СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ПОДРОБНОЕ ОПИСАНИЕ

ИЗВЕСТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ,

ПРОИЗОШЕДШЕГО ПО СЛУЧАЮ ГОЛЬШТЕЙНСКОГО ПОСОЛЬСТВА ИЗ ГОТТОРПА К МИХАИЛУ ФЕДОРОВИЧУ, ВЕЛИКОМУ ЦАРЮ МОСКОВИИ И ШАХУ СЕФИ, КОРОЛЮ ПЕРСИИ

AUSSFUERLICHE BESCHREIBUNG DER KUNDBAREN REISE NACH MUSCOW UND PERSIEN, SO DURCH GELEGENHEIT EINER HOLSTEINISCHEN GESANDSCHAFFT VON GOTTORFF AUSS AN MICHAEL FEDOROWITZ, DEN GROSSEN ZAAR IN MOSCOW UND SCHACH SEFI, KOENIG IN PERSIEN, GESCHEHEN

КНИГА ТРЕТЬЯ

О Московских Великих Князьях, как они царствовали один за другим, в продолжение 100 лет, и что было при том достойного замечания.

Чтобы дать более обстоятельное представление о Русской Полиции и о внутреннем управлении России, я хочу здесь вкратце, в небольшом отступлении от путешествия, сообщить сведения о некоторых Великих Князьях и о том, что было при них достойного внимания по отношению к нашему предмету, начав с ужасного злодея до настоящего Великого Князя, Алексея Михайловича.

Тиран Иван Васильевич.

Тиран Иван Васильевич вступил на престол в 154 году по P. X. (Род. 1530, Августа 25 дня. О. Б.) и вел с своими соседями тяжкия и жестокия войны; он переселил множество Немецких Ливонцев и других пленных в Москву, где потомки этих пленных живут и поныне, как рабы, и вообще был Государь жестокий, страшно, бесчеловечно, не хочу сказать не по-Христиански, свирепствовал столько же над Христианами, даже подданными своими, как и над Турками, Татарами и Язычниками. Несколько примеров жестокости этого Царя, рассказанных мною выше, при описании Великого Новагорода, весьма мало в действительности оправдывают то, что Иовий (Павел) говорит о нем вначале первой книги своей Истории (pag. 123), где он непомерно восхваляет этого Царя, говоря, что он: «Christianae religionis cultor sane egregius», т. е. был отличным ревнителем Христианской религии. Он мог, впрочем, показаться таковым по тому, что имел дерзость сам отправлять обязанности высших духовных особ, решал споры в Церковных делах, сам набожно служил обедни, пел и совершал другие церковные обряды, как [228] настоящие Попы и чернецы, и часто за столом воспевал Символ Веры (Symbolum Athanasia).

Иван Васильевич имел семь законных жен, последовательно одну за другой, и с первой из них прижил двух сыновей: Ивана, которого он сам убил своим посохом, и Федора, который наследовал после него престол. С последней супругой он прижил еще одного сына, по имени Димитрия, которого Борис Годунов (Boris Gudenow) приказал умертвить, как об этом скоро будет сказано ниже. Иван Васильевич умер в 1584 году по P. X., Марта 28-го (Марта 18 дня. О. Б.), на 56-м году своей жизни (На 54 году рождения. О. Б.), страшно мучительною смертию, испустив дух с отчаянным рыданием и воем. Тело его, как за несколько дней до смерти (оно заживо уже начало разлагаться), так и после смерти, издавало нестерпимое зловоние.

Федор Иванович.

Сын его, Федор Иванович, был коронован Великим Князем в том же году 31-го Июля (Мая 31 дня. О. Б,), на 22 году своей жизни (Род, 1557, Мая 11. О. Б.).

Так как этот Великий Князь был еще молод, и разум его не отличался быстротою и деятельностью, которых требовало тогдашнее весьма смутное состояние страны (любимейшим занятием и наслаждением этого Князя было звонить в колокола перед службою и после нее, как упоминает об этом Соломон Геннинг, в своей Ливонской Летописи. Leipz. 1594, pag. 150), то признано за лучшее назначить Правителем Государева Конюшего, Бориса Годунова, родного брата молодой Великой Княгини. [229]

Этот Борис Годунов, своим великим умом и разумно-осторожным управлением, приобрел себе такое высокое уважение и любовь в своей стране, что всякий наперед полагал, что, в случае смерти Великого Князя, Федора Ивановича, и Царевича Димитрия, ни кто не был так способен к правлению Государством, как он. Борис узнал о таком к себе расположении, и для того, чтобы поскорее исполнилось предположение Русских и его собственное желание , он приказал, в великой тайне, подкупленным им Дворским слугам Царевича Димитрия, убить его, и он был убит в Угличе, на 9 году от рождения (Род. 1583, Октября 19 дня; убит 15-го Мая, 1591. О. Б.). Совершив злодеяние, убийцы с радостно прибыли в Москву, в надежде получить от Бориса большую награду, за оказанную ими такую, угодную ему, службу. Борис же, для того, чтобы скрыть и на всегда оставить втайне такое вероломство, приказал немедленно умертвить убийц, а в городе Москве сделать пожар, тайно поджегши его в нескольких местах, на тот конец, чтобы Москвитяне, сокрушаясь не столько о смерти Царевича Димитрия, сколько о погибели своих домов и дворов, за своим собственными несчастием забыли несчастие другого. Сам же Борис притворился весьма огорченным и разгневанным от такого злодейства, приказал немедленно отправить в ссылку многих жителей города Углича (Uglitz), а Дворец Царевича в этом городе срыть, как жилище, запятнанное убийством.

Великий Князь Федор Иванович, после 12-ти летнего царствования, впал в кратковременную болезнь и умер в 1597 году по Р. X. (Сконч. 7-го Генваря, 1598 г. О. Б.)

Борис Годунов.

Так как Федор Иванович не оставил после себя ни какого наследника, и брата его, Царевича Димитрия, также не было уже в живых, то между знатнейшими Боярами начались [230] совещания, кого бы им избрать теперь Великим Князем. Хотя в Государстве было много больших, важных Бояр, из которых можно было бы выбрать одного; но так как ни кто из них не был так мудр и предусмотрителен, как Борис Годунов, который при том и привык уже к управлению, то и порешили, что он, а не кто другой, должен быть Великим Князем. Борис же, когда ему донесли о такой высокой чести, притворился, будто он вовсе и не помышлял о ней, так как она исполнена трудов, беспокойства, зависти и вражды, сказав Боярам, что он охотнее будет носить простой иноческий клобук, чем Царский венец и жезл, и за тем удалился в монастырь. В то же время, через некоторых Бояр и преданных друзей своих, он тайно внушал, чтобы Бояре ни кого не выбирали, кроме его, и чтобы они неотступно держались и просили его, как бы он ни отказывался, и что, наконец, он согласится и уступит их просьбам. Так все и сделалось, по его желанию и воле. Когда Русские узнали, что Борис ушел к сестре в монастырь, то огромной толпой устремились к нему, с плачем пали на землю и умоляли его, чтобы он обождал, не стриг волосы, ибо они желают избрать его Великим Князем. Наконец, тронутый слезами народа и просьбами сестры, он согласился принять венец, который он и без того давно уже имел и которого добровольно ни кому другому он бы не уступил. Таким-то средством Борис Годунов выбран был Великим Князем в 1597 году по P. X. (21 Февраля, 1598 г. О. Б.)

