СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЯКОВ СОБЕСКИЙ

ИСТОРИЯ ХОТИНСКОГО ПОХОДА

COMMENTATORIUM CHOTINENSIS BELLI LIBRI TRES

Побуждаемый столь неблагоприятными условиями, Ходкевич решился ночью ударить на турецкий стан, который по общему мнению легко мог быть взят, не будучи укреплен ни валом, ни рвом. Ночь, благоприятная для такого рода предприятий, покрыла мраком окрестности, а турки, по словам беглецов и пленников, предавались сладкому покою вдали от своих коней, сбросив с себя не только оружие, но даже и одежду. Недавний пример запорожцев, которые внезапным нападением навели панику на все варварское войско, придавал нам бодрость и надежду, если не на полную победу, то, по крайней мере, на значительное поражение и устрашение неприятеля. Это мнение поддерживал Ян Вейгер, научившийся в Венгрии воевать с турками; королевич Владислав, хотя и больной, также соглашался с ним, а Петр Конашевич умолял как от своего имени, так и от [86] имени целого войска запорожского, чтобы означенный замысел был приведен в исполнение. Но Ходкевич опасался страсти казаков к грабежам, и его великое сердце пренебрегало победою врасплох, тем более что все славные полководцы считали делом более благородным в открытом бою померяться с неприятелем, а сам он, поседевший в сражениях, обязан был своими успехами не тайным вылазкам, но открытому мужеству. Однако чтобы никто не подумал, будто вождь преграждаем войску путь к победе, он согласился на все требования и со свойственною ему поспешностью занялся необходимыми распоряжениями и приготовлениями.

Между тем неприятель переправил через Днестр четыре орудия, но тщетно пытался произвести беспорядок в запорожском стане: урон был самый незначительный,— захвачено несколько лошадей, да погиб один куренный атаман Яким вместе с десятью простыми казаками. Приведенные в смятение выстрелами, которые поляки направляли в них с высот, турки устремились со своими орудиями на свежеотстроенный мост. Решено было с двух сторон ударить на лагерь Османа: со стороны, расположенной над нижним Днестром невдалеке от казацкого лагеря, должны были ударить с пригорка двадцать тысяч запорожцев и несколько легких хоругвей, а также князь Юрий Заславский, венгерская пехота под начальством Альмада и немецкая — под начальством Герарда Денгофа; вслед за ними должны были идти все хоругви, принадлежавшие к отряду Ходкевича. По другую сторону лагеря, со стороны леса, должна была ударить остальная венгерская пехота и немцы Ернеста Денгофа. Любомирский со своим крылом и пешим отрядом хелминского воеводы должен был стоять в резерве близь леса, откуда могла угрожать татарская засада. Ходкевич приказал легким хоругвям с криком броситься на турецкие сторожевые пикеты, если таковые покажутся, и, преследуя их, ворваться в самый лагерь, который тотчас должен быть занят запорожцами вместе с немецкою и венгерскою пехотою. Затем будет подан сигнал и целое войско с криками, при звуках труб и бубнов ударит на турецкий лагерь. Оба [87] гетмана и хелминский воевода вместе с копьеносцами и тяжелою конницею должны держаться издали в открытом поле, чтобы тем легче оказывать поддержку пехоте и сломить напор татар и турок. Задуманное предприятие могло начаться не раньше, как перед рассветом. Для охраны лагеря оставлена челядь, частью дополнявшая собою различные хоругви, частью содержавшаяся на средства отдельных рыцарей в качестве их прислуги. Число их было весьма значительно, они составляли как бы особое войско; все были вооружены и каждый имел ружье, поэтому турки, судя по количеству огней в польском лагере, заключали о многочисленности нашего войска.

Владислав, первородный сын короля, вся надежда государства, князь от самой ранней юности, усердный в служении Речи Посполитой как второй своей матери и кормилицы, принужденный оставаться в лагере вследствие усиления болезни, был предметом искренней и полной сочувствия заботливости. Каждый раз при взгляде на небольшую избушку, где лежал больной королевич, в душу проникал словно болезненный упрек в том, что здесь остается подверженный всем случайностям неприятельской засады единственный залог славы целого войска. При особе королевича оставались его телохранители и пехота Кохановского.

В образцовом порядке и одновременно выступали хоругви из ворот Ходкевича и Любомирского; всем предписано было молчание и роздан военный пароль. Ночной мрак и доверчивая беспечность неприятеля сообщали каждому уверенность в успехе. Едва начало светать, ясное небо покрылось тучами скорее по воле судеб, нежели случайно, и хлынул дождь с такою силою, что казаки заявили Ходкевичу о невозможности стрелять из ружей по причине сырости и, не трогаясь с своей позиции, просили отложить военные действия до рассвета, который неминуемо открыл бы нас неприятелю. Так как тоже самое нужно было иметь в виду и относительно прочих хоругвей, то вышедшее войско получило приказ возвратиться в лагерь, сохраняя полную тишину. Этот дождь доказывает особую заботливость Провидения, которое [88] во все времена охраняло Польшу; ибо эта ночная экспедиция, сопряженная со многими неудобствами, не могла иметь счастливого исхода. Побывавши впоследствии в турецком лагере, я мог наглядно убедиться в том, что наши сведения о положении турок были совершенно ложны. В той стороне, куда мы предполагали сделать нападение, на валах густым рядом стояли пушки, а лошади, выпускаемые на пастбище, каждый вечер пригонялись обратно и находились под рукою у всадников; перед палатками более значительных лиц горела фонари, а между палатками были протянуты веревки, так что не только конница, но и пехота не могла иметь свободного прохода, поминутно запутываясь и падая, и не столько наводила бы страх на турок, сколько сама подвергалась бы их ударам. Мы заметили, что турки далеко не так преданы сну, как это нам говорили; напротив, у них в обычае в ночное время собирать военные советы, посещать приятелей, устраивать пиршества и сборища, дозволенный законом Магомета, а во время сна дикие возгласы пробуждают их для молитвы и суеверных обрядов. Наконец, если сказать правду (как того требует историческая истина), то и теперь, вспоминая богатство и роскошь турецкого стана, не могу допустить, чтобы войско польское, а в особенности простые солдаты в состоянии были воздержаться от грабежа, чем навлекли бы на всех нас вечный позор и постыдное поражение.

В это время прибыл Константин Вевели в качестве комиссара для переговоров о мире, с письмами от волошского воеводы Радула, который горячо настаивал на том, чтобы Ходкевич отправил сведущего посла к визирю Гуссейну, ручаясь при том, что в силу общего международная права посол не только будет пользоваться полною безопасностью, но и всем почетом, соответственным достоинству Речи Посполитой. Однако гетман, уступая всеобщему требованию, готовился снова к такому же ночному нападению на турецкий лагерь, как и за три дня перед тем. Он уже размещал войско для атаки, когда несколько перебежчиков, венгров из хоругви Мощинского и немцев из хоругви [89] Денгофа, в тот же вечер открыли неприятелю наши планы. Таким образом таинственною волею судеб предприятие наше дважды было отменено. Впрочем горсть запорожцев в ту же ночь переправилась за Днестр и захватила нескольких спящих турок, которые стерегли свои стада на пастбище.

Прежде чем приступить к изложению переговоров комиссаров с запорожцами, считаю уместным сказать несколько слов об их происхождении, обычаях и законах так, как я слышал о том от людей компетентных, и в чем сам имел случай наглядно убедиться; тем более что слава их распространилась далеко среди различных народов. Почти все они выводят свое начало из Руси, хотя немало находится в числе их шляхтичей из великой и малой Польши, приговоренных к потере чести, а также немцев, французов, итальянцев, испанцев и других, принужденных оставить свою родину вследствие совершенных там бесчинств и преступлений. Все они исповедуют православную веру, употребляют один русский язык; они отреклись от прежних фамилий и приняли простонародные прозвища, хотя некоторые и принадлежали раньше к знатным родам. Забывши всякую цивилизацию, они ведут жизнь дикую и суровую. Их старшина основал поселение в местности, защищенной от природы, над днепровскими порогами, которую древние географы называть Catadupas, а современные нам русины на своем языке называют Порогами. Не заботясь вовсе о военной дисциплине, они проводят жизнь в постоянных битвах и сечах; они разделены на хоругви и отряды (курени) и настолько привязаны к своему логовищу, что сочли бы тяжким грехом оставить казачество для иного рода занятий. Мало привязанные к семейной жизни, или даже совсем лишенные ее, живя вдали от городской торговля и непривычные к роскоши, они не знают ничего кроме оружия, а незатейливое их содержание доставляют охота и рыбная ловля. Часто и счастливо сражались они с татарами в очаковских степях и, готовые жертвовать даже славою для наживы, предпринимали морские походы и опустошали турецкие владения. Войско [90] их состояло едва из нескольких тысяч, но в нем существовали все военные степени и старые заслуженный воины пользовались большим почетом. Блаженной памяти короли польские, благорасположенные к своим рыцарским подданным, привыкли охранять казаков милостивыми попечениями и наделили их известными правами и привилегиями. Впоследствии, когда обильные грехами времена испортили старые обычаи Запорожья, скопище казаков стало быстро возрастать в числе; не потому, чтобы особенно ценились заслуги и мужество этого рыцарства, а потому что беглецы из русских провинций, бросая плуг и ремесла, увеличивали собою их ряды. Толпы невоенных крестьян присваивали себе права старых заслуженных солдат, споры и драки портили старые воинские обычаи, умеренность сменилась грабежами, правосудие диким произволом, повиновение вождям своеволием и злоупотреблениями.

Самозванные их шайки занимались грабежами на Руси, на Литве и в воеводствах киевском и брацлавском; повсюду жертвою их бесчинств бывали костелы, казенные и дворянские имения. Войска Речи Посполитой, под предводительством Станислава Жолкевского, вели ожесточенную борьбу с отрядом Наливайка, который, наконец, был разбит, взят в плен и вместе е соучастниками своих преступных деяний на сейме варшавском достойною карою искупил свои тяжкие вины. Речь Посполитая не только силою, но я путем различных постановлений старалась оттеснить казачество в его прежние кадры.

