СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДЖОРДЖ ТУРБЕРВИЛЛЬ

ПОСЛАНИЯ ИЗ РОССИИ

СПЕНСЕРУ
 

О, если впредь тебя надолго стану забывать,
Ты, Спенсер, ни на что не посмотрев, пожалуй, пристыди меня опять.

Хотя известно всем, что ты мой лучший друг,
Но я с тобою все же не желал бы распрощаться вдруг.
Пусть то, что объявился я и обещаю не молчать так долго боле,

Послужит доказательством правдивости и доброй воли.
Прощаясь, ты мне первым руку дал, удерживал ее, не отпуская,

И я по требованью твоему пишу, как мне понравилась страна чужая.

Земля покрыта лесом и неплодородна,
Песчаных много почв, пустых, которые к посевам непригодны.
Однако хлеб растет, но, чтоб зерно не захватили холода,

Весь урожай здесь убирают раньше времени всегда.
Скирдуют, не дождавшись, чтобы вызрело зерно,
И сноп к снопу, необмолоченным — так сушится оно.
К зиме становится земля промерзлой тут,
На пастбище ни травы, ни другие злаки не растут.
Тогда весь скот — овца, и жеребенок, и корова —
Зимует там, где спит мужик, все вместе под одним и тем же кровом.

Мужик как жизнью дорожит своей скотиной
И бережет ее от холодов зимою длинной.
Семь месяцев стоит зима, но солнце яркое, как в мае, [262]
Когда здесь пашут землю и пшеницу засевают.
Умершие зимой без погребения лежат в гробах еловых, богач или бедняк,

Зимою землю мерзлую не прокопать никак.
А дерева повсюду здесь хватает,
Гробов достаточно для всех, кто умирает.
Возможно, справедливо ты испытываешь изумленье,
Что мертвые так долго здесь лежат без погребенья.
Поверь мне, только лишь последнее тепло уйдет,
Как жуткий холод в камень превратит тела и все вокруг скует.

Поэтому они живому без вреда лежат,
Пока весной тепло не возвращается назад.
Зверей их можно с нашими сравнить на глаз,
Мне кажется, размерами они поменьше, чем у нас.
С английскою говядиной по вкусу мясо схоже, но отдает водой,

Хотя является для них желанною едой.
С овцы здесь остригают шерсть, она весьма невелика.
Повсюду птичьи стаи — на суше, на воде средь тростника.
Поскольку много птицы, то и мала ее цена,
Но дичь готовить не умеют, лишь только варится она.
В печь раскаленную ее в котле поставят
Без вертела и без прута, вот так и дичь, и мясо варят.
Посуду оловянную в стране не знают,
Но миски и ковши искусно из березы вырезают,
А ложки деревянные висят на поясах у русских сплошь,
Знать носит ложку и большой мясницкий нож.
Дома невелики, стремятся их в местах высоких строить,
Чтоб снег не заносил, когда дрмою все вокруг покроет.
Здесь кровлю крепят на стропилах, пригнанных так ровно,
А стены составляют длинные, как мачты, бревна.
Меж бревен мох, чтоб сохранить тепло, проложен,
Хоть способ этот груб, но безотказен и несложен.
На крыши от обильного дождя и снега толстым слоем кору кладут.

В строительстве не пользуются камнем тут.
Зимою в каждой комнате для обогрева служит печь,
А дров здесь столько, сколько смогут сжечь.
Стекла английского они не знают,
Но горною породою — слюдой,— нарезав тонким слоем, нитками сшивая,

Расположив красиво, как стекло, они свое окошко закрывают.

Однако и стекло не даст вам лучший свет, [263] 
Хоть дешева слюда, и ничего богатого в ней нет.
То место, где их бог висит, для них священно,
Хозяин не садится сам туда; вошедший непременно
Поклоны лбом о землю, преклонив колена, отбивает
И, честь приняв, на то святое место восседает.
Хозяин не постель вам приготовит, а медвежью шкуру бросит,

А гость под голову свое седло приносит.
Я удивлялся этому,— зачем так плохо спать,
Когда в избытке птицы здесь, легко перо собрать.
Но это оттого, наверное, что так груба страна,
Они не видят удовольствия от сна.
Я б не хотел, чтоб видел ты, как даже кровь моя застыла в жилах,

Когда мне на медвежью шкуру преклонить колени нужно было.

Со Стаффордом, товарищем моим, нас на постель такую уложили,

Но, слава богу, больше мы таких ночей не проводили.
Итак, писать тебе кончаю,
Скажу, что холодней страну, чудовищней людей найду я где-нибудь едва ли.

Я написал тебе не обо всем, что знаю,
А стану все писать, боюсь, что притуплю перо и поломаю.
Когда бы не торговые дела, смелее за перо я брался,
О грубости людей, о скудости земли я б рассказать старался.

По лапе льва узнают зверя, говорят,
Так в малом догадайся о большом, читая все внимательно подряд.
 
 
ПАРКЕРУ
 
Мой Паркер, придуманы были для писем бумага, перо и чернила,

Свободные руки даны, чтоб писать, лишь времени только б хватило.

