времени балконами и башенками, и построен чрезвычайно странным образом: он расположен над рекой Шерою на широком каменном мосту о шести арках. При самом входе находится узкая зала, которой стены увешаны древним оружием. Оттуда повели нас в комнаты нынешних владельцев этого романтического замка, графа и графини de Villeneuve, которые принимают путешественников с самою любезною учтивостью и позволяют им осматривать все, что есть любопытного в их жилище.

«Потом мы перешли в чисто историческую часть замка. Первая комната есть караульня Франциска I, которая так же хорошо сохранилась как все прочее, и находится в том самом виде, в каком была при своем строителе. Точно старинная картина! На дверях тяжёлые, полинялые занавесы; стены обиты раззолоченною кожею и убраны четырьмя большими картинами, на которых, в стиле того времени, изображены воинские сцены; балки на потолке выкрашены синею краскою с золотом; на камине, который доходит почти до потолка, стоит вызолоченный бюст Франциска I; во многих местах саламандры переплетаются с готическими F, королевскою короною и лентою ордена св. Франциска; там, где концы этой ленты составляют бант, его всегда [81] поддерживает жирный амур. Меблировку этой комнаты составляют изъеденные червями лавки и столы.

«Вторая комната была приемною: потолок в ней богаче отделан; пол штучной; обои состоят из шерстяной материи с бархатными цветами и золотыми разводами в промежутках; мебели, из золоченного дерева, обиты алою шелковою материею; на спинках кресел вышит вензель короля, а в середине залы помещен высокий балдахин. Подле приемной находится род будоара, обделанный деревом; поле светло-голубое, а по нем желтая решетка; мебели черного дерева, обиты черным бархатом, с золотыми тесьмами. Здесь стоит прекрасный стакан Франциска 1 из цветного Венецианского хрусталя; здесь же стоят кресла и туалетное зеркало, с черепаховыми и серебряными украшениями, которые врезаны в дерево и весьма хорошо выработаны. Эти две вещи принадлежали некогда несчастной Марии Стуарт.

За будоаром следует небольшая библиотека, в которой старинного один только потолок, чрезвычайно замечательной работы; далее комната Дианы Poitiers. Камин украшен ее портретом. Прелестная женщина! Стан нимфы. Исполненная радости и силы, как богиня юности, Диана бросает вокруг себя довольные взгляды; красивый ее охотничий костюм — нынче почти модный; волосы со вкусом разделены и завиты в букли; грудь и плеча открыты; пояс такой же как носят нынче; а на маленьких ее ножках башмаки такие красивые, как-будто сшиты в Париже, в 1834 году. Против изображения Дианы висит портрет ее обожателя, Франциска I; тут же находятся портреты некоторых других лиц, большею частию позднейшим времен: Генрих VIII, работы Гольбейна; Людовик XI, фигура чрезвычайно характеристическая; Генрих IV, и [82] многие другие. Один из замечательнейших портретов, которые тут находятся, есть веселое и остроумное лице Rabelais: настоящий сатир. Неменее замечательна прекрасная юношеская голова Гастона de Foix, идеал Французского рыцарского лица: зато славный «Рыцарь без страха и укоризны» показался мне дюжим мужиком, хоть посажен на тяжелом, здоровом коне. Мебели этой комнаты — из черного орешника с простой золотою полоскою, побиты синим сукном; на них щедрою рукою разбросаны саламандры и F, до которых король был, повидимому, большой охотник. Не далеко от этой комнаты, в небольшой молельне, которая, как кажется, принадлежала Генриху IV и прекрасной Габриели (потому что этот замок переходил от одной королевской любовницы к другой), находится последний портрет Генриха IV, алебастровая маска, слепленная с лица короля уже после смерти, и на стене висит в рамке собственноручное письмо его, адресованное к какому-то Lebas и подписанное «твой самый искренний и надежный друг, Генрих».

«Если верить Taltemant’у des Reaux, Габриель была ужасная мерзавка; он уверяет, что она делала королю столько неверностей, сколько дней в году; добрый король знал это, но смотрел сквозь пальцы. Однажды кто-то из придворных предложил ему захватить ночью Bellegard’а в комнате Габриели; Генрих сначала пошел-было, но подойдя к ее спальне, остановился, сказав: «Нет, не пойду: это бы слишком огорчило ее!»

«В той же комнате стоит бюст кроткой Аньесы Sorel, которая, потупив глаза, улыбается как ангел красоты и прелести.

«Лестница, довольно узкая л освещенная цветными окнами, ведет во второй этаж: тут видишь сначала караульню Екатерины Медичи; это такая же [83] зала как внизу. Двери везде с широкими занавесками, которых цвета еще довольно хорошо сохранились: это мода чрезвычайно удобная.

«Спальня Екатерины, со своими обоями, коричневыми с серебром, и с шелковым балдахином, с драгоценными мебелями, есть самая богатая комната во всем этом древнем жилище. Я заметил тут большие кресла, которые называются нынче Вольтеровскими; но эти гораздо покойнее нынешних. В этом святилище почтенной древности висят также портреты разных членов фамилии Dupin, которая владела несколько времени замками Шенонсо: какая несчастная идея!

«Здесь показывают также спальню Дианы; но в ней нет ничего замечательного, кроме шелковой постели красавицы: тут по-неволе начинаешь мечтать. В длинной галлерее, которая построена уже в позднейшие времена госпожею Dupin, тоже много исторических портретов; но они большею частию незамечательны. Людовик XV обратил часть этой галлереи в театр, довольно жалкий, но памятный тем, что здесь в первый раз была играна Жан-Жакова опера Le Devin de village».

_______________

«Первая замечательная вещь, которую я видел в Бордо, есть погребальный склон под башнею собора Святого Михаила: восемьдесят с чем-то трупов художнически расположены по стенам. Жар и чрезвычайная сухость подземелья предохранили эти тела от гниения: они совершенно высохли; это настоящие скелеты, обтянутые кожею. Всего страннее то, что в их мертвых головах и телах сохранилось, можно сказать, живое выражение [84] чувствований, в которых души, прежние жилицы этих тел, были захвачены смертию.

«Никогда, например, не видал я такого ужасного выражения отчаяния, как в скелете молодого человека, который был похоронен живой: живописцы и скульпторы могли бы поучиться здесь изображать эту страсть. Страшно взглянуть на труп несчастного юноши: все че, ты лица его изкривлены бешенством; пальцы на руках и ногах скорчены как-будто судорогами, и, в бессильной ярости, он раздирает собственное свое тело. Подле этого молодого человека спит вечным сном прелестный малютка, спокойный как ангел, который отдыхает в небе от страданий своих на земли: он лежит на груди матери, которая и теперь, как за сто лет, когда оба они умерли от моровой язвы, с тревожною нежностью нагибается к нему, как бы прислушиваясь к его дыханию. Далее стоит храбрый генерал, который был Мальтийским командором и кавалером ордена святого Людовика: две глубокие раны в грудь, полученные на дуэли с каким-то презренным судьею, отправили его сюда. Подле него находится дюжий носильщик: он хотел поднять сундук, которого товарищи его и пошевелить не могли, порвал себе внутренности, и умер от внезапного воспаления; он еще гордо поднимает голову, но, так сказать, вопиющее выражение его лица обличает ужасную боль, которую он должен был чувствовать. Лице бедной женщины, которая, после долгих страданий, умерла от ужасной болезни рака, представляет совсем иной характер страдания, столь же глубокого, но терпеливого.

«Многие другие жители этого подземелья умерли, по-видимому, довольно спокойно, с бесчувственностью, которою природа нередко прикрывает приближение кончины человека. Я заметил одного пьяницу, у [85] которого на лице изображалось такое спокойствие, что он, верно, заснул вечным сном посреди грез, самых приятных».

_______________

«Наконец, милая сестра, наконец, нашел я страну, в которой хочу жить и умереть! Здесь можем вы после, когда я еще несколько лет постранствую по миру, построить себе cottage; здесь, в Пиренеях, близ Аржеля и Тарба, в этой земле, которая вмещает в себе все прелести, все удобства, сельской природы и живописную красоту нагорной стороны; которой жители не отличаются от добрых Немцев по своей честности и добродушию, а живостью похожи на Итальянцев, ипритом исполнены патриархальной простоты, чуждой и тем и другим; здесь, наконец, в стране с таким прекрасным климатом, что кругом себя только и видишь роскошно стелющиеся виноградные лозы и цветущие нивы маиса, — а там снежные стены в несколько тысяч футов вышиною, — а по обеим сторонам дороги, зеленеющие луга, освещенные солнцем, блестят сквозь сеть темной зелени дерев, подобно броне золотого жука! Здесь, 3 ноября, я могу еще сидеть под тенью великолепного каштана, и завтракать под открытым небом, между-тем как из-за садовой стены фиговое дерево раскидывает свои плодоносные ветви, и розы виются вокруг его ствола. Весь край усеял историческими памятниками; вдали от шуму столиц, в нем царствует сладкий, безмятежный мир; дух политических борений не возмущал еще наслаждений человека; и сверх-того, вы можете здесь жить втрое дешевле чем в Германии, при десяти тысячах франков доходу держать экипаж и слыть богачом. Все утонченности роскоши готовы для вашего стола. Испания, Прованс, океан, [86] протягивает к вам свои руки. Земля Генриха Четвертого, земля романтической красоты, земля трюфлей и лафиту, земля бекасов, угрей и terrines de Nerac, земля солнца и Тулузских пастетов, здравствуй, обетованная земля! О, сюда, сюда хочу я переселиться с тобою, моя милая!!!

«Я нанял подержанью кабриолет с довольно порядочною лошадью, которою принужден был править, по туземному обычаю, сам, потому что кучеров здесь не водятся; весело проехал длинную улицу мирного городка Тарб, и очутился в поле.

«Тут в первый раз явилась мне во всем величии цепь Пиренейских гор. Бока этих красавиц гор были еще покрыты как-бы поясом, который девственные великанши скидают с себя после всего; этот пояс состоял из густых облаков, которые сливались с туманом, опускаясь понемногу на долину, между-тем как блестящие вершины Pic-du-Midi, Монтегю и Левиста, рисовалась на темной синеве неба: зрелище восхитительное! Словно небесная гора, которую могучий гений поставил ночью на легком облачном подножии.

«Равнина, орошаемая быстрым Адуром, обставленная вдалеке рядами низких холмов и усеянная купами дерев, походит на прелестный сад, который игриво расстилается до самой подошвы колоссальных гор. Прекрасное шоссе тянется по равнине и, проходя далее через горное ущелье, ведет в Баниер.

Покойная дорога из Баниера в Лудр, идет на двух третях своего протяжения, вдоль большой цепи Пиреней, по склону холмов, которые, стоя у самой подошвы гор, отделяют ее от пространной равнины, так, что с одной стороны видишь подле себя величественное и беспрестанно разнообразное горное зрелище, а с другой, по временам, [87] выказываются сквозь ущелья беспредельные голубые небосклоны: невозможно описать этой картины! Вообрази себе, когда все это озарено октябрей им солнцем, которое золотит предметы своим светом, но не палит своими лучами; которое, в этот день особенно, не терпело на небе ни малейшего облачка. Можно сказать, что душа моя иногда была совершенно подавлена этим наслаждением, хотя не могла насытиться им. О, то был небесный день, во всей силе этого слова! И когда я сравнивал его с другими днями, которые провел в удовольствиях большого света, даже с такими, которые наиболее льстили моему тщеславию, — как бедны, как жалки, казались мне все эти безрадостные наслаждения против того, что я теперь чувствовал!

