-

ЕЩЕ ПО ПОВОДУ НАРОДНОЙ ПЕСНИ:

О ВЗЯТИИ ТОРЧЕСКА, ИЛИ-ЖЕ АЗОВА? ¹

В июльской книжке "Киев. Старины" помещена статья А. И. Стоянова: "Южно-русская песня о событии XI века", в которой автор приурочивает песню, напечатанную в Сборнике чумацких песен И. Я. Рудченка под № I, в четырех вариантах, ко взятию половцами Торческа в 1093 году. Такое приурочение он основывает на совпадении многих черт летописного раз-сказа об этом событии и местного о нем предания с отдельными местами песни, преимущественно по двум приводимым им её вариантам, из которых второй до сих пор не был известен в печати ². Здесь-же указаны и другия мнения о значении этой песни: одно г. Рудченка, видевшего в ней весьма древния бытовые черты торговли мехами и меновой торговли, и второе, г. М. Т-ова ("В. Евр.", 1877 г., кн. III), о великорусском про-исхождении песни, составляющей перефразировку прозаического сказания о взятии донцами Азова, которому должна была отвечать великорусская песня, до сих пор никем не записанная. А. И. Стоянов полагает (стр. 94), что поводом к последнему мнению послужило упоминание в одном из вариантов песни о [414] пленении, при взятии разбойниками Азова, "молодых черкесочок". На самом-же деле, такое мнение, по более веским соображениям, было высказано первоначально много, в 1874 году, в рецензии на Сборник г. Рудченка, причем я, конечно, отрицал всякую возможность перефразировки донского сказания в малорусскую песню, а только указывал на их замечательный параллелизм.

При этом мнении я остаюсь и теперь, а потому и должен вновь повторить свои доводы, затерянные в старой газетной статье, и дополнить их некоторыми новыми данными. К этому обязывает меня как давнишнее сотрудничество с А. И. Стояновым по занятиям малорусской этнографией, о котором с такой теплотою упомянул мой почтенный друг, так еще более — стремление к исторической истине, хотя мне на этот раз, по совести, очень больно отрешиться от мысли о существовании в нашей современной песенности прямых следов исторических событий до-татарского периода. В видах такого разрешения вопроса, которое в отношении данного случая должно-бы быть окончательным, мне придется рассмотреть каждое из положений, высказанных в конце статьи г. Стоянова.

Прежде всего замечу, что г. Рудченко, интересуясь в песнях преимущественно их бытовою стороною, и потому принимая их в слишком буквальном и современном смысле, независимо от их исторических наслоений, важное значение которых указано г. Стояновым (стр. 94-95), принял в своем Сборнике основным вариантом — искаженный и с полузабытым концом. Г. Стоянов считает столь-же искаженными и остальные варианты этого Сборника, а наиболее цельным — обнародованный им самим, — из м. Василивщины Васильковского уезда. Не отрицая важности этой редакции, особенно её последнего стиха, я нахожу, однако, гораздо более первообразным список М. А. Кропивницкого из с. Григорьевки елисаветградского уезда. В общем он очень близок к василивщинскому, но отличается от него существенно важною чертою: в последнем снарядившихся купцами бурлак грабит в Азове орда, а в григорьевском — сами они грабят Азов, соответствуя этой "орде" (мы увидим ниже, какому историческому факту соответствует и это упоминание об орде, т. е. татарах). Кроме того, здесь указываются подробности снаряжения [415] бурлак, из которого видно, что число их значительно превышает число купеческих возов, т. е. они сами пользуются последними для скрытного входа в город, под видом товара, что поясняется списком Н. И. Костомарова, примечанием певца к снитинскому варианту и той именно подробностью предания о Торческе, где оно расходится с летописью; в списке-же василивщинском её нет. Поэтому, прежде всего необходимо восстановить здесь вариант из Григорьевки, полный текст которого таков:

1. Ой що то за крячок

2. Над морем крякае,

3. Гей и що ж то за бурлак

4. Молодцив збирае:

5. — "А збирайтеся, хлопци,

6. Да й все народ майстерный,

7. Да й зробимо, братця,

8. Пивтораста мы возив,

9. Да начепим-начепим

10. Пивтораста мы ярем,

11. Да возьмемо, братця,

12. По семеро молодцив,

13. А по восьмому, братця,

14. За-для кашоварости,

15. А по девъятому, братця,

16. За-для осторожности,

17. А по десятому, братця,

18. Щоб волыки поганяв.

19. Та поидемо мы, братця,

20. Аж в той город у Азов;

21. Та й займемо мы мисця

22. По шыроким улицам,

23. Да поставляем возы

24. У три ряды у шкадрон.

25. Ой выйдут до нас, выйдуть

26. А два купци-молодци,

27. А спытають нас, братця,

28. Що за товар у возах? [416]

29. А мы скажемо, братця,

30. Що в нас товар дорогий:

31. Все лысыци та куныци

32. Та чорные соболя":

33. Гей учора из вечора

34. Такий приказ оддали,

35. А так як о пив-ночи —

36. Азов-город узяли.

37. Ой выйшов да выйшов

38. А знать бурлак — сильно пребагат,

39. А крикнув вин покрикнув

40. Своим громким голосом:

41. "Ой збирайтеся, хлопци,

42. Вси молодци на судно,

43. Та берите-грабуйте —

44. Кому чого надобно:

45. Гей кому срибла, а кому злота,

46. Кому сукон дорогих,

47. А кому мало, недостача, —

48. Черкесочок молодих".

