СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ПОДРОБНОЕ ОПИСАНИЕ

ИЗВЕСТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ,

ПРОИЗОШЕДШЕГО ПО СЛУЧАЮ ГОЛЬШТЕЙНСКОГО ПОСОЛЬСТВА ИЗ ГОТТОРПА К МИХАИЛУ ФЕДОРОВИЧУ, ВЕЛИКОМУ ЦАРЮ МОСКОВИИ И ШАХУ СЕФИ, КОРОЛЮ ПЕРСИИ

AUSSFUERLICHE BESCHREIBUNG DER KUNDBAREN REISE NACH MUSCOW UND PERSIEN, SO DURCH GELEGENHEIT EINER HOLSTEINISCHEN GESANDSCHAFFT VON GOTTORFF AUSS AN MICHAEL FEDOROWITZ, DEN GROSSEN ZAAR IN MOSCOW UND SCHACH SEFI, KOENIG IN PERSIEN, GESCHEHEN

КНИГА ШЕСТАЯ

ГЛАВА XIX.

Приезд в Терки; множество больших змей и странных полевых мышей.

На следующий день мы переправились со всею поклажей через реку Быструю и с великою радостью снова вступили в страну Христианскую. Обратившись назад, мы воскликнули:

«Доброй ночи вам, Язычники! Узнайте, наконец, кто вы! Теперь мы стали ногой в наше Христианство. Этим мы [999] приветствуем мужественных Черкасов, которые хотя сами и не Христиане, но управляются Христианами (Flem. lib. sylv. Poet., p. 210).

Хотя страна эта заселена языческими Татарами, но все они подвластны Великому Князю Московскому, который везде между ними понасадил своих Воевод, Правителей, вместе с простым народом и церквами.

Продовольствие здесь оказалось чрезвычайно дорого, так что за овцу мы должны была платить 2 1/2 рейхсталера. За дороговизной мяса мало было и на поварне; а так как в этой местности, в кустарнике, гнездилось много ворон, то некоторые из наших ели даже молодых воронят.

19 числа, уже с Черкаскими возчиками, мы ехали далее 5 миль, по ровной бездорожной стране, поросшей камышом и отдельными деревьями; деревья эти в некоторых местах образуют широко раскинутый круг, в средине которого голое пространство. Сделавши в этот день шесть миль, мы остановились в степи, у вырытого колодца, или скорее у лужи, в которой вода была до того гнила, что и скотина не всякая пила ее. Почва в этом месте вся была покрыта норами, которые повырыли змеи и другие гады, так что не было не изрытого пространства даже в локоть ширины. Но хоть мы должны были улечься спать на такой земле, однако никого из нас не тронула никакая гадина.

20 Мая дорога продолжалась по пустыни или степи 4 мили до города Терки. По пути, там и сям, мы видели множество чрезвычайно красивых, пестро разрисованных, змей, толщиною некоторые в добрую руку и длиною более 3 локтей: свернувшись в круги, змеи эти грелись, лежа на солнце.

В этой же стране, особенно около Терки, мы видели странную породу мышей, называемых по-Арабски Ербуаг (Jerbuah): они были похожи на полевых крыс, а величиною и цветом на хомяка, родящегося нередко в Саксонии, близ Магдебурга и Ашерслебена (Aschersleben), моей родины, или же на белку, только у них [1000] несколько темновато коричневая шерсть, голова мышиная, только с длинными ушами, передние ноги короткие, задние длиннее, почему они могут бегать только на гору, а на ровном месте лишь ползают довольно медленно; почему они помогают себе в ходьбе прыжками, посредством которых передвигаются чрезвычайно быстро. Ростом они несколько выше локтя от земли; хвост у них гладкий и длинный, как у кошки, но не так толст, и они закидывают этот хвост вверх на спину, так что он выставляется вперед, заканчиваясь пучком беловатой шерсти, так как, на пример, рисуют у нас львов с таким хвостом. Весело бывало смотреть на них, когда они прыгают разом, по нескольку штук. Около Вавилона и в Аравии мышей этих множество, и Арабы их едят. Если они заведутся в домах, то таскают деньги, коль скоро доберутся до них. Такой случай рассказывал мне Персиянин Гакверди. Именно однажды у отца его из комнаты пропали деньги, и он заподозрил в краже жену и детей своих. Спустя немного времени он совершенно нечаянно нашел у себя за ковром такую мышь (Jerbuah), и ему пришло на мысль, не таскает ли деньги этот зверек? Он положил на ковер абас, сам ушел и дверь запер. Когда же и этот абас исчез, то он раскопал мышиную нору, и нашел там, в кучке, деньги, в гораздо еще большем количестве, чем сколько пропало их у него.

Нынешний день мы прибыли, как и желали, к городу Терки (Terki). Когда мы были еще на четверть мили от него, приехал для принятия нас, брат, часто уже упоминавшегося, Мусала (который сам был в отъезде), с одним Полковником, присланным Воеводою и в сопровождении 30 всадников. Мы здесь были гости желанные, и нас превосходно угостили пряниками, пивом, медом и водкою в палатке, которая нарочно была раскинута для нас перед городом и в которой мы оставались до тех пор, пока в городе приготовили нам помещения и повели нас в них.

На следующий день Воевода прислал в подарок Посланникам 40 блюд, которыми мы наслаждались с удовольствием. [1001]

Посланники послали сперва некоторых из нас, а через несколько дней и сами лично отправились и навестили Бике (Bike), мать князя Мусала, по ее неотступной просьбе; у нее было чрезвычайно приятно: играли наши музыканты, и мы веселились там и наслаждались отличных угощением. Весь состав Посольства нашего сердечно радовался, что мы освободились наконец от диких, вероломных и враждебных Дагестанских Татар и находились теперь среди Русских, с которыми уже давно были знакомы прежде. Казалось, что мы были уже как бы в Отечестве. Павел Флеминг по этому случаю написал следующую веселую песню (Песню эту мы не переводим здесь. — Перев.), в день именин одного своего доброго друга, случившийся в это время.

О Черкаских Татарах.

Выше мы обещали поговорить несколько подробнее об этих Черкасах, на обратном пути; ибо, сколько мне известно, никто еще, ни из древних, ни из новых писателей не писал о них ничего особенного. Хотя Скалигер и упоминает о Черкасах: Exerc. 33, 167 и 303, 3, но в очень немногих словах и вместе с Страбоном (lib. 2, р. 339) он называет их Zygos. Писатели эти помещают их за Кавказом, у Понта и Азовского моря (Pontum und Paludum Maeotim), и, следовательно, на границе Азии и Европы. Те же, которых мы видели, суть Скифы, или Сарматы Каспийские (Scylhae, Sarmate Caspiani), и они населяют часть Албании, граничащую с востока и запада Каспийским морем и Кавказом, а с юга и севера рекою Быстрой и великою Татарскою, или Астраханскою, степью. Главный город у них был Терки. Но Великий Московский Царь войною сделал народцы эти своими подданными, заселил укрепленные места Русскими, и позволил также и Черкасам жить там с Русскими в местечках и селениях, и даже под управлением Князей и владельцев, [1002] которые стали обязанными клятвою подручниками Великого Князя, получающими от него ленные владения (Lehn). Что касается до судебных дел, то, в важных случаях, владельцы эти производясь их уже с участием Русских Воевод. Они платят дань Великому Князю, но не более того, что требуется на содержание там нижних воинских чинов.

Мужчины у этих Черкасов большею частию крепкого телосложения, цветом темно-желтые, с широковатым лицом, хоть и не столь широким, как у Крымских и Нагайских Татар; волосы у них черные, как уголь длинные, и ото лба, вдоль черепа и до затылка простригают довольно гладкую полосу, толщиною с большой палец, наверху, на маковке (как это мы видели у Мусала), небольшую, мелко заплетенную, косичку, которая и висит у них назади, спускаясь вниз. Скалигер приписывает им худую славу, говоря что они «omnium mortalium pessima fide et excellent immanitate», что мы по справедливости могли бы скорее сказать о соседях их, Дагестанцах. Теперь же Черкасы несколько мирнее и общительнее, может быть, потому, что живут между Русскими Христианами и ежедневно обращаются с ними. Язык у них общий с другими Татарами, но почти все они могут говорить и по-русски. Одежда мужчин похожа на Дагестанскую, кроме того, что шапки их кверху шире и почти такие же, как у Езуитов. Бурка их висит на ремне, или ленте, на плечах, не сходясь полами, и они повертывают ее на себе против ветра и дождя, так что таким образом они защищают ею свое туловище от всяких бурь и непогод.

Жены их вообще хорошо сложены, лицом красивы, белотелы, с румянцем на щеках; черные, как уголь, волосы носят они в два длинные завитых локона, висящие по сторонам и ходят с открытым лицом. На голове они носят двойную черную подушечку, посверх которой надевают тонкий ситец, или разноцветно тканый платок, шириною в ладонь, завязанный на затылке. Вдовы же носят на задней части головы большой надутый бычачий пузырь, который обматываюсь пестрым флером, или белым ситцем, и завязывают его [1003] так что издали кажется, будто у них две головы. Летом все женщины ходят в одних рубахах, цвета красного, зеленого, желтого или голубого и сверху до самого пупа рубашки эти раскрыты, так что можно видеть груди, живот и пуп. Эта Черкаская одежда значится на изображении, приложенном к подлиннику (В подлиннике стр. 376. О. Б.).

