Поход москвитян на Крым 1689 года

(См. «Русскую Старину» изд. 1891 г., т. LXXI, сентябрь, стр. 419–450).

Князь Голицын, видя, что партия царя Петра ежедневно усиливается, и опасаясь, что могущество ее увеличится еще более в его отсутствие, всеми средствами старался передать начальство над войсками в другие руки. Убедясь, однако, что ему весьма трудно исполнить свое желание, он сам, добровольно, не без задней мысли, предложил себя опять в полководцы, справедливо рассуждая, что для него почетнее будет принять добровольно то, что, как он ясно видел, ему навяжут и против его желания. Он принял всевозможные меры, чтобы второй поход был успешнее первого. Будучи более великим политиком, нежели полководцем, и легко получив все, чего он требовал, он решил, что войско выступить в поход ранее прежнего. Часть неудачи первого похода необходимо было приписать медленности воинских движений, а потому всем войскам приказано было собраться на назначенном месте к 1-му февраля. Приказ исполнен был в такой точности, что войска начали сходиться со всех сторон в декабре, исключая [242] Сибири, откуда совершенно не вытребовано было войско, вследствие войны, которую необходимо было вести против обитавших по соседству с Сибирью жителей Великой Татарии. Приготовления были гораздо значительнее, нежели в первом походе, но налог на народ не превосходил прежнего, ибо взимаемо было, как обыкновенно, по рублю со двора. Московские войска собрались в Сумах (Sont), новгородские – в Рыльске (Riski), казанские – в Богодухове (Bagadouka), белогородские – в Каменке (Kamminski), а севские – в Калантаре (Kalantar). Все отряды находились под начальством прежних полководцев. исключая белогородского, который передан был Борису Петровичу Шереметеву, по причине смерти князя Михайла Андреевича Голицына. Отряды оставались не долго по своим квартирам, так как князь Голицын приказал выступить прежде, чем растает лед на реке Мерло, что было весьма благоразумно, ибо многие реки, лежавшия на их пути, вскрываясь, сильно разливаются при наступлении половодья. Пехота стала лагерем на другом берегу реки, при входе в лес, а конница разместилась по прибрежным городам. Переждавши оттепель, Голицын, 1-го апреля, поставил свой шатер на другом берегу реки, то же самое сделали генералы, и 6-го апреля москвитяне двинулись к Самаре, где все их полки и соединились. Гетман Мазепа также прибыл туда. 13-го все войска перешли за реку и без замедления направились к Перекопу, которого достигли через месяц. Обоз препятствовал делать большие переходы, так как каждый солдат имел с собою запас на четыре месяца, кроме разданного в Самаре и степи, по которой проходило войско; громадное скопление запасов значительно замедляло движение, также и артиллерия, состоявшая из 700 пушек и множества мортир. Наконец, армия достигла Карачакрака (Keratcheka), где и стала лагерем. Лошади были пущены на пастбище, так как трава была еще слишком низка и косить ее было невозможно, солдаты же спокойно отдыхали до полуночи, когда все вдруг были испуганы сильным шумом, казавшимся, при ржании лошадей и воплях людей, ужасным. Предполагали уже внезапное нападение татар, но оказалось, что смятение это причинили вырвавшияся и бегавшия по лагерю лошади. На другой день увидали, что около 6,000 [243] лошадей из московского отряда убежали в степь, хотя им и были связаны ноги. Вследствие этого оказалось необходимым дать каждому время на поимку его лошади, большая часть которых и приведена была обратно в лагерь. На другой день всйско двинулось и через песколько дней достигло берега Днепра, известного под именем Каирки ⁶. Здесь москвитяне захватили нескольких татар, от которых и узнали, что хана нет в Перекопе, что он в Буджаке и что он никак не подозревает, чтобы против него направлена была такая страшная армия; а, напротив, сказывали ему, что хотя войско и находится в пути, но оно займется строением крепостей, как делали москвитяне в прошлом году; далее они сообщили, что они посланы султаном Калгой для разведок. От Каирки перешли к Каирке-Мешезне (Kairka-Meschesna – Мечеть-Каир, см. предыдущее примечание), где Голицын приказал положить на каждую телегу фашиннику, по четыре кола и взять воды, так как далее нельзя было найти уже лесу. Здесь войско, оставивши берега Днепра, направилось на юг, прямо на Перекоп, и шло два дня по безводной степи. 13-го мая, высланные рано утром, передовые известили, что приближается неприятель. Москвитяне приготовились встретить его в порядке. Обоз, прикрытый пехотою и артиллериею, расположен был на правом фланге, кавалерия же и дворянство находились на левом фланге каждого отряда. Московские войска, предводимые Голицыным, были в средине; новгородские направо, гетман налево, а еще левее его находились Шереметев и Долгорукий; отряд Неплюева составлял арриергард. Татары напали на авангард Шеина, а от него, после небольшой стычки, внезапно свернули справа налево и напали на отряд Шереметева, который, будучи самым малочисленным, был смят и обращен в бегство. Конница смешалась; неприятель ворвался в обоз, который и был уже почти захвачен, но Голицын послал Шереметеву помощь и татары принуждены были удалиться, оставя москвитянам свободный проход до Черной долины (Thorna d'oliva), где войско стало лагерем, чтобы запастись здесь водою, так как это место болотистое [244] и, находясь всего в 5-ти льё от Перекопа, является также лучшим пастбищем всей местности. Небольшой отряд татар с султаном Калгою (Garka Sultan), приблизился для рекогносцировки, желая узнать силу и недостатки войска; он захватил нескольких пленных, от которых и выведал все, что необходимо было узнать. Пленных отвезли к хану, который в трех милях оттуда стоял лагерем, на Каланчаке (Kalantecheck), небольшой речке, в двух милях от Перекопа, берущей начало в степях и впадающей в Азовское (Palus Meotides) или Черное море. Едва только услышал хан, что москвитяне идут на Крым, он явился из Буджака с 4,000 конницы, для защиты своих владений. На Каланчак он пришел только за два дня до москвитян, перешедши Днепр под Аслан-Керменем (Assenan-Kirman), городом, лежащим на этой реке и принадлежащим туркам. 16-го мая армия москвитян двинулась и перешла к Зеленой долине (Zelona dolina), в одной миле от Черной долины (Tharn dolina). Здесь хан встретил москвитян со всеми своими силами, которые он успел собрать и которые простирались до 30,000–40,000 конницы, двигавшейся во множестве небольших отрядов. Москвитяне незаметно были окружены татарами и принуждены остановиться.

Оба воинства наблюдали друг за другом, не предпринимая ничего, хотя и казалось, что москвитяне были за нападение. Но они были рады выжидать, находясь в безопасности за крепкими палисадами, привезенными на телегах. Пехота и артиллерия так хорошо защитили свой лагерь, что татары не могли в него ворваться. Конница же не была защищена палисадом, что и побудило три или четыре отряда татар, в 1,000 лошадей каждый, напасть на нее. Но татары принуждены были отступить в беспорядке, так как большую помощь оказал коннице обоз, из-за которого москвитяне поражали татар из пушек и ружей; они положили на месте 300 или 400 неприятелей, хотя при этом поразили и многих своих соотечественников. В то же время, с другой стороны, султан Нуредин напал с своим отрядом на казаков Сумского и Ахтырского полков (cosaques de Sont et Ackrerko), бывших под начальством Емельяна Украинцева, думного дьяка или государственного секретаря. Он, очень плохо зная военное дело и как настоящий москвитянин, до [245] того испугался, что не устоял против татар. Они ворвались в обоз, перерезали лошадей, трупы которых мешали затем отряду спасаться бегством, разграбили возы, прошли даже в средину лагеря и увлекли с собою 20 пушек, вполне снаряженных и готовых к делу. Одним словом, если бы боярин Долгорукий (Boyar Rouka) не выдвинулся с своим отрядом, казаки были бы решительно разбиты. На Шереметева напал в то же время другой отряд татар, который и пробился было до обоза; но он сам съумел защититься лучше Емельяна и принудил татар к отступлению, выказав здесь отличную храбрость, так как он человек с великими достоинствами но только смертельный враг Голицына, который был бы рад если бы Шереметев потерпел поражение и погиб бы, что, действительно, и могло случиться, если бы к нему не подоспела быстрая помощь. Когда таким образом татары были отбиты, успевши, однако-же, ограбить обоз и захватить добычу, армия двинулась вперед, с целью достигнуть местности, в которой можно было бы получить воду. На другой день она двинулась в Каланчаку, и так как найдено было неудобным вести конницу отдельно от обоза, то велено было соединить ее с последним, и все разделенное до сих пор войско соединилось в один отряд, имевший более 200,000 возов, которые составили каре; обоз же прикрыт был артиллериею и пехотою, которая несла на плечах палисады, для того, чтобы быть более подготовленною к устройству, в случае нужды, ретраншемента. В это время, как москвитяне двигались в таком порядке, татары явились было опять, но осмотревши армию со всех сторон и видя, что конница, которую они полагали найти отделенною, присоединена к обозу, они удовольствовались тем, что держали москвитян в страхе; затем они удалились, чтобы позаботиться о защите Перекопа, который, как они полагали, должен был подвергнуться нападению этого многочисленного неприятеля. В этот день москвитяне стали на Каланчаке и на другой перешли в брод эту реку. Не встретив здесь татар, они ободрились и некоторые из них, оставя обоз, взошли на холм, с вершины которого Перекоп казался им объятым дымом и пламенем, так как татары сами зажгли предместье города Ор (Faux-bours de la ville de [246] Hur), боясь, что москвитяне завладеют им. 16-го мая войско двинулось далее, но направлению к Перекопу, и остановилось на расстоянии пушечного выстрела, имея направо Черное море, налево же степи. Татары не стреляли в москвитян из города, так как за большим расстоянием не могли причинить им реда, но беспрестанно палили с башни, стоявшей на берегу Черного моря. Когда москвитяне подошли к Перекопу, было 10 или 11 часов утра, и все надеялись, что ночью будет предпринять штурм на Перекоп или его валы, но вечером, когда офицеры ожидали приказаний, все изумлены были, услышав, что на другой день положено отступать. Отступление москвитян было столь неожиданно, что надобно рассказать о причинах его.

