Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ПОДРОБНОЕ ОПИСАНИЕ

ИЗВЕСТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ,

ПРОИЗОШЕДШЕГО ПО СЛУЧАЮ ГОЛЬШТЕЙНСКОГО ПОСОЛЬСТВА ИЗ ГОТТОРПА К МИХАИЛУ ФЕДОРОВИЧУ, ВЕЛИКОМУ ЦАРЮ МОСКОВИИ И ШАХУ СЕФИ, КОРОЛЮ ПЕРСИИ

AUSSFUERLICHE BESCHREIBUNG DER KUNDBAREN REISE NACH MUSCOW UND PERSIEN, SO DURCH GELEGENHEIT EINER HOLSTEINISCHEN GESANDSCHAFFT VON GOTTORFF AUSS AN MICHAEL FEDOROWITZ, DEN GROSSEN ZAAR IN MOSCOW UND SCHACH SEFI, KOENIG IN PERSIEN, GESCHEHEN

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА XV.

О втором кораблекрушении нашем.

12-го числа мы простояли на якоре целый день и вечером, в 9 часов, когда поднялся ветер, довольно сильный с севера, отправились в путь, шли прямо по ветру; ибо путь наш был на юго-юго-восток (S. S. O.). Около 11 часов мы были на глубине 20 сажен, потом вскоре на 30 саженной глубине, и наконец совсем не доставали дна. Между тем ветер перешел в жестокую бурю, и мы, не желая давать полный ход кораблю в неизвестном нам море и в такую темную ночь, в которую ничего не было видно, собрали все паруса и плыли, гонимые ветром, все-таки в час по 2 мили. После 112-ти часов ночи с нами пошли несчастья одно за другим. Так, прежде всего при вытаскивании из воды лота, он зацепился, повис на корабле, оборвался и упал в воду. Потом мы пустили было сначала шлюпку нашу плыть отдельно, под управлением 2-х матросов; но так как она была низка, и волны так сильно заливали ее, что матросы не в силах были уже сопротивляться им, то они поспешили пристать к нам, перешли на корабль, а шлюпку привязали к нему на канат. мы тащили за собою также нашу корабельную лодку и еще другое судно, купленное нами у Русских. Оба эти судна, прежде чем мы успели заметить, были залиты водою и пошли ко дну, сперва Русское, а потом и корабельная лодка. Наконец и шлюпка, протащившись за кораблем с великим для него обременением [492] довольно порядочное расстояние, оторвалась и потонула. На ней было несколько пушек каменнометных, ядра, цепи, канаты, деготь и другие, необходимые для корабля принадлежности, и все это потонуло с нею. Это было началом нашего кораблекрушения на Каспийском море. Высокие и короткие волны сделав то, что корабль, выстроенный из соснового дерева, гнулся как змея, и расщелился в пазах. Внутренние помещения трещали так, что внизу, в трюме, нельзя было расслышать собственных своих слов. Волны одна за другой страшно били в корабль, перекидывались через него, и корабль до того наполнился водой, что мы постоянно должны были выкачивать из него воду насосами и отливать кухонными котлами. От всего этого мы были и большом страхе, особенно, когда вспомнили, что потерпел корабль наш еще на Волге и при входе в море. Персидский лоцман также желал бы лучше находиться на своем корабле и поближе к берегу; ибо если уже корабль наш должен был погибнуть, то у нас не было ничего, на чем бы мог спастись хоть один человек. Вследствие всего этого мы и эту ночь провели в великом страхе, ужасе и отчаянии.

13-го Ноября, как только начал заниматься день, мы заметили, что находимся недалеко от материка, и увидели даже Дербентские горы, которые считали от себя по крайней мере милях в 10-ти. Так как буря теперь несколько поутихла, то сперва мы натянули большой парус на средней мачте, а потом, чтоб скорее достигнуть земле, подняла в мачтовый парус; но как в прошлую ночь мы уже глубоко вдались в море, и ветер довольно сильно еще дул с севера на запад, то, гонимые этим ветром, мы с прискорбием должны были миновать давно желанный нами город Дербент, плыли далее вдоль Персидского берега, простиравшегося постоянно с севера на юг и искали пристанища, которое и нашли в 10 милях за Дербентом, против Персидского селения Ниазабат (Niasabath), названного нашими Низовой (Nisawai), в открытом море, и в 4 часа после обеда стали на якорь на 4 саженной глубине, на илистом дне. Против Дербента и за ним, на расстоянии более 6-ти миль, везде скалистое дно, на котором нигде нельзя стать [493] на якоре, и у Дербенте не было ни одной надежной пристани, в которую бы можно было зайти и простоять долго, в безопасности. Когда мы остановились сказанным образом, то ветер и волны все еще били в корабль с такою силою, что крюк у руля изломался; поэтому мы высвободили руль из крюка и, привязав его на канат, пустили его в море позади корабля, чтобы он не повредил корабельной обшивке. Самый корабль стоял на якоре так неспокойно и так сильно тек, что все остальное время дня и целую ночь мы постоянно выкачивали насосом воду; в один час я насчитал две тысячи выкачиваний, и тем не менее вода все-таки одолевала.

На следующее утро, 14-го Ноября, когда начало на море затихать, мы весьма желали высадиться на землю; но так как у нас не было ни одной лодки, то мы сделали несколько выстрелов из пушек и ружей, чтобы хоть Персы, по крайней мере, могли приехать к нам с берега. Прождав три часа и не дождавшись никого, мы начали было уже наколачивать несколько досок на бревна, чтобы устроить плот, на котором хотели послать человека два на землю; но в это время с земли прибыли наконец к нам две лодки, присланные сельским начальником (они называли его Kaucha), и привезли нас на поклон два больших мешка с яблоками и грушами. Мы также обрадовались их прибытию, как, по их словам, они обрадовались нашему. Он предлагали возможные услуги и просили Послов оставить корабль и поспешить на землю, захватив с собою все, что им было наиболее дорого, говоря, что тихой погоде доверять долго нельзя, что и опрадалось позднее.

Послы с несколькими слугами, мушкетерами и лейтенантами, захвативши с собою и важнейшую кладь, сели в лодки Персов и поплыли на берег, оставив всех других на корабле (в числе этих последних, по некоторым причинам, находился и я вместе с Ухтерицем, Маршалом и Гофмейстером), с тем, чтобы перевезти их за другим разом. На берегу Кауха поджидал уже послов, сидя на серой лошади и окруженный множеством слуг, и когда он увидел, что по [494] мелководью лодку нельзя плотно причалить к берегу, то сошел с лошади, послал ее навстречу Послам, которые и приехали на ней, один за другим, на берег. Таким образом, с Божией помощью, ныне, в полдень, Посланники ступили первый шаг в страну Персов.

Первое, что Посланники увидели на берегу, была невеста, сопровождаемая множеством женщин, которые ехали верхами на лошадях, по-мужски, в другое село, мимо Посланников. С нами же, оставшимися на корабле, случилось печальное происшествие, так сказать, Гирканский Нептун начал играть трагедию, подобную той, какую год тому назад, около этого же времени, сыграл с нами Балтийский Нептун. Только что Послы высадились на берег, как поднялся сильный ветер с юга, перешедший скоро в такую страшную и ужасающую бурю, что я сомневаюсь, сильнее ли была буря на Балтийском море, прогнавшая нас мимо Ревельской пристани; в такую бурю никто не решился пуститься к нам с земли, а мы также не могли подойти к ней. Тогда-то снова мы впали в крайнюю опасность и великую тоску. Высокие, словно горы, волны беспрестанно вскидывали вверх облегченный от некоторой клади корабль, и таким образом, поднявшись страшно в воздухе, он тотчас же погружался в бездну и снова извергался из нее. На палубе везде постоянно стояла вода на целый фут, так что никто не мог оставаться на ней. Самый корабль, в верхней части, у перекладины, расселся большими трещинами, так что мы опасались, что, вообще непрочно связанный, он переломится надвое по середине, где он особенно расшатался и был некрепок. Якорь перестал сдерживать корабль, который поволок его и сам унесен был на четверть мили вперед, что мы заметили только по деревьям на берегу, которые прежде стояли впереди нас, а теперь остались далеко позади. Поэтому мы забросили еще два якоря, которые в 11 часов вечера оба и оторвались, и мы после этого бросили еще больший шварт-якорь. Вскоре за тем оторвался и ушел в море висевший на канате руль; в корабле же была такая течь и набралось столько воды, что никакие насосы уже не помогали, и мы должны были беспрестанно вычерпывать ее котлами. В [495] полночь, когда ветер начал дуть с востока, корабль наш принял такое положение, что находился постоянно между двумя волнами, которые с обеих сторон с такою силою качали его, что оба края его то и дело погружались в воду. В это же время мачта переломилась на три части и с страшным треском повалилась за край вместе с фок-мачтой (Maysan). Бог помиловал, что при этом никого еще не убило, потому что большая часть нас сидела в это время на верху корабля, подле фок-мачты. Матросы громко кричали и спрашивали у меня позволения обрубить канаты, на которых держались еще упавшие в воду части корабля, чтобы тем избавить корабль от опасных для него толчков и ударов бревнами; я охотно дозволил им это.

