ВИЛЬГЕЛЬМ

ЖИТИЕ БЕРНАРДА, ПЕРВОГО АББАТА КЛЕРВОСКОГО

VITA SANCTI BERNARDI, CLARVALLENSIS ABBATIS PRIMI

30. — Св. Бернард и монастырь Клерво. 1090-1130 г.

(В 1140 г.).

I. Бернард родился в Бургундии, в Фонтень, замке своего отца, от родителей знатных мирскою славою, но еще более достойных и знаменитых христианским благочестием. Его отец, Тесцелин, принадлежал к древнему и настоящему рыцарству, оказывал уважение Богу и в точности соблюдал правду. Ведя войну евангельски, как то установлено Предтечею Господа, он никого не грабил и не обманывал, довольствовался своими доходами, которые имел в изобилии, и обращал их на добрые дела. Он служил советом и оружием своим земным сузеренам, но не забывал воздать должное своему Господу Богу. Мать Бернарда, Алета, из замка Монбар, соблюдая в своем положении апостольское правило, подчинялась мужу и под его властью управляла домом в страхе божием, предавалась делам милосердия и воспитывала детей в строгости. Она родила семерых, шесть сыновей и одну дочь, и родила не столько для мужа, сколько для Бога, ибо сыновья сделались монахами, а дочь монахиней. Как рассказывают, рождая детей не для мира, а для Бога, она тотчас по их рождении приносила их своими руками Господу. Вот почему эта благорожденная женщина не поручала вскормления их чужой груди, и таким образом сама исполнила их вместе с молоком материнскими добродетелями. Когда дети поднялись, но еще оставались на ее руках, она начала их воспитывать более для пустыни, чем для двора, и, не дозволяя им привыкнуть к вкусным яствам, давала грубую и простую пищу. Таким образом, по внушению Господа, она расположила их и вырастила так, как будто они должны были прямо удалиться в пустыню.

Когда она еще носила в утробе Бернарда, третьего из своих сыновей, ей приснилось предзнаменование будущего, а именно, что она заключает в своей утробе белую собачку с рыжеватою спинкой, и собачка лаяла. Страшно испуганная таким сновидением, она совещалась с одним из духовных; он понял тотчас смысл пророчества, и, припоминая слова Давида к Господу о святых пророках: «Ноги ваши омочатся в крови ваших врагов, и язык [342] ваших псов упитается ею» (Пс. 67, 24), отвечал испуганной и мучимой женщине: «Не бойся: это хорошо; ты будешь матерью знаменитой собаки, которая сделается стражем дома господня и испустить громкий лай на врагов веры; это будет изумительный проповедник, и, как добрая собака, целительным свойством своего языка излечить многие болезни души у многих». При этом ответе, полученном как бы от Бога, благочестивая и верующая жена пришла в восторг, и полная любви к сыну, еще не родившемуся, впредь предначертала посвятить его изучению священного писания, сообразно смыслу видения и его истолкования, которым было обещано столько чудесного этому ребенку, как то впоследствии и исполнилось. Едва она благополучно разрешилась им от бремени, как не только представила его Богу, что обыкновенно делала до сих пор, но, подобно св. Анне, матери Самуила, отнесла его в храм, на вечное служение которому предназначался новорожденный, и отнесла сама, как дар самый приятный Богу.

По той же причине, она как можно скорее поручила его воспитание в церкви Шатильон образованным наставникам и употребила все усилия, чтобы он сделал успехи. Мальчик, исполненный прелестей и от природы одаренный умом, скоро осуществил желание своей матери: оп подвизался в изучении наук с быстротою, превышающею его возраст и всех его сверстников; но в мирских делах он начал, и что было естественно, умерщвлять свою плоть в виду будущего совершенства, во всем обнаруживал простоту, любил жить уединенно, избегал общества, казался погруженным в размышления, быль послушен и покорен родителям, добр и признателен ко всем, прост и кроток у себя дома, редко любил выходить, стыдлив чрезмерно, неразговорчив, богобоязнен с целью сохранить чистоту детства, прилежен к наукам, помощью которых должно понимать и познавать Бога в писаниях: дальнейший наш рассказ объяснит, в какой степени он во всем успел в короткое время и до какого дошел совершенства.

