СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ПОДРОБНОЕ ОПИСАНИЕ

ИЗВЕСТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ,

ПРОИЗОШЕДШЕГО ПО СЛУЧАЮ ГОЛЬШТЕЙНСКОГО ПОСОЛЬСТВА ИЗ ГОТТОРПА К МИХАИЛУ ФЕДОРОВИЧУ, ВЕЛИКОМУ ЦАРЮ МОСКОВИИ И ШАХУ СЕФИ, КОРОЛЮ ПЕРСИИ

AUSSFUERLICHE BESCHREIBUNG DER KUNDBAREN REISE NACH MUSCOW UND PERSIEN, SO DURCH GELEGENHEIT EINER HOLSTEINISCHEN GESANDSCHAFFT VON GOTTORFF AUSS AN MICHAEL FEDOROWITZ, DEN GROSSEN ZAAR IN MOSCOW UND SCHACH SEFI, KOENIG IN PERSIEN, GESCHEHEN

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

О городе Султании.

Город Султания (Sulthanie) лежит под 84°, 5' долготы и под 36°, 30' широты, на гладком поле; с двух сторон его, а не вокруг него, как пишет Картрайт (Kartwrigt), идут довольно высокие горы, особенно с правой стороны, именно гора Кейдер (Keidcr). По нескольким высоким домам, башням и колоннам он имеет снаружи довольно красивый вид, но внутри очень ветх, и самые городские стены его почти все разрушены. Некогда он был одним из важнейших и великолепнейших городов в сих краях и простирался в длину более, чем на полмили; ибо и теперь еще, в большой полумили от города, на правой стороне, по пути в Гамедан (Hamedan), стоят высокие каменные ворота и башни, принадлежавшие городу. Город построен был Султаном Магумедом Ходдабенде (Choddabende) из развалин опустошенного города Тигранокерта (Tigranocerta), о котором Тацит упоминает в нескольких местах, был возведен на степень Царской столицы, как означает это и самое имя его Султания; ибо древние Цари не именовались Шахами, но, как и нынешние Турки, назывались Султанами. Но город этот очень разорен и опустошен, частию Тамерланом, частию же их собственным Князем, Ходжей Решидом (Chodza Reschid), за то, что жители его возмутились против него.

Самое замечательное, что можно видеть здесь, было древнее Царское местопребывание, которое, словно крепость, окружено было четырехугольною крепкою стеной, сложенной из больших четырехугольных камней и четырехугольными же башнями, от которых на месте находились еще некоторые обломки. Наикрасивейшее здание или Emarat было мечеть, в которой погребен Султан Магумед Ходдабенде (Ghoddabende). Все это здание устроено изящно, с 3 воротами, высота которых превосходит высоту ворот Св. Марка в Венеции; по сделаны они не из бронзы, или меди, как пишут другие писатели, а из полированной и высеченной или булатной стали и железа. Одни из этих ворот, самые большие, которые стоят против Майдана (Maidan), как рассказывают Персы, невозможно отворить, сколько бы людей ни трудилось над этим. Но если при этом произнести следующие слова: «Beask Aly bukscha!» т. е. «Оттворись из любви к Али!», то ворота эти делаются так легко подвижны на петлях и крюках своих, что их может отворить даже дитя. Свод здания выложен белыми и синими изразцами, на которых выжжены большие надписи и разного рода красивые изображения; он поднимается очень высоко и по средине сходится или заканчивается как бы круглою башнею. На верху свод разделяется металлическою решеткою, которая образует как бы отдельные хоры. На хорах этих лежит множество древних Арабских книг, из коих некоторые были длиною в 5 четвертей локтя и шириною в локоть; буквы в них величиною с палец и строки весьма старательно писаны золотом и чернилами. Их этих книг мне удалось добыть несколько листов, которые я и теперь еще храню в библиотеке Милостивейшего Государя моего. Это отрывок из Алкорана, в котором содержится начало одной забавной басни о нескольких дьяволах. Для потехи я приведу здесь вкратце содержание этого отрывка из Персидского Paraphrasi Alcorani, который Персы называют Seralz elkulub, т. е. Candela cordis, Свеча сердца. Вот оно:

Когда Бог изгнал дьяволов с неба и крепко запер небо от них, то несколько дьяволов, желавших очень знать, что делается на небе, собирались по ночам вместе и, становясь один другому на плечи, взбирались так по одному все выше и выше до тех пор, пока находившейся на самом верху не достигал неба. Здесь он обыкновенно подслушивал все, что говорил Ангел о людской жизни и счастье, и подслушанное таким [606] образом дьяволы сообщали потом людям через колдунов и вещих людей. Когда же Бог заметил такую хитрость, то бросил одну звезду, называемую по-Арабски Schihab, в голову дьявола; находившегося на самом верху, и звезда эта тотчас же прошла вниз и по всем остальным, бывшим тут дьяволам, и сожгла их всех в кучу пепла. После этого другие дьяволы, хотя и доныне проделывают то же, стараются таким же образом подслушивать Ангелов, узнавать тайну неба и сообщать ее людям, но чуть только Ангелы усмотрят эту проделку, то посылают на них прежнюю кару и истребляют их. По этому, когда Персы, видят метеор или падающую звезду, sfellam cadentem, с благ?говением и радостию произносят следующее изречение: ***

Сhoda nike dascht mara es Sheitan,
Herne busuchtend we ma chalas schudim.

«Боже, защити нас от дьявола! Да будут все они сожжены, а мы свободны!»

Но довольно об этом Магометанском произведении.

Позади, в помянутом храме, проходя к алтарю или Меherab, виден гроб Султана Магомета Ходдабенде, сквозь прекрасную решетку. Решетка эта почитается там великим мастерским произведением; решетка в ней толщиною в руку из чистой Индийской стали, и все части ее так плотно пригнаны одна к другой, что не видно в них никакой связи или спайки; она отлично выполирована и изукрашена насечками. Персы говорят, что она высечена из цельного куска и вместе, с описанными выше воротами, изготовлялась в Индии, в продолжение целых семи лет, а оттуда вывезена и поставлена здесь упомянутых Султаном.

Кроме этого, в здании сем или Емарате мы нашли 20 металлических орудий, и между ними одну большую мортиру. [607] Каждое орудие лежало на 4-х колесной стойке, и 4 из этих орудий были полукартауны (короткия пушки), остальные же — полевым орудия (более длинные пушки). Ядра для них были мраморные. Орудия эти употреблялись для защиты бывшей здесь крепости. На мортире стоял двойной орел, и над ним буквы; А. Z., а внизу А.

Башня на этом здании была восьмиугольная и вверху окружена широкой галереей или ходом, на котором стояло 8 маленьких башенок, с витыми лестницами, для всхода на них, Перед храмом находился большой, выложенный камнем, четырехугольный водоем или колодезь, в который вода проведена из горы Кейдер (Keider). Позади же храма раскинут прекрасный большой сад, со множеством в порядке рассаженных в нем больших и малых деревьев и с высокой изящной беседкой.

В этом же городе не менее достойна обозрения другая большая мечеть, которую воздвиг здесь Шах Измаил 1-й. Вход в нее идет весьма высокими воротами, над которыми стоить круглая башня. Прошедши ворота, первое, что встречается за ними, это высокая пирамида, в верхней части уже разрушенная, и вокруг нее 8, тоже довольно высоких мраморных, столбов. Миновав эту пирамиду и столбы, входишь собственно в мечеть, в весьма просторное и высокое со сводом здание, украшенное кругом множеством сложенных из камня столбов, склепов и ходов или галерей; в середине мечети стоит возвышенная кафедра. При этом здании также есть превосходный большой сад, и в нем башня, которая вверху несколькими уступами заканчивается, в виде пирамиды.

Жители подтверждаюсь, да и сами мы, очевидно, нашли справедливость того, что пишут Иовий (Jovius), в 14-й книге, стр, 282, и Петр Перондин (Petrus Perondinus), в своем сочинении: «De vita Tamerlanis (Basileae, 1551, cap. 23, pag. 241), а именно: «Ab hoc vere Scythico impie profano Tamerlanis ingenio quis credit mirum religionis exemplum prodiisse. Nam Sulthaniam Persarum olim Regiam cuncla; obivia inter meridiem et occasum [608] immaniter evertens ас inexorabili menfis feritate diruens atque incendens passim uerbes et oppida, et religiose taclus, sen potius secreto quodam (uti fossan credi par erat) afflatus numine Mahumethanorum delabris pepercit, quae adhuc praecellenti structura pulcherrima visuntur». To есть, что страшно свирепый Тамерлан хотя и разрушал все, что ему попадалось, равно как и прекрасный город Султанию, но из особого уважения к находившимся в нем гробницам Магометанских повелителей и к тамошним мечетям, он оставлял их неприкосновенными.

Недалеко от помянутой сейчас мечети стоят еще весьма высокие и широкие ворога, из высеченных камней, искусно сложенные, между двумя башнями, вышина которых считается по 27 сажен; это, по видимому, были какие-нибудь торжественные (триумфальные) ворота; в бытность нашу они были уже довольно разрушены.

Жители города Султании, которых считается теперь едва около 6000 душ, не дерзают, будто бы, как уверяют некоторые писатели, в зимнее время отправляться в какое ни будь другое место, по причине великой стужи; но жители эти высказывали нам свое удивление, что о них сообщаются подобные нелепые сведения; ибо в целой Персии нет ни какого места, из которого бы выгоняла их стужа, или жар.

Правда, в некоторых местах на горах и меж гор, где мало лесу, холод бывает довольно чувствителен, вследствие чего жители на время перебираются, но вовсе не из страны, а только из обыкновенных своих жилищ, в теплые погреба. Подобное место находится близ области Эрван (Eruan), и называется оно Дералекес (Deralekes), по тому что лежит между двумя высокими горами. Важнейшее селение в этой местности есть Арпа (Arpa), и как здесь в зимнее время холод бывает довольно велик, то жители перемещаются в глубоко вырытые в горах погреба, которые и служат им прибежищем, зимою от большой стужи, а летом от сильного зноя. [609]

Простоявши в Султании 3 дня и получив свежих лошадей и верблюдов, 25-го Июня мы снова пустились в дорогу. Так как многие из спутников наших, по болезни и слабости, не могли ехать верхом на лошади, то Мегемандарь доставил нам несколько ящиков, называемых у Персовке джавега (Ketzaweha), в которых они обыкновенно перевозят при случае своих жен; в эти-то ящики уложили больных и развесили их на верблюдах. Я и Врач наш также улеглись в подобные отдельные кеджавеги, нас повесили в этих ящиках на одного верблюда и в таком положении мы совершали путь наш. При таком способе путешествия, мы, кроме болезни, должны были терпеть еще два больших неудобства, а именно: во 1-х от колеблющегося хребта высокого животного нас постоянно мотало туда и сюда, и от этой качки кружилась голова; во 2-х, верблюды шли привязанные один за другим, штук по 10 и более (в таком только порядке идущий впереди вожак может управлять разом несколькими животными), и мы постоянно ощущали от этих животных отвратительную и досаждавшую нам вонь.