В правление Бориса, возмутился один Русский чернец, по имени Гришка Отрепьев (Griska Utrepeja), родившийся в Ярославле от незначительного Дворянина, и заточенный в монастырь за свое своеволие и разные дерзкие поступки. Он выдал себя за Димитрия, сына Ивана Васильевича Грозного, и дело это довел до того, что действительно был признан за него и венчан Великим Князем. Он начал это таким образом: будучи взрослым юношей, с сметливым умом, по внушению и наставлениям одного старого, хитрого и богатого чернеца, он [213] бежал тайно из монастыря в Литву, поступил там в услужение к Князю Адаму Вишневецкому (Wisnewetzki), и вскором времени своею старательною службою приобрел себе его расположение.

Случилось однажды, что Господин его, рассердившись на него за какой-то проступок, обнес его обычною своею бранью: «Блядин сын» (Bledin sin), и вытолкал в шею; Гришка горько заплакал и сказал: «Если б ты знал, Князь, кто я, то не обругал бы меня блядиным сыном и не обращался бы так со мною». Когда же Князь пожелал узнать, кто он такой? Гришка отвечал, что он родной сын Великого Князя Ивана Васильевича, на жизнь которого покушался Борис Годунов, но, по ошибке, вместо него, был убит сын одного Священника, весьма похожий на него летами и лицом. Он же, помощию добрых людей, избавился от грозившей ему погибели и скрыт был в одном монастырь. Гришка показал при этом золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями, говоря, что он дан был ему при крещении, и что не открывал себя до сих пор из страха к Борису Годунову. Тут он упал на колени перед Князем и в жалобных выражениях умолял его взять под свою защиту. Так как этот беглый чернец сумел подробно рассказать все эти обстоятельства, о которых он заранее был хорошо известен, и рассказ свой сопровождал такими изящными телодвижениями, то и заставил своего Господина поверить всей этой басне, и тот немедленно же подарил Гришке богатое платье, коня и вообще начал оказывать ему такую честь, какую только можно было оказывать сыну Великого Князя.

Там и сям по России стало известно, что жив настоящий наследник Великокняжеского престола, которого Бог чудесным образом спас от рук врага его. Дело казалось достойным веры, и тем еще более, что Великий Князь Борис, сильно смущенный такими толками, обещал большие деньги и имения тем, которые доставят в его руки мнимого Димитрия. Этот же Димитрий, для большей безопасности, отправлен был в Польшу, где весьма благосклонно принят был Воеводою [232] Сандомирским, с обещанием, что ему будет оказана всевозможная помощь поскорее достигнуть престола своего отца, если только Димитрий согласится, достигнув престола, утвердить в Москве Католическую Веру. Димитрий не только согласился на это, но и сам принял тайно Римско-Католическую Веру, причем, с своей стороны, обещал взять в супругу себе дочь Воеводы Сандомирского и сделать ее таким образом Великой Княгиней. Такое предложение понравилось Воеводе, и он вскоре представил Димитрия ко двору Польского Короля, где приняли и обращались с Димитрием великолепно, полагая, что он действительно сын Великого Князя. Воевода, частию обольщенный надеждою, что будет иметь такого знатного мужа для своей дочери, частию из ревности к распространенно своей Веры, употребил все свои старания и имущество, и снарядил, вместе с другими Польскими Панами, довольно значительное войско, с которым Гришка пошел в Россию и начал открытую, весьма кровавую, войну против Великого Князя. В войне этой он имел такой успех, что вскоре захватил, один за другим, несколько городов, приобрел множество приверженцев между Русскими, и даже нескольких Военачальников, которых Борис выслал против него. Все это до такой степени поразило Великого Князя, что он внезапно умерь скоропостижною смертию, 13-го Апреля, 1605 г. по P. X.

Федор Борисович.

Московские Бояре тотчас же выбрали Великим Князем, еще весьма юного, Федора Борисовича, сына умершего Великого Князя, Бориса; но видя, что Димитрий, чем далее, тем более приобретает силы, почли это не добрым для себя предзнаменованием, начали собираться, советоваться между собою, и пришли наконец к мысли, что это должен быть истинный Дмитрий, которого считали убитым в Угличе, а по тому они уже не имели .ни какой причины сопротивляться далее своему Государю. Как только мнение это заявлено было в собрании Бояр, то все они, как легкомысленная чернь, весьма легко на него согласились и громко закричали: «Боже, даруй счастье Димитрию, как законному наследнику престола, и истреби всех [233] врагов его!» За тем бросились во дворец, наложили руки на только что избранного ими молодого Великого Князя, взяли его под стражу, а всех остальных из рода Бориса Годунова ограбили и прогнали. Тогда они послали к Димитрию просить его, чтобы он пришел к ним и занял престол своего отца, а их бы простил за их столь долгое сопротивление, которое они оказывали ему частию по неведению, частию же по наущению Годуновых; что теперь они приготовили уже ему путь: Федор Борисович, с матерью и сестрою своей, у них под стражей, и они предадут этих пленных, вместе со всем родом Бориса, во власть его, Димитрия. Для Лжедимитрия это было давно ожидаемое желанное известие. Но прежде чем он пошел в Москву и занял престол, он послал вперед туда одного Дьяка или Писца, Ивана Богданова (Ivan Bogdanow), который должен был умертвить молодого Великого Князя и его мать и распустить в народе, что они сами будто бы отравили себя ядом. Таким образом этот юный Царь, Федор Борисович, на другой же месяц своего правления, именно 10-го Июня, 1605 г. по P. X., был удавлен веревкою в своем покое.

Лжедимитрий.

16-го Июня (18-го Июня, 1605 г. О. Б.) Лжедимитрий подошел к Москве со всем своим войском, и все жители города Москвы, как высшего сословия, так и простой народ, вышли к нему на встречу, поднесли ему богатые дары и приветствовали его с счастливым въездом. 29-го Июля он короновался с великою пышностью. За тем, чтобы обман был еще менее замечен, и чтобы еще с большею вероятностно считали его за истинного Царевича Димитрия, он повелел привезти в Москву мать настоящего Димитрия, которая, по распоряжению Бориса Годунова, находилась тогда в заточении, в одном из отдаленных от Москвы монастырей; сам, вдень ее въезда, вышел к ней навстречу перед Москвой, в сопровождении великолепного [234] поезда, радостно принял ее, приказал держать для нее во дворце Царский стол, ежедневно за тем посещал ее, и вообще оказывал ей такие высокие почести, какие только может оказывать сын родной своей матери. Эта же добрая женщина хотя хорошо знала, что ее сын был действительно умерщвлен, и что Лжедимитрий не ее сын, но соизволяла на обман и не противоречила Лжедимитрию, частию из страха, частию же по тому, что после вынесенного ею долгого заточения и печального существования, она могла теперь пользоваться и таким почетом и такою довольною жизнью.

Но вступив на престол, Димитрий, в своих дворских делах и способе управления, вовсе не соблюдал обычаев и привычек Русских людей и прежних Великих Князей. Он избрал себе в жены девицу Польского происхождения и Католичку, именно дочь Воеводы Сандомирского; из Царской казны взял бездну денег и всякого добра, и послал все это в Польшу, для снаряжения богатого приданого своей невесте; богатое бракосочетание потом поведено было им больше на Польский образец, чем на Московский, и молодая Великая Княгиня, уже на другой день свадьбы, сняла с себя Русское платье и оделась в Польское. Сам Великий Князь приказывал своему повару готовить телятину и другие кушанья, которых Русские не едят и питают даже отвращение к нем. Когда женился, он во все время ни разу не был в бане, которая, однако ж, изготовлялась для него, и так немытый и ходил в церковь, с стаей собак, чем осквернял Святыню Русских; в самой церкви он клал не довольно низкие поклоны перед их образами, и вообще принял и ввел множество других чужеземных порядков. Подобные поступки крепко печалили Русских, и они пришли уже к другим мыслям и заметили, что были обмануты. Между знатнейшими Русскими Князьями был один, Василий Иванович Шуйский (Zuski), который первый повел тайную беседу об этом с другими знатными Боярами и Духовенством, и представлял им, какой великой опасности подвергалась их Вера, страна и народ Русский от такого Великого Князя; ибо по всему видно, что этот Великий Князь, с самого прибытия своего, оказываешь себя не Великокняжеским сыном, не верным отцом [235] Отечества, но предателем его. Вследствие этих совещаний, Бояре согласились втайне свергнуть Димитрия с престола.

