-

ДЖИОРДЖО ВАЗАРИ

ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫХ ЖИВОПИСЦЕВ, ВАЯТЕЛЕЙ И ЗОДЧИХ

VІТЕ DEI PIU ECCELLENTI PITTORI, SCULTORI, ED ARCHITETTORI, SCRITTE DA GIORGIO VASARI PITTORE ED ARCHITETTO ARETINO

ВАЗАРИ.

БИОГРАФИЯ ЛЕОНАРДО ДА-ВИНЧИ.

Вазари издается теперь одновременно в Флоренции и в Париже, с одними и теми же рисунками, там в подлиннике, тут во французском переводе (Opere di Georgio Vasari. Firenzе, 1838 — Biographies des peintres celebres par Vasari. Paris, 1839-1841. Par livraisons). Постарайтесь непременно прочитать эту книгу, если вы любите искусства.

Есть два рода книг: одни все хвалят и никто их не читает, другие все читают и никто не отдает им справедливости. К последним принадлежит прекрасное сочинение Георгия Вазари, заключающее в себе жизнеописания знаменитых италиянских живописцев, скульпторов и архитекторов. Все разборы, толки и пересуды его критиков, даже дополнительные статейки французских издателей, которые печатают теперь тетрадками перевод этого замечательного творения, доказывают одно только, что и в самом совершенстве можно найти ничтожные недостатки, и что посредственность, которой они попадаются на глаза, всегда готова вывесть из них клевету на достоинства. Вазари может смело назваться неподкупным свидетелем-очевидцем явлений италиянского художества, без которого не обойдется ни один ценитель изящного. Книга его приносит истинное наслаждение и пользу каждому, кто только понимает всю неподложность этого собрания фактов, мнений, анекдотов и легенд о художниках и художествах. Вазари — Плутарх [38] художнического мира: он жил, когда оканчивалась уже блистательная эпоха искусств, и сохранил для их истории все необходимые материалы, без которых не существовало бы этой истории и не сохранилась бы память о художниках, украсивших своими произведениями Италию. Эти художники остались бы неизвестными точно так же, как художники других стран, немевшие своих биографов. Пример перед глазами: стоит только вспомнить судьбу готических архитекторов и французских и английских скульптуров.