Перехожу теперь к изложению Сказания о взятии донскими козаками Азова, помещенного в 3-й книжке "Чтений моск. общ. ист., и древностей" за 1864 год, все содержание которого и многия мельчайшие подробности поразительно совпадают с приведенною песнию. Сказание это слишком обширно, чтобы приводить его целиком, и я ограничусь кратким, но точным пересказом его, приводя подлинником те места, которые имеют существенное значение для цели настоящей статьи. Замечу, что сказание местами носит следы искажений, язык его вовсе не современен событию, а по меньшей мере на целое столетие позднее, признаки чего укажу ниже; рассказу о взятии Азова предшествует эпизод о захвате турецких судов.

"В лета благочестивого государя-царя и великого князя Михаила Феодоровича, всея России самодержца, — начинается сказание, — собравшееся военное вольное козачество из городов на тихой Дон, атаман у них был Нижнего Новгорода, что на Волге [417] реке, Наум Васильевич. В некое время азовский наша, по нашему воевода, от турских бояр, отдаде в замужство дочь свою за крымского хана, а по нашему их царя старчева (т. е. старшего). И тот азовский паша, нагрузя четыре буса (судна) живота, отпустил на оных дочь свою но Дону к крымскому хану Старчеву (sic), а провожатых с нею послал семьсот человек". Узнав об этом, атаман с товарищи изготовили легкие струги, помолились Иоанну Предтече и Николаю Чудотворцу и отправились в числе четыретсот человек на добычу. "На Дону оставили для обережения сто человек, да черного попа Серапиона, который к ним пришел из Астрахани от архиепископа Макария, по некоей вине случившейся". Из засады в камыше напали добычники на турецкие "бусы", овладели ими и перебили всех бывших там турок и татар, кроме дочери паши и её прислужниц, а тогда всю добычу перевезли на Дон сухим путем на лошадях. Паша выкупил свою дочь с её "девками", давши козакам драгоценностей на десять тысяч рублей. Козаки отослали всю добычу в Астрахань и обменяли на русские товары.

Потом они собрались в круг и стали советовать о новом предприятии: как-бы Азов город взять. И держали речь атаман Наум Васильевич и есаул Иван Федорович: "Разумно говорите, козаки вольные, молодцы добрые! Как град Азов возь-мем? Сделаем стотридцать телег и покроем их кожами красными и черными, и во сто телег положим по малу числу товаров, а в тридцать ³ телег по четыре человека Козаков с ружьями и русскими товарами... И начаша готовити телеги, и положили в тридцать телег по малу русских товаров и по четыре человека". Изготовившись таким образом, "по совершении молебного пения, с тихова Дону пошли ко Азову граду, и взяли с собою честные иконы, и не доходя до Азова за день, стали в камышнике и начали думать, как-бы Азов взять". Атаман распорядился таким образом: "в каждой телеге приставил по [418] человеку, а триста человек снарядил в хорошее немецкое платье и заготовил лист к азовскому паше или коменданту, в коем написано: Из астраханского царства отпущены товары с торговыми людьми в турецкую землю, в город Азов. И козаки другими именами назвались, и о товаре на несколько тысяч объявили, таможенной откуп за печатью атамана написали, и противу того точную копию списали, в самую-же полночь пошли со всем обозом к Азову ".

Встреченные несколькими тамошними охотниками, козаки подарили им по три белки и просили известить в город о своем прибытии. Когда донесли об этом паше, он послал восемь человек для опроса приезжих и осмотра их товаров. "Татары и турки, видя на козаках платье долгое торговое", спрашивали письма из астраханского царства от тамошнего воеводы и просили показать товар. Атаман велел развязать десять возов, в которых оказались: "котлы, порох, свинец, укладь, холсты, сукна, добрые соболи, лисицы и белки ". Козаки дали подарки досмотрщикам и заявили, что такой-же товар и в остальных возах, кроме двух, где хранятся дорогие подарки для паши. Узнав об этом и видя, что даже досмотрщикам подарено по дорогой лисице в пять рублей, паша разрешил впустить мнимых купцов в город, куда они и въехали по захождении солнца (т. е. на второй день по отходе из стана в камышнике).

"И турки поставили их на гостинной двор, сказав им, чтоб товары вносили в лавку; а козаки просили до утра оставить, а завтра, сказали, осмотрим и перепишем, а оной товар просушим, и тогда в лавки сносим". Получивши согласие турок, атаман, по требованию паши, отправляется к нему с "письменным видом" и несет в подарок три сорока соболей, почему и встречает самый ласковый прием. Уходя от паши, атаман говорит слуге его: "завтра принесу ему другие подарки, чтобы у наших возов караула не было, понеже мы опасных людей сего города не боимся". По докладу слуги "паша караулу стоять не велел", и козаки, поужинав, затворяют ворота гостинного двора на запор, "и мало приумолкли".

Тогда атаман велел развязывать телеги, и из них вышло четыреста Козаков. Их тоже накормили, а потом собрались все [419] в круг. Атаман велел козакам разделиться на Партии для одновременного нападения в разных направлениях, а сам пошел ко двору паши; "у возов-же оставили черного попа Серапиона и с ним десять человек, чтобы помолились Богу и святым угодникам Иоанну Предтече и Николаю Чудотворцу". На турок напали врасплох, началась резня, продолжавшаяся с полуночи до рассвета: "и всех турок, и татар, и старых баб побивали, а молодых женок и девок к себе взяли".

Число убитых было так велико, что едва за два дня успели вывезти трупы их в море. "Молодых-же ребят, женок и девок и со всех домов имение собрав, начали делить, и поделу на каждого козака досталось по три человека, а живота по две тысячи рублей да по четыре коня. И взяв с собою иконы, несота посреде града с псалмопением, и украсиша их сребром и златом".