Но Великий Князь узнал об этом тайном заговоре, приказал засечь насмерть многих Русских, Шуйского же, как главного заговорщика, предать пытке, бить кнутом, и за тем казнить смертию. Но когда Шуйский выведен был на лобное место и топор палача занесен уже был над его шеей, ему объявлено было помилование Великого Князя, который простил ему на этот раз преступление в оскорблении Величества, crimen laesae Majestatis, желая тем показать Русским, что хотя по обстоятельствам он и строгий, но в то же время и милостивый, Государь, и, таким образом, внушая своим подданным страх к подобных заговорам, он в то же время хотел приобресть и любовь их к себе.

После этого Русские смолкли и присмирели на время, и, таким образом Великий, Князь находился в совершенной безопасности до самой свадьбы, которая происходила в 1606 году, Мая 8-го. Так как к свадьбе, вместе с невестою, в Москву понаехало множество Поляков и других иностранцев, все вооруженные и в латах, то Русские снова открыли глаза свои. Князь Василий Шуйский в другой раз собирал на своем дворе втайне знатнейших Бояр, снова высказывал им великую опасность Отечества под таким Великим Князем, и что если он и далее будет царствовать, то ни чего более нельзя ожидать, как их конечной гибели. Он говорил им далее, что он уже отваживал однажды жизнь за Греческую Веру и блогосвоего Отечества; тем не менее он готов и теперь пойти еще далее и подумать, как бы отвратить несчастие, если только они согласны верно помогать ему. Бояре не долго думали; они обещались и клялись жертвовать ему своим имуществом и кровью: пусть только он предпримешь то, чего желает.

Заговор этот держали втайне, и решено было выжидать случая, который и представился удобным в последние дни свадьбы. Так, 17-го Мая, именно в 9-й день свадьбы, ночью, когда Великий Князь, отягченный вином, предавался сну с своими [236] приближенными, Русские поднялись, повсюду ударили набат в колокола и весь город поспешно вооружился Первое нападение сделано было на Дворец, где Русские перебили Польскую стражу, стоявшую у ворот, отворили ворота, проникли вВеликокняжеский покой, и там расхищали и истребляли все, что им ни попадалось. Великий Князь, думавший найти спасение в бегстве, выскочил в окно на площадь, где была еще остальная его стража, но был схвачен, бит и с ругательствами снова введен в покои. На шум явилась мнимая мать Джедимитрия, и когда Шуйский, при крестном целовании, спросил ее, действительно ли это истинный сын ее, она не медля отвечала: «Нет». Она сказала, что произвела на свет только одного сына, который еще в раиннем детстве был изменнически умерщвлен. После такого показания Лжедимитрий тут же на месте был застрелен из пистолета. За ним безжалостно умерщвлены были слуги, свадебные гости и другие иностранцы, между которыми находилось много бриллиянтщиков (ювелиров), прибывших в Москву с драгоценными вещами: всех числом побито было 1700 человек. Великая Княгиня, с отцем своим, Воеводой, и братом, равно как и Польские Королевские Послы, присланные на свадебное торжество, взяты под стражу, где и обращались с ними весьма дурно, так что одну благородную женщину даже насильно повалили и обесчестили. Труп же Димитрия раздели донага, выволокли за Кремль на площадь и положили на стол, где он и лежал три дня для того, чтобы каждый мог видеть обманщика и проклинать его, или наругаться над ним. Потом он хотя и был зарыт в землю, но вскоре снова вырыт и сожжен.

Князь Василий Иванович Шуйский.

Так как описанное дело исполнилось согласно с желаниями Русских, то они избрали себе Великим Князем главного предводителя восстания, Князя Василия Ивановича Шуйского, и возвели его па престол 1-го Июня, 1606 года. Но едва только он вступил в управление Государством, как вторично явился новый обманщик, Князь Григорий Шаховской (Kness Gregori Schacopski), который захотел воспользоваться выдумкою прежнего Димитрия. Во время бывшего возмущения он похитил во Дворце ]237] Великокняжескую печать, направился, вместе с двумя Поляками, в Польшу, и по дороге, на всех постоялых дворах, распускал слух, что он Димитрий, ловко спасшийся от Русских во время схватки с ними; что Русские, так как схватка была ночью, по ошибке, приняли кого-то другого за него, и убили этого другого вместо него, а он, спасшись, идет теперь в Польшу набирать там новое войско, чтоб отомстить Москвитянам за понесенные им поругания и убытки; при этом везде он раздавал хозяевам постоялых дворов щедрые награды. Те Русские, которые не были во время мятежа в Москве, поверили ему и тотчас же сообщили свою новость Московским жителям. Слухи эти опять породили в Москве немалую смуту. В это время Русские должны были вести большие войны против этого нового, и еще против другого, следовательно, против уже третьего, появившегося обманщика, Самозванца, который также называл себя Димитрием и родным сыном Ивана Васильевича, и который, в сущности, был дрянной Писарь в Москве, но, как хитрый краснобай, скоро приобрел себе много приверженцев из беглого народа, и к нему присоединились некоторые значительные города (чему немало помогали Польские Вельможи, из желания отмстить Москвитянам за понесенное от них оскорбление). Во так как в сражениях против этих новых двух Самозванцев Русские терпели частые поражения, то всю вину в том они приписывали своему Великому Князю, Шуйскому, полагая что должно быть он уже такой несчастливый в своем управлении Государь, что победа всегда бежит от него и переходит на сторону врагов. В таких мыслях они пришли к заключению, что кровопролитие на Руси не прекратится до тех пор, пока Шуйский будет править ею. Вследствие всего этого Русские, по внушению трех Московских Бояр, а именно: Захарья Ляпунова (Lippenow), Михайла Молчанова (Molzane) и Ивана Косовского (Kesefskii) (У Бера, в его «Летописи Московской (см. «Сказания современников о Димтрие Самозванце.» Спб. 1859, стр. 123), Иван Резецкий. О. Б.), на третий год царствования Василия, лишили его престола (жезла и венца), заключили в монастырь и против воли его постригли в монахи. Затем они порешили: [238] не выбирать более из своей среды Великого Князя, но призвать иностранного высокого Государя, который бы происходил от Королевской, или Высококняжеской, четы. В этом отношении они никого не знали другого, более способного занять Царский престол, как по высокому происхождению, так по близости владений и по сходству языка их, нравов, одежды и по другим причинам, как сына Польского Короля, Владислава (Uladislaum), по чему и сделали такое предложение этому Королю, который и принял его на некоторых условиях. Случилось это в 1610 году по P. X.