«С первого, несколько значительного, возвышения по дороге, видишь, с некоторым чувством страха, беспредельную цепь гор, которая величественно воздвигается перед тобою; одни горизонты беспрерывно заменяются другими, вершины гор выдвигаются одна из-за другой с безднами в промежутках; но далее привлекает взоры путешественника место восхитительное. При крутом повороте дороги является деревенька Локру. Между двумя дубовыми рощами, под тению величественных каштановых деревьев, которых спелые плоды висят по ветьвям, на темных лощинах и освещенных солнцем лугах, стоят мирные хижины; частые кустарники, как хлеб на поле, волнуются от ветру; повсюду блестит зелень лугов и кристалл вод. Целый день это прелестное место может представлять путешественнику всё новые и новые виды. Женщины со своим ярким головным убором оживляют ландшафт; они составляют чрезвычайно красивый вид, когда, сидя на ослах, медленно поднимаются вдали по горным тропинкам. [88]

«Последняя часть дороги, до самого Лурда, извивается по дну глубокой долины, романтической и плодородной. Правда, здесь уже прощаешься с снежными вершинами; но, по временам, они еще выглядывают из-за низких гор, как-бы присматривая за путешественником. Тут отдыхаешь от величественного и гигантского; наслаждения, не столь возвышенные, а более спокойные, лелеять душу. В последние полчаса пути любуешься Лурдским замком, который сидит на скале, сжатый двумя горами, и хорошеньким городком, который расстилается у ног его. Я пробыл в Лурде не более четверти часа. Удивительно, как много здесь хорошеньких женщин, а между-тем я не встретил ни одного порядочного не только мужчины, но даже мальчика.

«Отсюда начинаешь проникать в самые недра гор: величие этих колоссальных масс, которым путешественник дотоле удивлялся только издали, кажется вдвое разительнее. Зато и природа становится суровее: возделанная почва исчезает, и место ее заступают скалы, где-где покрытые мхом и поростами. Но это только преддверие; вход в святилище открывается: вы въезжаете в долину Gave de Pau (gave значит — поток), и, пораженные удивлением, воображаете себе, что попали в жилище блаженных. Это прелестнейшая долина, какую только я видел в жизни; лучше — ничего быть не может: на несколько льё кругом развивается все, что в горной природе есть великого и прекрасного; перспектива, которая представляется взорам путешественника при самом везде в долину, превосходит все, что когда-либо представляло мне воображение. Проводник мой, род кретина с большим зобом, сказал мне, в виде объяснения, указывая на горы: Monsiou, c’est lo boun Diou qui a fait tout ca! «Все это, сударь, сделал Господь Бог; человеку бы никогда так не сделать». [89] Он сказывал мне, что ни одна из белых вершин, которые мы тогда видели, не исключая даже Pic-du-Midi, и подле которых самые светлые облака кажутся серыми и тусклыми, не сохраняют летом ни малейшей частицы снегу, — что должно отнимать у страны еу главную прелесть и делать ее почти монотонною.

А чтобы показать тебе, моя милая, как здесь хорошо едят, и как все здесь дешево, посылаю карту гостинницы моей в Аржеле.

«Потом чай; на другой день утром кофе; комната, очень чистенькая, хорошая постель, множество белья, корм для лошади: и за все это заплатил я десять франков! Надобно еще заметить, что здесь трактирщику можно поживиться только от иностранцев, и оттого с меня взяли за все вдвое дороже чем по большой дороге.

«Древняя обитель Сен-Совен, чрезвычайно замечательна. Вообрази себе пять долин, которые сходятся сюда с разных сторон. Две из них окружены и прикрыты высокими скалами; по плодородию и прекрасной обработке, эти долины можно назвать Эдемом Пиреней: остальные три, напротив того, не что иное как дефилеи, образованные горами, весьма высокими в этих местах; три [90] реки, Gave de Mercadan, Gave d’Azun и Gave de Pau, стремятся язь ущелий я игриво разбегаются по полям. На краю пяти долин стоит гигантская гора с округленною вершиною, а перед нею идет ряд холмов, которые постепенно понижаются до самой равнины и покрыты лесом в несколько льё длиною: весь этот лес можно назвать фруктовым садом, потому что он состоит из каштановых, ореховых и других плодовых деревьев; земные перевороты усеяли зеленую почву обломками скал; виноградные лозы тянутся справа и слева красивыми фестонами и часто, перегибаясь на дорогу, образуют беседки. Прекраснейшее и самое редкое качество этого лесу есть, по моему мнению, то, что топор не прикасается в нем к другим деревьям кроме тех, которые умирают от старости. Плодородность почвы здесь так велика, что в тех местах, где не ходит скот, траву под этими деревьями косят три раза в год, и таким образом она доставляет превосходное сено, между-тем как деревья приносят богатую жатву каштанов и орехов. И чем эти деревья старее, чем большее пространство они занимают, тем более приносят доходу; следственно никому не прийдет в голову рубить их. Ты можешь вообразить, как приятно гулять по этому лесу, когда беспрерывно открываются новые, разнообразные, виды на долину. Через час ходьбы, перешедши множество мелких ручейков, видишь перед собою старинные стены, совершенно устланные плющем, и останавливаешься перед церковью аббатства, в которой и теперь производится божественная служба от общины. Внутренность церкви замечательна; но я мог бы и не взбираться по узкой и довольно ветхой лестнице, ведущей на башню, потому что на одном из холмов в лесу, о котором я говорил тебе, есть очень [91] древняя часовня, откуда видны все окрестности: это настоящая панорама здешней обворожительной стороны.

«Во время революции, это аббатство принадлежало какому-то врачу, а теперь оно продается со всеми виноградниками, садами и великолепным видом с тамошней террасы: счастливый смертный, который приобретет его! Он может смело сказать, что у него одно из прелестнейших поместьев по всем мире.

«Близ Пиерфитта дорога, или лучше сказать две глубоких рытвины, разделяются на две ветви, из которых одна ведет в Сен-Совер и Бареж, другая в Котре. Далее, по двум чрезвычайно, живописным мостам два раза переезжаешь Gave de Pau. Доселе высокое представлялось под покровом красивого: теперь оно является во всем своем нагом величии. Не более половины второго было, когда я въехал в рытвину, и между-тем стены его уже скрывали от меня солнечный свет, который озарял только половину горы: остальное было в тени. Этот ужасный дефилей так узок, что в нем есть место только для потока и для шоссе, которое с обеих сторон поддерживается стенами. Почва и здесь так плодородна, что местами, между скал возвышаются большие клены, чудовищные дубы, которые поток обхватывает своими яростными волнами. Скаты, даже самые крутые, покрыты до самой вершины густым кустарником, и везде, где только можно, луга как зеленые змеи извиваются между скалами. Чем далее углубляешься в этот дефилей, тем более земля возвышается, так, что уже наконец реки не видишь, и только глухой гул, раздающийся на недосягаемой взору глубине, обличает ее присутствие». [92]

_______________

«В Сен-Совёре мне кажется, что я нахожусь в земле Амазонок. Почти все мужчины ушли отсюда и в домах остались одни женщины. Они не только чистят мои сапоги, но они же убирают и мою лошадь, которая всякое утро получает свой корм из рук красоты. Впрочем, ничего не может быть беспокойнее как жить на минеральных водах, когда время пользоваться ими уже прошло.

«Пользуясь ясным днем, я взобрался, частию пешком, частию верхом на Pic de Bergonce, которого вершина находится почти в шести тысячах футов над поверхностью моря.

«Это восхождение очень удобно летом, но довольно опасно во всякое другое время, по причине льду, который скопляется в разных местах. В таковых обстоятельствах, я решился вверить охранение моей жизни инстинкту горной лошадки и опустив поводья, предоставил ей пробираться, как она знает и как умеет, по крутым и извилистым тропинкам, а сам занялся рассматриванием окрестностей. Странно, что эти животные, когда предоставишь им на волю итти как угодно, всегда избирают самый край дороги, так, что голова и шея лошади иногда висят над самою пропастью и, смотря со стороны, можно бы подумать, что она хочет туда броситься. Как ни тверда была походка наших коней, они несколько раз спотыкались довольно страшно, и, добравшись до шалашей, которые построены на верхних пажитях, то есть, проехав три четверти пути, мы должны были кончить остальную пешком.

«Медленно и с большим трудом тащилась мы, то по снегу, то по льду; но, достигши до гребня горы, нашли там прекрасный и мягкий ковер горного дерна, и веселое, светлое солнышко. Тут была самая [93] возвышенная часть горы, цель нашего путешествия: мы остановились отдохнуть. Разложив на обломке скалы припасы, которые принесли с собою, мы принялись завтракать, любуясь на свободе обширных пространством, которое раскрывалось перед нашими взорами. Впрочем, я не могу сказать ничего слишком хвалебного об этом виде: я не очень люблю эти прославленные панорамы; они хороши только потому, что доставляют возможность составить себе понятие о общем виде окрестной страны, а не по живописному своему эффекту. И действительно, с такой высоты, величественный горный поток кажется серебряною струйкою; восхитительная долина не что иное как род географической карты; а пышные леса, в тени которых я так любил гулять, являются каким-то огородом, с неправильно рассаженною капустою. Во всем этом нет ничего ни приятного ни прекрасного. Другая сторона бассейна мне более понравилась. Высокие вершины Vigne-Male, Mont-Perdu, Pimene, Marbore, которой знаменитый водопад кажется отсюда бедным ручейком, маковки Port d’Espagne, Breche de Roland и многих других цариц гор, могут быть сравнены с древними рыцарями, высокого происхождения, которые собрались вокруг своего повелителя; но с места не столь высокого они казались бы еще величественнее, как великие мира кажутся гигантами тем, которые ниже их».

_______________

«С восходом солнца, — по здешнему месту это значит в десять часов, — я сидел уже верхом на моем добром коне, и ехал в Гаварии, полюбоваться на славный амфитеатр. Дорога чрезвычайно живописна. В продолжении первого полу-часа вы [94] непрерывно едете вдоль по течению гавы (потока), которой шумные воды по обеим сторонам ограждаются навислыми скалами и бурно стремятся в шести или семи стах футах почти под вашими ногами. Дорога очень узка, и, несмотря на то, нет тут ни парапета, ни изгороди. Обыкновенно проводник служить для путешественников живыми перилами; но я не требовал его пособия, и находил большое удовольствие скакать в галоп на краю пропасти на моем верном коне, и любоваться на пенящуюся гаву под моими ногами. Привычка притупляет жало опасения; опасение скоро превращается в наглую беззаботность, которой впрочем поминутно можно сделаться жертвою. За несколько лет перед этим, несчастный путешественник свалился с той самой дороги в кипящую гаву, с высоты футов в триста. При этом случае настоятель монастыря, в Гаварни, явил образец истинно христианского чувства. Подвергая жизнь свою очевидной опасности, помощию канатов, он приказал спустить себя вниз, и нашел бедного путешественника еще дышащего и в состоянии принять от благочестивого пастыря последнее утешение веры и умереть на его руках.

«Благоразумная осторожность, которою и в избытке от природы наделен, по счастию, избавляет меня от подобных бедствий; если я часто бываю отважен, зато всегда с осмотрительностью. Однако ж эта осторожность, как она ни полезна, бывает в тоже время для нас робких смертных матерью многих зол. «Проклятая осторожность! говаривал корсер Трелони: «не к тому ли ты служишь, чтоб нашу радость превращать в непрестанное опасение? Но таков наш удел! В здешнем мире во всякой вещи злое начало уравновешено с добрым!» [95]

«После ста прелестных видов, образуемых уродливыми скалами, которые набросаны, взгромождены одна на другую, покрыты роскошною зеленью, и местами прерываются маленькими водопадами, высокие деревья начинают уменьшаться и редеть, и скалы уже покрыты одним только черногривом (rhododendron). По мере удаления, наконец и эти Альпийские кустарники исчезают: в этом-то мест, где некогда усилившийся поток воды видимо ниспроверг огромную скалу, — которое оттого и называется Хаосом, — в этом-то мест я нашел разительное сходство характеров между Пиренеями и громадными горами северного Валлиса, хотя первые в столько же почти величиною и огромностью превосходят последние, как храм Святого Петра в Риме, церковь Святого Павла в Лондоне.