Поселились затем козаки в Азове, "стали жить в домах и создали церковь деревянную во имя Иоанна Предтечи и Николая Чудотворца и послали в Астрахань к архиепископу Макарию, чтоб дал им на освящение церкви архимандрита, попа и диакона и антиминс. Преосвященный Макарий послал попа белого, и диакона, и антиминс, и грамоту, да живут там в Азове. И многие козаки на турчанках женились, и в христианскую веру приведены (т. е. турчанки). Пронесошеся о сем весть в русских странах и городах, и много людей к ним в Азов пришло» и собралось их до пяти тысяч человек".

Из приведенного здесь краткого изложения Сказания видно, что и само оно возбуждает некоторые сомнения. Изложение его крайне неровно: язык местами, как в первой речи атамана, расказе об избиении азовских турок и дележе добычи, — вполне соответствует эпическому складу народных преданий; в других местах, церковнославянские обороты и повсеместное упоминание о религиозно-обрядовых подробностях, как о попе Серапионе, молебствиях, псалмопении после победы, перенесении и украшении икон, создании церкви и посылке в Астрахань за духовенством для неё и антиминсом, — заставляют думать, что слагателем его, или по крайней мере первым списателем, было лицо духовное; наконец, употребление таких слов, как [420] комендант, копия, письменный вид, упоминание о немецком платье у торговых людей и т. под., служит указанием, что напечатанная редакция Сказания принадлежит светскому грамотею и никак не старее второй четверти прошлого столетия, а может быть — и гораздо новее. Примирить эти противоречия можно единственно только предположением, что Сказание первоначально существовало в виде народного предания или даже и песни, затем, подобно преданиям древнейшего периода нашей истории, было облечено в письменную форму каким нибудь книжником из духовенства, и наконец подвергалось переделкам со стороны светских переписчиков. Насколько верно такое предположение, покажет отчасти дальнейший анализ Сказания.

По отношению собственно к нашей песне, Сказание представляет замечательные совпадения, до полного тождества. Относительно местности, из пяти известных вполне вариантов Азов упоминается в двух, равно как в цитате дида Омелька покойному П. И. Ревякину и в "верзяканьи" солдата на переяславской пристани; в остальных трех вариантах упоминаются "Ростов" и "Щучин", — местности, тоже близкия к Азову. В песне под видом товара ввозятся в город "бурлаки", по Сказанию — вольные козаки. В перечислении товаров там и здесь одинаково говорится о лисьих и собольих мехах, которые, по Сказанию и согласно всем историческим свидетельствам, служат предметами подарков, а показывают товары, в приведенном здесь и костомаровском списке, по требованию местных городских купцов, в Сказании — азовских досмотрщиков. В последнем варианте "купец" открывает рогожи с возов, стоящих по темным улицам, и там открываются "добри молодци"; примечанием певца к лишенному окончания снитинскому варианту пояс-няется иносказательный смысл его последнего стиха о "продаже" товара, состоящего из "козаков"; в григорьевском прямо излагается результат такой продажи: взятие и разграбление Азова, как и в Сказании. Далее, там и здесь идет раздел добычи, в состав которой входят и молодые "черкесочки", а в обнародованном А. И. Стояновым списке прямо сказано "туркени", — турчанки Сказания. Замечу, что предполагать здесь переход звука о в у, туркеня вместо торкеня, впрочем очень [421] обыкновен ный в Киевщине, мы имели-бы право только тогда, когда-бы не было в виду указания на правильность записанной формы. В малорусской речи туркеня именно и значит турчанка:

А на тому корабли
Сидит турчин из туркенею.

Установив, таким образом, тождество нашей песни и Сказания, или, вернее говоря, происхождение их из одного общего источника, необходимо затем, для точности исследования, разрешить следующие вопросы: Весьма возможно, что существовало в народе общее предание об особом виде военной хитрости для взятия города, напоминающем троянского коня, которое затем и приурочивалось к местным случаям, хотя-бы в действительности такая хитрость и не в каждом из них употреблялась. Приурочить ее одинаково могло Сказание к Азову, как и Омелько к Торческу. Если, поэтому, отыщется достоверное историческое событие, к которому приурочивается без натяжек Сказание, а следовательно и наша песня, то следует рассмотреть, в какой мере обстоятельства этого события допускают возможность действительного употребления при нем упомянутой военной хитрости.

Во вторых, если на предыдущий вопрос и получится ут-вердительное решение, то необходимо еще указать путь, каким могла распространиться в приднепровской Малороссии песня о событии, имевшем место на отдаленном от неё Юговостоке.

Царствование Михаила Федоровича, к которому само себя относит Сказание, было эпохою наибольшего, как кажется, развития удальства Козаков по отношению к их магометанским соседям; и донцы, и запорожцы громили их в ту пору пуще всего. Оставляя в стороне последних, представим краткий перечень набегов донцов на турок и их владения. В 1622 г. они ограбили в устьях Дона шедшие в Азов турецкие караваны. В 1623 г. они взяли турецкий корабль близ Керчи, а затем напали на ногайцев и нанесли им большой урон, захватив много женщин, детей и животины. В 1626 г. донцы овладели монастырем Иоанна Предтечи недалеко от Цареграда. В 1628 году, после неудачного похода под Трапезунт, ограбили и сожгли [422] Карасу и Манкуп в Крыму. В 1630 г. ими был разгромлен Синоп. В 1633 г. на двадцати пяти стругах сделали набег на Кафу, а потом захватили Иконию. В 1634 г. донские козаки решились напасть на такую сильную крепость, как Азов, повредили город пушечной пальбой, но приступ их окончился неудачею. Наконец, козакам удалось овладеть в 1637 году Азовом, который составлял для них такое-же препятствие к свободному выходу в море, какими были для запорожцев турецкие "замки" на Днепре, на месте нынешней Каховки и Берислава и на промежуточных между ними островах, носившие названия: Аслам-кермен, Тавань, Кызы-кермен, Муберек-кермен и Мустрит-кермен ⁴.