Они были общительны и ласковы, в первый день нашего прибытия стояли на улице, по нашей дороге, по четыре и более женщин вместе, встретили нас довольно наглыми телодвижениями, приличными более Амазонкам (границы владений которых находятся здесь и простираются еще далее), и не пропускали нас идти далее, пока не осмотрели нас и спереди и сзади; те же из них, которые сидели при домах, кивали нам, чтобы мы подошли к ним, и вовсе не стыдились, когда кто-нибудь из нас, трогая и рассматривая их ожерелья из янтаря, всяких разноцветных раковин, пестрых камушков, из оловянных и медных бляшек, висевших у них на шее до самой груди, касался пальцами и их голого тела. Некоторые зазывали даже нас к себе в дом. Нам говорили, что у них такой обычай, когда чужестранцы разговаривают с женами, мужья удаляются и оставляют жен беседовать с гостем. К тому же, днем мужья редко бывают дома, но больше на лугах, при стадах своих, которые составляют главнейшее их продовольствие. Но жены должны все-таки оставаться верными мужьям своим и (как говорили они) они ни с кем не вступают в любовную связь, как подтвердил это и один из наших военных офицеров. Так, однажды увлеченный ласковыми приманками и разговорами нескольких молодых женщин, Офицер этот зашел к ним в дом и, пытаясь пойти далее, просил их помыть ему голову и подшить носовой платок; хотя женщины охотно исполнили эти просьбы его, но когда он задумал было попользоваться еще большим кое-чем, то услыхал от них такой решительный ответ: мужья их возлагают на них добрую веру, и они должны [1004] нерушимо поддерживать ее; в противном случае, если б что вышло, ни мужья, ни община, терпеть их не станут. Во всем остальном, кроме солежания, они позволяюсь обращаться с собою, как кому угодно, при чем бывают корыстны и не стыдятся выпрашивать подарки и даже просто взять без спросу, что только могут. Они даже залезали в карманы, осматривая и ощупывая спереди и сзади наше Немецкое платье, и вытаскивали из них, что находили там.

Хотя мужчины, по примеру Магометан, могут брать по нескольку жен, но большею частию они ограничиваются только одною женою. Если муж умирает без детей и оставляет после себя братьев, то старший из них берет вдову, чтобы восстановить семя брата; так Мусал получил вдову своего брата.

Вера Черкасов почти языческая, хотя они совершают обрезание и верят в Бога, но не имеют ни писания, ни духовных, ни храмов, по временам сами приносят и совершают жертвы, преимущественно в Ильин день; также, когда умрет знатный какой-нибудь человек мужчины и женщины собираются в поле, убивают, для жертвы, козла и, как сообщали нам, при этом они совершаюсь странное и глупое даже испытание: годится, или нет, животное для жертвы? Именно: отрезывают у козла детородные части, и бросают их в стену, или плетень; если они не повиснуть и упадут на землю, то животное признается недостойным, и убивают тотчас же другое животное. Если же сказанные части прицепятся как ни есть на стене, или плетне, значит, животное годно для жертвы, и тогда с него снимают шкуру, которую и распяливают на длинном, воткнутом в землю, шесте; перед этим-то шестом они и совершаюсь свои жертвы, варят, жарят и едят все вместе. Затем выступают несколько мужчин, молятся на шкуру один после другого. По совершении молитвы жены удаляются, а мужчины остаются, садятся на землю и пьют допьяна брагу и водку, так что нередко при этом вцепляются друг другу в волосы. Шкура оставляется висеть до тех пор, пока не заменится другою жертвою. [1005]

Такую козлиную шкуру, мы видели в проезд наш в Персию и обратно, невдалеке от жилища Княгини Бике: кожа эта с головой и рогами распялена была на крестообразной черной распорке, посреди прорезана в 4-х местах и водружена на длинном шесте, как представлено это на прилагаемом изображении (В подлиннике стр. 744. О. Б.). Шест этот огораживаюсь плетнем, чтобы к нему не подходила собака, или другая нечисть, и чтобы тем не осквернилась святыня.

Черкасы с почетом предают земле своих покойников, ставят на могилах изгороди или столбы, а над знатными строят даже целые красивые дома. Так, на могиле брата Мусала выстроен довольно изящный дом, обложенный разноцветными досками, наподобие шахматной доски; на верху он украшен был резьбою, изображавшею охоту, хотя фигуры не отличались искусным сходством с изображаемым. Жилые же дома Черкасов чрезвычайно плохи, сплетены из хвороста и изнутри облеплены глиною; снаружи они не лучше крестьянских хлебов в селениях Голштинских. Таким образом их гробницы, или дома усопших, гораздо великолепнее и богаче, нежели помещения живых. Причины этого обычая мне объяснить туземцы не могли, и не знаю, не есть ли это занесенное сюда воззрение древних Египтян, живших в Мемфисе. Диодор, в 1-й книге, на стр. 47, так пишет об этом: «Regionis hujus incolae lempns vitae limitibus circumscriptum perexigui aestimant. At quod celeb re m a morte virtutis raemoriam habiturum sit, illud pendunt maximi. Et domicilia viventium diversoria nominant, quod exiguum ad tempus liaec incolamus, defunctorum vero sepulcra doin os aeternas appellitant, quod infinitum apud Inferos aevum peragant. Quamobrem de structura dornorum minus sunt soliciti; in adornandis autem sepulcris eximie nihil studii faciunt reliquum». Эту жизнь краткую они не ставят более того, на сколько следует продлиться память о доблестях покойного, и жилища живых они зовут только гостиницами, могилы же умерших вечными домами; ибо они вечно должны жить в подземном царстве. [1006] Поэтому-то они не так берегут и украшают свои жилые домы, как гробницы. Оплакивают своих покойников Черкасы совершенно варварским образом: царапают и раздирают себе лоб, грудь и руки, так что кровь струится из ран ручьями. Такая печаль, или оплакивание, продолжается до тех пор, пока заживут раны; поэтому некоторые, желая продлить ее, снова растравляют полузажившие уже раны. Вот все о Черкасах, найденных нами у Каспийского моря.

Путешествие от Терки через великую степь до Астрахани.

2 Июня стали мы готовиться к дальнейшему путешествию, и так как нам предстояло проехать 70 миль, по пустынной, ненаселенной, степи, а без огромных издержек нельзя было найти для этого верховых лошадей столько, сколько нам было нужно, то мы договорили Черкаских возчиков, чтобы они везли и прислугу и кладь на повозках, по 3 и по 4 человека на повозке. За каждую такую повозку в две лошади, или с одним верблюдом, от Терки до Астрахани, мы дали по 9 рейхсталеров.

В наше сообщество присоединился караван купцов разных народов: Персиян, Турок, Греков, Армян и Русских, так что всех вместе отправилось до 200 подвод. По дальней дороге нас наделили продовольствием весьма скудным, именно: каждому дали черствых черных сухарей и другого заплесневелого хлеба и по половине небольшого, вяленого и протухлого леща, без напитков; ибо Татары противились брать наполненные бочонки, кроме людей, для которых они только и были наняты; Посланник же Бругман не хотел нанимать для этого ни одной особой подводы, так что мы не могли взять с собою ни глотка воды. Но себя и некоторых из приближенных своих он достаточно снабдил на дорогу, как съестным так и добрыми напитками. Сначала мы не очень огорчались этим, полагая, [1007] что, как прежде, мы будем ежедневно находить по дороге свежую воду; но оказалось, что мы очень ошиблись, как это далее увидим.

Итак, 4 Июня, после обеда, мы тронулись из Терки и вступили в помянутую выше великую степь. Дорога шла недалеко от моря, и на ней, в течение 11 дней, мы не видали ни города, ни селения, ни дерева, ни холма, ни реки, кроме Кизляра, ни единой птицы, но везде ровная, настоящая степь, сухая, песчаная, тонкой травой поросшая почва, с солеными морскими лужами. Мы проехали в этот день только 4 мили. 5-го числа достигли до помянутой сейчас реки Кизляра, 6 Июня 6 миль до одной лужи, выступившей из моря. эти первые 3 дня мы ехали большею частию на запад-северо-запад , а следующие за тем три дня на север; потом уже мы направлялись на северо-восток и на восток-северо-восток до Волги. 7 числа сделали мы шесть миль по огромному болоту, по которому лошади везли с великим трудом. В этот день, по причине сильного зноя, мы терпели великую тягость; к жару явилось еще множество комаров, мух и оводов, так что ни человек, ни животные наши, ни как почти не могли от них отделаться. Верблюды, не обладающие таким удобством, как лошади, отмахиваться от этих насекомых, к вечеру казались полуободранными от бесчисленного множества шишек или опухолей, из которых лилась кровь.

8-го Июня, с восходом солнца, отправились мы дальше, проехали до обеда и мили, до одного песчаного места. После обеда опять сделали 4 мили до одной соленой лужи. На дороге одна из лошадей, принадлежавших Татарам, истомилась; опасаясь, что она занеможет, Татары прирезали ее, разделили между собою, и каждый повесил на задке у своей повозки кусок этой конины; когда же мы остановились ночевать, то они разложили из хворосту и сухого тростнику огонь, поджарили на нем свою конину и съели ее все с великим наслаждением. Мне они дали отведать конины: на вкус она точно сухое, жесткое мясо быка. [1008]

9-го числа сделали мы 7 миль; до обеда прибыли к заливу, или к выступу моря, а вечером остановились ночевать у гнилой, соленой лужи. Лужа эта доставила нам отвратительное питье. Из таких луж вообще, а из этой в особенности, воду пить иначе нельзя, как заткнув нос, чтобы зловоние ее не сделало ее отвратительною для питья.