Вспомни и это, и нашу любовь, ту, что годами проверена,
Перо мое упрекай — не меня,— но если б тебе не писал я намеренно!

Итак, оттолкнула корабль мой судьба от берега всем нам родного,
Заставила царство другое искать, которое было мне ново.
Тебе поведенье людей описывать буду пространно, [264]
Все то, что у них нам так непривычно и странно.
Русские люди полны, с большим животом и без талии,
Их лица коричневы от очага и выраженье уловишь едва ли.
Здесь каждый волосы на голове стрижет и обривает,
А длинных локонов носить себе никто не позволяет.
Но если господина своего кто потерял расположенье,
Не сможет волосы он стричь, пока не выпросит прощенья.
Того, кто впал в немилость, можно сразу же узнать,
Увидеть только голову его и — без ошибки — «Это он!» сказать.

И так все время полагается их волосам расти,
А тем, кто выкажет расположение к несчастным, едва ли жизнь свою спасти.

Одежда их невесела, для глаза даже неприятна,
И шапка вверх над головой торчит высоко и занятно,
Ее название «колпак». Носящих брыжи мне не довелось встречать,

Рубашки с воротами в жемчугах здесь носит знать,
Рубашки длинные, их расшивают русские по низу сами,
И рукава в два дюйма цветными тоже вышиты шелками.
Поверх рубашки надевают однорядку, то есть жакет,
Вкруг толстой талии портки повяжут, но и похожего на бриджи нет.

Одежда их однообразна, и знают лишь льняные ткани
Да пару шерстяных носков наденут вместе с башмаками.
У башмаков их острые носки, а каблуки железом подбивают,
Поверх всего богатые здесь шубу меховую надевают.
Все пуговицы шелком, серебром у богача отделаны наверняка,

А одеянье длинное — «армяк»- вам сразу выдаст бедняка.
Так одеваются у русских. Их богач
С слугой, который рядом с ним бежит, от места к месту едет вскачь.

Казак их носит войлок, чтоб сохранить тепло,
Проста на лошадях уздечка и седло,
Удил же нет, уздечки, седла — все с шотландскими так схоже,

Широкою попоной лошадей у русских накрывают тоже,
Колени седока от пота лошади хранит она.
Когда идет война, тогда короткие используются стремена.
И если русского преследует жестокий враг,
Он скачет прочь и, повернувшись (я никогда б не изогнулся так),

Направит на врага свой быстрый лук,
И падает преследователь вдруг. [265] 
Короткий лук их я сравню с турецким смело,
Из сухожилий и березы он сделан ловко и умело.
Так беспощаден их стрелы острейший наконечник,
Что враг любой не избежит с ним встречи.
А лошадей у них подковывают редко и немногих,
Лишь почтовых, из-за того, что скользкие зимой дороги.
Их тонкими подковами с шипами подкуют
И за день лошади по восемьдесят верст пройдут.
Ударят лошадь и рванет она во весь опор,
Во всей стране не сыщется и пары шпор,
А если лошадь не идет, то русские пускают в дело кнут,
Которым лошадей нещадно по бокам и ребрам бьют.
Здесь любят шахматы, чтоб только непременно был «шах» и «мат», ведет игру любой,

Хотя умения большого достигают они своею постоянною игрой.

Еще они играют в кости, как кутилы,
А жулики и в поле сели бы играть, лишь только бы что ставить было.

Как и у нас, в игре используются маленькие кости,
Игрок их поднимает вверх и должен через палец перебросить.

Но все же, полагаю, кости — не для них игра,
В нее у них идут и лошади, и седла — все, что дешевле серебра.

Поскольку любишь ты играть, мой Паркер милый,
Желаю я, чтоб та игра тебя скорее утомила,
И думаю, что ты не разобьешь моих надежд
И не захочешь долго быть средь этаких невежд.
Итак, судите сами, что за жизнь нам тут устроили они,
Когда на полюсе морозном мы с большей радостью бы проводили дни,

Земля дика, законы никакие здесь не властны,
От воли короля зависит жизнь и смерть несчастных.
Порядки все необъяснимы, по воле короля скорей,
Но мы не трогаем святых, какое дело нам до королей?
Представить остальное сможешь сам, как ни покажется все это странно,

Когда законом жизни — страсть, то подданные в страхе постоянном.

Надежной нет гарантии у лучшего сословья
В сохранности и жизни и земель, а неимущий платит кровью.

Здесь в пользу князя пошлина идет. Короне короля принадлежит доход. [266]
 
Я чувствую, что ты задумался, о чем здесь говорится,
Но выбора тут нет: везде пред волей княжеской приходится склониться.

Так Тарквин правил, как ты знаешь, Римом,
Припомнить можешь ты, какой была его судьбина.
Где нет закона и заботу о благе общем знает только власть.

Там постепенно должны и князь и королевство пасть.
Здесь подтверждение необычности страны любой получит,
Мне все не описать, что я хотел бы, каждый случай,
И холод, грубость их людей, и князя их коварство,
Священниками и монахами наполненное государство.
Мужчины вероломны, будто бы у турков переняли все манеры.