Когда московское войско стало близко к городу, ногам и калмыцкие татары, подданные московского царя, бывшие разведчиками, часто выезжали на бой с перекопцами. Один из ногаев, служивший хану, увидел нечаянно знакомаго ему москвитянина и закричал ему издали на своем языке: «Из-за чего мы боремся? Почему не скажешь ты своему боярину, чтобы он помирился с ханом?» Москвитянин отвечал, что если бы боярин был уверен в желании хана заключить мир, то и он, вероятно, изъявил бы согласие, но что если хан действительно желает мириться, то он может послать от себя кого-либо, чтобы переговорить об этом». «Хорошо,– сказал перекопский ногаец,– ступай же к своему боярину, или генералу, и уверь его, что если он желает мира, то хан согласится на него». Московский ногаец явился к Голицыну, рассказал все, что слышал от татарина, и нашел генерала расположенным вступить в переговоры и воротиться без пролития крови. Голицын приказал написать письмо от имени московского ногайца к его знакомцу, приблизительно в таких выражениях: «Я донес боярину Голицыну о том, что мы с тобою говорили, и он очень рад итти на примирение, почему пусть пришлют к нему кого-либо, кто изложил бы доводы и требования хана». Письмо было передано первому показавшемуся из Перекопа татарину и принесено хану, который был в раздумье и советовался в то время с своими мурзами, как им избавиться от страшного неприятеля. Прочитавши письмо, хан [247] послал спросить у Голицына, с согласия ли его оно писано и, получив утвердительный ответ, отправил мурзу Сулешева (Suilech murza), москвитяне же прислали заложником одного дворянина, Змиева (Esmeyan). После этого начали договариваться, причем москвитяне поставили пять следующих условий: татары должны отдать всех русских пленников, прекратить нападения на царские области, отказаться от 80,000 экю дани, ежегодно платимой москвитянами, не нападать на Польшу и не помогать туркам. Мурза, прекрасно понимая, что такому огромному войску невозможно долго оставаться без фуража и воды, желал лишь продлить переговоры и дал поэтому некоторую надежду на соглашение. На следующий же день он сказал, что хан требует тех же условий, на которых им заключен был мир с царем, что он не только настаивает на платеже ежегодной дани, но требует непременно уплаты 240,000 экю, не заплаченных ему за последние три года. Князь Голицын не мог согласиться на такие условия; находя невозможным стоять дальше лагерем на песчаной, безводной степи, он решился отступать. Боясь преследований, он взял с собою мурзу до Каланчака; оттуда послал его в Перекоп и получил своего заложника. Вот краткий очерк событий крымского похода.

После этого русское войско шло три недели до Самары, где оставив тяжелый обоз свой, перешло реку и через шесть дней достигло реки Мерло. Голицын послал, между тем, курьеров к царям и к польскому королю, хвастая, что он разбил татар и прогнал их в их земли. Царевна, получив сии известия, приказала торжествовать победы по всему государству, и согласно обычаю, послала окольничаго с хвалебною грамотою войску и с червонцами для наград. В заключение прислан был указ распустить войско, и только боярин Волынский, воевода новобогородицкий (boyar Valenski, woyevade de novabogoodissa) оставлен был на Самаре, с 5-ю или 6000 человек.

Таков был успех двух походов москвитян в Крым, которые не только не принесли им никакой пользы или славы, но, напротив, причинили, насколько можно судить, величайший вред государству тем, что вскоре после возвращения последовало падение их полководца Голицына. Все рассказанное [248] здесь я слышал от посланников польского короля, бывших при московском дворе и находившихся при войске московском во всех походах со времени кончины царя Феодора до настоящего времени. Теперь мне остается рассказать подробности событий, которых я был очевидцем, так как я имел смелость нередко ходить переодетым по городу и посещать даже Троицкий монастырь.

Повествование о смятениях.

Князь Голицын, по возвращении в Москву, нашел дела в совершенно ином положении. Враги его, узнав истину о его походе, сделали его ненавистным царю Петру. Он отказал Голицыну в аудиенции, и только посредничество царевны сделало то, что царь допустил его к целованию руки. Но он осыпал его горькими укоризнами и не хотел слышать его оправданий. Затем Голицына оставили на несколько дней в покое, но щедрость царевны в наградах вызвала новое следствие. Она желала раздать боярам значительные богатства, чтобы таким образом признать их заслуги государству, но царь воспротивился этому и хотел прежде всего исследовать их заслуги, чтобы сообразно с ними назначить награды. Царевна, желая настоять на своем, упорными просьбами склонила царя на исполнение ее желаний. Она пожаловала Голицыну 1500 крестьянских дворов, в различных местах; другим боярам начальникам отрядов дано было по 300 дворов, остальным главным офицерам соразмерно чину каждого; вообще всем дворянам, бывшим в походе, даны были награды, с целью привлечь всех на сторону царевны. Подобные награды никогда до сего времени не были в обычае у москвитян, и цари довольствовались всегда тем, что давали царский кафтан тому, кого хотели особенно почтить.

Голицын продолжал управлять с своим прежним, обычным самовластием, и, поддерживаемый царевною, решился на смелое предприятие. За все время, что гетманы считались подвластными царю московскому, они никогда не являлись в Москву. Голицын же, под предлогом награждения гетмана честью быть представленным царям, на самом же деле [249] совсем с другими намеревиями, приказал Мазепе прибыть в Москву с 500-ми главных его офицеров. Во время прибывания гетмана в Москве я не мог добиться у москвитян позволения видеть его и потому несколько раз, ночью, я, переодетый, навещал его, сопровождая немца, царского лекаря, ходившего к нему, чтобы уверить его в покровительстве польского короля. Царь Петр находился в одном из своих увеселительных дворцов, называемом Преображенское (Obrogensco) и расположенном на берегу реки Яузы (Yarus), на расстоянии менее мили от Москвы, когда царевна София и Голицын составили заговор, о котором мы здесь и расскажем подробнее. Царевна, предвидя, что со временем, рано или поздно, Петр сделается камнем преткновения для ее власти и опасным препятствием ее властолюбию, если она заблаговременно не предупредит опасности, очень раскаявалась, что послушалась прежде мудрых и умеренных советов Голицына. Она видела, какого труда ей стоило испросить аудиенцию для своего любимца и притом еще столь неприятную, и была очень обижена этим, как и теми упреками, которые Голицыну пришлось выслушать. И хотя ей удалось затем уговорить царя – разрешить ей раздачу щедрых наград по ее желанию, но она не могла забыть, как дорого все это ей стоило и какое сопротивление ей пришлось при этом преодолеть; и ко всему этому она была более чувствительна, чем кто-либо другой, так как она до сих пор в течении нескольких лет управляла государством безотчетно, как только ей было угодно. Она совершенно справедливо предвидела, что в будущем ей , нельзя уже надеяться на то же, что лучшее, что могло ее ожидать, было – постепенная потеря власти, по мере того, как власть брата постепенно возрастала бы. В этом она справедливо видела и причину того, что брат не окончательно воспротивился ее желаниям. Но она понимала, что со временем всякие снисхождения относительно ее уступят место оскорблениям со стороны приверженцев ее брата, в то время, как ее сторонники будут уничтожены, и что сама она, после многократных неприятностей, будет вынуждена отказаться от всяких притязаний и укрыться в свой монастырь.

Все эти соображения побудили царевну, честолюбивую и [250] смелую, более нежели можно было ожидать от женщины, решиться на все, чтобы удержаться на той ступени величия, на которой она находилась и в которой она всегда стремилась. Во время своего правления, она делала что только могла, чтобы привлечь к себе много сторонников; этою же делью объясняются и раздававшияся ею щедро, под предлогом вознаграждения за оказанные государству услуги, награды, так как она понимала, что эти дары окажут большее впечатление на тех, кто их получал, чем почесть, которую мог им оказать царьу раздавая им, по примеру его предшественников, кафтаны. Она внушила Голицыну опасение, что общие враги их не удовлетворятся постепенным умалением ее власти, но пойдут далее; что они захотят заключить ее, против ее воли, в монастырь, что, разумеется, неизбежно повлечет за собою и его падение, и погибель всех его родных и друзей. Голицын должен был убедиться ее доводами, и хотя он был осторожен и умен и по природе не терпел никаких насилий, но не мог противиться намерениям царевны. Он желал только, прежде нежели приступить к делу, послать старшего своего сына в качестве посла в Польшу, с большею частью своих сокровищ, чтобы сберечь себе, таким образом, пристанище при наступлении бурь, исхода которых он, как умный человек, не желал предугадывать. Но нетерпеливость царевны, которая доказывала Голицыну, что не следует терять ни минуты времени, и что это было бы излишнею предосторожностью, так как в успехе сомневаться невозможно, одержала верх. После всех с давнего времени принятых ею мер, она решилась на последнее средство и исполнителем своего замысла избрала Федора Шакловитого, начальника стрелецкого приказа, который, благодаря поддержке царевны, из ничтожного писца стал окольничим или меченосцем,– звание, следующее непосредственно за званием боярина-сенатора. Шакловитый, обещав в точности исполнить волю царевны, собрал в замке Кремль (Crim), обычной резиденции царя и патриарха, в котором находятся все государственные приказы, 600 надежных стрельцов, под начальством полковника Рязанцева (Rojannau) и, став во главе их, приказал им следовать за ним в Преображенское. Но в то время, как он отдавал этот приказ, [251] двое из бывших в Кремле стрельцов, мучимые угрызением совести, решились не обагрять рук кровью своего государя и скрывшись, дали знать обо всем царю Петру. Изумленный до крайности, он вскочил с постели и тотчас послал за своими дядями, братьями матери, и впопыхах советовался с ними о том, что следует предпринять. Решено было послать в город, чтобы удостовериться в истине происшествия. Один из царских дядей и князь Борис отправились с этим поручением; на пути они встретили Шакловитого, едущего с стрельцами, скрылись от них в сторону и поспешили затем обратно спасать царя. Бедный Петр едва имел время сесть в коляску с матерью, супругою, сестрою и, сопровождаемый немногими верными слугами, поскакал в Троицкий монастырь. Заговорщики, приехав, начали искать царя, но стрельцы, бывшие на страже у царя, не знавшие ни о чем и удивленные лишь бегством его, рассказали своему начальнику или судье, что его величество поспешил уехать с величайшею поспешностью.

