Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

НИКИТА ХОНИАТ

ИСТОРИЯ

60. — Осада и взятие Константинополя латинами. 

1204 г.

(В 1218 г.).

В шестом отделе своего труда (См. предыдущее выше, на стр. 383-386.) автор излагает в трех книгах историю правления Алексея III Комнена (1195-1203), свергнувшего своего брата Исаака Ангела; первые две книги и семь глав третьей книги посвящены описанию внутренних смут и внешних войн узурпатора до 1203 года, когда крестоносцы четвертого похода, соединясь с венецианами, нанесли последний удар Византии.

8. До сих пор (т. е. до вторжения латин) речь моя текла свободно и шла торною дорогой. Теперь же не знаю, что и сказать: какое может быть расположение духа у того, кто должен вспомнить об общественных бедствиях, которыми была удручена царица городов в правление этих земных ангелов (автор намекает на фамилию правившей тогда династии Ангелов)? Я желал бы описать по достоинству то тяжкое и плачевное зло; но это невозможно, и потому я должен сократить историю, чтобы сделать ее полезнее для потомства вследствие сжатого изложения горестных событий, которое ослабит печаль.

Оставаясь верным обещанию говорить коротко, автор в конце этой главы в нескольких словах упоминает о том, как Алексей III ослепил брата Исаака, но оставил его вместе с сыном Алексеем, еще [567] юношею, на свободе; как Исаак нашел средство послать письмо в Италию к дочери Ирине, бывшей за королем германским Филиппом I, сыном Фридриха Барбаруссы, с жалобою на узурпатора; как молодой Алексей бежал в Италию к своей сестре; и как вообще Ангелы дурным управлением раздражили против себя всех, и особенно венецианских купцов, которые были особенно оскорблены, видя, что Ангелы оказывают более покровительства пизанцам.

9. Венециане (Benetikoi), имея в виду древние договоры с греками, оскорблялись тем, чти их значение перешло на пизанцев, и, отдаляясь от нас, они обнаруживали при каждом случае враждебное расположение, особенно когда Алексей (III), по корыстолюбию, не хотел уплатить их 200 мин золота, недостававших в займе 15 центенариев того же металла, которые обязался уплатить император Мануил. Еще более желал нам зла венецианский дож (douV) Генрих Дандоло (‘ErikoV DandouloV), слепой и удрученный временем; он пред всеми ненавидел и враждовал против греков; был человеком хитрым и чрезвычайно дерзким, до того, что называл себя мудрейшим из мудрейших, и славолюбием превосходил других. Он считал жизнь, хуже смерти, если ему не удастся отмстить оскорблений, нанесенные греками его согражданам, и пересчитывал в уме все бедствия, испытанные его единоплеменниками в правление Ангелов, и при Андронике и Мануиле. Но зная, что всякое предприятие обратится на его же голову, если будет задумано против греков одними венецианами, Дандоло начал помышлять о приобретении союзников и об устроении козней вместе с такими людьми, которые пылают непримиримою ненавистью к грекам и завидуют их благоденствию. В это время (1203 г.) сама судьба послала ему нескольких знатных владетелей, желавших посетить Палестину, и с ними-то он вступил в союз противу греков. Это были: Бонифаций маркграф Монферратский, Балдуин граф Фландрский, Гейнрих граф Сен-Поль, Лудовик граф Блоа (o komhV PlehV DoloikoV) и многие другие отважные воители, ростом равнявшиеся почти с своими копьями. В течение трех лет в Венеции строились 110 перевозных судов, больших кораблей 60, плоскодонных 70; из них один корабль за чрезмерную величину был назван «Космосом» (Вселенная). Когда наступило время, на корабли были посажены 1,000 всадников панцирных, 30 тысяч со щитами, умевших владеть всякого рода оружием, и множество стрелков.