Евши немного в продолжение 3-хдневной бури и совершенно истомившись от постоянного бодрствования и непрестанной работы, мы опустили наконец руки и считали уже себя погибшими. Тогда у нас настала опять смертная тоска и отчаяние и везде слышались великие вопли и жалобы. Я и Флеминг, отыскавши по паре порожних жбанов или бочонков от водки, связали их веревками, привесили каждый себе на шею и сели на возвышение на носу корабля (Ober-Kaste), рассчитывая, что если корабль погибнет, то с помощью этих бочонков волны вернее доставять к нашим живых нас, или затопленные тела наши. В такой опасности корабельный плотник наш, Корнелий Иостен (Josten), забрался вниз в погреб, о котором никто уже и не думал, и напился там до того, что потерял всякое сознание и чувства и, воротившись на палубу, повалился словно мертвый; мы и не знала бы, что случилось с ним, если б не догадались по сильному запаху водки, которым разило от него. Другие матросы неустанно несли тяжкую работу и уговаривали рабочий народ потрудиться еще каких-нибудь часа два, в которые, может быть, буря стихнет, и Бог пошлет какую ни есть помощь. Тогда опять начали давать обеты делать обещание помогать бедным, и все ревностно продолжали работать, чтобы хоть удержать только корабль на воде. Мы вывесили призывный знак или белый платок (полотно) и сделали несколько выстрелов из [496] пушек, чтобы известить о нашей крайней опасности и призвать на помощь.

Но хотя бывшие на берегу хорошо слышали и видели нашу опасность, хотя у них также болело сердце, как и у нас, носившихся по волнам в опасности, и хотя наконец Посланники прилагали великий труд понудить рабочий народ наш хоть немного помочь отправке с берега судна Персов, а Бругман обнажил даже и шпагу, понуждая к тому людей, но все-таки решительно не было никакой возможности кого-нибудь заставить плыть к нам в такую погоду. Ибо, хотя к утру ветер утих несколько, но разбушевавшееся море было до того неспокойно и с такою силою устремляло одно за другое волны к берегу, что никакие усилия не были в состоянии бороться с ними.

Не получив и в полдень с земли никакой помощи и узнав от корабельщика, впервые объявившего, что у нас остался только один большой якорь, и что надо опасаться, чтобы вечером не поднялась снова буря, что и случилось в самом деле, я начал в тайне советоваться с главным боцманом (подшкипером) о том, что делать? Не лучше ли уже, в таких обстоятельствах, пустить корабль на произвол волн, которые нагнали бы его на берег, и тем спасти, может быть, хоть народ. Этот, вместе с другим боцманом, объявили, что корабль едва ли в состоянии вынести столько, сколько он уже вынес, и потому они советовали, чтобы я, согласившись с главнейшими из служащего народа, переговорил об этом с корабельщиками. Когда же я с Маршалом просил их, чтобы они по совести высказали свое мнение о состоянии корабля, то они объявили, что до тех пор, пока народ не будет лениться в работе, корабль еще может продержаться несколько времени; ибо у них был еще большой якорь и канаты, да и погода несколько постихла. При этом они имели в виду (и это было у них главное), что если не будет уже корабля, то в числе лиц, бывших при Посланниках, они будут самые горестные и презренные люди; вследствие чего они лучше желают умереть, чем остаться в живых на [497] таком положении. При этом они опасались, что в случае, если корабль разобьется, то их могут лишить жалованья и благосостояние их пострадает, хотя уверены в том, что если б Посланник Бругман был налицо, то он давно бы уже приказал погнать корабль, чтобы его выкинуло на берег. Таким образом корабельщики очень противились сказанному выше мнению. Весь же остальной народ приступил к нам с слезными просьбами и жалобными воплями о том, чтобы настоять и велеть вести корабль к земле, и тем, может быть, спасти их.

Наконец корабельщики и боцманы согласились на том, что если случится какой вред кораблю, то чтобы мы поручились, что они будут свободны от всякого взыскания, и на таком условии они готовы плыть к берегу, требуя только, чтобы такое ручательство наше сделано за подписью и печатью нашей. Вследствие этого мы дали им от себя обязательство, за подписью всех нас, составленное по их желанию следующим образом:

«Во имя милосердого Бога, мы, ниже поименованные, при настоящей великой опасности, которой мы подвергались снова по соизволению Божьему, по совещанию с корабельщиками, Михайлом Кордесом и Корнилием Клаузеном, относительно нашего корабля, и по достаточном размышлении, порешили на том: что хотя поименованные корабельщики и утверждали, что в хорошую, ясную погоду, имея добрый якорь и канат, и при условии, если прислуга и впредь старательно будет работать, они могут еще сберечь корабль на некоторое время, однако мы за лучшее рассудили, корабль посадить на берег по следующим причинам, а именно: потому что мы имели малонадежный, поврежденный и давший течь корабль, у которого потерян уже руль, большая мачта, майзан и два якоря, также потому, что потеряна корабельная лодка, и народ истомлен продолжительным бдением и работой; что в такое позднее осеннее время нельзя быть уверену ни даже на полдня в постоянной погоде, и что вследствие всего этого мы носились в море с крайнейшей опасностью для жизни; но в то же время мы были убеждены, что Гг. Посланникам нужны были не [498] столько корабль, сколько люди, которые в таких обстоятельствах легко могли бы погибнуть все, а при выкидке корабля на берег могли бы все, может быть, спастись; наконец решились на это и по другим причинам, которые должны быть объяснены Гг. Посланникам, а теперь умолчаны. Для того же, чтобы корабельщики и матросы охотнее согласились на это предложение наше — выбросить корабль на берег, обязались мы оградить их по этому делу от всяких вредных последствий и опасений и выдать им сие в том обязательство. Происходило это перед Низовым, на корабле Фридрихе, 15-го Ноября, 1676 года».

После выдачи этого обязательства корабельщики все еще продолжали колебаться и противились нашим желаниям; неотступные же мольбы народа, по всей видимости, готовы были перейти в нетерпение и угрожающий гнев, почему мы громко сказали: «Корабельщики! Смотрите, что вы делаете: ведь за всякую душу, которая теперь здесь мучается и погибнет от вашего упорства, вы дадите отчет в день Страшного Суда». Корабельщики же отвечали: «Если мы пустим корабль на берег и он разобьется, то мы не все же достигнем живые земли: кто же тогда будет отвечать за утонувших?» Мы возразили на это: «Буде это случится, то без намерения, поэтому надо осмелиться и решиться, лучше же спастись хоть некоторым, нежели никому!» Весь народ кричал на это : «Да, да, правда! Всякий должен быть на страже в грозящей ему опасности, и потому надо решиться отважиться, так как без того мы уже на краю гибели!» Затем Маршал и я должны были сделать первые удары, чтобы обрубить якорный канат, матросы же после этого окончательно обрубили канат, распустили парус на передней мачте и поплыли с ним к берегу. Так как корабль был плоскодонен и имел небольшой киль, то мы покойно сели на песок, около 30 сажен от земли. Один из матросов, обвязав веревку около себя, поплыл на берег и с помощью стоявшего на берегу народа придвинул корабль еще ближе к земле; Посланники и другие бывшие с ними лица, сокрушавшиеся о нашем несчастии, считавшие нас погибшими и молившиеся уже за наши души, [499] до такой степени обрадовались нашему спасению и прибытию, что приняли нас с радостными слезами, некоторые же с радости попрыгали к нам в воду и на плечах своих переносили нас на землю. И когда мы хотели извиниться перед Посланниками в нашем решении идти к берегу, принятом нами в крайнем положении нашем, то узнали, что Посланник Бругман давно уже дал приказ Корнелию Клаузену: в случае нужды, пустить корабль на берег, и этот приказ свой он непременно послал бы к нам на двух, вырванных из книги листах, если б только нашел средство передать их к нам.

ГЛАВА XVI.

О свойствах Гирканского и Каспийского моря.

Это море от разных людей имеет и разные названия. Древние называли это море Хозар (Chosar), которое, как справедливо замечает Бохарт в своем «Phalec» (Ortelius in Thesauro Geografico неверно заменяет слово Cunsar), о чем свидетельствует Нубийский Географ (Nubiensis Geographus, parte 7, Climatis quinti, pag. 263). Имя Хозар получило оно от того, что племя […], происшедшее от сына Гомерова (которых было 10 и старший из них назывался Хозар), жило некогда при этом море и вверх по реке Этель (Ethel) или Волге, как уверяет это помянутый сейчас Бохарт на стр. 226 1-й части, заимствуя сведение это из «Tabulis Ismaetis Albufedae».

Нубиец (Nubiensis) называет это море по имени прилегающей к нему области — Таберестанским (Taberestanicum). мавры называют его Богар Корсун (Bogar Corsun), точно также, как именуют они и Аравийский залив. Персы зовут его Кюльзун (Kulsum),. каковое имя дается ими и Красному морю, как это видно из Нубийца (Nubiensis), в приведенном сейчас месте и на той же странице. Вообще же писателями называется оно Гирканским и Каспием, по прилегающим к нему странам [500] и народам, так же, как по лежащему в Ширване городу Баку (Bakuje), оно слывет еще и морем Бакийским (Mare de Baku). Русские же зовут его Хвалынским морем (Gualenskoi more).

Море это не имеет никакого сообщения с океаном или открытым морем, так чтобы они явным образом соединялись, где ни есть, друг с другом, и, следовательно, оно вовсе не такого вида, как описывает его Дионисий Африканский или Александрийский (Dionysius Afer vei Alekandrinus): «Caspii igitur maris forma hujus modi est, ut maxime in gyrum et circularem ambitum flectatur. Ab oceano enim qui Scythicum littus ad hoream illidit, exoriri certissimum est».

Этому Дионисию, который составил во время Императора Августа Географию, хотя juvenis admodum (как это видно из известий о жизни его самого) и который сам еще не видал этого моря, следуют и многие другие замечательные писатели, каковы, например, Помпоний Мела (Pomponius Mela, ed. Joach. Vadiani Helvetii), писавший во времена Клавдия, смотр. книги 3-я стр. 185: «Mare Caspium, ut angusto, ita longo etiam freto primum terras, quas fluvius, irrumpit, atque ubi recto alveo influxit, in hos smus diffunditur. Contra os ipsum in Hyrcanum, ad sinistram in Scythicum, ad dextram in eum, quem proprie et totius nomine Caspium appellant».