Тогда Русские взяли из монастыря своего Великого Князя, Василия Ивановича Шуйского , и под стражей отправили его в Смоленск (Smolensko), вместе с братом его, Димитрием Шуйским, главным Русским Полководцем, и с третьим еще братом и несколькими другими Русскими Боярами из роду Шуйских, к Польскому Королю, под властью которого Василий и умер в темнице и погребен у дороги между Варшавой и Торунем (Thorn) (См. об этом мое подробное исследование в 1-м Добавлении к «Дневнику Корба,» напечатанному в «Чтениях в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских,» 1867, кн. 3., стр. 375-379, и отдельно. О. Б.).

Владислав, сын Сигизмунда, Короля Польского.

Король Польский дал своему Полководцу, Станиславу Жолкевскому (Solkouski), стоявшему в то время еще с враждебными намерениями под Москвою, приказание, чтобы он, заключив перемирие, привел Русских к присяге сыну его, и до тех пор оставался бы в Москве, пока сам Владислав лично не приедет туда. Русские не противились этому, присягнули Полководцу на имя Владислава, взяв с него также клятвенное обещание, ввели его, вместе с 1000 человек Поляков, в Великокняжеский Дворец, и приняли его со всякого рода дорогими подарками и угощениями. Войско же Польское мирно оставалось перед городом, и тут завязалась большая дружба между Московским и Польским станами: Русские и Поляки ежедневно [239] собирались вместе и вели друг с другом самые приязненные отношения. При таких-то отношениях Поляки мало-помалу скоплялись в городе, располагались там в домах граждан и в постоялых дворах, и наконец их набралось до 6000 человек в самом Кремле и около, так что они сделались уже довольно тягостны для Русских, наводнивших дома, церкви и улицы, и Русские охотнее желали бы теперь никогда не иметь дела с Поляками. К тому же время прибытья их нового Великого Князя, но чему-то замешкавшего, затянувшим слишком долго и самое дело стало подозрительным для Русских. Вследствие всего 26 Генваря 1611 года, Москвичи в числе нескольких тысяч человек собрались на площади перед Дворцом, и заявляли там свои горькие жалобы на Польских воинов, за из насилия и бесчинства, ежедневно совершающиеся на глазах Русских над их дочерьми, женами, и в особенности над их образами, в которые эти воины стреляют из пистолетов. Они жаловались далее, что на содержание в городе 6000 войска у них ежедневно выходят огромные деньги, что Поляки вообще отвлекают их от их занятий, и что, вследствие всего этого, они пришли наконец в крайнее истощение. Что, далее, вновь избранный Великий Князь их все еще не является; что они не знают, что и думать об этом, но что, во всяком случае, такого порядка вещей они терпеть долее не будут, и что они сами решились, наконец, позаботиться о своем благосостоянии и принять для этого иные меры.

Хотя Польский Полководец добрыми увещаниями старался успокоить и уговорить Русских, и приказал даже немедленно строго наказать нескольких провинившихся Поляков, но Русские этим ни сколько но удовольствовались. Опасаясь по этому общего восстания, Поляки расставили сильную стражу, заняли все улицы и ворота и запретили, чтобы никто из Русских не ходил с смертоносным оружием. Мера эта еще более раздражила Русских: они разошлись несколькими толпами в различные части города, имея ввиду, что Поляки должны будут разделить свои силы, если вздумают разгонять эти толпы. Но Поляки, с своей стороны, зажгли город в нескольких различных местах, для того, чтобы Русские, если они не хотят [240] видеть погибшими в пламени своих жен, детей и всего, что для них дорого, бежали для спасения их, по домам своим. Тогда поднялся такой пожар, и настало такое кровопролитие, что в два дня весь широко раскинутый город Москва, за исключением Кремля и каменных церквей, обратился в пепел, и более 200,000 Москвичей погибло, остальные же были разогнаны. Затем Поляки совершенно разграбили Дворец, Великокняжескую казну, церкви и монастыри, и похитили неимоверные богатства золотом, серебрами, жемчугом, драгоценными каменьями и множеством других дорогих вещей, и отправили все это в Польшу. По свидетельству Петрея, войско, из кичливости, заряжало свои ружья крупным жемчугом и стреляло на воздух (См. «Историю о Великом Княжестве Московском и проч., соч. Петра Петрея,» в Лейпциге 1620 г., перев. с Немецкого А. Н. Шемякина, напеч. в «Чтениях в Импер. Обществе Истории и Древностей Российских,» 1865-1867, кн. 4, стр. 26-27, и особо. Вообще почти все эти сведения, от Ивана IV до Михаила Федоровича, Олеарий заимствовал предпочтительно у Петрея. О. Б.). О таком страшном грабеже, при котором похищен, между прочим, и огромной величины единорог, усаженный алмазами и другими драгоценными каменьями, Русские с прискорбием вспоминают и доныне. Спустя 14 дней после такого возмущения, пришел в Москву, с несколькими тысячами Русских, собранных по Государству, Захарий Ляпунов (который, с двумя другими Боярами, устроил так, что Шуйский был свергнут с престола и Великим Князем был выбран сын Польского Короля), осадил в Кремле Поляков, которые также значительно ослабели после схватки, нанес им сильное поражение и довел до того, что Поляки согласились сдать Кремль и выйти из Государства.

Михаил Федорович.

Когда Русские снова сделались господами в своей стране, то они выбрали и возвели на престол Великим Князем Михаила Федоровича, что случилось в 1613 году. Отец Михаила был Федор Никитич (Fedor Nikititz), один из родственников Царя Ивана Васильевича. Оставив супружескую жизнь, Федор [241] Никитич поступил в монашество и избран был (позднее) в Патриархи, когда переменил свое имя и стал называться Филаретом Никитичем. Великий Князь Михаил Федорович, будучи от природы благочестивым и богобоязливым, оказывал своему отцу, во все время его жизни, всякую честь и сыновнее послушание. Так, когда иностранные Послы являлись к Его Царскому Величеству, то он сажал отца своего, со всем его клиром, на торжественных представлениях, по правую свою руку. Патриарх этот скончался не задолго до нашего прибытия в Москву, именно в 1633 году. Печать его была следующего виду:

Вступив на престол, Великий Князь Михаил Федорович нашел Государство свое в великом расстройстве; но ему скоро удалось заключить мир с соседственными Государствами. Он управлял кротко и оказывал такую снисходительность, одинаково к иностранцам и к своим собственным подданным, что все говорили, что Государство их, против обыкновения, в продолжение более 100 лет, не имело еще такого кроткого Государя. Он умер скоропостижно в 1645 году, Июля 12, после 33летнего правления Государством, на 49-м году своей жизни. Через восемь дней после него скончалась и супруга его, Великая Княгиня. Ему наследовал сын его, Князь Алексей Михайловичу который царствует и ныне.[242]

Но прежде, чем приступлю к описанию царствования этого Великого Князя и современного состояния Русских, я хочу упомянуть здесь еще об одном новом обманщике, который, в исходе прежнего и вначале теперешнего царствования, воспользовался хитростию прежних Лжедимитриев бесстыдно выдавал себя за истинного наследника Великокняжеского Престола.

О ложном Шуйском, иначе Тимошка Анкудинов называемом, об его происхождении, замыслах и погибели.

Это был Русский, который называл себя Иоаннм Сипенсис (Johannes Sinensis), по-Сарматски же он должен был называться, как он сам говорил, Иван Сиускии или Шуйский (Ziiski). Бежавши из Москвы по причине некоторых, совершенных там, преступлений, человек этот пробрался в чужие земли, где и выдавал себя за сына бывшего Великого Князя, Василия Ивановича Шуйского. Теперешний Великий Князь, Алексей Михайлович, употребил большие деньги, чтоб отыскать его: наконец он был захвачен и в прошедшем году казнен в Москве.