В то время, как флот был готов к отплытию, над Византией скопились, как говорится, туча над тучей и волна над волной. Алексей, сын Исаака Ангела, снабженный письмами от папы древнего Рима и от немецкого короли Филиппа (I), желавших воспользоваться тем разбойническим набегом для возвращения юноше отеческого престола, явился на тот флот и был принят, ибо не только его именем прикрывалось злодеяние, направленное против греков, но сверх того он мог удовлетворять их корыстолюбие деньгами. Будучи юн не столько летами, сколько умом, [568] Алексей, попав в руки хитрых и коварных людей, обязался и подтвердил клятвенно, что он довершит все, что они не могли бы покончить: он обещал им бездну денег и 50 кораблей для войны вместе с греками против сарацин; но что всего хуже и безумнее, он принял латинскую веру, признал выдуманным преимущества пап и обещал изменить древние постановления греков.

По прибытии флота к Иадаре (р. Зара), венецианский дож Дандоло приказал осадить этот город за нарушение им, как он говорил, какого-то старинного договора. Между тем греческий император Алексей, уже давно получив известие о движении латин, не делал никаких приготовлений, что собственно составляло и его личную обязанность, и общую обязанность всех; крайняя распущенность в делах государственных нисколько не лучше полного безумия. Евнухи же, бывшие охранителями лесистых гор, который сберегались для императорской охоты, как священный рощи или божий рай, не давали рубить деревьев и грозили тяжким наказанием тому, кто осмелился бы на то с целью строить корабли. Кроме того, главный начальник флота, Михаил Стрифн, женатый на сестре императрицы, имел обычай превращать в золото не только рули и якори, но даже паруса и весла, и лишил греческий флот больших кораблей. Император же не только не наказывал таких бесчестных людей, совершивших гнуснейшие преступления, но даже был к ним благосклоннее, нежели ко всем другим. Сидя спокойно дома, он занимался только тем, что срезывал горы, засыпал долины и выравнивал площади; осмеивал за столом предприятие латинского флота, и считал баснею те опасности, о которых иные говорили и поставляли на вид. Но когда до него дошли несомненные известия о том, что латины, принудив Иадару к сдаче, пристали к Эпидамну, а жители этого города провозгласили императором Алексея (сына Исаака Ангела), тогда и у императора, как у рыбака в пословице, «палка родила ум» (plhgeiV komiseti noun): он приказал поправить 20 судов, сгнивших и проточенных червями, и, обойдя городские стены, дал повеление срыть близ лежавшие дома, по другую сторону черты. Между тем латинский флот, отплыв из Эпидамна к Корцире, направился оттуда к Константинополю. Западные люди давно уже знали, что греческая империя есть не что иное, как больная голова с перепоя и опьянелая (kraipalhn kai meqhn), а Византия представляет собою Сибарис, прославленный своею роскошью. Совершив удивительно счастливое плавание, при тихом и попутном ветре, они подошли к городу, когда никто о том и не знал. Сначала они остановились у Халкедона, и оттуда поплыли, частью на веслах, а частью на парусах, к лежащей на востоке Пере (против Византии, с другой стороны Золотого Рога), где, бросив якорь, оставались на кораблях в расстоянии полета стрелы от берега. Легкие же корабли пристали к Скутари. Греки начали бросать с возвышений берега стрелы, которые, не достигая большею частью кораблей, падали в море. Другой отряд расположился у Даматрии с целью удерживать конницу; но и это имело не более успеха: не подходя близко к неприятелю, греки обратили тыл, [569] и одни были убиты, другие едва избежали смерти; особенно вожди, как люди более трусливые. И к чему им было бороться с такими людьми, которых они называли ангелами хищниками и медными статуями? они умирали от одного их взгляда.

10. Спустя несколько дней, латины, видя, что никто не сопротивляется им с сухого пути, пододвинулись ближе к берегу. Конница отступила далее от моря, а корабли направились в залив. После того одни с суши, другие с моря начали осаждать ту башню, к которой была прикреплена тяжеловесная железная цепь, служившая для поднятия в случае направления неприятельского флота. При этом одни из наших, после кратковременного сопротивления, бежали, другие были убиты или попались в плен; иные по цепи, как по веревке, спустились на наши корабли; многие же, не успев ухватиться за нее, были низвергнуты в море. Разорвав цепь, неприятельский флот весь двинулся вперед: наши корабли были частью захвачены, а другие, пригнанные к берегу и оставленные своими людьми, были разрушены. Бедствия являлись в столь разнообразных формах, что едва ли чей ум мог бы постигнуть их вполне. Все это происходило в июле месяце, 6711 г. (т. е. от сотворения мира; 1203 г. по P. X.).