«При выходе из этого «Хаоса», нам представились следы четырех подков Роландова коня, напечатленные на четырех разных скалах, когда он сделал знаменитый исполинский прыжок из долины Ронсенвальской в Испании во Францию, между-тем как Роланд, в припадке бешенства, рассек надвое скалу в триста футов вышиною, которая до-сих-пор носит название La breche de Roland.

«В такой живописной стран можно бы забыть об остальной части мира, если бы вам не напоминала о его существовании целая цепь таможенных приставов, расставленная именно в этом мест. Эти люди в таком мест — точно как лешие в саду, и я душевно посылал их ко всем чертям. С окружающею сценою более согласовалась шайка Испанских контрабандистов, одетых самым романическим образом, которых я вскоре после того встретил. Это были настоящие атлеты, — высокомерны по наружности, но вежливы на приветствия. Я по опыту [96] знал, что Испанец ни за что так сердечно вас не благодарит как за сигару, и предложил одну тому, который, казалось, был их предводителем. Он ужасно был доволен подарком.

«Не останавливаясь долго в Гаварнииском трактире, и подкрепив силы добрым завтраком, я нетерпеливо спешил увидеть амфитеатр, до которого оставалось мне еще мили две или три. Но я был жестоко обманут. Все описания чрезвычайно преувеличены, и, несмотря на мое пристрастие к Пиренеям, я должен сознаться, что в Швейцарии встречается много картин такого же рода, но гораздо величественнейших. Самый водопад не выдержит сравнения с водопадами Швейцарскими, даже и в том предположении, если б тут падало в десять раз большее количество воды. Один Французский автор счастливо выразил характер Гаварнийского водопада, назвав его «сплетеным ветром», тогда как почтенный Гасконец, автор моего печатного «Путеводителя», бессовестно сравнивает его с Ниагарским, — карла с Голиафом! С некоторым пособием искусства не трудно было бы придать более красоты этому, по положению, довольно разительному месту, и сделать его достойным тех похвал, какими многие путешественники его превозносят. Стоило бы только собрать все маленькие водопадцы и ручейки, извивающиеся в гаву, и провести их в котловины, замкнутые совсем сторон амфитеатром, превратив их таким образом в озера, чем они первоначально и были. Нескольких тысяч франков было бы достаточно, чтоб запрудить поток в том месте, где он прорвался, и тем совершить превращение ландшафта. Можно было бы проложить новую дорогу по правой стороне: вид на всю сцену много бы оттого выиграл, и снегом увенчанные пики, которые, отражаясь в зеркальных нагорных водах, [97] представляются вдвое выше, тогда бы действительно производили то магическое действие, которое им теперь приписывается великодушным педантизмом путешественников.

«Надеюсь, что никто не отнесет к моему высокомерию, если я поручаю мой проект вниманию префекта здешнего департамента, если меня не обманули, знаменитому автору «Похода в Россию», графу Сегюру: если он успеет привесть его в исполнение, то совершить второй важный подвиг; а если он не тот знаменитый Сегюр, то — первый важный подвиг, который заслужит ему благодарность всей Европы. Когда б это не показалось невежливым, я бы лично предложил мой проект Французскому королю, для которого все то должно быть достойно внимания, что способствует к украшению его отечества.

«Хотя всходить на Breche de Roland в позднее время года всегда трудно, а нынче почитается даже весьма опасным, потому что надобно пробираться без проложенной дороги по скалам, которые покрыты льдом; однако при виде этого крутого ската я никак не мог преодолеть желания пуститься туда. Я отложил это до следующего дня.

«Комната моя точно сарай: она составляет одна весь верхний этаж дома, в котором помещается трактир, и холодна как погреб. Старые Французские обои, на которых изображена охота, лук и ветчина, привешенные к потолку для сушки, и четыре кровати по четырем углам, могут подать понятие об этом утешном жилище, где по ночам ветер гуляет насквозь; и к довершению благополучие, в комнате, но словам хозяйки, можно развести только самый маленький огонь, потому что иначе весь камин обвалится. Дочь трактирщица, [98] которая, сказать мимоходом, назвала меня шалуном, снесла в мою комнату кофе и, когда мы заключили прелиминарные статьи вечного мира, она сказала мне:

— Не хотите ли полежать на постели герцогини Беррийской?

— Очень охотно, отвечал я с некоторым удивлением.

«Тут она объяснила мне, что несколько лет тому назад, герцогиня, путешествуя по Пиренеям, останавливалась в этом трактире и спала на кровати, которая стоит направо от камина, и что потом эта принцесса, с своей обыкновенной неустрашимой живостью, несмотря на все представления, непременно захотела взобраться на breche de Roland, куда сорок проводников кое-как взнесли ее. «Смотрите же, однако ж, вы! прибавила весело девушка: не поскользнитесь завтра по льду; я и слышать не хочу, что вы свалились в пропасть». О, этого я не боюсь! отвечал я и вслед за тем, растянувшись всеми усталыми членами на довольно мягкой постели герцогини Беррийской, я заснул, хоть ужасно холодные простыни долго мешали мне спать.

«На другой день трактирная служанка, род Мариторны, здоровая девка, с пухлыми медно-красными щеками, с бычачьими глазами и толстым слоем грязи на лице, пришла разбудить меня. Она, видно, не знала по-Французски и, для домашнего обихода, выучила только слова oui и non, которые беспрерывно и употребляла.

— Что такое? вскричал я в испуге: разве пора уж итти?

— Oui, monsiou, plouviance!

— Так надобно вставать?

— Non, monsiou, plouviance!

— Да что ж это значит, plouviance? Дождь, что ли! [99]

Девка захохотала так, что стены чуть не обрушились, и повторила: «Oui, monsiou, plouviance!..». Наконец, я постиг все мое ниссчастие; на дворе шел дождь; в комнате тоже. Все мои планы разлетелись на ветер; напрасно надеялся я оказать рыцарское презрение ко всем опасностям, которыми мне грозили; напрасно взял я из Аржельской библиотеки для чтения Orlando furioso, чтобы прочесть первую песнь на самой вершине горы; напрасно мечтал я, что завтра буду торжествовать день моего рождения на высшей точке Пиренейской цепи и с гордым самодовольством обозревать равнины романтической Испании. Все эти надежды расплылись в тумане, который покрывал долину: потом он обратился в дождь, и целые потоки полились из хлябей небесных. Я печально взглянул на двух проводников моих, которые сидели в кухне, держа в руках веревки, колья и все, что нужно для путешествия, от которого надобно было отказаться: с истинною горестью отпустил я их, вздохнул, сел на лошадь и, облеченный дождевым покровом, с сожалением отправился обратно в Пиерфитт.

«Однако ж, когда подумаешь, — какие ужасные труды ожидали меня при этом восхождении, которое обыкновенно продолжается восемь часов! Я не говорю уже об опасностях, какие представляет подобное путешествие. Надобно, на пространстве каких-нибудь тысячи футов, взбираться на скалу почти перпендикулярную, по высеченной дорожке, не более фута в ширину, и которая теперь сверху до визу покрыта льдом; первый проводник вырубает по льду выемку, и ставить в нее ногу; потом другую ступеньку повыше, и так далее, до самого конца. По этой-то лестнице путешественник, обвязанный, на всякой случай, веревкою, следует за вторым проводником, который держит его за руку. [100] Это повторяется несколько раз, потому что другой дороги нет чтобы дойти до Роландовой Бреши: иначе надобно итти на удачу, взлезать на острые скалы, делать тысячу изворотов и, когда лед преграждает вам путь, прорубать преграду топором. Но всего хуже то, что, в это время года, лед еще не совсем крепок и у если тогда как в нем прорубают ступеньку, вся масса его отделится, тут и проводник и путешественники погибли. Таковы, по рассказам жителей, опасности моего предприятия, если только эти добрые люди не преувеличивали их, чтобы утешить меня в неудаче. Непостижимо, что нынче, когда весьма многие путешественники посещают Пиренеи, не приискали еще для иностранцев другой, более удобной, дороги. В Швейцарии это бы уже давно сделали.

«Я подъехал к таможне; к несчастию в то же время явился туда какой-то начальник, и потому таможенные чиновники стали вдвое строже исполнять свою обязанности. От меня потребовали паспорта, который я, не воображая, что он понадобится, оставил в Аржеле. Несмотря на все мои уверения, что я не Дон Карлос, не Дон Мигель и вообще не какой-нибудь подозрительный король, меня свели к меру, и там я должен был вести переговоры по-крайней-мере сполчаса. Наконец меня отпустили с миром».

_______________

«Во Франции весьма щедро раздают титул замка зданиям, которые, право, не стоят имени риги; всякий загородный дом величают «замком», а крестьянскую хижину зовут «обывательским домом». Замки, которые я здесь видел, заслуживают это название по величине своей, по отнюдь не по внутренности, и не [101] по состоянию своих владельцев. Это настоящие хлебы и обитатели их народы нечистые, обыкновенно растрепанные, вполне достойные своих жилищ; с маленькою обработкою, трава выросла бы на паркете этих комнат гораздо лучше чем на лужайках в иных садах: что касается до потолков, то их нигде нет, если только не принимать за потолок густых паутин, которые тянутся с одной балки на другую. Мебели, каких иной нищий постыдился бы; курицы, голуби и даже поросята, с отцем и матерью, живут вместе с хозяевами; наконец у дверей, под открытым небом, всякая нечистота. Одним словом, невозможно описать этой гадости.

«Отсюда происходит то, что здесь нет ни малейшего понятия о конфорте. Вы нигде не увидите местечка, которое было бы приготовлено для того чтобы удобнее наслаждаться этим земным раем: ни беседки, ми деревца со скамейкой, ни, вообще, за исключением одного только огорода, ничего такого, от чего бы идея о наслаждениях жизни как-нибудь забралась в голову хозяина; и между-тем это люди не бедные, и даже не мужики. Совсем нет! Большая часть их — люди образованные, богатые, светские, у которых тысяч по сту капитала, которых встретишь в хороших обществах в Париже или на балах у под префекта; а хозяйки не уступят в любезности и знании общежития, даже вам, милостивые государыни. Но, возвратившись восвояси, эти Французы опять делаются скрягами и, право, навоз, которым они удобряют поля свои, едва-ли не чище их самих. Одним словом, эти люди не только не имеют ни какого понятия об изящном, но им никогда и в голову не приходили вещи, которые нам кажутся совершенно необходимыми: в этом отношении они гораздо ниже последнего аз наших мужиков. Какая разница — Англичане! [102] Как небо от земли. Чего бы не сделали из Аржельской долины в Англии! Тут было бы то, чего не выдумать даже художнику самому смелому в науке as far as improvement goes, ¹ Ничего не может быть забавнее, при этом, как важный вид и высокопарный тон, с которым хозяева этих замков расхваливают спои жилища. «Посмотрите здесь, в первом этаже, говорил мне один из них: какая «великолепная анфилада комнат! Только, поосторожнее, князь, не подходите близко к окнам: «там пол не так-то крепок!»

«Я выехал из Аржеля часов в девять; день был довольно теплый, но пасмурный; через полчаса езды я заметил развалину, которая называется здесь «Видаласовою башнею»: я видел ее только издали, когда ехал в Лурд; тогда я не успел осмотреть ее. Теперь я взобрался на уединенный холм, где возвышаются эти величественные развалины, и был поражен видом, который открылся мне там, потому что прекраснее этого я ничего не видал ни в Босансе ни в Ремирмоне. Башня, Римской постройки, еще стоит прямо; и она так прочна, что вандалы окрестные жители тщетно старались разломать ее, чтобы воспользоваться материялами: она держится крепко на своем основании, хотя на ней везде заметны разрушительные действия варварской руки. Одна сторона холма устлана [103] виноградником; остальные покрыты лесом орешников и огромных каштановых деревьев. Местоположение этих развалин удивительно прекрасно.