10-го числа опять проехали 7 миль до одного залива, поросшего тростником и вода в котором, по близости от Волги, несколько слаще.

11-го числа сделали опять 7 миль до одной, хотя несоленой, но гнилой, лужи, образовавшейся от разлива Волги. В этот день, во время пути, мы увидели с западной от нас стороны 12 диких свиней: несколько Татарских всадников, ради потехи, погнались за ними, поворотили их на нас, ехавших длинным гусем один за другим, и дикое стадо пробежало прямо перед моей повозкой и исчезло в сторону к морю. Лошади наши испугались, понесли что есть мочи поперек поля, так что Врач и Гофмейстер, со всею их кладью, вывалились из повозки в разных местах; я же и Фон Ухтериц, сидевший в передней части повозки, и видя, что безопасно выпрыгнуть было нельзя, удержались, хоть и не без немалого страху, в повозке, пока лошади сами не остановились от изнеможения, заехавши к болоту.

12-го числа сделали мы 8 миль и на дороге нашли двух, еще не оперившихся птиц, сидевших в гнезде близ пути нашего; некоторые из наших полагали, что то были орлята. Видели также два озера, приближаясь к которым мы ощущали приятный запах фиалки.

13-го проехали далее 8 же миль, так что вечером мы увидели уже город Астрахань.

14-го Июня, сделав 3 мили, радостные, что снова прибыли к Астрахани, мы подъехали к реке Волге. Здесь все люди наши, жаждавшие давно желанной пресной воды, побежали к [1009] реке, припали к воде и пили ее с жадностию. Таким образом, с Божиею помощию, мы совершили это чрезвычайно тяжкое путешествие через степь. Тягости этого путешествия и следовавший за тем восторг при реке Волге, Павел Флеминг описал в следующей своей оде, обращенной к нашему Гартману Граману (Подлин. стр. 747. — Перев.).

Как только прибытие наше сделалось известным в Астрахани, к нам тотчас же приплыло несколько лодок, и с ними наш управляющий продовольствием, Иоанн Шумахер, который доставил нам на берег два мешка хлеба, копченого мяса и языков, тонну пива и бочонок водки: мы подкрепились и насладились всем этим вдоволь.

Мы оставались на берегу в этот день, пока Воевода Астраханский приискал нам удобные помещения.

На следующий день нас перевезли и поместили в просторном новом амбаре (Ambara), или пакгаузе лежавшем, перед городом на другом берегу. Хотя покои наши были удобны, но ночью мы страшно терпели от множества блох и комаров. В особом амбаре мы нашли вдоволь всякого продовольствия, которое наш Поверенный в Москве, Давид Рюц (Ruetz), полгода назад доставил нам сюда.

Что было с нами в Астрахани, во время нашей стоянки там.

Так как в Астрахани мы простояли восемь недель, то я часто ходил вокруг города и по городу, измерил его и нашел, что городская стена его имеет в окружности 8000 [1010] футов, и город сам лежит так, как он представлен на прилагаемом при сем изображении (В Подлиннике стр. 748. О. Б.).

Последнего Июня Посланники вторично отправили подарки Воеводе, который, 1-го же Июля, отдарил нас, приславши нам быка, по бочонку пива и меду, 4 овцы, 10 уток, 10 кур и 6 гусей, в доказательство своей благодарности.

Одного не могу умолчать здесь, что известно всем сопутствовавшим Посольству, из которых многие еще живые: это именно то, что Посланник Бругман не приказал возобновлять всю, изорванную уже у нашего Пастора, Г. Соломона Петри (Petri), одежду, которая у него должна была быть красная, за то, что он, по обязанностям служения своего, выражался довольно резко в своих покаянных проповедях, в которых Бругман, может быть, видел намеки на себя; так что, наконец, на обратном пути, в Шемахе, а также и здесь, в Астрахани, проповедник наш проповеди сказывал и совершал даже Таинство Причащения в одних исподнях и в присутствии даже Русского Посланника, Алексея, которому очень было понравилось наше Богослужение и который теперь возмутился этим и хотел было сам, также как и мы, купить Пастору новое платье, если б мы только не опасались противодействия со стороны Посланника.

Посланник Бругман намеревался также уехать из Астрахани один, с небольшим числом прислуги, сухим путем, а товарища своего оставить позади, для чего им сделаны были уже некоторые приготовления. Но Алексей Савинович, с которым он советовался об этом, отговорил его. Этот-то Алексей Савинович и открыл нам замысел Бругмана, предостерегая нас, чтоб мы были осторожнее; ибо намерение Бругмана было не лучше того, какое было у Рушеля, Посланника Французского, который оклеветал товарища своего, Маркиза, перед Патриархом Московским, изменил ему и довел [1011] до того, что Маркиза сослали в Сибирь. Об этом было рассказано уже выше. На этот-то умысел и намекают некоторые стихи оды, которую написал один из наших (См. подлинник на 749 стр. — Перев.).

После такого извещения нас Алексей Савинович распростился с нами и отправился вперед, по дороге в Москву. Но в Нижнем он получил от друзей своих уведомление, что, по некоторым непростительным упущениям его в Персии, по делам, которые ему были поручены, в Москве его ждет Царская опала; вследствие чего, по малодушию своему, он принял в Нижнем (Niesen) яд и умер там.

25-го Июля прибыл в Астрахань из Москвы Московский караван, в котором находился один Немец, Андрей Рейснер (Reussner), отправлявшийся с препоручительными от Его Княжеской Светлости, Герцога нашего, грамотами в Персию к Шаху. С этим Немцем Бругман втайне вступил в важные, искренние совещания, по которым, наконец, ими было решено, чтобы, по некоторым причинам, Немец Рейснер не отправлялся далее вперед, но возвратился бы назад и ехал прежде нас в Голштинию, и там старался устроить и направить дела сообразно с их намерениями.

1-го Августа Русские в Астрахани торжествовали великий радостный праздник, начав его множеством выстрелов из больших пушек и полукартаун. Торжество это праздновали Русские по тому случаю, что в 1554 году, в этот день они взяли город Астрахань у Нагайских Татар.

В тот же день пришли к нам два Казака, люди отчаянные, и принесли Посланникам нашим письмо от Алексея, который встретил их на Волге. Они без зазрения совести говорили нам, что они отваживались схватываться поживиться добычей у людей, принадлежавших различным народам, и желали бы испытать свои силы и с Немцами. Наших пушек они не [1012] очень-то боялись; говорили, что они опасны только для тех, в кого они попадут, и это есть несчастие, остальные же бывают целы; но они слышали, что на корабле у нас есть взрывные снаряды (ящики), посредством которых можно будто бы взорвать всех на воздух; что это за снаряды, они не понимают, но полагают, что от них не бывает хуже смерти для их брата; а они и без того люди, заслужившее виселицу и колесо; посчастливится им в доброй добыче, они веселы и довольны; а потерпят урон, или убыток, они рассчитывают, что и без того осуждены были на смерть.

6-го Августа прибыл к Астрахани Персидский Посол, Имам-Кули Султан, которого мы давно уже ждали и здесь и в другом еще прежде месте. На следующий день Русские сделали ему надлежащий прием.

11-го числа у нас умер один из Стольников наших, Генрих Кребс, из Гамбурга, от кровавого поноса, и 13-го мы похоронили его на Армянском кладбище с подобающею обрядностию.

5-го Сентября из Астрахани отправилась Станица (Staniza) или караван Русских и Татар, человек в 200, сухим путем в Москву; к этому каравану пристал и Андрей Рейснер с некоторыми из своей и нашей прислуги и с лошадьми Посланников. Мы же стали изготовляться к отъезду водою; купили две большие барки, имевшие по 12 сажен в длину и по 2 1/2 саж. в ширину; обе они, со всеми снарядами, стоили нам до 600 рейхсталеров; на каждую барку мы наняли по 30 гребцов, с платою каждому от Астрахани до Казани по 6 рублей или по 12 рейхсталеров.

Незадолго до отъезда нашего пришли к нам стрельцы и привели на продажу десятилетнюю девочку, которую увели они у одного учителя из Перекопских Татар, из под Азова (город этот лежит у устья Дона), при Азовском море, и 1-го Августа того года взять был Казаками у Турок, после [1013] жестокого кровопролития) (Азов взят был Донцами во второй половине Июня, 1637 года, а возвращен, по именному Указу Царя, в Апреле, 1642 года. О. Б.). Вскоре за тем пришли еще два стрельца и привели другую девочку 7-ми лет, которую они украли из стоявшей под Астраханью Нагайской Орды, ночью, когда она спала возле своей бабушки. Этого ребенка они принесли в мешке совершенно голого, потому что она перед похищением только что вышла из купанья, и стрельцы вытряхнули девочку из мешка перед покупщиками, словно поросенка. Родители этой девочки, по обычаю Татар, заметили ее, именно двумя синими точками, величиною с мышиный горошек, сделанных на щеках, для того, чтобы, в случае похищения ее и продажи, если б она отыскивалась, можно было признать ее. Посланник Бругман заявил себя при этом похвально; ибо видя, что покупкою детей выкупались и детские души, и им открывался путь ко спасению наставлением их в Христианской Вере и крещением во Христа, он охотно взял девочек, заплатив за Перекопскую девочку 25, а за Нагайскую 15 рейхсталеров, вывез их потихоньку из Астрахани и вручил их ее Княжеской Светлости, супруге милостивейшего Князя нашего и Государя, которая поручила тех девочек, для наставления их в Немецком языке, Богопочтении, добродетели и искусстве разных ручных работ, своей любимой придворной, у которой они в короткое время успели так много, что при крещении, 19-го Мая, 1642 года, совершенном торжественно, в присутствии многих Княжеских особ и других знатных лиц, и при высоких восприемниках их, не только показали знание Лютерова Катехизиса, но, к удивленно многих, могли давать отчетливые ответы и на многие другие вопросы, касавшиеся Христианства. Перекопская девица, называвшаяся прежде Танной (Tanna), переименована в крещении Анной-Марией, а Нагайская, бывшая по имени Тауби (Taubi), наречена Софией-Елисаветой, обе по именам ее Княжеской Светлости, Марии Елисаветы.