Каждый раз, отправляясь на войну, многочисленное их войско живет грабежом казенных имений, а по возвращении из похода они основывают как бы собственные поселения в королевских и шляхетских городах и селах, уклоняясь от всякого подчинения своим панам или начальникам. Мало кто из старых казаков возвращается в свои приднепровские поселки; большинство, обогатившись грабежами, обыкновенно возвращаются к своим семьям и занимаются домашним хозяйством. Наскучив бездействием, они охотно вмешиваются во всякие уличные драки, отправляют свои посольства на сеймы и поддерживают интересы [91] последователей православия, не признающих прав западного латинского костела. Еще недавно государство держало казаков на жаловании, ежегодно посылая им в Киев известную денежную сумму. Верховная власть над войском принадлежит гетману, который носит трость как символ своего достоинства; выбирается он не голосованием, а всеобщими окликами и подбрасыванием шапок; ему принадлежит право жизни и смерти каждого казака, пока он сохраняет власть. Следующую ступень в военной иерархии занимают четыре есаула и наместник гетмана, наказной гетман. Затем идут обозные, заведывающие артиллериею, и предводители отрядов, сотники и генеральный писарь, который ведет счет приходам и расходам и составляет письма к королю и знатнейшим панам, для чего совещается с монахами греческой веры. В Трехтемирове, городе киевского воеводства, полученном ими от правительства в награду за верные заслуги, сохраняются в ведении гетмана и есаулов казацкие привилегии, пушки, различные трофеи, добытые от турок, военные снаряды и знамена, которые милостиво присылают им польские короли в знак верховной власти над казаками в тех случаях, когда они принимают участие в военных действиях Речи Посполитой. Во всех важных военных делах гетман созывает всю общину и говорить к ней сообразно обстоятельствам. Тогда гетман скромно и почтительно кланяется громаде, занимает свое место под распущенным королевским знаменем и остается с непокрытою головою: все садятся, а гетман, со своими четырьмя есаулами стоя, излагает сущность дела перед собранием. Здесь он произносить обвинения в проступках, если таковые случаются, или просит войско о чем-нибудь в свою пользу. Когда говорить гетман, казаки в молчании выслушивают его речь, затем поочередно выражают восклицаниями свое мнение. От частого упражнения они приобрели навык в морских сражениях. Флот их состоит из лодок, окруженных по сторонам связками тростника наподобие досок, которые предохраняют от волн во время бури; в таких лодках они быстро несутся к турецким берегам. Не [92] все казаки носят луки, но каждый имеет ружье; если бы и польское войско было также хорошо вооружено, то могло бы померяться с сильнейшею в свете пехотою. Подвижной лагерь их, называемый табором, состоит из возов, расположенных в известном порядке, и служит им последним могучим оплотом при внезапных нападениях неприятеля.

Итак, эти запорожцы прибыли для участия в турецкой кампании, но по вине Бородавки, человека недеятельного, как мы видели, поздно соединились с польским войском и не успели до прибытия неприятеля заготовить припасов ни себе, ни лошадям; поэтому нашему войску было приказано делиться с ними сеном и сухарями. Но так как число их было немалое, то припасов не доставало ни для тех, ни для других. Ропот и недовольство с каждым днем возрастали среди казаков; ежедневно являлись они с жалобами к Петру Конашевичу, который из верности к Речи Посполитой уведомил Ходкевича и комиссаров о подготовлявшемся в его войске возмущении, прося заблаговременно пресечь зло. Некоторые запорожцы приходили к нам с представлениями, другие (по обычаю черни) начинали постыдный торг со своим отечеством.

Владислав, имя которого пользовалось у них большим уважением, посоветовавшись с гетманами и комиссарами, послал к запорожцам Петра Опалинского и Якова Собеского, чтобы они во имя общего блага попытались утишить волнение; допущенные на большую казацкую раду и встреченные Конашевичем с подобающим почетом, комиссары изложили все дело. В интересах посольства казалось уместным, чтобы первым говорил Яков Собеский, хорошо известный запорожской старшине еще со времени московского похода. Итак, Собеский в кратких, учтивых словах от имени Владислава, Ходкевича и комиссаров перечислил все заслуги казаков перед государством, похвалил настоящее их рвение и заклинал особою и жизнью того же Владислава в столь трудном для Речи Посполитой положении не давать на поругание веры Христовой, отечества и своей славы, добытой в течение [93] многих веков. По причине затруднительного состояния общественной казны, он обещал в вознаграждение убытков 15,000 злотых с тем условием, однако, чтобы казаки, по окончании похода, спокойно ожидали обещанной суммы в указанном месте, не наезжая на русские земли. Бесстрашная, но голодная толпа с неудовольствием приняла эти речи, ропща на ничтожность вознаграждения и неопределенность времени уплаты. Впрочем, при посредстве Петра Конашевича и прочих старшин, нам удалось успокоить умы, так что нас попросили только скрепить на бумаге все наши обещания. На это мы охотно согласились, ибо грамоты за подписью и печатями Ходкевича, участвовавших в походе сенаторов и всех комиссаров скорее и вернее могли дойти до сведения короля.

Тем временем Ходкевич, желая показать Константину Вевели, который уже в течение нескольких дней проживал в лагере, свою готовность принять приличные условия мира, послал визирю умеренные и справедливые предложения.

Надворный маршалок Любомирског,о Яков Зелинский, казался человеком наиболее пригодным для подобного поручения; он и сопровождал Вевели, снабженный некоторыми предложениями к Гуссейну от Ходкевича и комиссаров. Прежде всего он должен был просить, чтобы ему, в силу международного права и согласно достоинству Речи Посполитой, был обеспечен свободный пропуск. Затем ему поручено было припомнить старую дружбу, существовавшую некогда между обоими государствами и польскую кровь, пролитую в Молдавии и Валахии, и указать, что в то время, как едва ли не весь христианский мир пылает враждою к оттоманскому дому, Польша, при первом известии о вступлении Османа на престол, отправила в Порту послом теребовельского старосту, Петра Ожгу, который должен был принести поздравления новому императору и тем самым укрепить давние приязненные отношения между обеими странами. Потомство ни в чем не может упрекнуть Сигзмунда, если будет известно, что секретарю и послу королевскому при дворе Османа, Отвиновскому, было нанесено тяжкое [94] оскорбление. Если турецкое правительство разгневано бесчинствами казаков, то монархи обеих стран, в силу старой приязни, могли бы уладить это дело посредством грамот или посольств прежде, нежели подавать сигнал к войне. Желая поддержать добрые отношения к Порте, Речь Посполитая готова усмирить своеволие запорожцев; но пока польское оружие будет обращено против них, татары могут воспользоваться этим и вторгнуться в польские пределы; поэтому Осман, от воли которого зависять эти набеги, может сам достигнуть того, чтобы казаки перестали вредить туркам. Таковы были мирные условия, предложенные визирю Зелинским, но неприятель хотел войны.

Поутру турецкие войска показались под лесом, против польского лагеря; пушечные залпы были направлены на фланг Любомирского, а в отряде Станислава Стадницкого убиты несколько лошадей, а также Бронецкий и еще один солдат. Около полудня многочисленные толпы неприятеля, замеченные под лесом, быстрым движением устремились к окопу Мощинского, минуя отряд Яна Вейгера, ибо один венгерец, бежавший от своей хоругви к туркам и знавший, что этот пункт был слабо защищен, известил о том неприятеля; турецкая кавалерия, привязавши лошадей к деревьям, быстро двинулась вместе с янычарами к означенному пункту. Дрогнул польский лагерь от неожиданного грома и треска; все кричали в отчаянии, что враг перешел уже за окопы, но гетманы ободряли солдат, а рыцарство впопыхах спешило на зов. Ходкевич, утратив надежду на заключение мира и сомневаясь даже в жизни Зелинского, заклинал своих святыми тайнами веры, неприкосновенностью отечества, общественною безопасностью и всем, что дорого и свято для каждого, с мужеством ударить на врага. Сам он также сел на коня у ворот Любомирского и во главе телохранителей королевича подвергался крайней опасности. Любомирский послал подкрепление в окоп Мощинского. В решительный момент поляки с удвоенным мужеством собственною грудью преграждали путь неприятелю и, забывая всякую осторожность, пренебрегая направленными в них [95] ружейными выстрелами, показывали из-за валов посвященные отечеству головы, но с Божьею помощью славное их мужество увенчалось торжеством. Множество турок легло на месте, много самых знатных, смертельно раненных взято было в плен, где они вскоре окончили жизнь. Видно было, как валялись в прахе турецкие головы, отделенная от туловища, как перстни, отрубленные вместе с пальцами, шелковая одежда, чалмы из тонких азиатских тканей и языческие монеты продавались в лагере.

Венгерец Текели бросился на оставленных в лесу лошадей, перебил нескольких бывших там турок и совершил бы еще больше, если бы вовремя получил подкрепление. Здесь погиб Каракаш-паша Буды (Пешта) (высокое достоинство, даваемое лицам самым заслуженным и опытным в воинских делах); человек, пользовавшейся у своих громкою славою, принятый с честью целым войском Османа, он своим присутствием, казалось, придавал новый блеск Хотинскому походу, а его обширный ум с трудом переносил соперничество Гуссейна в почете и милостях султана. То пирами, то резкими насмешками он заохочивал к бою свое вялое войско и, пообещав Осману несомненную победу, в тот день один вынес на себе всю тяжесть сражения, между тем как Гуссейн, человек хитрый, боязливый и неопытный в битвах с поляками, воспользовался всею его славою. Каракаш-паша находился в первой линии огня и пал жертвою хитрости Гуссейна, стоявшего в резерве и более опасного врага для него, нежели сами поляки: визирь не дал ему подкрепления с тою целью, чтобы Осман после его поражения убедился, что он не заслуживал доверия. Тело Каракаша, привезенное в лагерь в открытой повозке, запряженной четырьмя белыми лошадьми, представляло зловещее зрелище для турок, которые отдавали ему погребальные почести, оглашая воздух плачем и воплями. Имя его и поныне воспевается среди турок, ибо у них в обычае особыми обрядами чтить память павших в бою героев.