Так как человек этот в разных странах был известен частию лично, частию по слухам, и многие, даже высокого ума люди, не знавшие истинных обстоятельств дела, имели о нем совершенно не сходные и странные мнения, то я хочу вкратце рассказать здесь настоящую сущность этого дела, как оно за верное передано было мне не только Русскими, но и Немцами, живущими в Москве и достаточно знавшими обманщика, и как и что заметил я сам в нем, бывши в Москве же. Настоящее имя его было Тимошка Анкудинов (Timoska Ankudina); (В современных актах пишется различно: Анкудинов, Онкудинов, Акундинов, Акиндинов. См. Собр. Г. гр. и д. III, 442; Акты Южн. и Зап. России III, №№ 306-311 и 318-319., и Дополн. к Акт. Истор. VІ, №№ 138, IV-IX. О. Б.) родился [243] он в городе Вологде, лежащем в области того те имени, от простых незнатных родителей; отец его Демка или Дементий Анкудинов был там мелким продавцом полотна. Заметив в сыне хорошие способности и особенную разумность, он поместил его в школу, где сын учился с таким прилежанием, что в короткое время выучился хорошо читать, красиво и бойко писать, и, следовательно, достиг высшей степени Русской учености, до которой они и теперь еще далеко не достигли. Обладая приятным голосом и умея довольно изрядно петь церковные песни, Тимошка понравился тамошнему Архиепископу, Вологодскому и Великопермскому, по имени Нектарию, который и взял его к себе во двор, для служения при церкви; здесь Тимошка вел себя так примерно, что Архиепископ выдал за него дочь своего сына, которого он прижил, бывши еще мирянином. Тогда Тимошка возгордился и в некоторых местах писем своих называл себя внуком Наместника Вологодского и Великопермского. Когда же, по смерти Архиепископа, он повел беспорядочную жизнь и растратил все имущество жены, то отправился с женою и ребенком в Москву, где был принят одним своим хорошим приятелем, служившим прежде с ним при Архиепископском дворе, Иваном Патрикеевым (Patri-keou), который состоял теперь Дьяком в Приказе Новой Четверти, и имевши надобность в писце, определил его на службу в этом Приказе писцом. Здесь Тимошка опять так хорошо повел себя, что скоро ему поручены были прием и выдача сумм, поступавших в этот Приказ в большом количестве от Великокняжеских кабаков и кружечных дворов. В этой должности он держал себя честно некоторое время, пока не сошелся с одним распутным товарищем, который втянул его в пьянство и игру, вследствие чего Тимошка решился наложить руку на Великокняжеские деньги. Когда же он увидал, что при предстоящем учете или поверке его (поверка эта при Московском Дворе делается во всякое время и весьма строгая, так что всякий, служащий по счетной части, постоянно держится в страхе), у него окажется не более 100 рублей, он начал придумывать разного рода хитрости и проделки, чтобы как ни будь пополнить растраченные им деньги. Между прочим он пошел к одному писцу того же Приказа, Василию [244] Григорьевичу Шпилькину (Spilki), бывшему ему кумом (кумовство в Москве весьма уважается) и часто уже оказывавшему Тимошке свое доброе расположение, и сказал: «Приехал, де, в Москву из Вологды один знатный купец, хороший его приятель, которого он, Тимошка, пригласил на завтра к себе в гости; и как ему хотелось, чтобы жена его, Тимошки, была побогаче одета, чтобы, как водится у них, выйти попотчевать дорогого гостя чаркою водки, то он и просит его, кума своего и обязательного друга, ссудить ему, Тимошке, жемчужное ожерелье и другие драгоценный украшения жены его, которые он тотчас и возвратит в совершенной целости, по миновании в них надобности. Шпилькин, не подозревая ни чего недоброго, охотно снабдил его жениными драгоценностями, даже безо всякого обеспечения, хотя ценность их простиралась за 1000 талеров. Но Тимошка не только забыл возвратить взятые им вещи, но еще, когда Шпилькин напомнил ему о них, начал отрицать, что брал у него что ни будь, и что Шпилькин должен доказать, что он брал вещи. Шпилькин потребовал Тимошку в суд, и когда он и тут продолжал запираться, то просил посадить его в темницу. Но как против обвиняемого не было ни каких доказательств, то его скоро выпустили напоруки, и между тем он все таки не пополнил растраченных им из Приказа денег. Так как Тимошку весьма сильно попрекала его собственная жена (с которою он жил очень неладно), за его плутни и за его блуд с мальчиками, в котором он часто был застигаем, то он опасался, чтобы жена его не покаялась, наконец, и не вывела на свет Божий всю правду и все его мерзости. Чтобы покрыть все, он придумал великую мошенническую проделку: он взял и отнес сынишку своего к одному хорошему приятелю, Ивану Пескову (Peskou), в Разбойный Приказ, за тем сам воротился ночью в свой дом, находившийся на Тверской, близ подворья Шведского Резидента, запер жену в комнате, подложил огонь и зажег собственный свой дом с женою в нем, а сам скрылся и бежал в Польшу, так что долгое время не знали, жив ли он, или сгорел вместе с женою. Случилось это осенью 1643 года. [245]

Спустя два года, когда Московские Послы прибыли в Польшу, то они узнали, что там проживает какой-то Русский, похожий на Тимошку; Тимошка же, опасаясь, что о нем пойдут розыски, бежал из Польши, в 1646 году, к Казацкому вождю, Хмельницкому (Chmilniski), жаловался ему, что его преследуют за то, что он из Великокняжеского роду. Льстивыми речами своими скоро сделался любезен и приятен Хмельницкому, и содержался здесь хорошо. Через два года после этого прислан был к Хмельницкому Царский Посланнику по имени Яков Козлов (Kosslou), со всем по другому делу, и когда этот Посланник увидел там Тимошку и узнал его, то добрыми словами увещевал его положить конец своему бродяжничеству и возвратиться в Москву, где, по ходатайству хорош их друзей, ему легко можно будет выхлопотать прощение в похищении Великокняжеских денег. Тогда не знали еще, что Тимошка выдавал себя за сына Великого Князя Шуйского. Но Тимошка не поверил этим мирным увещаниям, побуждаемый своею недоброю совестию идти далее, скрылся и бежал, в 1648 году, в Турцию, где велел совершить над собою обрезание и принял Магометанскую Веру. Но так как и здесь, за какую-то мошенническую проделку, ему хотели отрубить голову, то он тайно бежал оттуда в Италию, в г. Рим, где и принял Римско-Католическую Веру. Оттуда перебрался он в Австрию, в Вену, а в 1650 году, в Трансильванию или Седмиградию, к Князю Рагоци (Ragolzki), который принял его и, поверив хитрым его заверениям, изъявил ему большое участие и дал, по неотступной его просьбе, препоручительные письма к другим владетельным особам. С одним из таких писем Тимошка отправился отсюда в Швецию, где Королева Христина оказала ему всевозможные милости и отпустила от себя с почетными подарками. Между тем Русские купцы, бывшие тогда в Стокгольме, сообщили в Москву, что в Стокгольм прибыл такой-то Русский, Вследствие чего Его Царское Величество тотчас же послал к ее Величеству, Королеве Шведской, Писца Козлова, с грамотой следующего содержания: «До сведения Его Царского Величество дошло, что в Стокгольме проживает один Русский, который, к величайшему вреду Его Царского Величества, ведает себя за родного сына Царя Василия Ивановича [246] Шуйского (не имевшего решительно наследника мужеского пола), и который называется Иоанном Синенсом; по этому желательно, чтобы, ради соседственной дружбы, этот ложный Шуйский выдан был нашему Уполномоченному». Но ложный Шуйский, еще до получения этой грамоты в Стокгольме, уже бегал оттуда и направился в Ливонию. Оставшийся же в Стокгольме слуга Тимошки, Костька (или Константин), был тогда схвачен, закован в крепкие цепи и отвезен в Москву. Тимошка же, хотя по сыскной грамоте ее Величества, Королевы Шведской, и был за тем пойман в Ревеле и посажен там в темницу, но сумел освободиться и бежал оттуда. Между тем в Москве, из подозрения участия в заговоре, захвачены были мать Тимошки, многие другие люди и те, которые были хорошими друзьями беглеца: всех их пытали, а некоторых замучили до смерти. Убежав из Ливонии, Тимошка пробрался в Брабант, и, как сам он пишет, был у Герцога Леопольда. Отсюда он отправился в Лейпциг, а за тем, с одним Поляком, по имени Стефаном Липовским (Lipouski), в Виттенберг, где принял Аугсбургское Исповедание и причастился, как это видно из собственного его признания, писанного по-Латыни его рукою, с приложением его печати, и находящегося и поныне в Виттенбергском Университете. Наконец, он появился в Голштинии, достиг до города Нейштадта, где и был схвачен и взят под стражу одним Русским купцом из Новгорода, Петром Миклафом (Miklaff), который нарочно был послан с Царскою сыскною грамотою к Немецким Князьям и владетельным Особам; отсюда, по особой покорной просьбе того же Русского купца и другого именитого купца из Любека, Тимошка перевезешь был в Княжескую столицу Готторф, где и содержался до получения особых грамот и писем от Его Царского Величества к Его Княжеской Светлости, Герцогу Шлезвиг-Голштинскому.