Упустив из рук свою жертву, Шакловитый возвратился по утру к царевне, которую нашел не менее опечаленною, нежели он сам, неудачею этого предприятия. Бегство это вызвало большое изумление среди жителей Москвы, и никто не мог угадать причины его. Но к вечеру стало известно, что царь Петр прислал к царевне, упрекая ее в злодействе, а она совершенно отреклась от всего, уверяя, что произошла ошибка, что за заговорщиков приняли стрельцов, которые приезжали сменять караулы, и что ее жестоко оскорбляют, считая ее способною на такое отвратительное дело, как убийство родного брата. Объяснение всего происшедшего прибытием стрельцов для смены караулов показалось всем слишком недостаточным, так как смена производилась всегда днем а стрельцы приезжали в Преображенское ночью. Но как бы то ни было, царь Петр, достигнув благополучно Троицкого монастыря, написал ко всем боярам, чтобы они без замедления явились к нему туда. Он написал также ко всему дворянству и послал приказы во все города держать милицию наготове для поддержки его. Когда все государство узнало таким образом о заговоре Шакловитого, к царю стали стекаться люди из разных концов государства, и, менее нежели в неделю, [252] собралось в Троицкий монастырь множество дворянства. Немедленно послал царь указ Голицыну явиться к нему, но Голицын уклонился, под предлогом, что его не отпускает царь Иоанн.

Царевна делала между тем все, что только было возможно, чтобы иметь на своей стороне стрельцов, на которых Петр рассчитывал. Она созвала к себе их пятисотников и десятников (Piecestniks et Diecestenites), которые в подобных случаях могли иметь на умы солдат более влияния, нежели полковники и другие офицеры. Расставив их у лестницы, она после обедни вышла к ним с царем Иоанном, и, остановись на верхней ступени, царь сказал им следующее: «Брат мой удалился в Троицкий монастырь по неизвестным мне причинам; нет сомнения, что он хочет нарушить спокойствие государства, и я сам слышал, как говорили, что он привазал вам явиться к нему, но мы запрещаем вам под страхом смертной казни повиноваться его приказаниям, чтобы избегнуть всех печальных последствий, могущих вследсгвие этого произойти».

Царевна подтвердила приказ Иоанна, стрельцы, тем не менее придали ему очень мало значения; они отправились в Троицкий монастырь и уверили царя Петра в своей преданности. Видя их поступок и зная, кроме того, что большая часть бояр также присоединилась к Петру, царевна решилась примириться с ним, для чего и отправила к нему двух своих теток, сестер отца, царевну Анну Михайловну и сестру свою Марфу Алексеевну (La Princesse Anne Michalewa et une de ses soeurs Marfa Aleyewa).

Прежде чем идти дальше, необходимо сказать, что факт управления государством царевною Софиею возбудил и в других принцессах царской крови сильное желание оставить, подобно ей, свои монастыри и перейдти, как она, в царский дворец. С этим она и должна была мириться во время своего правления, из опасения, чтобы те доводы, на которые она могла бы ссылаться, отказывая им, не были бы обращены против нее самой и чтобы она не вынуждена была в таком случае своими противниками к возвращению в свой монастырь.

Кроме трех вышеназванных принцесс Авдотья или [253] Доротея, Екатерина, Софья, Мария, Феодосия или Феодора (Avidote ou Dorothee, ou Catherine, Sophie, Marie, Fediassa ou Theodore) были родные сестры по отцу и матери царя Иоанна Алексеевича; мать их была из рода Милославских (Mirasselawka). Царь Петр и царевна Наталья были от второго брака Алексея с девицею из рода Нарышкиных. Супруга царя Иоанна была из рода Салтыковых (Salliskau), имя ее Марфа; все ошиблись, полагая, что она родит сына, так как она родила дочь. Царь Петр женился на девице из дома Лопухиных (la Poukin), по имени Марфия или Марфа. Она так испугалась, бывши принуждена следовать за супругом своим в его ночном побеге, почти полунагая, чтобы спастись от смерти (что неизбежно и случилось бы, если бы не предостерег младший Голицын), что выкинула через несколько дней после этого. Но взамен того она родила сына в прошедшем феврале месяце и рождение этого царевича нанесло последний решительный удар партии царевны Софии. Возвращаемся к нашему рассказу.

Итак, две тетки царевны Софии и сестра ее отправились в Троицкий монастырь, с целью примирить племянника с племянницею. Прийдя в то место, где укрылся Петр, они просили его не верить слухам, заставившим его бежать; уверяли его, что тут вышло какое-то недоразумение, которое употребляют во зло, стараясь поссорить его с сестрою, и что он может возвратиться в Москву совершенно спокойно и безопасно. Царь Петр отвечал царевнам, что совсем не пустой испуг заставил его бежать, и что действительно составвитян был заговор умертвить его мать, его супругу, его дядей и его самого. При этом он рассказал им такие подробности заговора, что тетки не могли более спорить. С ужасом и плачем говорили оне, что не участвуют в таком страшном заговоре, и клялись, что не возвратятся в таком случае в Москву, но хотят жить и умереть вместе с ним.

Узнав о плохом успехе переговоров теток своих с царем и недоумевая, что оставалось ей теперь предпринять, царевна София обратилась к патриарху и, объяснив ему свое горе, съумела так подействовать на него, что добрый человек предложил ей свое посредничество. В тот же день поехал он к царю, рассказал ему о причине своего приезда и [254] говорил все, что только мог придумать для примирения всего царского семейства. Но он был весьма изумлен, когда ему сказали, что заговор распространяется и на него, ибо в нем участвует Лигомед, или игумен Сильвестр, который, в случае удачи заговора, будет патриархом. Такие известия очень встревожили патриарха и он почел за лучшее остаться в Троицком монастыре, пока дело объяснится и все успокоится, издав, между тем, повеление захватить всех изменников.

В большем против прежнего затруднении царевна собрала всех своих приверженцев и советовалась с ними, что ей делать? Решено было, что околничего Шакловитого скроют во дворце, а игумену Сильвестру дадут возможность спастись.

Сама же царевна с Голицыным и другими друзьями своими отправилась в Троицкий монастырь, чтобы постараться примирить брата, который с своей стороны прислал уже второй приказ стрельцам немедленно всем явиться к нему и привезти с собою изменников. Царевна не была еще на половине дороги, когда встретил ее посланный Петром боярин Троекуров (Trokourau) и сказал, что она должна ехать обратно, уверяя, что ее не примут. Убежденная, что опасно было бы ослушаться, и что у брата, действительно, ожидает ее плохой прием, царевна воротилась в Москву. На следующий день стрельцы и немцы все явились в Троицкий монастырь. Бояре, по общему совету, решили послать захватить всех заговорщиков, где бы они ни находились. Полковник Сергеев (Sarque) с 300 человек был отправлен исполнить это поручение. Немедленно, по приезде своем в Москву, он пошел прямо в царский дворец, громко требуя выдачи Федьки Шакловитого. Вследствие открывшейся измены Шакловитого, его называли уже не Федором, или Феодором, но уменьшительным именем, что у москвитян означает презрение. Царевна сначала оказала было некоторое сопротивление, но видя, что полковник очень решительно требует исполнения приказа и предчувствуя, с другой стороны, худые последствия дальнейшего сопротивления, выдала ему Федьку и его товарищей. Преступники, закованные в цепи, были препровождены в Троицкий монастырь в простой телеге. С другой стороны, Голицын, видя близость падения всего своего величия и желая сделать все [255] возможное для сохранения его, решился добровольно отправиться к царю. Он взял с собою сына своего Алексея, друзей, дворецкого Толочанова, великого казначея Ржевского, воеводу Севского-Неплюева – советника своего и любимца, свою креатуру Змеева, который в армии был генерал-комиссаром, и своего близкого приятеля, некоего Касогова (son collegue de Talachanau d'Woski, ou maltre d'hotel de Czars, de Requenski, grand thresarier, de Nepluevan, gouverneur de Serenne, son conseiller et favory, d'Esmeyan, sa creature, qui a l’armee faisait la charge de Commissaire General et d'un nomme Kassantan son intime). Ho ворота Троицкого монастыря оказались закрытыми для него и для его свиты; вслед за этим к нему и его друзьям приставлена стража, с воспрещением им выходить из своих жилищ.

Едва только привезен был Федька в Троицкий монастырь, как его препроводили в большую залу, куда царь созвать всех бояр. Федьку расспрашивали четыре часа и потом увели в одну из монастырских башен, где его и пытали, или, лучше сказать, секли. Такая пытка называется «кнут» (Kenouse). Жертву привязывают к спине сильного человека, стоящего прямо на ногах и опирающаяся руками на особое приспособление, похожее на высокую, в человеческий рост, скамейку и в таком положении наносят 200 или 300 ударов кнутом, преимущественно по спине. Удары начинают наносить пониже затылка, и идут сверху вниз. Палач с таким искусством наносить удар, что с каждым разом отрывает кусок мяса, соответствующий толщине кнута. Подвергшиеся истязанию большею частью умирают или остаются калеками. Ему связали на спине руки, подняли на воздух и палач стал наносить удары кнутом, по длине похожим на кучерской, но отличающийся тем, что ремни его из толстой и жесткой кожи. При каждом ударе ремни глубоко врезывались в тело и причиняли ему ужаснейшия боли. После нескольких ударов кнутом, Федька признался, что хотел умертвить мать царя, его самого и трех братьев его матери. Удовлетворившись этим признанием, его отвели в темницу. Отсюда он письменно изложил Петру все подробности заговора, оправдываясь тем, что его вовлекли другие в это жестокое дело, и указывая на виновников заговора. Царь, [256] хотя и был уверен в вероломстве сестры своей, не хотел однако же подвергнуть публичному позору принцессу царской крови, а князь Борис Алексеевич Голицын должен был употребить все свое влияние на царя, чтобы убедить его не пятнать его (Голицына) рода казнью его двоюродного брата. После Федьки были допрашиваемы еще семь других заговорщиков, которые должны были быть исполнителями предполагавшаяся кровопролития. Их подвергли необыкновенной пытке, несравненно более жестокой, чем первая. Им обрили голову и, крепко связав их, стали капать на нее горячую воду. Мучение злодеев было до того нестерпимо, что они тотчас сознались в своем преступлении и, подобно Федьке, открыли имена всех виновников и сообщников заговора. Два дня прошло после этого в совещаниях о том, как наказать злодеев. Князь Голицын, сын его и друзья были осуждены в ссылку, и приговор им был прочитан государственным секретарем на ступенях дворцового крыльца. Стоя выслушал его Голицын, окруженный стражею, которая привела его из квартиры. Приговор Голицына состоял в следующих словах:

«По повелению царя осуждаетесь вы ехать в Каргополь (a Karga Ville sous le Pole!), и оставаться там до конца ваших дней, лишенные милостей е. ц. в.; милосердие его однако же таково, что он назначает вам по три су в день на пропитание; его правосудие предписывает далее, чтобы все ваше имущество взято было в казну».