«Проехав Лурд, на одном возвышении за городом, находится вид до того прелестный, что не хочется оставить этого места: вообразите, что в середине возвышается Лурдский замок со своими укреплениями; с одной стороны стоят полукружием горы, подымаясь амфитеатром; справа и слева тянутся на необозримом пространстве дне долины. богато возделанные; спускаясь по той из них, которая идет вправо и ведет к городу По, проезжаешь мимо прелестной дачи, совершенно в новом вкусе; далее идут луга, по которым протекает Gave-dc Pau, уже не тот дикий, стремительный поток, который кидается с гор, но прекрасная голубовато-зеленая река: она тихо и спокойно катится к широком и глубоком русле. По обоим берегам ее лежит на пространстве нескольких льё дубовый лес, который только на одной стороне перемежается возделанными полями и лугами, между-тем как в другой, этот лес возвышается террасою в шесть сот футов и всходить на цепь холмов, которых формы уже не столь строги, округлены и не представляют резких, ломанных линий остальных гор. Игра цветов на вершинах этих холмов, которые возвышаются над лесами, представляет зрелище удивительное: самая высокая из них, — не знаю каким кустарником она была покрыта, — казалась темно-красною, другая синевато-черною, третья желтоватою, четвертая бледно-зеленою, и на ней паслось стадо. Долго не видно было ни одного жилища человеческого, и ничто не возмущало величия этой пустыни; только по-временам уединенный всадник появлялся и исчезал между деревьями, или погонщики, закутавшись бурые Беарнские плащи, медленно [104] шли по дороге за своими мулами. Наконец доезжаешь до древнего села Saint-Pe, за которым дорога круто поворачивает в направлении к По. Цепь Пиренейских гор, продолжая итти вправо, мало-помалу теряется из виду; лес прекращается и холмы, усеянные деревьями, тянутся справа и слева от реки и дороги. За то вид впереди еще открытье; но, по понижению холмов и самого неба, которое начинает сливаться с горизонтом, заметно, что уже спускаешься на равнину.

«Ночь застигла меня на дороге, а когда я подъезжал к По, мрачные тучи скопились над замком Генриха IV; своими массами, Формами и величиною, они так живо напоминали мне Пиренеи, которые я недавно покинул, что если б я не так твердо был уверен, что они остались назади, то подумал бы, что это они перед мною. Мне не раз приходило в голову, что природа иногда вознаграждает меня необычайными зрелищами за страстную мою любовь к ней. Это случилось и нынче. Я вдруг увидел совершенный мираж, отражение в воздухе, наподобие Fata morgana, гор, которые стоят против; отражение такое чистое, такое ясное на голубом небе, формы столь полные тела, если можно так выразиться, что наконец перестал верить глазам и подумал, что это, верно, какой-нибудь отрог Пиренейской цепи загибается в ту сторону, потому что эти гигантские массы не могут быть просто облака! Я даже принужден был обратиться с вопросом к прохожим, чтобы увериться в противном, и тогда только вполне почувствовал удовольствие, которое доставляет обман чувств, столь совершенный». [105]

_______________

«Я слышал, что в окрестностях По находится королевский конский завод, и что он содержится чрезвычайно хорошо. Я человек довольно сведущий в лошадесловии, и мне непременно хотелось осмотреть этот завод. Он расположен в прекрасном месте, ни берегам потока. Когда я приехал, никого из смотрителей тут не было: я долго стучал, кричал, звонил; наконец служанка отворила ворота, ввела меня во двор, молча указала на конюшню, в которой стоят жеребцы, и возвратилась к своим занятиям. Конюшня прекрасна, и содержится в совершенной чистоте и исправности; в ней может помещаться от пятидесяти до шестидесяти лошадей.

«Почти при самом входе я увидел жеребца, в котором, с первого взгляду, можно было узнать Арабскую кровь; два конюха его чистили. Вообразите мою радость, когда мне сказали, что этот прекрасный конь — не кто иной как Абу-аркуб, один из жеребцов, приведенных из Мессопотамии Гг. Desportes’ом и Damoiseau; та самая лошадь, на которой селигдар Алепского паши, человек в триста фунтов весом, ездил метать джирид: и прекрасный конь носил этого великана как перышко, хоть сам не более пяти футов ростом и довольно нежного сложения! Но его не напрасно прозвали Абу-ар-кубом, что по-Арабски значит «отец подколенка»; ему теперь почти двадцать лет и, несмотря на то, он все еще движется как-бы на стальных пружинах. Я от роду не видывал таких гибких мускулов; ладыжки его, прекрасно образованные, чисты как золото, ни малейшей опухоли, все сухо, как-будто изваяно из мрамора. Для Арабской лошади, он довольно короток, и потому голова и шея — не лучшие части его тела.

«Между-тем пришел главный ветеринарный врач этого заведения, Г. Pompier, человек высокого [106] образования и чрезвычайно любезный: он показал мне нетколько отличнейших лошадей, и сообщил все сведения о заводе. Этот опытный знаток ясно видит все недостатки Французской гиппиатрики и горько на них жалуется. Заметив мою страсть к лошадям, Г. Pompier, сказал мне, что у него есть драгоценная рукопись, подаренная ему Г. Desportes’ом и никогда неизданная. Это оффицияльное поучение о хорошем или дурном значении разных примет у лошадей, составленное по указаниям Магомета. Оно не только чрезвычайно любопытно в историческом отношении (?), но и весьма полезно тому, кто бы хотел покупать лошадей на Востоке, потому что, пользуясь тамошним суеверием в приметы, он часто мог бы купить прекраснейших лошадей за самую умеренную цену.

«Во имя Бога милостивого, милосердого! Поклонение Богу, творцу народов, и благословение властителю прошедшего и будущего, господину нашему Магомету, и благословение его товарищам и помощникам.

«Это — книга о науке верховой езды и о познании добрых коней, их возраста, их признаков и что ожидает от них всадника, счастие или злополучие.

«Береги как глаз это наставление, потом что оно научит тебя распознавать значение примет лба и других членов; гривы и хвоста, цвету, шерстя, белой передней и белой задней ноги, и о всем, что это предвещает всаднику, как раны, так и смерть. Эта книга научит тебя также распознаванию свойств [107] и недостатков коня; о благороднейшей породе, о конях, происходящих от Кохля, о лошадях тугоуздых, о тех, которые во всем приносят счастие или несчастие дому; о тех, которые могут поступить на царскую конюшню; о тех, которых хозяева получат почетные шубы: и все это предсказывается по знакам, приметам, образованию и цвету коня.

«Начнем с, благоприятных признаков и тех, которые предвещают быстрый бег.

«Два белых пятнышка на возвышении за ухом, которые выдаются вперед из-за ремня узды, значат, что конь бегает скоро, что он силен и в конце будет еще быстрее чем вначале; сверх-того этот знак предвещает долголетие всаднику. Если; эти пятна находятся за ремнем узды, то значение их не так важно. Если эти пятна параллельны за обоими ушами, это показывает, что ты должен будешь отдать коня аге, или что принужден будешь употребить его в работу, или что его украдут, или что, из горячего, он сделается со временем ленивым. А если один из этих значков длиннее другого, то не только лошадь будет украдена, но и хозяин ее убит. Если у коня два одинаковых значка по обеим сторонам груди, всадник хорошо исполнит поручение; но если только один значек, или оба на одной стороне груди, то успех сомнителен. Белые значки с каждой стороны груди, позади стремян, показывают быстроту и безопасность; их называют «крыльями».

«Пятна под брюхом обещают совершенную безопасность всаднику, и конь никогда не упадет под ним; два пятна на висках показывают, что хозяин будет оклеветан; значек на плече предвещает всаднику несчастие. [108]

«Лошади, у которых значки по обеим сторонам хвоста, никуда не годятся: они все делают дурно; от них нельзя ожидать ничего хорошего, особенно если нет других признаков. Те, у которых на лбу два или три пятнышка, идущих в одном направлении, предвещают всаднику раны в лице; и если эти значки, или пятна, прерваны вихрем, это значит, что могила его уже открыта.

«Если у коня на лбу пятно, возвышающееся как пальма, это признак большого счастия: такое пятно называется «путем благополучие».

«Ежели это пятно находится на верхней части одной из передних ног твоего коня, садись на него еще с большею надеждою, а ежели оно на обеих ногах, нападай смело на двадцать всадников: ты всех их победишь, и возвратится с битвы не получив ни одной раны; но если белое пятно находится на передней путовой кости, тогда — горе тому, кто посмеет с тобой сразиться!

«Два пятна на мышце коня значат, что хозяин его откроет клад. У лошади упрямой глаза всегда маленькие; при узких ноздрях легкие плохо расширяются. У коней благородной породы репица тонкая и суставы толстые.

«Гнедые лошади, у которых нет ни белого пятна на лбу, ни черной полосы на спине, причинят ущерб своему господину: они будут или украдены или убиты.

«Не держи у себя ни минуты лошади, у которой на шее шерсть взъерошенная: избави тебя Бог даже приближаться к ней! Она непременно будет пагубна для своего господина.

«Взъерошенная шерсть на морде предвещает только легкие раны и коню и всаднику. [109]

«Конь, у которого нога белая с черными пятнами, также предвещает раны, — всаднику, если пятна на задней, — лошади, если на передней ноге, потому что —

«Бог создатель всей твари!»

«Если ты, при помощи Божией, предпринимаешь путешествие, садись на коня рыжего, у которого бы обе передние ноги и левая задняя были белые; лошадь всякого другого цвету с такими же пятнами также годится.

«Красивый хвост показывает, что лошадь может бегать долго; садись смело на коня полового, особенно, если у него хвост, грива и ноги черные.

Лошадь толстая и с густым хвостом никуда не годится для бега; но она хороша для вьюка, какого бы цвету ни была.

«Не садись на лошадь, у которой на лбу звезда, а на ногах ни пятнышка белого; она принесет тебе несчастие.

«Конь серый в яблоках, с круглым пятном на морде, предвещает всаднику почетную шубу.

«Лошади, у которых белые пятна на ногах доходят высоко, всегда опасны; но если белое место на правой ноге выше чем на левой, о, — тогда убегай этой лошади, потому что на ней цвет твоего савана!

«Никогда не садись на лошадь цвету мыши, ластки или обезьяны.

«Высокая кобыла — сокровище.

«Звезда на лбу, ближе к левой стороне чем к правой, предвещает тебе успех в делах.

«Лошади всякого цвету, с белыми пятнами на всех четырех ногах, приносят выгоду. Садись смело на вороного коня, у которого передние ноги белые до колен и звезда на лбу: он предохранит [110] тебя от заколдования; он отворит тебе все двери; с ним знатные станут уважать тебя, денег будет у тебя всегда вдоволь, и ни один вор не заберется к тебе в дом.

«Когда у гнедого коня хвост и грива тоже гнедые, а не черные, не садись на него: он лишит дом твой благословения небесного; но когда все это черное и ноги тоже, а на лбу белое пятнышко, садись смело. Если значек на лбу прерывается или находится не на середине, — берегись! Если у кобылы над путовыми костями шерсть рыжеватая, то она плодородна. Рыжечалый жеребец превосходен для случки.

«Лошадь, у которой хвост и грива одного цвету с шерстью, но темнее ее, и притом длиннее обыкновенного, показывает, что хозяин ее погибнет в море или от падения в болото.

«Твердые копыта значат, что лошадь способна к бегу и притом очень терпелива. Если ты можешь захватить рукою четыре ребра, начиная с короткого, то будь уверен, что это конь из породы Барка; если только три, то из породы Кенгель; если рука твоя покрывает только два ребра, то конь из породы стад имама Али, сына Абу-Талеба, — да будет им благословение и приветствие Аллахово!