Плиний (Plinius, lib. 2, ser. 67. Francofurti, 1599): «Juxta vero ab ortu ex Indico mari sub eodem sidere pars tota engem in Caspium mare». Et lib. 6., cap 15 «Caspium inrumpit Scythico oceano in aversa Asiae plurihus nominibus accolarum appellaturn celeherrimum est duobus Caspio et Hyrcanio».

У Плиния заимствует и Солин (Solinus) (Basileae, 1557), подражатель Плиния, живший во времена Веспасиана, и говорит в 27-й главе, на стр. 148: «Mare Caspium, quod dilapsum per Asiaticae terra plagae Scythicum irrumpit oceanum». Также и Мартиян Капелла (Martianus Capella, Basiliae, 1532), в кн. 6, стр. 147: «Hic Persicus limes Scythis jungitur, sed Scythico oceano et Caspio mari qua in oceanum Eoum cursus est». Страбон (ed. 1587) также держится мнения, что море это есть только залив [501] великого моря, а не запертое море. Так во 2-й книге, на странице 83, он говорит: «Oceanus admittit multos sinus, maximos autem quatuor, quibus is, qui ad septentrionem spectat, Caspium vocatur mare, sive Hircanum. Persicus autem sinus, et sinus Arabicus etc».

Согласно с этими писателями полагает и Василий Великий (Basileae, 1565), муж святой; так, в беседе 4-й на Шестоднев (Homil. 4 in Hexameron), стр. 47, он говорит: «Unum iantum est mare; quanquam et Hyrcanum Gaspiumque mare sunt, qui seorsum circum scripta suis esse finibus arbitrentur, sed si tis, qui in describendis terris operam navarunt, mentem adhibere oporteat hac inter sese per meatos suos commiscentur in omnia, et omnia permeant in mare maximum». Макробий (Basileae, 1535) хотя также приходит к этой же мысли, но поставляет и некоторое сомнение в ней, говоря: «Sed describi hoc (т. е. Каспийское море) nostra attestatione non debuit, cujus situs nobis incognitus perseverat» (In somnio Scipionis 1. 2, cap. 6, 9, pag. 78).

Я же держусь Геродота и Аристотеля, которые пишут, этот: (Meteor. Lugduni Batav., 1590): «Hyrcanum mare et Caspium ab extero mari sejuncta sunt, et circumquaque accolas habent», и тот (lib. 1, с. 52): «Маге Caspium per ее est, nec ullo cum alio cammiscеtur». Это есть особое море, которое не имеет никакого сообщения с великим морем, повсюду заперnо берегами и может поэтому совершенно справедливо быть названо Средиземным морем (mare mediterraneum).

Мнение это подтвердили мне Гилянцы, живущие на западной стороне этого моря, и другие Персы, которых я старательно распрашивал об этом.

Длину Каспийского моря вообще писатели считают в 15, а наибольшую ширину в 8 дней пути, если, как говорят они, плыть без помощи ветра, на веслах, без всякой помехи. Если же границы этого моря я буду определять по лежащим на берегах его городам и местностям, сведения о которых имею я не только из каталога долготы и широты (Catalogo longitudinum), полученного мною от Персов, и из Астрон?мических отрывков Иоанна Граве (Fragmentis Astronomicis [502] Johannis Gravii), но частью и из собственных моих исследований, то длина моря будет простираться не так, как изображали ее до сих пор на обыкновенных картах, от востока к западу, но от севера к югу или от полуночи на полдень, а ширина с востока на запад или от утра на вечер. Длина эта от ostio maris или от выхода, устья моря под Астраханью, до Ферабата (Ferahath), простирается на 8 градусов равноденственника, следовательно, на 120 Немецких миль; ширина же, от области Хурезм (Churesm) (Хивы. О. Б.) до Черкаских гор, занимает около 6 градусов оного; следовательно, простирается на 90 миль

Некоторые из моих добрых приятелей по Лейпцигскому Университету, увидавши в первом издании моем карту Персии, писали и делали мне замечания на то, что я дал такое положение Персидскому морю и что это было противно существовавшему дотоле мнению всех Географов. Но так как об этом предмете, как уже сказано, я получил более верные сведения, то я и не смею обращаться к мнению других. Известно что: «Erante uno, erant omnes». Когда Дионисий Александрийский дал по ошибке сказанное выше положение Каспийскому морю, то другие, не видавши сами этого моря, следовали ему и повторяли его ошибку. Море это не имеет ни прилива, ни отлива (fluxum et refluxum), как другие моря, хотя Курций, в помянутом выше месте, думает, что они бывают на Каспийском море. Если иногда бывает, что вода не только в берегах прибывает, но даже и выступает из берега, что преимущественно случается на западной стороне, то это следует приписать только ветру, дующему с моря. В тихую же погоду море всегда сохраняет одинаковый уровень и высоту. По средине оно так глубоко, что 60, 70 саженями не достают еще дна. Как сказано выше, мы не могли достать дна 30-ю саженями, бывши только в 6, или в 7-ми, милях от Дагестанского берега.

В это море впадает весьма много рек, и когда мы ехали еще в Персию, то нам говорили, будто рек этих несколько сотен, что нам казалось сперва невероятным, но потом на [503] возвратному пути показалось и правдоподобным. Так, на небольшом пути от Решта до Шемахи, в двадцать почти дней, мы переехали более 80 больших и малых рек. Важнейшие и самые большие из них, которые мы видели, были: Волга, Аракс (Araxis) или Арас (Aras), соединяющийся с Циром или Куром (Cyro или Kuer), Кизилозен (Kisilosein), Быстрая (Bustrow), Аксай (Aksai) и Койсу (Koisu). Кроме того в это же море впадает с севера: Яик (Jaik) (Урал. О. Б.) и Емс (Jems) (Ем или Емба, у Киргизов — Джем, т. е. Ягодная река. О. Б.); с юга и востока: Ниос (Nios), Окс (Oxus) (У Арабов — Джигон или Джигун, Гигон, ныне Аму-Да(е)рия, т. е. Аму река. О. Б.) и Орксантес (Orxantes) (Иначе Jaxartes, у Арабов — Сейхун, Сигон, ныне Сыр-Да(е)рия. О. Б.), у Курция Танаис называемый.

Многие весьма удивляются, от чего это происходит, что Каспийское море, принимая в себя такое множество рек, не имеет ни какого видимого истока? Некоторые думают поэтому, что так как оно замкнуто, то оно имеет скрытые, подземные каналы или протоки в океан или в открытое море. Такого мнения держался Свар (Svarius), a y него заимствует и Цез (Caesius) (Lugduni Batav., 1636), который в своим «De minerflibus»» в 1-й книге, 6-й главе, на странице 57-й говорит: Svarius, lib. 2, de opere 6 dierum, cap. 6, recte scribit; Caspium si nullam cum oceano habeat externam communicationem, at aliquam habere subterraneam censendum».

Персы сообщали нам, что на юге Каспийского меря, между Табристаном (Tabristan) и Мазандараном (Masandaran), недалеко от Ферабата, есть громадная бездна, в которую море низвергается и уходить под гору. Но что значит бездна эта, как бы одна река, в сравнении с таким множеством рек, вливающихся в море? Я же полагаю, что это море и реки имеют те же самые свойства, как и большое какое-нибудь море и реки. Теперь существуют об этом различные мнения, как это можно читать у естествоведов de [504] generatione fontium, о происхождении источников и рек. Николай Кабей (Cabeus) приводит несколько из этих мнений в своем «Comment. super lib. Meteorolog. Aristotelis» (Romae, 1646). Так, Перипатетики думают, что не возможно, чтобы реки вытекали из морей; ибо в моря эти они текут вниз; иначе было бы движение противоестественное, если бы тяжелое вещество имело течение вверх.

Некоторые полагают, что земля также, как и небо, имеет своих intelligentias, т. е. Ангелов или духов, которые совершают в ней движения, и таким образом выводят воду из глубины земли.

Другие же говорят, что земля, подобно животному, имеет свой собственный дух и душу, посредством которых все части земли делаются как бы живыми и приводятся в движение. Поэтому воды естественною силою проходят по сокрытым жилам земли и восходят даже на горы, подобно тому, как в человеке кровь идет от печени к сердцу и через пустую вену (venam lavam) поднимается вверх в голову, хотя влага сама по себе тяжела, но естественное движение делает ее восходящею вверх. Таким образом это вовсе не насильственное, но естественное движение, когда воды из центра или средины земли восходят на высочайшие горы.

Кабей сам по себе имеет двоякое мнение: во 1-х, что высоты моря не во всех местах одинаково удалены от среды земли и, следовательно, поверхности морей в одном месте выше, нежели в другом, несмотря на то, что они были бы соединены проливами, или узкими протоками; так, например, поверхность Индийского моря гораздо выше поверхности Средиземного моря и проч. Но откуда же тогда происходят реки, которые с Индийских гор изливаются в Индийское море? И почему поверхности и высоты морей, так как моря эти входят одно в другое, не могут, наконец, сравняться, особенно же когда более высокие моря посредством рек вливаются в более низкие? Во 2-х, говорит он, это может совершаться следующим образом: известно, что существует подземная теплота, о которой свидетельствует происхождение [505] металлов и камней; известнотакже, что земля во многих местах песчана, скалиста и болотиста, или ноздревата, и что она, следовательно, втягивает в себя морскую воду; когда далее внутренний жар претворяет эту воду в пары (in vapores), которые сокрытыми трещинами и ходами поднимаются, то вверху, как бы в холодных сводах, подобно тому, как делается это в перегонной печи, они стекаются вместе и обращаются под конец в пресную воду (ибо, при перегонке, соль всегда осаждается на дно); когда же такие испарения проникают выше и поднимаются вверх, то они обращаются в дождь. Это, говорит он, было также и мнение Аристотеля, dum excondensato aere in cavernis terrae fontes fluere dixit, как говорится об этом подробнее в помянутом исследовании, кн. 1, Стр. 62.