Передадим главные черты этого события, оттеняя те их особенности, которыми они совпадают с песнею или Сказанием. Задумав овладеть Азовом и видя недостаток военных припасов, донские козаки посылали на Москву, с просьбою о присылке таковых, атамана Ивана Каторжного, именем своим соответствующего есаулу Ирану Федоровичу, о котором говорится в начале Сказания. Была-ли удовлетворена просьба донцов, мы не знаем. Тем временем они устроили общий съезд со всех городков и речек и затем выступили к Азову, в числе четырех тысяч четырехсот человек; Сказанию, имевшему целью прославить козацкие подвиги, вполне естественно было умолчать о первой цифре и оставить только вторую, как число воинов, скрытых под видом товаров. Не доходя Азова, козаки простояли две недели, конечно, скрываясь самым тщательным образом, что вполне соответствует стоянке их в камышнике, продолжительности которой Сказание не определяет. Здесь прибыли к ним на подмогу астраханские юртовые татары, после чего они и овладели городом. Сказание несколько раз упоминает о сношениях и связях Козаков с Астраханью, да и в Азов проникли они под видом астраханских торговцев; тот-же факт, что вместе с ними, в качестве союзников, действовали татары, [423] объясняет нам упоминание об орде в обнародованном г. Сто-яновым варианте песни и разрешает на-половину высказанное им недоумение (стр. 93): "Если-бы какая-либо татарская орда в более позднее время захватила турецкий Азов и стала грабить турок и брать в плен турчанок, каким образом факт этот отразился-бы в южнорусском эпосе и на каком основании"? Идем далее: историк не говорит нам о способе взятия Азова, но из простого сопоставления фактов ясно, что здесь была употреблена какая-то военная хитрость, та-ли, что в песне и Сказании, или какая либо иная, на этом я не настаиваю, но во всяком слу-чае действовала не одна открытая сила. Козаков во взятии города участвовало всего четыре тысячи четыреста, численность астраханских юртовых татар неизвестна, но последних, как показывают нам все современные факты из истории югозападной Руси, при штурме крепости можно почти не принимать во внимание. Азовская-же крепость была так сильна, что несколько лет спустя, в 1641 году, под стенами Азова, защищаемого пятнадцатью тысячами козаков, простояла все лето огромная турецкая армия, численность которой определяют, хотя-бы даже с большим преувеличением, в двести сорок тысяч человек, с сотнею орудий, — повторяла, но неудачно, приступы к крепости двадцать четыре раза и наконец вынуждена была снять осаду. По взятии города козаками, они, говорит историк, не упускают живым ни одного человека, на степи и на море, что вполне, согласно не только со словами Сказания, но и со смыслом песни, так как прежде чем делиться "черкесочками" или "туркенями", необходимо было истребить их отцов, мужей, братьев, все взрослое мужское население. Отметим, наконец, еще одну черту совпадения: в Сказании неоднократно упоминается о молитвах Козаков Иоанну Предтече и Николаю чудотворцу, основании церкви во имя этих угодников и т. д. На земском-же соборе 1642 года, по вопросу о том, возвратить-ли туркам Азов, или удержать его за собою, жители многих городов говорили царю: "Если не изволишь Азова принять, то он будет за бусурманами, и образ Иоанна Предтечи будет у бусурманов: не навесть-бы, государь, гнева Божия и гнева великого светильника Иоанна Предтечи и великого святителя и чудотворца Николая, которыми поручил тебе Бог такой, [424] дальний крепкий украинский город". Однако правительство, из соображений политических, т. е. не желая навлечь на себя войны с могущественною тогда Турциею, порешило иначе, и донцы, провладев Азовом шесть лет, в 1643 году, добровольно, из одного угождения московскому правительству, удалились оттуда, не оставивши впрочем и камня на камне ⁵.

Таким образом, между историческими фактами и донским Сказанием оказывается самая тесная связь; а так как ранее уже установлена мною подобная-же связь между последним и разбираемою песнею, то и она должна быть исключена из числа бытовых, чумацко-бурлацких, куда поместил ее г. Рудченко, и отнесена к историческим, но с приурочением её не ко взятию половцами Торческа в 1093 году, как полагает г. Стоянов, а ко взятию козаками Азова, 18 июня 1637 года.

Перейдем теперь к вопросу, почему событие на берегах далекого Дона отразилось в малорусском песенном эпосе? Ближайшим образом напрашивается ответ, что песня эта, на ряду с некоторыми другими песнями, несомненно донского происхождения, могла быть занесена оттуда чумаками, имевшими впоследствии с Доном постоянные сношения, так как река эта очень часто упоминается в песнях, преимущественно чумацких. Но, допуская возможность занесения этим путем песни о взятии Азова, я должен сказать что такое предположение оставляло-бы без ответа один из аргументов г. Стоянова, а именно, — почему-же песня эта известна почти исключительно в Приднепровьи, по крайней мере, вне этой полосы существование её до сих пор констатировано только в одном елисаветградском уезде, хотя состав песенности губерний полтавской и черниговской исследован несравненно лучше. Мне кажется, что область распространения этой песни, поскольку она до сих пор определена, т. е. с елисаветградским уездом включительно, лучше всего может быть об-яснена рассмотрением некоторых исторических обстоятельств, современных взятию Азова.