Конец этой главы описывает отдельные стычки, в течение первых дней осады; общий приступ латин 17 июля с суши и с моря, когда город был спасен одною храбростью пизанцев и поплатился незначительным пожаром в одной части между Влахерною и монастырем Эвергета; и, наконец, как бежал малодушный Алексей в Дебельту, на корабле с 10 центенариями золота (10,000 золотых) и другими драгоценностями, предоставив семейство и город на произвол неприятеля; глава, тем не менее, кончается панегириком Алексею III за добрые качества его души.

Первые три главы следующего, седьмою отдела, в одной книге, посвященного на кратковременное правление Исаака Ангела, излагают, каким образом, после бегства Алексея III, греки избрали ослепленного им Исаака; как Исаак вступил в переговоры с латинами и как вожди крестоносцев вошли в Византию вместе с его сыном Алексеем, принудив отца подписать договор, заключенный ими с последним; затем следует рассказ о неистовствах, произведенных латинами в Византии, о грабежах их и новом пожаре; к этому присоединилось несогласие отца с сыном; их произвол и насилия вызвали народное восстание патриотов, во главе которого стал Дука Алексей, по прозванию Мурзуфл (т. е. «срощенные брови»).

4. Было уже 25 января, VII индикта, 6712 года (т. е. 1204 г.). В главном храме собралось множество народа; сенат, собор святителей и высшего духовенства явились туда же и были вынуждены совещаться об избрании нового императора. Когда от нас требовали высказать свое мнение, мы не хотели согласиться на то, чтобы, по свержении императоров, можно было избрать другого, имея уверенность, что кто бы ни был избран, он не будет лучше сверженных, как потому что латинские вожди станут всеми силами [570] защищать Алексея, так и по другим причинам. Но чернь, неблагоразумная, изменчивая и прислушивающаяся к голосу одной страсти, не соглашалась долее переносить господство Ангелов и не хотела разойтись без того, чтобы не был избран новый император. Зная по опыту необузданность толпы, помышляя о своей судьбе и проливая слезы, мы не сопротивлялись более и легко предугадывали будущее. Между тем мятежники начали сами приискивать императора и назначали то одного, то другого из знатнейших фамилий; но, не остановившись ни на ком, они с оружием в руках приступили к городскому начальству и к людям нашего сана, и, хватая их за руки, принуждали принять корону. О горе, горе! что могло быть хуже и ужаснее подобного несчастия? что могло быть безумнее и смешнее сумасбродств такого собрания? В оправдание выбора приводилось следующее рассуждение: «У тебя есть во что облечься: так будь нашим главою!»

В пятой и последней главе седьмого отдела автор рассказывает, каким образом набрали наконец в императоры ничтожного характером юношу Николая Канаба; как император Алексей решился впустить в город латинские войска, во Мурзуфл захватил Алексея и в темнице задушил, а Николая посадил под стражу и сам себя провозгласил императором.

В первых двух главах и в начале третьей восьмого отдела, посвященного двухмесячному правлению Мурзуфла, автор излагает, какие меры были приняты новым императором к защите города, как он напрасно пытался вступить в переговоры с латинами, и как латины, после отчаянного приступа, успели овладеть частью укреплений; вследствие того Мурзуфл бежал из города; Феодор Дука и Феодор Ласкарис вступили было в спор за обладание «сокрушавшимся кораблем», и Ласкарис был предпочтен, но, видя равнодушие народа к защите города, и он бежал. После того Византия оставалась совершенно беспомощною.