Вазари был сам художник, сначала не более как золотых дел мастер, но потом он полюбил изящные искусства и предался им всею душею. Такие переходы от простого ремесла к утонченным искусствам не редки между тосканскими художниками, и Вазари, из простых ремесленников, скоро сделался замечательным архитектором. Uffizi — здание, которое заключает в себе галерею Медичи, бесспорно может служить тому доказательством. Как живописец, Вазари был также не без достоинств: в композициях картин и рисунков он отличался простотою и естественностью; но в исполнении был более скор, чем изящен, и не имел в колорите ни мягкости, ни гармонии. Однако ж, по самолюбию, свойственному каждому человеку, он не сознавался в своих недостатках и ставил иногда свою способность писать скоро выше других качеств в живописи. Но не в кисти, а в пере главная заслуга Вазари и для современников и для потомства: он составил себе славу не как живописец, но как творец «Vite degli artefici». Мысль об этом сочинении пришла ему в голову самым нечаянным образом. В Неаполе, в 1544 году, был он за ужином в дружеской беседе у кардинала Фарнезе. В числе собственников находился епископ Паоло Джовио, написавший в то время известное сочинение «Vitae illustrium viroram». Книга его не была еще издана, но, вероятно, уже ходила по рукам в рукописи. Джовио. имея намерение к своей книге жизнеописания художников с эпохи Чинабуэ, начал говорить об их произведениях, [39] как выражается Вазари, умно и со знанием дела; но коснувшись самих художников, Джовио наделал множество непростительных промахов, смешал их имена, прозвания, места рождения, и самые даже произведения. На вопрос, предложенный хозяином, как думает Вазари о намерении Джовио, Вазари отвечал, что такое жизнеописание художников вещь более чем полезная и поучительная, если только при его составлении будет соблюдена вся точность и верность показаний; и при этом случае Вазари ни сколько не затруднился изыскать все промахи и ошибки Джовио. Собеседники, в числе которых был Аннибал Каро, удивленные познаниями Вазари, тотчас же приступили к нему с просьбой, чтобы он взялся помочь Джовио и, по-крайней-мере, исправил план предполагаемого им сочинения. Вазари согласился, и в непродолжительном времени представил Джовио план, совершенно и превосходно переделанный. Джовио почти не узнал своего сочинения, и из скромности, не желая воспользоваться чужим трудом, предоставил Вазари докончить начатое и написать книгу о предмете, которого сущность была ему так известна и так хорошо им обдумана. С того времени Вазари посвятил всю свою молодость на собрание материялов для этого сочинения. Он советывался с умными современными художниками, в числе которых Анибал Каро, Мольца и Толомея были для него самыми полезными; читал манускрипты Гирландаио, Джильберти, Рафаэля из Урбино и мнодество других, которых не называет по имени. Кроме того, под руками у Вазари были все частные фамильные биографии Флоренции, следовательно, почти вся история Тоскании. Биографии эти составлялись по общепринятому в Флоренции обычаю вести журнад всего, что делалось в семействе: обязанность эта возлагалась на старшего члена фамилии, и этими-то журналами пользовался Вазари. Но все-таки самым важным материялом для его сочинения служили живые, еще свежие, предания об искусствах, рассказы о жизни художников. а иногда случаи и частные обстоятельства, которых он было очевидным свидетелем. Без них Вазари не мог был знать и не передал бы нам ничего ни о степени [40] образованности каждого художника, ни о механических процессах, употребленных им при выполнении своих произведений, ни о портретах, которые вводил он в свои исторические сюжеты, ни о смысле аллегорических созданий. Так, например, большой фреск Симона Мемми, в древнем соборе Santa-Maria-Novella, изображающий борьбу Христианской Церкви, в который введены портреты Петрарки и Лауры, остался бы для нас навсегда непонятным без объяснения Вазари.

Вазари окончил свой труд под покровительством герцога Козьмы, и напечатал его в первый раз в герцогской, знаменитой в то время, типографии. Это значительное творение имело несколько изданий, каждое пополнялось новыми биографиями, и наконец дошло до нас в том виде, в каком теперь издается вновь в Италии и в Франции. Вазари имел иного последователей: многие писали о художниках и искусствах, но ни один из этих писателей не имеет той свежести, того права на доверенность, какими отличается творение Вазари. Достоверность сообщенных сведений необходимо и всегда останется за Вазари, потому-что он часто писал биографию художника, в такую пору, когда об нем еще были живые, говорящие свидетельства, которые уже не существовали для других биографов. Представим в пример биографию Леонардо да-Винчи, флорентийского живописца, жившего за полвека до Вазари: но что значат пятьдесят лет для биографа! Вазари пишет о Леонардо как о таком человеке, с которым как будто он жил в одно время и в одной комнате. Он обыкновенно начинает свои биографии обращением или к небу, или к природе, или к предопределению, но никогда к собственным силам художника; и в этих вступлениях, большею частью похожих одно за другое, отразился тоже современный век Вазари, который не допускал еще сомнений и скептицизма, но крепко веровал в участие Промысла в творческой деятельности и жизни каждого смертного.

«Благотворительное небо, так начинает он повесть о Леонардо да-Винчи, наделяет иногда смертного самыми [41] роскошными дарами, и след этой небесной благодати бывает так резок в каждом действия счастливого избранника, что, позабывая о человеческом гении и способностях, видишь в них одно только присутствие Промысла. Леонардо да-Винчи родился именно таким избранником. Его красота и грация были несравненны. Преобладающие в нем сила, ловкость и смелость имели что-то величественное; его твердая воля становилась выше всех препятствий; слава художника, великая при жизни, стала огромною после его смерти.