Мы выехали из города за два часа до рассвета, и 6 миль ехали по прекрасной, веселой стране; ибо повсюду видели в ней множество зеленых лугов, хлебных и других засаженных плодами полей и хорошо обстроенный селения; налево от дороги возвышался холм, называемый Джикиджики (Tzikitziki), где находится лучший Шахов конный завод. К полудню мы прибыли в селение Хорамдег (Choramdeh), весело раскинутое среди высоких дерев и садов, у одной речки, катящей свежую воду. По своему приятному местоположению село и носит свое имя, означающее селение удовольствия (или веселья).

26-го Июня, в ночь, мы проехали еще добрых 5 миль, перебравшись через множество холмов и гор посредственной высоты.

27-го Июня, вполночь, пустились мы снова далее и ехали до славного города Касвина (Caswin). [610]

Прибыли в Касвин; описание города и того, что есть в нем достойного обозрения.

Сказанного 27-го числа, проехавши ночью пять миль и с восходом солнца имея перед собою уже город, мы, по распоряжению Мегемандаря, заехали в ближайшее селение, где и должны были прождать два часа, пока не прибыли и не приняли нас встречные из Касвина. Так как Касвин (Иначе Касбин. О. Б.) был Царской столицей, то в нем не было Хана, а находился только Даруга (Daruga) или Чиновник, по чему мы и были приняты здесь не так пышно, как это было в других местах. К нам тотчас явился Даруга, с несколькими сотнями всадников и пеших, и принял нас. За тем представился нам один Индийский Князь, прибывший из города, в сопровождении нескольких Индостанских конников и прислужников, приветствовал Посланников дружескими поклонами и сопровождал их до города. Колесница этого Князя устроена была совершенно , особенным, странным, образом: она лежала над двумя низкими колесами, которые ходили не на обыкновенной оси, но на довольно толстой железной подставке, которая выгнута была между колесами вверх и держала всю колесницу. В колеснице, покрытой балдахином, сидел Мирза с другим Индийцем против него, и оба поджавши под себя ноги. Колесницу везли два прекрасных белых, чистых Индийских быка, имевшие короткие шеи, а на вые, у плеч, высокие горбы. Рога у них выкрашены были красною краской, а шеи унизаны кругом множеством звонков. Дышло колесницы шло над быками. На передке колесницы сидел возница, управлявший быками вожжою, продетою сквозь ноздри быков. Самые быки бежали так непринужденно, красиво и быстро, как и любая выезженная лошадь.

Когда мы были на добрый ружейный выстрел от города, нас встретили верхами на лошадях 15 молодых женщин, [611] богато разодетых, в разноцветных бархатных и шелковых платьях, с золотыми и шелковыми покрывалами, ниспадавшими с головы вниз по плечам и увешанных ожерельями на шеях и другими разного рода украшениями. С незавешанными открытыми лицами (что в обычае у честных женщин), они бойко смотрели Немцам в глаза и приветствовали нас веселыми улыбками. Это были лучшие певицы и танцовщицы в городе, которые, с изволения Даруги, желали позабавить нас, ради прибытия нашего, веселыми песнями, которые они живо пели, едучи впереди нас верхами по своему. Перед ними ехало еще несколько дудочников и барабанщиков, дополнявших музыку. Помещение нам отведено было по ту сторону города, и по тому нас провели через весь город. На Майдане или на базаре, на одной галерее, также стояло множество барабанщиков, флейтщиков и дудочников, приветствовавших своего музыкой наше вшествие. Около Посланников прыгали несколько Фигляров, которые выделывали разного рода штуки до самого жилья. Когда мы, приехавши в помещение, сошли с лошадей, к нам набежала бездна народу, толпами теснившегося посмотреть, что такое привезли мы в наших кеджавегах или ящиках, для женщин. Ибо между ними тотчас же разнеслись разные толки, (к чему Персы очень склонны): одни говорили, что Немцы привезли в этих ящиках несколько красавиц, Немецких девиц; другие, что привезено редкостное морское чудо в подарок Шаху; когда же они увидали, что из ящиков повылезли только больные и обросшие бородой люди, то все их предположена обратились в смех и потеху.

Что касается до города Касвина, то, по Персидским и Арабским сведениям, он лежит под 85° долготы и под 36° 15' широты, что и я пашел, по неоднократным моим наблюдениям. В древности он назывался Арзатия (Arsatia) и, подобно Султании, равно как и следующим городам, которые лежали у нас впереди на пути до Испагани, находился в области Эрак (Erak) (Ирак О. Б.) называвшейся некогда Парфией (Parthia). Лежит он на ровном, сухом, песчаном поле, и на полдня пути от него; [612] в правой стороне на запад начинается высокий горный хребет Эльвенд (Elvend), простирающийся на юго-запад к Багдату или Вавилону. Окружность города в один ферзанг или добрая Немецкая миля; в нем нет ни каких городских стен, ни стражи, или постоянного войска, бывающего здесь только разве во время пребывания Двора; ибо он находится вдали от неприятеля в нем находится, впрочем, более 100,000 душ жителей, из которых, в случае нужды, может быть тотчас же набрано значительное войско. Язык жителей хотя и Персидский, но особого наречия и понятен другим Персам точно также, как Голландский понятен Верхне-Германцам. Дома их вообще построены но обычному образцу Персов — из кирпича, высушенного только на солнце, и снаружи не имеют ничего привлекательного, но внутри со вкусом выведены сводами, выбелены и разукрашены резною, или лепною, работой. Ни одной улицы в нем нет мощеной, и везде — чистый песок, от чего, чуть подует хоть небольшой ветер, поднимается страшная пыль в целом городе. Там нет и ключевых колодцев, и жители принуждены под землею проводить воду из горы Эльвенд в город, в особые погреба или водохранилища, из которых и продовольствуются водою. Они также имеют множество глубоких погребов со льдом, в которых сберегают лед на все лето. Погреба пришлись очень по нраву некоторым из нас, когда мы, бывало, в сильный жар проходили мимо их и, завернув в них, прохлаждались там.

Некогда Персидские Цари имели в этом городе свое местопребывание. Пишут, что Шах Тамас (Таmas) был первый, перенесший свое местопребывание из Тавриса в Касвин, как говорит об этом Бизар (Bizarrus) в своей «Rerum Persicarum Historia» (Francofurli,1601), вкниге 12-й, на стр. 320; Персы же приписывают это отцу Тамаса, Шаху Измаилу, хотя этот последний, ведя постоянно ожесточенные войны, редко проживал долгое время на одном месте. Но все писатели согласны в том, что Измал, а не Тамас, основал и соорудил здесь огромные и весьма дорогие Царские палаты, которые и теперь еще существуют на большом торжище, подле обширного сада. Ворота этих палат и наружная сторона свода сверху были [613] красиво выложены разноцветными, золотом расписанными, изразцовыми камнями (изразцами). Комнаты же внутри изукрашены золоченою и лаком покрытою, выпуклою резною работой и картинами, которые, впрочем, по обыкновенному Персидскому способу, нарисованы без соблюдения живости изображения и размеров.

Напротив этого дома был еще другой сад обширный, на пространстве четверти мили, украшенный множеством изящных беседок и в порядке рассаженных деревьев; там росли; яблоки, груши, персики, абрикосы, гранаты, миндаль и подобные тому деревья; особенно красивый вид представляли крестообразно проложенный дорожки, усаженные стройными кипарисами и высокими чинарами, ровно, словно по ниточке, так что из них составлялись длинные, чрезвычайно приятные, исчезающие вдали, линии.

В городе есть два больших Майдана (торжища), и важнейший из них, Картрайт, не известно на каком основании, называет Атмайдан (Atmaidan). Aht по-турецки значит лошадь; но Персы нигде не имеют особых конных рынков, и как Maidan (слово Арабское) означает вообще место для всякой торговли, то и на этом главном торжище покупаются всякого рода вещи. Я полагаю, что этот писатель, по незнанию языка, прочитал по-Латыни t вместо l; ибо Al на Арабском языке есть член (Articul), который Турки прибавляют, и говорят: Almaidan. Майдан этот длиннее, чем Майдан в Ардебиле, хотя и не столь широк. На южной стороне его стоят великолепные и огромные дворцы или палаты, которые соорудили там в разное время Персидские Князья или Ханы, а именно: Аллаверди-Хан (Allawerdi chan), Хан Шираский; Алликули-Хан (Alliculi chan), Земский Судья; Магемед-Хан (Mahemed chan), Хан Кенджа (Kentze), и Ших Ахмед-Хан, бывший во время Абаса Главным Судебными Начальником. На этом Майдане и на другом, лежащем на западной стороне и называемом Сенке Майдан (Senke Maidan), равно как и на всех других торжищах, которые помещаются во многих покрытых улицах и представляют довольно веселый и приятный вид, производится весьма значительная [614] торговля, и всевозможные товары можно там найти и купить весьма дешево. Я купил там, например, несколько камней бирюзы, которую Персы называют Firuse, и которую они находят у Нисабура (Nisabur), а иногда и при Фируску (Firusku), и во множестве доставляют ее сюда на продажу. Бирюза эта была крупнее горошин, а некоторые камешки величиною с зерно Турецкого боба, отличного цвета, и за штуку я платил один абас или 8 грошей, и самое большее полталера. Точно также там можно купить очень дешево рубины и гранаты.

По захождении солнца, на восточной стороне Майдана, встречаются другие торгаши, предлагающее свои товары, а именно: множество Сabbeha или непотребных женщин, которые с закрытыми лицами длинным рядом стоят одна за другой и предлагают в продажу свой постыдный товар. Позади каждой из этих женщин находится обыкновенно старуха, называемая Делал (Delal), с постельною принадлежностью на спине, то есть, с подушкой и покрывалом, подбитым ватою, и с незажженной свечой в руке. Когда являются сюда люди их рода за покупкой, Delal зажигает свечу, которой молодец-покупатель освещает товар, осматривает лицо, и какая больше понравится, той и велит идти за собою.

На восточной стороне города находится кладбище, подле которого, в изящной мечети, погребен Шагесаде Госейн (Schabesade Hossein), один из сыновей Гусейна; так как этот Шагесаде считается одним из важнейших святых, то у могилы его, подобно тому, как в других местах делается это у могил других святых, Персы, для дознания правды, совершают свои клятвы. Поэтому, если кто сомневается в действии, или речах, другого, то немедленно призывает его к сказанной могиле и говорит: «Schahe Sade Hossein, pile Musef?» Что значит: «Можешь ли ты подтвердить это у этой священной могилы и при великом Алкоране?»

Кроме того, в городе есть еще до 50 мечетей, в которые Персы ежедневно сходятся на молитву; из них важнейшая мечеть Джаме (Tzame), лежащая на юг, близь Майдана, в [615] которую Персы собираются в праздничные дни. Здесь находится и множество прекрасно устроенных каравансараев для иноземных купцов, а также много и общественных бань, ежедневно посещаемых.