Распутны женщины, и в храмах идолы поставлены без всякой меры.

Короче, никогда не видел князя, чтоб так правил,
Народ столь низкий, хоть себя святыми и обставил.
Ирландцев диких с русскими, пожалуй, я сравню,
Как тех, так и других и в кровожадности и в грубости виню,

Желаю, чтобы был ты мудрым, как твое искусство сам,
Нрав необузданный смири, не будь упрям:
Увидеть варварские берега не жаждай,
Нет ничего хорошего для тех, кто худшее из мест найдет однажды.

Да не дарует бог неверующих благодатью,
И, будучи больны, они заслуживают снисхожденья — не проклятья.

Но ни любовь, ни трепет пред его уверенной десницей
Не даст спасения тому, кому удел в грехе лишь веселиться.
Прощай, друг Паркер, если хочешь русских ты узнать поближе,

То в книге Сигизмунда лучшего рассказчика я вижу,
Он сталкивался с этим королем жестоким много раз,
Когда Поляком послан был, поэтому дает правдивейший рассказ.

Он облегчит мое перо там, где оно сурово,
И, наконец, с тобою, Паркер, я прощаюсь снова.
 

ДАНСИ
 
Мой Данси, дорогой, когда беседую сейчас с тобой,
Припоминая лондонских друзей, и более всего тебя, друг мой, [267]
  
То тысячью уколов скорбь меня пронзает.
О, если б знал я, на корабль вступая, что счастье на злосчастье променяю.

Я как безумец родину мою покинул
И в незнакомой мне земле, вращаясь среди русских, чуть не сгинул.

Народ здесь груб, к порокам низким склонен,
Пьянство в их природе, и этот люд лишь свиты Бахуса достоин.

А если голова у них когда-нибудь трезва, то и с подсказкою шагнут едва-едва.

Друзей хозяин пригласит на праздник, на угощение не поскупится,

Достанет дюжину сортов питья, чтоб вдосталь каждому напиться.

Напитков разных здесь не перечесть, но, сев обедать,
Всегда на стол поставят мед и квас, которые и мне пришлось отведать.

На водянистом, терпковатом квасе их мужик живет;
Поскольку квас готовится легко, его он очень много пьет.
Другой напиток — мед из сладкого нектара,
Что по усам течет, а в рот его вам попадает мало.
А если к соседу в гости сам мужик пойдет,
То, не заботясь о еде, он только пьет и пьет.
Пусть с обходительной, веселою женой живет мужик,
Но и тогда к животной жизни больше он привык,
Предпочитает мальчика в постели
Женщине; такие тяжкие грехи их головы в дурмане одолели.
Жена, в отмщенье пьяному супругу,
В объятья от вонючей печки бросается к любому другу.
Неудивительно, что нравы здесь отвратительно убоги,
Ведь сделаны руками и теслом все главные их боги.
Лишь идолы сердца их поглощают, господь призывов не услышит,

Пожалуй, разве что Никола Бог, что на стене висит под каждой крышей.
А если в доме нету нарисованного бога,
То не войдет туда никто, считая дом обителью грешного.
Помимо этих идолов в местах открытых стоят кресты,
Им кланяются, крестятся на них с лицом пустым.
Как преданно они благодарят и до земли поклоны бьют,
Но жалкие одежды ложь их выдают.
Ничтожнейший простолюдин на лошади здесь разъезжает, не иначе,

И женщина, совсем не так, как наша, На лошади верхом и рысью скачет. [268]
 
На каблуках и в пестрых одеяньях — женщины, мужчины,—

И, не жалея денег всех на это, ступают чинно.
Кольцо висячее у женщин уши украшает,
А иным, по древнему обычаю, ничто гордится этим не мешает.

Их внешность выражает ум, печаль, походка их степенна,
Но к поступкам грубым при случае они прибегнут непременно.

Нет ничего для них зазорного в разврате,
А безрассудства сотворя, не позаботятся скрывать их.
Пусть муж — последний в их стране бедняк,
А вот жене своей румяна не купить не может он никак.
Деньгами награждает, чтоб красилась она, рядилась,
И брови, губы, щеки, подбородок румянами и краской подводила.

Вдобавок женщины к привычке этой известное коварство прилагают

И, красясь ежедневно, немалого успеха достигают.
Так искусно они сумеют краску наложить на лица,
Что самому благоразумному из нас, доверься даже он глазам, не мудрено и ошибиться.

Я размышлял, что за безумье их заставляет краситься так часто,

И сравнивал при этом, как ведут они свое хозяйство безучастно.

Ведь редко, лишь на свадьбе или по церковным дням,
Богатым госпожам позволено не находиться по домам.
Сам русский мнит, что, в клетку засадив жену жестоко,
Он может успокоиться — тогда она не у чужого будет бока.
Вот все, друг Данси, что я тебе писать намеревался,

Возможно, напишу еще и о другом, что видеть сам старался,
Но справедливая молва, быть может, нас опередит,
А я кончаю эти строки; друг твой «прощай» тебе с любовью говорит.