Между Доном и Запорожьем в рассматриваемую эпоху, т. е. во второй четверти ХVII столетия, существовали самые близкие, [425] можно сказать интимные отношения. "Мы до сих пор отделяли, говорит П. А. Кулиш, характер Козаков запорожских от характера Козаков донских. Из рассказов Ахии (царевич, мнимый или действительный сын Магомета III, христианский претендент на турецкий престол), подтверждаемых и другими документами, оказывается, что одна вольница отличалась от другой только признанием над собою власти разных государей... Мы находим в монастырских сказаниях о черноморских бурях (у Кальнофойского) передовиками запорожскими — москвитян, а на Дону героями, в роде эпического Кишки Самийла, запорожских полковников, и знаем, как обе вольницы предпринимали общие морские походы" ⁶. "Те и другие составляли, можно сказать, нераздельное товарищество" ⁷. Положим, на слова г. Кулиша, исследующего факты всегда не иначе, как под углом зрения известной тенденции, несовсем удачно ссылаясь притом-же на слова Пушкина, что "только глупец не переменяет никогда своих убеждений", — полагаться далеко не всегда можно. Но им обнародован в цитированном издании (стр. 290-294) подлинный документ, который, конечно, гораздо важнее выводов издателя, просто и безыскуственно изображающий отношения того времени (1626 год) между донцами и запорожцами. Полковник запорожский Алексей Шафран попал в турецкую неволю, где пробыл "у кафинского воеводы на каторге (галере) семь лет", а потом успел, с другими узниками, освободиться и бежал на Дон. Отправившись впоследствии отсюда в Киев, Шафран и три его товарища — козака сбились с пути и приблудились к городу Волуйке. Тамошнему воеводе показались они людьми подозрительными и отправлены им на Москву. Здесь их подробно обо всем распрашивали, и вот что, между прочим, записано в показаниях Шафрана: "живет он Олеша на Дону восемнадцать лет, а иные его товарищи живут лет по пяти и по шести; а всех де их на Дону есть с тысячу человек; а в Запорогах де дон-ских Козаков также много;... только живут переходя: они [426] ходят на Дон, а з Дону козаки к ним, и живут, сколько где кто хочет. А повелось де у них то з донскими козаки исстари, что меж себя сходятца и живут вместе в одних куренях. В нынешнем де лете ходили они на море... а старшина у них был он Олексей, а с ним были запороские черкасы и донские козаки смесно за один; а пошли они з Дону на море... и взяли в турской земле город Трапизон". Допрашивавшие дьяки, желая уличить Шафрана в сокрытии будто им истинной цели приезда в Волуйку, указывали, что она лежала ему не но дороге: "Ведомо подлинно, и знают то многие люди, что з Дону в Запороги и из Запорог на Дон ходят степью, не займуя Донца, на Кармию (Калмиус) да на Мох, а Донца не лазят". Очевидно, сношения в этом направлении были достаточно оживлены и постоянны, если московские дьяки могли указывать Шафрану надлежащий его маршрут. Против речей Шафрана и товарищей были допрошены также случившиеся на Москве донской атаман Федор Ханеневь да донской козак Ивашка Гайдуков, которые с своей стороны подтвердили: "на Дону люди многие, и черкас бывает много, человек до пятисот, а иногды и болъши... А то у них ведетца: как з Дону поедут на Днепр, — и они атаманом ска-зываютца, а на добродетели их челом бьют. А ездят з Дону в Запороги через Миюс да на Мох".

Приведенный факт предшествует взятию Азова; укажу аналогию и из времени, непосредственно за ним последующего. В дневнике ксендза Шимона Окольского ⁸, сопровождавшего польское войско во время войны с козаками 1638 года, находим несколько указаний на сношения запорожцев с донцами и даже на прямое участие последних в военных действиях, в качестве запорожских союзников. Так, упомянув о начале восстания, он говорит, что восставшие, "обравши собе на Запорожу Остранина за старшого, и при нем Скидана, з посеред себе до козаков донских, о помощ просячи, выправили". И действительно, [427] после отступления поляков от Голты к Лубнам, Остранин получил вести, "иж ему на помощ килка полков зараз надходит: еден ему провадил Путивлец, и виборного праве в своей воле и в бунтах, между которими дунский козак, цвечоний на войну, приходил". Впрочем, отряд Путивльца прибыл к Лубнам уже после бегства оттуда Остранина, а потому был подавлен превосходными силами поляков, вынужден выдать своего вождя и сдаться на капитуляцию, несмотря на которую поляки вырезали всех сдавшихся. О первом появлении путивльцева полка, явившагося неожиданно для поляков, Окольский сообщает, что был выслан на разведку о появившемся войске польский отряд. " Постаравшися теди о язик (т. е. пленного), привели до его милости пана полковника; которий (т. е. язык) поведал, же Путивлец, Мурка и Репка вождове, люд виборний, и добрии стрелци есть между ними; донцов пятсот, другии суть от границ запоросских, идут Остранинове на помощ". Сам Остранинов отряд бежал тогда в нынешнюю харьковскую губернию и поселился на северном Донце, у Чугуева, и лишь впоследствии эти козаки вернулись в окрестности Полтавы: в 1641 году, в Путивле, "в роспросе густынские старцы сказали: слышали де они в литовской земле, что де Чюгуевские Черкасы и Яцка Остренина сын ездили к гетману Концу Полскому (т. е. Конецпольскому) бить челом о указе и от гетмана де приехали, и гетман де Конец-Полской велел им Черкасом селитца слободою под своим городом под Полтавою" ⁹.