Позади Царского Дворца и сада находится еще древняя разрушенная баня, которую Персы называют Гамам Харабе (Наташ Charabe), и рассказывают о ней, как за верное, следующее происшествие. Некогда в Касвине проживал превосходнейший врач, по имени Локман (Lokhman), родом черный Араб, которого Персы не знали как и прославить достойно, не только за его врачебное искусство, о котором он написал много книг, но и вообще за его отменный разум; по этому они внесли его в свой Kueluestahn, как говорится об этом в изданной мною «Долине Роз», во 2-й книге Hist. 16-й, на странице 53-й, а также и в 8-й книге, на странице 172.

Этот Локман, рассказывают Персы, будучи уже в глубокой старости, лежал на своем болезненном одре, и, почувствовав, что конец его близок, передал сыну своему три склянки с драгоценной водой, крепко закупоренные, и объяснил ему, что этою водой может быть снова возвращена жизнь в теле умершего, не подвергшемся еще разложению, именно, если умершего опрыскать водою из первой склянки, то он снова получит душу и станет двигаться; из другой он приподнимется; из третьей он встанет на ноги, пойдет ходить и вполне снова получит свою жизнь. При этом старец добавил: так как предпринимать то, что свойственно только Богу, именно, воскрешать умерших, есть грех, то он и приказываете ему, сыну своему, не часто прибегать к этому искусству, а испытывать это только ради искусства, и, в случае надобности, для исследования природы: что может она в таком случае? Сын не захотел испытать это искусство над умершим стариком, отцом своим, так как этот последний объявил ему, что это грех, и он, может быть, искренно желал ему вечного покоя; но сделавшись болен сам, он приказал слуге своему проделать чудодействие это над ним, когда он умрет, опрыскав сказанною водою его мертвое тело в теплой бане. Когда за [616] тем сын Локмана умер, слуга его, исполняя приказание своего господина, положил тело его в выше помянутой бане (Наташ), и полил его выше описанным образом из двух первых склянок водою, от чего мертвый стал двигаться и приподниматься. Когда же слуга взялся уже за третью склянку и несколько замешкался, то полуживой уже сын Локмана закричал ему: «Bris, bris!», т. е. «Лей, лей!» Этот неожиданный крик так испугал слугу, что он выронил из рук склянку, и она разбилась вдребезги. Таким образом Локман Саде снова упал за мертво, сочтен за умершего и погребен. Некоторые говорят, что склянку из рук слуги вышиб, будто бы, Ангел. Персы утвердительно также рассказывают, что крик: «Bris, bris!» и теперь еще слышится в сказанной Hamam Charabe. Так как событие это в первые рассказано нам было уже по выезде нашем из Касвина, то я и не имел возможности удостовериться в действительности этого крика.

О Ших-Ризе, Мирзе Полаги и других Иидийских Князьях.

Не так давно, при Царе Абасе, в Касвине появился человек, по имени Риза (Risa), который выдавал себя за нового Шиха или святого чудодея, начал было открыто проповедовать и вводить новые учения в Вере, в надежде, что ему в этом также, как и Ших-Сефи, посчастливится и он удостоится такой же высокой чести; разыгрывая святого, он успел уже приобрести себе в простом народе, который в Персии, по природе своей, легко податлив на все новое, до 30,000 приверженцев. Когда же Шах Абас увидел, что от таких нововведений и значительного скопища последователей Ризы, ежедневно возраставшая, легко может произойти что-нибудь новое и неприятное в его собственном управлении, то он призвал к себе Шиха-Ризу и потребовал от него, чтобы он, в [617] подтверждение своего учения, сделал какое ни будь чудо. Не могши представить такого удостоверения, Ших-Риза был изрублен мечами, как возмутитель.

О причинах пребывания в Касвине помянутого выше Индийского Князя, в нашу бытность там, говорили разно. Верное же сведение об этом следующее: Великий Могол (Mogul) или Индийский Царь, умерший во времена Шаха Абаса, оставил после себя двух сыновей: старший из них, наследовав в управлении отцу, воспитывал младшего, этого Мирзу Полаги (Роlagi), но вскоре умер, и управление Царством принял брат бывшего Царя, по имени Хорам (Сhoram), который и теперь еще Царем в Индостане. Но так как Хорам был жесток с Индийцами, а возросший между тем Мирза Полаги был со всеми кроток и ласков, то подданные порешили было низвергнуть Хорама и возвести на Царство Мирзу Полаги, как истинного наследника Царского престола. Проведавши об этом, Хорам стал замышлять, как бы отделаться от племянника, вследствие чего Мирза Полаги бежал в Персию, под покровительство Шаха Абаса, которым был принят радушно, а после Абаса, уже в наше время, также радушно принят и содержался Шахом Сефи. Так, нам рассказывали, что на ежегодное содержание ему выдается от Шаха Сефи по 12,000 рейхсталеров. Кроме того, в Испагани он имел и свое местопребывание при Царском дворе; но так как в то время в Испагань прислан был Индийский Посланник от Хорама, между прочим и по делу Мирзы Полаги, и Посланник этот проживал в Испагани уже 3-й год, то Полаги и должен был на это время удалиться в Касвин,

Персияне принимают таким образом и содержат так богато гонимых Индийских Князей Царской крови не только ради соседства и значительной торговли, которую они ведут с Индийцами, но и по причине границ Кандагара, за которые они постоянно спорят с Индийцами, точно также, как с Турками спорят за Вавилон и Эрван, Подобные примеры бывали во времена Шаха Измаила и Шаха Тамаса. В царствование Шаха Тамаса был именно следующий случай: из двух Царственных [618] братьев, называвшихся Селим и Джелаледин Экбер (Tzelaledin Ekber), старший Селим, который правил Царством, умер, оставив по себе молодого сына, Гюмаюна (Huemajuen); Джелаледин силою присвоил себе скипетр и корону и стал замышлять как бы извести племянника. Гюмаюн бежал к Шаху Тамасу и просил его о защите. Узнав об этом, Джелаледин Экбер послал к Шаху Тамасу Посла с требованием, чтобы Тамас добровольно выдал ему племянника, иначе он добудет его воинскою силой. Тогда Шах Тамас приказал на то время, когда принимал Индийского Посла, посадить Гюмаюна в корзину и повысить на дерево; после чего Тамас как бы с сожалением сказал Послу: «Humajun nist der сhakimen», т. е. «Гюмаюна нет на моей земле», и с этим ответом отпустил Посла домой. Спустя немногое время после того Тамас заключил мир с Турками и послал с Гюмаюном войско, под начальством Meгеди-Кули Султана (Mehedi culi), против Джелаледина. Застигнутый врасплох нежданной войной, Джелаледин был низвергнуть и убит, а Гюмаюн посажен на Царство. В благодарность за услугу, Мегеди-Кули Султан оставлен был, с изволения Персидского Царя, в Иидии, и ему подарены там огромные поместья и богатства в области Кюлькенде (Kuelkende), где потомки его живут и поныне в большом богатстве и довольстве.

Однажды Посланники паши отправили некоторых из нас приветствовать и навестить Мирзу Полаги. Посланные нашли его в саду, у водомета, обложенного дорогими коврами, сидящего на красной бархатной подушке и окруженного множеством слуг. Приветствие наших Посланников так было приятно ему, что, вместе с дружеской благодарностью, он целый день щедро угощал посетивших его плодами и вином. Он беспрестанно просил нас наслаждаться угощениями Царя, так как мы были не его гости, но гости Персидского Царя, по милости которого он только и живет. Посланники наши сами посетили бы Мирзу, если б не встретили препятствия в том со стороны Персов, которые говорили, что у них не в обычае, чтобы чужестранные Послы, посланные к Шаху их, посещали чуждых господ прежде, чем они будут у его, Шаха, руки. [619]

О некоторых зрелищах в Касвине.

Даруга (Daruga), желая доставить Посланникам возможность провести с приятностию время, заказал, 2-го Июля, зрелище; прибыв с несколькими лошадьми, пригласил и повез нас на большой Майдан, где в открытой палатке; устроены были для Посланников места на возвышении. Чтобы прибить пыль, часть Майдана полита была водою и расставлен народ широким кругом. Мы полагали, что увидим что-нибудь особенное, какое ни есть большое представление. Но, вместо того, сначала явилось несколько Фигляров, которые обыкновенном образом, как и в Германии, заняли зрителей прыжками; за тем пришли Фокусники, и проделали несколько своих штук, а за ними вышли три пары борцов (скакунов), совсем голых и, только для прикрытия срамного тела, имевших короткие, наваченные и маслом намазанные кожаные штаны. эти последние упражнялись в ловкой борьбе и поединках между собою.

После того выпущены были два огромных, сильных барана, с большими закрученными рогами: они яростно бросались друг на друга и бились. За тем принесли двух больших пестрых каких-то птиц, величиною больше попугая, каждую в особой клетке. Их также выпустили на бой, и они крепко бились, не уступая в ярости друг другу. Наконец, с бубнами, великим криком и гамом, привели на площадку 8 огромных волков: на длинных веревках их выпускали одного за другим в стоявший кругом народ, и снова притягивали веревкой же назад. При этом один молодец, одетый нарочно для этого случая, с защищенным в особенности лицом, которое укутано было у него толсто наваченною и набитою подушкой, выбежал волку навстречу, и в то время, когда зверь бросился ему в лицо, он обхватил его обеими руками и утащил прочь с площадки. Кроме того, назначено было привести на зрелище и слона, принадлежавшего Мирзе Полаги; но так как он пасся еще на лугу, а мы далее на жару сидеть были не в силах, [620] то не дождавшись его, поехали к себе обратно в жилища. Этого слона мы видели, впрочем, на дворе Индостанского Князя; это было огромнейшее и непомерное животное, какого не встречали мы и в Испагани, где видели их множество; вышиною он был более длины двух человек, ноги толщиною в человека, уши висели в локоть длиною. Он был приучен к разного рода штукам, охотно подчинялся управлению мальчика, сидевшего у него на шее и управлявшего им посредством остроконечного молоточка, которым мальчик слегка дотрагивался до лба животного (в это место стараются попадать, когда и убивают слонов): ложился и снова вставал. Слон этот опровергал по этому тех, которые пишут, что если животное это ляжет на землю, то уже не встанет, и что ловят его будто бы посредством подпиленных наполовину деревьев, о которые слон облокачивается, когда спит: деревья не выдерживают, падают, а за ними и слон, которого яко бы и ловят таким образом. О том же, как ловят слонов на большие Индийские орехи в прикрытом рве и еще молодых, подробнее писать здесь нахожу неуместным.

О горном хребте Ельвенде (EIwend) и о Царе Сугаке (Suhak).

Близ Касвина на юго-юго-восток лежит горный хребет Ельвенд (Elwend), отпрыск гор Таврских, с богатейшими каменоломнями всякого рода каменных пород, преимущественно же белого мрамора, который развозится и обрабатывается везде по всей стране. О том, что в древности случилось на этой горе, по сказаниям Персов, я хочу привести здесь, ради забавы, хотя событие это чисто баснословное.