Изменник-венгерец из окопов Мощинского получил достойную кару за свое вероломство, ибо неприятель, потерпевши [96] неудачу в атаке, в свою очередь заподозрил его в предательстве и изрубил в мелкие куски. Пылая жаждою мести, турки наутро вышли из лагеря, еще издали распустивши знамена всех полков и растянувши огромную линию своей артиллерии, показались вдали, затем скрылись за гору, где и оставались до вечера. Невдалеке от Браги татары, по своему обыкновению грабившие окрестности, напали на поляков, которые шли под Каменец для добывания припасов, отняли у них возы и лошадей, большинство увели в плен, а остальных перебили. Войско также хотело отступить к Каменцу, но так как многие под этим предлогом скрывали только намерение постыдного бегства, то последовал суровый приказ, чтобы никто не смел ногою переступить за Днестр. Тогда Ходкевич созвал все свое войско и обратился к нему с речью; исхудалый, изможденный болезнью, лежал он в палатке на походном ложе и слабым голосок произнес: «Все вы видите, как упорствует Осман в намерении продолжать войну; видите из ежедневного опыта, как страдают наши кони от недостатка корма, какой урон терпим мы от болезней. Уплаты жалованья нельзя ожидать в скором времени, на подкрепления также напрасно рассчитывать, так как о прибытии короля и посполитого рушения нет и поныне никакого известия. По моему мнению не безопасно ударить на неприятеля с малыми и слабыми силами, если он может подкрепить все свои действия такою сильною конницею; выдерживать же в лагере атаки неприятеля кажется мне делом еще менее возможным, вследствие недостатка пороху. Теперь пусть каждый выскажет свое мнение о том, как выйти из такого положения; ибо там, где идет дело о достоинстве и безопасности королевича Владислава, лучше отступить в полном составе, нежели впоследствии бежать в одиночку». Ходкевич умолк и окинул взглядом собрание, наблюдая лица, выражение глаз и движения вождей; он понял, что эта речь, столь несогласная с его гением и славою, скорее удивила, нежели убедила рыцарство. Ни один голос не подтвердил слов гетмана, все ожидали в молчании, что скажет он дальше, затем все зароптали, говоря, что [97] лучше лечь со славою за отечество, чем обращаться в постыдное бегство, пытаясь уйти от судьбы. В несчастии испытываются добродетели, в опасностях — великие люди. Таким образом уловка гетмана имела полный успех, и он направил все умы в желанную сторону. Рыцарство поклялось идти на неприятеля, и Петр Конашевич, присутствовавший там с главнейшею запорожскою старшиною, нимало не нарушил общего согласия; напротив того он, хотя и не дворянского происхождения, доказал, что может поспорить в храбрости с знатнейшими рыцарями.

После краткого секретного совещания с комиссарами Ходкевич снова обратился к войску с такими словами:

«На сколько ваши искренние усилия, мужество непобедимого рыцарства и всеобщая решимость до конца отстаивать интересы отечества подкрепляют мой дух в больном теле, видит Тот, кто проникает сокровенные мысли человека. Я чувствую, как оживает моя грудь и возвращаются силы, когда вижу, что цвет Речи Посполитой покрывает ее новою славою. Смело вперед с врожденным вашим мужеством, польское и литовское рыцарство! Скорее умру, нежели обману ваши стремления. Под охраною Бога, при имени которого падает в прах всякое могущество, пусть счастье будет вашим вождем и доблесть спутником; я же до последнего издыхания пойду впереди вас, куда бы ни привела нас судьба отечества.

Не думайте, чтобы я и комиссары оказались неблагодарными по отношению к вам; не говоря уже о том, что потомство назовет вас своим украшением, а Бог наградить на небесах, если я возвращусь живым с этой войны; Речь Посполитая узнает от меня о ваших заслугах, а королевская милость достойно наградить вас за труды. Теперь же, когда целость войска составляет главнейшую вашу задачу, пользуясь данною мне властью, обещаю трехмесячное жалованье в награду каждому, кто отличится под хоругвью, а вера наша пусть будет в том порукою».

Когда распустили собрание, вместо недавнего уныния радость наполняла наши сердца; сияющие радостью выходили рыцари из [98] палатки Ходкевича; одни обменивались рукопожатиями, как бы обещая друг другу взаимную помощь; другие, уже обратившееся в бегство, теперь возвращались, понося тех, кто соблазнил их. В целом лагере не слышно было иных слов, кроме возгласов: «Умрем на месте! лучше здесь ожидать последнего поражения, нежели оставить хоругвь».

Восемь тысяч запорожцев напали ночью на турецкий стан в том самом месте, где была позиция погибшего Каракаш-паши: пользуясь темнотою, они внезапно ворвались в лагерь и бросились в палатки, в которых мусульмане покоились сном, а пробудившись, не в состоянии были дать отпора.

Казаки захватили лошадей, верблюдов, знамя, знак военного достоинства Каракаш-паши и другую роскошную красную хоругвь, затем благополучно возвратились в свой табор, обремененные добычею.

Между тем отсутствие Зелинского беспокоило вождей; чтобы возвратить его, Ходкевич приказал одному из турецких маркитантов вручить ему письмо на имя валашского воеводы Радула, которое вскоре дошло до Зелинского.

Зная от врачей, что болезнь Ходкевича с каждым днем принимает более опасный оборот, Владислав созвал сенаторов и комиссаров для совещания и обсуждения дальнейшего плана военных действий. Последовало единогласное решение — теснее оградить лагерь, а тем временем известить короля о безнадежном состояли Ходкевича. Обо всех постановлениях военного совета должны были доносить гетману Яков Собеский и Константин Шихта, кастелян сохачевский.

За пределами лагеря не прекращались стычки. Во главе поляков стал доблестный рыцарь Станислав Жоравинский, кастелян белзский; хотя и ослабленный продолжительною болезнью, он выказывал непреклонный ум; собирал молодых панов, как то: Николая Сенявского, Яна Розражевского и других, и вместе с ними предпринимал удачные военные действия. Начатые битвы поддерживали и продолжали: Симон Копычинский, Крыштоф [99] Васичинский, Ян Радешинский и Ян Свичинский. Фекети, привычный разить неприятеля, отнимал у него множество лошадей, мулов и буйволов.

Возвратился, наконец, и Зелинский вместе с Вевели, задержанный по причине смены турецких чиновников. Должность великого визиря получил Дилавер-паша на место Гуссейна, подвергшегося опале. Этот Дилавер-паша, правитель Месопотамии, был родом черкес или, как говорят иные, русин. Рассказывают, что, когда, после убиения Османа, янычары напали на дом Дилавера, а русские пленники стали защищать его, он по-русски обращался к ним, побуждая к стойкому отпору. Преклонные лета, опытность, приобретенная при исполнении различных должностей и наконец сношения с персидским шахом — все это доставило ему большое значение среди турок. Огромные богатства, собранные в Азии, помогли ему стяжать милость Османа, который, несмотря на молодость и обширный ум, отличался скупостью и постыдною жадностью к поборам. Подкупивши лиц, имевших влияние при дворе, Дилавер поднес султану крупную сумму золота и таким путем, несмотря на позднее свое прибытие в лагерь, получил должность визиря по смене Гуссейна, которого возненавидели и султан, и народ за понесенное под Хотином поражение; он мог бы даже лишиться жизни, если бы не старания приятелей, которые помогли ему остаться вторым визирем.

Дилавер занял первую должность в государстве, но вследствие преклонных лет он мало обнаруживал склонности к битвам, да сверх того рассчитывал на подарки, какие мог бы получить от польского посла; после тайного соглашения с великим муфтием Хаджи и негром Кизляр-агою (начальником гарема), он любезно принял Зелинского, снабдил его грамотами для свободного возврата и отпустил с надеждою на заключение мира.

Запорожцы по-прежнему продолжали тревожить неприятеля ночными набегами, нападая на разбитае за Днестром палатки, где турки гибли во сне или спасались бегством через мост. Казаки не умели пользоваться удачею, считая грабеж главною целью войны [100] и победы, они искали только наживы и возвращались, обремененные добычею. Сам Гуссейн, застигнутый врасплох среди ночи, едва успел вырваться из рук казака; с него сорвали дорогую одежду, чалму и пояс, в котором было оружие и деньги, а сам он целую ночь блуждал по лесу, нашел наконец узкую пещеру, закрытую ветвями, где и скрывался до утра.

Заметив приближение смерти, Ходкевич сделал распоряжение относительно земного имущества, а принятием св. Тайн приготовил душу свою предстать перед страшным судилищем Божиим. Его перенесли в Хотинский замок, чтобы скрыть от неприятеля его кончину. Кто-то из проходящих узнал гетмана, когда его переносили больного, и распустил преждевременный слух о его погребении, ибо слезы на всех глазах и стоны, вырывавшиеся из каждой груди, придавали этому шествию вид погребальной процессии. Чтобы рассеять печаль, овладевшую войском, его заняли походом. Вызненский староста Николай Коссаковский во главе легкой конницы Воронича и Яна Даниловича, воеводы русского, с отборным рыцарством волынского воеводства и сотнею пехоты королевича Владислава двинулся к Каменцу, оградивши себя возами от внезапного нападения. Сильное и разнородное войско окружало лагерь; Любомирский приказал укрепить шанцы Вейгера, а запорожский табор передвинуть ближе к занятой Денгофом позиции. Привлекаемые добычею запорожцы в числе 2,000 отправились ночью в поход вместе с венгерскою пехотою Бобовского, а также с лагерною прислугою. Переправившись через Днестр, они привычным маневром ударили на неприятельские палатки, многих захватили в плен, многие из бежавших потонули в реке. Казаки успели уже занять турецкий мост, тщательно построенный молдаванами и валахами по распоряжению Османа, и могли бы разрушить его, если бы также умели пользоваться победою, как умели побеждать. Но, потерявши время на захват добычи, они шумом разбудили турок и дали тем возможность отразить нападение.