Леонардо, сын сэр Пиетро да-Винчи, родился в 1452 году (Вазари никогда не выставляет годов рождения художников: это можно отнести к весьма естественно небрежности современников), в замке Винчи, в Вальдарно, недалеко от озера Фуцеччио, поблизости Пистои. По своим редким способностям и уму, Леонардо мог быт и ученым и писателем, если бы привычка начинать и не оканчивать, сделанная с ранних лет, не вредила иногда его умственной в художественной деятельности. Он учился математике, и в несколько месяцев стал знать больше своего учителя; занимался музыкой, играл на лире, и впоследствии превосходно акомпаньировал своим импровизациям. Но преимущественным его занятием были рисование и живопись, и к ним наиболее стремилась фантазия Леонардо.

Сер Пиетро, заметив наклонность сына, взял несколько его рисунков и показал Андреа дель-Веррочио, своему другу, с просьбою дать об них искреннее мнение. Андреа изумился, взглянув на первоначальные опыты гениального молодого человека, и настоял чтобы сер Пиетро прислал Леонардо к нему в мастерскую. Леонардо явился, но, не ограничиваясь одним рисованием, стал заниматься скульптурой, и мастерски сделал несколько детских голов; потом, он начал посвящать свободное время архитектуре, и создал несколько проектов зданий, мельгиц и других водяных машин. Несмотря на свою крайнюю молодость, он первый проектировал канал между [42] Пизой и Флоренцией посредством Арно. Но главным его призванием по-прежнему оставалась живопись. Он писал много с натуры, рисовал на бумаге с неподражаемою чистотою и вкусом. У меня, из работ да-Винчи в тогдашнюю эпоху, есть превосходная голова, с которою вряд ил что может сравниться в этом роде по характеру и совершенству отделки. Бог наделил этого человека необыкновенною способностью усвоивать вещи и убеждать других в результатах своего сознания. Ум, память, рисунок, дар слова, все соединялось в нем к разрешению вопросов по разным отраслям человеческого знания, или уничтожение противоречий, которых не могли не рождать его ученые и художественные проекты, по своей необъятности и даже, как иногда казалось, по своей несбыточности. Он произвел множество моделей и рисунков, из которых в одних доказывал, что можно срыть или прорыть гору и соединить две долины, в других объяснял, каким образом, посредством рычагов, винтов и канатов, приподнимать и двигать кжаснейшие тяжести, или, как, с помощью насосов и дек, очищать от наносных песков целый залив и поднимать воду. Словом, голова его была в вечной работе. От его проектов сохранилось бездна рисунков и чертежей: они разбросаны и ходят по рукам художников. Я видел многте из них. Леонардо, для забавы, часто рисовал даже веревочные узлы, расположенные таким образом, что они составляли собою верный круг: сохранилась и гравюра одного из этих рисунков, и свидетельствует, как искусно умел он преодолевать эту трудность. В середине круга написано «Leonardo Vinci. Academia». Между его рисунками машин, находится тот самый план, которым он доказал почетным гражданам и правителям Флоренции, что можно приподнять на воздух их храм Сан-Джиованни не повредив ни сколько стен здания. Доводы его, казалось, были так убедительны, что, пока он говорил, все невольно соглашались с ним, и не прежде увидели невозможность исполнений этой затеи, как когда Леонардо оставил собрание. Разговор Леонардо был увлекателен, и очаровывал слушателей. Несмотря на [43] свое небогатство и весьма малую плату за работы, он однако ж всегда держал прислугу и лошадей, до которых был страстный охотник, и сверх-того имел маленький зверинец, составленный из разных домашних и диких животных, за которыми ухаживал сам с особенною нежностью и вниманием. Часто, гуляя по рынкам, где продавали птиц, он скупал их, платил не торгуясь все, что запрашивали, и тотчас же выпускал на волю невинных затворниц.