Несчастный князь Голицын слушал приговор, опустя голову и отвечал только, что ему трудно оправдаться пред е. ц. в. Он удалился немедленно и был препровожден назначенным для сего полковником на место его ссылки. Один из государственных секретарей отправился в Москву, чтобы описать его дом и все сокровища. Там оказалось очень много богатой мебели, 100,000 червонцев в сундуке, зарытом в погребе, взятых, как полагают, из имущества гетмана Ивана Самойловича, 400 пудов серебряной посуды, считая пуд по 40 фунтов, и разные серебряные монеты. Жена несчастного князя и невестка его сосланы были вместе с ним и его сыном, и всем четверым было разрешено взять с собою только тридцать рублей. Когда Голицын был выслан – [257] боярин Леонтий Романович Неплюев (le boyar l'Evanty, et Romanowich, Nepleuvant), воевода севский, приведен был к ступеням и осужден на пожизненную ссылку в Пустозерск (Poustozora) – город, лежащий гораздо севернее Каргополя (Karga Рока), при чем ему было заявлено, что так как он покушался лишить царя власти, то подвергается вечной немилости, имения же его конфискуются. Венедикту Андреевичу Змиеву (Wedenik Andrewik Esnnau) приказано, впредь до следующего повеления, жить в своих имениях. Касагов (Kassacau) был лишен всех должностей и также осужден жить в своих поместьях. Дворецкий Толочанов (Talaskanau) назначен был на всю жизнь воеводою в Переяславль (Prziacelavaka),– город неподалеку от Киева (Kiau), на Днепре (Nieper), а великий казначей послан воеводою в Ново-Богородицк (Novobogrod) на реке Самаре.

На другой день Федьке отрубили голову на плахе; ту же казнь потерпели и два стрельца, которые должны были быть исполнителями покушения. Полковник, которому предназначено было предводительствовать отрядом убийц,– был высечен кнутом, после чего ему отрезали язык и сослали на всю жизнь в Сибирь, причем дали на пропитание по одному су в день; остальным пятерым стрельцам также отрезаны были языки и они сосланы были в Сибирь добывать соболей. Когда окончились эти экзекуции, царь Петр велел известить о том царевну, приказывая ей оставить дворец и удалиться в монастырь, который она выстроила на расстоянии одной версты или пол итальянской мили от Москвы. Она отказалась повиноваться приказу брата, ибо не могла решиться на пожизненное затворничество, из коего ей удалось вырваться, вопреки обычаям страны, и предпочитала искать убежища в Польше. Но когда уведомили об этом царя Петра, он послал приказание начальнику стрельцов препроводить царевну волею или неволею в монастырь, поставить кругом места ее заточенья стражу и не допускать к ней никого, что и было исполнено. Через два дня после этого царь Петр возвратился в Москву и въехал в столицу верхом, причем ничего замечательного не было, кроме, того что восемнадцать тысяч вооруженных стрельцов находились при царе. [258] Через четверть часа после этого прибыли в коляске супруга и мать царя и все поехали прямо во дворец. Царь Иоанн встретил брата на дворцовом крыльце; они обнялись. Петр просил Иоанна быть ему другом, и тот, который говорил за Иоанна, уверил Петра в его цружбе к нему. Затем цари удалились в свои покои, и с тех пор упоминали об Иоанне только в заголовках государственных актов.

Так кончилось правление царевны Софии, несколько лета бывшей повелительницею обширного государства Московского. Увлекаемая безмерным честолюбием, она хотела захватить в свои руки неограниченную власть, данную ей от имени братьев, и остаться навсегда независимою и самовластною, но кончила падением и заключением на всю жизнь в монастыре, с 800-ми монахинями, которых она нарочно вызвала из Киева, с намерением приобресть как можно больше приверженниц и в надежде, что они будут скорее блюсти интересы ее, нежели брата Петра, подданными которого они сделались только в 1666 году, когда палатинат и город Киев поляки уступили москвитянам. Но таковыми они оказались только по имени.

Причины смятений.

После подробного изложения московских событий необходимо объяснить, что смятения, как происшедшия уже в этом государстве, так и те, которые впредь могут произойти, суть следствие козней царевны Софии, ум и дарования которой нисколько не походят на ее наружный вид, ибо она очень безобразна, необыкновенно толста, с головою огромною, как подушка; на лице у нее волосы, на ногах наросты, и ей теперь, по крайней мере, сорок лет; но насколько стан ее толст, короток и груб, настолько, напротив, тонок и проницателен ум; и хотя она никогда не читала и не изучала Макиавеля, но по природе знает его принципы и особенно то, что нет ничего, никакого преступления, которого нельзя было бы предпринять, раз дело идет о получении власти. Если бы она довольствовалась управлением государства и не пыталась бы избавиться от своего брата, то нет [259] сомнения, что никто не возъимел бы смелости образовать лротив нее партию в пользу брата Петра.

При конце жизни царя Феодора, предвидя, что он, при болезненном своем состоянии, недолго проживет, София, обладая вышеназванными качествами, решилась оставить свой монастырь, не смотря на строгий обычай, согласно которому все члены царского семейства женского пола обязаны проводить жизнь в монастыре в безбрачном состоянии. Для этой цели она начала оказывать необыкновенную любовь и нежность к своему брату и сочувствие к его страданиям, и начала скорбеть о своем несчастии, что она не может видеть столь нежно любимого брата и не может сама предложить ему всех тех услуг, которые можно оказать человеку, в здоровье которого мы заинтересованы. Во время приступов болезни София беспрестанно посылала спрашивать о нем, не пропуская ни одного случая, где бы она могла выразить свои чувства по отношению к нему и глубокую печаль о том, что она лишена возможности оказывать ему услуги, как любимому человеку. Подготовив такими средствами умы к своим замыслам, она оставила монастырь под предлогом, что хочет ходить за своим больным братом и сделать всевозможное, чтобы облегчать его муки; и она исполнила это, никого почти не допуская к нему, находясь беспрестанно при нем и давая ему сама все лекарства. Умная принцесса предвидела, что чем больше она сделает для него, тем больше приобретет любви со стороны его и уважения со стороны всех других. Она внушила, таким образом, благоприятное о себе мнение знатным, с которыми была крайне любезна и предупредительва, и расположила к себе народ своею ласковостью, стараясь, чтобы те и другие остались довольными ее поведением и без неудовольствия смотрели бы на то, чего им до сих пор не приходилось видеть. Казалось, что она могла удовольствоваться успехом своего выхода из монастыря, но так как она имела намерение более туда не возвращаться, то справедливо рассудила, что единственный способ избавиться от опасения быть когда-нибудь снова водворенною в монастырь – был – стать полною повелительницею государства. Такие замыслы не могли иметь успеха без поддержки большой партии. Она решилась образовать таковую и, взвесив достоинство окружавших [260] ее, не нашла никого более способного стать во главе этой партии, как князя Голицына. Он был человек великих достоинств, и происходил, бесспорно, от последнего литовского герцога из рода Ягеллонов. Царедворцы были сперва очень довольны выбором его, думая, что он будет только по имени министр, и что все они разделят власть с ним. Голицын, обладая один большим умом, нежели все москвитяне вместе, без труда поддерживал в них такое мнение во все царствование Феодора. Неожиданная смерть последнего дала случай Хованскому, смелому, могущественному вельможе и непримиримому врагу Голицына, произвести возмущение и погубить всех знатных, которые могли противиться ему в намерениях его завладеть в свою пользу престолом, под предлогом мщения за смерть царя, будто бы отравленного, и наказания виновных. Но будучи уже вполне уверенным в том, что престол достанется ему, Хованский, как видно в главе о 1682 годе, был, несмотря на то, что ему некого было страшиться, наказан за свою дерзость и жестокости. Смерть этого бунтовщика имела желанные для царевны последствия, ибо укрепила правление за нею; в силу чего она отдала звание великого канцлера своему любимцу, который так съумел воспользоваться им, что нет примера, чтобы подданный управлял в этой стране с такою властью, как он. Принцесса София, видя себя в состоянии предпринять все, что ей угодно, захотела, для успокоения своей совести, загладить свои скандальные отношения к своему любимцу таинством брачных уз. Все затруднение состояло в том, чтобы отделаться от жены Голицына, на что этот князь не мог решиться, будучи от природы человеком благородным. К тому же он взял за нею большие богатства и имел от нее детей, которых он любил более, нежели детей, прижитых «с царевною, которую он любил лишь, как виновницу своего величия. Но, благодаря женской изобретательности, она так искусно повела дело, что убедила его уговорить жену сделаться монахинею. Вследствие этого, согласно религии москвитян, муж, выставив на вид силу своего темперамента, не дозволяющего ему оставаться вне брака, мог получить от патриарха разрешение снова жениться. Когда эта добрая женщина выразила свое согласие, царевна не [261] сомневалась более в успехе своих замыслов. Затруднение состояло лишь в том, чтобы заставить Голицына одобрить убиение обоих царей, что она окончательно порешила, видя лишь в этом возможность удержать власть за собою, своим будущим мужем и детьми. Но князь этот, более тонкий политик, нежели влюбленный, представил ей весь ужас этого замысла, убеждая ее, что исполнение его несомненно навлечет на них гнев и ненависть всех и каждого. Эта ненависть, хотя и скрытая, может в один прекрасный день вспыхнуть и дать возможность и случай кому-нибудь из недовольных, под предлогом мщения за смерть царей, предпринять восстание, подобно Хованскому, который воспользовался подобным же предлогом, чтобы завладеть престолом. Последнее легко и могло случиться, если бы она не приняла надлежащих мер. Голицын предложил Софии путь более разумный и, очевидно, более верный, состоявший в том, чтобы женить царя Иоанна и, в виду его бессилия, подыскать его жене любовника, на что последняя согласилась бы для блага государства, с целью дать ему наследников. Когда потом у Иоанна родится сын, царь Петр естественно лишится всех своих друзей и приверженцев; царевна сочетается браком с Голицыным, а чтобы сделать их брак еще более приятным для всего света, в патриархи изберут Сильверста, инока греческой религии, но по рождению поляка, который немедленно предложит посольство в Рим для соединения церкви латинской с греческою, что, если бы совершилось, доставило бы царевне всеобщее одобрение и уважение. Тогда царя Петра можно будет принудить постричься или, если это не удастся, то можно будет избавиться от него способом еще более верным и не столь ненавистным, как предлагаемый Софиею. Когда это исполнится, надобно будет повести дело так, чтобы Иоанн открыто признал дурное поведение своей жены, объявив, что не он отец ее детей. Доказательства на все это приискать будет легко в виду мер, которые они приняли для того, чтобы она имела детей. Затем последует развод, и после заключения царицы в монастырь, царь женится вторично, но детей у него, разумеется, уже не будет. Таким безвредным средством они, без опасения наказания свыше, будут править государством [262] во все время жизни Иоанна, а по кончине его сделаются наследниками, по причине пресечения мужского рода в царском семействе.