Скалигер думает, что истечение вод или источников происходит от тяжести морской воды, которая большею частию не в своем собственно месте, где она покоится, но выше поднимается вследствие того, что высший слой воды давит на низший, от чего вода с силою протесняется сквозь трещины и трубочки земли и брызжет выше самого уровня моря; и положение это Скалигер остроумно объясняет одною фигурою, которая представляет ком земли, в котором две части воды и одна земля, и говорит, что Творец весьма мудро воздвиг высоты на земле с тем, чтобы извергаемая из них жидкость, могла служить его творениям, нуждающимся в ней; к этому, хотя и в шутку, но наводя на размышление, он добавляет: «Non est praetereundum, quod a semimonacho inter convivas dicebatur. Esse in terra venas, a quibus trahatur aqua, sicuti sanguis a venis animalium, quod volui tibi ad risum apponere, post haec ossa».

Это мнение Скалигера весьма замечательно, и оно согласно с изречением мудрого Соломона (Еккл. 1, 7), который говорит: Вся вода выходит из моря и обратно вливается в него, но вышедши из моря она утрачивает свою соль от такого множества и длинноты изворотов и путей, через которые проходит вода. Поэтому-то, как говорит Скалигер, в «Exer» 50, и как мы сами это исследовали, источники, чем удаленнее от моря, тем слаще. [506]

Не мешает также, что такие источники вытекают иногда из вершины весьма высокой горы; ибо как гора эта все-таки делает землю с водою круглым шаром, то такая гора, следовательно, и не очень высока. На обратном пути из Персии, между Дербентом и Шемахой, при селении Зорате (Sorat), которое некоторые называли Багель (Bahel), я взошел на один довольно высокий холм, взявши с собою, ради удовольствия, и астролябию; там я подвинул диоптру на горизонтальную линию и повернулся к морю, находившемуся в 2-х милях оттуда, и тогда я хорошо видел высоту моря. Я должен, впрочем, признаться при этом, что во время этого наблюдения был довольно бурный ветер, который, как полагает Варен в своей Географии (Geographia generalis etc. Amstel., 1664), говоря об этом замечании моем, мог поднять волны, бывающие во время бури обыкновенно очень высоки и коротки на этом море. Квинт Курций в 6-й книге пишет: «quod hoc dulcius caeteris», что море это слаще, чем вода в других морях. Полибий же в 4-й книге, на странице 309-й (ed. Casauboni), Страбон в 1-й книге на странице 34-й (ed. 1587), и Арриян (ed. 1575), приписывают это свойство Понту Эвксинскому и причину того полагают во множестве втекающих в него рек, которых также много впадает и в Каспийское море. Если мнение Курция имеет место, то разве только в том случае, когда дело идет о Гилянском, или по-теперешнему его имени, о Гилянском береге, так как здесь вода, конечно, сладка, или негодна, но весьма большому количеству рек, впадающих в этом месте моря.

«Copia tot laticum, quas augit adulterat aquas,
Nec patitur vires aequor habere suas»,

говорит Овидий о Понте (1. 4, El. 10; ed. 1607).

На поверхности же море так солоно, как только может быть солоно открытое море. Чтобы удостовериться в этом, я старательно пробовал воду, когда 12-го Ноября буря загнала нас несколько глубже в море. Слаще ли вода его внизу, на дне (как пишет Скалигер обо всех морях), я, признаться, не имел охоты отведать. Скалигер приводит причины такого явления и говорит, что солнце и воздух уносят с [507] верхних слоев моря нежную и сладкую воду, отчего на верху и остается только густая и соленая вода. По этим же причинам, полагает он, море вначале творения было сладко. Но в таком случае море, с течением времени, должно делаться все солонее, хотя оно и принимает вновь множество сладкой воды из впадающих в него рек.

Весьма вероятно, что до времен Царя Александра Каспийское море было известно не далее, как по берегам только; ибо, как пишет Арриян, в 7-й книге, Александр приказал рубить лес на Гирканских горах (которые сплошь покрыты лесом) и строить корабли для того, чтобы исследовать море; таким образом о том, что было известно в то время о море этом, упоминает Курций.

Наши Посланники хотели и порешили было, чтобы корабль наш и шлюпка, если бы они были целы, во время пребывания нашего у Персидского Шаха, проплыли море вдоль и поперек и собрали верные сведения об его свойствах, что легко бы могло исполниться, если б кораблекрушение не уничтожило этого намерения.

Персы, Татары и Русские плавают по Каспийскому морю, но так как у них плохие и дурно снаряженные суда, а сами они почти только и плавают, что по ветру, то они никогда не отваживаются пускаться на средину моря, но держатся берегов, у которых могут останавливаться на якорях.

Каспийское море имеет мало надежных и хороших пристаней. Место между островом Чеченем (Tzenzeni) и материком, за Терки, считается пристанищем по тому, что Персы всегда останавливаются там и имеют ночлег. Они также пристают у Баку, Ленкорана и Ферабата, где, в случае ветра, укрываются за насыпями. Лучшая же пристань во всем море находится на востоке, на Татарской стороне, в области Хуарезм (Chuaresme), и называется она Мингишлак (Minkischlak) (Мангышлак. О. Б.), каковое название в «Itinerario Antonii Jenkisonii» по ошибке изменено в Мангуслав (Manguslave). [508]

Того, чтобы вода на поверхности Каспийского мора была так черна, как смола и деготь, как сообщает это Петрей в своей Летописи на 120-м листе, я не заметил и не видал. Несправедливо также и то, что говорит он об островах этого моря, именно: будто многие из них застроены прекрасными городами и городками; ибо на всем море нет ни одного острова, на котором были бы не только города, но хотя бы один дом, за исключением о. Энзеля (Ensil) при Ферабате, на котором, по причине отличных пастбищ, имеющихся на нем, есть несколько пастушьих лачужек. Я также старательно расспрашивал Гилянцев и других обитателей Каспийских берегов: водится ли теперь еще в море такая большая змея, про какую сообщает Курций в помянутом выше месте, но никто решительно о такой змее ни чего не знает; равно никто не знает и о той рыбе, о которой упоминает Амвросий Контарини (Ambrosius Contarenus), в своем «Itinerario» (Francofurti, 1601), который Петр Бизар (Petrus Bizarus) приложил к своему «Opus de reb. Persicis» (Rerum Persicarum historia. Francofurti, 160t). И сам Бизар, заимствуя из Контарини, также пишет об этой рыбе, в 12-й книге, на странице 327, следующее: в Каспийском де море ловится круглая рыба без головы и других членов, величиною в 1 1/2 локтя, из которой вываривается ворвань, продающаяся по всей стране, для употребления на освещение в лампах и на верблюжью мазь. На расспросы мои об этом мне отвечали. что тамошние жители вовсе не имеют надобности добывать из рыбы ворвань, потому что страна их весьма изобилует нефтью, которую они в употребляют для сказанных целей.

Нефть есть масло, добываемое из неиссякаемых колодцев около Баку и горы Бармах (Barmach) в громадном количестве, развозимое и продаваемое в бурдюках на огромных возах по всей стране, как мы сами это видели. Туземцы, впрочем, рассказывали, что в Каспийском море водится большая рыба Нака (Naka), что значит глотающая, у которой голова и туловище короткие, но пасть большая, хвост же круглый, имеющий в разрезе от 2-х до 3-х и даже 4-х локтей. Это довольно опасная и вредная для рыбаков рыба; ибо она [509] держит обыкновенно голову внизу, в воде, хвостом же может разбить лодку, если не принять предосторожности. Подобною же опасностью угрожают также и белуги, которых в море бездна и довольно больших. Поэтому ни один рыбак не отваживается пускаться в море на глубину более 4-х сажен.

Этих-то рыб, вероятно, Помпоний Мела имел в виду, когда писал в своей Географии: «Hoc mare belluis magis quam caetera infestum et ideo minus navigabile», иначе мнение его не подтверждается, ибо здесь не знают никаких других опасных морских животных. Рыбаки ловят этих врагов своих, в Гиляне, тотчас против горы Загебелан (Sahebelan), где они наиболее попадаются на бычачью, или овечью, печень или просто мясо, надетые на большие острые удочки, привязанные к крепкому снуру, и вытаскивают их на берег. Кроме того, в море этом, вопреки мнениям Контарини и Бизара, водятся всякого рода рыбы, каковы, например, прекрасная крупная семга, осетр, карп, величиною более 2-х локтей, особый род сельдей, крупная порода лещей, которых они называют хашам (Chascham), имеющих, впрочем, не такую высокую спину, как наши лещи. Также швит (Schwit) — род севрюги, величиною до 2-х локтей, но если уже полулоктем больше этой меры, то мясо ее жестко, и такую не едят.

Судак (Suggaht) — особый род пеструшки (Lacsforen), которую они солят и коптят. Для еды рыбу эту приготовляют так: обвертывают уже копченую рыбу в кусок полотна, или выбойки, кладут ее в горячий очаг, засыпают горячей золой и жарят ее таким образом; вкусом она преприятная. Но за тем ни щук, ни угрей в целой стране не встречается. Персияне, увидевши нас в первый раз в Германии, что мы ели угрей, подумали, что мы едим змей.