Между тем Ходкевич, поживший уже достаточно для самого себя и для славы, но слишком мало для родины и семейства, [101] после продолжительных страданий скончался от эпилепсии в Хотине, 8 октября, между двумя и тремя часами пополудни. Лишь фортуна и доблесть могли совместно создать такого богатыря. Фортуна осыпала его множеством благодеяний; род его, как с отцовской, так и с материнской стороны, отличался знатностью. Отец его, виленский кастелян и великий маршал Великого Княжества Литовского, происходил от дедов и прадедов, прославленных заслугами на поле битв и в сенате. Мать его, Христина Зборовская, дочь краковского воеводы, имела братьев, пользовавшихся почестями и занимавших высокие должности. Богатырская фигура самого гетмана была вполне достойна такого рода: лицо, на первый взгляд суровое, но исполненное величия, носило отпечаток высокого ума и военной отваги; открытый лоб, орлиный нос — все обличало героя. Сверх того фортуна наделила его богатствами, которые он еще увеличил блестящими браками: первым с Софиею Мелецкою, дочерью подольского воеводы и коронного гетмана, вдовою князя Симеона Слуцкого, и вторым — с Анною Острожскою, дочерью волынского воеводы, князя Александра Острожского. Обе жены Ходкевича славились знатностью рода, образованием, святостью жизни, скромностью нравов и обширнейшими в наше время поместьями в Польше. Сам он занимал последовательно должности: подчашия литовского, комиссара ливонского, старосты жмудского и, наконец, виленского воеводы. Постоянные победы и триумфы не только свидетельствовали о том, что судьба ему благоприятствовала, но также доказывали энергию и доблесть, не покидавшие его в течение целой жизни. Прежде всего он отличался глубокою набожностью: он смиренно молился перед сражениями и воссылал благодарственные мольбы после победы; еще за много лет до смерти он установил обычай каждую субботу, очистив душу от грехов, приступать к принятию св. Тайн. В м. Кретынге ¹⁹ он на свой счет выстроил богатое здание для [102] костела и монастыря; в Быхове ²⁰ соорудил монастырь каноников Регулярных св. Августина, а на Жмуди наделил фундушем отцов иезуитов. О преданности его интересам отечества могут свидетельствовать прекрасные укрепления местечка Быхова и замок в Ляховичах, замечательный роскошными зданиями и величественными укреплениями ²¹. О милосердии его рассказывают убогие, раненые или потерпевшие какое-либо несчастье солдаты, которым он помогал то деньгами, то одеждою, то оружием или лошадьми и вообще поддерживал, чем мог. Его благотворительность создала ему громкое имя даже среди чуждых и отдаленных народов; от природы склонный к гневу, он, тем не менее, никогда не относился сурово к пленникам, напротив, отпускал их с честью и дарами, а трупы неприятельские, по примеру римских героев, предавал приличному погребению. После Кирхгольмской победы он лично присутствовал при погребении убитых немецких князей, причем церемония была устроена им с великолепием и роскошью, которым дивились иностранные народы и сами неприятели. Ливонская война выказала перед потомством его огромные военные таланты; со своими победными знаменами он с неслыханною быстротою пробегал местности, непроходимые по причине болот, озер и лесов, а многие крепости сдавались ему немедленно при его появлении: Больмар взят был им почти без боя, Парнава — при содействии одной только пушки. С малыми силами, благодаря только большой энергии и военному опыту, ему удалось отстоять Ригу, Динамюнд, Дерпт и Вейленштейн. Своим богатырским духом он привел в ужас не только неприятеля, но и самое море, на котором сжег шведские корабли.

Кирхгольмскую победу, одержанную над Карлом IX, можно считать скорее исключением, достойным удивления народов, [103] нежели нормальным историческим фактом. Недаром все очевидцы изумлялись, как можно было с такими ничтожными силами одержать победу над столь многочисленным неприятелем, войска которого состояли из шведов, французов и немцев; битва была беспримерная в наш век — в ней девять тысяч воинов легло на месте. В интересах истины прибавлю, что Ходкевич в течение стольких лет ни разу не был побежден шведами и постоянно оставался победителем во все время Ливонской войны. Что касается внутренних неурядиц в крае, то в них он всегда поддерживал королевскую партию и собственными материальными средствами, и верным советом, непреклонным умом и быстрою распорядительностью. Счастье также благоприятствовало ему в Московской кампании: находясь во главе войска в самом опасном положении, когда приходилось бороться и с собственным нестройным рыцарством, и с московскими войсками, в несколько раз превосходившими численно его силы, Ходкевич сумел поддержать честь Речи Посполитой и сохранить безопасность для своего войска. Зависть пыталась уверить соотечественников, будто впоследствии он с меньшею славою правил завоеванным краем; но он считал более почтенным делом помочь одному гражданину, чем истребить тысячу неприятелей. Со славою возвратился он и из другого похода Владислава, окончившегося завоеванием большей части Северского княжества. После стольких успешных подвигов, благосклонная судьба удостоила его такой кончины, что вместе с окончанием грозной войны, покрывшей бессмертною славою его имя, завершился и его жизненный путь.

Это был воин закаленный, легко переносивший труды, зной, холод и бессонницу; он был щедрым и опытным в выборе лазутчиков, а умением размещать войска перед сражением и выбрать позицию не уступал знаменитейшим полководцам древнего и нового времени. Будучи опытным в военной архитектуре, он обладал и необходимыми математическими сведениями. Любил он хороших лошадей и оружие, а его наружность, движения, походка и костюм,— все в нем обличало рыцарское происхождение. [104] В семейном кругу он был исполнен кротости, хотя слишком серьезен, вследствие слабого здоровья и тяжелых военных забот, особенно со времени московских походов. Болезненною раздражительностью он страдал и под Хотином; поэтому, если случалось, что распоряжения его не были в точности исполнены или запаздывали подкрепления, тогда он был неудержим в гневе; вот почему, именно во время Хотинского похода, многие из рыцарей враждебно относились к гетману. Тем не менее мы должны признать, что если бы он страхом наказаний не сдерживал непокорных солдат, Речь Посполитая давно бы уже пала под ударами неприятеля.

Тело Ходкевича, перевезенное из Хотина в Каменец, а оттуда в Острог, в силу различных домашних и семейных несогласий, едва могло быть погребено с подобающею пышностью заботами опечаленной супруги, спустя четырнадцать месяцев после его смерти. Гробница его стала памятником торжества над самою завистью, превышающим греческие и римские мавзолеи.

Книга третья.

Подобно всем важным событиям, смерть Ходкевича, хотя и тщательно скрываемая, вскоре сделалась известною как в польском, так и в турецком лагере. Каждый сокрушался о судьбах Речи Посполитой, в столь решительный момент лишенной такой опоры. Самая зависть умолкла в то время, как добродетель оплакивала его; при жизни некоторые обвиняли Ходкевича в излишней строгости дисциплины, но после смерти все плакали по нему. Литовские войска, состоявшие под командою королевича, отказывали в повиновении Любомирскому, пока сам королевич не подал доброго примера подчинения властям со скромностью, особенно замечательною в такой высокопоставленной особе. Королевич признал над собою верховное начальство Любомирского, а также признал справедливым, чтобы литовцы, бывшие теперь в [105] меньшинстве, подчинились Любомирскому, хотя и поляку, если раньше польское войско, более численное, признавало верховную власть Ходкевича, гетмана литовского, тем более что на предыдущих сеймах государство уравняло в значении обоих гетманов. Итак, предложение Владислава было принято литовским рыцарством, и смерть Ходкевича не дала повода к дальнейшим беспорядкам; напротив, по мере того, как приближался грозный решающий момент, сильнее и энергичнее действовали умы. Любомирский созвал большую раду, на которой принял власть и подтвердил трехмесячное жалованье, обещанное солдатам его предшественником.

Около этого времени Фекети, возвращаясь из секретной, весьма удачной экспедиции, встретил татар, уводивших пленников и добычу, отбил то и другое и покрыл имя свое новою славою.

Между тем турки, которые не могли до тех пор сломить польских сил, не смотря на многократные приступы, пытались, по крайней мере, устрашить нас то дикими криками, то пушечными и ружейными выстрелами; наконец заняли брошенный Вейгором шанец и из остатков его усиленно теснили нас. Если бы не подоспела на помощь гетманская пехота, хоругвь Русиновского нашлась бы в ужасающем положении; польские воины быстро устремились навстречу неприятелю, удачным маневром отняли у турок два больших знамени и отразили их войска. Предводитель легкой кавалерии, Копачевский, и Лермунт, начальник немецкой пехоты, оба раненные, доказали непреклонное мужество.

На следующий день турки обстреливали противоположный берег, сделали пятьдесят пушечных выстрелов, но безуспешно пытались тревожить казаков и хоругвь Русиновского. Между тем Константин Вевели ездил к туркам, чтобы исходатайствовать охранные грамоты для нашего посла (на основании международная права) или предложить, не пожелают ли они дать заложников, но возвратился с ответом от визиря Дилавера, что обмен заложников, противоречащий понятию о взаимной честности обоих народов, был бы унизительным для достоинства Османа; что касается [106] обычных охранных грамот, турецкое правительство не откажет в них — и, действительно, Вевели привез их с собою.