И так мы видим, что сношения и связи Дона и Запорожья были очень близки и до и после 1637 года. Было-бы странно предположить, что запорожцам не был знаком Азов, что они не принимали участия в предприятиях против этого города, и чтобы об этом участии не сохранялось у них памяти. И точно, когда запорожский кошевой Серко писал в 1675 г. от имени всего войска свое известное письмо к крымскому хану, объясняя причину своего недавнего похода на Крым и перечисляя при этом прежние подвиги запорожцев против турок и татар, он [428] не забыл упомянуть и об Азове. "Року зась 1633, говорит Серко, Сулима гетман войска низового запоросского, в моноксилах от Сечи по Днепру, потом по Чорном мору, чрез весь Восфор Кимерийский в Меотицкое заплинувши езеро, достал был прекрепкого турецкого в Азии града Азова " ¹⁰. Почти буквально известие это вошло в "Собрание историческое" Лукомского, со ссылкою на какую-то "Русскую летопись достоверную" ¹¹ и с прибавлением известия о последовавшей казни Сулимы: "1633 году Сулима, гетман войска низового запорожского, в моноксилях или в судах веселних (гребных) морских, из Сечи по Днепру, чрез Босфор Киммерийский в Меотическое или Азовское море запливши, прекрепкий в Азии город Азик или Азов взял. Сему гетману Сулиме король Владислав IV голову отсекти повелел в Аршаве по жалобе на него, за взятие Азова, от турков ¹². Был-ли поход Сулимы вполне самостоятелен, или-же он имел связь с попыткою овладеть Азовом со стороны донцов, которая относится к 1634 году, по неразработанности источников этой эпохи разрешить трудно, хотя действительность этого похода в 1630-х годах и казнь за него Сулимы не подлежат сомнению, так как о них упоминается у современника, киево-печерского монаха Афанасия Кальнофойского ¹³. Во всяком случае, следует полагать, что самая крепость Сулимою взята не была, а только ограблены и опустошены окрестности и города. Иначе теснимые [429] ею донцы не замедлили бы воспользоваться случаем и утвердиться здесь. Наконец, тот-же Лукомский сохранил нам и известие об участии запорожцев во взятии Азова в 1637 году, настолько мотивированное и любопытное, что его стоит привести здесь вполне. Передав о восстании Павлюка и поражении Козаков под Кумейками, Лукомский продолжает:

"Того-ж 1637 году согласились 4000 человек храбрых козаков, которие часто помянутих лядских утеснений более нести не могли, искать своего щастия в других краях пошли к персиянам, чтоб на войне против турков служить. Они пошли чрез кримские и нагайские орды со всякою осторожностию к Дону и имели на дороге частой случай сражатся с татарами, там встретились они с 3000 человек донских Козаков, кото-рие приняли их весьма приятно и притом осведомились о их намерении и походе. Услышав причину оного, представляли там они им опасности похода чрез толь многие народы и сомнение свое, что найдут-ли они у персиян то, чего желают. Они говорили им: мы де имеем для вас, браття, запасу доволно; чего вы так далеко искать намерены, то найдете вы у нас, — будем друг другу верни. Вот Азов: когда мы возьмем этот город, то будем иметь способной проход в Меотическое или в Чорное море, где мы в один поход можем столько взять добычи, сколько вы во всех кровопролитиях... у персиян никогда не получите". Запорожские козаки, посоветовав между собою, согласились напоследок на предложение донских. Пошли они вместе под Азов, где турецкий гарнизон, которого от трех до четирех тисяч человек было, их предприятию осмеялись. Козаки начали тотъчас в землю вриватся и продолжали день и ночь свою работу с такою ревностию, что они, при неприятелской стрелбе от яничар, в город вошли и неприятеля принудили отступить в замок. Яничари находились тогда в столь великом страхе, что и замок немедленно здали, хотя козаки толко четире фалконеты при себе имели, которими-бы никогда пролому учинить не могли. Они ограбили город и зделали тотчас надлежащее учреждение: донци овладели Азовом, а запорожци з добычами в Сеч возвратилися" ¹⁴ [430]

Я с намерением привел только здесь слова Лукомского, несмотря на их категорический смысл и решающее значение в вопросе об участии запорожцев при взятии Азова. Как источник компилятивного характера, составленный слишком через сто тридцать лет после события, и притом почти без всякой критики, — "Собрание" Лукомского само по себе не могло-бы служить достаточным основанием для признания этого участия, если бы ранее не были установлены, по источникам первой руки, факты о постоянных сношениях и связях Запорожья и Дона в рассматриваемую эпоху. Но в виду несомненности такого рода фактов, свидетельство Лукомского, из какого-бы источника он его ни почерпнул, получает характер достоверности по отношению к событию, а вместе с тем важно и само по себе, как след южнорусской традиции об участии в этом событии запорожских козаков.

Коль скоро же является доказанным, что запорожцы в 1620-30-х годах бывали на Дону в большем или меньшем числе постоянно, что они участвовали и во взятии Азова, то становится вполне понятным и существование в Малороссии песни об этом событии, и её ограниченное распространение. Народная песня исторического содержания вообще складывается по горячим следам события; наглядными примерами могут служить как песня о Корсунских волнениях 1855 года, вскоре после того там же записанная А. Г. Зайкевичем и переданная им А. И. Стоянову, так и записанная мною песня об избиении крестьянами банды польских повстанцев 1863 года в с. Соловиевке радомысльского уезда ¹⁵. Так и здесь: песня о взятии Азова могла быть сложена или немедленно, на месте, -в таком случае она должна отыскаться и на Дону, где она, или прозаическое предание о том же событии послужили источником книжного Сказания; или же она могла быть сложена запорожцами уже по отходе их с Дона, на пути или по прибытии в Сечь. Б том и в другом случае распространителями её но Малороссии могли быть только запорожцы. Если принять во внимание, что вслед затем наступило восстание Остраница и Гуни, а десять лет спустя страшный пожар надолго охватил всю южную Русь, то будет [431] ясно, что занесенная тогда запорожцами песня о далеком по местности и неимеющем непосредственного интереса для местного населения историческом эпизоде — не могла получить в Малороссии повсеместного распространения. Она могла удерживаться по преимуществу в таких только местах, которые, как нынешний едисаветградский уезд, входили в состав запорожских владений; или нередко были посещаемы ими, как уезд Чигиринский, с его монастырями: мотренинским, лебединским, николаевским в Медведовке и онуфриевским в Жаботине; или же находились неподалеку запорожского "шпиталя" — Терехтемирова, как большая часть местностей, где до сих пор подмечена эта песня; вариант Н. И. Костомарова, местность записи которого не обозначена, некоторыми особенностями языка обличает свое харьковское происхождение, и было бы неудивительно, если бы песня эта встретилась близ Чугуева, куда спаслось из под Лубен ядро Остранинова войска, состоявшее преимущественно из запорожцев.