Поелику море так богато рыбою, то все реки, впадающие в него,. отдаются на откуп и ежегодно доставляют Шаху невероятное количество денег. Иногда, впрочем, случается, что откупающие их люди так набьют цену, что терпят [510] потом очевидный убыток. Так в наше время, в городе Кескере (Kesker), один откупщик, по имени Шемси (Schemsi), должен был заплатить за 5 рек 8,000 талеров; а так как в тот год был плохой улов, то он потерпел убытку — две тысячи талеров. Время откупа продолжается с Сентября по Апрель, и тогда часть реки запирается изгородями от моря, и во все это время между изгородями и морем никто уже не смеет ловить, кроме откупщика; по ту же сторону изгородей, равно как и по прошествии откупного срока, ловля дозволяется всем и каждому. Вот и все о Каспийском море.

ГЛАВА XVII.

О местности, на которой мы высадились и как мы жили там.

Страна того места, к которому мы пристали, или куда нас вкинуло, называется Мюзкюр (Mueskuer), и составляет край и часть области Ширван (Schirvan) или древней Мидии. Она простирается вдоль Каспийского моря, от Дербента до Гиляна, заключает в себе двести селений и управляется Дербентским Султаном. Страна повсюду представляла отрадное зрелище, потому что деревья и земля были еще в зелени; почва в ней жирная и плодородная, богатая рисом, пшеницей, ячменем и прекрасными овощами, поросшая отдельными деревьями и немного кустарником, в котором весело распевали птицы даже в Декабре месяце.

Скот там зимою и летом пасется на лугах, поэтому туземцы не имеют обыкновения запасать сено для своего скота, и если его собирать, то большей частью для путешественников.

Виноградники разбросаны там и сям дикими изгородями, без возделывания их, некоторые же красиво плетутся по высоким деревьям от 8 до 10 сажен, взбираются наверх, [511] вьются по ветвям и потом, ниспадая вниз, висят концами в две, три сажени длиною.

Такие виноградные лозы мы видели неимоверной величины, на обратном пути по всему Гиляну, в особенности же в Астаре (Astara). Водится там множество пернатой дичи, особенно фазанов, также и бездна зайцев, охота за которыми очень забавляла нас. Есть там еще особый род лисиц, которых туземцы называют шакалами (Schakal), величиною с обыкновенную лисицу (которых здесь тоже много и зовут их Тулки (Tulki). На спине у этих шакалов густая шерсть с жесткими длинными и торчащими волосами, брюхо белое как снег, уши как уголь черные и хвост — меньше, чем у обыкновенной лисицы. Шакалы эти по ночам бродят стаями около селений и поднимают жалобные крики, как бы воют.

Крестьяне имеют у себя много буйволов, на которых таскают доски, деревья и всякие тягости; кормят этих буйволов шембелилем (Schtmbelile) или foenum Graecum (Верблюжья трава, губа? О. Б.) — растением, которым туземцы засевают целые поля, как у нас чечевицей и журавлиным горошком, и собирают его, когда оно еще зеленое; затем мешают его с разным зельем и семенами и дают буйволам. Молоко буйволовых самок так жирно, что с него отстаивается слой сливок, толщиною более чем в два пальца, и масло из этого молока чрезвычайно вкусное. Сыра там никогда не делают из коровьего молока, но всегда из овечьего.

Селение Ниазабат (Niasabath), в которое мы попали, лежит на 41° 15’ от равноденственника и состоит едва из 15 разбросанных там и сим хижин, которые все построены четырехугольниками, из земли, вышиною в два человека, с гладкою крышей, обложенной дерном, на которой точно также можно ходить, как и по земле. Такой способ построек плоских крыш существует чуть ли не по всей Персии, даже по [512] целой Азии, и люди там летом постоянно почти живут на крышах, открыто, или под раскинутыми там палатками, работают, едят и спят по ночам, ради более свежего воздуха. Здесь мы только впервые уразумели, как было дело, когда расслабленный через крышу спущен был к ногам Господа Христа, а также поняты стали нам тогда и слова Иисуса Христа, сказавшего, что когда кто на крыше, тот не должен сходить с нее для того, чтобы достать что-либо. Эти крестьянские жилища внутри довольно чисты и самые комнаты сверх земли обложены коврами.

В Ниазабате мы разместились по домам, и сначала хозяева каждого дома продовольствовали всех нас хорошо. Но как у нас народу было много, и мы должны были прожить здесь несколько недель, селение же было небольшое, и оно не получало никакого приказания доставлять нам продовольствие, то мы стали уже держать не в домах, а в палатке, раскинутой подле Посольского жилья, и за недостатком свежего хлеба и пива должны были есть сухари и пить мутную воду из ручья, так как по близости не было никакого источника.

Корабль, насколько можно только было добыть его из воды, разобрали и употребили на топку.

19-го Ноября Правитель Дербентский, Шахевирди (Schachewirdi) Султан, прислал с приветствием к Посланникам двух почетных мужей, из которых один был брат Начальника или Кауха Ниазабатского. Вместе с письмом они доставили в подарок: 2 лошади, 2 быка, 12 овец, 20 кур, 3 больших кружки вина, кружку чистой воды, 2 корзины яблок и 5 мешков пшеничной муки, что все прислано было в дар послам от самого Султана, из доброго его расположения. Но когда Посланники услыхали, что в письме Султана говорится только об одной лошади, то они и хотели принять только одну из даренных лошадей; уполномоченные же объясняли, что Султану известно было только об одном Посланнике, от того он и прислал только одну лошадь; когда же они, уполномоченные, узнали уже здесь, что Посланник не [513] один, а двое, то они прикупили и другую лошадь, зная хорошо, что это понравится Султану, и что все то, что сделают они, особенно один из уполномоченных, который, за отсутствием Султана, обыкновенно исполняет его должность правителя. Султан примет за приятное для себя. Но Бругман, видя, что лошадь не так хороша, как лошадь Крузе, решительно отказался принять ее, сколько ни упрашивали его Персы и сколько ни защищались они против брани, разразившейся по этому случаю над Султаном. Ему даже не было послано и никакого ответного подарка, что в обычае в Персии и России. Впоследствии мы узнали, что Султан за это, во время нашего путешествия, во всем старался более мешать нам, чем содействовать.

22-го числа Посланники отрядили 3-х человек из сопровождавших их в Шемаху, к Хану или главному правителю всей области Ширванской, известить об их приезде и с просьбою о доставлении им средств к скорейшему продолжению их пути. Но Хан, знавший уже о нашем прибытии, послал к нам провожатого, с которым наши гонцы разъехались на дороге. Провожатый этот приехал к нам 29-го числа в богатой одежде, на прекрасно убранной лошади, любезно приветствовал Послов и сообщил, что Хан Шемахинский назначил его Мегемандарем (Приставом, или провожатым) к нам, и прислал для того, чтобы он заботился об удовлетворении всякого рода потребностей Послов в продовольствии, повозках и лошадях, и препроводил бы их, Послов, в Шемаху. Этого Мегемандаря, вместе с другими Персами, приехавшими с ним, мы довольно изрядно угостили всякого рода водкой и плодами, пальбою из пушек и музыкою, которая особенно понравилась Персам и о которой они даже просили, чтобы повеселить их. В ответ на это угощение Мегемандарь прислал нам 5 овец, 3 кружки вина несколько гранатов.

30-го Ноября возвратились посланные наши из Шемахи и извещением, что они нашли Хана не в городе, а в нескольких милях от него, в поле, в раскинутых палатках с [514] 400 человек Персиян; что он принял их радушно и объявил, что уже сделал распоряжение и послал навстречу Послам Мегемандаря. Также, что Хан узнал, что мы прибыли в числе 300 человек, о каковом числе он послал уже донесение Шаху, для которого, если б нас было и вдвое более, мы все были бы приятные гости. Что, далее, Шах (так Персы зовут Царя своего) давно уже слышал об этом посольстве и с нетерпением ожидает его. Хан при этом подробно расспрашивал нашего толмача, Рустама, потихоньку о нашем нраве, жизни, обычаях и тому подобном.

Когда Мегемандарь наш узнал от нас, сколько нужно было нам лошадей и повозок. Дербентский же Султан не хотел дать из своей области такого значительного количества того и другого, то он и отправился доставить недостающее из Шемахи. По этому мы должны были оставаться здесь более месяца.

В эти дни в то же место, где находились мы, прибыл благополучно и купец Персидского Шаха (Cuptzi), подвергавшийся на море также большой опсности.

Еще 24-го Ноября прибыла туда же небольшая лодка с 5-ю людьми, которые были с Персидского корабля, плывущего в Гилян, и 13-го числа ночью, в страшную бурю, затопленного водою и пошедшего ко дну, вместе с имуществом и 50-ю людьми; только эти 5 человек одни и спаслись при этом крушении и целые 10 дней носились по морю.

Как велика сначала была радость наша, что мы, наконец, достигли после стольких несчастий давно желанной Персии, столько же тягостна теперь была для нас эта страна и неприятна, вследствие великих препятствий и немалого огорчения и неудовольствия, которые возникли почти во всех сопровождавших Посольство, вскоре по вступлении в эту страну, и продолжались потом довольно долгое время, по причине своенравия одной главной особы; но об этом, полагаю, приличнее будет скорее умолчать, чем вдаваться в подробности.