Замечательно также, что бывший в это время в Астрахани, наш Татарский и Турецкий переводчик, Мартын Альбрехт, [1014] который родом был из Татар и в детстве также был увезен, продан в Москву и окрещен там, узнан был здесь своим отцом и приятелями, которые хотели его выкупить, но он не захотел уже вернуться к ним, говоря: «Приняв однажды истинную, Христианскую Веру, он хочет и далее жить и умереть в ней, а по тому добровольно отказывается от своих родителей, хотя он и любит их». После этого он даже и не отлучался далеко от Посольства, из опасения, чтобы родители насильно не похитили его. Человек он был лет 26, кроткий и весьма услужливый для всех.

Персидский Посол также купил здесь в жены себе девицу из Нагайских Татарок, и у ее собственного же брата, у одного, находившегося в плену, Мирзы. Посол дал за нее 120 талеров чистыми деньгами и лошадь, стоившую 10 талеров, хотя Посол имел около 70 лет, но был еще довольно крепок и в силах.

Путешествие от Астрахани до Москвы и что в нем случилось.

7-го Сентября мы поднялись из Астрахани и пустились опять по Волге. Посланники разделили между собою сопутствовавших и взяли себе каждый по барке. В тот день мы приостановились в полумили от города и ожидали там Султана. Когда на следующий день он прибыл к нам с тремя барками, мы приветствовали его выстрелами и поплыли далее вместе с ним. 10-го числа мы миновали остров Бузан (Busan), около которого Крымские и Перекопские Татары переплывают Волгу вплавь, так как здесь она очень узка. Чтоб воспрепятствовать такому легкому сообщению их, Русские держат здесь, на восточной стороне реки, караул или стражу из 50 стрельцов. Несколько из этих стрельцов явились к нам и просили хлеба: им дали мешок сухарей. [1015]

15-го Сентября прибыли мы к Чернояру (Tzornogar) (Черному Яру. О. Б.), и так как городок этот построен Великим Князем, Михаилом, то его называют также Михайлов Новгород; он отстоит в 300 верстах или в 60 милях от Астрахани. Воевода этого городка прислал Посланникам письмо на Латинском языке, оставленное ему Алексеем Савиновичем; в письме этом Воевода просил выйти на берег и посетить его; он же, по лестному заявлению Алексея, готов доставить и нам возможные удовольствия. Не желая терять времени, мы отклонили это приглашение и не вышли на берег.

24-го Сентября мы достигли города Царицы (Sariza) (Царицына. О. Б.), отстоящего в 200 верстах от предыдущего. 29-го Сентября, в день Св. Михаила, мы имели добрый ветер и проплыли против течения 40 верст. Некоторые Русские приписывали это дню именин Великого Князя Михаила (По Католическому и Протестантскому Календарям в сей день Архангела Михаила. О. Б.).

2-го Октября барка Персидского Посла, на которой были лошади, села на мель, и положено было много труда, чтобы вывести ее на глубину. В этот промежуток времени Султан вышел на берег, а к нему вышли и наши Посланники, и отобедали там вместе с ним. Остальные сопутники обоих Посольств также перезнакомились друг с другом, при чем Персияне все перепились водкой до того, что падали в воду, кто там кто здесь, и их, точно мертвую скотину, нужно было перетаскивать на их барки. Когда суда были готовы и мы хотели уже отплыть далее, Персияне завели с Русскими стрельцами, состоявшими при нас, перебранку, а за тем и драку, сперва палками, а потом вынули и сабли. Султан, также пьяный не менее своих прислужников, хотел было пустить вход огнестрельное оружие, но мы уговорили его, и ссора была прекращена. [1016]

Того же числа ночью, один из мальчиков, прислужников Султана, страдавший поносом, перешел к нему на барку, где упал вводу, и его спохватились не прежде, как утром, когда река далеко уже унесла и поглотила его.

6-го Октября прибыли мы к Саратову (Saratoff), в 350 верстах от Царицы. Нам сообщили здесь, что отряд Казаков наткнулся было на отправленный вперед по суше караван или станицу, но заметив, что будет значительный отпор, они, хоть и не сделали враждебного нападения, но с несколькими кобылицами проскакали с великим криком мимо каравана, и таким способом отогнали и увели из каравана нескольких аргамаков (Archimaken, как называют Русские Персидских лошадей).

14-го Октября, к вечеру, поднялась сильная буря с северо-запада, рассеявшая суда наши туда и сюда. Наша барка, на которой был Посланник Крузе, с двумя Султанскими судами, на которых находились лошади, ударились о восточной берег реки, дали течь и в минуту наполнились водою. Все добро наше мы должны были перенести на берег; Персияне же, видя, что вода грозит лошадям, наклонили барки свои на бок, и таким образом спасли лошадей своих, кроме одной, которая утонула. Буря продолжалась два дня и две ночи, и так как мы боялись, что ветер совсем может разбить нашу барку, то мы сняли мачту, после чего стало бить тише. 16-го числа, когда ветер совершенно улегся, мы поставили опять на воду затонувшую барку нашу, вытащили ее на берег, законопатили и склепали ее. Персияне же, которых барки не могли уже употребляться в дело, повели далее лошадей уж сухим путем. 24-го числа прибыли мы к городу Самаре (Samara), отстоящему от Саратова в 70 милях.

4-го Ноября праздновали день именин Посланника Оттона Бругмана, и тремя залпами из пушек с обеих барок приветствовали его, желая ему всякого благополучия, при чем случилось следующее несчастие: под крышей на палубе заткнуто было заряженное ружье, и когда, внизу барки, стреляли из [1017] большой пушки, то от зажженного фитиля воспламенился и порох в ружье, которое и выстрелило пулей по ногам слуги, Каспера Зелера (Sehler) и барабанщика Христофора Бута (But), стоявших тогда на палубе; один из раненых долго еще после этого оставался в Казани больной.

6-го Ноября мы миновали большую реку Каму, и 8-го вечером, при великой стуже, вошли в реку Казанку. Мы остановились в четверти мили от города, против одного монастыря. Далее на Волге оставаться было невозможно, ибо в ту же ночь был такой сильный мороз, что на другой день вся река стала.

Сначала Воевода, Иван Васильевич Морозов (Jvan Wasilowitz Morosow), бывший прежде Царским Советником, принял нас дурно. Причиною тому частью то, что мы не тотчас же, как Воеводы обыкновенно желают этого, бежим к ним с подарками, частию же то, что Казанский Воевода находился в особенной дружбе с важнейшими Русскими купцами, которые и прежде всеми мерами старались помешать нашему путешествию, цели нашего Посольства, и тому подобное. Так, Посланники отправили сперва к Воеводе нарочных (Нарочные те были: Дворецкий и толмач, как это видно далее. — Перев.), с предъявлением Великокняжеской пропускной грамоты, с изъявлением дружеского приветствия и прося его о приискании им помещений. Но он не впустил даже к себе посланных и дал такое решение: чтобы уполномоченные наши возвратились на барку, и что он сам даст знать о своем нам ответе. На другой день он прислал одного Боярского Сына (Sinbojaren) на барку Посланника Бругмана, и приказал спросить: «Кто у нас был Посланник и кто купец?» Посланник Бругман оскорбился таким вопросом, схватил Боярского Сына за руку и сказал: «Скажи Воеводе, что я свинопас (Schweintrecker), и прибавь ему, если он сам не умеет грамоте, то не уже ли у него нет людей, которые бы прочитали ему пропускную грамоту Царя. В ней он увидал бы, как относится и называет нас Великий Князь». Не смотря на это, мы все-таки [1018] должны были прожить несколько дней на барках при сильных морозах, что для тех из нас, которые имели у себя мало одежды, было крайне тягостно. Воевода хоть и приказал сказать нам, что мы можем сами, за свои деньги, нанять себе помещение, но в то же время запрещал Русским, чтобы они отнюдь не принимали нас к себе. Он приказал также наказать палками стражу, приставленную у входа в речку Казанку (Casanka), за то, что она пропустила нас, а также и одного мальчика, который на своей телеге подвез у одного болота нашего Дворецкого и толмача, которых мы посылали (как сказано выше) к Воеводе.

11-го числа приглашен был Персидский Посол и помещен в предместье. Когда этот Посол переговорил с Воеводою относительно нас, то 13-го числа и мы наконец допущены были в город, при чем нам стоило великого труда перебираться по льду. Но мы тоже помещены были только в слободе (Solwoda) или в предместье, и нам не дозволено было расположиться внутри городской стены.