IV. В год от воплощения господня 1113, пятнадцать лет спустя после основания монастыря Сито (Cistercium, н. Citeaux, близ Дижона), служитель божий Бернард, имея от роду 23 года, вступил [343] в этот дом, управляемый аббатом Стефаном, вместе с 30 своими сотоварищами, и преклонил свою главу под сладкое иго Христа. С этого дня Бог ниспослал свое благословение, и виноградник Господа понес плод, распространяя ветви до моря и за его пределами; так как некоторые из сотоварищей Бернарда были женаты, и их жены вместе с мужьями дали обет подчиниться правилам жизни религиозной, то в диоцезе Лангра был основан их заботами женский монастырь, называемый Жюльи, и который с божией помощью достиг великого процветания. До сего дня он пользуется славою за свое благочестие, многочисленность и богатство, все более и более расширяется и не перестает укрепляться в силе.

Такою было святое начало монастырской жизни этого божьего человека. Тому, кто не жил, как он, в духе господнем, невозможно рассказать всех преславных деяний его подвижничества и описать его ангельские нравы, ори прохождении здешней земной жизни. Один Тот, кто одарял, и кто получал, может знать, каким благословением своей благости окружил его Господь с той минуты, как он облекся в монашеское одеяние, и какими дарами его осыпал, и как упоил его обилием благополучия в своем доме. Он вступил в этот дом, бедный духом, никому неизвестный и почти ничтожный, с целью исчезнуть в сердце и памяти людей и в надежде остаться незнаемым и темным человеком, как забытый сосуд; но Богу было иначе угодно, и Он уготовил в нем сосуд своего избрания, не только для утверждения и распространения монастырского ордена, но также и для того, чтобы пронести его имя пред лицом королей и народов и далее, до концов земли. Не думая сделаться предметом такой благодати и помышляя единственно о соблюдении своего сердца и твердости помыслов, он имел постоянно в мыслях и даже на языке: «Бернард, Бернард, к чему ты пришел?» и подобно тому, как читается о Господе: «Иисус делал и учил» (Деян. Ап. I, 1), так и он, с первого дня своего вступления в келью послушников, делал сам то, чему хотел учить других.

Впоследствии, поставленный аббатом монастыря Клерво (Clara-Vallis, Ясная-Долина, н. Clairvaux), когда послушники сходились к нему и спешили вступить в монахи, я часто слышал, как он проповедовал и говорил: «Если вы устремляетесь к предметам духовным, то оставьте за дверьми плоть, которую вы приносите из мира: войдите сюда одним духом; плоть ни к чему не служить». Когда послушники устрашались такими новыми для них речами, он, снисходя к их юности, начинал беседовать с ними с большею кротостью, и объяснял им, что за дверьми должно оставлять, плотские похоти. Быв сам послушником, он, не щадя нисколько себя, стремился всеми средствами не только к умерщвлению похотей, производимых чувственностью, но и самой чувственности, которая их порождает. Так как внутреннее чувство начинало все чаще знакомить его с сладостью духовной любви и давало ему знать о каком-то наитии свыше, то он боялся, что это внутреннее [344] чувство пострадает от плотской чувственности, а потому допускал последнюю не более, как настолько, насколько то нужно для физической жизни в обществе людей. Забота его о том обратилась в привычку, и привычка сделалась природою. Поглощенный весь духом, направляя свои надежды к Богу и занятый умом духовными размышлениями, он, видя, не видел, слушая, не слыхал; вкушаемое не имело для него никакого вкуса, и с трудом какой-нибудь из органов его чувственного восприятия доводил до его сведения впечатления от внешнего мира. Он прожил уже целый год в келье послушников, и, выйдя оттуда, все же не знал, был ли там тот потолок, который называется сводом; ему случалось нередко посещать дом монахов, входить туда и выходить, и, не смотря на то, он всегда думал, что там было одно окошко впереди, между тем как их было три. Умертвив в себе всякое любопытство, он не получал ни откуда впечатлений, и если, случайно, приходилось ему взглянуть на что-нибудь, то, как мы выше сказали, занятый другими мыслями, он ничего не замечал; без сосредоточения внимания наше чувственное восприятие ничтожно... Что сказать о его сне, который у других составляет время отдохновения от работ для восстановления духа? До настоящего времени он бодрствовал сверх сил человеческих. Обыкновенно он жаловался, что никогда не теряет столько времени, как за сном, и находит довольно верным сравнение сна со смертью: как в глазах людей спящие кажутся мертвыми, так мертвые бывают спящими для Бога. Посему, когда он слышал, что монах сильно храпел во сне или неприлично лежал, то он с трудом переносил то и обвинял его в том, что он спит как плотской и земной человек. У него же при легкой пище и сон был легок; ни в том, ни в другом отношении, он не допускал пресыщения для тела, и ему было достаточно понемногу того и другого. Он никогда не понимал удовольствия удовлетворить аппетит, призывающий его к пище и ел из одного страха придти в расслабление; приступая к еде, прежде нежели сесть за стол, он насыщался одною мыслью о яствах, а потому и шел к столу как на казнь. С той поры, как он облекся в схиму, или как вы шел из кельи послушников, его силы (а он был всегда нежного сложения) были уже истощены бдением и постами, холодом, трудом и тяжкими, беспрерывными упражнениями; желудок его был так испорчен, что он немедленно извергал ртом еще непереваренную пищу. Если случайно иное успевало перевариться и силою природы выходило естественно, то при слабости нижних частей тела и это делалось с величайшими страданиями. Пища не столько поддерживала его жизнь, сколько отсрочивала смерть. После стола он обыкновенно замечал, сколько он съел, и не мог безнаказанно выступить из пределов принятой порции; воздержание сделалось до того его природой, что если ему случалось иногда съесть что-нибудь сверх обыкновенного приема пищи, то это удавалось ему с трудом. Таким образом, он был послушником среди послушников, монахом среди монахов, сильный духом и слабый телом, ограничивая плоть [345] и покоем, и пищею, не давая себе отдыха от работ и черного труда. Он считал других святыми и совершенными, и полагал, что для него, как для послушника, необходимы не льготы и снисхождение, дозволенное людям заслуженным и усовершенствовавшимся, но весь жар новичка и все строгости устава и беспощадность дисциплины.