«Конь, у которого на ляжке значок в виде петушьего гребня, происходит из породы Фарской; чем более станешь ты его бить, тем скорее побежит он.

«Лошади, у которых нижняя часть ноги коротка, верхняя длинна и шея короткая, бегают плохо и терпеть не могут стремян. (Известно, что Восточные народы употребляют стремена вместо шпор.)

«Конь, у которого на лбу пятно белое с красным, предвещает несомненно, что голова его хозяина скатится с плеч от удара кровавым [111] мечем, хоть бы лошадь всю жизнь простояла в конюшне.

«Никогда не бойся лошади, у которой черный ремень на спине от шеи и до хвоста.

«Конь, у которого белое пятно на бедре или ляжке, предвещает хозяину любовь женщин.

«Рыжий конь с большими белыми пятнами, и гнедой, у которого много черного на ногах и белые пятна на ушах, предопределены для царских конюшен.

«Конь, у которого белые пятнана губах и рот не очень велик, носится быстрее ветра.

«Те, у которых вихри под путовою костью, опасны для соседей, потому что хозяин такой лошади всегда будет их беспокоить.

«Лошади с черным пятном на поднебье, рано иди поздно, будут причиною несчастия своего господина: они злы, любят кусаться, драться, и подвергают всадника опасности.

«Если лошадь ржет когда голодна, это значит, что она скоро умрет, но хозяин ее проживет долго.

«Лошади, которые скоро ложатся и скоро встают, всегда много едят и хозяин безопасен на их хребте.

«Ежели во всю длину гривы идет полоска торчащей шерсти, это предвещает хозяину лошади тюрьму; но тюремщики будут к нему благосклонны.

«Широкоплечая лошадь часто падает.

«Лошади, которые держат хвост в сторону, навлекают несчастие на жену своего господина: она умрет или будет прогнана. [112]

«Конь цвету чечевицы навлечет на своего господина всеобщую ненависть, и сам будет всеми презираем.

«Кобылы, которые, стоя в конюшне, размочаливают веревку, которою они привязаны, неугомонны и не дают хозяину покою.

«Ежели у твоего коня зубы белые как молоко, рот тоже, и два белых пятна на языке, ты непременно будешь воеводой.

«Лошадь с кольцом вокруг пупа предвещает хозяину княжеские почести.

«Вороная кобыла без всякого пятнышка, предвещает несчастие и всаднику и еще большее себе самой.

«Конь железного цвету, с белыми значками на бедрах, вреден для соседей. Хозяину его не посчастливится в торговле; да и дома у него будет много неприятностей.

«Если у лошади, какого бы цвету ни была она, есть черные пятна на путовой кости, это ничего не значит, как скоро пятна в четном числе; а когда в нечетном, то, хоть, может-быть, она и не причинит ни каких несчастий — господину, однако уже наверное дрянная лошадь.

«Не садись никогда на рыжего, шершавого, коня: эти лошади разоренье для хозяев! Но если у них три белых пятна на груди и одно на передней части левого бока, то опасность еще не близка, и ты можешь ехать на таком коне на встречу неприятелю.

«Лошадь, у которой белое пятно доходит только до морды, часто лягается, и господин ее не раз будет сшибен, как бы ни хорошо он ездил. [113]

«Никогда не садись на бурую кобылу, у которой голова большая и уши длинные, или минуты не оставляй ее в своей конюшне.

«Но Бог создатель всей твари!»

Переведено с Арабского У. Б. Baudin’ом, переводчиком леди Stanhope». ²

«Аравитяне и Турки твердо уверены в несомненности этих примет; и потому для Европейца, который покупает лошадей на Востоке, весьма важно знать по-крайней-мере дурные приметы: тогда можно купить отличных лошадей очень выгодно. Зато, Восточные не сообщают этих сведении иностранцам. Аравитяне суеверны в высочайшей степени и, при виде иностранцев, прячут своих лошадей, боясь «дурного глаза», который, как известно, гораздо опаснее чумы. Они употребляют различные средства для предохранения от его пагубных действий. Жеребятам они обыкновенно привязывают на шею веревку из верблюжей шерсти, к которой привешивают собачьи кости, раковины и голубой камешек. Взрослым лошадям талисман привязывают к хвосту или прячут его в гриву: такие же талисманы носят и все служители, которые ходят за лошадьми. Если Европеец просит позволения полюбоваться на лошадей Аравитянина, хозяин тщательно замечает ту, на которую он пристальнее смотрит, и не подпускает его к ней, пока не произнесет [114] спасительного воззвания — машаллах! Это слово вернее всего уничтожает действие дурного глаза. Если же несмотря на это, случилось несчастие, он посылает за колдуном, который истребляет вредное наитие посредством заговора и яйца, разбиваемого на лбу лошади. Ежели и чародейство не помогает, и лошадь пала, Арабы говорят: «Так Богу угодно! Судьба!».

«Мне очень хотелось посмотреть эту церемонию, говорит переводчик леди Stanhope, и скоро собственная моя лошадь доставила желанный случай. С нею вдруг сделалась сильная лихорадка с судорожным кашлем и всеми признаками воспаления в груди. Встревоженный саис-баши прибежал ко мне с этою печальною вестью; он ужасно сердился на Якуба-агу, который за час перед тем приходил со мною в конюшню и с завистью смотрел на эту лошадь. — Он уже не в первый раз бросает такие вредные взгляды! Один из моих детей болен, оттого что он его сглазил; но еще есть надежда: я сейчас схожу за святошей. — Я не противился, и он побежал к колдуну: этот человек вскоре пришел и тотчас принялся за дело. Несколько минут держал он на лбу больной лошади яйцо, покрытое волшебными формулами; на руке у него был перстень с осьмиугольною медалью, на которой тоже были кабалистические знаки; наконец он разбил яйцо, произнося таинственные слова, и объявил нам, что чары разрушены. И действительно, лошади тотчас сделалось легче: правда, что мы еще прежде этого дали ей нужное лекарство. Как бы то ни было, то или другое средство подействовало». [115]

_______________

«Тринадцатого января (1835), в полночь мы бросили якорь перед Алжиром. Я уже в Африке. Это другой мир! В нисколько дней пароход перенес меня на другую планету.

«Луна в полном блеск; светло как день; нежный зефир овевает мои щеки и упоительные благоухания льются на меня с берегов Африканских. Все вокруг меня дышит летом; блестящее море растилается как зеркало; с левой стороны, покрытый снегом Атлас с утесистою Mons serrata древних; по правую руку, ярко пылающий маяк; впереди, как снег белая, густая масса, слабо озаренная тремя иллюминованными минаретами, лежит прислонившись к горе. Это не город, но как-бы призрак города, одетый в огромный саван; и если бы не минареты, которые блестят над ним как светильники над катафалком, я бы принял этот город за мраморную каменоломню.

«На другой день мы вышли на берег. При блеске солнца, как при свете луны, я был равно поражен ослепительною белизною этого бескровельного города, который построен так сжато и тесно, что некоторые улицы имеют не более пяти футов ширины. Алжир действительно является зрителю сплошною массою, прижатою к горе и похожою на голову caxapv, у которой верхушка срезана. Здешние жители имеют обычай белить свои домы по-крайней-мере два раза в год, иногда и каждый месяц: вот причина ослепитсльной белизны. Этот обычаи составляет отличительную черту Алжира, и установлен Алжирским деем в виде закона.

«Когда мы вышли на береге, сотня черных и темноцветных фигур, в белых, запачканных, изорванных бурнусах (шерстяные плащи с капишоном, которые недавно носили и многие [116] Парижские щеголихи), бросились как разбойники на мои чемоданы, оспаривая друг у друга честь нести их за мною до трактира. Робкий человек вообразил бы, что ему уже не видать своей собственности; и мой товарищ, Парижский badaud, который боится всего, чего он не встречал в Париже, был в этом уверен. Но почти нет примера, чтоб от них случилась кража. Я должен был дожидаться добрую четверть часа: наконец человек шесть из этой буйной толпы, одолев своих товарищей, захватили, кто что успел, и спокойно понесли мои вещи.

«У городских ворот встретили мы новую остановку: тут тянулся целый караван ослов, лошаков и верблюдов. Впереди, на белой Арабской лошади, ехала негритянка, совсем небезобразная собою, а за нею следовала эта странная ватага. Пройдя ворота, мы очутились в самой широкой улице, загроможденной по обеим сторонам развалинами домов, которые сломали Французы для расширения улицы. Между кучами щебню и мусору мы пробирались сквозь шумную толпу. Нас окружали самые разнообразные костюмы: черные Кабили с Атласа, в своих белых плащах; Мавры в пышном одеянии; негры в арлекинских куртках, вышитых яркими цветами и звездами; щеголеватые Французские офицеры; «Суавы» и «Спаги» в восточно-французских мундирах; Парижские гризетки; Мавританские дамы, которые так запутаны в белых покрывалах, что видны одни только глаза, как у трупов, бродящих в саванах; жидовки с голыми ногами и в деревянных котах, но блестящие золотом и с каким-то высоким тюрбаном на голове, — вся эта разноцветная толпа, вместе с животными, крутилась около нас. Мы остановились перед развалинами какого-то дома, который называют [117] гостинницей. Я испугался. С трудом пробравшись по кучам щебню, мы проникли в полу-разрушенный вход: тут сцена переменилась как-бы по знаку магического жезла. Мы вошли в прекрасную Мавританскую залу, с полу-циркульными арками на витых мраморных колоннах. Эти арки покрыты расписанными фарфоровыми изразцами. Посреди залы — богатый буффет, за которым сидела Парижанка, разодетая по последней моде. Множество круглых столиков, с дымящимися блюдами. Веселые посетители усердно занимались гастрономией, и запах Французской кухни приятно льстил обонянию голодных путешественников. Это совершенная противоположность с Европейскими трактирами, которых наружность всегда превосходит внутренние качества».

_______________

«Проходя по улице Бабазун, которая очень богата лавками, я вздумал заглянуть, в них. Товары и продавцы привлекали невольно мое любопытство; особенно продавцы, которые резко отличаются от своих иноземных собратьев, мелочных торгашей, какою-то важностью, холодностью, надменными и гордыми приемами, и наружным бескорыстием. У одного из них, с пышною черною бородою, и с такими нежными ручками как у Английского денди, мы купили несколько кисейных платков, шитых золотою битью, шелковых Марокских материй, соломенных корзинок из Томбукту, Тунисской эссенции розовой и ясминной, и несколько «серальских» лепешечек. Когда я вынул кошелек для заплаты, проходящий носильщик толкнул меня, и пять или шесть луидоров рассыпались по земле. Мой Мавританский продавец и не подумал тронуться с места; но прежде нежели я успел нагнуться, двое [118] мальчишек в лохмотьях подняли их с полу и с приветливою улыбкою подали мне. Надо сказать, что такая честность господствует здесь во всем; и если бы ее не было, эти товары, часто весьма дорогие, не могли бы оставаться долго целыми в совершенно открытых лавках, нередко без присмотра. Однако ж эта честность не мешает продавцам надувать покупщиков, но мере сил и возможности, при малейшем удобном случае.