Природа щедро одарила Леонардо: возвышенный в каждом роде искусства, неподражаемый в своих созданиях, он творил, убеждал и исполнял с одинаковым достоинством гения. Впрочем, это знание дела и необыкновенные способности Леонардо и были, кажется причиною того, что он начинал множество вещей и ничего не оканчивал. Он как-будто боялся, что, оканчивая работу, никогда не достигает до той высокой степени совершенства, к которой призывал его гений; как-будто боялся, что ему изменит опытная рука, и он не будет в состоянии передать затейливых трудностей и всей утонченности своего прихотливого воображения. В этом сомнении, или, так сказать, капризном расположении духа, Леонардо вдруг оставлял свое художническое признание и предавался философическому изучению природы, узнавал свойства растений, занимался исследованиями движений солнца, луны и звезд, как-бы отъискивая утешение и развлечение в новом роде занятий. Я уже говорил, что Леонардо учился рисовать у Андреа дель-Веррочио. Раз, как-то, Андреа поручил ему написать ангела в своей картине «Крещение». Работа Леонардо была далеко выше произведения учителя, и Андреа, сознав превосходство ученика своего, в отчаяния бросил навсегда живопись.

Леонардо поручили сделать картон, с которого назначено был выткать обои золотом и шелками для короля португальского. Картон этот изображал Адама и Еву в раю, в минуту грехопадения, и художественное его исполнение было удивительное. Леонардо, одною растушевкой и красным карандашом нарисовал чудесную [44] картину, раскинул цветами сады, украсил их роскошнейшими деревьями, испестрил цветами самыми разнообразными, и отделал их с неимоверным искусством. Замечательнее всего в этом рисунке было фиговое дерево, красоты и стройности восхитительной, и так похожее на живое, что могло бы обмануть глаз зрителя. Картон был совсем готов, но обои делать отдумали, и работа Леонардо перешла в дом Октавиана Медичи, где и теперь находится.

Рассказывают, что какой-то мужик, сделав круглый большой щит фигового дерева, просил сер Пиетро да-Винчи заставить сына разрисовать его. Тот согласился охотно, потому что очень часто имел надобность в этом мужике, который был искусный стрелок и знал привольные для охоты места. Сер Пиетро велел принеся щит к себе в Флоренцию, и, не говоря откуда взял, поручал сыну написать на нем, что вздумается. Леонардо сострогал одну сторону щита, загрунтовал белой краской, и вздумал нарисовать что-нибудь страшное, необыкновенное. Но это ему нужно было с чего-нибудь срисовать, потому что он никогда не писал иначе как с натуры: а где взять «натуру» для уродливого и страшного до такой степени, что уже и не естественно? Однако ж, Леонардо не стал долго думать: наловил насекомых, стрекоз, саранчи, кузнечиков, летучих мышей, змей, ящериц, и составив из всех этих трупов подобие живого, фантастического и страшного чудовища. Он представил его как-бы выползающим из мрачной расселины скалы, а струя черного яду лилась из его пасти, тлетворное дыхание, казалось, заражало воздух, глаза горели пламенем, и дым клубом вырывался из широких ноздрей. Словом, самая чудовищная фантазия одушевила кисть Леонардо, но тем не менее из-под нее вышло изящное произведение. Во время работы Леонардо страдал ужасно от запаху мертвых животных, но, затеяв раз изобразить страшилище, он не хотел отстать не исполнив заданной себе задачи. Между тем Сер Пиетро уж позабыл о заказе, и не напоминал об нем. Леонардо, кончив работу, пригласил отца зайти в мастерскую, но не [45] сказал за чем.В назначенное утро Сер Пиетро пришел. Леонардо успел поставить картину страшилища прямо против двери, и в настоящем свете, так, что при первом шаге в комнату, она должна была непременно кинуться в глаза. Сер Пиетро вошел, перепугался и опрометью кинулся-было из мастерской, но Леонардо удержал отца. «Постойте, постойте батюшка, сказал он: это ваш щит; ваша картина, и именно с таким эффектом, какого я хотел добиться: возьмите же ее….». После этого сер Пиетро перестал бояться, и, напротив, принялся восхищаться работою своего сына, находил ее чудесной, замысловатой; потом, разумеется, взял себе, а мужику купил у лавочника другой щит с изображением сердца, пронзенного стрелою, которым тот не мог нарадоваться. Сер Пиетро, не говоря ни слова, продал произведение сына за сто червонцев флорентинским купцам, которые тут же перепродали его за триста герцогу миланскому.