Потому, ревнуя об общей жизни, когда братия занималась ручными работами, к которым он не имел привычки или ловкости, он старался вознаградить то, роя землю, рубя дрова и нося их на своих плечах, или другою какою-либо работой. Когда ему недоставало на то сил, он прибегал к самым презренным занятиям, и заменял тяжесть труда самоуничижением. И что удивительно, тот, кто был наделен даром созерцания духовных предметов и божественных, не только желал заниматься подобными грязными работами, но и чрезвычайно был тем доволен... За работою он молился и внутренне размышлял, не прерывая внешнего труда, и работал извне, без ущерба наслаждению внутренним созерцанием: до сих пор все, что он пи читал в св. писании, и все, что ни представлял себе духовно, все это ему приходило на мысль среди молитвы и размышлений на полях и в лесах, почему он обыкновенно и говаривал своим друзьям, шутя с любовью, что он никогда не имел других учителей, кроме дубов и буковых деревьев. Во время жатвы братия с жаром и радостью о св. Духе занималась уборкою хлеба; так как он был не в состоянии принять участие в такой работе и ничего в ней не понимал, то ему предлагали посидеть и отдохнуть; огорчаемый тем, он прибегал к молитве и просил Бога со слезами даровать ему способность к жатве. Простота веры не обманула святого, и он получил желаемое. С тех пор он гордился тем, что более других ловок в этой работе, и во время ее тем охотнее предавался молитве, ибо помнил, что способность к ней он получил от Бога...

V. Когда сделалось угодно Тому, кто извлек Бернарда из мира, прославиться в нем новыми милостями, и соединить в Сито большое множество сынов божиих, Бог вложил в сердце аббата Стефана намерение отправить часть своей братии для основания монастыря Клерво. Аббат Стефан поста вил Бернарда владыкою и аббатом тех, которые были отправлены им, и все чрезвычайно изумились такому назначению; как люди опытные и отличившиеся в делах духовных и светских, они боялись иметь подобного вождя, принимая во внимание и его крайнюю молодость, и телесное расслабление и отсутствие навыка в практической жизни. Клерво (Clara-Vallis, т. е. Ясная-Долина) находясь на территории города Лангра, близ реки Об, был издавна пристанищем воров и назывался в прежнее время «Долиною-Полыни», или по причине изобилия этого растения, или по той горечи, которую испытывали попадавшиеся там в руки воров. Благочестивая братия поселилась в этом месте ужаса и пустынного уединения, чтобы превратить гнездо грабителей в храм божий и дом молитв. Там они служили Богу [346] некоторое время в простоте и бедности духа, претерпевая голод, жажду, стужу, наготу и бессонные ночи. Часто приходилось им питаться дубовыми листьями. Их хлеб, как хлеб того пророка, состоял из смеси ячменя, пшена и негодных растений, так что благочестивые люди, которых угощали в том доме, брали с собою такой хлеб с горькими слезами, чтобы показать другим, вместо чуда, как живут люди, и какие люди!...