Разъяренный постоянными неудачами и желая победить, или, наконец, самому быть побежденным, Осман дал волю разнузданному произволу, напряг все усилия и ударил на поляков в день св. Вячеслава, чешского короля, старинного нашего патрона, оказавшего покровительство и в данном случае. С восьми часов утра до самых сумерек длилась упорная битва; более 60 пушек гремело беспрерывно, небо пылало, а воздух омрачился от дыма, земля дрожала, стонали леса, скалы распадались в куски. Что видел глаз в течение целого дня, того не описать на одной или двух страницах; нельзя выразить в точности, с каким пылом и мужеством или, скорее, отчаянием сражались обе стороны. Ядра крупного калибра, пущенные через реку, попадали в лагерь, в запорожские окопы, или разрывались около маленькой хатки, в которой жил королевич Владислав. Один шотландец из его телохранителей, больной лихорадкою и лежавший на земле в своей палатке, был убит летящим ядром в ту минуту, когда поднял голову для принятия пищи; своею смертью он доказал военным людям, что тот, кто встречает смерть лицом к лицу, скорее может избегнуть ее, между тем как тот, кто старается уклониться от опасности, скорее всего падает ее жертвою. Неприятель направил главные свои силы на отряд Русиновского, который для удобства конных герцов был вооружен исключительно малыми ружьями и, понадеявшись на себя, укрепил свою позицию лишь низким валом. Турецкая кавалерия спешившись соединилась с янычарами, вооруженными щитами, которых раньше у них не замечали; турки проникли между лесом и слабыми запорожскими окопами, отовсюду угрожая Русиновскому. На другом берегу татары, с бешенными криками устремившись галопом, словно намереваясь переплыть реку, но успели также устрашить поляков. При виде опасности, угрожавшей Русиновскому, королевич Владислав отрядил в подкрепление ему пехоту Альмада, Бобовского и Кохановского, составлявшую часть его [107] собственной стражи, оставив при себе только верных его особе шотландцев и ирландцев.

Между тем неприятельские приступы все усиливались, так что самый цвет рыцарства оказался в опасности; тогда Любомирский послал лучшим отрядам приказ: отделить от каждой хоругви известное число отборного рыцарства и составить из него последнюю резервную силу, чем доказал похвальную предусмотрительность, и все дружно и охотно отправились на указанные им посты.

Свеженавербованные солдаты, отделившись от ветеранов, полетели на помощь Русиновскому, между тем как ветераны остались на месте, поклявшись победить или умереть. Помчалось к Русиновскому быстрое рыцарство, неся головы в жертву отечеству, а минуя шатры, где лежали больные в ожидании печальной кончины, слышало их стоны и воззвания о спасении общей отчизны. Хоругви Русиновского, подкрепленный цветом польского рыцарства, восстановили наконец свои истощенные силы; новоприбывшие встретили неприятеля перед окопами и завязался ожесточенный бой: поляки стремительно наступали, турки в ужасе обращались в бегство, а клонившаяся на их сторону победа сменилась теперь постыдным поражением. На развалинах Альмадова окопа на пригорке Шемберг насыпал новый шанец, который укрепил двумя орудиями и гарнизоном из 50-ти человек венгерской пехоты и отряда киевского воеводы, Фомы Замойского. Сюда поспешили братья Речицкие: Юрий, староста ужендовский, Андрей, Ян, Николай и Станислав, известные своим рвением на защиту отечества. Шемберг на этот раз выполнил остроумный маневр: заметив стремившегося к нему неприятеля, он укрылся за своими валами; между тем турки, ничего не замечая и считая укрепление оставленными мчатся к нему без всяких предосторожностей и попадают под град выстрелов; только немногим удалось избегнуть опасности, большинство было разбито наголову. По другую сторону Хотина турки столкнулись с другими нашими отрядами, но также потерпели неудачу и рассеялись в близь [108] лежащем лесу. Наступление ночи прекратило довольно счастливые для поляков стычки, а успехи целого дня придали нам столько же надежд, сколько отняли их у Османа. Вскоре после того, во время нашего посольства, турки в откровенной беседе с нами называли поименно многих из своих, погибших в этот день, когда Осман лишился лучших сил своего войска.

Известно, что судьба любит играть людьми; поэтому, несмотря на все удачи, следовало опасаться перемены счастья, тем более что недостаток пороха мог погубить все плоды победы. Начали поговаривать об условиях почетного мира. В присутствии королевича происходило совещание комиссаров с гетманом и сенаторами, на котором решено, что можно без нарушения достоинства и выгод Речи Посполитой отправить послов к Осману, Сенаторы, отстаивая честь своего звания, утверждали, что на них должно быть возложено посольство; с своей стороны комиссары, избранные волею сейма из среды рыцарского сословия, доказывали, что это посольство по закону лежит на их обязанности. Так как обстоятельства не допускали ни проволочек, ни споров, то дело улажено такою комбинациею, чтобы посольство к Осману состояло из двух лиц: одного сенатора и одного из сеймовых комиссаров. Из числа сенаторов избран был Станислав Жоравинский, белзский кастелян, человек разумный и справедливый (который в то время, как пишутся эти записки, после продолжительной болезни окончил жизнь к прискорбию государства и друзей), из среды комиссаров — Яков Собеский. Ради общего дела оба они приняли возложенную на них обязанность, хотя опасную и неприятную.

Чтобы предупредить возможность неправильного толкования условий мира, комиссары вручили текст их, скрепленный подписями всех сенаторов и комиссаров, для хранения королевскому секретарю Андрею Шолдрскому, исполнявшему при особе Владислава должность канцлера; сами же, снабженные грамотами от Любомирского к султану и великому визирю, отправились в путь. Сверх того взяли для раздачи туркам подарки от гетмана и его [109] советников, к которым Владислав прибавил от себя оружие. Послов напутствовали добрые пожелания целого войска; иные сожалели об их участи, опасаясь дурного исхода посольства, другие, напротив, выражали наилучшие предсказания; сопровождал их цвет польского рыцарства, блистая подбором коней и пышностью нарядов. Между польскими всадниками и турками, смотревшими на них издали, произошел немой обмен приветствий; обе стороны знаками приглашали друг друга на собеседование, которое, впрочем, Любомирский строго воспретил своим. По приказанию визиря, на встречу полякам вышли несколько пожилых заслуженных чаушей и вступили с нами в разговор при посредстве одного из них, почтенного старца, украшенного длинною седою бородою; белзский кастелян отвечал ему плавно и сообразно с достоинством Речи Посполитой. С такою же учтивостью принимал послов валашский воевода Радул при посредстве избранных своих дворян.

Не лишним, мне кажется, будет вкратце описать внешний вид Османова лагеря, который я осмотрел со вниманием. Пусть никто не думает, что в обычае турок устраивать лагерь в порядке, соответственно военным правилам. Как при минутной остановке во время пути, так и на продолжительных стоянках, кто раньше приходит, занимает то место, какое ему понравится; поэтому и под Хотином, вследствие разнообразия местности, различно было расположение лагеря: то на холмах, то в долине и т. д. В толпе людей, лошадей и различного скота тесно размещены разукрашенные шатры и многочисленные орудия, придающие картине характер грозного величия. Прекраснее всего были жилища начальников войск и провинций: шатры, искусно устроенные на шестах наподобие замков, украшенные на верхушках то позолоченными шарами, то флагами разных цветов, то орлиными крыльями, что у них служит признаком знатности; на длинных шестах, водруженных в землю, развевались конские гривы, также разукрашенные позолоченными шарами. Не было нигде места свободного от людей и скота, напротив, днем и ночью все [110] проходы в лагере были наполнены снующими стадами, которые то гнали на пастбища, то обратно в лагерь. При восходе и заходе солнца люди и животные в бесчисленном количестве шли к Днестру: одни за водою, другие на водопой и подымали такую пыль, что вся окрестность покрывалась густою мглою. Впрочем, если обратить внимание на господствующую там военную дисциплину, то христианам, у которых ее нет, придется краснеть перед турками. У них видно повиновение, видно, как строго наказываются грабежи и пьянство; здесь не увидишь ни ссор, ни пререканий, ни драк. Вопли, издаваемые турецким войском во время битвы, умолкают в лагере, и можно подумать, что находишься в городе среди мирных граждан, а не в военном стане. У этих язычников так много суеверной набожности, что большую часть ночи они проводят в молитвах, сопровождаемых дикими криками. Стража устроена в наилучшем порядке, а во избежание различных случайностей перед каждым большим шатром целую ночь горит фонарь. Христиане, по преимуществу валахи, несут различную службу; на них лежит обязанность строить и охранять мосты, если же они не исполняют ее или изнемогают под бременем труда, их побуждаюсь к тому строгими карами. Туркам позволительно убивать христиан не только на войне, но даже и тех, которые мирно живут на их земле.

Послы, проходя серединою лагеря, куда их для почета сопровождали турки, прибыли к стоянке Радула, где встретила их валашская старшина и, пока они вставали с коней, учтиво приветствовала от имени своего владыки, обещая достаточная удобства как для всадников, так и для лошадей. Мы ответили на это, что послы короля и Речи Посполитой ни в чем не могут нуждаться и не приходят просить ни крова, ни пищи, однако не пренебрегают гостеприимством христиан и друзей. Для того, чтобы равный с равным могли обсуждать условия, о которых предстояло трактовать с валашским воеводою, секретарем посольства назначен был Петр Трилятковский, маршалок двора Прокопия Сенявского, избранный за его чрезвычайную расторопность, [111] скромность и прекраснае манеры. Он и отправился к Радулу объявить от имени послов, что уполномочен для переговоров, и условиться с ним, как соседом Польши и посредником мира, о времени, месте и способах заключения условий перемирия.