Царевна, усматривая в этом плане выгоду для себя, весьма охотно одобрила все эти предположения и предоставила Голицыну исполнить их. Ей и в мысль не приходило, что у Голицына были свои дальнейшие замыслы, что, надеясь пережить Софию, он не сомневался в том, что после совершенного им присоединения москвитян к римской церкви, папа назначить его законного сына наследником престола вместо тех детей, которых он прижил с царевною.

Голицын начал женитьбою Иоанна, и так как цари московские никогда не сочетаются браком с иностранными принцессами, то приказано было представить ко двору всех красивых русских девушек. Здесь осматривают их обыкновенно мать, сестры и родственницы царя, с лекарями и хирургами, выбирая ту, которая им более всего нравится. Выбрать девушку, которая была бы наиболее удобна для их намерений, оказалось не трудно; по вступлении ее в супружество с Иоанном, ей был дан в любовники один итальянский хирург, от которого она вскоре и родила. Но, к несчастью, ребенок оказался женского пола и, таким образом, оставалось только выжидать лучшаго. Между тем, приверженцы Петра, узнавши о кознях царевны, составили противоположный заговор, но, находя себя бессильными привести его в исполнение, они склонили на свою сторону другого князя Голицына, Бориса, двоюродного брата любимца Софии, которого этот последний презирал за страсть к пьянству, так как его род не принадлежит, подобно другим, к рабским. Этот-то Голицын, по проискам этой партии, и сделался любимцем царя Петра. Затем, под видом оказания особенной чести, великого Голицына принудили принять на себя начальство над войсками во втором крымском походе; в отсутствие его выбрана была Петру невеста и он женился, несмотря на несогласие царевны. Такой смелый поступок усилил партию царя Петра, и все молодые царедворцы, отцы которых всегда были на стороне Софии, перешли к нему. Голицын, по возвращении своем, видя все свои замыслы разрушенными супружеством младшаго [263] царя и беременностью его супруги, согласился, наконец, отделаться от него. Но предприятие это не удалось, как мы уже рассказали в статье о 1687 годе. Голицын стал помышлять о бегстве и исполнял бы свое намерение, если бы София не воспротивилась этому, уверяя, что никто не осмелится посягнуть на ее власть. Он все-таки хотел послать своего старшего сына в посольстве в Польшу с меньшим сыном, внуком и всеми богатствами, потом отправиться самому, если заговор не будет иметь ожидаемого успеха, в надежде снискать покровительство польского короля обещанием набрать войско в его королевстве и, соединившись с казаками и татарами, достигнуть силою того, чего он не мог добиться посредством своей политики. Этот план мог бы осуществиться в виду того, что в стране имелось много его приверженцев. Но царевна, не желая терять его из виду, замедлила удаление своего любимца до последнего дня, когда удаление его было уже неотвратимо. Но все же он мог и тогда еще спастись бегством, так как имел все государственный печати в своих руках и так как от Москвы до ближайшего польского города всего только сорок немецких миль. Я уверен, что он и убежал бы тогда, так как предполагал прежде, но видя, что неистовство и опрометчивость Софии воспрепятствовали исполнению его замысла, он предпочел претерпеть все удары судьбы и даже казнь, нежели подвергнуть свое семейство всем оскорблениям, какие могла выдумать злость его врагов, и увидеть себя после такого высокого положения несчастным беглецом, без денег и имения на чужой стороне.

Нынешнее состояние Московии.

После того, как Голицын отправился на место своей ссылки, Нарышкин, дед царя Петра по матери, видел только одно препятствие занять место князя, в лице младшего Голицына, любимца царского, которого тем труднее ему было низвергнуть, что он сам (Нарышкин) был причиною его возвышения. Но так как Петр и любимец его были весьма неопытны, то старому дипломату нетрудно было внушить своему внуку подозрение к этому любимцу, указывая на его [264] постоянный просьбы сохранить жизнь двоюродному брату и обвиняя его вследствие этого в соучастии в замыслах великого Голицына. Но царь, напротив, объяснял в ответ на это, как трудно ему подозревать верность человека, который три раза спас ему жизнь. Тогда Нарышкин явился к царю, сопровождаемый дочерью и сыновьями, и все они со слезами на глазах заявили, что если он не соглашается отставить теперь одного Голицына, своего любимца, то гораздо целесообразнее было бы призвать другаго, великого Голицына. Человек, более царя Петра опытный, не поколебался бы такими словами, но царь весьма смутился и обещал сослать любимца своего на всю жизнь его в его деревни. Услышав о том, Голицын тотчас же уехал, не дожидаясь царского приказа. Едва сказали царю об его удалении, как он начал посылать к нему курьера за курьером, спрашивая о причине его бегства, на что он только отвечал, что если его прежнее поведение не могло убедить царя в его верности, то он после этого не желает никогда более являться ко двору. Царь так тронут был его ответом, что послал двух бояр приветствовать его от своего имени и через несколько дней после этого, сгорая нетерпением видеть его, послал к нему еще двух, чтобы просить его возвратиться, что тот тотчас же и исполнил. Царь, встретив его тысячекратными лобызаниями, оказал ему этим такую почесть, что она испугала Нарышкиных и их партию, и заставила их решиться искать дружбы царского любимца, который в течении нескольких дней представлял из себя важное лицо, рассыпая милости своим друзьям. Но затем этот князь, не имея ни одного из дарований своего мудрого родственника, начал подражать ему и низвергать знатных людей, раздавая места подобным себе пьяницам. Вскоре он впал в немилость, так как противная партия так ловко повела дело, что заставила Петра опасаться возрождения партии Софии. Он решился вследствие этого отдать место великого Голицына, которого добивался Борис и которое он до сих пор занимал только временно, старому Нарышкину, отцу своей матери. Такой неожиданный оборот дела заставил всех обратиться к партии Нарышкина, сыновья которого вскоре заняли все важные места: старший [265] сын его получил звание обер-гофмейстера, доселе принадлежавшее молодому Голицыну; последний до того оскорбился этим, что не мог скрыть своего негодования и укорял царя в слабоумии. Враги его воспользовались его неосторожностью и уговорили царя, который не отличается никакими достоинствами, кроме жестокости, с позором изгнать своего любимца. Теперь же они только и добиваются разрешения казнить обоих уже изгнанных Голицыных. Но те, кто радовался падению великого Голицына, вскоре раскаялись в его погибели, так как Нарышкины, которые управляют ими в настоящее время, будучи необразованы и грубы, начали, вопреки всякому политическому смыслу и благоразумию, уничтожать все, что этот великий человек умно и рассудительно ввел нового для славы и пользы нации; они желали приобрести всеобщее уважение, облекаясь снова в свою черную, зловонную шкуру.

Эти варвары снова запретили иностранцам въезд в Россию, равно как и отправление католической службы. Один только польский посланник, и то с большим трудом, мог получить позволение устроить у себя на дому часовню. Говорят даже, что они заставят москвитян ограничиться изучением только лишь письма и чтения, проявляя и в этом случае, как и во всем другом, свою тираническую и деспотическую власть, что заставить всех сильно сожалеть о великом Голицыне. Последний построил огромное прекрасное каменное здание для коллегиума, вызвал из Греции 20 ученых и выписал много книг; он убеждал дворян отдавать детей своих учиться в это заведение, разрешил им посылать детей в латинские училища в Польшу, другим же советовал нанимать для детей польских гувернеров; иностранцам он разрешил свободный въезд и выезд из Московии, что до него не было в обычае. Он желал также, чтобы дворяне путешествовали заграницу для изучения военного искусства в иностранных государствах, так как он задался целью учредить порядочное войско, вместо полчищ из крестьян, которые, будучи призываемы на войну, оставляют свои поля без обработывания; вместо этой бесполезной для государства службы, он предполагал обложить население умеренною подушною податью. Он думал также содержать постоянные [266] посольства при главнейших европейских дворах и дать полную свободу вероисповеданиям в Московии; допустив уже в страну иезуитов, он часто беседовал с ними, но на другой же день после его падения они были высланы за границу, причем от имени царей было объявлено императору и королю польскому, которые присылали их, что отныне им навсегда запрещается приезжать в Московию. Придерживаясь этого решения, они, в марте 1690 года, отказали послу польского короля, требовавшему от имени своего государя и от имени императора позволения проезда в Китай патеру Гримальди, находящемуся ныне в Польше.