В древние времена, пишут Персы, жил в Персии Царь, по имени Сугак Маран (Suhak Маган), который постоянно и много путешествуя, весьма желал изобрести способ печь на [621] дороге, во время пути, известные Юха (Jucha, печенья, употребляемые за столом вместо салфеток); но так как никто из его подданных не мог представить ему такого изобретения, то явился злой враг (дьявол), под видом чужестранца, и устроил ему такую печь, которую можно было употреблять на верблюде, во время пути, за что не пожелал себе ни какого другого вознаграждения, кроме того, чтобы Царь дозволил ему поцеловать себя в плечо. Когда это было ему дозволено, он укусил Царя в плечо и исчез. Из раны от этого укушения тотчас выросли две змеи, которые постоянно стремились к ушам и к макушке черепа Царя, и хотя змей этих часто срезывали, но на места их тотчас же вырастали другие. Так как против такого несчастия не находилось ни лекарств, ни лекаря, то явился опять дьявол в виде гакима (Hakim) или врача, и предложил лекарство, которое было злее самой болезни. Так, он приказал: поелику уничтожить змей совсем не возможно, и они ничем другим насыщены быть не могут, как только человеческим мозгом (вот и причина, почему они постоянно стремились к голове), то следует ежедневно убивать двоих подданных и мозги их давать в пищу змеям. Но Дворецкий Царский, не только тронутый сожалением к пролитию такого множества неповинной крови, но побуждаемый и тем, что через это и число подданных уменьшится значительно, изыскал средство хоть отчасти устранить такое возмутительное избиение. В продолжение известного времени он хотя и приказывал доставлять себе на убой ежедневно по два человека, но убивать из них велел только одного, мозг которого смешивал с мозгом овцы, и этим кормил змей; под конец же, довольно долгое время он кормил змей и одним бараньим мозгом, а людей, присылаемых на убой, скрывал. В числе прочих подданных Сугака был один кузнец, по имени Хурдек (Churdek), так как у него из 76 сыновей взяты были на сказанный убой почти все, кроме двух, то он пришел, наконец, в негодование и начал убеждать своих сотоварищей, что если они далее будут безмолвствовать против такого злодейства, по которому всех их считают за овец, назначенных на убой, то скоро из них не останется никого; а он, Хурдек, не думает, однако ж, чтобы природа произвела их [622] всех на свет только для одного человека. По этому совет его таков: против такого управления нужно действовать кулаками и всеми мерами стараться отделаться от него. Но так как жить совсем без начальства или главы то же не подобает, то следует снова возвести на Царство старого их Царя, Кехосров-Бен-Фридуна (Kehosrow ben Fridun), которого изгнал Сугак и который и теперь еще скитается на горе Ельвенде. Предложение это одобрено было всеми, так как всем им с кузнецом угрожала одна опасность. Хурдек сделался таким образом начальником и предводителем (Fendrich), навязал свой кузнечный передник на длинный пожарный крюк, пошел вперед, за ним последовали все другие, захватили змеиного Царя, добыли Кехосрова, которого нашли валяющимся среди диких зверей, привели его с великими радостными кликами и возложили на него венец. Царю Сугаку хотя и подарили жизнь, по приказанию Кехосрова, но отвели его на гору Демавенд (Demawend), которая отраслью идет от Ельвенда и уходит к Тегерану, и там, вглубокой бездне, повесили его за ноги, где он живет и поныне и издает от себя сильный серный запах. Если и теперь бросить камнем в эту бездну, то оттуда слышится голос: «Tzira miseni mera т. е. «За чем бросаешь ты в меня?» Что касается до Кехосрова, то своим мудрым и кротким управлением он приобрел такое богатство, что положил громадные сокровища в глубоко высеченном на Гилянском хребте Бакру подвале, и сокровища эти, посредством талисмана, как называют это Персы, или, как говорят некоторые, посредством известного влияния небесных знаков, сокрыл таким образом, что ни кто их найти не может. На встречу тем, которые желают достигнуть до них, тотчас поднимается ветер и пар, и светильник гаснет. По этому-то, говорят некоторые, хотя сами и не все верят этому, в полдень в Ардебиле всегда поднимается такой сильный вихрь, как об этом рассказано было уже выше.

Я полагаю, что это одно из тех мифологических произведений древних Персов, в которых они изображали обыкновенно добродетель и пороки, бывшие иногда входу при разных Царских и Княжеских Дворах, где какой-нибудь обманщик, какими ни есть новыми изобретениями, хитро завладевает [623] расположением Царей, вводит их в опасное дело и предлагаешь за тем еще более опасное средство выйти из него, и все зло обрушается на стране и народе, на имуществе и крови подданных, а наконец и на самих Государях; таких Царей, и по смерти их, извинение, что они вовлечены были обманщиком, не освобождает от дурной славы и недоброй памяти. Подобное значение могло иметь и приведенное выше сказание.

Путешествие от Касвина, через Сабу, до города Кома.

Из Касвина вся поклажа и больные отправились далее, 13-го Июля, вечером, Посланники же выехали следом за ними тою же ночью. Ехали мы по гладкой равнине и к утру прибыли к довольно порядочному селению, лежащему в3-х милях от города, Мембере (Membere), дома которого все выведены были круглыми сводами и издали походили на печи, в которых пекутся хлебы. Здесь Посланник Крузе почувствовал себя нездоровым, ослабел до такой степени, что не мог сидеть на лошади, и его принуждены были нести на носилках. Подобно ему заболел и наш Пастор, и еще несколько человек, которые частию были помещены в описанные выше корзины, для перевозки женщин, частию же, за недостатком корзин, принуждены были продолжать путь на лошади. Добрый Пастор наш до того страдал и обессилел, что в эту ночь, в которую мы сделали 7 миль, он несколько раз принужден был сходить с лошади, чтобы прилечь головой к земле. Путешествие было очень тяжелое. Фон Мандельсло был постоянно крепче всех нас, никогда не жаловался на слабость, вследствие чего он был и более ревностен в наблюдениях и описании путешествия, к чему имел особенную страсть. Описаний этих он оставил тогда целую толстую книгу, написанную его собственной рукой. [624]

І5-го Июля, к утру, прибыли мы в превеселое селение Арасенг (Araseng), в котором нашли речку с чистой водой, подобной которой встречали мы немного, и прекрасный сад, полный гранатовыми и миндальными деревьями. Вечером мы опять пустились в путь, проехали 6 миль сплошной горой, и 16-го утром прибыли в каравансерай, называемый Хоскеру (Choskeru). Каравансерай этот довольно обширен, весьма хорошо и в известном порядке построен из 4-хугольных камней, с множеством покоев со сводами и конюшен. Все редине его просторный двор и выложенные колодцы. Каменный помост в главном здании несколько возвышен, так что взойти на него можно только по нескольким ступенькам. Нам рассказывали, что какой-то богатый Хан, провинившийся при Шахе Абасе, чтобы спасти жизнь свою, должен был построить этот каравансерай самым наилучшим образом для путешествующих. В комнатах по стенам там и сям видны разный надписи, вырезанные на извести (штукатуре) путешественниками различных народностей, между прочими на передней стороне здания следующие имена и надписи: Benedictus Oxenstern. Также: Johan Warder 1600. Apr. 10, при чем: «Olim meminisse javabit» . Позади на стене: Janus Docosius 1602. Aug. 11, и при том следующий стих:

«Noli homines blandes nimiurn sermone probare,
Fistula dulce canit, volucrem dum deeipit auceps».

Кроме того: A. D. 1602. 19 Aug, и опять стихи;

«Fata si miseros juvant, habes salutem,
Fata si vitam negant, habes sepulcrum».

Из этого каравансерая, вечером, за три часа до захождения солнца, мы снова пустились далее, и проехали в ту ночь 9 миль до города Сабы (Saba) (Иначе Сава. О. Б.). Так как мы достигли города еще до свету, то остановились и подождали в поле, пока, по восходе солнца, не вышли к нам и не приняли нас городские [625] власти. Город Саба Персы считают лежащим под 85° долготы, 35° широты; я же нашел широту здесь в 34° 56’. Лежит он на гладком поле, имея только в правой стороне гору Ельвенд, здесь довольно высокую, и множеством различных башен и остроконечных зданий представляет довольно красивый и веселый вид.

Самый город, впрочем, вовсе ее велик и хотя обнесен кругом из глины слепленной стеной, но дома в нем весьма ветхи. Самое лучшее при этом городе составляют сады, изобилующее превкусными и прекрупными гранатами и миндалем. За городом и у подошвы горы возделывается множество хлопчатника и риса, который составляет главную пищу жителей.

Под одною параллелью с этим городом на восток, на расстоянии от него полутора дня пути, лежит разрушенный город Рей (Rhei), где почва земли совершенно красная и бесплодная. Причина тому, говорят Персы, была следующая: во время часто уже упоминавшегося великого святого Гусейна, жил один славный военачальник, но имени Омар-Саад (Omarsaad), бывший прежде преданным другом Гусейна. Когда же Иезид-Песер (Iesid Peser) пошел войной на Гусейна, то из всех витязей в Медине не нашлось ни кого, кто бы решился пойти против Гусейна, принадлежавшего к роду Магомета и мужа высокой святости, кроме сказанного Омара, которому, в награду за то, обещаны и отписаны в наследственную собственность город и область Рей, обладание которыми давно уже составляло предмет его желаний. Так как в этой войне Гусейн был разбит и убит именно отрядом, начальником которого был Омар, то, в наказание ему, эта страна его сделалась кроваво-красною и бесплодною. Явление это и ныне обозначает неповинно пролитую кровь Гусейна.

В городе Сабе мы простояли только в течение дня, а вечером снова отправились в путь, и 18-го числа, рано утром, прибыли в каравансерай, называемый Шах-Ферабат (Chah Ferabath) и отстоящий в шести милях от Сабы. Стояла постоянно страшная жара, от которой мы ни как не могли [626] избавиться, не смотря на то, что раздевались до рубашки. Земля, состоявшая из голого песку и пыли, была так горяча, что нельзя было пройти по ней босиком и шести шагов, не обжегши ног. Некоторые из нас раскинули палатки в открытом поле, в надежде, что в них будет хоть несколько прохладнее от продувающего сквозного ветра; но когда солнце взошло на полдень, то ветер сделался такой горячий, что выходил точно из огненной печи, и мы принуждены были спасаться от него из палаток в каравансерай, в разные покои, где жар оказался несколько сноснее. Оба Посланника в этот день были больны, попеременно то один, то другой из них был слабее; и так как у нас были только одни носилки, сделать же другие на дороге не было ни лесу, ни времени, то один из Посланников, который оказывался покрепче, поневоле должен был ехать верхом.

19-го Июля мы проехали пять миль далее до города Кома (Koehra) (Или Кум. О. Б.). Навстречу нам, для принятия нас, выехал, живущий в этом городе, Даруга, с 50-ю лошадьми. Здесь также встретили нас несколько плясунов и один на высоких ходулях, прыгавший перед Посланником Бругманом, который на этот раз ехал только один; плясуны эти выделывали свои штуки вплоть до нашего помещения. На Майдане, там и сям на галереях, стояло множество барабанщиков, флейтщиков и дудочников, весело игравших, когда мы проезжали мимо их. Чтобы не было пыли, горожане все улицы полили водою; ибо здесь также, как в Касвине и в других следующих городах, нет ни одной улицы мощеной. [627]

Место это Персы полагают под 85° 40' долготы и под 34° 45' широты. Я же, в полдень 20-го Июля, по точному наблюдений, нашел солнце возвышенным над небосклоном на 74° 18' . Склонение же, считая по тому же полуденнику, было: 18° 35' ; следовательно, высота полюса должна быть здесь в 34° и 17'.