Мы обсуждали, что пристойнее: ожидать ли Радула в палатке или идти к нему; но в виду того, что приличия ни в чем не были нарушены, Трилятковский, окруженный валашским дворянством, отправился в воеводе, который со всем своим сенатом ожидал прибытия желанных гостей. Так как не годилось при самом начале переговоров начинать раздоры или выказывать подозрения, то послы предупредили воеводу, который в свою очередь сделал несколько шагов навстречу им, в сопровождении своих советников и пригласил для интимной беседы, при которой присутствовал один только Катерждей, бан краевский, первый сановник Валахии. Вручивши грамоту Любомирского, послы на первый раз пожелали только, чтобы им как можно скорее испрошена была аудиенция у визиря. Радул оказался достойным доверия и в деле мира сторонником польского королевства, во-первых, потому, что был христианином, а во-вторых, и потому, что польско-турецкие войны не дозволяли ему ни укрепить своей власти, ни пользоваться богатыми доходами.

Со своей стороны визирь Дилавер выказал особую учтивость, ибо тотчас отрядил навстречу нам для большего почета пятьдесят отборных янычар, выделявшихся красотою наряда и телосложения. Впрочем военные действия не прекращались и во время этих обоюдных забот о мире. Турки стреляли через Днестр и беспокоили прибрежную часть лагеря; у ворот Любомирского польское рыцарство завязало стычку, и несколько хоругвей успешно померялись с неприятелем. Симон Копычинский, храбро добиваясь победы, едва избежал гибели: его понес конь, раненный копьем противника. Столь же превратную судьбу испытал Криницкий, наместник гусарской хоругви Александра Прусиновского, сына белзского воеводы. Однако турецкий строй, вероятно, был смешан, если Прокоп Сенявский, шедший со своею хоругвью от шанца [112] Ходкевича в подкрепление Любомирскому, мог беспрепятственно пройти мимо самых турецких войск; удивительно также, почему турки, так часто угрожавшие нам своими войсками и пушками, ни разу не попытались овладеть Жванецкою крепостью, которую построил каменецкий староста Валентий Калиновский, богатырь высокая духа. Насколько ее позиция была выгодна для поляков вследствие близости реки и самого Хотина, настолько она могла быть грозною в руках неприятеля. Между тем турки усиленно стремились добыть замок в Паневцах, в расстоянии мили от Каменца (построенный скорее для красоты и удовольствия, нежели для военных целей брацлавским воеводою Яном Потоцким, мужем, прославленным рыцарскими подвигами), но после тщетных усилий принуждены были отступить, вследствие измены татар. Осмотревши внимательно положение Каменца с прилегающих к нему возвышенностей и не решаясь ударить на самый город, турки сожгли, однако, армянскую часовню св. Креста, выстроенную на скале.

Во время пребывания послов в лагере Османа, турки, возвращаясь с битвы и проходя мимо их шатров измученные и обессиленные, скрывали от стыда полученные раны, а трупы своих солдат поспешно увозили в закрытых телегах.

Великий визирь, стремясь восстановить старую приязнь между Польшею и оттоманским двором, пригласил к себе послов в присутствии второго визиря Гуссейна и Бачи-паши, великого казначея. Белзский кастелян, зная, что уши этих дикарей не приучены к изящной речи, в коротких словах изложил, что Речь Посполитая готова сохранить условия прежнего мира, и просил Дилавера, как человека, занимавшего место в совете Османа и стоявшего у кормила правления, употребить свое влияние в этом деле, столь важном для обеих сторон. Трудно поверить, насколько послы нашли его доступным, гуманным, миролюбивым, полным правоты и законности в словах и поступках; его радушное приветствие, любезный голос и жесты — все выражало полное сочувствие делу обоюдного примирения. Впрочем он просил послов переменить помещение и занять шатры в соседстве с [113] ним и казначеем, чтобы тем удобнее вести переговоры. Королевская роскошь и изысканность выражались как в его обхождении, так и в убранстве шатра и, судя по обстановке, можно было думать, что видишь перед собою какого-нибудь неприступного монарха, а не визиря. Прямо от Дилавера послы направились к духовному главе мусульман, который некогда был воспитателем Османа в его детском возрасте и теперь пользовался высоким почетом и милостью султана. Согбенный от старости, со слабым голосом, он казался совершенно бессознательным и, когда послы приветствовали его, сидел подобно статуе с неподвижною головою, устремленным в землю взглядом, со сложенными руками, в которых держал четки из камешков, бормоча молитвы. Болтливый старец отвечал пространно на лаконическую речь белзского кастеляна, перемешивая свои слова многими шутками и мусульманскими суевериями. Он, также как и визирь, обещал употребить все усилия для восстановления старинной священной дружбы между поляками и турками.

Когда дело таким образом дошло уже до обсуждения условий мира, визирь поручил Радулу выпытать намерения поляков. Прежде всего обе стороны согласились в том, чтобы пограничные споры были сообща рассмотрены уполномоченными комиссарами, далее Радул требовал резкого подавления казацких своеволий. В своем ответе послы выяснили все положение дела: источника казацких бесчинств лежит в постоянных набегах татар, которые так часто опустошают наиболее плодородные провинции государства, доводя до нищеты множество поселян, а эти последние, в свою очередь, готовы всеми мерами избавиться от врагов и во всевозможных бесчинствах ищут выхода из своего отчаянного положения. Бросая собственные жилища, они скитаются, ища лучших поселений и частью из мести, частью с целью грабежа поступают под казацкие знамена. Чтобы не нарушать мира с турками, Речь Посполитая старается сдерживать их произвол то частыми грамотами, то посылкою комиссаров; бывали случаи, [114] когда правительство готово было покарать их вооруженною силою, но внезапные набеги татар отвлекали его внимание.

В действительности гораздо виновнее казаки, живущие над Доном, которые, хотя принадлежать великому князю московскому, совершают все свои бесчинства под видом запорожцев, и ничто в мире не заставить их воздержаться от морских набегов. Когда же валашский воевода припомнил недавнее нападение казаков на земли: Оргиевскую и Сорокскую и настаивал на выдаче всей их старшины в руки Османа, послы ответили только, что после объявления турками войны все враждебные меры были позволительны. Сверх того недостойно издревле известной добродетели и правдивости поляков выдавать на потеху неприятелю тех, которые были нашими товарищами в битвах. Наконец, если уже необходимо наказать запорожцев как нарушителей мира, то следует точно также поступить с Бернаском, Кантемиром и всею татарскою старшиною. Радул без всякого повода придумывал различные придирки и затруднения, жаловался на Цецорский поход Жолкевского, как на главную причину турецкой войны, но, получив в ответ, что гетман был вызван Скиндер-пашою и предпочел перенести военные действия из отечественной земли в неприятельскую, умолк перед справедливостью доводов. Наконец предложил тотчас по возвращении Османа в Константинополь послать ему, как властелину почти всей земли, вместо гарача какие-нибудь необыкновенной цены подарки.

Наскучив его тяжкими условиями, послы отвечали, что Речь Посполитая никому не платить дани, а народ польский, славный своими вольностями, так любит свободу, что при малейшем ее нарушении считал бы ее окончательно погибшею; для сохранения же своих вольностей каждый готов пожертвовать своим имуществом, здоровьем, даже жизнью. Если Осман пожелает возобновить старую дружбу с Сигизмундом, король польский готов послать ему подарки в залог доброй соседской приязни, но отнюдь не в знак турецкого господства, ибо поляки, по обычаю своих предков, и поныне того только признают своим господином, кого сами [115] вольными голосами избрали на трон. Радул удовольствовался этими ответами и, не раздражая послов дальнейшими возражениями, отправился к великому визирю, соблюдая только ту предосторожность, чтобы в числе условий мира был опущен пункт относительно освобождения польного гетмана Станислава Конецпольского, Самуила Корецкого, Луки Жолкевского и Владимира Фаренсбаха, который содержался в цепях под строгим караулом в миле от Константинополя. Умолчал он об этом для того, чтобы Дилавер не потребовал большого денежного выкупа от пленников, между тем как сам он (т. е. Радул) располагаем тайными средствами, при помощи которых эти пленники вскоре возвратятся на родину.

Константин Вевели, старавшийся посредством различных изворотов снискать милость турок, советовал послам, чтобы под видом запорожцев были выданы туркам преступники, осужденные на заключение в Каменце и других замках. Эти изменнические наговоры имели целью восстановить казаков против Польши, очернить Владислава в их глазах и тем самым лишить польский лагерь добрых воинов. Но умысел этот был разгадан и потому не удался; тем не менее Радул частью лично, частью при посредстве иных особ убеждал послов к принятию предлагаемых условий.

Кроме различных предложены пущены были в ход тщетные угрозы: так, например, в лагере объявляли, что Осман намерен простоять здесь еще шесть недель; турецкие полки часто выходили на показ, делая вид, будто идут к польским укреплениям или возвращаются с поля. С своей стороны визирь, когда не удались его старания при посредстве валашского воеводы выговорить у послов какие-нибудь уступки, решился, наконец, сам попытать счастья, употребивши для этого все свое влияние. Поэтому, призвавши нас на тайную аудиенцию, убеждал согласиться на посылку гарача в Константинополь и наказание запорожцев; затем грозил, что Осман пробудет под Хотином до дня св. Димитрия, т. е. до половины ноября, а по пути через Молдавию [116] пришлет татар ногайских, крымских, белгородских и добруджских вместе с отрядами валахов, молдаван и европейских турок, которые в течение целой зимы будут опустошать польские владения; сам же султан с наступлением весны, собравши многочисленный войска в Азии и Африке, явится в Польшу по пути, подготовленному татарами. Все это визирь говорил, не сводя с послов пристального взгляда, стараясь смутить их и наблюдая выражение их лиц, затем объявил, что с этим ответом они могут беспрепятственно возвратиться в свой лагерь. Кастелян белзский возразил скромно и с достоинством, что исход войны всегда сомнителен, а победа и поражение кроются в тайных приговорах судьбы; в данное же время турки не имеют повода гордиться, а поляки страшиться; народ наш создан для свободы и так привык к ней, что скорее готов перенести всевозможные бедствия, нежели согласится идти под иго гарача. Затем послы встали и, прощаясь, благодарили визиря за соблюдение священного международного права и данного слова, выраженное как в приеме, так и в свободном пропуске послов. Визирь умолк в изумлении, но, видя непреклонность послов, любезно подал руку обоим, попросил нас остаться и затем оказался вполне сговорчивым относительно мирных условий.