Вследствие такого неприятного настроения, некоторые из нас, бывшие из Мишнии и Саксонии и постоянно находившиеся друг с другом вместе и в самых искренних отношениях, отправились 1-го Декабря прогуляться в поле, чтобы утешить себя и друг друга, и там, привлеченные не только отличною, словно летней погодою, но и прекрасным зеленым кустарником, перемешанным с виноградником и гранатовыми деревьями, мы взошли на веселый холм, около которого с приятным шумом протекала река, делающая этот холм как бы полуостровом, уселись там и утешались воспоминаниями о своих добрых друзьях, оставленных нами в Германии. Чтобы веселее провести эту прогулку, наш любезный друг, Г. Гартман Граман, дал нам отличные средства в оставшемся у него запасе ветчины, копченого коровьего языка, Аликанте, испанского вина и водки. Это прекрасное место, так как оно находилось недалеко от селения, мы часто посещали после того, и в числе других трав, цветов, росших там в необычайном количестве, мы часто находили белую буквицу и нарциссы различнейших родов.

9-го числа прибыл из Тарку (Tarku) Татарский Князь с своим братом, который был у нас в Терках, и с 20-ю Татарами посетить Послов наших. Так как в Ниазабате для него не оказалось помещения, то он возвратился в ближайшее селение и на следующий день прислал в подарок Послам: одного быка, нескольких овец и две большие корзины яблок; его отдарили мы несколькими локтями сукна, атласа, водкой и табаком. Князь этот дал нам знать, что из Терки прибыл к нему гонец с известием, что Дагестанский Шафкал (Schaffkal), Султан Магмуд, вторгся в его владения с несколькими сонями людей, и потому Князь просил, не могут ли Послы снабдить его хоть немного порохом. Мы подарили ему бочонок пороху в 80 фунтов.

В тот же день возвратился наш Мегемандарь и утешил нас вестью о нашем отъезде, который должен был состояться по истечении 14-ти дней, когда подойдут в достаточном числе верблюды, лошади и повозки, не только [516] из Шемахинской, но и из Дербентской областей. Но хотя 12-го числа и прибыла было часть ожидаемого народа и животных, но в ту же ночь все они опять поразбежались. Бегство это Мегемандарь оправдывал тем, что в ночь эту выпал порядочный снег и сделалась очень холодная погода, чего уже несколько лет не бывало; Персияне же не привыкли путешествовать в такую погоду, да и верблюды, с своими круглыми копытами не могут идти по испорченной снегом и оттепелью дороге. К тому же путь в Шемаху, считавшийся в 20 фарзендов (Farsend) или миль, лежавший через горы, где селений мало, был весьма затруднителен; ибо часто случалось, что караваны замерзали в горах по недостатку топлива. Вследствие всего этого мы должны были простоять здесь еще 10 дней. Хотя несколько ночей действительно выпадал снег и была холодная погода, но вслед за тем днем обыкновенно светило ясное солнце, которое тотчас же сгоняло снег. Поэтому мы догадывались, что все сказанные отговорки были только выдумкою Персов, на которые они большие мастера, собственно для того, чтобы задержать нас до получения от Шаха повеления о том, как должно принимать и продовольствовать нас; ибо до сих пор мы продовольствовались на собственные свои деньги.

В эти дни Посланник Бругман приказал порубить несколько толстых досок, которые, как говорили Персы, Шах их с громадными издержками и издалека приказал привезти и сложить на здешний берег для постройки из них корабля; Бругман же велел сделать из них станки или лафеты для металлических пушек наших, несмотря на то, что Персы возражали, что если мы возьмем лучшие из этих досок, как это и было сделано, то в этот год нельзя уже будет выстроить Царского корабля. Но в действиях своих Бругман руководствовался следующим, высказанным им, правилом: «Нрав этого народа, т. е. Персидского, таков, что чего не хотят они дать добрым путем, то следует взять у них силою». Но Персы и тут сделали по-своему: они доставили нам при отъезде нашем меньше лошадей, чтобы станков нельзя было взять, и надо было их оставить на месте, пушки же положили уже на верблюдов. [517]

21-го Декабря прибыли Шемахинский и Дербентский Mегемандари, привели с собою 40 верблюдов, 30 повозок с быками и до 80 лошадей, уложили кладь и с небольшим числом прислуги пустились вперед. Когда же хотели отправиться и Послы с остальным народом, с стряпней и всякою постельной утварью, то оказалось, что на 94 человека, долженствовавших ехать верхом, приходилось едва шестьдесят лошадей. Мегемандарь клялся головою Шаха своего, что ему невозможно в короткое время достать больше лошадей, так как добывать их нужно в области Дербентского Султана, которого мы поставили в неприязненные к себе отношения и который по этому всячески хочет показать нам свое нерасположение; он советовал далее, чтобы, не теряя времени даром, мы хоть как-нибудь тронулись и отправились в путь, обещая нам, что как только достигнем области Шемахинского Хана, он достаточно восполнит теперешний недостаток в средствах продолжать путь наш.

Таким образом, 22 Декабря, мы тронулась из Ниазабата, проживши там целых 5 недель, и принуждены были отправляться частью верхами, частью, именно, пажи или молодежь позади верховых на тех же лошадях, остальные же: прислуга, телохранители, солдаты и прочий простой люд даже пешком. Путь наш лежал вдоль Персидского берега на юг, и на этом пути мы переправились через 4 небольшие реки и к вечеру прибыли в селение Мордов (Mordow), отстоящее на 4 большие мили от Ниазабата и принадлежащее Шемахе. Простолюдины живут здесь, как и Астраханские Татары, в очень скверных, плетеных из тростника, или из гибких прутьев, круглых жильях (лачужках), называемых туземцами Отак (Ottak) (Оджак, очаг? О. Б.). Так как здесь не было никакого лесу для топки, то мы имели предурной ночлег, особенно те из нас, которые, переправляясь через реки, перемокли все в воде.

Мордов по-турецки значит болото, потому что вокруг и подле этого села лежат огромные болота и болотистые озера, [518] которые до множеству источников не замерзают в самую жестокую зиму. Поэтому зимою там ловят бездну лебедей, пух которых идет для постели Шаха. В этом селении, равно как и в других вокруг лежащих, живет народ, называемый Падар (Padar) и говорящей особым языком, сродственным отчасти с Турецким и Персидским. Вера у них Турецкая, с в примесью особенных суеверных обрядов. Горячие кушанья, например, они оставляют не евши, пока они сами собою достаточно не остынут; никто не должен дуть на них, чтобы остудить, и если какой-нибудь чужестранец, по незнанию, сделает это в их доме, то кушанье, как не чистое, выбрасывают.

Здесь Посланник Бругман потребовал к себе Ниазабатского Кауха или Старшину, и выговаривал ему за то, как дурно поступил с нами Дербентский Султан, поставляя ему на вид, как сердечно скорбел он, видя, что сопутствовавшее ему, которых он любить, как собственные глаза свои (ибо они должны жить и умереть с ним), при нем должны были сделать тягостный переход пешком по беспрерывным болотам и через реки; что он, Бругман, не преминет принести за это жалобу Шаху. Кауха отвечал на это, что они, Персы, никак не думали, чтобы у нас было так много поклажи, потребовавшей такого множества лошадей; при том же он, Кауха, не понимает, для чего мы пожелали взять с собою корабельные паруса, пушки и разные тяжелые деревянные станки, на которых стояли пращи; или мы думали, что у Царя их нет ни какого дерева в его Царстве? и проч. и проч. Но Султан де на жалобу нашу, без сомнения, даст и свой ответ. На следующее утро Мегемандарь наш доставил нам еще 20 лошадей. Посланники приказали простым слугам и матросам поразбить не ценные ящики и бочки, годные же пожитки уложить друг с другом потеснее, и таким образом, поубавив кладь, все отправились далее, проехали 3 мили до селения Тахоузи (Tachousi), которое лежит в глубине материка и обстроено довольно порядочными домами.

24-го числа мы опять проехали 3 мили до горы и высокой скалы Бармах (Barmach), и поместились водном открытом [519] дворе, лежащем у подошвы этой горы. Такие дворы или пристанища Персы зовут каравансераями (Carwansera), и в Персии их построено множество там и сям, на главных дорогах; по причине пустынь и неизвестности страны, в расстоянии на день пути один от другого. Но в каравансераях этих по большой части нет ничего, кроме пустых со сводами покоев и стойл, так что продовольствие для себя и корм для скота необходимо везти с собою. Поэтому, когда Дербентские возчики наши заявили нам, что они со своими верблюдами и лошадями хотят возвратиться домой, а нас оставить в этом каравансерае ожидать других возчиков и повозок из Шемахи, то Посланники приказали ударить в барабаны и затрубить сбор всего нашего народа, а собравши всех, сделали распоряжение, чтобы всем идти в Шемаху пешком, все же пожитки оставить на ответственности возчиков. Тогда эти последние изменили свое намерение и остались при нас.

Этот каравансерай было весьма старое четырехугольное здание, сложенное из больших четвероугольных камней и имевшее в каждую сторону по 42 шага. Наверху, над воротами, возвышались две комнаты, в которых высечены были на камнях некоторые Еврейские буквы следующего вида:

Внутри и снаружи тех же комнат тоже некоторые буквы, из которых более разборчивые были высечены так:

25-го Декабря, в светлый праздник Рождества Христова, отслуживши там, в одном большом помещении, наше Богослужение и отпраздновав Рождение Христа, некоторые из нас отправились осмотреть одну высокую гору и скалу, о которых Персияне рассказывали нам много чудесного и баснословного.