Разделение Посланников и сопутствовавшего им народу в помещении и продовольствии, продолжалось и здесь, также как и на барках; но так как главным распорядителем по продовольствию был Посланник Бругман, то наша половина, на отдельном столе, довольно продолжительное время получала пищу только по одному разу в день, а для питья одну воду, без уксусу и водки.

20-го Ноября Посланники подарили Воеводе их 2 барки, прибавив к тому и другие подарки, которые и были приняты с благодарностию, и сделали Воеводу готовым ко всякого рода услугам для нас.

6-го Декабря Русские праздновали свой большой праздник — Св. Николая, продолжавшийся потом целые 8 дней, и во все это время хорошие приятели, как мужчины, так и женщины, радостно посещали друг друга и, понапившись уже порядком, расходились, пошатываясь, по домам, а некоторые даже ползком. [1019] Хозяйку нашу, как женщину зажиточную, также посетили несколько молодых и старых женщин, ее родственница и подруг, которых она, совестясь нас, поместила в особом месте комнаты, за занавескою, и там угощала их калачами, пирогами, водкой, пивом и медом. Когда же горячие напитка прогнали в них застенчивость, то они отбросили прочь занавес, подошли и подсели к нам, приглашая нас, Немцев, принять участие в их питии, в веселии, и ради вежливости мы не прогнали их, но повеселились с ними.

В эти же дни приходил к хозяйке и Священник с своим Дьяконом, кадил перед образами и на самую хозяйку, при чем он и утешал ее в ее горе, так как муж ее сидел в долговой темнице. Священник этот много разговаривал со мною о своей Вере, о чудесах, в которые она верят, и между прочим о том, что в Казани у них в Спасском монастыре (Spas), 40 лет тому назад, вырыты были из своих могил, два святых монаха, по именам: Варсонофий (Warsinosi) (Варсонофий, Архимандрит Казанского Преображенского монастыря, был Епископом Тверским 1563, а в 1576, оставив Епархию, возвратился в свой монастырь, где и скончался того же года; мощи же его обретены 1596, Октября 4, и почивают в приделе большой церкви, на южной стороне, поверх земли. О. Б.), и Гурий (Kurci) (Гурий, первый Архиепископ Казанский, из Дворян Раготиных Радонежа, сначала Игумен Волоколамского Иосифова монастыря 1522 г., потом Селижаровского , а с 1555 Архиепископ; скончался 1564 г., Декабря 4, приняв схиму, а мощи его обретены Октября 4, 1596 г., и почивают в Казанском Благовещенском соборе. О. Б.), которые и теперь еще лежать нетленные, а если больной, или расслабленный, придет и помолится им, то выздоравливал. Когда же я спросил его: если это так, то почему же он сам не полечится этим средством от своей боли в спине, на которую он тут же, незадолго перед тем, жаловался нашей хозяйке? и по чему же в Казани, при всем этом, также много слепых, хромых и вообще болящих людей, как и в других местах России? [1020] Дьякон расхохотался при этом вопросе, а Поп, ворча и ругая его и меня, ушел домой.

Простояв в Казани 5 недель, пока установилась хорошая санная дорога, мы отправились, в полдень, 13 Декабря, в путь, на 60 санях, а Персидского Посла, по распоряжению Воеводы, оставили в Казани. Мы поехали вверх по Волге, и 21 Декабря прибыли в Нижний (Niesen), отстоящий на 60 миль от Казани. Посланники остановились в доме нашего поверенного (фактора), Бернгарда Гаусa (Hauss), а остальные спутники и прислуга разместились кругом, по соседству с ними. Здесь мы нашли самую отдаленную Лютеранскую кирку, существующую в Северных странах (как это и выше уже сказано), которая, по словам тамошних Лютеран, была там уже 58 лет. Пастор этой церкви, М. Христофор Шелиус (Schelius) из Ростока, был чрезвычайно образованный молодой человек, состоявший тут уже 4 года, но полгода назад он умер, и когда наш Пастор сказывал в этой кирке проповедь, в 4-е Воскресенье Перед Праздником Рождества Христова, прихожане просиди, нельзя ли нам остаться у них еще хоть 2 дня и вместе встретить Рождество Христово, потому что они хотели бы причаститься у нашего Пастора, по неимению у них своего постоянного. Но Посланник Бругман торопился, и просьба их осталась не исполненною. Таким образом, 23-го Декабря, после обеда, мы пустились в дорогу и, оставив Волгу, поехали по реке Оке. 25-го Декабря, рано утром, часа в 2, мы прослушали проповедь на Рождество Христово в селении Юрьине (Jurino), лежащем в 50 верстах от Нижнего, и в тот же день проехали далее еще 50 верст.

29-го числа прибыли мы в древний город Володимир (Wolodimer), находящийся в 42 милях от Нижнего и в 29 милях от Москвы. По старинным лавкам и по развалившимся стенам башен и домов видно было, что некогда это был большой и знатный город.

Последнего числа Декабря прибыли мы в селение Рубоса (Rubossa) (Рупосово, Рупосова? О. Б.), лежащее в 8 милях от города Москвы; к нам [1021] возвратился туда наш Пристав, который послан был вперед к Великому Князю, и привез нам известие, что мы будем приняты, в Москву послезавтра.

Здесь Бругман опять расходился, без всякой причины, грозил некоторым, немаловажным даже лицам из спутников Посольства, обрубить нос и уши, как только доберется до своих границ, но на угрозы эти никто уже не обращал внимания и не бежал из Посольства.

Как мы были приняты в Москве, как представлялись и что далее происходило там.

1-го Генваря, еще до света, мы отправились дальше и сделали 25 верст, до села Пехра (Bechra) (Иначе — Пехорка, Яковлевское, при реке Пехорке, ныне в 16 верстах от Москвы, с 15 дворами населения или с лишком за 100 душами обоего пола и церковью. О. Б.), в которое приехали еще довольно рано. Мы выслушали здесь проповедь на Новый Год и простояли потом весь этот день.

2-го Генваря мы снова весело въехали в Москву; навстречу нам выехали два, назначенные Его Царским Величеством, Пристава, в сопровождении множества народу; они дружески приняли Посланников и пригласили их сесть на двое больших, подбитых красным атласом и обложенных дорогими коврами саней. Для важнейших же спутников их приведены были двенадцать белых Царских верховых лошадей. Таким образом мы въехали в город, при дружеских [1022] приветствиях множества добрых приятелей, которые находились тут же, и помещены в большом Посольском Дворе; тотчас же принесли нам, обычные при поздравлении с приездом, напитки, и потом ежедневно уже нас милостиво снабжали продовольствием, или всем тем, что касалось до стола и погреба.

Мы нашли уже в Москве Посольских лошадей и прислугу, посланных нам вперед из Астрахани; но Рейснер (Reussner) поспешил для достижения своих тайных с Бругманом намерений уехать уже до нас в Голштинию.

6-го Генваря, 2 в день Св. Крещения, Русские торжествовали праздник с великим водоосвящением, на котором присутствовали Великий Князь и Патриарх, со всеми придворными чинами и духовенством.

8 числа Посланников пригласили на первое тайное представление, на котором они имели совещание в продолжение почти часа времени. В эту ночь умер младший сын Великого Князя, Князь Иван Михайлович (Jvan Michailovitz), бывший 8 лет, (В подлиннике 5, очевидно, по ошибке. — Перев.) (Но он род. 2-го Июня 1633 г., ум. 10-го Генваря, 1639 г. О. Б.) вследствие чего по всей Москве, особенно же при Дворе, настала великая печаль; все подданные при этом обязаны снять с себя свои украшения, золото, жемчуг и дорогие одежды, и одеться в ветхие, порванные и темного цвета кафтаны.

21 Генваря Посланников потребовали на другое тайное представление и, по случаю печали, их повезли на вороных лошадях; палатки все покрыты были черным сукном, и Советники одеты в черные камлотовые одежды; это представление продолжалось два часа.