Я никогда не кончил бы, если бы пожелал рассказать все, что знаю о князе Голицыне. Достаточно указать на то, что он хотел заселить пустыни, обогатить нищих, из дикарей сделать людей, превратить трусов в добрых солдат, хижины в чертоги, и что все эти предприятия погибли в Московии с его падением. Собственный дом его был одним из великолепнейших в Европе, покрыт медными листами и внутри украшен дорогими коврами и прекрасною живописью; он устроил также дворец для иностранных послов; все это до того понравилось боярам и народу, что во время его управления в Москве было выстроено более 3,000 каменных домов. Такое число не покажется преувеличенным, если мы скажем, что в Москве находится до полумиллиона жителей, и что она состоит, собственно говоря, из трех расположенных один в другом городов; каждый из них огражден огромною стеною и рвом, наполненным водою для защиты Москвы от нападения татар и поляков. Первый из них называется Кремль (Kzim), второй – Белгород (Bialagrod), т. е. Белый город, а третий – Новгород (Novogrod), т. е. Новый город.

Любопытным для иностранцев является в этом городе то, что в декабре месяце возводятся на площади 2,000 деревянных домов для восточных и европейских купцов. Князь Голицын построил также на Москве реке, впадающей в Оку, каменный мост о 12-ти арках, очень высокий, в виду больших половодий; мост этот единственный каменный во всей Московии, строил его польский монах. [267]

Нравы и религия москвитян.

Москвитяне, собственно говоря, сущие варвары, недоверчивые, лживые, жестокие, развратные, обжорливые, корыстолюбивые, нищие и трусы. Все они рабы, исключая трех иностранных родов: князя Черкаского, бывшего владетеля страны того же имени, очень богатого, Голицына и Артамоновича. Они до того грубы и невежественны, что без помощи немцев, находящихси в Москве в большом количестве, не могли бы ничего сделать хорошего. Они неопрятны, хотя и моются часто в нарочно для того построенных банях, которые натапливаются до такой степени, что никто на свете не мог бы перенести такого жара. Мужчины и женщины ходят вместе в одну баню, которая обыкновенно ставится на берегу реки, для того, чтобы кто не стерпит жара, мог бы идти и бросаться прямо в холодную воду, что они проделывают одинаково и зимою и летом. Хотя москвитяне очень крепкого сложения, но к холоду они чувствительнее, чем поляки. Пища и питье у них самые грубые; обыкновенная пища состоит из огурцов и астраханских дынь, которые они мочат на зиму, заквашивают и солят. Они не едят телят из-за предрассудка, о котором стыдно рассказывать, а голубей – из-за того, что Святой Дух изображается в этом виде. Мужчины одеваются почти так-же, как поляки. Богатые носят зимою платья из голландского сукна, с дорогим меховым подбоем; шапки украшают драгоценными каменьями – те, кто может, или же вынизывают жемчугом, которого в этой стране очень много. Летом же одеваются в платья из персидских и китайских шелковых тканей.

Женщины одеты по-турецки. Самая беднейшая старается сделать себе шапку из персидского сукна, сообразно со средствами, более или менее дорогого. Богатые вынизывают свои шапки жемчугом или драгоценными каменьями. Зимния женские платья, или кафтаны, делаются из золотой парчи, подбитой куницами; летом – из китайских тканей. Под своим головным убором москвитянки тщательно прячут волосы. Ходят они с большим трудом, так как башмаки их сделаны на манер сандалий и в то же время – в форме туфель, которые [268] слишком широко сидят на ноге. Безрассудство этих женщин доходит до того, что они красят себе лицо, бреют брови, места коих раскрашивают в самые разнообразные цвета. Они весьма расположены к иностранцам и легко вступают с ними в интимные связи. Они презирают своих мужей, которые выказывают свою ревность лишь в том случае, когда ухаживающий не делает подарков. Москвитяне любят ходить пешком и очень быстро шагают. Экипажи у них самые жалкие и большая часть москвитян ездят по городу верхом, на плохих лошадях, предшествуемые слугами, бегущими впереди, с непокрытою головою. Зимою лошаденку запрягают в сани – единственный их экипаж. Женщины ездят в дурных экипажах, колясках в роде паланкина, обыкновенно запряженных в одну лошадь. Садится их в такую повозку пять, шесть, как будто в ящик, потому что скамеек внутри нет. Хотя в Москве находится до 500, даже, может быть, до 600,000 жителей, но в ней нет и трех сот таких колясок, но зато имеется с тысячу маленьких тележек, запряженных в одну лошадь, для перевозки публики, за небольшую плату, с одного места на другое. Имеется в Москве также несколько колясок в роде французских, который более богатые люди выписали из Голландии и Данцига. Царские кареты все очень старые; причина этому та, что они сами таковых не покупают, так как надеятся получить их в подарок от иностранных государей или посланников. Лучшие, которые они имеют, делаются, по обычаю страны, с дверцами или же в форме паланкинов. Сани царские – великолепны. Те, которые открыты, делаются из золоченого дерева и обиваются внутри бархатом и широкими галунами. Их запрягают в шесть лошадей, шлеи которых украшены таким же бархатом. Те сани, которые закрыты, делаются в виде карет, со стеклами, снаружи обиваются красным сукном, внутри же соболями. В таких санях можно лежать и спать во время переездов, которые, в виду такого удобства, москвитяне совершают зимою и ночью.

Когда цари выезжают за город, то вместо саней и колясок употребляют обыкновенные простые экипажи. В окрестностях Москвы цари имеют несколько деревянных домов, [269] которые несправедливо называются «увеселительными», так как в них нет садов, а просто они окружены стенами, из опасения, чтобы не разорили их поляки, или татары, которые нападали на Москву, что часто случалось еще лет за пятьдесят, не более, тому назад.

Петр весьма высок ростом, хорошо сложен и довольно красив лицом. Глаза у него довольно большие, но блуждающие, вследствие чего бывает неприятно на него смотреть. Несмотря на то, что ему только 20 лет, голова у него постоянно трясется. Любимая его забава заключается в натравливании своих любимцев друг на друга, и весьма нередко один убивает другого из желания войти к царю в милость. Зимою он велит вырубать огромные проруби во льду и заставляет самых толстых бояр проезжать по ним в санях. Так как молодой лед оказывается непрочным, то они проваливаются в воду и нередко тонут. Любит он также звонить в большой колокол, но самая главная страсть его – любоваться пожарами, которые весьма часто случаются в Москве. Москвитяне не берут на себя труда тушить их, пока огонь не истребит 400 или 500 домов. Правда, что и убытка тут бывает большею частью немного, потому что дома москвитян не лучше свиных хлевов во Франции и в Германии; их продают на рынке совсем готовыми. В 1688 году сгорело в Москве 3.000 домов, и в прошлом году в продолжение четырех месяцев я видел три пожара, каждый из которых истребил, по малой мере, 500-600 домов. Пожары чаще всего происходят от пьянства и неосторожного обращения с огнем, так как они никогда не тушат свечей, горящих в их комнатах перед иконами.

Посту предшествует у них карнавал, который продолжается столько же дней, сколько и самый пост. В течение этого карнавала беспорядок настолько велик, что иностранцы, живущие в предместьях, не решаются выходить из дому и ходить в город, ибо москвитяне дерутся как дикие звери и напиваются водкою и другими крепкими и отвратительными напитками, проглотить которые кроме них не в состоянии никто в целом мире. Не удивительно, что москвитяне теряют тогда и последнюю каплю разума, которая у них еще имеется, и режутся друг с другом длинными ножами, похожими на [270] штыки. Лучший друг готов убить своего же друга из-за копейки или су. Чтобы уменьшить этот беспорядок, довольствуются тем, что посылают стражу, но солдаты бывают не трезвее народа, появляясь почти всегда уже после преступления, и если им обещана часть добычи, то преступник может спокойно скрыться. Там не находят ничего ужасного в том, что почти ежедневно встречают на улицах трупы убитых людей.

Едят москвитяне так много, что после обеда они вынуждены спать часа три, и тотчас после ужина ложиться спать. За то они встают весьма рано. Даже и в походах каждый солдат, не исключая и стражи, непременно спит после обеда. Летом, в полдень, они совершенно раздеваются, купаются и спят в таком виде. Дождя они не любят и дождь идет у них редко. Они носят шапки, и при встрече с приятелем каждый крестится, после чего они жмут друг другу руку. Крестное знамение они, вероятно, делают с целью призвать Бога свидетелем их вероломства, ибо недобросовестность – одно из их качеств.