Гора эта лежит в 2 добрых выстрелах от Каспийского моря, видна издалека, круглая и на верху заканчивается [520] высокою, крутою скалою, которую персы зовут по-турецки Бармах (Barmach), т. е. палец, потому что она возвышается как бы выпрямленный палец высоко над другими горами. Из долины направо вьется наверх дорога, но так как она была незнакома нам, то мы с большой опасностью вскарабкались на вершину. Воздух на верху был так холоден, что трава там и разное зелье, довольно рослые, покрыты были все инеем или льдом, будто сахарным осадком, в то время как внизу, у каравансерая, была теплая и прекрасная погода. По древним развалинам и остаткам каменных стен на горе можно заключать, что на ней находились некогда великолепное здание и превосходная крепость; ибо у подошвы высокой скалы Бармах есть площадка в 50 квадратных сажен, защищаемая толстыми стенами и 4-мя круглыми башнями; по вредине ее имеется весьма глубокий, выложенный камнем, колодезь, а не в дальнем расстоянии от площадки идут два рва, обложенные большими круглыми камнями. Затем отдельно от этого, в северной части, у всхода на скалу, стоял еще большой остаток стены с большими высеченными расселинами, который, должно быть, составлял особую крепость. Отсюда по нескольким высеченным ступенькам можно было достигнуть до самой верхушки скалы, где опять находится отдельный высеченный свод, в котором в 3-й раз можно было скрыться. Крепость эта, вероятно, построена была Александром и разрушена Тамерланом. Некоторые из нас сели на скалу и еще раз скрепили связь свою друг с другом обещаниями в верной и неизменной дружбе; затем сорвали несколько фиг, росших там и сам на древних стенах, в расщелинах камней, и сошли вниз уже настоящей прямой дорогой. Внизу между тем шел дождь в то время, когда вверху, на горе, была отличная ясная погода, и мы видели под собою только туман, расстилавшийся подобно облакам.

26 числа, при весьма теплом и ясном солнце, мы пустились далее, поклажу всю отправив в равнину, окружающую город Баку (Bakuje), сами же с лошадьми направились через гору и вечером, проехавши 5 миль, достигли селения [521] Ханеге (Chanegae), лежащего среди голых гор, где мы нашли медь и всякие плоды, но где была гнилая вода.

27 числа мы сделали еще пять миль до селения Пирмарас (Pyrmaraas), находящегося в 3 милях от Шемахи, где погребен один Персидский святой по имени Сеид Ибрагим (Seid Ibrahim). Персияне говорили,. что это есть древнее кладбище, оставленное неприкосновенным Тамерланом, который, кроме этого места, опустошил все кругом. Место это окружено каменными стенами и подобно замку обстроено и украшено двумя дворами. Хотя Посланники наши и пожелали было взглянуть на гробницу, но им не дозволено было идти далее переднего двора, на котором лежало множество надгробных камней. Я же, желая поближе пройти и посмотреть гробницу, вечером опять пошел на передний двор, взял в руки свою записную книгу и стал вписывать в нее Арабские надписи, высеченные на камнях по стенах в разных местах, для того, чтобы успокоить насчет себя встречавшихся там мне Персиян. Когда я увидел, что это понравилось Персам, полагавшим, что я делаю это в честь их святого, то я ободрился и прошел через дверь на главную площадку, откуда был ход ко гробу святого и где все стены также иссечены были надписями и молитвами. Когда, пробывши тут с полчаса, я никого не видал, то я подошел у последней двери, которая приперта была только одним колышком, и проник внутрь, со страхом и ужасом озираясь кругом; там было несколько покоев со сводами, в которые свет проникал только сквозь узкое окошко. В переднем покое стоял высокий каменный гроб с 2-мя ступеньками, прямо поперек двери, окруженный решеткою. Влево, через дверь же, можно было пройти в светлый, выбеленный коридор или галерею, обложенную прекрасными коврами. На стене большими черными буквами написано было: ***, что значит:

Дела мои поручаю я Богу,
Ибо Он помогает мне в нужде. [522]

Из крытого хода на правой стороне находился другой покой со сводами, в котором было 8 обложенных камнем (замуравленных) могил. Из этого покоя, опять направо, входишь в третий покой, в котором уже лежит Сеид Ибрагим. Гроб его выведен в вышину поболее локтя и покрыта светлым камчатым покровом. Вокруг в больших медных подсвечниках стояли восковые свечи и фонари, вверху на своде висели лампы, которые я едва мог различить, так как в покое было довольно темно. Когда я таким образом, не замеченный никем, вышел оттуда, то Пастор наш тоже возымел желание осмотреть гробницу, и я в другой раз ходил туда с ним, при чем вход и выход совершили мы в совершенной безопасности.

На расстоянии 2 ружейных выстрелов от селения к востоку, в одной скалистой горе прекрасно устроена другая гробница еще одного святого, которого зовут Тирибабба (Tiribabba) и который был учителем Сеида Ибрагима. Этот святой, как рассказывали нам Персы, до сих пор остается еще нетленным, одет в серый кафтан и стоит на коленях, как был совершая молитву; в таком положении оставил будто бы его Бог ради бывшего писца его, Сеида Ибрагима, для того, чтобы всегда можно было видеть учителя, после смерти его, как и при жизни — молящимся.

Посверх серого кафтана на этого святого ежегодно надевают еще белый, а старый разрывают на части и делят между богомольцами, приходящими сюда на поклонение. Богомольцы эти, некоторые даже пешки, приходят сюда иногда издалека. Туземцы рассказывают об этих двух святых много баснословных и невероятных вещей, похожих на колдовство или чистую ложь, не чуждые Персам; поэтому я не считаю нужным повторять здесь эти рассказы. Над дверью этой второй гробницы были следующие Арабские слова: ***, что значит: О Боже, отверзи дверь эту! [523]

Около гробницы Тирибабба в той же самой горе высечено множество пещер и покоев, в которых помещаются и приносят жертвы богомольцы. Некоторые из этих помещений были высечены в горе так высоко, что в них и забраться нельзя без лестницы. Трое из наших, помогая и подсаживая друг друга, не без опасности взобрались на одну крутую скалу, в которой были 4 просторные комнаты, с постелями и ящиками или загородками, и все это высечено было в самой скале. Мы нашли там, не без удивления, что в своде, иссеченном из этой твердой скалы, были небольшие раковины, даже самая скала местами была как бы сплавлена из этих раковин и песку. Позднее, на обратном пути, мы видели у Каспийского моря такую же целую гору и твердые скалы; но подробнее о них скажу ниже.

В этом селении Пирмарас никто из Персов не смеет пить вина, и должен только пить воду для того, чтобы нарушением закона, содержащегося на этот случай в Алкоране, не осквернялись эти священные места.

Перед селением, подле Ибрагимовой гробницы, есть под землею очень глубокий подвал или свод, длиною в 52 фута и шириною в 20 футов, искусно выведенный и сложенный из четырехугольных камней. В этот подвал туземцы собирают зимою снег, лед и воду, которые и употребляют в летнее время сами и для скота, так как хорошей воды там мало.

29-го Декабря мы послали нашего гонца вперед в Шемаху, на благоусмотрение Хана, для приискания нам помещения. Когда же вечером мы хотели и сами пуститься за ним в путь и совсем уже тронулись было с места, Хан прислал к нам гонца с просьбою, чтобы мы потрудились еще одну ночь остаться на нашем прежнем месте; ибо, как мы узнали это позднее, Миначим (Minatzim), или Астролог Хана, сказал ему, что нынешний день неудобен и несчастлив для приема чужестранцев. Для увеселения нас Хан прислал нам 4 большие кружки и два полных мешка вина, а также гранат, яблок, груш, айвы и каштанов. [524] Каждому же из Посланников он прислал также в подарок по прекрасной лошади, с седлами и уздечками.

На следующий день, именно 30-го Декабря, в 8 часов утра, мы выехали из Пирмараса и уже окончательно поднялись в Шемаху, где мы были встречены и приняты весьма великолепно.

ГЛАВА XVIII.

Как мы были приняты перед Шемахой, и как были введены в этот город.

Когда мы были в 2-х милях от города, к нам прибыл на встречу пеший гонец, который возвестил Послам нашим, что Хан ожидает их как желанных гостей, и что перед городом сам Хан примет их. Пешеход этот после того постоянно уже шел впереди лошадей Посланников. Когда бы были уже в одной миле от города, то приехали посмотреть на нас 30 разодетых всадников, которые, впрочем, тотчас же повернулись и поскакали назад во всю прыть; вскоре за тем, у одного селения, имевшего весьма каменистую почву, стояло 100 всадников, через ряды которых мы и проехали. Проехав еще расстояние в два ружейных выстрела, встретили мы целую толпу конников, из которых 12 человек были в особых шапках, имеющих вид остроконечных башен и называемых у них такие (Takiae); шапки эти носят только те из них, которые остались из роду Аали (Aaly).

Конники эти поклонились Послам, радостно закричали по-турецки: Хошкелди (Choschkeldi), ибо они охотнее говорят по-турецки, чем по-персидски, и приветсвовали нас. Проехавши в сопровождении их с полмили далее, мы увидали с правой стороны на одном холме войско, более чем в 500 человек. Так как мы знали, что там на этом холме поджидал нас Хан и Калентер (Calenter), или Градоначальник, то сначала [525] Посланник Бругман не хотел было сворачивать с прямой дороги, по которой мы ехали и которая прямо вела в город, чтобы ехать на встречу Хану, говоря, что Персы приехали нас встречать, а не мы их, и поэтому Хан с своими должны были подъехать к нам. Но так как Мегемандарь твердо настаивал, чтобы мы ехали на холм, поставляя на вид и уверяя, что дорога низом очень грязна, а на холме горою гораздо лучше и место там для приема нас удобнее, то мы повернули свой поезд к холму, навстречу Хану. Когда мы приблизились несколько к холму, Хан выехал навстречу к Послам в сопровождении великолепных спутников. Прежде всего перед Ханом, по правую сторону, шли пешки шестеро молодых дюжих и прекрасно одетых прислужников с золочеными луками и стрелами; по левую сторону — шестеро же телохранителей с длинными ружьями; подле и позади Хана — множество почетных всадников, в одеждах из золотой парчи, и на голове имевших повязки или чалмы, вышитые золотом и серебром. Хан приблизился к Послам, против обычая Персо ви ради удовольствия Немцев, протянул им руку и приветствовал с приездом. За тем он приказал налить в серебряную чашу вина, выпил за Послов, которые отвечали тем же, выпив из чаши каждый по 2 раза. При Хане и Калентере находился и Русский Посланник, Алексей Савинович, который всем нам крепко жал руки и приветствовал со счастливым прибытием.