По поводу этого Тимошки Его Царское Величество разослал нескольких Послов и гонцов туда и сюда, к Европейским Королям, Князьям и владетельным Особам, и выходил сыскные грамоты, чтобы беглец нигде не мог найти себе безопасного убежища, но чтобы тотчас можно было его охватить, где только он попадется. По сему, узнав от [247] отправленного по этому же делу в Швецию Посланника, что Тимошка захвачен в Голштинии, в г. Нейштадте, Его Царское Величество немедленно послал к Его Светлости, Герцогу, двух гонцов, одного за другим, с грамотами, следующего содержания по Немецким переводам:

«Его Величества, Царя Московского , грамота к Его Княжеской Светлости, Герцогу Шлезвиг-Голштинскому.

Богом Вссмогущим, во всем вседействующим, благим утешителем и покровителем всех народов, славимым в Его Св. Троице и достохвальным в единосущности, милостию, промыслом, могуществом, действием и благим соизволением Господа нашего, от Бога избранный держать в руках наших скипетр истинной Веры Христовой, блюсти и содержать великое Русское Государство и охранять и иные приобретенные и вновь завоеванные владения (земли), с Божею помощию мирно и покойно вовеки. Мы, Великий Государь, Царь и Великий Князь, Алексей Михайловичу всея Русии и проч., и проч. (здесь следует обыкновенный полный титул), Великомощному Фридриху, Наследишку Норвежскому, Герцогу Шлезвигскому, Голштинскому, Стормарнскому и Дитмарсенскому, Графу Ольденбургскому и Дельменгорстскому, наш дружеский привет.

В прошлом, 1644 году (по Московскому исчислению в7152), некто, по имени Тимошка Анкудинов, с Костькою Конюховом (Koska Konichow,) обокрал казну нашего Царского Величества; воры сии бежали от смертной казни из земли, под нашим владением находящейся, в Константинополь, и там приняли Магометанство. А так как и там они были осуждены за разные злые дела свои, то и оттуда бежал от смертной казни, пробрались в Польшу и Литву, где учинили смуту между владельцами и потом ушли к воинственному народу, Запорожским Казакам, к Гетману Хмельницкому, который, по приказу Великого Государя, Иоанна Казимира, брата нашего, Короля Польского, должен был обо их выше упомянутых наших воров и изменников, схватить и передать нарочно для того к нему посланным, именно: Королевскому Придворному Дворянину [248] Ермоличу (Germolilzowi) и Нашему Придворному же Дворянину Петру Протасову (Prolestowi), о чем тот Хмельницкий и писал к Нашему Величеству. Но эти воры и изменники Наши и оттуда бежали в Рим, где и приняли Латинскую Веру, и за тем и в другие владения, и чинили между ними смуту, переменив имена свои таким образом, что один из них, именно Тимошка, назвался Шуйским, и в некоторых местах Синенсом, а Костька выдавал себя за слугу его, каковые оба вора явились потом в Королевстве Шведском, где и признаны были нашими купцами из Новгорода и других городов, и хотя они этими купцами были и о том захвачены и взяты под стражу, Тимошка Губернатором Ревельским, а Костька Губернатором Нарвским, но оба эти Губернаторы, без приказу Великой Королевы Шведской, выдать Нам тех двух изменников не захотели, Тогда Мы написали к Великой Шведской Королеве, через Нашего Придворного Дворянина, чтобы она соизволила приказать тех двух поименованных изменников Наших Нам выдать, на что Великая Королева Шведская изъявила согласие, и письмом своим к Губернатору Ревельскому изволила приказать, чтобы оба изменники Наши выданы были Нашему Придворному Дворянину, как только Дворянин этот прибудет из Стокгольма в Ревель. Когда же Наш Придворный Дворянин прибыль из Стокгольма в Ревель, то ему выдан был только один изменник Костька; другой же, по имени Тимошка, из-под стражи бежал; и сколько ни оставался в Ревеле Наш Придворный Дворянин, Тимошку нигде отыскать не могли: его поймали потом спустя несколько времени в Голштинии, в Нейштадте, где и посадили в темницу. Поэтому Мы послали к Вашей Светлости, с грамотой Нашего Царского Величества, Посланника Василия Шпилькина (Spilkin), с некоторыми из наших подданных, чтобы Вы соизволили приказать того Нашего изменника, ему, Шпилькину, выдать и к Нам переслать». (До сих пор первая грамота, от 31 Октября, 1652 г. по P. X., а вторая от 5 Генваря, 1653 г., обе же совершенно одинаковы от слова до слова; в последней же прибавлено еще следующее): «В минувшем же году, в Декабре месяце, прибыл к Нам Петр Миклаф из Новгорода, и привез Нашему Царскому Величеству от Ваш их Советников свидетельство, что он, Миклаф, с Иоганом Фонт [249] Горен из Любека, того Нашего Величества изменника поймал в Вашем городе, Нейштадте, предъявил Вашей Светлости свою на изменника жалобу и сообщил Вам сведения о воровских делах его; вследствие чего соизволили Вы приказать вора того из Вашего Княжеского города, Нейштадта, перевезти в Готторф и содержать его там в крепкой темнице. Поэтому Мы посылаем к Вам того Петра Миклафа с этой Нашего Царского Величества, грамотой, чтобы Вы, в силу Нашей первой и теперешней Нашей грамоты, изволили приказать, выдать помянутого выше заключенного Нашего изменника Нашему Посланнику Шпилькину и Петру Миклафу и другим Нашим подданным, при чем желательно, чтобы Вы соизволили так повелеть, чтобы изменник уже не бежал и не причинил бы какого нового неспокойства и смуты. За это Наше Царское Величество окажет взаимно всякое удовольствие, где бы оно ни представилось.