3. После того (т. е. как бежал Феодор Ласкарис) неприятель сверх всякого ожидания увидел, что никто не выступает против него с оружием в руках и никто не сопротивляется: напротив, все остается открытым настежь, переулки и перекрестки не защищены, нигде ни малейшей опасности и полная свобода неприятелю. Жители города, передавая себя в руки судьбы, вышли навстречу латинам с крестами и святыми изображениями Христа, как то делается в торжественных и праздничных случаях; но и это зрелище не смягчило души латин, не умилило их и не укротило их мрачного и яростного духа: они не пощадили не только частное имущество, но, обнажив мечи, ограбили святыни господни, и звуком труб возбуждали коней к нападению. Не знаю, с чего начать и чем кончить описание всего того, что совершили эти нечестивые люди! О ужас! Святые образа бесстыдно потоптаны! О горе! Мощи святых мучеников заброшены в места всякой мерзости! Но, что страшно промолвить и что можно было видеть глазами: божественное тело и кровь христовы были разлиты и [571] разбросаны по земле. Некоторые из них разбивали драгоценные чаши; их украшения прятали за пазуху, а из них пили, как из бокалов. О, предтечи антихриста и предвестники его нечестивых дел, во ожидании которых мы находимся! В те дни, как в древности, Христос был снова раздет и осмеян, и о ризах его метали жребий; недоставало только того, чтобы они пронзили его бок копьем и пролили потоки святой крови. О разграблении главного храма нельзя и слушать равнодушно. Святые налои, затканные драгоценностями и необыкновенной красоты, приводившей в изумление, были разрублены на куски и разделены между воинами, вместе с другими великолепными вещами. Когда им было нужно вывезти из храма священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которым были обложены кафедры, амвоны и врата, они ввели в притворы храмов мулов и лошадей с седлами: животные, пугаясь блестящего пола, не хотели войти, но они били их, и таким образом оскверняли их калом и кровью священный пол храма.

4. Какая-то женщина, преисполненная греха, рабыня фурий, прислужница дьявола, исчадие ядоносных чар, ругаясь над Христом и восседая на патриаршем троне, пела неприличные песни и, ломаясь, скакала вокруг. После этого нельзя и говорить, что чего-нибудь не делалось или что-нибудь было хуже другого: величайшие преступления были совершены всеми и с одинаковою ревностью. Разве могли пощадить жен, дочерей и дев, посвященных Богу, те, которые не щадили самого Бога? Было весьма трудно смягчить мольбами и умилостивить варваров раздраженных и исполненных желчи до того, что ничто не могло противостоять их ярости; если кто и делал такую попытку, то его считали безумным и смеялись над ним. Кто сколько-нибудь им противоречил или отказывал в требованиях, тому угрожал нож: и не было никого, кто не испытал в этот день плача. На перекрестках, в переулках, в храмах, повсюду жалобы, плач, рыдания, стоны, крики мужчин, вой женщин, грабежи, прелюбодейство, плен, разлука друзей. Благородные покрылись бесчестием, старцы плакали, богатые бродили ограбленными. Все это повторялось на площадях, в закоулках, в храмах, в подвалах. Не было места, которое оставалось бы нетронутым или могло бы служить убежищем для страдальцев. Бедствия распространялись повсюду. Боже бессмертный, какая была людям печаль, какое отчаяние! Когда случалось, чтобы морские бури, затмение солнца, кровавый лик луны, изменение в течении звезд, где-нибудь и когда-нибудь могли предвещать подобное несчастие?

Подобные жалобы автора и восклицания продолжаются до самого конца главы, и в заключение приводятся сравнение взятия Константинополя латинами со взятием Иерусалима Саладином, причем мусульмане пристыдили своим человеколюбием западных христиан.

Последние две главы, 5 и 6, заключающая восьмой отдел, могут быть названы плачем, написанным в подражание Иеремиаде, на которую автор ссылается нередко. [572]

В девятом и последнем отделе, довершающем труд автора, говорится о событиях, последовавших за взятием Константинополя латинами до 1206 года. В первой и в начале второй главы этого отдела автор объясняет, почему он не поступил так, как Солон поступил при Пизистрате, а именно, не возмущал граждан в последнее время против императоров, подобно тому мудрецу, который сделал воззвание к афинянам, чтобы они свергли тирана; при этом автор жалуется на то, что «для византийцев всякие убеждения были бы тщетны, ибо у них уши не имели отверстия к рассудку, и сами они не понимали сладости свободы, как не понимает тот сладости меда, который его не вкушал». Далее, автор выражает свое удивление тому, что взятие Константинополя латинами не было предзнаменовано никакими небесными явлениями, и затем останавливается на рассказе о своей собственной судьбе во время всеобщего разгрома.