Ком есть древнейший город, известный у Птоломея под именем Гуриана (Guriana), и в древности был он очень велик и обширен, как это можно видеть и теперь еще по нескольким развалившимся городским и домовым стенам. Лежит он также на ровном месте, справа имеет хребет Ельвенд, который виден здесь с своими обрывистыми, белыми песчаными, вершинами. Из этого хребта выходят две реки, которые, соединившись в одну, протекают через город. За 3 года перед сим, весною, река эта, от растаявшего на горе снега обратилась в такой громадный поток, что размыла и снесла более 1000 домов.

Внутри и вне города находится множество садов, со всякого рода прекрасными плодами, между которыми есть особый род дынь, величиной с померанец, и такие же круглые, с красивыми крапинами различных цветов; хотя они издают приятный запах, по которому и называются Schammame и их носят в руках, ради этого запаха, но вкусом они не так хороши, как другие тамошние же дыни, сладкие, как сахар. Подобные маленькие дыни мы видели и в Ардебиле, куда привозятся они из селения Алару (Alaru), в котором собственно и растут они. Об эом роде дынь, а также и о названии их, упоминает и Г. Яков Голий (Golms), в своем Арабском лексиконе, на 1309 странице, заимствуя, впрочем, это известие у Gieuharis или по-немецки Tzeuheri, и Камуса (Camus) М. S. S.

Здесь попадается еще чуждый и довольно странный род огурцов, длиной в три четверти локтя, кривые и толстые в руку человека, по чему они и называются Schunchiar, т. е. кривыми огурцами; огурцы эти, как и другие виды огурцов, заготовляют здесь впрок, в уксусе, а не солят, как у нас; сырые же едят с солью, но они имеют вовсе [628] неприятный вкус. Кроме того, около города находится множество полей, на которых туземцы возделывают всякого рода хлебные растения и хлопчатую бумагу. Из промышленников здесь важнейшие — сабельные мастера и гончары. Туземцы считают, что здесь делаются лучшие клинки, которые продаются от 4-х и до 20 рейхсталеров за клинок. Лучшая сталь в целой стране считается та, которую они получают из города Нириса (Niris), лежащего в 4-х днях пути от Испагани, позади Ешта (Jescht); ибо там, в горе Демавенде (Demawend), находится весьма богатое месторождение стали и железа. Горшечники же (гончары) обжигают здесь всякого рода посуду, в особенности каменные кружки для воды, которые развозятся кругом по всем городам. Кружки эти замечательны, будто бы, тем, что если вода, хотя бы в жаркое лето, постои в них несколько времени, то делается весьма свежею и даже холодною.

Но ни в каком другом городе не встречали мы такого воровского народа, как здесь; ибо у нас не только тотчас же во время нашего прибытия украли с лошадей пистолеты, но потом и в жиле из под рук утащили несколько вещей.

Здесь начали многие из наших прислужников заболевать кровавым поносом, может боль, вследствие неумеренного употребления сладких дынь и других плодов, после которых они пили воду, и от этой болезни один из наших моряков, Матфий Мансон (Matthias Manson), парусный мастер, умер тут и похоронен на дороге.

21-го Июля, вечером, мы опять пустились в дорогу, проехали в эту ночь далее пять миль, и в следующий день отдыхали в большом селении Космабат (Kosmabath), дома которого большею частию соединены между собою арками, вверху же заканчиваются круглыми сводами.

23-го числа проехали мы далее 7 миль, до красивого селения Сенсен (Sensen) (Иначе Сенсин. О. Б.), где получили хорошие помещения и роскошное продовольствие, доставленное туда из города Кашана. [629]

Вечером, когда мы хотели уже ехать далее, у нас умер один из Персидских наших толмачей, Григорий (Gregori), который, напившись перед городом Сабой пьян, упал с лошади и расшиб себе грудь. Хотя родом он был Русский, но перешел в Магометанскую Веру, почему мы оставили тело его и поручили Магометанам похоронить его.

В ту же ночь умер у нас, также в дороге, от кровавого поносу, Русский слуга Иван, Иванов сын (Ivan Ivanof sin), вместе с другим Русским прислужником, умершим от той же болезни через 3 дня после него, в Кашане; он был похоронен в этом городе, в который прибыли мы утром следующего дня, т. е. 24 Июля.

Въезд в Кашан, особенности этого города и что в нем есть замечательного. Также дальнейшее путешествие до столичного города Испагани.

Когда в помянутый сейчас день мы приблизились к городу Кашану (Kaschan), и было еще очень рано, то мы должны были прождать, в четверти мили перед городом, слишком два часа, пока Даруга не выехал к нам для принятия нас. Он явился в сопровождении 50-ти всадников и, по его приказанию, для нас приведено было множество прекрасных лошадей, которые все покрыты рысьими шкурами. Когда мы были приняты таким образом, заиграли барабанщики и дудочники, которые ехал впереди. У самого города, на встречу нам вывели на показ двух черных почетных Индийских быка, увешанных колокольчиками и убранных множеством пучков из перьев. В городе привели нас и разместили в отлично построенных домах, и весьма хорошо убранных покоях. Здешнего Даруга Шах Сефи, бывши еще ребенком и когда принужден был укрываться у деда своего, Шаха Абаса, имел при себе в качестве прислуживающего мальчика, и, за [630] недостатком денег, продал его за 15 туменов или 350 марок. Когда же Шах Ссфи сделался Царем, то он снова выкупил этого мальчика, возвел его в звание Султана и посадил на должность Даруги в Кашане.

Персы считают Кашан под 35° долготы, расстоянием же от равноденственника 34°; я же троекратными наблюдениями нашел последнее в 33° и 51', следовательно, только 9-ю минутами менее.

Город построен в длину и с востока на запад простирается на полумилю с лишним; окружен глиняной стеной и круглыми башнями, а вне стен везде вокруг поле ровное и хорошие пажити. В правой стороне вдали виднеется гора Тавр или, как ее здесь называют, Ельвенд. По сю сторону города, перед воротами, устроено большое и широкое ристалище, уставленное пилястрами (колышками), а посреди шест с птицей на верху, для стрельбы в цель. На лево от этого ристалища раскинут прекрасный Царский сад, с двумя изящными беседками, из которых одна На дороге, идущей к городу, а другая среди самого сада, как представлена она здесь на особом изображении (В подлиннике стр. 494. О. Б.). В этой последней считают до 1000 дверей, полагая в числе их и все окна, которыми можно выходить на открытые галереи и увеселительные ходы, при чем, так как стены в этой беседке толщиной более локтя, то каждая дверь, проделанная в них на обе их стороны, считается за две двери. В этом саду Шах охотно останавливается отдыхать, когда бывает в этих местах.

Кашан — один из многолюднейших и важнейших торговых городов в Персии, и по тому в нем, кроме множества прекрасных больших домов, находится и много великолепных каравансераев с богатейшим торжищем и Майданом, который так хорошо обстроен громадными сводами внизу и вверху, с разными галереями и покоями, что подобного мы [631] нигде не видали. Кроме Персов, в нем помещаются купцы всех народов, особенно же много Индийцев, и все они в особых местах ведут здесь свою торговлю. Здесь же находятся и разного рода ремесленники, но преимущественно золотых дел мастера и ткачи шелковых материй, которые тут во множестве работают в открытых помещениях, так что всякий может их видеть, Плоды земледелия, виноделия, садовые и вообще все произведения, служащие не только для удовлетворения потребностей, но и для услаждения жизни человека, находятся здесь в изобилии; по этому я нашел справедливым, что в этом отношении Англичанин Картрайт пишет об этом городе, за исключением того, что теперь там нет ни каких освежающих водометов; напротив, жители принуждены добывать там воду, глубоко роясь в земле, и вода вообще в наше время была довольно гнилая. Часть воды, впрочем, доставляется и проведена в город из других мест, посредством водопроводов. Я нашел также, что теперь там во всем не такой добрый полицейский порядок, как выставляет его этот Английский писатель, в котором, будто бы, более, чем в других городах, обращается внимание на молодежь, чтобы она с измала приучалась к труду, и чтобы отнюдь не было ни каких праздных, бездельных людей. Хотя нужда и учит Персов, имеющих, по причине многоженства их, множество детей, обращать на них побольше внимания, но они все таки являются в этом отношении тем, что Аристотель сказал о человеке вообще, именно, что они суть главным образом общественная (стадные) животные, которые охотнее будут шататься в обществе на Майдане (площади), или в лавчонке, чем сидеть в мастерской, за тяжелой и невеселой работой, на которую они употребляют рабов, тем более, что простой народ не привык к дорогому, но к простому, корму, и содержать его нетрудно. По этому в среде свободных людей здесь также множество праздношатающихся и нищих, как и во всяком другом месте, как сознаются в том сами Персияне. За тем, совершенно справедливо то, что Картрайт пишет о скорпионах, и во всей Персии нет города, который бы страдал так, как город Кашан, от разных гадов, в особенности же от скорпионов. Поэтому жители Кашана, если хотят пожелать кому что-нибудь недоброе, [632] обыкновенно говорят: «Akrab Kasckan de bestet senet», т. е. «Чтоб тебя (вора) ужалил в руку Кашанский скорпион!» В наших помещениях мы находили нескольких скорпионов, как уголь черных, длиной и толщиной в палец, и эти были самые ядовитые; одного из них я представил сохраненным в масле в Готторфскую палату редкостей. Скорпион похож на рака, только голова у него несколько тупее и тело гораздо уже; он быстро бегает и держит вверх хвост, на котором находится загнутое жало. Для обеспечения себя от этого гада Кашанцы кладут свои постели не на землю, а на Джарпаи (Tzarpai), т.е., на четвероногие высокие станки. Они рассказывают, что если чужестранец, заехавший в Кашан, произнесет несколько раз: «Men Karibern!» «Я чужестранец», то ни какой скорпион не ужалит его. Я полагаю, однако ж, что всякий иностранец, кроме этих слов, из опасения к гаду, всегда постарается предохранить себя от него самым лучшим образом, и потому-то бывает невредим. Не слышно, впрочем, чтобы много умирало от ужаления скорпионом. Средство туземцев от этого ужаления заключается в том, что они тотчас же привязывают к ране кусочек меди, для чего обыкновенно служить им их медная монета, которая называется пул (Pul), которую они постоянно и носят при себе; затем прикладывают на рану мед и уксус, и таким способом излечивают ее.