VII. Так как Бернард, недавно отправленный в Клерво, должен был еще получить посвящение в свое звание, а епископский престол в Лангре, от которого зависело такое посвящение, был не занят, то братия искала другого места, где он мог бы быть поставлен; вскоре они вспомнили об отличной славе преподобного епископа в городе Шалоне, знаменитого наставника Вильгельма Шампо, и было решено послать к нему Бернарда. Бернард отправился в Шалон, в сопровождении Гельбольда, монаха из Сито. Молодой человек, слабый телом и исхудалый, вступил в дом вышеупомянутого епископа, а за ним следовал монах, старший его возрастом и замечательный ростом, силою и красотой. При виде их, одни начали смеяться и шутить, но нашлись и такие люди, которые, поняв настоящий смысл всего, оказали почтение Бернарду, Когда спрашивали, кто же из этих двух аббат, глаза епископа прозрели первыми: он узнал служителя божия и сообразно с тем принял его. В первой же частной беседе высказанные Бернардом слова обнаружили всю мудрость юноши более, чем то могла бы сделать целая проповедь, и епископ понял, что прибытие такого гостя есть посещение свыше. Не было недостатка в знаках гостеприимства, пока разговор не поселил между ними дружбы и свободной откровенности: епископ полюбил Бернарда более за симпатию, которую он внушал, нежели за его речи. С того дня и часа они составляли в Боге одно сердце и одну душу, так что впоследствии один был часто гостем другого, и Клерво считалось собственным домом епископа, а жители Клерво пользовались не только жилищем епископа, но чрез него и всем городом Шалоном. Даже больше, под влиянием епископа, вся страна Реймса и вся Галлия прониклись уважением к божьему человеку. Все научились у знаменитого епископа принимать и почитать Бернарда как ангела божия: этот муж, пользовавшийся столь великим влиянием и полюбивший с такою силою неизвестного и уничиженного монаха, казалось, провидел пребывающую на нем благодать.

Несколько времени спустя, когда болезнь аббата усилилась до того, что ожидали только его смерти, или жизни худшей всякой смерти, епископ пришел навестить его. Взглянув на него, епископ сказал, что он имеет надежду сохранить не только его жизнь, но и здоровье, если он отдастся на его волю и согласится, чтобы были [347] приняты меры, сообразные с характером его болезни; но Бернарда трудно было склонить отказаться от обычной суровости жизни. Епископ отправился в капитул монастыря Клерво, и там, в присутствии собравшихся аббатов, распростерся всем телом на земле, просил и получил согласие на то, чтобы Бернард был отдан ему в течение одного года на послушание. Действительно, можно ли было отказать столь могущественному человеку, который просил с таким великим уничижением? Возвратившись в Клерво, он приказал построить Бернарду отдельный домик вне монастыря и его стен, предписав не соблюдать ни в чем правил устава относительно пищи, питья и других предметов, избавить от всех забот по дому и предоставить жить по установленному им порядку.