Около того времени Леонардо написал образ «Божия Матерь», принадлежавший папе Клименту VIII. между прочими достоинствами и превосходными подробностями этой картины, замечателен графин с цветами, еще орошенными росою. Цветы так свежи, так ярки и живы, что кажутся натуральными. Он для своего искреннего друга, Антонио Сеньи, нарисовал также, на листе бумаги, Нептуна на колеснице, влекомой морскими чудовищами. Нептун кажется дышит, а море шумит и стонет, взволнованное тритонами и дельфинами. Рисунок этот был подарен Фабием, сыном Антонио Сеньи, синьору Джованни Гадди, с следующим эпиграфом:

Pinxit Virgilius Neptunum, pinxit Hymerus,
Dum maris undosi per vada flectit equos.
Mente quindem vates ilium conspexit uterque;
Vincius ast oculis, jureque vincit eos.

(«Писал Виргилий Нептуна, писал и Гомер, в тот момент когда он правит лошадьми, разъезжая по бушующему морю; но тот и другой видели его, как поэты, только в воображении; Винчи один увидел глазами, и потому легко победил их обоих») [46]

Леонардо вздумал тоже написать масляными красками голову Медузы, и вместо волос обвил ее змеями. Выдумка самая странная, какую только можно себе представить: но для совершенного ее ее, исполнения нужно было много времени, а Леонардо не любил тратить его да отделку, и она так и осталась, неоконченною, и находится теперь в драгоценной. коллекции герцога Козьмы, где есть также другое произведение Леонардо, фигура ангела, который держит одну руку на груди, а другую поднял и протянул вперед: раккурс этой руки от плеча до локтя изумителен верностью.

Кстяти, замечу об особенной манере живописи да-Винчи Фигуры его картин выдаются вперед: но какого смешения свету и тени стоило произведение этого эффекту! Странный человек! он искал, и думал найти, для своих фонов цвет еще темнее черного, чтобы придать более блеску освещённым частям картин. Ему доводилось, и очень часто, выбирать самую темную краску, усиливать ее дотого, что дневной эффект становился ночным, свет огнем, блеск солнечного луча мерцаньем пламени.

Встреча с каким-нибудь человеком странной наружности, или с необыкновенной прической и бородой, была для да-Винчи находкой; он, незаметно, следил за этим человеком по целым дням, насмотревшись, рисовал его портрет так схожо, так верно с натурой, с такими подробностями физиогномии, как-будто целый век прожил с ним вместе. Таким образом Леонарда сделал множество этюдов мужских и женских голов. У меня есть несколько из них, начерченных пером. Сверх-того, я знаю еще одну превосходную голову старика, Америго Веспучи, сделанную углем, и голову Скарамуциа, капитана из Цингани, принадлежащую синьору Донато Бальдамбрини из Ареццо, монаху Святого Лаврентия. К числу этих этюдов надобно отнести и кариатуры, в бесчисленном множестве рассеянные в Флоренции, из которых одна другой забавнее и остроумнее. Делая их, Леонардо говаривал, что «карикатуры должны быть так смешны, чтобы и мертвые хохотали глядя на них». [47]