Я один из всех при Посольстве нашем имел неудовольствие испытать ужаление скорпиона, именно: в Шемахе, на обратном пути, в одну ночь, скорпион ужалил меня в шею, подле глотки; на ужаленном месте тотчас же вздулся пузырь, в пол-палец величиной, и я ощущал такую жгучую боль, как будто у меня лежал на шее раскаленный уголь. Наш врач, спавший, на мое счастие, в одной комнате со мной, сейчас же приложил мне скорпионного масла, дал мне Тиряку (Тугиак) и возбудил во мне испарину, от чего, хотя через три часа сильная боль и прошла, но покалывание, как бы иглой, оставалось еще более двух дней. Такое покалывание ощущал я и после в течение нескольких лет, в осеннее время, именно около Михайлова дня; я не думаю, впрочем, чтоб это происходило от того, что в это время солнце вступает в знак скорпиона. [633]

Так как излечение от ужаления скорпиона вовсе не трудно, то Персы рассказывают, что если кто будет ужален скорпионом и услышит при этом крик осла, которых в Персии бездна, то ужаленный не почувствует никакой боли и страдания. Некоторые из наших служащих при Посольстве обратили это поверье в шутку, говоря, что если кого из них ужалит скорпион, то, за недостатком Персидского осла, пусть один покричит другому для облегчения его.

Около города Кашана есть еще другой род вредных гадов, видом похожих на пауков, и некоторые из них величиною бывают до двух дюймов, с крапинами и полосками, как это можно видеть на изображении их, приложенном па рисунке, представляющем вид Кашана (В подлиннике между 492-493 стр. О. Б.). Гады эти водятся в каменистых местах и гнездятся в низкорослом кустарнике, который походит на полынь, только с более широкими листьями и сильным запахом. Зелье это называется по-персидски Tremne, по-турецки Jauschan, а насекомое Enkurek, и это последнее есть не что иное, как Stellio, которое Итальянцы и Испанцы называют Tarantula, тарантулой. Когда эта гадина всползет на тело человека, то выпускает яд, в виде капли воды, который причиняет сильную боль, всасывается в поры и тотчас устремляется на желудок; охватывает затем голову и проникает во все члены, от чего человек впадает в глубокий сон, из которого довольно долгое время не возможно разбудить сонного ни толчками, ни каким другим способом, и за тем, во все время, пока яд остается еще в человеке, этот последний ни как не может воздержаться от сна и прийти в свой естественный разум. Лучшее средство против этого яда состоит в том, что паука убивают и прикладывают его к месту, где упала капля его яду, тогда яд всасывается опять этим убитым пауком; но когда гада налицо нет, то над больным принимают довольно странный способ лечения. Прежде всего его кладут навзничь и вливают в горло ему пресного молока, сколько только может войти, [634] не смотря на то, если часть молока и не останется в нем. За тем укладывают его в неглубокой ящик, или корыто, которое в четырех веревках привешивают где ни будь на высоте, и начинают поворачивать ящик до тех пор, пока веревки не скрутятся между собою донельзя и ящик не поднимется на них до самого верху, где они привешаны. Затем ящик пускают свободно, так чтобы веревки раскручивались, а с ними вертелся бы и самый ящик, спускаясь вниз; от такого вращения у больного делается такое головокружение, что он извергаешь из себя все, что было у него в желудке, именно, большие куски скисшегося молока, которое извергается зеленоватым; при этом и мочою совершается, с болью и повреждением фистулы выделение какого-то беловатого сгустка. Такой способ лечения хотя и помогаешь больному, но он и после того еще несколько лет, по временам, ощущаешь возвращающиеся боли от оставшегося в нем яда. Удивительно, что овцы тамошние сами гоняются за этими гадами и пожирают их с удовольствием и безо всякого для них вреда. Так как гадина эта гнездится только в полях, то особенно страдают от нее только те туземцы, которые, по своим занятиям, должны находиться и спать в поле, но не горожане, которым случается испытывать действие яда ее только тогда, когда они нечаянно захватят насекомое, загребая кустарник, в котором оно живет и который употребляется ими частию для топки, частию для подкладки на домовых крышах.

Желающий иметь более подробное сведение об этом вредном насекомом может прочесть в книге Афанасия Кирхера «De Arte magnetica» (Romae, 1641), именно в третьей книге, восьмой части 2 главу, где о нем пишется обстоятельно. Сочинитель говорит, что насекомое это во множестве встречается в Апулии, при городе Таренте, от которого оно получило и свое название, также в Калабрии, Сицилии и около Рима, в жаркое лето, и своим ядом в зараженном человеке производишь чрезвычайно странные действия и явления. Так, одни начинают постоянно бегать от его действия, другие смеяться, третьи плакать, иные кричать, некоторые спать (это действие оказываешь оно в Персии), некоторые же начинают беспрестанно плясать и выделывать [635] другие удивительные и фантастические штуки, не смотря на то, что это важные и разумные люди, о которых, не видевшему их лично, но слышавшему только, что с ними такое делается, рассказ этот покажется невероятным. Кирхер упоминает также о лечении этого рода отравления и говоришь, что самое лучшее средство в таком случае — хорошая музыка, и именно такая музыка, которой звуки сообразны были бы с состоянием отравления; под эти-то звуки зараженные против воли начинают плясать, с такими сильными и продолжительными движениями, что под конец совершенно изнемогают и падают, как бы в обмороке, или замертво, и тогда-то, вместе с сильной испариной, извлекается из больных и самый яд. Но излечение таких больных, по причине глубокого внедрения яда во все члены их, совершается обыкновенно не в один год.

Особенно достопамятным событием здешние жители считают происшествие, бывшее здесь во времена Аали с одним мельником. Однажды Омар-бен-Алхитаб (Omar ben Alchitab), третий наследник Магомета, в Медине, пришел на свою мельницу, осмотреть ее; бывший же при этой мельнице мельник, по имени Шуджа Адин (Schutza Adin), уговорил его, чтобы он, как высокосвященный отец, простер свои блаженные руки под поднятый на то время мельничный камень, ради благословения его, и за тем мельник тотчас же опустил камень, прихлопнув им руки Омара; для того же, чтобы еще более угодить Аалию, который, с смертию Омара, скорее достигал наследства, он и совсем убил здесь Омара. Арабский же летописец — Шурцей Ельмакин (Szurzei Elmakin), говорит, что Омар заколот был во время молитвы прислужником Абулюлю Мукирзом (Abululu Mukirs), за тяжкие подати, наложенные им на подданных. За тем мельник пришел к Аали, бывшему врагом Омара, и спросил его, какую награду даст он ему за совершенное им убийство? Аали дал мельнику письмо к Кашанскому Каси (Kasi) или Судье, и сказал при этом: «Как только ты доставишь это письмо, то Судья отдаешь тебе в жены дочь свою». Хотя такое предложение и очень понравилось мельнику, но не по сердцу ему был дальний и опасный путь в Кашан; [636] поэтому Аали дал ему для проезда своего чудесного коня, Дюлдюля (Duelduel) (о котором будет сказано подробнее в своем месте) . Этот конь в одну ночь перенес мельника из Медины в Кашан, более чем за 200 миль, и затем тотчас же исчез. Мельник сделался зятем Каси, как и говорил Аали, но вскоре за тем умер и похоронен перед городом, против горы, где и теперь еще видно множество песчаных холмов. Туземцы говорят, что холмы эти нанесены здесь ветром, по соизволению Бога, вскоре по смерти мельника, для того, чтобы потомки Омара, хотевшие вырыть и сжечь тело мельника, не могли найти его. По поводу этого события, писатели: Молла, Гасан и Каши (Molla, Hassan, Kaschi), описывавшие оное, сложили духовное изречение, которое Персы часто произносят: «Я служу Царю, которого Дюльдюль в одну ночь привез мельника из Медины в Кашан!»

По причине большого жара мы должны были еще простоять в Кашане, хотя большая часть больных наших начали уже выздоравливать и могли садиться на лошадь. 26-го Июля мы пустились снова в путь и с восходом месяца, светившего тогда в полном блеске, выехали из города. В эту ночь мы сделали шесть миль до каравансерая Ходжа Касим (Chotza Kas-sim). Так как каравансерай этот был несколько тесен и грязен, то мы расположились в прекрасном большом саду, находившемся при нем, и отдыхали там в тени высоких кипарисовых и гранатовых деревьев, между которыми, проведенный туда чистый ручей, протекая несколькими уступами и порогами, производил приятный шум. В следующую за тем ночь мы проехали далее еще шесть миль, по выжженной пустынной стране, и 28-го числа прибыли к небольшому, но веселому, городку Натенс (Natens) (в Itiner. Contareni он назван Nethas), где мы остановились в лежащем перед городом, большом каравансерае. По хорошей в этой местности воде здесь растет множество овощей и виноградных садов. Против города на право поднимаются две довольно высокие островерхие горы, и на более высокой из них стоит древняя башня, которую приказал построить Шах Абас, в память одного сокола, одолевшего здесь орла. Однажды этот Царь, проезжая в сих [637] местах, расположился здесь на отдых, и в это время, один из его соколов, завидя летавшего орла, сорвался и бросился на него. Противники долго бились на воздухе и наконец сокол низложил под себя орла на этой самой горе. Так как все мы были еще довольно слабы, то из нас один только Фон Мандельсло всходил на эту гору. Я привожу здесь сведение о ней из его дневника: «Против веселого городка Нагееса лежат две высокие островерхие скалы. Так как на более высокой из них видна была башня, то я один, с двумя моими слугами, не без опасности вскарабкался на эту гору, в надежде найти на ней что-нибудь замечательное. Но я не нашел там ничего, кроме простой башни, сложенной из обожженного камня (кирпича), внизу восьмиугольником, а вверху круглая, с голубою изразцового (поливанною) крышей, вокруг которой устроен ход. Здание внизу имело в поперечнике 8 шагов, и но множеству окон и дверей было совершенно прозрачно. Кроме того, на горе было несколько дерев, мне неизвестных. Ни чему я не подивился так, как труду, который положен был на то, чтобы встащить на такую громадную высоту бездну кирпичей; ибо гора кругом совершенно отвесная, я употребил для всхода на нее целые три часа, и в другом уже месте спустился с нее с такою же опасностью». Этим и ограничиваю я выписку из Фон Мандельсло.

29-го числа проехали мы по горам 4 мили далее и остановились в каравансерае, называемом Домби (Domhi). Сюда явилось к нам из Испагани несколько Персов, посмотреть и посетить нас, говори нам, что они посланы были будто Государственным Канцлером. С нами были и несколько Голландских купцов, одетых по-персидски, так что в них и нельзя было узнать Голландцев. Последнего числа Июля проехали мы еще далее 4 мили, до селения Рук (Ruk), где остановились водном прекрасном большом доме, принадлежащем Каухе (Kaucha) или сельскому начальнику. Здесь простояли мы весь день и следующую за тем ночь.

2-го Августа, рано утром, еще при свете месяца, мы отъехали еще далее две мили и остановились в Царской беседке, находившейся в саду. Внизу через здание протекал тут ручей в глубоком рве, выложенном четырехугольными камнями, и спускаться к этому ручью нужно было по нескольким ступенькам. Здесь был наш последний ночлег на пути в Персию.