Хотя я старался говорить более словами источников, чем излагать свои личные соображения, — беспристрастный читатель может убедиться, что имеются довольно веския основания приурочить рассмотренную песню ко взятию не Торческа, а Азова, и не к 1093, а 1637 году. Имея в виду сделать еще кой-какия дополнительные замечания, обращусь еще к заключительным положениям А. И. Стоянова, указывая, в чем их следовало бы, по моему, изменить, и почему именно.

1) Что касается тождественности легенды, записанной на развалинах Торческа, с летописным рассказом, то она, конечно, сомнению не подлежит, мои замечания её вовсе не коснулись, и за П. И. Ревякиным остается вполне заслуга отыскания несомненного исторического местного предания дотатарской эпохи, служащего одним из существенно важных доказательств непосредственной преемственности населения киевской Руси, т. е., что нынешние её жители представляют прямых потомков полян. С своей стороны могу еще добавить, что попытки отыскивать древний Торчь ¹⁶ не на урочище того же самого имени, а в других [432] местах, по одному сходству названий, нельзя признать удачными. Сколько помню, несколько лет назад в обществе Нестора кем- то из членов была сделана такая попытка приурочить летописный Торческ, по прежнему, к с. Торчице таращанского уезда, а В. Б. Антонович заметил по этому поводу, что область поселения торков была довольно обширна, а потому они могли дать свое имя и той, и другой местности, — Торческов могло быть несколько. Летопись знает их только один, место которого и определяется за Стугной, у с. Новых Безрадич ¹⁷ киевского уезда, в пользу чего говорят: тождество имени, характер местности с явными следами древнего укрепления, местное предание, почти буквально совпадающее с летописью, и наконец близость этого места к Триполью, как должно быть и по летописи. Что касается других местностей со сходными именами, то за них, кроме созвучия, не говорит ничего больше, и основывать на одном этом признаке мнение о нескольких Торческах едва-ли возможно. Торчьскому — граду, одному, дал имя основавший его народ; но рядом с тем существует общеславянский корень трк, от которого могли происходить сходные имена мест совершенно независимо от имени народа торков. Действительно, мы находим такия имена по всей южной Руси, где о торках, вероятно, и в XI веке вовсе даже не слышали. Так, кроме Торчицы таращанского уезда, находим еще: Торчин — в радомысльском, луцком и литинском; Торкин — в стародубском (списки насел. мест, чернигов. губ., № 3334); Торская — в купянском (тоже, харьков. губ., № 2270); Торско-Алексеевское — в бахмутском (екатеринослав. губ., № 930); Торске — в Галиции около Червоногрода и т. д. [433]

2) Взятие города "чумаком", посредством хитрости, — подробность, не находящаяся ни в летописи о Торческе, ни в исторических известиях о взятии Азова, включая сюда даже и Лукомского, а только в донском Сказании о последнем событии. Это-же Сказание связывает непосредственно песню с историческим фактом. В действительности, подробность эта могла иметь место, как в одном, так и в другом случае, но точно также могла в обоих даже отсутствовать, а была лишь к ним приурочена из общего народного предания, которое, в свою очередь, могло и создаться безлично, или, что гораздо естественнее, составляет отголосок какого-то забытого факта времен незапамятных, гораздо древнее не только Азова, но и Торческа. Ответить на этот вопрос может только сравнительное исследование сходных преданий у других арийских народов.

3) Подробности песни еще ближе совпадают с донским Сказанием, чем с торческой легендою, для которой был-бы необъясним, напр., товар, состоящий из лисиц и соболей, а в Азове они вполне уместны.

4) Имя Азова в песне не позднейшее, а коренное; замена же его Ростовом, Щучином и другими пунктами чумацких дорог очень естественна, коль скоро самая песня, потеряв первоначальный исторический колорит, стала принимать характер песни чумацкой.

5) Имена — орда, туркеня, вполне на своем месте, так как во взятии Азова участвовали и татары, а в плен были уводимы именно турчанки.

6) Каким образом могло отразиться это событие в южно- русском эпосе, без "противоречия основным законам народного творчества", — ответом служит участие в событии многочисленных представителей южной Руси — запорожцев.

7) Несходство характера песни с общим типом южно-русских чумацких (и даже вообще малорусских) песень служит признаком происхождения её в этнографически-смешанной среде. Конечно, замечание г. М. Т-ова о её будто бы великорусском происхождении не имеет значения, составляя только неверную передачу высказанных первоначально мною замечаний. [434]

8) К этим положениям добавлю еще, что и область распространения песни, насколько она до сих пор определена, может бить объяснена без всяких натяжек в виду происхождения песни от запорожцев, тогда как, если-бы она была происхождения местно-торческого, трудно было-бы объяснить занос её в елисаветградский уезд и, как кажется, в харьковскую губернию.