30 Генваря отправился Фон Ухтериц в давно желанный им путь, в Голштинию. При отпуске его случалось следующее достойное внимания обстоятельство. Фон Ухтериц, по частным [1023] делам своим, именно по случаю получения наследства, очень хлопотал, чтобы поскорее уехать в Германию, и несколько уже раз просил о том позволения у Посланников. Но Бругман долго не соглашался отпустить его, пока, наконец, не уступил, только с условием, чтобы он ни от кого не брал писем в Германию, особенно же к Голштинскому Двору, кроме как от него, а все остальные письма от других кого-либо передать ему, при таком условии он не только отпустит его, но и даст хорошее вспомоществование на поездку; в противном же случае пусть он, Фон Ухтериц, и не думает достигнуть желаемого. Это показалось дико и нечисто Фон Ухтерицу, как честному Дворянину; он обратился за советом к Посланнику Крузе и к другим, спрашивая, что ему делать? и сообща приняли за лучшее, чтобы он повел дело так, как будто бы согласен содействовать Бругману в таком неблаговидном намерении его. Когда же Ухтериц заметил Бругману, что, ведь, он может подвергнуться ответственности, если и Посланник Крузе тоже вручить бумаги к Его Княжеской Светлости, а он их не доставит Герцогу, то Бругман объявил, что даст ему письменное собственноручное удостоверение в том, что Ухтериц отвечать не будет, и если что случится, то ему, Ухтерицу, никакого вреда не последует. Затем Ухтериц не возражал уже далее, и Бругман остался доволен и снарядил Ухтерица к отъезду. Между тем Посланник Крузе изготовил два письма, и одно из них отдал Ухтерицу потихоньку, а другое, так как оно должно было попасть Бругману, открыто, при всех. То же сделали Секретарь и некоторые другие лица при Посольстве. При чем надо было устроить так, чтобы Фон Ухтериц передал эти письма Бругману не перед отъездом своим, когда Бругман, вскрывши их, мог, пожалуй, опять отменить поездку Фон Ухтерица. Для устранения этого Фон Ухтериц сказал Бругману, что считает за лучшее передать ему, Бругману, письма не в Москве, а в полумили уже от города, как бы для того, чтобы Крузе не догадался; по отъезде же Ухтерица, чтобы Бругман снова потребовал пакет с письмами себе, как бы для того, чтобы еще что приложить туда; в таком случае и честь его, Ухтерица, будет как бы соблюдена, Это разумное предложение очень понравилось Бругману, [1024] и он послал с Ухтерицем своего надежного человека, как бы для проводов, собственно же для того, чтобы взять письма. Когда это сделалось все таким образом, Ухтериц поскакал сколько мог скорее, и благополучно прибыл в Голштинию. Бругман же, вскрывши письма, полученные им от Ухтерица и видя, что в них нет ничего особенного, даже и в пакете Крузе, догадался, что настоящая рыба ушла, и что он обманулся в своих замыслах. После этого он стал еще раздражительнее прежнего, но не смел открыть настоящей тому причины.

2-го Февраля, Иоанн Грюневальд (Gruenewald), Патриций Данцига, один из важнейших спутников Посольства, после осьмидневной болезни, тихо и по-Христиански скончался, и 6-го Февраля погребен на Немецком кладбище, с надлежащею торжественностью. Он был истинно набожный, богобоязливый и кроткий человек, одинаково хорош со всеми, умевший устроить и успокаивать всякого рода несогласия. Еще до этого путешествия с нами он совершил большой и трудной путь в Западную и Восточную Индии, и быль весьма сведущ в делах этих стран.

5-го Февраля прибыл в Москву и великолепно был принят Русскими Персидский Султан (Имам-Кули), и чтоб не задержать нас, он на 3 же день после этого приглашен был на представление (аудиенцию).

11 -го числа Посланник Бругман пожелал и получил, один, тайное представление. 12 числа мы отблагодарили наших солдат и офицеров, которые, по соизволению Его Царского Величества, ездили с нами из Москвы в Персию, и расплатились с ними.

23-го Февраля мы были на последнем открытом представлении у руки Его Царского Величества и окончательно простились с ним.

7-го Марта Персидский Султан снова отправился из Москвы а поехал вперед в Ливонию. [1025]

Отъезд из Москвы через Ливонию, до возвращения в Голштинию, в столицу Его Княжеской Светлости, милостивейшего Государя нашего.

После этого мы также собрались в путь, и 15-го Марта, еще по санной дороге, выехали из Москвы, в сопровождении нашего Пристава, нескольких стрельцов и множества Немцев. За тем, дружески распростившись с провожавшими нас, мы быстро помчались, и делали усиленные переезды, чтобы воспользоваться еще санным путем; ибо весна уже наступала и погода стала теплее. Так 18 числа мы приехали в Тверь (Twere), а 19 — в Торжок (Tarsok): оба эти города были для нас Ямами (Jame), на которых получали мы свежих лошадей. Город Торжок невелик, но в нем 30 церквей и часовен, ежедневно посещаемых; одна церковь каменная и по наружному виду довольна красивая. Русские никого из нас не хотели впустить в город.

23 Марта мы снова прибыли в Великий Новгород (Naugart), и прекрасно приняты были Воеводою, угощавшим нас несколькими кушаньями и напитками. Мы нашли здесь и Персидского Посла, с которым на следующий день поехали уже вместе далее, и 24-го числа оставили Русские границы.

Только что въехали мы в Ижорию (Ingcrmanland), как вперед послан был наш Врач, к одному знатному господину, бывшему нашим хорошим другом, который лежал в Ливонии опасно болен и очень часто желал видеть, и так как и я впал в лихорадку, да кроме того, имел также другие уважительные причины не оставаться более при Посольстве, то и я отправился в Ревель с нашим Врачом.

Последнего Марта Посланники с Султаном приехали к Нарве, где главный начальник, Врангель (Wrangel), встретил их с 50 всадниками и принял. Султан остановился у одного Советника, Якова Мюллера (Mueller). Когда у двери его [1026] собралось множество народу, преимущественно женщин, желавших посмотреть на жену Персиянина, как она будете выходить из закрытых саней, Султан разгневался до того, что хотел лучше уехать вон из города, чем допустить видеть жену его. Он спросил даже: «Разве все женщины в Нарве блудницы, что ходят непокрытые?» О нашей стране он судил по своей, так как в Персии ни одна честная женщина не дозволит себе показать свое лицо чужому кому бы то ни было. Таким образом нужно было разогнать народ прежде, чем жена Султана вышла из саней. После этого Султан приказал, чтобы женская повозка всегда уже и в других местах подъезжала ближе к постоялому двору и чтобы ход от повозки до дверей гостиницы всегда увешивался полотном с двух сторон, между которым и проходила из повозка и в повозки никем не видимая жена Султана и ее служанка, которую Султан купил в Казани за 30 рейхсталеров.

4-го Апреля Посланники выехала из Нарвы в таком же сопровождении, как и въехали в нее, и прибыли в селение Пурц (Purtz), в котором простояли целый день и наняли других лошадей. 8-го Апреля отправились все в замок Кунду (Kunda), где простояли 4 дня. Так как снег в это время уже сошел и на санях ехать далее было нельзя, то все Посольство должно было продолжать путь верхом и на колесных подводах.

13-го Апреля Посланники прибыли в город Ревель, и были там хорошо приняты и помещены одним достопочтенным Советником. Так как здесь Посланник Бругман, как и прежде бывало в других местах, стал уже в высшей степени преследовать Секретаря Посольства, то этот последний, 15-го Апреля, сел на корабль и уплыл вперед в Голштинию, где и пробыл в Готторфе при Дворе Его Княжеской Светлости до прибытия Посланников. Посланники со всеми спутниками своими прожили в Ревеле целых 3 месяца, преимущественно по воле и желанию Посланника Бругмана, который имел особый замысел на что-то, но в чем компас его был чрезвычайно неверен и запутан. Во все это время Посланники с спутники их проживала в городе и вне его у добрых [1027] приятелей своих в полном удовольствии. Некоторые из наших вступили в брак с Ревельскими девицами; так Г. Посланник Крузе женился на дочери покойного Г. Иоанна Мюллера, И. Maрии, в Кунде; Врач наш, Г. Гартман Граман — на девице Елисавете, дочери Г. Иоанна Фонен (Fonnen), родственнице одного знатного Советника; Ганс Арпенбек, бывший наш Русский переводчик, — на Бригите Фон Акен (Acken), и трубач наш, Адам Мёлер (Moeller), также женился там. Был там и сговор М. П. Флеминга с девицею Анною, дочерью Г. Генриха Нигузена (Niehusen), старшины и знатного купца Ревельского.

11-го Июля Посланники с Султаном и одним Русским Посланником, который отправлен был Великим Царем к Его Княжеской Светлости, Герцогу Фридриху Голштинскому, пустились в путь водою. Они поплыли на 4-х парусных кораблях и после 11-тидневного плавания достигли Голштинского берега у острова Фемерна (Femern). Они хотели было войти в Кильскую пристань, но противный ветер не впустил их туда, по чему они и отправились к Нейштадту, лежащему в 2-х милях от Любека, и 22-го Июля стали там на якоре. Узнавши же от нарочного своего, которого они посылали в город, что там свирепствует язва, они тотчас же пустились опять в море, направляясь к пристани Травемюндской, в которую и вошли 23-го Июля.

Отсюда Посланники отправили кладь, с частью прислуги, водою в Киль, сами же поехали сухим путем, и 28 Июля прибыли в Кутин (Cutin), местопребывание брата Его Княжеской Светлости, Герцога Иоанна, Епископа Любецкого, где были превосходно приняты и угощены этим Герцогом,

30-го Июля, наконец, все вместе поднялись и прибыли в хорошо известный город, Киль. Отсюда Посланники наши поехали вперед, к Его Светлости Князю, 1-го Августа благополучно достигли столицы его, Готторфа, и таким образом, Божиею милостию, наше путешествие в Москву и Персию окончательно было исполнено. [1028]

Всемогущему великому Богу, чудесно путеводившему нас в долгом и тяжком странствовании чрез всякого рода опасности для жизни, и сильным кровом своим милостиво сохранившему и радостно возвратившему нас в любезное Отечество, за такую великую благость, хвала, поклонение и благодарение отныне и до века!

Что было по окончании Посольства при Голштинском Дворе, именно: как прибыли Персидский и Московский Посланники, и как они снова отъехали.

Что происходило по совершении Посольства при Голштинском Дворе владетельного Князя упомяну здесь в немногих словах. Так, 8-го Августа Посол Персидского Шаха и Русский Посланник (Poslanik) благополучно прибыли к Княжеской столице, и с великолепным торжеством встречены были назначенною для этого Шлезвиг-Голштинскою конницей (рыцарством) и полком, в 1500 человек, наемных оруженосцев, и препровождены для жительства в два знатных богато убранных дома, против замка.