«Французы, вместо того чтобы заботиться о сохранении прежней пышности Алжира, даже самые дворцы ее обратили в казармы, между-тем как губернатор занимает дом частного богатого человека. Так называемая цитадель, Касаба или Касба, расположена в высшей части города. Между различными зданиями, которые внутри этих высоких, зубчатых стен, составляли дворец дея, я заметил одно совершенно похожее на самое красивое из готических зданий в Мариенбурге. Но, увы, Касба опустошена самым жалким образом: аркады заложены, сады разорены. Теперь она служит помещением для тысячи трех сот человек, кроме офицеров: можете из этого заключать об ее обширности и нынешней неопрятности, — потому что нет на свете солдат более неопрятных как Французские, исключая, быть-может, Манджурских, которых я не знаю. Исчезли раззолоченные киоски, исчезли мраморные полы, большие зеркальные галлереи, даже едва видны следы разноцветных фарфоровых изразцов, которыми были разделены этажи и украшены входы и окна. Из множества разнообразных деревьев остались только одно пальмовое и несколько апельсиновых, футов в двадцать или тридцать вышиною. Нет и тени прежнего блеску и великолепия; но и эти обезображенные развалины, в совокупности, представляют еще нечто [119] величественное и поражающее. Между прочими остатками, пощажен был небольшой решетчатый кабинет в галлерее внутреннего двора, собственного обиталища дея, и пощажен именно потому, что здесь была дана знаменитая оплеуха Французскому консулу, из-за которой возгорелась война, — причина падения Алжира. Не лучше поступлено с прекрасным загородным домом, который отведен для унтер-офицеров.

_______________

«За обедом у губернатора, более всех привлек мое внимание необыкновенно прекрасный Турок, в великолепном бархатном одеянии коричневого цвету с золотым шитьем, в пунсовой чалме и с крестом почетного легиона на груди. Это был знаменитый Юсуф, начальник Французских Спагов в Боне, который, страдая от лихорадки, приехал в Алжир лечиться. Происхождение его решительно неизвестно, и он ни полслова не говорить о том, вероятно полагая, что таинственность имеет свою выгодную сторону. Иные говорят, что он ребенком похищен был от христианских родителей; другие, что он прижит был Европейским невольником с одною знатною Турчанкою. Но известно, что он был воспитан как мамлюк (невольник) в серале Тунисского бея и свел интригу с дочерью своего властелина, и что наконец это обстоятельство заставило его бежать в Алжир и вступить во Французскую службу.

«Обращение Юсуфа довольно надменно с мужчинами, но приветливо с женским полом; вообще в его приемах заметна смесь придворной ловкости с остатком природной простоты. В нем однако ж есть что-то ужасное как в Отелло, о [120] котором вид его непрестанно мне напоминал. Однажды он сказал о прекрасной женщине, которая была предметом всеобщего угодничества: «Я не хочу смотреть на нее; я боюсь влюбиться; если я влюблюсь, то переколю всех, которые за нею так ухаживают». У него за поясом был заткнуть превосходный Персидский ятаган, который все мы хотели посмотреть по окончании обеда. Заметивши, что прекрасная графиня Эрлон желала взять его в руки, Юсуф с самою нежною улыбкою сказал ей: «Вы смело можете, сударыня, коснуться этого ятагана, которым я еще не срубил ни одной головы».

«Вечером я посетил большой купеческий бал, который был совершенно во Французском вкусе, исключая Мавританской залы, убранной цветами и освещенной разноцветными лампами. Одежда золотом облитых жидовок придавала этому балу вид несколько странный и заморский; но и те явились уже не с голыми ногами, а в башмаках и чулках. Прелестнейшая из них была дочь банкира Бакри, бывшего Ротшильда Алжирского, который теперь разорился. Но замечательнейшим лицем был опять Юсуф. С своим лицем смуглым, надменно улыбающимся, Римским, в своем черном мамлюкском костюме, в своей чалме из богатой шали пунсовой с голубыми пальмами, с блестящим бриллиантовым перстнем на белоснежной руке, он казался олицетворенным корсаром Байрона.

«Этот Французский мамлюк, и задушевный его друг барон д’Арманди, который служил некогда у Наполеона, после его падения неудачно искал счастия в Египте, на берегах Чермного Моря, в Персии и у Ренжит-Сина, и по случаю Алжирской экспедиции опять вступил в Французскую службу, особенно отличились при взятии Боны. С тридцатью матросами эти два храбреца в расплох, овладели [121] цитаделью и были осаждены в ней пятью тысячами Арабов. Замечательно, каким образом Юсуф сохранял дисциплину между полутораста Турками, которые признали его власть в цитадели. Случайно открылось, что один из них имел тайные сношения с каким-то Арабом. Трое свидетелей донесли, будто он говорил, что цитадель взята была изменою жидов, но что в ней еще довольно осталось храбрых мусульманов для отмщения. «Так вот тебе ответ от жидов», вскричал Юсуф, бросился на предателя и поверг его наземь с разрубленною головою. Двое других подозреваемы были как зачинщики. Юсуф, зная, как должно обращаться с Турками, вытащил их своими руками из толпы и тут же приказал казнить перед глазами устрашенных товарищей. Приведенные в повиновение таким ужасным примером строгости, Турки вскоре душою и телом предались своему юному и бесстрашному предводителю. Юсуф пошел с ними занять город, из которого Арабы были прогнаны. При городских воротах он остановился и объявил, что тот немедленно будет казнен, кто осмелится похитить что-нибудь из пустых домов. Потом он приказал водрузить на стене Французское знамя и приветствовать его залпом из всех ружей. Заметив, что один Турок не выстрелил, он с гневом спросил: «Зачем ты не исполнил приказания?» Ружье мое осеклось, отвечал тот. «В самом деле?» сказал Юсуф, хладнокровно взяв его ружье. «Посмотрим». И приставив дуло к груди ослушника, наповал застрелил его. Он часто находил случаи к таким внезапным наказаниям, которым всегда умел придавать драматический эфект. Однажды он увидел Турка, который грабил в одном доме и в оправдание свое хотел уверить, будто он искал [122] только колодца, чтоб напиться. «Дайте же ему пить, сколько душе угодно», сказал Юсуф, и велел бросить его в колодец. Другой оставил свой пост: Юсуф приказал его привесть и, для примера преемнику, повесить на том же месте. Отдыхая самое короткое время, он день и ночь ходил по стенам и по валу, и беспрестанно являлся в разных местах. Однажды, обессиленный усталостью, он заснул близь одного караульного Турка; но скоро проснулся, почувствовав чужую руку около себя; в одно мгновение выхватил кинжал, и уже готов был поразить стоящего подле солдата, которого он подозревал в измене, как этот храбрый воин остановил его словами: «Повесь ухо; не коли меня. Я увидел, что ты спишь без защиты, и хотел положить твою голову на мою грудь, потому что твоя юность ярко блестит перед нашими седыми головами, и твоя жизнь для нас драгоценнее этих звезд на небе. Спи спокойно на моей груди: пока Али бдит над тобою, опасность не смеет приблизиться». Тронутый непритворным изъявлением преданности воина, Юсуф поцеловал его в плечо, и уснул на его коленях.

В другой раз ему донесли, что шпион бея Константинского прокрался в город под одеждою бедуина из замирного поколения. Юсуф, рассудив, что казнь шпиона не произведет важного действия и, полагаясь на сделанные приготовления к защите города, принял другие меры: о и приказал привесть к себе подложного бедуина, сам водил его везде, все показал, и наконец спросил: — Все ли ты заметил? — Шпион, ожидая мгновенной смерти, сказал трепещущим голосом: «Да». — Хорошо! ступай же к своему бею и расскажи ему обо всем, что ты видел; мне приятно будет, если ты уговоришь его пожаловать ко мне в гости. [123]

«Французское правительство заранее назначало этому странному человеку быть беем Константины: он вызывался овладеть городом с тысячью двумя стами человек, и, кажется, успех предприятия был бы совсем другой, если бы он начальствовал экспедицией. Теперь он командует спагами, а Д’Арманди начальником артиллерии в Боне».

______________

Князь Пюклер-Мускау делал несколько поездок из Алжира, — одну, с Французским отрядом, который ходил, как кажется, для того чтобы показать себя; другую в Атласские горы, под защитою Арабского шейха, прежде хищника, а теперь каида (предводителя) своего поколения. В рассказе его светлости об этих прогулках нет ничего нового ни замечательного о жизни Африканских Бедуинов: он занимается не столько людьми, как местоположениями и лошадьми, которые, по его словам, не лучше лошаков.

«В стороне от большой дороги лежало несколько Арабских деревень, которые я видел в первый раз в жизни. Они состоят частию из жалких Камышевых хижин, частию из войлочных юрт. Кучи полу нагих детей смотрели на нас оттуда с ужасом и с такими жестами, которые явно обличало дикое племя; и хотя мы бросали им деньги, однако ж они не отваживались выходить из хижин. Взрослые не обращали на нас внимания. Под тению дерева, на лужайке близ жилищ, лежал начальник поколения шейх Бен-Омар. Для услуг его, стояли перед ним два Араба в роде каммергеров. Шейх был старик с длинною и белою как снег бородою: и он сам и его придворные были одеты почти в лохмотьях. Он был не в [124] духе, и не весьма учтиво обращался с теми, которые его окружали. Мне рассказывали несколько примечательных доказательств, как далеко могут простираться хладнокровная дерзость и отвага этих гаджутов: так называется поколение. Однажды ехали в Дуэро два Французские жандарма, вооруженные карабинами, пистолетами и саблями. Они были только в пяти стах шагах от Французского лагеря. Один из них заметил своему товарищу, что два Араба верхом постоянно едут за ними. «Это, вероятно, наши спаги!» отвечал товарищ. «Однако ж, на всякий случай нам лучше иметь их впереди, нежели позади», возразил первый жандарм. Оба жандарма приостановили лошадей и закричали Арабам, чтоб, они ехали вперед. Эти два смельчака согласились, но едва поравнялись с Французами, передний Бедуин выхватил пистолет и внезапно выстрелил в ближайшего жандарма. Другой жандарм, испугавшись, ускакал в Дуэро, а Арабы между-тем спокойно добили и ограбили первого. Доктор, который меня лечит, рассказывал вине, что с месяц тому назад явился к нему один гаджут с просьбою отрезать ему раздробленную руку. В продолжении операции гаджут не пошевелил ни одним мускулом, и только шептал молитвы. Он признался, что купил у окна одного марабута (муллы) пару пистолетов и не заплатил за них денег, и что марабут, осыпая его упреками, просил Аллаха отмстить вероломной руке, которая не выполняла своих обязательств. На другой день, ему случилось выстрелить из купленного пистолета: пистолет разорвало, и он остался с раздробленною рукою. Он тотчас заплатил долг и прибежал искать докторского пособия. Доктор скоро его вылечил, и обещал заказать для него железную руку, за которою гаджут должен был явиться в [125] назначенный день. Однако ж он не являлся. Недавно доктор встретил на улице другого гаджута, и спросил у него, что сделалось с Якубом, — отчего он нейдет за своей рукою? На это гаджут отвечал: «Ну, да ему теперь не надо другой руки! С помощию одной левой, он уже, в очищение своих грехов, застрелил трех Французов!»

_______________

На пути из Алжира в Тунис, противные ветры; прибили нас к небольшому приморскому сороду Варварии, Табарке. Это незначительна» гавань, которую посещают одни Генуэзские промышленники кораллов. На рассвете мы пристали к берегу. Тунисский ага принял нас ласково и обещал снабдить свежими припасами. Это был красивый, исполинского росту воин, с длинною черной бородой. Одежда его показалась мне не пышною, и трубка его также; к удивлению моему, при нем не было никакого оружия. Но, несмотря на скудея жалованье и на заметную бедность, обращение его отличалось горделивою важностью: он наотрез отказал нашему желанию осмотреть внутренность древней готической крепости, которая, по всем признакам, не в состоянии выдержать осады. Он принял от нас в подарок, с удовольствием, но без благодарности, несколько фунтов хорошего курительного табаку. Этот предмет и порох весьма уважаются туземцами, которые, кажется, за свинец и за порох, готовы отдать отца и мать. На всем острове Табарка, исключая крепость, нет ни одного жилого дома. Убежищем служат одни только конюшни и род солдатских землянок, сложенных на берегу из щебню и обломков развалин. Спереди этих великолепных палат устроен род кофейной, [126] покрытой соломою. Здесь стояло несколько грубых каменных скамеек, и тут-то, ага, с своим гарнизоном в лохмотьях, и с матросами христианских кораблей, проводит целые дни, куря табак и запивая его кофеем. Чтобы избавиться от несносной качки корабля, и я принужден был тут же расположиться, и нанять для себя целую скамейку, где мы завтракали, обедали, читали и писали. Писание наше возбуждало любопытство Турков и, судя по их взорам, не очень им нравилось. Под воротами стены, на сквозном ветру, поселился цырюльник, который, сверх занятий по своему званию, торгует еще трубками, курительным и нюхательным табаком. Все его движимое имение состояло в столе, скамье, на которой он спал, в стуле, который служил для отдыха его посетителям, в дюжине грубых ножей и в карманном зеркале в перламутовой рамке.