Въезд в Царский столичный город Испагань; о кровавой схватке, выдержанной нами с Индийцами, и об Индийском Посланнике.

3-го Августа мы достигли, наконец, с Божией помощью, давно желанной и искомой цели нашего путешествия, и вступили в Царский стольный город Испагань (Ispahan). Для въезда нам выслано было навстречу несколько лошадей. В расстоянии нескольких выстрелов стрелой перед городом выехал к нам один знатный Царский чиновник, по имени Исахан-Бек (Isachan bek), в сопровождении 200 спутников, и ласково принял нас. С ним прибыли и два брата, большие Армянские вельможи, Сеферас-Бек (Seferas bek) и Илия-Бек (Elias bek), из которых старший был Начальником (Commendant) над важнейшими Армянами. В сопровождении этих-то особ двинулись мы к городу. По страшной повсюду пыли, не дозволявшей видеть что-либо в шести шагах перед собою, не было ни какой возможности определить количества всадников и народу, находившаяся там. Нас провели городом через множество улиц, в которых народ, кучами лежа на домовых крышах, глазел на нас, потом через Майдан, мимо Царских палат, и разместили в предместье Джульфа (Tzulfa), населенной богатейшими Армянскими купцами, Едва успели мы разложиться, как пришли с Царскими угощеньями, которыми Царь приветствовал прибытие Посланников. Посланные разостлали на полу в комнате Посланников прекрасную шелковую скатерть и расставили на ней варенья из дыни, лимона, айвы, груш и еще несколько неизвестных нам варений и свежих [639] плодов, все это в 31 золотых сосудах и блюдах. Через несколько часов явились другие посланные, в другой раз накрыли стол, и уставили его кушаньями, подкрашенными разными красками, из разварного рису, вареной и жареной баранины, кур, рыб, яиц и множества разных печений, все это на больших тяжеловесных золотых блюдах, которых было до 50 штук, кроме других маленьких сосудов и прочих столовых принадлежностей.

После обеда Голландский Поверенный, по имени Николай Яков Оверши (Overschi) (впоследствии Комендант крепости на Сейлане, Seilan), имевший местопребывание свое в Испагани, прислал сказать нам, что он желал бы прийти поздравить Гг. Посланников с благополучным прибытием и учинить с ними выпивку. Хотя Посланники и отговаривались, что заняты раскладкою своих вещей и желали бы отложить прием его до следующая дня, но он все-таки пришел довольно грубым образом, позволил себе разные резкие и наглые речи и, между прочим, сказал, что он имеет от своего Начальника (Principal) приказание — противодействовать нам в деле, по которому мы приехали; что он желал быть другом всех нас, находящихся в Посольстве, но будет врагом нашему делу. Говоря все это, он и пил очень много. Когда он и слуга его, достаточно напившиеся, распростились, и перед пребыванием Посланников начали говорить дерзости нашему Маршалу и Гофмейстеру, которые провожали их, то оба эти гостя получили дальнейшее угощение, каждый по своему достоинству, и были спроважены порядком.

Вскоре за тем между нашим народом и несколькими Индийцами завязался жестокий спор, вызвавший даже кровавую схватку. Дело это было так: против нас помещался помянутый выше Индийский Посол, с 300 человек спутников, которые большею частию были Узбеки (Usbeken), гости отчаянные. Один из этих последних, стоя против жилья наших Посланников, смотрел из любопытства, как разбирали и вносили нашу поклажу; а в это время слуга нашего толмача, по имени Велихан (Wellichan), тоже голова смелая, видя, что Индиец [649] праздно глазеет, обратился к нему с предложением, чтобы он: также взялся таскать вещи и помог бы им. Когда же индиец, будучи сам каким-то важным прислужником у знатного своего Посла, отвечал на такое предложение бранью, Велихан вспылил и ударил его палкой по голове. Индиец тотчас же бежал, пожаловался на обиду его своим сотоварищам, которые недалеко тут же сидели под деревьями, и эти-то товарищи бросились на Велихана, избили его, а камнями, схваченными ими на улице, пробили в нескольких местах голову. Увидавши это и услыхавши, что Велихан зовет на помощь, наш Маршал с слугой своим, пятью нашими вой нами и несколькими другими прислужниками, выскочили на улицу, бросились на Индийцев, которых было человек 30, разогнали их, некоторых переранили, а одного убили до смерти. Но при этом Индийцы тоже оказывали сначала сопротивление саблями, кинжалами и камнями, поранили также некоторых из наших, но, наконец, по недостатку оружия, так как большинство их было без сабель, вышедши на улицу только для прогулки, должны были отступить. Наши от этой схватки получили в добычу одну отличную саблю и кинжал, на котором привешан был кошелек с деньгами; они с радостию прибежали и показывали завоеванную ими добычу; но эта добыча была причиной большего несчастия. Индийцы распустили слух и объявили, что они отомстить нам за потерпенный ими урон и поругание в удобное для того время и потребуют крови за кровь. Но за тем все было тихо до 3-го дня.

Наши Посланники, увидевши, что, по причине отдаленности помещений, на которых мы размещены были там и сям в нескольких отдельных улицах, они не могли всегда пользоваться своею прислугой с таким удобством, как это им было нужно, просили о лучшем и более удобном помещении, которое и назначены было нам уже в городе, в одном обширном подворье. 7-го Августа мы стали перемещаться на это новое жило, и часть наших пожитков и клади послали вперед на верблюдах, в сопровождении нескольких матросов и Маршальского нашего слуги. Этот слуга несколько поотстал от клади и ехал вслед за верблюдами в [641] некотором отдалении от них; заметивши это, несколько Индийцев, лежавших под стоявшими на пути палатками и стороживших там лошадей своего господина, выскочили на дорогу (которая была здесь в четверти мили от города), с угрозами напали на сказанного слугу, признавши в нем одного из участников с нашей стороны в бывшей недавно схватке, и хотя, по собственному признанно Индийцев, он храбро защищался от них случившимся при нем пистолетом и шпагой, но, пораженный несколькими стрелами и ружейными нулями, пал мертвый на землю. После этого Иидийцы оторвали ему голову, и один из них, схватив эту голову за волосы, поднял ее высоко вверх и потрясал в воздухе; о чем толковали при этом победители, понять было невозможно. Труп несчастного Индийцы привязали к ноге лошади, и вот какой конец постиг доброго нашего Петра Вольтера (Peter Wolter: так звали слугу), всегда скромного и тихого человека, вследствие недавнего убиения Индийца. Труп его, без сомнения, растерзан был собаками.

Когда слух об убийстве Вольтера дошел до нас, то заставил нас подумать о своей защите, для чего признано за лучшее, поскорее созвать весь народ наш и собраться всем на дворе Посланников. Но не успело еще это распоряжение Посланников дойти до всех нас, как уже вся улица, на которой поместились Посланники, была занята и заперта враждебными Индийцами, так что никто не мог без опасности пройти к дому, занимаемому Посланниками. Тем не менее, не находя полезным оставаться врознь друг с другом и пребывать так между страхом и надеждою, некоторые из нас решились, во что бы то ни стало достигнуть до дома Посланников, находившаяся в одном узком переулке; через этот-то переулок побежали мы, поспешно обогнули угол и укрылись в сказанном доме; но при этом некоторые из нас были смертельно ранены, а мимо меня, в ту минуту, когда я добежал до двери дома, пролетела стрела у самого лица моего и воткнулась в стену; стрелу эту я взял себе на память об этом происшествии. Стрелы этих Индийцев сделаны были из тонкого, легкого Индийского тростнику, с небольшим [642] обоюдоострым железным наконечником; они быстры на лету, легко вонзаются в тело и делают глубокую рану. Описание Квинта Курция Индийских стрел, бывших в употреблении во времена Александра Великого , не имеет здесь места; ибо он говорит, в 8-й книге: «Binum cubitorum sagittae sunt (Indorum, scilicet), quas emittunt majore nisu, quam effectu; quippe telum, cujus in levitate vis omnis est, inhabili pondere oneratur».

Кроме этих легких стрел, у Индийцев были простые ружья и длинные Персидские, из которых они бойко и метко стреляли маленькими пулями.

Постигнутые такой неожиданной войной, наши Поручики, с воинами и с несколькими людьми из прислуги нашей, построились к обороне перед воротами и открыли по Индийцам сильный огонь из ружьев, а также выставили против них и одну каменнометицу. Но Индийцы находились в более выгодном против нас положении, укрывшись за стены лежавшего кругом сада; в этих стенах они проделали себе отверстия для стрельбы, и стреляли через эти отверстия в нас, под защитой стен, так что мы не могли наносить им такого вреда, какой они наносили нам. У наших же людей стеною была собственная их грудь, и они стояли открытые, хотя могли бы сделать себе хорошие брустверы и защиту из бывших перед домом бочонков, ящиков и другой клади, если б только Офицеры спохватились и дали на то свое приказание; но этого не сделали, и наши падали один за другим, и прежде всех Констабль Клаус Клаузен, моряк, который застрелен был прямо в лоб в ту самую минуту, когда он направлял на неприятеля каменнометицу. Сержант Morrhoi совершил в этой схватке достохвальный подвиг. Ревность по упавшем товарище своем и ненависть к дерзости врага до такой степени возбудили этого храброго удальца, что он схватил ружье одного из павших на землю воинов и убил нескольких Индийцев из числа тех, которые стояли открытыми и не могли, по многочисленности своей, поместиться за стеной. Но в ту минуту, когда он хотел еще выстрелить в одного из неприятелей, стрела пронзила его грудь, и хотя он тотчас же [643] вырвал ее вон из раны, отбросил от себя и все-таки после этого сделал выстрел из ружья, но тут же и сам упал мертвый с своим ружьем.

Армянские Христиане, жившие напротив и видевшие в окна и с крыш такое зрелище, из сострадания к нам, проливали обильные слезы не менее того, как люди наши проливали свою кровь. Когда же, наконец стрелы и пули неприятеля будто град полетели на наших, и мы увидали, что ничего не можем сделать против такой великой силы, то не захотели далее терять понапрасну народ, позвали его в двор и заперли двери. Пользуясь этим, Индийцы бросились на наши пожитки, разграбили их и растащили все, что только нашли. При этом разграблении я, вместе со многими из наших, потерпел такой убыток, что у меня решительно не осталось из пожитков моих ничего, кроме только того, что было на мне и со мною.