В деле ускорения переговоров немало помогло обещание подарков, сделанное от имени Речи Посполитой как самому Дилаверу, так и другим более влиятельным советникам Османа, ибо турки, алчные по природе, но обираемые своим тираном, все проникнуты постыдною жаждою золота. Долго шли переговоры о дарах, которые должно было предложить Осману, и о том, чтобы эти последние не были включены в пункты трактата, так как это было бы унижением чести польского народа. Посол, который отправится в Константинополь для скрепления мира от имени Речи Посполитой, должен будет представить эти дары от Сигизмунда Осману как дружественному монарху. Не смотря на молодость и большие дарования, Осман отличался необыкновенною алчностью и при малейшей надежде на дорогие подарки готов был забыть [117] все достоинство монарха. Тогда Собеский с согласия визиря отправился в свой лагерь, чтобы окончательно условиться с Владиславом и комиссарами по этому предмету. Раньше, впрочем, нежели оставить шатер визиря, он настойчиво требовал усмирения татар, грабивших Польшу, заботясь более всего о возможности, не нарушая мира, отражать набеги татар и преследовать их на их же территории. Визирь с неудовольствием выслушал эту речь Собеского, доказывая, что татары — подданные султана и земли их принадлежат государству. В случае если бы поляки понесли обиду от татар, Порта сама отомстит за нее, и в этом смысле будет послано хану строгое внушение, между тем как война с татарами повлечет за собою войну с оттоманскою империею.

Во время пребывания послов в лагере Османа, в польский лагерь прибыл вызненский староста Николай Коссаковский; он привез провиант из Каменца и нескольких пленников из волынской шляхты, отбитых у татар, которые отрезали путь от Каменца к Браге, и, полагая, что Коссаковский идет без надлежащих предосторожностей, ударили на него из засады, но, встретив сильный отпор, они, по своему обыкновению, тотчас рассеялись, предоставив Коссаковскому свободный пропуск.

Турки с нетерпением ожидали возвращения Собеского, который прибыл на следующий день к белзскому кастеляну и объявил, что для скрепления старой дружбы король польский готов прислать дары достойные Османа, если этот последний ответит своему соседу такою же любезностью. Прельщенные этим обещанием умы дикарей усердно трудились над завершением мира; вскоре все было исполнено, оставалось только послам, в силу старого обычая, явиться к султану с приветствием и просьбою о скреплении мирных условий. Дилавер созвал прочих визирей, великого казначея, верховного судью и всех членов дивана; члены совета заседали торжественно в тюрбанах, соответственных званию каждого. Послы прибыли в его шатер вместе с Станиславом Сулишовским, который должен был сопровождать Османа в Константинополь в качестве постоянного посланника, на основании [118] условия новозаключенного трактата; присутствовал и канцлер татарского хана Джанибек-Гирея. Лица старшин выражали удовольствие, вызванное заключением мира; многие из них, изможденные старостью, измученные походом, непривычные к нашему климату, страшились божьей кары и вздыхали о скором окончании войны. Все сидели в молчании, а великий визирь обратился к полякам с такою речью. «Мужи польские! В настоящее время мы видим, что прерванная было дружба между польским королем и оттоманскою Портою вновь укреплена ко благу и счастью обоих могущественных государств. Надеемся, что с нашей стороны не будут нарушены мирные условия; вы же со своей стороны постарайтесь не запятнать своей чести вероломством. Теперь вы предстанете перед непобедимым императором, который удостоит вас своего лицезрения, как братних послов».

Затем, обращаясь к канцлеру Джанибек-Гирея, произнес: «Я желал, чтобы ты присутствовал при этом и знал об условиях заключенная мира. Именем Османа, пред лицом которого татарский хан есть прах и подножие ног его, объявишь ему строжайший запрет вторгаться отныне с вооруженною силою в польское королевство; если же он нарушит волю султана, то не только будет лишен ханства, но заплатит за это жизнью».

Татарин коленопреклоненный выслушал слова Дилавера и в ответ, склонивши голову до земли, простонал, что границу татарской земли от Польши составляет речка в пустыне, издавна называемая Синею водою.

«Не тебе говорить о границах,— заметил ему визирь. — Татарам подобает выполнять приказания моего господина, а не примешивать к настоящему делу обстоятельств, к нему не относящихся».

Дилавер любезно закончил беседу с послами; затем по восточному обычаю всем присутствующим визирям и нашим поданы глиняные сосуды с душистым и сладким шербетом, который мы пили за благополучно завершенное примирение двух государств. [119]

Послы отправились верхом к султанской ставке, где принуждены были немного обождать, пока Дилавер ввел их. Всюду видна была величайшая роскошь и редкое великолепие. Ставка Османа красовалась на высоком холме наподобие замка, приспособленного не столько для военных целей, сколько для удовольствия и наслаждений; были там прихожие и лестницы, таинственные альковы и великолепные палаты; все это напоминало, скорее, ряд дворцов, построенных несколькими монархами в мирное и цветущее время, нежели военное жилище одного султана. Всюду блистали золотые или позолоченные шары, шелковые шнурки, а стены были обтянуты золотом наподобие парчовой ризы.

Все пространство между шатрами Дилавера и султана было запружено толпами турок, так что едва можно было пройти: ни возраст, ни состояние здоровья, никакие занятия — ничто не могло принудить их отказаться от неожиданного зрелища. Янычары, по приказанию визиря, разгоняли толпу, между тем как привратники в шелковых одеждах, с серебряными посохами в руках, под предводительством своих начальников устраивали шествие послов к Осману. Ряды жрецов, солдат, придворных, постельничих и писарей в красивых и богатых одеждах дополняли торжественность обстановки. Султан сидел на ложе, окруженный дорогими подушками; позади его висело копье и два лука с колчанами. Сам он, совершенно неподвижный, напоминающий скорее идола, нежели человека, не выразил почти ни признака приветливости; впрочем орлиный нос, смуглый цвет лица, открытое чело и гордый взгляд — все обличало в нем благородство. Визирь и прочие старшины словно последние невольники стояли потупив взор, склонив голову и опустивши руки, представляя вид крайнего уважения. Приглашенные, в силу оттоманского обычая поцеловать одежду султана, послы приветствовали его вместе с Сулишовским, валашским воеводой Радулом, Константином Вевели и некоторыми лицами из своей свиты. Затем паша, стоявший первым с краю, принял письмо Любомирского, поданное Собеским, и вручил ближайшему паше, тот передал дальше и так поочередно из рук [120] в руки письмо дошло, наконец, до рук великого визиря, который пал ниц перед Османом и положил грамоту за изголовье.

По окончании этого обряда белзский кастелян, на приглашение визиря обратиться с краткою речью к султану, произнес.

«Светлейший и непобедимый император! Возобновление вековой приязни с высокою Портою составляло настолько прочное намерение всемилостивейшего нашего короля и целой Речи Посполитой, что даже теперь, среди военного пыла обдумывался спасительный для обоих народов мир и присланы специальные комиссары, уполномоченные для восстановления старого мира. Теперь, когда с Божьего помощью и благодаря особой рассудительности твоего визиря Дилавера все это исполнено, мы обещаем, что Речь Посполитая будет соблюдать этот мир во всей силе и ни мало не сомневаемся, что и сам ты, как следовал поныне путем славных подвигов твоих предков, так и теперь, по их примеру, не откажешь поддерживать полный мир с польским королевством».

Так как Осман, соблюдая важность и величие своего достоинства, ни слова не ответил белзскому кастеляну, то послы перед выходом из шатра поднесли ему от своего имени дары, между которыми заслуживали внимания: копье и несколько ружей редкой работы; при этом кастелян обратился к султану с такими словами: «Нам хорошо известно, что ты — император, обладающей всевозможными богатствам, что у тебя нет недостатка ни в золоте, ни в жемчуге, ни в драгоценностях; здесь на войне, где прилично заниматься только железом, в руках наших нет никаких драгоценностей, но то оружие, которым мы боролись за отчизну, приносим тебе как другу и союзнику нашего короля с искренним пожеланием, чтобы, по заключении тесными узами настоящего примирения между оттоманскою и польскою державами, оружие это доставило тебе победу в борьбе против общих врагов».

Всеобщая радость по поводу заключения мира выражалась в продолжении всей следующей ночи: верхи всех шатров в [121] обширном турецком лагере были украшены зажженными свечами, разливавшими по горам и долинам приятный для глаз блеск, подобно сиянию звезд на ясном небе. Видя ликование неверных, запорожцы в одиночку стреляли из ружей, то же происходило и в польском лагере, и долго раздавался грохот, достигавший турецкого стана.

Визирь неоднократно выражал сожаление о том, что христиане, рожденные и воспитанные в Турции, часто уходят к полякам, розыск же их и выдача сопряжены с многими затруднениями; особенно же настаивал он на требовании, чтобы поляки первые перенесли свой лагерь за Днестр и таким образом очистили турецкую территорию, которую заняли как неприятели. Требование это давало повод опасаться, чтобы турки при виде измученного и обессиленного войска Владислава не изменили намерения (как это случается на войне) и не ударили на нас со всеми своими силами. Поэтому приводилось много веских возражений: то ссылались на дурное время года, то на ожидание лошадей и повозок, то, наконец, на честь польского народа, так как в силу военного обычая тот, кто первым занимает поле битвы, последним оставляете его. Указывалось на то, что переправа через Днестр столь численного войска потребует много времени; наконец приведено небезосновательное предположение о том, что если бы поляки воспользовались турецким местом для своей переправы, близкое соседство такого множества турок на военном положения могло бы вызвать между чернью и обозною прислугою обоюдные стычки; таким образом из малой искры может вспыхнуть большой пожар и возобновится только что законченная война. В ответ на это замечание визирь обещал отрядить янычар для охраны моста от разрушения, что и исполнил с редкою для этих дикарей добросовестностью, ибо турки, истратившие на постройку этого моста на Дунае много труда и средств с целью изгладить самое имя поляков, благодаря изменчивости человеческих дел уступили его неприятелю, чтобы облегчить последнему возврат на родину. Поэтому, не теряя времени в напрасных спорах, послы [122] объявили, что польский лагерь будет перенесен на противоположный берег Днестра, равно как и многочисленные пустые шатры без людей и лошадей, расставленные по приказу Любомирского до самой Браги, с целью ввести турок в заблуждение относительно наших сил. Теперь послам оставалось только получить подписанный уже трактат, который с подобающею учтивостью и почетом белзский кастелян принял из рук самого визиря.