«Во всем Табарке ничего нельзя найти кроме кофе без сахару, яиц, молока, худого масла, дичины и превосходной воды, которой дюжина источников находится на острове.

_______________

«Почти весь наш путь от последнего ночного бивуака до Туниса пролегал через масличный лес, где мы встретили партию всадников: один из них вел богато украшенного коня ослепительной белизны, у которого грива и хвост были окрашены ярко-оранжевым цветом, а тело размалевано пятнами как у тигра. Вскоре потом появилась другая партия Бедуинов в полном вооружении: предводитель ехал на ретивом скакуне, держа в руках копье с флюгером с красными и зелеными полосами. Несколько всадников выехали к ним на встречу с противоположной стороны, и, [127] соединившись с ними, стали производить на открытом ровном месте различные воинские игры. С полчаса смотрели мы с удовольствием на это занимательное зрелище, и потом только узнали, что они празднуют свадьбу, и что невеста с своими подругами, спрятанная в потаенном месте густой рощи, имеют также честь быть зрительницами этих игр.

«Перед городскими воротами, у развалин древней башни, мы нашли огромный лагерь, в котором было собрано для весенних маневров Тунисское войско, теперь устроенное по-Европейски. Отменение прежнего Турецкого костюма очень невыгодно для наружности этих воинов, особенно офицеров: голова их также украшена фескою алого цвету с общей голубой кистью; и офицерская феска отличается от солдатской одним только темно-синим рантом на верху. Настоящий их мундир состоит из синей куртки, синего суконного жилета нашего покроя, кушака с красными и белыми полосами, и синих суконных шаровар, которые от пояса до колен так же широки как обыкновенные турецкие, но от колен до ступни узко обтягивают ногу и завязываются тесьмою. Белые чулки и башмаки довершают этот безвкусный наряд, так не похожий на прежнее богатое одеяние мамлюков, которое блестело золотом и жемчугом и которого теперь никто не носит кроме Юсуфа в Алжире. Предместия Туниса ужасны. Я проехал их, держа стклянку с уксусом четырех разбойников перед носом, чтобы защититься от гадкой вони, кипяченого масла и от испарений из канав, проведенных по городу.

«Царствующий бей лежал тогда при смерти; не смотря на это, он согласился принять меня. Прусское правительство не имеет консула в Тунисе, и потому Голландско-Российский консул взялся меня представить. [128]

«В десять часок утра мы отправились в старомодном кабриолет. Надо заметить, что бей предоставил одному себе право ездить в экипаже четырехколесном. С трудом пробрались мы в нашем грязном, запачканном экипаж, сквозь толпы продавцев зелени и апельсинов, и посреди зрителей, привлеченных, вероятно, желанием полюбоваться на мой Прусский мундир. Перед входом в Бардо, — дворец бея, — мы нашли несколько палаток, подле которых стояли лошади, принадлежащие бею и его свите и привязанные за ноги к длинному канату. Весьма немного было красивых и кровных. Мы вступили во второй, более опрятный двор, вымощенный разноцветным мрамором; стены украшены были живописью, крыши покрыты глазурованною черепицею: посреди двора находился фонтан. Здесь нас принял статс-секретарь бея, синьор Раффо, Италиянец, и ввел в залу, устланную копрами. Кругом стен устроены были низкие софы. Сначала я был представлен брату бея, Сиди Мустафе, который в продолжение его болезни заступал его место, и был в полном вооружении. Я удостоился пожать руку у этой правительственной особы, поболтать с нею и пить кофе. Потом мы удалились во флигель сениора Раффо в ожидании пока позовет нас больной бей. Через полчаса нас пригласили с извинением, что заставили меня дожидаться.

«В прекрасной мраморной зале принял меня Тунисский канцлер. Вид его был угрюм и горд. Костюм ничем не отличался от одеяния прочих придворных, которые, наравне со слугами, все носят общий военный мундир. Длинная золотая цепь у часов, с множеством печатей, служила канцлеру и другим знатном чиновникам единственным [129] признаком отличия. Главным поводом к введению этой одежды была экономия, о которой канцлер, в противуположность своего предшественника, весьма хлопочет: зато, он уплатил много государственных долгов и наполнил сундуки бея. В зале, через которую потом мы проходили, находилось множество черных евнухов и Француженок, прислужниц: эта были наняты, чтобы ухаживать за больным беем, и приготовлять ему буллион. Наконец зала, в которой бей нас принял, представляла истинно театральную картину. Малиновый бархат, шитый золотом, служит ей обоями; своды раззолочены и ярко расписаны; стены увешаны оружием, — с правой стороны саблями и кинжалами, а с левой ружьями и пистолетами, — все это блестело сталью, серебром и золотом, брилльянтами и другими каменьями. Вверху над оружием есть род уступа, заставленного драгоценными фарфоровыми вазами и другими редкостями; еще выше, гирляндою висят зеркала в раззолоченных рамах, и в этом положении производили чудный, странный эффект. Внизу, под оружиями, по обеим сторонам, три ряда соф, покрытых богатою шелковою материею малинового цвету, спускаются уступами до самой средины залы, так, что между ними остается только довольно широкий проход, который устлан Персидскими коврами. На низшем диване стояли без башмаков, в одних чулках, принцы и главные сановники, образуя два ряда: в перспективе виднелся бей, в желтом кафтане и белой чалме. Он сидел на подушке белого бархату. Бей был человек лет шестидесяти, с серебристою бородою, живыми глазами, длинным носим, довольно умным лицем, которого выражение, несмотря на болезнь, ясно показывало склонность к физическим удовольствиям. И точно, говорят, неумеренное [130] наслаждение этими удовольствиями и запрещенными магометанам, сделалось главною причиною расстройства его здоровья. Левой рукою перебирал он четки; ни он и никто из его свиты не имели при себе оружия. Бей, как и брат его, несколько понимает по-Италиянски. Когда я сказал, что плохо знаю Итальянский язык, он засмеялся и отвечал, что мы следовательно друг друга не пристыдим. Обращение его самое придворное и вкрадчивое.

«Бей весело разговаривал со мною о новом преобразовании своих войск, об охоте и других предметах, и ласково обещал свое покровительство для удобного совершения путешествия. Между-тем, подан был на серебряном подносе кофе, смешанный с какао, в больших чашках Французского фарфору, — самый вкусный кофе, какой только мне случалось пить в здешних местах. Тунисский этикет требует оставлять чашку до-половины выпитую. Наконец, изъявив этому приветливому владетелю нашу благодарность, мы, то есть, статс-секрстарь и я, почтительно пожали у него руку и откланялись.

_______________

Супруга одного консула описывала мне собственное свое представление жене бея, и женидьбу канцлера на одной из его дочерей. При входе в замок, говорила эта дама, нас принял статс-секретарь бея, и проводил до входа во второй двор. У двойной двери гарема стояли на часах два мамлюка: один из них позвал переводчицу, Итальянку, и она ввела нас внутрь гарема. Зала, в которую мы вступили, была обита красным бархатом с золотым шитьем; с потолка висели раззолоченные птичьи клетки; стены и здесь также были увешаны оружием. Прямо против нас, сидела на диване [131] бейша, в одежде богатой, но без малейшего вкуса. Привставши с места, она сказала нам: «Добро пожаловать! Будьте у нас гостями так долго, как только душе вашей угодно!» Потом посадила нас подле себя. Руки и ноги были у ней голы, исключая маленьких шитых туфлей, которые до того были ей не впору, что, когда хотела сделать движение, она придерживала их на ноге между большим и следующим пальцами. С того места, где нас посадили, мы могли видеть целый ряд комнат: там, на полу, сидели толпы черных и белых невольниц, некоторые за рукоделием, другие просто разговаривая между собою. Кажется, их было тут более тысячи. Вскоре вошли две молодые мавританки и начали пляску, которая нам показалась слишком оскорбительною для скромности; по окончании пляски, мы пошли с ней в другую комнату, где нас угощали разными прохладительными. Соображаясь с местными обычаями, я нарочно нарядилась как возможно великолепнее, между-тем как прочие дамы, с которыми я приехала, по случаю траура, все были в черном: потому я более других понравилась принцессе; она повела меня за руку и сама угощала. Десерт состоял из вареньев и конфектов. Когда мы порядочно поели, остатки десерта были сложены в корзины, и ко всем дамам послали домой по одной корзине. В то время как мы заняты были десертом, сам бей, с своим братом и другими принцами, вошли к нам в комнату, с любопытством посмотрели на нас и удалились, не сказавши ни слова из учтивости. Наше посещение кончилось прогулкою по всему гарему. Все комнаты убраны одинаково, кроме кабинета, который служит бею местом отдохновения: тут я ничего не нашла примечательного, исключая того, что стены от потолка до полу унизаны маленькими часами. [132] Бейша проводила нас самых дверей. Свадебная церемония была гораздо занимательнее. Она совершалась в одном из прекрасных мраморных дворов гарема, на котором раскинут был великолепный алый шатер. В дверях каждой комнаты шатра стояли восковые свечи в один фут диаметра, расписанные винтообразно полосами красного я зеленого цветов. Над Фонтаном горели тысяча разноцветных ламп. Вся эта сцена напоминала Арабские сказки. При звуке музыки невеста, сидящая на золотой парчовой подушке, была принесена своими братьями и посажена в старомодные богато-украшенные кресла, которые стояли посреди шатра. Одежда ее была до чрезвычайности великолепна и полновесна; более всего поразили меня алмазный диадем и бриллиантовые браслеты на руках и на ногах. Руки и ноги невесты были совершенно голы; подошвы и частию бока ног, ногти на руках и на ногах, покрашены темно-золотистым цветом (хенною), а брови и ресницы черным (сюрмою). Она явилась с сомкнутыми глазами, которых целый день не смела открывать, ни мужу не позволено было ее видеть целые три дни после брака. Возле нее стояли две танцовщицы, а спереди негритянка с огромным раззолоченным тазом, в который складывались все подарки, — золотые, бриллиантовые и другие драгоценные вещи, между-тем как один из присутствующих громко произносил имена приносящих дары. Через каждые два часа, на такой же подушке уносили невесту в ее комнату для переодевания, потом опять приносили и сажали в кресла. В продолжение целого дня бедняжка не смела не только смотреть, по даже есть: от бремени своего наряда и бриллиантов и от этого поста, она не раз готова была упасть в обморок; но старая негритянка сейчас подоспевала к ней на [133] помощь, и совала ей в рот какую-то лепешечку, что видимо ее подкрепляло. Угощение состояло из пирожного, вареньев, кофе, шоколату, лимонаду и прочая. На этот раз бей стал неучтивее, то есть, разговорчивее, и осыпал нас ласками, часто повторяя, чтоб мы непринужденно располагались в его доме, как в своем собственном. Он взял свечу и сам показывал нам брачное ложе из белого бархату, вышитого золотом, с необыкновенным: вкусом. На эту кровать, по причине ее высоты, надобно было взлезать по лестнице. Ступени лестниц покрыты были красным бархатом. При первом позволенном свидании жениха с невестою, обычай предписывает, чтоб она целовала у него руку; потом он наступает своей ногою на ее ногу, в ознаменование своего супружеского владычества. Но принцесса не согласилась сообразоваться с обычаем, неприличным ее высокому роду. В таких браках муж всегда — покорнейший слуга, своей светлейшей жены, которая считает его рабом своим.