Но руки врагов этим не удовольствовались. Некоторые из них ворвались в высокий дом, лежавший по соседству с двором Посланников, отрубили хозяину этого дома руку за то, что он не хотел было впустить их, а потом и совсем выбросили его из дому, сами же взобрались на крышу, с которой свободно могли обстреливать весь Посольский двор, так что никто безопасно не мог и показаться на этом дворе. Часть наших, следуя выгодному примеру неприятеля, также взобралась на свою крышу, с которой и нанесли ему огромнейший вред. Оттуда-то Фон Мандельсло убил из пистолета главнейшего вождя индийцев, бывшего близким другом Индийскому Послу. Густою толпой неприятели бросились наконец осаждать самый дом Посланников, начали колотить в него, и по всему было видно, что Индийцы яростно жаждали крови всех нас. таком крайнем положении Посланники наши не могли найти ни чего лучшего, как последовать совету Армян, именно: они пробили стену в своей комнате на соседний Двор, где эти Армяне приставили лестницу к высокой ограде, которою было обнесено лежавшее там кладбище их, и на этом-то кладбище, по предложению Армян, Посланники, в случае [644]нужды, могли укрыться даже в их церкви. Таким образом эти добрые люди помогли и сослужили нам, как только могли, в нашем бедственном тогда положении. (Каким вероломством и преследованием со стороны Отто Бругмана была отплачена эта услуга их на Армянине Григории, по совершении Посольства, в Готторфе и Гамбурге, о том достаточно известно в этих городах.)

Когда мы перебрались сказанным образом через проломленную стену, то очутились в прекраснейшем, мастерски раскинутом, увеселительном саду, который, впрочем, доставил нам удовольствие не более того, какое могла доставить золотая башня человеку, осужденному сейчас же на смерть, в то время, когда мы стояли в этом саду, пораженные, в ожидании, что пошлет нам судьба еще далее, явился на место брани Царский Маршал, посланный Шахом, и водворил мир.

Когда слух об этой схватке и, как водится, с разными изменениями и преувеличениями, достиг до города, то произвел такой ужас и потрясение в жителях, которые никогда и не слыхивали у себя о каком-нибудь возмущении, что весь город пришел в волнение. Сначала Шах приказал было, через своего Маршала, уговорить Индийцев успокоиться; но когда ни Индийцы, ни сам Посол их, не послушали Маршала, то Шах послал его в другой раз уже, с несколькими сотнями вооруженных воинов, разогнать Индийцев, а за воинами последовала и целая половина города. Увидевши такое множество народа, стремившегося словно громадный прилив, Индийцы тотчас же оттрясли прах от ног своих и оставили нас, Впоследствии нам рассказывали, что Шах, услыхавши о кровавом нападении на нас Индийцев и о том, что Посол их своим молчанием, как бы соблаговолял на это нападение, в гневе приказал было снять и принести ему голову этого Посла; но его уговорил будто бы отменить это приказание Государственный Канцлер, поставив ему на вид именно то обстоятельство, что оба Посольства и Посланники суть только гости Шаха, и наказывать их за их преступления могут только их собственные Государи. [645]

Как перебрались мы в город и как продовольствовали нас там.

Когда описанная свалка миновалась и мы могли безопасно выйти за двери, то из наших вещей мы не нашли ни чего, кроме разбитых кадок (или бочонков) и нескольких копченых языков, колбас и окороков, которые Узбеки, будучи Магометанами, считали нечистыми и повыбросили вон. Несколько дней спустя один Персиянин принес еще и продал мне, из бывших и похищенных у меня Эфемерид Оригана (Ephemeridibus Origani), только одну 3-ю часть (Origani Ephemerides Brandenburgieae, Francofurti, 1609. О. Б.). Убытку всего в вещах и пожитках мы потерпели от разграбления около 4000 рейхсталеров. Хотя Шах и пожелал узнать стоимость всего у нас расхищенного, с предложением доставить нам вознаграждение за все, но из этого не вышло ничего по некоторыми, хорошо известным нам причинам.

Во время побоища, продолжавшаяся около 4-х часов, из наших убито было на месте пять человек и ранено 10, из коих некоторые тоже после умерли. У Индийцев же, по показаниям Персов, на месте пало 24 человека, а раненых еще больше. Это было самым великим несчастием, какое имели только мы во все время нашего путешествия. Проехавши без особого ущерба по пути через всякие опасности от различных врагов, мы должны были понести наибольшую потерю и в людях, и в имуществе именно в Царском стольном городе, в котором считали себя более всего безопасными.

Индийский Посол, впрочем, вскоре после этого получил свое обратное отправление и должен был выехать в течение нескольких дней.

Скажу здесь еще несколько слов об этом. Этот Индийский Мирза или Князь был от Царя Индийского, [646] называемого ими Великий Могул (а не Moгор, как пишет Ботер, Boterus, (в «Politia Regia. Marpurgi, 1620»), и был послан сюда тогдашним Могулом Хорамшей (Choramscha); держал себя этот Князь с великою пышностию и обыкновенно приказывал носить себя нескольким невольникам на Индийских носилках, утвержденных на высоком изогнутом железном шесте и устроенных так, что в них скорее можно лежать, чем сидеть. Так как Персы легко могли догадаться о просьбе, с которой он прибыл, то он должен был прожить здесь целых 3 года, прежде чем был допущен к представлению, но во все это время, впрочем, его содержали превосходно. Незадолго еще до нашего прибытия Персидский Шах прислал ему 3000 туменов на содержание, так как Посол покупал продовольствие на свои деньги.

При представлении своем Посол этот целые 3 дня один за другим доставлял все Шаху подарки: в первый день от своего Могула, во 2-й от сына его, молодого Князя, и в 3-й — уже от себя самого. Все эти подарки стоимостию считались более бочки (Tonne) золота. Просьба же или ходатайство его заключалось в следующем: он желал, чтобы ему выдан был Персидским Шахом двоюродный брат Могула, Мирза Полаги. Шах дал на эту просьбу такое решение: «О том, чтоб выдать Мирзу Полаги, он, Шах, много размышлял, и пришел к такому заключению, что сделать это значит поступить вовсе не по-дружески, тогда как Полаги прибыл как друг в страну, которая свободно открыта каждому другу, и до с их пор он и вел себя в этой стране не иначе, как добрый друг и гость; по чему он, Шах, полагает, что иным образом с Полаги не прилично и поступать, как предоставив ему пользоваться правом дружбы и гостеприимства; поэтому-то и дозволяется ему, Полаги, по его желанию, оставаться у него, Шаха». С таким решением и поехал Посол обратно домой.

Посол этот накупил было отличных Персидских лошадей (ибо в Индии водятся только малые и невзрачные лошади), и выслал их по частям вперед, Персияне же втайне очень недовольны были тем, что из их земли уводятся такие [647] прекрасные лошади, и по тому Правителю Герата (где был главный проход в Индию), по имени Гасан-Хану, дано было, под рукой, приказание, чтобы он отнюдь не выпускал за границу ни одной из купленных лошадей, что и было исполнено. Когда же Посол, встретив препятствие в пропуске лошадей, ссылался на права Посольства и на соизволение Шаха, от которого не было ему запрещения в покупке лошадей, и угрожал Хану Царской немилостью, то Хан отвечал: «Покупка эта не имеет ни чего общего с посольством; что Шах соизволял на нее, то было его дело; теперь же он, Хан, здесь, в Герате, сам Шах, и должен оберегать эту страну, как свою собственность, под опасением лишения жизни его и всех его родичей; поэтому он и не может дозволить, чтобы такое воинское средство, как лошади, которые могут быть употреблены неприятелем против его Отечества, были выведены из этого Отечества. По всему этому он отваживается на немилость Шаха, но не пропустит ни одной лошади, кроме тех, которые были подарены Послу Шахом». Таким образом Посол принужден был отослать назад купленных им лошадей, и распродать их.

Сами по себе Индийцы от природы ласковые, дружелюбные люди, и с ними приятно находиться в дружественных отношениях; но если их рассердить и начать с ними ссору, то они до того распаляются, что гнев их ни чем иным утушить невозможно, как кровью, как это мы не только слышали от других, но дознали и на себе нашим примером и потерями.

Когда мы на другой день, после бывшей с ними схватки, именно 8-го Августа, перебрались в новое помещение, то всем Индийцам, как купцам, которых в Испагани находилось тогда 12,000, так и прислуге Посла, было строго наказано, под опасением потери головы, чтобы ни кто из них, во время нашего переезда, не был на улицах. Таким образом мы переехали в город под прикрытием сильного отряда.

Посольский двор был чрезвычайно обширен и, кроме 4 отдельных в нем дворов, имел множество покоев и [648] комнаток, в которых мы могли разместить всю нашу прислугу, Через два его двора, несколько беседок и покоев, протекала речка, шириною в 25 футов, по обеим берегам усаженная высокими яворами (чинарами) и другими более низкими деревьями, которые представляли весьма удобное место для приятной прогулки; затем речка эта шла далее, протекая под главным зданием. Посреди здания, где поместились Посланники, была большая высокая восьмиугольная зала, и в ней, подобной же формы, выложенный большими четырехугольными камнями, водомет, через который можно было по желанию проводить рукав упомянутой сейчас речки. По всем стенам залы находились двери и некоторые из них вели в другие покои. На верху, во 2-м ярусе, везде кругом размещены прекрасные покои, окна которых будьте двери выходили во двор через открытый галереи или ходы, частию же обращены в зал, так что из всех покоев целого задания, сказанную залу можно было видеть насквозь. Стены везде, особенно же внизу, в зале, разукрашены были резьбой по извести, с выпуклыми золоченными и покрытыми лаком изображениями разных цветов и птиц, более, впрочем, богато, чем изящно сделанными, так что мы имели таким образом весьма приятное помещение. Но так как мы все-таки опасались нового нападения Индийцев, которые грозили перебить нас всех, то, по доброму совету Персиян, мы распорядились все места в нашем жилье, не крепко защищенные, частию укрепить, частию же защитить каменнометицами и надежною стражей, постоянно, на все время, пока не уехал Индийский Посол,

Во все время пребывания нашего в Испагани, по приказанию Шаха, нам выдавали ежедневно по 16 овец, 100 кур, 200 батманов (мешков?) вина и всякого рода плоды и коренья, так что на поварню и погреб всегда доставлялось нам продовольствие богаче и обильнее того, чем сколько мы могли съесть; если б, впрочем, те люди, которые принимали и сберегали это продовольствие, добросовестнее распоряжались им, а не спроваживали бы часть его в ненужные места, к Армянам, говоря правду, вследствие потачки, соизволения и даже по приказанию одного из главнейших в нашем Посольстве [649] (разумею здесь того, который из Гамбурга), то по причине такой не надлежащей траты не пришлось бы до того, наконец, что мы должны были есть только по одному разу в день, а иногда и совсем не хватало продовольствия на всех людей, бывших у нас в Посольстве.

10-го числа некоторые из нас посланы были по нужному делу к Русскому Посланнику, Алексею Савиновичу, и отправились они одетые в Русские платья, так как Индийцы не могли видеть Немцев без озлобления. В этот день умерло у нас еще несколько человек, раненых в схватке с Индийцами, и с особенно сильными страданиями умер один телохранитель, который, во время нападения на нас Индийцев, желая вбежать вслед за мной в Посольский дом, был ранен отравленною пулей в колено, от чего с ним сделалось омертвение. 15-го же числа умер также и наш Квартирмейстер, Николай Гоше, уроженец Стапельгольмский, бодрый и храбрый человек. Еще в дороге несколько недель у него была лихорадка, и только что она прошла, с ним сделался кровавый понос, который и свел его в могилу. Он погребен в Джульфе (Tzulfa), на Армянском кладбище, подле могил других, покоящихся там, наших людей.