2. Скажу несколько слов и о самом себе. Многие из моих друзей в тот печальный и злополучный день укрылись в моем доме, обставленном портиками, оттеняющими его, и потому трудно доступном для неприятеля. А тот прекрасный и обширный дом, который был у меня в Сфоракие, сгорел еще во время второго пожара. Главный храм, соседний с моим домом, мог бы служить лучшим убежищем, но неприятель не оставил ни одного места в покое; не было такой святыни или укрепления, которое было бы в состоянии защитить страдальцев. Куда бы кто ни убежал, его непременно вытаскивали и уводили. Видя такие ужасы, мы начали совещаться, как действовать в подобных обстоятельствах. Был у меня в то время один близкий и домашний человек, родом венецианец, который некогда нашел в моем доме безопасное и готовое убежище для себя и для своей жены со всем имуществом. Он-то и оказался нам в то время весьма полезным. Вооружившись и одевшись в платье наемника, он не допускал грабителей входить в дом, выдавая себя за их товарища, который уже овладел зданием для себя, и разговаривая с ними на своем отечественном языке. Но так как они начали врываться толпами, особенно франки, которые не походили на других ни характером, ни внешностью, и хвалились тем, что они боятся только одного, чтобы не обрушилось на них небо, то венецианец советовал нам удалиться, из опасения, чтобы варвары нас не заковали в цепи, а женщин не обесчестили. Будучи прежде добрым другом и клиентом, а теперь в такое трудное время сделавшись союзником и защитником, он отвел нас в другое место, где жили знакомые нам венециане. Мы вышли в небольшом числе; венецианец тащил нас за руки, как будто своих пленников: лица паши были печальны и одежды плохие.

3. Но когда мы снова пришли в ту часть города, из которой прежде бежали, и которая досталась на долю франков, нас оставили все слуги, рассеявшись в разные стороны, и мы должны были посадить себе на плеча детей, которые не могли еще ходить. Грудного младенца пришлось нести на руках, и так идти по всему городу. Дней пять спустя по взятии города, мы пустились в дорогу [573] в субботу. По-видимому, это последнее обстоятельство было не случайным, но волею Провидения. Тогда наступала зима, и время родов моей жены было уже близко. По словам Христа, следовало всегда молиться, чтобы наше бегство не начиналось в субботу и не пришлось бы зимою: «горе в те дни беременным». Так как собрались взглянуть на нас друзья и родственники, то мы шли по закоулкам, подвигаясь кучею, как муравьи; нам попадались навстречу войска, дурно вооруженные; сбоку на седлах висели мечи (Из этого можно заключить, что автор принял за войско партии купцов латинских, которые следовали за главною армиею), а за поясом торчал нож. Одни были отягощены добычею, другие обыскивали проходивших пленных, не скрывается ли у них под рубищем драгоценная одежда и нет ли за пазухой золота или серебра. Иные пристально всматривались в красивых женщин, как бы желая их схватить для себя. Вследствие того, боясь за честь наших женщин, мы поставили их в средине, как в овчарне, а девицам приказали вымазать себе лицо грязью, как они прежде покрывали его румянами, с тем чтобы замазать яркий цвет щек; красота могла, как огонь ночью заманивает путника, привлечь к себе сначала зрителей, потом возбудить в них страсть и наконец понудить к похищению; а латины считали для себя все дозволенными

Эта глава кончается большим отступлением но поводу рассказа, каким образом, несмотря на те предосторожности, какой-то варвар отнял дочь у одного старика, как наш автор вмешался в это дело и успел наконец убедить похитителя возвратить свою жертву отцу.