Вор и изменник Нашего Царского Величества, по имени Тимошка, происхождения весьма ничтожного: сын мелкого торгаша простым полотном, Демки Анкудинова именуемого, из предместия Вологды; мать же его зовут Соломонидкой (Salmanitka). У Тимошки есть сын Сережка (Sereska), который и теперь еще в живых. Сказанный Тимошка был в Москве, в Новой Четверти (Nova Zetuert), обокрал нашу казну, убил свою жену и сжег ее в своем доме, при чем сжег дома и многих других людей, и тем причинил убытки многим подданным Нашим. За все это он присужден был к смертной казни, но скрылся, бегал до сих пор и во многих землях причинил разные неспокойства. Дано в Нашей Царской столице Москве, 5-го Генваря, 7161 г. от сотворения мира (1653 по P. X.)». Третья и последняя грамота, посланная по тому же делу к Его Княжеской Светлости, была доставлена 17 Октября того же года, после чего содержавшийся в заключении вор и выдан был Русским.

Один из упоминаемых отвозивших приведенные грамоты и посланных за содержавшимся уже в темнице вором, был, как это явствует из грамоты и как сказано выше, Григорий Шпилькин, бывший товарищ Тимошки в Приказе [250] Новой Четверти и писец, которого Тимошка обманул, выпросив у присвоив себе драгоценные женины вещи. Когда Шпильктну дозволено было поглядеть заключенного вора и поговорить с ним, в присутствий некоторых важных придворных чинов, то Тимошка, выступая важной походкой, не хотел сначала признать Шпилькина, прикинулся, что никогда его не видал и не хотел говорить с ним по-русски, а пожелал повести речь на Сарматском языке (которого, без сомнения, Шпилькин не знал). И когда Шпилькин спросил его: «Не Тимошка ли он Анкудинов, который обокрал Великокняжескую казну и совершил и другие разные преступления, то он отвечал: «Очень может быть, что какой-нибудь плут Тимошка Анкудинов обокрал Великокняжескую казну (под словом обокрасть следует разуметь здесь не то, чтобы была взломана Палата, где хранится казна, а простое похищение денег, лежавших в казнохранилище, или принадлежавших ему), но это до него ни сколько не касается; его имя есть Иоаин Синенс (Jobannes Sinensis), по-Сарматски Шуйиский (Suiski);» при этом он не говорил уже всей раз, чтобы он был сын бывшего Великого Князя, Василия Ивановича Шуйского. Когда же Шпилькин продолжал разговаривать с ним и напомнил ему его прежнюю жизнь, то Тимошка начал ругать и позорить Шпилькина, говоря, что вовсе не признает его за Посланника, и что Шпилькин должно быть был мелочной продавец булавок (или шпилек), как это видно даже и из его прозвища.

Когда же в другое время, Тимошка, по собственному его желанию, спрошен был Господином Придворным Канцлером и Советниками о некоторых статьях, а именно: какого он происхождения и роду? Родственник ли он настоящему Великому Князю? За что Великий Князь преследует его, и какой вред он мог причинить ему, то на все эти вопросы Тимошка, частию устно, частию же потом в особом письменном показании, отвечал следующее, как это видно из приводимых, здесь его собственных слов: «Уже ведомо, что я Иоанн Синенс, по-Сарматски Иван Шуйский (Johannes Sinensis, Sarmatica lingua Jan Suisky), во Св. Крещении назван Тимофеем, сын Василия Домитияна (Domituuii) Шуйского , который прозвание свое [251] получил от города Шуи (Suia), лежащогов Московии, и который происходить из роду Московского народа (ex familia naetionfc Mosehoivificae), рожден и воспитан в одной из областей Царства Польского , Новгороде Северском (in parte qudam regni Poloniae Provincia, Novogardka Severskliio), наследственный владетель Северской Украины (Hukragirsa - Seryerska); в этих моих собственных владениях великие болота, близ границ Московских. Нынешний Великий Князь мне не родственник, потому что отец его только из Дворян; мой же отец из Княжеского роду, и так как Великий Князь сделался об этом известен, то он и преследует меня. Татарский Хан (Cham Tatarski), который теперь воюет с Польшею, подговаривал меня напасть войною на Московскую землю; но так как древние предки мои называли ее своим отечеством (patriam), то, из любви к ней, я ни чего не хотел и предпринимать против нее, а именно, не хотел за насилие платить насилием. Я бы легко мог послать на землю Великого Князя 100,000 мечей, но Бог избавил меня, не допустил до этого и проч.». В том самом признавался он также и водном письме своем к Патриарху. Тогда еще, когда первый Московский Посланник, который прибыл из Швеции, явился к Тимошке, возбудил в нем доверие к себе и советовал ему, чтобы он обратился только с просьбою (suppliciren) к Патриарху, который имеет большую силу у Великого Князя и который по этому, ходатайством своим, может легко выходить ему прощение, сам те он, Посланник, обещал ему содействовать при этом всеми силами. Шуйский поверил до некоторой степени словам этого Русского, и передал ему запечатанное письмо к Патриарху, в котором, между прочим, также писал: «что он родом Русский, назван при крещении Тимофеем (оттуда уменьшительное Тимошка), и был введен в соблазн до того, что хотел было наслать на Русскую землю 300,000 мечей; но однажды ночью ему явился Ангел, который и отклонил его от этого намерения, чтобы он ни чего подобного против своего отечества и Веры не предпринимал. Вследствие этого он образумился и возжелал в мире возвратиться снова домой, и хотя недавно легко мог бежать из Нейштадта, но не воспользовался этим, по тому что хотел явиться и с Уполномоченным возвратиться в Москву». Но когда этот Посланник вскрыл письмо и, в моем присутствии, прочитал его Тимошке, то этот последний, не признавая, что оно писано его рукою, начал утверждать, что он ни чего об этом не знает, показывал другой почерк, и стал бранить и позорить Посланника до того, что этот не вытерпел, плюнул и бросил письмо в лицо Тимошке. Тимошка же тотчас схватил письмо и разорвал его в мелкие кусочки.

Своими необстоятельными и переменчивыми речами и письмами он достаточно дал понять, что он обманывал. Иногда он говорит, что он Русский и сын Великого Князя Василия Ивановича; в письменном же показании он называл отца своего Василием Домитияном (Дементьем); а известно теперь, что из трех братьев Шуйских (кроме этих тогда в России и не было), ни один так не назывался; то он отрицал даже, что он Русский и в сказанном письменном показании прибавлял: «Я осмеливаюсь попытаться и наглядно доказать, хотя я теперь, вследствие невыразимых мучений, впал в изнеможение, что я ни по языку, ни по нравам моим, ни по всему моему положению, не могу быть признан за Москвитянина (Musscowiter)». Так, например, он не носил окладистой бороды, какую носят Русские. В своем долгом странствовали по различным землям он довольно порядочно выучился некоторым языкам, как, на пример: Латинскому, Итальянскому, Турецкому и Немецкому, так что на каждом из этих языков мог свободно объясняться; он умел также по-русски писать различными почерками, которые он часто и менял для своей пользы. Грамоты, которые присланы были от Его Царского Величества к Его Княжеской Светлости, он также пытался сделать подозрительными, весьма усиливался всво-ем письменном показании убедить нас, что грамоты те были поддельны и ложны, ибо не подписаны ни Его Царским Величество, ни даже ни каким большим Боярином. «А и Богу и людям ведомо, говорил он, что всякое запечатанное письмо, без собственноручной подписи, не может иметь ни какой силы». Но Тимошка воображал, что мы не знаем обычаев Русских Приказов. Ни какое Царское послание или грамота к другому Государю, и даже ни какое условие, самим Царем не [253] подписывается, и подпись эта заменяется обыкновенно приложением большой печати. Бояре же и Царские Советники, через которых ведется какое ни будь дело, действительно подписывают особое письменное обязательство на договорах и скрепляют своими печатями, что и имеет такую же силу, как бы подпись самого Его Царского Величества. Когда же Тимошка увидал, что его хитрость и обман замечены, и что он не мог отделаться только речами, но должен быть выдан Русским, то с отчаяния пытался было лишить себя жизни. Так, на дороге в Травемюнде, где он должен был сесть на корабль, когда подъехали к Нейштадту, он бросился стремглав из повозки, прямо головой и хотел было подвернуться под колесо, в намерении найти тут свой конец; но так как в этом месте была песчаная почва, и повозка тотчас же была остановлена, то он невредимый опять был посажен в нее, и с тех пор за ним стали строже присматривать. Также и после, на пути в Москву, он не раз задумывал разные средства лишить себя жизни; но средства эти, так как они были замечаемы, всякий раз были устраняемы бдительным присмотром. Впрочем, он постоянно был весел до приезда в Новгород, в котором он стал быть печальным, а от Новгорода до Москвы он не хотел даже ни есть, ни пить.