В заключение я должен сказать, что вполне разделяю взгляды А. И. Стоянова относительно метода исследования народных песень. Различие результатов, к каким мы оба пришли, зависело вовсе не от различия метода, а только от неодинакового объема материалов, которыми каждый из нас располагал в данном случае. Особенно ценными считаю я замечания г. Стоянова относительно того, что песни должны быть изучаемы, а следовательно и записываемы, не нагишом, как их дают нам обыкновенно сборники, а в связи с обстоятельствами, при каких была пета (не по заказу, конечно) та или иная песня, и особенно в связи с замечаниями певцов и певиц, служащими для нас единственным указанием, как понимается то или иное место в самом народе.

____________________________

Р. S. Статья эта была уже окончена, когда появилась в "Киев. Старине" заметка Н. И. Костомарова о том-же предмете, в отрицательном отношении вполне согласная и с высказываемыми мною соображениями. Наш маститый историк тоже не разделяет мнения г. Стоянова и отвергает возможность приурочения песни ко взятию Торческа; но вместе с тем он не находит возможным отнести ее и ко взятию Азова, а видит в ней скорее отражение не одного какого-нибудь случая, бывшего там или здесь когда-то, а целого, может быть, ряда мелких случаев; по его мнению, и само оно потом могло быть источником многих более или менее в свое время важных подобных событий, так как этот образ, взятие чужого города посредством хитрого проведения туда воинов, составил часть народного миросозерцания, которое всегда, иногда и незаметно, двигает историческим ходом судьбы народа. Нисколько не отрицая основательности и этой точки зрения, тем [435] более, что эпической подробности песни и Сказания о ввозе в город под видом товара Козаков нет в исторических свидетельствах ни о Торческе, ни об Азове, — я полагаю однако, что собственно разобранная нами песня, в которой эта подробность имеет характер общего места, была приурочена в свое время именно ко взятию последнего города. Беспристрастному читателю остается решить, достаточно-ли приведенных в моей статье доказательств в пользу такого мнения. Мимоходом за-мечу, что г. Костомаров вполне основательно поясняет упоминаемый в некоторых вариантах Кремень-город турецким словом "кермен", которое носил, впрочем, не один Ислам-городок, а и многие другия крепостцы, так как оно означает вообще укрепленный город (см. выше, стр. 422; так и Ак-керман = Белый город). При упоминаемом в других вариантах Щучине г. Костомаров ставит знак вопроса; я полагаю, что это Щучья станица в черкасском округе земли войска донского, лежащая при самом Доне, и называемая также Елисаветовскою.

Ив. Новицкий.

Комментарии

1. См. «Киев. Старина», июль, стр. 81; август, стр. 362.

2. Вариант из с. Вел. Снитинки васильков. у. почти буквально совпадает с вар. Б. у г. Рудченка, помеченным «Васильков», и был сообщен мною издателю чумацких песень: я даже полагаю, что это он и есть, а различия произошли только при переписке и корректуре не под глазами издателя. Отсюда и пропуск существенно важного примечания певца, указанного в статье г. Стоянова, которое находилось и в моем списке.

3. Это место искажено: далее говорится, что из телег в Азове вышли четыреста Козаков; следовательно, распределение телег изложено здесь превратно: товарами должно быть занято тридцать, а засадою сто, что и более соответствует характеру употребленной хитрости.

4. Соловьев, История России, т. IX, стр. 273, 278, 282, 283, 285, 286, 291

5. Соловьев, тамже, стр. 299 и след.

6. Материалы для истории воссоединения Руси, т. I, стр. 152.

7. Там-же, стр. 286.

8. Не имея под рукою польского подлинника Окольского, цитирую по южнорусскому переводу Лукомского, 1770 года, в приложении к летописи Величка, т. IV, стр. 193, 208, 214.

9. Акты Южной и Зап. России, т. III, стр. 54.

10. Летопись Величка, т. ІІ, стр. 381.

11. Можно полагать, что эта летопись, на которую Лукомский ссылается и по отношению к гораздо более раннему времени, от начала XVI века, в своем Собрании Историческом, первая часть которого напечатана в приложении к киевскому изданию «Летописи Самовидца», стр. 321-372, была не что иное, как южнорусская компилятивная летопись XVII века, известная в списке конца XVII столетия, иеромонаха Леонтия Боболинского. Отрывки из этого списка, 1699 года, напечатаны в приложении к летописи Грабянки, стр. 273.327. Но у покойного М. А. Максимовича имелась летопись, в рукописи первой половины XVII века, которою пользовался, как оригиналом, или как главным источником, Боболинский. Что сталось с этим важным и интересным памятником южнорусской письменности и историографии, мне неизвестно.

12. Летопись Величка, т. IV, стр. 180.

13. Teratourghma lubo cuda, ktore byly... w monastyru pieczarskim kijowskim, etc., Киев, 1638 г., стр. 271: «z hetmanem swym na ten czas Sulimem, niedawno za przestepki swe przeciwko Rzeczy Pospolitey na gardle skaranym у z niemala kupa woyska puscili sie czolnem na morze».

14. Величко, т. IV, стр. 181-182.

15. Напечатана в «Киевлянине» 1869 года, № 64.

16. В лаврентьевской летописи «Торцийскый град», но в более ценной для южнорусской истории летописи Ипатской — «Торъчьскый град; в усечонной форме, как напр. киевский монастырь св. Феодора «Вотчь», говорилось, конечно, Торчь, что сохранилось буквально и ныне, с переходом имени в существительное, Торч.

17. Самое название этого села связано с торческой легендой: «через се и село наше называетця Безрадычами, говорил П. И. Ревякину Омелько: тии (т. е. князья) рядились та радились, а си (половцы) без рады побили их; на смих, значить, зовуть Безрадычами» (цитирую из находящейся у меня подлинной рукописи П. И. Ревякина).

Текст воспроизведен по изданию: Еще по поводу народной песни: о взятии Торческа или же Азова // Киевская старина, № 9. 1882