4. Когда мы вышли из города, все возблагодарили Бога и с рыданиями оплакивали потерю имущества. Я же, пав ниц, вопрошал стены, к чему они продолжают стоять, почему они также не плачут и не обрушатся в прах! Если те, для кого вы построены, говорил я стенам, погибли от огня и меча, то к чему же вам дольше стоять? Кого после этого придется вам защищать и укрывать? Быть может, вы замышляете в день гнева господня погубить ваших врагов, когда Бог поднимет десницу на притеснивших нас и ногами попрет Запад, как о том пророчествовал Давид? И ты, о царица городов, обширнейший город, город великого царя (т. е. Константина), скиния Всевышнего, гордость и хвала служителей его, утеха чужеземцев, повелительница повелительниц городов, песнь песней, почесть почестей и редкое зрелище редкостей, кто разлучит нас с тобою, как милых детей разлучают от их любимой матери? Что с нами будет? Куда обратимся? Чем утешимся, отлученные от твоей груди и исторгнутые из твоей утробы? Когда мы узрим тебя снова не такою, какова ты ныне, обширное пепелище, юдоль плача, попранная войсками, обращенная в ничто и поруганная, но прославленною и невредимою, почитаемою даже теми, [574] которые теперь угнетают и раздражают тебя, кормящею добрых людей и снедающею богатства властителей, как то было в прежние времена?

Автор продолжает в этом же роде, впадая все более и более в риторику, до самого конца главы.

5. Изливая таким образом душу свою в печали, мы продолжали идти, влача и орошая землю слезами. Если нам удастся когда-нибудь возвратиться, то это будет делом руки Всевышнего, который укрепляет малодушных, облекает их в одежды спасения и наделяет их туникою ликований. Впереди нас шел вселенской церкви архипастырь; он не имел на себе ни сумы, ни пояса с золотом, без посоха, необутый, в одной тунике, настоящий апостол евангелия или, скорее, второобраз Христа; но он спускался с нового Сиона, сидя на жалком оселке, а не восходил на него с торжеством. Так мы дошли до Силимбрии, где окончилось наше странствование; наша семья не претерпела насилий, благодаря великому милосердию Господа и его вечной и всесовершенной щедрости; никто из нас не попал в оковы, не был связан, ни осыпан побоями, как многие из наших, от которых требовали денег. Один Бог нас питал, который заботится о пище всякого в свое время, кормит и воронят, взывающих к нему, и богато одевает полевую лилию, которая не ткет и не сеет. Но поселяне и чернь наносили нам, византийцам, много оскорблений по дороге, и с иронией называли нашу наготу и нищенский вид равенством (isopoliteian); бедствие соседей нисколько не делало их благоразумнее. Многие нечестивцы даже благодарили Бога, что им удалось нажиться общественным достоянием, проданным за ничтожную цену. Им еще не пришлось видеть в своих домах прожорливых латин; они еще не испытали их ярости и того презрения, которое латины питают к грекам.

Таково было наше положение и всех тех, которые были с нами одинакового состояния и образованности. Между тем низкая чернь и уличная сволочь обогащалась чрез разграбление святыни, которую распродавали латины. Враги же предались пиршествам и увеселениям, имея при этом в виду особенно осмеять и наругаться над греческими обычаями; так, они ходили по улицам, надев на себя, без всякой нужды, широкие одежды, а шеи лошадей украсили полотняным головным убором; белые ленты, которые развешивались по плечам, они привязывали к мордам животных, и с таким убранством разъезжали по городу. Другие носили перья (donakaV, палочки для письма), чернильницы (doxeia melanoV) и держали в руках тетради, как бы желая осмеять наших писателей. Большинство же забавлялось тем, что сажало на лошадей задом на перед обесчещенных ими женщин, завязав им волоса в узел и откинув их назад; кроме того, они украшали лошадей женскими головными уборами и локонами, и целые дни бражничали и пили, угощаясь лакомствами и дорогими яствами; другие же объедались [575] отечественными блюдами, как-то: лопатки бычачины. отваренные в горшке, гороховая каша с свиным салом, приправленная чесноком, в соус, приготовленный из различных острых соков. После раздела добычи, они не делали никакой разницы между святынею и обыкновенными предметами, но обращали все для своего употребления, без всякого уважения к божеству и религии, так что пользовались образами Спасителя и святых как стульями и скамьями.