11-го Августа Его Княжеская Светлость принимал Персидского Посла, при чем Посла везли с почетными проводами. Посол одет был в великолепной и богатейшей одежде; по Персидскому обычаю, в карете перед Послом сидел его служитель и держал, приподняв вверх, Татш или Персидскую корону. Эта повязка или корона сделана была из красного бархата, атласа, или из иной красной материи, и вышита и подбита по числу их великих святых (как рассказано это выше). Такую священную повязку великие господа обвивают пестрым шелковым флером, так что она очень похожа на другие Мендили или повязки (чалмы). Она-то и составляет важнейший наружный признак, которым Персияне отличаются от Турок, [1029] и который называется Кизильбаш, т. е. красная голова. Когда какой-нибудь знатный Персиянин является к Шаху, то он приказывает нести за собою такую Tatsch или повязку, покрытую платком, до самых Царских покоев, где и надевает уже ее на голову, как сделал это теперь и Посол наш.

Вошедши в приемный покой, Посол этот, с обычною торжественностию и почтением приблизился к Его Княжеской Светлости, приветствовал его от имени своего Шаха, и в запечатанном кошеле или мешочке (называемом у них Кисе, Kisse), который на обеих руках нес Визирь или Секретарь за Послом, передал верительную грамоту. Сказанный мешочек, или Кисе, был из прекрасной золотой парчи, с вышитыми выпуклыми изображениями из цветного шелку, длиною в 5 четвертей локтя, а шириною в четверть; ибо в такую величину и вид сложена была самая грамота, писанная на прекрасной бумаге, сделанной из шелка и хлопчатобумажной ткани, высоким, напыщенным слогом, по Канцелярскому образцу Персиян. Содержание этой грамоты, равно как и той верительной грамоты, которая вручена была нам при отъезде из Персии, существенно заключалось в следующем: После длинного, высокого и почетного титула и всевозможных пожеланий, Шах говорил в грамоте, как глубоко приятно было ему почетное Посольство, которым Его Княжеская Светлость удостоил его; что, с своей стороны, он предлагает Его Княжеской Светлости свою искреннюю, неизменную дружбу, какую и предки его вели всегда с высокими Государями Христианскими Немецкого народа; что, вследствие всего этого, он, Шах, также не хотел отказать себе в удовольствии послать и к Его Княжеской Светлости своего Посла с просьбою, чтобы Его Княжеская Светлость, когда понадобится, продолжал подобные Посольства и присылал бы к нему своих дружественных, любвеобильных Посланников. С своей стороны он, Шах, будет делать то же; и все, что только было и будет желательно Его Княжеской Светлости предпринять по поводу настоящих дел (отношений), если только желаемое не в ущерб Государству его, он, Шах, охотно все исполнит, как обо всем этом пространнее Посол его доложит словесно Его Княжеской [1030] Светлости, по Его Царскому повелению. С своей стороны он, Шах, ничего бы так сердечно не желал, как чтоб начатое, в высшей степени похвальное и великое намерение Его Княжеской Светлости достигло счастливого успеха и окончания, и проч. и проч.

14-го Августа Персидский Посол представил и передал Его Княжеской Светлости Шахские подарки, состоявшие из нескольких прекрасных Персидских лошадей, богатых, драгоценными каменьями обделанных, уздечек, нескольких кусков дорогой золотой парчи и множества других Индийских и Персидских тканей, много ценных товаров, вещей и редкостей. Вели и несли эти подарки 300 человек.

16-го числа представлялся, с грамотою и подарками вместе, от Его Царского Величества Русский Послании к Его Княжеской Светлости и был также принят надлежащим почетным образом. Затем оба Посланника имели разные тайные представления и совещания с Гг. Советниками Его Княжеской Светлости, и несколько раз оба вместе кушали у стола Его Княжеской Светлости.

22-го Сентября Персидский Посол, а вскоре за ним и Русский Посланник, получили свой обратный отпуск и, приняв почетные подарки от Его Княжеской Светлости, через несколько дней отправились в обратный путь домой.

Так как Персидский Посол, бывши у нас, довольно сурово обращался с своими спутниками и грозил, что на обратном пути он будет еще строже (что действительно и было), то, как помянуто уже выше, шестеро из этих спутников, а именно важнейшие из них: Визирь и один главный служитель Посла, по имени Хаджи, и еще один Армянин, опасавшиеся, по некоторым причинам, даже за жизнь свою у Султана, потихоньку ушли из Посольства и остались в Голштинии.

Как только Султан пустился в море, Визирь, по имени Гаквирди (Hakwirdi), с сыном своим, и сказанный Хаджи, явились к [1031] Его Княжеской Светлости и просили о назначении им содержания, которое и дано было им довольно достаточное. Гаквирди был 55 лет и, по Персидскому образцу, ученый и весьма сведущий в Арабском языке человек. Познакомясь со временем со свойствами Христианской Веры и узнав начала, на которых она основывается, и соображая, с другой стороны, что Вера Магометанская, исполненная очевидной лжи, не может навести на истинный путь к блаженству, он убедительнейше просил Его Княжескую Светлость, милостивейшего Государя нашего, оказать ему милость и помочь, чтобы его и сына его наставить и окрестить в нашу Веру. Такая просьба, наиболее согласная с указанными выше намерениями Его Княжеской Светлости, не щадившего, для достижения их, огромных издержек, так как исполнение ее вело к славе Бога и спасению душ человеческих, была принята с радостью, и оба Персиянина: отец у нас, в Шлезвиге, а сын при Курфиршеском Дворе, в Дрездене, поручены были, для наставления в главных началах Христианской Веры, нашим Пасторам. На 61-м году от рождения своего отец довольно порядочно ознакомился с Немецким языком, а Катехизис Лютера для детей выучил даже наизусть и уразумел его вполне, так что содержание его, он, вместе с своим сыном, при крещении их в высокоторжественном собрании, в Готторфе, в присутствии Его Величества, Датского Короля, и множества других Княжеских особ, мог передать совершенно вразумительно и отвечать также и на другие вопросы, относящееся до Христианства. Отец, названный в крещении Фридрих Христиан, целые 5 лет жил у меня в доме, и он оказал мне немалую услугу сообщением различных сведений о состоянии Персиян, об их Исповедании, образе жизни и проч. У меня же бывши в дому, он в 1650 году, 18 Генваря, постоянно оставаясь неколебим в признанной и принятой им Христианской Вере до самого конца, за 3 дня до своей смерти, непременно пожелал приобщиться Св. Тайн, приобщился их и скончался на 66-м году своей жизни.

Оставшийся после него сын его, названный при крещении Ганс Георг Фарс (Farss), по распоряжению Его Светлости, Герцога Иоанна Георга Саксонского, отдан был в обучение, вместе [1032] с наставлениями в Вере, оружейному и пороховому делу, к чему он имел особую охоту, так что оказал в этом деле хорошие успехи, вследствие чего Его Княжеская Светлость, милостивейший Государь мой, определил его здесь, в столичной крепости, Цейхмейстером (Zeugmeister).

Армянину же, по имени Григорий, человеку, имевшему в Персии хорошее положение, Бругман не хотел оказать услуги, какую оказали Армяне в Испагани ему и всем нам, во время нападения там на нас Индийцев. Так, когда Григорий, по Христианской доверчивости, сообщил втайне Бругману, что он, по уважительным причинам, намерен уйти от Султана и взять путь через Италию, где он также имел дела, по приказание своего Государя, Бругман хотя и обещал ему свое в том содействие, но потом, ради известных причин, желая угодить Султану, открыл ему намерение Армянина. Вследствие этого Султан решился захватить и вывести насильно Армянина с собою. Армянин же, когда однажды ночью Султан потребовал его к себе, с приказанием принести и свои деньги, догадавшись, что дело должно быть неладно, и что в приглашении этом скрывалось предательство, получив при том от одного из своих товарищей предостерегающий знак движением головы, сделал вид, как будто готов сейчас же исполнить желание Султана, а в то же время бросился в дверь вон, перескочил через стену, бежал и скрылся в одном спальном платье. После этого Бругман, чтобы принудить Армянина возвратиться опять и явиться, приказал все имущество его и товары, привезенные им в Германию на продажу и отправленные было по совету Бругмана, с одним слугою, в Гамбургу привезти снова из Гамбурга, что и было исполнено, и товары те передать Султану. Но, не смотря на то, Григорий все-таки остался в Голштинии, бросил все, кроме грамоты или письма в Италию, которое втайне доставил ему слуга его, остававшийся еще у Султана. Сам же Григорий скрывался довольно долгое время у дворцового садовника Его Княжеской Светлости и потом, с защитительною грамотой от Его Светлости к Шаху Персидскому и с денежным пособием в несколько сот рейхсталеров, через Италию возвратился в Персию. Когда [1033] я был в 1643 году еще раз в Москве, то слышал там от спутников бывшего там же Персидского Посла, что Григорий прибыл в Испагань почти в одно время с Султаном. Вскоре за тем Шах Сефи умер, а на престол возведен был сын его, по имени Абас (Abas), как уже было сказано о том выше.

Дальнейшее известие о том, что наконец случилось с Оттоном Бругманом.