Не лишним будет привести здесь вкратце содержание этого договора.

Станислав Сулишовский будет сопровождать Османа в Константинополь, как заступающий место будущего посланника. Постельничий оттоманской Порты отправится к польскому королю Сигизмунду, чтобы встретить и с честью принять польского посланника, который в возможно скором времени будет назначен из мужей, славных родом, саном и мудростью; вместе с ним отправится королевский секретарь, который будет проживать при дворе Османа согласно обычаю, принятому всеми христианскими монархами. Поляки запретят запорожским казакам судоходство по Днепру, за всякую же обиду, причиненную турецким подданным, казаки будут строго наказаны. Татары белгородские, тягинские, килийские, добруджские и крымские должны совершенно воздержаться от набегов на Польшу, а чтобы поставить для них преграду, Осман вооружит Очаковскую крепость; в случае обиды, причиненной жителям польского государства татарами, последние обязаны вознаградить за нее, хан же татарский понесет строгое наказание от султана, как своего господина. Этот запрет, обязательный для обеих сторон, не распространяется на тех, которые удаляются в пустыню с целью охоты или рыбной ловли. Если татарам случится проходить под турецкими знаменами вблизи польских провинций, они не должны пускать туда своих загонов.

Для устранения споров о границах с обеих сторон будут назначены комиссары из сановников, умудренных опытом. Польский король будет уплачивать татарскому хану обычное жалованье, которое будет отсылать в Яссы, где и должны его [123] получать ханские послы; за это, по обычаю предков, хан обязан участвовать в войнах Речи Посполитой по призыву короля. Валашскими господарями будут утверждаемы люди христианской веры, не заподозренные в корыстолюбии, которые дорожили бы миром и стремились ко благу обеих держав. Замок Хотинский будет передан молдавскому воеводе; торговля между подданными Османа и Сигизмунда объявляется свободною, а торговые пути должны быть приведены в безопасность. Отныне оба государства будут иметь общих друзей и врагов; старым трактатам возвращается их прежняя сила, новые же должны оставаться неприкосновенными, и тот, кто отважился бы нарушить их, да назовется клятвопреступником.

Получив эти пункты, послы распростились с Дилавером, прося его покровительства на время пути с Османом для Станислава Сулишовского, как королевского посланника и человека достойного.

Поутру бесчисленная армия, совмещавшая представителей стольких народов, без шума и криков занялась перенесением своего лагеря обратно на расстояние мили от Прута. Во главе многочисленных отрядов шла передовая стража; арьергард расположился на возвышенности, наблюдая оттуда за движением войска, которое нестройною толпою без всякого почти порядка стремилось вперед среди возов, мулов и вьючных верблюдов. В крытых телегах везли престарелых и раненных солдат, обильный и разнообразный провиант, пушечный порох и ядра, значительная часть которых оставлена в Хотине по распоряжению Дилавера. Осман медленно прохаживался в сопровождении своего сената, магнатов и придворных в центре своего войска. Турки тронулись с места в то время, когда польские послы возвращались в свой лагерь. Навстречу последним толпами устремлялось разного вида рыцарство; иные радостно восклицали, что настал конец стольким бедствиям и невзгодам, претерпеваемым вследствие климата, голода, жажды и болезней; другие приветствовали мир для отчизны, для себя же славное возвращение в круг родителей, [124] братьев, жен и детей. Владислав чувствовал себя немного крепче и в воскресный день показался, чтобы публично выслушать обедню; но едва он вышел из палатки, к нему приблизился гонец с известием о возвращении послов, несущих мир. Набожный королевич остановился, созвал все бывшее в лагере духовенство и не тронулся с места, пока не было совершено благодарственное богослужение. Немедленно отправлен к королю гнезненский пробощ Андрей Шолдрский с донесением о благоприятном обороте дела. Для выполнения принятого обязательства от имени Владислава и комиссаров посланы были Собеский и Матвей Лесниовский объявить запорожцам, что хотя турки настаивали на строгом наказании их старшины, однако послы, озабоченные ее неприкосновенностью, сопряженною с достоинством Речи Посполитой, не дозволили внести в пункты договора ничего такого, что могло бы вредить интересам или чести запорожского войска. Затем Собеский именем целой Речи Посполитой убеждал Конашевича, старшину и всех казаков оставаться верными условиям мира и воздержаться от разбоев на Черном море. Конашевич отвечал в кратких и почтительных словах, что запорожцы, как верные слуги его королевской милости и Речи Посполитой, не желают и не могут нарушать общественного мира; если же Конашевич получит от Владислава приказ относительно дальнейшего движения своих войск, то на следующий день он намерен собрать у себя военный совет. Однако, несмотря на эти обещания, он без ведома королевича и Любомирского первый перешел за Днестр к сильному неудовольствию поляков.

В польский лагерь прибыл от Радула Краевский бан Катерджей с просьбою о том, чтобы экземпляр трактата, который послы вручили Дилаверу, был снабжен их печатями и собственноручными подписями; когда это было исполнено, он получил Хотинский замок, находившийся до того времени в ведении Збигнева Сильницкого, сдал его одному из молдавских дворян, Константину, и возвратился к султану. [125]

Печален и жалок был вид польского войска, возвращавшегося на родину: цветущий румянец сменился истощением и бледностью, могучие кони болели и гибли от зноя, кавалерия превратилась в пехоту, а довольно численное войско в горсть солдат. Зрелище достойное слез! Повозки наши шли не с провиантом, не с военным багажом или домашнею утварью, но везли больных, раненных и трупы умерших. Много было орлов и знамен, но мало под ними воинов, а еще меньше дисциплины; не наблюдая ни порядка, ни строя, все наперерыв друг перед другом устремлялись к переправе через Днестр, так что враги, смотревшие издали, могли принять это зрелище скорее за постыдное бегство какой-нибудь своевольной шайки, нежели за отступление польской армии. Многие из наших понесли наказание за эту опрометчивость, а именно — были ограблены или перебиты татарами и даже казаками, которые скрывались в зарослях и оврагах.

Немалое удобство для перехода поляков представлял турецкий мост на Днестре, искусно выстроенный из густо вколоченных деревянных свай с низким деревянным помостом, покрытым землею и дерном и обнесенный перилами по сторонам; мост этот, вполне безопасный и красивый на вид, способен был противостоять самому сильному напору воды; двое ворот на концах открывали и закрывали к нему доступ.

Литовцы ожидали Владислава уже на той стороне Днестра, а в это время татары, скрываясь в засадах по дороге к Каменецу, пытались вредить нам и даже угрожали нападением на некоторые хоругви. Несколько рыцарей из отряда Собеского ударили на них с Яном Гдешинским во главе, и татары тотчас разбежались, полагая, что вблизи находятся еще более численные польские силы. Когда в нашем войске пронесся слух, что неприятель не прекращает военных действий, вся пехота и некоторые гусары окружили карету Владислава и под их охраною, в бурную ночь после многих затруднений и не вполне еще оправившись от болезни, королевич прибыль в Жванец. Здесь даже не разбивали лагеря: одни ночевали по ту сторону реки за турецким [126] мостом, другие слонялись словно полоумные. Следующий день провели там же, чтобы дать королевичу возможность отдохнуть, а отставшим отрядам достигнуть сборного места; на третий день мы были в Каменце.

Гнезненский пробощ Шолдрский нашел короля во Львове, где он вместе с ополчениями великопольских воеводств ожидал известий из армии. Нападения татар несколько замедлили прибытие ополчений из русских земель, а зажженные ими села освещали путь Сигизмунду. Нуреддин, брат хана, распустивши свои загоны на равнинах: Злочовских, Зборовских и Ярчовских, жестоко опустошал земли: Русскую, Волынскую и Белзскую, зажигал города и села, угонял лошадей и скот, уводил в ясир крестьян всех возрастов и полов, равно как и шляхту, так что стоны пленников оглашали турецкий лагерь.

Король с неудовольствием принял известие о заключении мира с Османом, полагая, что его личное присутствие на войне и слава его имени могли бы способствовать увеличению победы и чести нации. Во всяком случае несомненно, что турки усерднее начали хлопотать о заключении мира после того, как пленники принесли в лагерь известие о приближении короля с бесчисленными силами. Прочие поляки, как паны так и поспольство, радостно встретили желанный мир, а папа Григорий XI разрешил торжественно праздновать в целой Польше день 6 октября, в который было посрамлено могущество Османа.

Комментарии

19. Кретынга — местечко Тельшевского уезда Ковенской губ. Принадлежало Карлу Ходкевичу, который в 1610 и построил костел во имя Благовещения, существующий поныне, а при нем основал монастырь бернардинов.

20. Старый Быхов, уездный город Могилевской губ. Принадлежал Карлу Хокевичу. Он построил в 1619 г. деревянный костел, на место которого позднейшие владельцы — Сапеги выстроили в 1765 году новый, каменный, существующий поныне.

21. Лаховичи — местечко Слуцкого уезда Минской губернии, принадлежало Карлу Ходкевичу.