В это самое время и я начал посещать Клерво и Бернарда. Отправившись с другим аббатом, я нашел его живущим в своей келье так, как живут прокаженные на общественных перекрестках. По приказанию епископа и аббатов, как говорили, он был освобожден от всех внешних и внутренних забот о доме, и, вполне предоставленный Богу и самому себе, казался восхищенным утехами рая. Вступив в это царственное жилище — так я смотрел на эту келью и на ее обитателя — клянусь Господом, я почувствовал то благоговение, которым проникаются, приближаясь к алтарю Бога. Стоя около него, я почувствовал такое восхищение, такую страсть к тому, чтобы разделить с ним его бедность и простоту, что, если бы в тот день мне было дано право выбора, я ничего не пожелал бы так, как остаться навсегда там и служить ему. Он принял нас обоих с радостью, и на вопрос, как живет и что делает, отвечал с свойственною ему милою улыбкою: «Ничего, хорошо; я, которому до сих пор по воле божией повиновались разумные существа, подчинен теперь воле неразумного животного». Так отзывался он о том грубом, тщеславном и невежественном человеке, который хвалился вылечить его от болезни и в руки которого он был отдан по распоряжению епископа, аббатов и братии. Мы думали, что столь больной человек, бывший предметом великих забот, будет прилично обставлен, но, сев с ним за стол, мы почувствовали отвращение при виде яств, которые ему подавали по приказанию медиков, и до которых едва ли бы дотронулся здоровый человек, не смотря на все мучения голода; правило молчания с трудом удерживало нас от того, чтобы не выразить гнева и не разразиться ругательствами против медика, как безбожника и человекоубийцы. Но Бернард ел все без различия и находил хорошим; его чувства были извращены и вкус исчез, так что он едва распознавал яства. Действительно, известно, что он несколько дней сряду ел вместо масла сырую кровь, которую ему подавали по ошибке, пил масло вместо воды, и с ним было много подобных приключений. Он говорил, что находит вкус в одной воде, ибо она освежает ему горло...

В ту пору в Клерво царствовал золотой век: там встречались люди добродетельные, некогда богатые и славимые в мире, а ныне гордые своею бедностью во Христе, строившие храм господень [348] ценою собственной крови, пота и истомы, в борьбе с голодом, жаждою, стужей, наготой, преследованиями, оскорблениями и всякого рода бедствиями, и подготовлявшие таким образом для Клерво то довольство и мир, которыми ныне наслаждается этот дом. Живя не столько для себя, сколько для Христа и для братии, стекавшейся в то место на служение Богу, они не обращали никакого внимания на свои лишения, лишь бы обеспечить братию после себя, чтобы ей было чем удовлетворить нуждам добровольной нищеты, принятой на себя из любви ко Христу. Когда подходишь к Клерво по скату горы, присутствие Бога возвещается видом его храма, между тем как тишина долины говорит о простоте и уничижении келий, о простоте и уничижении их обитателей. В этой долине, переполненной людьми, где никому не дозволялось быть праздным, и где каждый трудился и работал над назначенным ему делом, спускавшиеся в нее находили посреди дня тишину ночи, прерываемую одним стуком работы или славословием братии в определенные часы. Строгость молчания внушала и мирянам, посещавшим Клерво, такое благоговение, что они боялись говорить не только о дурном или пустом, но вообще ни о чем, что не имело бы отношения к виденному ими. Уединение той местности, где укрывались служители божии среди густых лесов и извилин соседних гор, напоминало некоторым образом пещеру нашего отца св. Бенедикта, в которой нашли его однажды пастухи; но они подражали ему не только в жилище, но и в образе жизни, ибо умели жить уединенно среди множества людей. Благодать, направляемая уставом, делала эту долину, переполненную людьми, пустынею для каждого, кто населял ее: человек без правил, будет ли он один, испытает в себе все страсти толпы; по там единство духа и закон молчания, наложенный на всех, мог давать каждому то уединение, которое замыкало его в своем сердце...