После отъезда из Готторфа Персидского и Русского Посланников, Его Княжеская Светлость потребовал от Бругмана отчет в полученных им и израсходованных деньгах, а также строгой ответности в тех и других его поступках и распоряжениях, для чего хотя ему и дано было довольно продолжительное время, но все-таки такую во всем отчетность он, Бругман, представил крайне неудовлетворительно. Между тем, бывший Секретарь Посольства подал на Бругмана открытое обвинение или жалобу на понесенные им во время путешествия оскорбления, и по этой жалобе возникла между сими двумя лицами тяжба, с участием высокоученых Адвокатов. По рассмотрении обстоятельств дела Бругман, приговором суда и закона, присужден был, наконец, к испрошению открыто извинения.

Но так как найдено также было, что тот же Бругман нарушил верность, которою был обязан перед Его Княжескою Светлостию, нагло и совершенно безбоязненно переступил границы данных ему повелений, потерял всякую добросовестность, честь и стыд, погряз во всякого рода недозволенных и никогда в Посланнике неслыханных пороках и преступлениях, то Его Княжеская Светлость, чтоб доказать свое высокое негодование на таковые поступки перед целым светом, и [1034] в особенности перед теми высокими Государями, к которым Бругман был посылан и у которых так неодобрительно и зло он заявил себя, принужден был предать его, Бругмана, суду, справедливым приговором которого, после надлежащего судебного исследования, возбужденного против него, он осужден был на смерть. Таким-то образом Его Княжеская Светлость повелел обвинять Бругмана, назначив для того особого правительственного обвинителя (фискала) перед особым судом, составленным из Дворян и высокоученых господ Заседателей (Adsessoren), и, по объявлении прежде состоявшегося домашнего суда (juramenti domesticitatis), сказанный уголовный суд, после того, как назначенные, по желанию Бругмана, ex officio, знаменитые Стряпчие (Авдокаты) составили в довольно продолжительное время, на основании всех, сообщенных им, бумаг по этому делу, возможное оправдание, представленное в тот суд защитником обвиняемого (Прокурором), рассмотрев все, приговорил, наконец, Бругмана повесить; но Его Княжеская Светлость, по своей высокоприрожденной кротости, изъявил милость, заменив этот род казни обезглавлением посредством меча.

Конечно, не без того, чтобы долг Посланников (munus legationum), и прежде у всех народов считавшийся высоким, священным, полезным и необходимым, требующим особенной верности, добросовестности и справедливо-честных действий (ибо и сами Посланники суть отражение Государей, umbrae principum), иногда грубо не злоупотреблялся; случалось, что некоторые Посланники оскверняли себя тем и другим недозволенным преступлением, или пороком, и тем причиняли, как Государям своим, так и самим себе великие неприятности, как это достаточно подтверждает свидетельство многих примеров в Истории. Упомянем здесь о некоторых из них. Так из Иосифа, из одной древней Иудейской Истории, известно, как Досифей (Dositheus) нарушил доверие, которым он был обязан Гиркану (Hyrcano). Из Кранца (Cranzio) знаем, как Николай де Бо (Nicolaus de Во) не только дерзко нарушил повеление и предписания своего Государя, Маркграфа Бранденбургского , но и сделал явный подлог, самым недобросовестным образом подчистив [1035] грамоту и вписав в ней другое имя. Далее, из Ливия известно, как три сына Марка Фабия, люди неопытные, отправленные Римлянами в качестве послов к Французам, по делу с Клузинами (Clusiner), как они перешли на сторону Клузинян и участвовали в войне против Французов. Наконец Геродот и Юстин рассказывают, как Посол Персидского Царя Дария к Македонскому Царю Аминте вел себя дерзко и неприлично до того, что даже за общим столом не мог обуздать своей постыдной страсти (о чем подробнее рассказано уже нами в 15 главе 5 книги).

Но чтобы один и тот же Посланник, и в одно только Посольство, совершил столько различных, за один раз, важных преступлений, как Бругман, который не только переступил пределы данного ему повеления Его Княжеской Светлости, но распечатывал и подменял бумаги, писанные к высоким особам, делал ложные доносы, составлял множество различных несправедливых бумаг (manifesta falsa), на имя Его Светлости, в которых бесчестил и клеветал на собственного своего товарища и на других лиц, кроме того постыдно расторг свой брак, вел злую жизнь, совершил умышленное убийство, растратил вверенное ему имущество и деньги Его Княжеской Светлости на многие тысячи, представил неверный счет, и многое подобное тому, и все точно доказанное, то такого примера нельзя найти ни у одного из бытописателей. По этому все такие, в одном Посланнике неслыханные, злоупотребления и необычайные проступки, совершенные за один раз, также мало могут быть оправданы и Бругман остаться не наказанным, при одной даже тени справедливости, да и мало история может указать примеров, чтобы исчисленные нечистые дела, и даже хотя бы одно из них и водном Посланнике, не были наказаны от Бога и людей самым жестоким и строжайшим образом. Итак, Его Княжеская Светлость ничего иного не мог и предпринять, как предать суду его, Бругмана.

Что касается до поведения и последних дней жизни Бругмана, после состоявшегося над ним, 2-го Мая, приговора, то я [1036] упомяну здесь о них, в похвалу Бругману. Узнавши, что решением суда и законом он приговорен к смерти, Бругман просил о сообщении ему этого приговора и судейского решения. Он обрадовался, что Его Княжеская Светлость назначил ему казнь мечом, и по поводу этого написал свое благодарственное заявление Его Светлости, за такое милостивое и смягчающее решение, и заявление это удержал у себя до исполнения приговора. Между тем он добровольно и по-Христиански начал приготовляться к смерти, и очень обрадовался, что Бог соблаговолил еще уделить ему время и место для обращения его к Нему, за каковую милость он не мог довольно и возблагодарить Бога. За тем, 4-го Мая, по свидетельству его духовника, Г. Стефана Персения (Persenii), проповедника при церкви Св. Михаила в Шлезвиге, Бругман совершил свою исповедь, стоя на коленях и проливая обильные слезы. Когда же Пастор, беседуя с ним по Евангелию и закону, хотел было, простерши руку, возложить оную на него, в отпущение грехов, то Бругман пожелал, чтобы тот подождал немного; ибо у него было еще нечто на сердце, и он хотел бы иметь совесть более успокоенную, еще покаяться. После этого, успокоившись окончательно, он с сердечным благоговением принял отпущение грехов, приобщился Св. Тайн, и за тем приготовился к смертному часу, осеняя себя несколько раз крестным знамением.

В тот же вечер, движимый Христианским желанием, я пошел к Бругману, объяснив ему, что как я тогда ничего уже не имел против него по бывшим между нами неудовольствиям, то я мог надеяться, что и он также не питает ничего против меня. На это он, в присутствии своего духовника и многих других, бывших тут лиц, дружески отвечал, что ему очень отрадно не только то, что я пришел к нему, но в особенности то, что он слышит это от меня, причем он еще раз просил меня, чтобы я простил ему все от чистого сердца, сам же он уже сделал это с своей стороны, и теперь ни о чем более не заботится, как только о блаженной кончине. Он пригласил меня посидеть у него, показывал мне свой саван и молитвенник, в котором он записал день своего [1037] рождения, лета и день назначенной смерти, и вел потом разные разговоры о духовных предметах, из чего можно было заключить об его раскаявшемся сердце и об особенном желании его умереть. На следующий день, именно 5-го Мая, когда его вели на городской вал, он также обнаружил неустрашимость духа перед смертию в некоторых действиях своих: так он пел довольно громко, когда шел, опустив голову, на месте казни он вынул заявление свое о довольстве судом, передал его Готторфскому сторожу темницы и еще раз просил поблагодарить Его Княжескую Светлость за милостивый приговор. Палачу он сказал, чтобы он не робел при исполнении возложенного на него поручения: «В приговоре сказано, — прибавил он, — чтобы предать смерти меня мечом; если случится, что он, палач, не сможет сделать этого одним ударом, то пусть он сделает два удара». Затем Бругман стал на колени и еще раз молил Бога об отпущении ему грехов. Потом осмотрел свой гроб, потребовал, чтобы его принесли вкруг, сел на него и попросил слугу своего, Штейна Енсона (Stein Jenson), подвязать ему флером волосы; когда же слуга хотел было при этом завязать и глаза, Бругман возмутился и сказал: «Неужели ты думаешь, что я устрашусь смерти?» И на обращение о том же Пастору прибавил: «Я не страшусь; ибо вижу уже ангелов, ожидающих мою душу». За тем он стал опять на колени, возвел глаза и руки к небу и ждал смерти, которая тут же и последовала от одного удара мечом. Тело Бругмана, по просьбе его, погребено на кладбище Михаила.

Это был еще новый пример, хотя нескорой, но справедливой, кары Божией, и воспоминание о замечании, которое оставил Иоанн Функций (Funccius), когда он также был казнен мечом в Королевце (Koenigsberg):

Disce meo exemplo, mandato munere fungi,
Et fuge, ceu pestem, thn polugragmosunhn.

Латинская надпись над Оттоном Бругманом на другой стороне переведена на Немецкий язык и значится так: [1038]

Mit solchem Mund und Stirn war ich in Siaedt und Land,
Im Hertzen aber nur dem Himmel wol bekand.
Das Leben Hamburg gab, Hispanien den Muth,
Und Holstein grosses Glueck: mein Thun den Todt mir thut.

To есть:

С такими устами и челом был я в городах и странах,
В сердце только знаком был с Небом,
Жизнь даль мне Гамбург, Испания дух,
Голштиния большое счастье: дела ж мои причинили мне смерть.