«Во время пребывания нашего в Тунисе больной бей скончался. Хотя он оставил несколько человек сыновей, однако преемником его сделался брат, Сиди Мустафа. Канцлер и глава дивана, ближний родственник бея, тотчас после его кончины, взяли Сиди Мустафу за руку и посадили на упраздненный престол. Здесь новый бей обязан тотчас чинить суд и расправу, чтобы показать обилен своего правосудия; а если не случится под рукою челобитчика, один из мамлюков выдумывает на скорую руку какую-нибудь жалобу, и бей решает дело для виду. Пока он не произнесет законного приговора, он не настоящий государь. Потом собирается диван, просто для соблюдения формы, как собирался сенат при Наполеоне, показывает вид, [134] будто он утверждает нового бея; пушечные залпы провозглашают его восшествие на престол; весь двор подходит к его рук и пьет кофе. Консулы представлялись в тот же день, вопреки обычаю, по которому их представление отлагалось до другого дня; однако ж, сообразно с установленным порядков, бей допустил их только к целованию руки и не приветствовал их ни одним словом. По совершении этих обрядов, весь двор принимает какой-то печальный вид: в продолжении нескольких дней ни один из мамлюков не смеет брить себе головы, и в том отделении дворца (Бардо), где скончался бей, на целый месяц запрещается всякая стряпня, так, что живущие там должны приготовлять для себя кушанье в другом месте. На дворе, против залы, в которой лежал покойный бей, сидело, в глубоком молчании и поджавши ноги, до шестисот негритянок: все они были теперь свободны, потому что, по смерти бея или члена его фамилии, невольницы покойного получают полную свободу; даже многие вельможи и сановники, чтобы показать свое уважение к покойнику, отпускают на волю своих рабов.

«Гроб, раскрашенный желтою краской, несли повара покойного бея; впереди их чауши дивана несли картонные шлемы, украшенные такими огромными строусовыми перьями, что слабый человек упал бы под их тяжестью. Носильщики непрестанно смеялись: их была целая толпа, и костюм их был престранный. Он состоял из узкой куртки голубого цвету, из пояса, которого края обложены золотым позументом, и толстого снура шелкового, который висел с правого плеча до самых ступеней; на обоих концах снура висело что-то в роде огромных веников. Их маленькие фески, которые едва прикрывают их бритые головы, представляли [135] резкую противоположность со шлемами, на которых развевались эти непомерные перья. Зато башмаки их были огромны, по-крайней-мере вдвое более ноги, и с претолстыми подковами.

«Около гроба беспорядочною толпою теснились шестьсот негритянок и двести негров, которые также получили свободу. Каждый негр и каждая негритянка несли в руках по шесту, на конце которого была прибита отпускная. Странное зрелище представляли глазам эти бумажные документы, развеваемые ветром.

«За неграми следовала большая процессия, впереди шли принцы и придворные чины; потом министры, градоначальники, аги и прочие; за ними главнейшие граждане Туниса; далее мамлюки первого и второго разряда, четыре хранителя веревки-удава, теперь просто называемые телохранителями, и их начальник, все в Янычарской одежде. Погребальный кортеж замыкался войском с народом.

«Лишь только гроб тронут был с места, приговоренные к наказанию преступники и должники бросились к нему: первые, прикасаясь к гробу, получают прощение, а вторые освобождаются от своих долгов. Правду сказать, немногим из них дозволяют доступ; прочих отталкивают не весьма учтиво. Говорят, что вопль, визг, беснования наемных плакальщиц, которые рвут на себе волосы, бьют себя в грудь, представляют ужасное зрелище, когда процессия выходит из Бардо. При подобных случаях оживает весь прежний фанатизм, и беда христианину, который бы осмелился быть наочным свидетелем. Мне с большим трудом удалось добыть местечко у решетчатого окна, откуда я, в Арабском платье, мог видеть всю процессию. О прочем мне рассказывали туземцы. Быть даже тайным зрителем чрезвычайно опасно. [136] Подобную дерзость строго наказал покойный Бей, при похоронах своей матери: несколько консулов наняли для себя комнату у одного доктора, и оттуда смотрели на церемонию. Об этом донесли бею, который наложил на доктора тяжкую пеню, и приказал на его счет заложить все окна и двери в его доме с науличной стороны, с повелением, чтоб он не смел их открывать.

«По прекращении первой суматохи, процессия совершается с наблюдением должного приличия. Она останавливается три раза на молитву, раз у гробницы Сиди Абдаллаха-Шерифа, потом перед Касбою, где, сидя у ворот цитадели, градоначальник ожидает приближения процессии, встает и присоединяется к ней; наконец перед большою мечетью, которая до-сих-пор сохранила прежнее название «Церкви Масличного Дерева»: она построена была Испанцами и служила некогда собором. Тут совершаются торжественные молитвы: все муфтии и высшее духовенство поют и читают речи. Отсюда, процессия направляется к фамильному склепу Гасана-ибн-Али, основателя царствующей династии. По прочтении молитв, гроб покрывают простым белым сукном и опускают в землю».

_______________

«На прощальной аудиенции, я просил и получил позволение сопровождать нового бея, когда он пойдет чинить суд и расправу: на это он ежедневно и акуратно посвящает несколько часов, принарядившись в алый шелковый талар.

«В зале судилища сидит один только бей с несколькими писцами; прочие стоят во все время заседания: для меня и моих товарищей, как иностранцев, поставлены были стулья по правую [137] сторону трона. Заседание началось повальным целованием руки бея; на этот раз случилось много Бедуинских начальников, и оттого целование продолжалось полчаса. Бей сидел с простертою рукою, опершись локтем на колено, так, что подходящие целовали не наружную сторону кисти, но ладонь. Его высочество так мало обращал внимания на сан и число прикладывающихся к своей руке, что беспрерывно разговаривал с окружающими. Более знакомые ему особы просто целовали только его руку; но другие, поцеловав в первый раз, приникали челом к руке, и потом опять целовали ее раза по два и по три. Все это целовало с выражением таких нежных чувств, как-будто рука невнимательного бея была дорогая ручка любовницы. Несмотря на то, баш-гамба (начальник отряда из трех-сот офицеров), который стоял по левую сторону престола, держал крепко за руку каждого подходящего, для предохранения бея от измены. Последний из прикладывающихся был гарнизонный хлебопекарь, он поднесь в дар бею четыре маленькие хлеба. Бей поцеловал хлеб, откушал кусок, и с видом благоговения сказал: «Да даст мне Бог всегда такой кусок насущного хлеба!»

«Потом подали кофе всем придворным и важным особам; а трубку одному только бею, — трубку с чубуком футов в восемь. Освежив себя несколькими затяжками, он приступил к делу, — слушал жалобы, решал тут же без околичностей, иногда приказывал отколотить обе тяжущиеся стороны по пятам, тут же, на крыльце судилища. Юстиция шла с неимоверною быстротою. Множество было незначительных дел, которые однакож по-видимому не утомляли терпения нового государя.

«На ступенях трона, подле бея, стоял его [138] старший сын, Сиди Ахмед-бей, лет двадцати шести, который с почтительным видом то подавал отцу очки, когда ему нужно было читать просьбу, то серебряный сосуд для плевания. По левую руку, несколько позади баш-гамба, находился новый канцлер, который часто сходил с своего места, чтоб толковать с челобитчиками и доносить потом бею. Дел нерешенных, кажется, не осталось: канцлер тут же разорвал все бумаги».

_______________

«Нетерпимость Мавров более всего обнаруживается в их обращении с Евреями. Говорят, что в Варварийских наместничествах число Евреев простирается до семи сот тысяч.

Прежде Еврей не иначе мог пройти мимо мечети, как босыми ногами, но теперь никто не снимает даже башмаков. Однако ж недавно, по одному случаю, напомнили Евреям об их ничтожестве: им надоело носить свои скуфьи и треугольные шляпы; молодые Евреи вздумали украшать свою голову, подобно Европейцам, круглою шляпою. Мавры взбесились и пожаловались бею, который тотчас восстановил прежний закон о непременном ношении скуфий и треугольных шляп, всем Еврейским народам, с толкованием, что сабля снесет долой голову той жидовской собаке, которая осмелится надеть круглую шляпу. Некоторые, действительно, испытали на себе силу этого комментария, и казнь их наконец привела остальных к повиновению».

_______________

«Путешествия во внутренности страны, безводной от нерадения самих Бедуинов, нагой, но не [139] бесплодной, мы беззаботно, спускались в лог, с тем чтоб напоить лошадей у ручья, который протекал внизу, как вдруг очутились середи толпы этих кочевых Арабов, состоящей из шестидесяти или семидесяти всадников. Нам бы не сладить с ними, если бы они захотели напасть на нас; но, к счастию нашему, это был погребальный ход; все они были без оружия и принадлежали к поколению Каида, в становище или деревне (дуар) которого мы думали расположиться на ночлег. Труп молодого шейха, накрытый красным сукном, перекинут был, подобно теленку, через седло собственной лошади покойника, которую вели два шейха, ехавшие верхом. Вечером мы были свидетелями траурной церемонии, которая должна продолжаться целую неделю. При восхождении и закате солнца, все женщины дуара попеременно пляшут и поют перед палаткою покойного, между-тем как одна из них ударяет в барабан. Таже церемония повторяется днем, если соберется компания из четырех плакс, которые бы выражали свое соболезнование визгом и воплями. За это, они получают блюдо кускусу с мясом; но одни и те же плакальщицы не должны приходить два раза. Чем более плакс, тем более чести для фамилии; а чем более кускусу, тем более плакс. Нам не позволяли приближаться к толпе танцующих женщин, однако ж, с помощию зрительной трубки, я рассмотрел, что некоторые из них были не дурны собою».

_______________

Этим важным известием мы заключим выписки из странствований Семилассо. Мы выжали из четырех томов все, что только заключалось в них несколько более любопытного или менее скучного. [140] Наблюдения князя Пюклер-Мускау, поверхностные пока он был в Европе посреди знакомых лиц и предметов, делаются нестерпимо пустыми, переносясь за море, на землю Африки. Ни о состоянии Тунисского наместничества, ни о характере или обычаях его оседлых и кочующих жителей, почти ничего не сказано: списание путешествия во внутренность страны состоит исключительно из ничтожных приключений с самим путешественником или с его лошадью. «Я и моя лошадь!» говорит его светлость на каждом шагу.

Комментарии

1. Наука as far as improveinent goes, y Англичан, есть такая же наука как у нас «наука делать как-нибудь, только немножко труднее этой, потому что газвание ее значит — совершенствовать до самого нельзя, что некоторым образом составляет противоположность выражения делать как-нибудь. Слово improvemeut (произноси — импрувмент) есть любимая поговорка нынешнего поколения Англичан, и оно беспрерывно выходит из уст их в разговоре. Желая сказать — сделано на славу, они говорят — improved as far as improvement goes, «усовершенствовано до той точки, до какой только может достигнут усовершенствование».

2. Не нужно и объяснять, что это сочинение подложно, и что Магомет никогда не диктовал его. Оно очевидно составлено в недавнее время, уже при владычестве Турков, и любопытно только как собрание всех Арабских поверий о приметах лошадей. Г. Сахаров, который так хорошо знает все сказания Русского народа «о семейной жизни предков», мог бы сказать вам много подобного о повериях этого рода у наших простолюдинов.

Текст воспроизведен по изданию: Семилассо в Европе в Африке, или князь Пюклер-Мускау // Библиотека для чтения, Том 22. 1837