Как только прибыли с Тимошкой в Москву, тотчас же повели его на пытку. Но при пытке, и даже при последнем конце своем, он оказался до такой степени упорным, что можно было предполагать, что делал он это или для того, что хотел, чтобы его сочли сумасшедшим, или же, как он уже заметил, признается ли он в правде, или нет, он равно будет лишен жизни, то с отчаяния он хотел лучше продолжать затеянные им и распространенные заблуждение и злобу, и таким образом твердостию своих показаний желал укрепить в иностранных Государях это мнение о нем, которое он хитростию своею внушил им о себе. Совесть его при этом была также мало соблюдаема, как и прежде, когда он принимал столько различных Вероисповеданий, и, может быть, он думал: лучше в аду быть главным, нежели идти за уряд. [254]

Когда Тимошка во время пытки спрошен был и должен был отвечать на некоторые статьи, в присутствии наряженных для того Государственных Советников, то он сказал, что он ни кого не считает достаточно достойным, чтобы говорить с ним, кроме великого Господина и Боярина, Никиты Ивановича Романова. (Боярин этот давно уже был известен ему своею храбростию и снисходительностию). Но этому два Боярина должны были отправиться к Никите а просить его пожаловать к Тимошке. Тимошка между тем попросил пить, и когда ему принесли квас или жидкое пиво в деревянной чаше, то он ни самого пива, на из деревянной чашки, пить не стал и потребовал, чтобы, ему дали пить меду и в особой серебряной посуде. Когда же ему принесли пить, согласно с его желанием, то хотя он и приложил ко рту чашку, но выпил мало. Между тем пришел к нему Никита с двумя другими Боярами, и Тимошка хотя и поклонился смиренно Никите, но все-таки упорно стоял на том, что он сын Царя Василия Ивановича Шуйского. Ему на это возразили и доказали, что он сын Дементия Анкундинова (Dementi Ankiidiooii), бывшего в Вологде продавцом простого полотна, и что он вовсе не из Великокняжеского роду Шуйских; ибо покойный Великий Князь Василий Иванович Шуйский не имел совсем детей, а только двух братьев, Князей: Димитрия Ивановича и Ивана Ивановича Шуйских, которые также не оставили по себе наследников мужеского пола. Все эти три брата, вместе с тогдашним Патриархом, Филаретом Никитичем, были сосланы в заточение в Польшу, как это сказано выше. Старшие два брата Шуйских и умерли в Польше, третий же, именно Иван Иванович, вместе с Патриархом, был освобожден, возвратился в Москву, и только несколько лет тому назад тоже помер здесь, уже в царствование нынешнего Великого Князя, Был, впрочем, еще один из этого рода Шуйских, именно: брат отца их, Князь Василий Федорович, который имел только одного сына, Князя Михаила Васильевича Шуйского Скопина (Scapin); но и этот, в то время, когда Шведский Полководец взял Великий Новгород, умер, и также после себя наследников не оставил. Таким образом Тимошка ни как не мог быть из роду Шуйских. [255]

Во время пытки представили Тимошке родную мать его, которая и теперь живет еще в монахинях; она горькими слезами оплакивала его несчастие, и когда увещала его, чтобы он бросил глупость свою, признался в правде и просил Царя о помиловании, то хотя он и казался при этом опечаленным, но признаться все-таки не хотел. Представлен был ему также писец, Иван Песков, которому он перед бегством своим поручил, сына, и, вместе с писцом, приведен был к нему и сын его. Песков резко сказал Тимошке, что уже довольно долго пробавлялся он ложью и обманом; что и ему, Пескову, по милости Тимошки, последовала. Высочайшая немилость Его Царского Величества и причинена великая сердечная скорбь; что теперь Тимошка должен вспомнить о Боге и объявить всю правду: «Разве же это не твой сын», говорил он, «которого ты мне оставил? Известно, впрочем, что сына этого Тимошка прижил не от законной жены своей, но от одной ее служанки. Тимошка посмотрел на них обоих, с Песковым поздоровался даже, но за тем не хотел говорить более ни слова. Хотя за тем предъявлены были и многие другие лица, прежние его добрые знакомые и приятели, которые вместе с тем были писцами, и которые теперь увещевали его показать правду, но на все это, так как он был уже достаточно изобличеий, они отвечал одним молчанием. Его освидетельствовали также и нашли, что он был обрезан. Таким образом на этот раз кончилась пытка, но на другой день его снова привели на пытку, предложили ему еще несколько вопросов, но ни на один вопрос он уже отвечать не хотел. Тогда повели на большой рынок перед Кремлем, прочитали ему его преступления и произнесли приговор, по которому он должен быть разрублен на части. Затем его тотчас же раздели, положили наземь и сперва отрубили топором правую руку до локтя и левую ногу по колено; потом левую руку и правую ногу, и разом отсекли голову, и всю эту казнь Тимошка вынес, как бы бесчувственный. Отрубленные части воткнуты затем на пять приготовленных заранее кольев, на которых они и оставались до следующего дня; туловище же оставлено тут же валяться на земле между кольями, и ночью его сели собаки. На следующее утро прислужники палача пособрали оставшиеся от [256] туловища кости и другие отрубленный части, вместе с кольями, взвалили все это на сани и, вывезши за город, бросили там в живодерную яму.

Бывшему слуге Тимошки, Костьке, который должен был присутствовать при казни своего господина, так как он во всем признался добровольно, хотя и дарована была жизнь, по, так как он был клятвопреступником по отношению к Его Царскому Величеству, то и над ним был также произнесен приговор: отрубить ему три больших пальца на правой руке. А так как Вера Русских требует непременно, чтобы они крестились правой рукой, то, по ходатайству Патриарха, оказана была милость, чтобы отсечение пальцев последовало на левой руке. Затем он сослан в один из Сибирских городов, и на все время жизни своей получал известное содержание. В тот же самый день и час, когда совершилась казнь над Тимошкой, один незначительный Польский Посол или Посланник (Poslanik), прибывший незадолго перед тем в Москву, был приглашен представиться Царю, и нарочно проведен через место казни, для того, чтобы он видел и донес, что казнен был тот самый ложный Шуйский, который некоторое время проживал в Польше.

Вот истинное описание свойств Лже-Шуйского и того, какой конец постиг его.