Тут мы увидали и услыхали чужестранную полевую музыку. Впереди нас верхами ехали 4 музыканта, которые попеременно играли на духовых инструментах, медных и видом похожих на свирель, длиною в 4 локтя, с расширенным нижним концом, имевшим локоть в разрезе. Инструмент этот называется керенаи (Kerrenai), и когда играют на нем, то поднимают нижний конец вверх, к небу, при чем из него извлекается скорее ужасный рев, чем какой-нибудь приятный звук.

Кроме этих были и простые дудочники; также несколько барабанщиков, у которых на лошадях привешены были [526] барабаны, похожие на удлиненные горшки. Далее несколько музыкантов с длинными кривыми рогами, ручными барабанами (бубнами), проч. и проч. Проехавши немного в таком сопровождении, Посланники снова должны были отвечать Хану и Калентеру выпивкою нескольких чар вина; между тем шут Ханский, называемый у них Чауш (Tzausch), выкидывал разные забавные штуки с трещоткою и песнями.

В четверти мили от города стояли более 2000 человек пехоты (большею частью Армянские Христиане), с 5-ю знаменами на весьма длинных шестах, так что самый сильный человек едва мог нести одно такое знамя; здесь опять была особая музыка, состоявшая из больших цымбалов, которыми, как бы двумя медными блюдами, ударяют одно о другое, а также из дудок и других странных инструментов, которых мы не могли рассмотреть всех и которыми они радостно потешали нас с пожеланиями нам счастливого въезда.

Некоторые выражали нам свое приветствие рукоплесканиями, махали шапками над головами, бросали вверх и опять ловили их, кричали и ликовали таким образом впереди и вокруг нас. Тут Хан в 3-й раз приостановился и пил с Посланниками.

Когда мы приблизились к городской стене, то увидели на ней также множество барабанщиков, дудочников и трубачей, которые, вместе с песельниками, производили такой радостный шум и крик, что нельзя было слышать даже собственных слов своих.

Хан пригласил Посланников, с важнейшими из спутников их, в замок, наверх, на пиршество, сам провел их с собою через двор до двери дома; нас же дворские слуги пригласили сойти с лошадей у ворот и пройти через двор пешки. Покои все были устланы прекрасными коврами, и когда мы, видя, что все Персы снимали башмаки и, оставив их у двери, входили только в чулках, опасались было идти по коврам в нечистых сапогах, то нас просили не [527] стесняться и войти в сапогах. Нас провели через три прекрасные комнаты в богато убранный зал, украшенный и увешанный разного рода соблазнительными картинами и изящно вышитыми коврами, и по средине его водомет, из которого вода выбрасывалась в виде круглого стакана. Около водомета стояли серебряные и стеклянные фляги, полные вина, вместе со всевозможного рода конфектами. Для нашего удовольствия сделаны были новые стулья, на которые пригласили нас сесть по порядку. Хан поместился в середине зала, у водомета, на стуле, и пригласил Посланников сесть по правую его руку. На левой стороне зала, подле Хана, сидели на полу Калентер, Миначим (или Астролог), дворский Лекарь и многие другие почетные мужи. Направо от Послов сидели сопутники их. Прямо перед Ханом помещались музыканты. У входа в зал стояли почетные молодые люди, одетые в золотые кафтаны и державные лук и стрелы так, как бы готовились сейчас на битву. Все сидевшие и стоявшие были спиною к стене, а лицами к середине зала, и никто не находился позади другого, так как это обыкновенно делается на всех Персидских сходбищах.

Для каждых двух человек из нас принесены были небольшие столики, уставленные всякого рода плодами, и два мальчика разносили кругом свежее вино, переходя, по общепринятому на их пиршествах способу, с флягами вина и чашами от одного к другому, по порядку, и подавая при этом чаши гостям, и когда они таким образом обходили ряд до конца, тотчас же начинали снова разносить вино с начала. За тем конфекты сняли, столики покрыли пестрыми камчатными покрывалами, и на них расставили кушанья, которые через час опять сменили конфекты. Наконец столы совсем были приняты и залу начали приготовлять для главного пиршества, на полу. Явился стольник и разостлал, посверх других ковров, длинное прекрасное пестрое покрывало, вроде скатерти. За стольником следовал кравчий, с деревянным блюдом, полным лепешек или блинов, которые были величиною в полтора локтя и тонкие, как пергамент (бумага). Лепешки эти называются юха (Jucha), и кравчий бросал [528] их каждому гостю по одной, а гости развертывали, расстилали их перед собою и употребляли вместо салфеток.

Затем несколько прислужников принесли кушанья в больших медных вылуженных горшках (с виду на серебряные похожих), которые несли они на головах и поставили их посреди широкого стола, или зала. Суффречи (Suffretzi) (так называется у них кравчий) стал на колени подле этих горшков, для раздавания из них кушаний. Кроме того, там и сям подле гостей расставлены были тюффтаны (Tuefftan) или плевательные горшки, величиною и видом похожие на наши ночные горшки, с узким круглым отверстием на верху; поставлены же были они для того, чтобы плевать в них, бросать кости от съеденного мяса, кожицу или скорлупы от плодов и всякой другой негодный сор, и таким образом, чтобы каждый мог соблюсти всевозможную чистоту и опрятность во время еды.

Во время пиршества играли на лютнях, скрыпках, бубнах и пели песни, и эта музыка производила довольно странную и дикую гармонию; кроме того, два мальчика проплясали несколько странных каких-то плясок и выделывали за тем и другие потешные игры и забавы. Таким образом в этот день, после стольких тягостей, понесенных нами, мы испытывали здесь такое наслаждение, что чувствовали себя будто в земном раю. Между прочими удовольствиями немаловажнейшее составляло удовольствие для глаз: в городе, на всех домовых крышах, вдоль стен горели ряды ламп, которых было более 20,000, и которые как потешные огни горели до полночи, а на градских стенах в то же время барабанщики и дудочники весело гремели и играли свои песни; а так как самый замок стоял на холме, у городской стены, то из него виден был весь город и все огни были у нас перед глазами. Хан, чтоб показать свое искусство в стрельбе, которым он владел превосходно, предложил Посланникам выбрать какую они пожелают лампу, из стоявших поближе, и он попадет в нее из ружья, что он действительно и исполнил, выстрелив в две указанные ему лампы и попав в них довольно [529] ловко. Просидевши здесь до 3-го часу ночи и заметив, что воздух начал холодеть, Хан повел нас с некоторыми из почетнейших Персиян в особый со сводами покой, к каминному огню, и здесь снова угощал нас конфектами, вином и водкой. Персы при таком веселии так подпили, что один из них, знатный Бек (или Дворянин), не пивший прежде никогда водки, а здесь не могший отказаться от нее, по просьбе других, выпил ее столько, что на следующий же день и умер.

Насладившись таким образом вдоволь удовольствием, по случаю нашего прибытия, далеко за полночь, Хан отпустил наконец нас от себя, и мы отправились в свои помещения, которые были отведены для нас в домах Армян, так как они были Христиане. В этих домах мы не нашли ничего, кроме голых, холодных покоев, без столов и лавок, и потому остаток этой ночи должны были провести на голом полу, в страшном холоде, так как пожитки наши оставались позади нас и не прибыли еще; такое положение, после испытанного перед тем только наслаждения, было нам несколько досадно.

Последнего Декабря Хан прислал Посланникам продовольствие и несколько кружек вина, а Калентер сделал распоряжение, чтобы ежедневно доставлялось нам: по 17 овец, 20 кур, 100 яиц, известное количество соли, хлеба, 50 кружек вина и 20 ослиных возов дров для стряпни. Все это несколько дней и доставлялось нам в точности. Но так как продовольствие это Мегемандарь добывал из селений, от чего случалось, что доставка его была на другой и даже на 3-й день, то порешено было за лучшее, чтобы Посланники сами посылали на торг и покупали продовольствие на свои деньги, если только у них есть на то средства, а затем, при отъезде, им будет возвращено все, ими издержанное.

На торгу также дано приказание отпускать продовольствие Франкам (Frenk), как называли Персияне Немцев, по возможно дешевой цене; ибо в Шемахе мы должны были [530] прожить целые три месяца, пока не получится от Шаха приказание относительно договора и дальнейшего нашего путешествия. Во все это время Хан и Калентер оказывали нам великую честь и дружбу, задавали для нашего удовольствия роскошные пиры и устраивали охоту, иногда лично посещали Посланников и часто присылали им на дом в подарок разную дичь и вино.

(пер. П. П. Барсова)
Текст воспроизведен по изданию: Подробное описание путешествия голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1638 годах, составленное секретарем посольства Адамом Олеарием // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских, Книга 1. М. 1869

© текст - Барсов П. П. 1869
© сетевая версия - Тhietmar. 2014
© OCR - Андреев-Попович И. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЧОИДР. 1869