VIII. Такова была в те времена, под управлением аббата Бернарда, та школа духовных наук в знаменитой и возлюбленной долине. Там можно было встретить всю ревность к правильной дисциплине, возбужденную и предписанную Бернардом, который сооружал Богу храм на земле по тому образцу, который был ему указан на горе, когда он жил с Богом в облаках посреди уединения Сито... Освободившись от оков повиновения, лежавших на нем в течение целого года и получив возможность снова жить по своей воле, он, подобно согнутому луку, который, вырвавшись, принимает прежнюю форму, или задержанному ручью, который, одолев препоны, стремится по прежнему пути, возвратился к старым привычкам, желая как бы при этом наказать себя за долгое отдохновение и перерыв в трудах... Он пребывал в молитве денно и нощно, пока не подгибалась колени, истомленным постом, и пока ноги, отекшие от труда, могли поддерживать его тело. Долгое время, тайно от всех, он носил на себе власяницу; но когда это было узнано, он оставил ее и жил как прочие. Пища его состояла из молока с хлебом и из отвара овощей или кашки, какую обыкновенно дают детям. Или слабость не позволяла ему других [349] яств, или он избегал их по своей воздержности. Если он иногда пил вино, то весьма редко и в чрезвычайно малом количестве; он уверял, что вода нравится ему больше, и она лучше для здоровья. Таким образом, изнуренный и истощенный, он с трудом допускал, чтобы его освобождали днем или ночью от общей работы с братиею, или от занятий и трудов по должности. Медики смотрели на него и удивлялись способу его жизни, говоря, что он напрягает свою природу так, как если бы ягненка привязать к плугу и заставить пахать землю. Его испорченный желудок причинял ему рвоту пищею, которую он не мог переварить, что делало его неприятным для других, особенно в хоре певчих; но тем не менее он не отставал от собрания братии; приказав подле своего места вырыть ямку в земле, он таким образом подчинялся той печальной необходимости. Но когда увеличившаяся болезнь не дозволяла ему и того, он был вынужден избегать общества братии и жить отдельно, выходя в собрания изредка или для проповеди, или для утешения, или для поддержания монастырской дисциплины.

Это печальное обстоятельство лишало святую братию общества их отца, и мы оплакиваем горестные последствия его слабости, почтим в нем его святую ревность и духовный жар. Впрочем его расслабление не должно вызывать слез или внушать печали, ибо кто знает, что Богу не было угодно именно слабостью этого человека победить все великие силы земли? Разве случалось, чтобы его болезнь вредила тому, что было ему предписано исполнить благодатью? Кто в наше время, при всей своей телесной силе и здоровье, сделал столько для прославления Бога и на пользу его святой церкви, как именно этот истомленный и полуживой человек? Скольких людей умел он, силою слова и примера, удалить от света, не только для вступления в монастырь, но и для обращения их к усовершенствованию? Сколько в христианском мире он устроил домов и убежищ для тех, которые, впав в смертный грех, подвергались опасности вечной смерти, и могли войти в них, обратиться к Господу и удалиться в те места для своего спасения? Сколько расколов церковных было умиротворено им? Какие ереси он не успел смутить? Не он ли установлял мир между церквами и народами? Вот что он сделал для всех вообще. А кто может рассказать, сколькими способами, сколько лиц, в скольких местах и сколько раз воспользовались его бесчисленными благодеяниями?

Монах Вильгельм.

Vita s. Bernardi, Clarvallensis abbatis primi. [350]

Монах Вильгельм (Guillelmus, monachus Signiacensis) был современником св. Бернарда и занимал должность аббата в монастыре С. Тьерри (Св. Теодорика), близ Реймса; из его собственных слов видно, в каких дружественных отношениях он находился с описываемым нм лицом. Около 1140 г. Вильгельм сложил с себя звание аббата и удалился на покой в монастырь Синьи (Signi), где и умер еще прежде Бернарда простым монахом. Там-то он и писал «Жизнь св. Бернарда, первого аббата Клерво», ограничиваясь, впрочем, годами его детства и первой чисто монастырской деятельности до 1130 года, когда, по смерти папы Гонория II, произошел раскол в церкви и было избрано двое пап, Иннокентий II и Анаклет II, и когда Бернарду представился первый случай выступить за пределы монастыря в роли защитника Иннокентия II. Этот второй период деятельности Бернарда нашел себе биографов в двух продолжателях Вильгельма: Арнольде, аббате Боньвальском, и Готфриде, монахе Клерво и секретаре Бернарда, из которых первый написал одну книгу, а последний — три, так что полная биография составляет всего пять книг (об Арнольде и Готфриде см. ниже, в примечан. к ст. 31 и 32). — Издания: в Acta Sanct. Bolland. под 20 авг. IV, 256-351. — Переводы: франц. у Гизо, Coll. t. X, стр. 145 и след. — Исследования: Neander, Der heilige Bernard und seine Zeitalter. Berl. 1813, втор. изд. 1848; Ratisbonne, Histoire de St. Bernard, abbe de Clairvaux. Par. 1842.

(пер. М. М. Стасюлевича)
Текст воспроизведен по изданию: История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Том III. СПб. 1887

© текст - Стасюлевич М. М. 1865
© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© OCR - Рогожин А. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001