Вера у москвитян греческая, но ее можно назвать архисхизматическою (archi-schismatique), ибо она изобилует ужасными суевериями, созданными их невежеством, так что москвитян можно назвать полуидолопоклонниками. Хотя у них и сохранилось духовенство, но уважение, оказываемое ему, чисто внешнее. Вне церкви они не задумываются оскорблять священников и монахов: они только срывают с них шляпы, бьют палками и после истязания одевают им шляпы снова. Патриарх московский прежде жил в Киеве, но когда сей город перешел к москвитянам, последние получили разрешение перевести его резиденцию в Москву. Патриарх избирается обыкновенно из числа митрополитов и утверждается царем. Он не может быть свергнут, как это случилось с его предшественником, никем, кроме патриархов царьградского и антиохийского, которые нарочно поставили патриарха, бывшего в прошлом году, в царствование Феодора, и ныне умершего, в зависимость от царя; он был избран только за свою красивую бороду. Патриарх и митрополиты носят всегда священническую рясу, которую никогда не снимают, едут ли в [271] экипаже или даже верхом. Им предшествуете с крестом прислужник, который, как и прочие, идет с обнаженною головою. Какова бы ни была погода, слуги, согласно обычаю, идут впереди господина с обнаженными головами. Мантии их отличаются от мантий наших епископов только тем, что они отделаны множеством погремушек и бубенчиков. Священники их держат в руках четки, висящие до земли, и постоянно над ними что-то бормочут. Набожность их выражается, главным образом, в процессиях, которые совершаются с следующими церемониями: все духовенство в богатых облачениях, большею частью унизанных жемчугом, выходит толпою, в беспорядке, из одной церкви, с тем чтобы направиться в другую, где назначена служба. Каждый священник держит что-нибудь в руках; одни – книги, другие – кресты, а многие – священнические жезлы. Идущие близь митрополита или патриарха несут огромные ивображения Богоматери, украшенные золотом, серебром, драгоценными камнями и жемчужными четками. Другие несут огромные четырехугольные кресты, тоже весьма богатые и до того тяжеловесные, что некоторые из них с трудом поднимают четыре священника. Затем следуют те, которые несут евангелия, драгоценнее которых, несомненно, не найти во всей Европе, потому что одно такое евангелие стоит около 25 или 30 тысяч экю. Я видел, между прочим, одно евангелие, которое отделано, по заказу царя Петра, французским ювелиром. Каждая сторона украшена пятью изумрудами, из коих самый малый стоит более 10,000 экю. Вес золотого переплета простирается до четырех фунтов, так как эти господа ценят работу лишь тогда, когда она тяжеловесна. Затем следуют игумены, за ними митрополиты и позади всех, в некотором расстоянии, идет патриарх в жемчужной шапке, за исключением трех корон, весьма похожей на папскую тиару. Его должны поддерживать цари, но так как эти последние во время шествия сами должны быть поддерживаемы, то их заменяют знатные люди, нарочно для того определяемые. Впереди таких процессий около ста человек метут дорогу и посыпают ее песком. Это происходит от того, что до управления Голицына надо было шагать по грязи; он же, за отсутствием в этой стране какой бы то ни было мостовой, приказал [272] устроить деревянные мостки, но после его падения только главные улицы поддерживаются в таком виде. Москвитяне ограничиваются лишь тем, что присутствуют при богослужении, которое священники их начинают обыкновенно в полночь, несмотря на то, что оно очень долго продолжается. В церкви они никогда не садятся и молятся Богу только мысленно, так как большинство из них неграмотны и никто, не исключая и священников, не знает греческого языка. Праздников у москвитян очень много; празднуют они их всеобщим трезвоном, начинающимся накануне и кончающимся на следующий день с закатом солнца. Работают они во все дни года без различия. Москвитяне имеют большую склонность к богомолию. Царь Иоанн, не смотря на то, что он совершенно парализован, проводить всю свою жизнь в посещении святынь. Между тем, для него было бы гораздо выгоднее не показываться так часто в народе, но, напротив, совершенно скрыться в своем дворце, ибо он страшно безобразен и возбуждает только жалость, не смотря на то, что ему только 28 лет, так что на него трудно смотреть. Когда москвитяне куда-либо входят, они начинают класть земные поклоны, многократно креститься и кланяться образам или тому месту, где они должны висеть. Священники их женаты, но не могут спать с своими женами накануне праздников. Что касается епископов и игуменов, то они должны жить в безбрачии. Если римский католик вступает в их религию, они его снова крестят; ежели он женат и жена его не соглашается вместе с ним переменить религию, он может жениться на другой. Москвитяне в течение года соблюдают три поста: первый – как и у нас; второй – за шесть недель до Рождества и третий – за две недели до Успения. В течение этого времени москвитяне приготовляют все блюда на масле, которое после них самих несомненно самое зловонное вещество в мире. Вследствие этого большинство солдат вымирает, так как рыба, которую они кормятся, сушится на солнце и почти всегда бывает гнилая, каковое обстоятельство и является источником ужасных болезней. Сюда следует прибавить, что вся эта дурная пища еще хуже переваривается, благодаря их обыкновенному питью, состоящему из воды и муки и называемому – квас (couaetz). [273]

Оии любят также строить церкви и всякий боярин, прежде чем выстроить дом, воздвигает часовню, и содержи сообразно со своими средствами большее или меньшее количество монахов. В Москве находится 1,200 церквей, выстроенных из камня, куполообразной формы, что придает им мрачный вид. Все они имеют по пяти башенок с колоколами, на каждой башенке находится четырехугольный крест, из которых самый малый имеет высоту трех локтей. Самые великолепные храмы Москвы суть: церковь Богоматери и церковь Архангела Михаила, около царского дворца. Купол и башенки покрыты позолоченою медью, а кресты вызолоченным серебром. Внутренность этих церквей раскрашена под мозаику. Против них находится огромная колокольня, где висит много больших колоколов, между прочим один в 20 футов в поперечнике, в 40 футов в вышину и один локоть в толщину. Чтобы придать этому колоколу звучность, пришлось отнять от него, при помощи резца, до 40,000 фунтов. В него звонят только в праздник Крещения, который считается у москвитян самым священным. В этот колокол ударяют также, когда царь спит с царицею, с тем чтобы народ стал молиться за дарование им наследника, ибо дочерей в этой стране ни во что не ставят. Половина московских земель принадлежит монахам, ибо благочестие москвитян заключается в построении монастырей, из коих многие содержат более 100 монахов, живущих в полном изобилии, хотя и совершенном невежестве. Существует также много женских монастырей, которые имеют в обычае посылать старух на поиски за армянскими и европейскими купцами. Под предлогом купить у них товар, они их убивают, после того как добьются самого существенного, если эти купцы мало знакомы с нравственностью этих святых дев и, влекомые страстью к наживе, соглашаются идти к ним.

Ни одно из вероисповеданий, за исключением католического, которое москвитяне после своего считают самым лучшим, не находит себе в Московии запрещения. Если какой-либо иностранец входит в их церковь, они заставляют его принять их веру, так как прежде все, побывавшие в их церквах, потешались над их обрядами и пением, весьма похожим на пение немых. [274]

Изложение рассказов Спафария о путешествии в Китай и торговле с этою страною.

Меховая торговля уже очень давно возникла в Московии, но она приняла теперь совершенно иной характер. В старину соболи в Московии были очень мало известны и москвитяне пользовались только дешевыми мехами, исключая горностаевых, на которые они выменивали что им было надобно. Дед нынешних царей, Василий Васильевич, прозванный Грозным; (справедливому названию этому не будут удивляться, если мы скажем, что жестокость его доходила до того, что он ради шутки забавлялся жизнью людей; так, однажды, он велел кучеру своему ехать с каретою, в которой сидела супруга его, по едва замерзшему озеру, находящемуся в четверти мили от Москвы; карета провалилась сквозь лед и все сидевшия в ней утонули). Покоривши царство Казанское и Астраханское, он открыл часть той обширной страны, которую называют Сибирью, что на славянском языке значить тюрьма, так как этот жестокий по природе властитель посылал в эту область, тогда не имевшую еще никакого названия, всех, кто лишался его милости; этим-то сосланным москвитяне и обязаны открытием дороги в Китай и множества куниц, которых они нашли на этих обширных пространствах, покрытых непроходимыми и неизвестными доселе лесами, которые, вероятно, простираются до самого Ледовитого моря. Охотники проникли в эти леса, подвигаясь постепенно вперед за ловлею разных зверей, как-то: черных лисиц, рысей и других диких животных, которыми изобилуют упомянутые необитаемые никем леса и шкуры которых так дорого ценягся. После смерти Грозного, сын его, наследовавший ему, решил, что для государства его будет очень выгодно, если он разрешит въезд иностранным купцам. Голландцы первые пытались пройти в Московское море, но безуспешно. Англичане были счастливее их и достигли Архангельска – порт, находящийся в море или заливе Св. Николая. Царь, услышав о том, даровал им большие привиллегии, состоявшия в том, что они не должны были платить пошлин за привозные и вывозные [275] товары; он сделал это с целью побудить их развить свою торговлю в Московии. Голландцы, завидуя этому открытию англичан, старались всячески повредить им, но царь, опасаясь, что это причинит только задержку развитию торговли, запретил голландцам вход в Архангельскую гавань; таким образом англичане остались хозяевами торговли в этой стране до смерти Карла 1-го, короля Великой Британин. Узнав о казни последнего, царь, в видах политики, как бы в наказание за такое деяние, совершенное над особою государя, отнял у англичан все их привиллегии и разрешил голландцам въезд в этот порт, под условием платежа 15-ти процентов на все привозные и вывозные товары; благодаря этому, они так развили эту торговлю, что ныне находится в Московии более 200 голландских торговцев, большая часть коих уезжает зимою в Москву, по причине жестоких холодов. Тогда в первый раз введены были в Московии деньги, которые ныне там сделались так же обыкновенны, как в Польше. В предместиях Москвы живет в настоящее время более тысячи купцов английских, голландских, фламандских, гамбургских и итальянских. Они торгуют русскою кожею и кавьяром, или осетровою икрою, из которой они делают лепешки, толщиною в палец и шириною с ладонь, солят их и просушивают на солнце; этот товар находить у них большой сбыт, так как в устьях Волги и других рек, впадающих в Каспийское море, они ловят бесчисленное множество осетров, которые доставляются затем Волгою в Москву, и отсюда уже развозятся по всей Московии и в соседния государства (как это в этих последних делается с сельдями). Товар этот особенно находит себе потребление во время трех постов, которые они строго соблюдают. Англичане и голландцы меняют москвитянам свои сукна и пряности на хлеб, пеньку, смолу, поташ (для краски) и золу. Фламандцы и гамбуржцы покупаюсь у них воск и железо. Корабли этих народов приходят в Архангельск в июле и отплывают оттуда в сентябре; оставаясь долее, они рискуют погибнуть в море. Переход из Бергена в Архангельск совершается обыкновенно в 15 или 20 дней, столько же времени длится и обратный; путь. Торговля эта очень значительна, хотя в год приходит [276] в Архангельск не более тридцати кораблей. Прежде персияне возили свои товары на Архангельск, но Голицын разрешил им возить их прямым путем на Ригу, с тем, чтобы уплачивать 15 процентов в Москве, между тем как раньше они платили по 5-ти процентов в трех разных городах по дороге в Архангельск. Он дал им таким образом возможность выгадывать целый год, так как дорога из Риги в Голландию длилась 4 месяца, а из Риги в Испагань – 3 месяца. Персияне приплывают из Испагани через Каспийское море в конце октября, и оттуда едут дальше на санях на счет царя пять недель; назад они спускаются по Волге и совершают путь в тридцать и сорок дней. Голландцы уговорили великого Голицына послать нескольких из их моряков и плотников в Астрахань, которые и построили там два фрегата, на которых легко доходили по Каспийскому морю до Шемахи – первого из персидских городов; но месяцев восемнадцать тому назад татары сожгли эти корабли; нынешние же московские министры не разрешают строить новых, что окажется впоследствии весьма невыгодным, так как московские суда ничто иное как большие лодки, снабженные двумя рулями и парусом, который в случае непопутного ветра опускается, и судно, таким образом, отдается на волю ветра.