6. Когда они начали разделять по жребию провинции и города, то при этом обнаружили бессмыслие, чтобы не сказать глупость, людей надутых изумительным чванством. Смотря на себя как на царей царствующих и как бы держа к своей деснице вселенную, латины разослали по греческим провинциям людей для того, чтобы разделить их по жребию на основании годовых доходов. В этот дележ вошли даже владения других народов: так, в число жребиев была включена Александрия, знаменитый город, лежащий на Ниле; Ливия, простирающаяся до Нумидии и Кадикса; далее парфяне, персы, земля восточных иберов, Ассирии, Гиркания и другие восточные страны, орошаемый великими реками. Не были забыты и страны, лежавшие на севере: они были разделены также по жребию. Один выхвалял свои города, их доходы и луга для прокормления лошадей, другой говорил о процветании всякими благами доставшейся ему доли; иные спорили за раздел городов; иные же менялись городами и переделывали границы. Многие весьма желали отправиться для завоевания Икония. Городские же ворота и часть цепи, охранявшей гавань, они послали со многими кораблями в Сирию к своим землякам, извещая вместе с тем о взятии города. Но когда настало время избрания императора, все собрались для совещаний в храм св. апостолов. Сначала, вследствие какого-то отечественного обычая, они приказали поставить в ряд четыре чаши, по числу четырех кандидатов; одна из чаш содержала в себе бескровную жертву, другие же были оставлены пустыми. Эти чаши были вручены стольким же священникам, с тем, чтобы каждый, при имени того или другого князя, взял чашу в руки и подал ее кандидату, императорская власть должна была достаться тому, кто получит чашу с телом и кровью господней. Но после, когда венецианскому дожу Дандоло показалось более удобным назначить императора посредством избрания, то из франков и лонгобардов (т. е. французов и италиянцев) взяли пятерых знатных и столько же из венециан, и по большинству голосов выбор пал на Балдуина, графа Фландрии. Но для всех было очевидно, что Дандоло действовал так в этом случае с хитрым намерением и с большим искусством. Будучи, как слепец, исключен из числа кандидатов, он желал, по крайней мере, чтобы власть досталась тому, кто более податливого характера и с меньшим честолюбием; при этом он обратил внимание также и на то обстоятельство, чтобы собственное государство избранного было как можно более отдалено от пределов Венеции, так чтобы в случае ссоры он не мог подвинуть вдруг войско из своих земель, или вообще удобно теснить нападениями и оскорблять венециан. Он знал, что такую [576] опасность представляет маркграф Бонифаций, родом из Лонгобардии (Ломбардии, Lampardian), страны приморской, откуда легко попасть и в греческие провинции, и еще легче причинить зло венецианам. Руководясь такими расчетами, без сомнения, нелепыми, этот Дандоло, хотя и слепой, но провидящий многое и во мраке глазами ума, отвергнул маркграфа Бонифация, и предпочел ему, с согласил франков и венециан, Балдуина, уроженца отдаленной Галлии; а известно, что пределы Галлии и Венеции отстают друг от друга так же, как пределы Венеции от греческих провинций. К этому присоединилось и то, что Балдуин быль привязан к нему всем сердцем, чтил его как отца и не был столь опытен, как маркграф. Балдуин не имел еще 33 лет от роду; впрочем, он был человек благочестивый и скромный, и во все время отсутствия своей жены не поднимал даже глаз на женщин; любил предаваться хвалениям Богу; помогал угнетенным нуждою; противоречивших ему выслушивал беспристрастно, а что главное, два раза в неделю приказывал объявлять, чтобы никто не смел проводить ночь в его дворце, кто покушался на честь чужой жены.

Последние главы (7-17) этого отдела, заключающего собою весь труд, содержат историю кратковременного правления первого латинского императора Балдуина I, внутренние раздоры при нем и внешние войны с болгарами; в войне с этим народом Балдуин попался в плен; автор рассказывает его погибель (1205 г.) и кончает свой труд вступлением на императорский престол его брата, Гейнриха I (1206 г.).

Никита Хониат

Istoria. – Кн. III шестого отдела и след. до конца.


О Никите Хониате и его сочинениях см. ниже, в примечании к ст. 61.

(пер. М. М. Стасюлевича)
Текст воспроизведен по изданию: История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Том III. СПб. 1887

© текст - Стасюлевич М. М. 1887
© сетевая версия - Тhietmar. 2012
© OCR - Рогожин А. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001