Намерением Голицына было поставить Московию на одну ступень с другими государствами. Он собрал точные сведения о состоянии европейских держав и их управлений и хотел начать с освобождения крестьян, предоставив им земли, которые они в настоящее время обработывают в пользу царя, с тем чтобы они платили ежегодный налог. По его вычислению, налог этот увеличил бы ежегодную доходность земель этих государей более чем вдвое, в то время как теперь получаемая прибыль не превышает 7-ми или 8-ми миллионов ливров французской валюты. Что касается до других предметов дохода, то трудно определить их действительную стоимость. То же самое он хотел ввести по отношению к кабакам я разным продуктам и предметам торговли, полагая, что таким путем сделает народ трудолюбивым и промышленным, так как ему представится надежда на обогащение. Что касается [277] охоты на соболей, он не сделал никаких нововведений. Добыча соболей производится преступниками, ссылаемыми в Сибирь, подобно тому, как во Франции ссылают на галеры, и солдатами, которых посылают туда полками, под начальством полковника, оставляя их там обыкновенно на семь лет. И те и другие обязаны приносить еженедельно известное количество шкурок; причем они должны наблюдать, чтобы на них не было дырочек и чтобы они не были замараны кровью, от чего, как говорят, эти шкурки, в особенности же собольи, портятся; поэтому за каждую продыравленную шкурку охотника навазывают палочными ударами; чтобы избежать их, они не стреляют иначе, как только одною пулею в голову зверька, к чему они почти все приучены, так как москвитяне вообще не знакомы с употреблением мелкой дроби. Так как охота эта требует, таким образом, большого терпения и усердия, то офицерам разрешено, для того чтобы заинтересовать солдат, распределять между ними все те шкурки, которые они добудут сверх того числа, которое они должны еженедельно представлять в казну. Излишек этот бывает очень значителен, так что полковник в семь лет наживаег тысяч до четырех экю, подчиненные ему офицеры по соразмерности; заработок же солдат составляет не более шести или семи сот экю. Нужно иметь, таким образом, добрых друзей, чтобы быть туда посланным, так как каждый дворянин получает в Московии жалованья не более 1,000 экю, половина которых выплачивается притом же соболями, которые при этом оцениваются обыкновенно выше настоящей их цены. Полковник получает четыреста экю, а другие офицеры по соразмерности. Голицын хотел было установить, для пользы царя и офицеров, уплату всех государственных расходов сполна деньгами, для чего он и намеревался посылать все меха, в которых не имеется надобности, через надежных людей, в иностранные земли, чтобы продать их там, или же обменять на нужные товары, которые были бы затем продаваемы в пользу царя. То, что он сделал для утверждения сухопутной торговли с Китаем через Сибирь и Татарию, заслуживает особого описания.

Спафарий, родом волох, был изгнан из своей родины, [287] после того как ему отрезан был кончик носа за то, что он открыл султану тайный договор между воложским господарем, его родственником, и королем польским, после чего господарь был низложен и принужден бежать в Польшу, где и получает при дворе короля определенную пенсию. Спафарий удалился сначала к бранденбургскому курфирсту, где был принять очень хорошо, так как он очень образован и хорошо знает греческий, латинский и итальянский языки. Но король польский уведомил курфирста о вероломстве Спафариа и последний тотчас же должен был оставить его двор. Не зная куда ему обратиться, он отправился в Московию. Голицын принял его очень хорошо, дал ему содержание, а через несколько времени потом отправил его от имени царя в Китай с поручением исследовать возможность учреждения сухопутной торговли между этим государством и Московиею. Два года провел Спафарий в путешествии; причем ему пришлось бороться с величайшими трудностями; но будучи очень способен и умен, он собрал во время этого путешествия множество сведений о положении местностей, которые он проезжал, и по возвращении обнадежил Голицына, что во второе его путешествие можно будет устроить такой путь, который даст возможность ездить по этой стране так же удобно, как по всякой другой. На основании этих уверений, Голицын начал выбирать наиболее удобный и кратчайший путь для перевозки товаров; найдя его, он стал изыскивать средства для учреждения там постоянного сообщения и решил построить от Москвы до Тобольска, главного города Сибири, несколько деревянных домов на каждой десятой миле; в домах этих должны были быть поселены крестьяне, которым предоставлены были бы доходы с известного количества земель с тем, чтобы каждый дом содержал по три лошади, которых на первый раз он должен был им сам выдать, с правом взимать с проезжающих в Сибирь и обратно по собственной надобности по 3 коп. с лошади за каждые 10 верст, равные двум немецким милям. По всей сибирской дороге, так как и по всей Московии, поставили столбы для указания пути и числа верст. В тех местах, где снег так глубок, что лошади не могут идти, также построили дома, в которых поселили [279] осужденных на вечное изгнание, снабдив их деньгами, припасами и заведя у них больших собак, которые должны были вместо лошадей тащить сани по снегу. В Тобольске-же, городе, расположенном на реке Иртыше, который неправильно называют Обью, в которую он только впадает, Голицын велел выстроить большие магазины и в них иметь запасы, а также барки, караваны которых могли по реке подыматься до Кизиль-баша (Kesilbas),– озера, находящегося у подошвы горь Прагогских (Pragog), где также были устроены необходимые для продолжения путешествия удобства.

Спафарий уверял меня, что он совершил свое последнее путешествие через Сибирь в пять месяцев, и так легко и удобно, как в нашей Европе. Я хотел узнать от него все подробности, а также имена рек, гор и областей, через которые он проезжал, но я нашел его очень осторожным в этом отношении и очень молчаливым. Я понял хорошо, что если он не удовлетворил моему любопытству, то только из боязни, что если это узнается, его обвинят в том, что он открыл что-либо, что они желают держать в тайне от всех других народов, и угождение, которое он оказал мне, объяснив мне то, о чем я его спрашивал, будет награждено палочными ударами, от которых не избавляют в Московии никого, начиная с последнего крестьянина до бояр. Из слов его я, однако, понял, что он собирается в следующем своем путешествии найти путь более короткий и удобный. Голландцы, всегда завистливые к другим народам, что доказали они всеми учреждениями своими на востоке, стараясь захватить в свои руки всемирную торговлю и исключить из нее все другие народы, убедили москвитян, после падения Голицына, запретить всем иностранным купцам проезд через русские владения. Они опасались, что если эта дорога будет узнана лучше и по ней откроется легкий проезд, то французы непременно постараются завладеть ею, станут перевозить лучшие предметы торговли, которые охотно покупают китайцы и татары, отдавая за них свои лучшие и ценные товары; а это со временем может нанести значительный вред голландской торговле через мыс Доброй Надежды, Батавию, Малакку и другие места на востоке, которые голландцы отняли [280] у португальцев и англичан. Они предвидели, что удобство и безопасность сообщения по сухому пути, раз навсегда уже установленному, заставить всех иностранных купцов предпочесть именно его, чем видеть себя подверженными ежедневно бурям, неудобствам, болезням и всякого рода случайностям морского пути – не говоря уже о годах, которые нужно употребить на такое путешествие. Таким образом, благодаря иностранцам, могла бы со временем развиться по этому пути обширная торговля. Москвитян голландцам опасаться было нечего, ибо, как это им хорошо известно, они слишком мало имеют ума, чтобы добиться чего-либо значительного. Кроме того, они слишком бедны, чтобы покупать драгоценные товары этих стран, а потому они ничего и не будут в состоянии вывозить оттуда, кроме неболыпаго количества шелку, чаю, деревянных изделий и разных безделок. Таким образом, голландцы могут быть уверены, что москвитяне ни теперь, ни в будущем не в состоянии будут соперничать с ними в торговле. Король польский, спустя несколько лет, жаловался через своего посланника на это запрещение, так как оно совершенно противоречит трактату 1686 года, в котором прямо сказано, что подданные короля польского могут ездить по этому пути туда и обратно. Но в ответ на это он получил только то, что так приказали цари. Подобный же ответ дан был и шведскому королю, посланник которого Фабриций, для поддержания всеобщего мира, заключил в 1686 году с ними трактат, по поводу торговли с Персиею. Москвитяне полагают, что они делают уже очень многое, разрешая польским послам ездить через их владения в Персию и доставляя им экипажи на всем протяжении до Астрахани.

Польский король включил вышеозначенную статью в трактат 1686 года по просьбе иезуитов, которые надеялись пробраться этим путем в Китай. Но Голицын, не смотря на все свое могущество, не мог, однако же, доставить разрешеше позволения тем иезуитам, которых граф Сири, посланник польский в Персии, привез с собою в Москву в 1688 г., с просьбою короля об облегчении им пути в Китай; дело в том, что голландский посланник в Москве, действуя в духе своей нации, немедленно дал под рукою знать [281] москвитянам, что в числе 12-ти польских иезуитов находятся о. Авриль и Бовилье, французы, которых христианнейший король посылает будто бы разведать о пути в Китай. После этого эти варвары объявили польскому посланнику, что он может взять с собою в Персию подданных польского короля, но что касается до французов, король которых оскорбил царского посла, то им не будет никакой милости, кроме той, что они могут ехать обратно дорогою, которою приехали в Москву. По возвращении их в Польшу, король польский препроводил их в Царьград. Но можно надеятся, что по заключении мира, который принесет королю Франции столько же, а быть может и еще более славы, нежели заключенные раньше, ему легко будет принудить москвитян разрешить его подданным учредить торговый путь с Китаем.

Перев. с франц. А. И. Браудо.

Комментарии

6. Нам известна речка Каир или Каирка, которая в дневнике Гордона названа также и Мечеть-Каир.

(пер. А. И. Браудо)
Текст воспроизведен по изданию: Записки де-ла Невилля о Московии 1689 г. // Русская старина, № 11. 1891

© текст - Браудо А. И. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1891