В 1482, году Леонардо, напутствуемый своей славой, приехал в Милан и был представлен герцогу Людовику Моро, управлявшему за малолетством Иоанна Галеаццо. Между прочими придворными увеселениями, в которых принимал участие Леонардо, Людовик, как страстный охотник до музыки, пригласил его играть на лире. Инструмент Леонардо был замечателен по устройству, и весь оковав серебром; он походил формою на лошадиную голову, отличался необыкновенною ясностью и чистотою звуков. Леонардо съиграл и, в добавок к искусной игре, дал волю своей импровизации и одержал верх над всеми присутствовавшими при этом пире музыкантами. Людовик приведен был в восхищение, и еще более увлечен легкостью и приятностью разговору своего знаменитого гостя: он полюбил его всею душею, осыпал похвалами, и тотчас же заказал ему множество работ, в том числе «запрестольный образ», Рождество Христово, картину, которая вышла лучше других и впоследствии была подарена Людовиком императору. В Милане Леонардо взялся также написать для доминиканцев, в монастырь Santa-Maria-delle-Grazie, свою знаменитую картину Тайная Вечерь. Изображая Апостолов, он придал их ликам такое величие и благородство, что сам изумился и, вообразив что уже будет не в силах выразить божественную красоту на лике Спасителя, оставил его недописанным, в том виде, в каком она находится и поныне. Но, как бы то ни было, кончено ли совершенно это произведение или нет, всё-таки оно останется навсегда славою Миланцев и предметом любопытства и благоговения для всякого. Да и может ли быть иначе? Сколько экспрессии в лицах Апостолов, сколько жизни в каждой их черте, позе! Как живо выражается в них и желание узнать в своем кругу будущего предателя, и смущение, и любовь, и негодование, и наконец горесть, что они не вполне постигают мысль Божественного Учителя! Потом, какой упоительный контраст составляет эта суровая, полная ненависти, фигура Иуды! А уж, в числе достоинств этой картины, нечего и упоминать о точности отделки малейших подробностей: взгляните только на скатерть, на [48] каждый ее узор, и вы поймете всю отчетливость и верность, которые водили кстью Леонардо!

Рассказывают, что приор того монастыря, где Леонардо работал, не давал ему покою и беспрестанно торопил скорее окончить картину. Простодушный доминиканец удивлялся, зачем это Леонардо проводит целые дня в рассматривании своего произведения, и требовал от художника, чтобы он, как какой-нибудь поденщик или ремесленник, не выпускал из рук кисти. Картина, однако ж, не шла от этого ни тише ни быстрее, несмотря на беспрестанную докучливость приора. Наконец доминиканец рассердился и пожаловался принцу. Леонардо призвали к Людовику, побранили, как водится, за медленность, но и не забыли дать заметить художнику, что выговор этот был сделан более для формы и для того чтобы успокоить раздосадованного приора. Леонардо оправдывался и объяснил принцу, что иногда медленность труда художника зависит не от него; что медленность эта непонятна для людей не посвященных в таинства искусства; что таланты и гении тогда-то и производят много, когда другим кажется, что они ничего не делают; что одним размышлением можно дойти до великих результатов, и что ручная работа есть только передача образов, созданных уже прежде в мысли. Леонардо окончил свою защитительную речь шуткой: сказал принцу, что главною причиною очевидного замедления картины — невозможность найти натурщика для головы Иуды, и что если уж не отъищет лучшей, то возьмет голову безотвязного приора. Герцог расхохотался и отпустил художника обычною ласкою. Приор по-неволе угомонился, а Леонардо принялся за работу и кончил ее успешно: не дописана одна только голова Спасителя.

Это прекрасное произведение по идеи и по исполнению, чрезвычайно понравилось французскому королю, и он захотел; во что бы то ин стало, приобресть его для своей столицы. Для исполнения этого намерения король решался даже на самые непозволительные средства: подговаривал и подкупал некоторых архитекторов, чтобы они взялись похитить и перенесть ее со всею возможною [49] осторожностью, не щадя ни денег, ни прислуги, на даже войска, если бы оно понадобилось; но по-счастью живопись была на стене, и король французский должен был остаться при одном желании. Картина эта хранится в Милане как первейшее право на славу и драгоценнейшее сокровище города.

Однако ж Леонардо не всё занимался одной этой картиной: он не работал ее постоянно, а в то же время написал еще замечательные фреска, в древнем стиле, в той же самой церкви, по левую и по правую сторону трапезы, изображающие Страсти Господни, и сделал портреты герцога Людовика, герцогини Беатрики, и сыновей их, Максимилияна и Франциска. Ничего не может быть восхитительнее головок двух этих маленьких принцев, которые, последствии, оба правительствовали в Милане.

Около того же времени да-Винчи предложил герцогу вылить бронзовую лошадь, под статую отца его, герцога Франциска, и сделал модель в таких огромных размерах, что впоследствии не было ни какой возможности привесть ее в исполнение.

Судьба великих-гениев быть всегда предметом толков и пересудов: Леонардо не избег преследований посредственности; явились даже охотники поссорить его с герцогом, и они-то распустили слух, что будто Леонардо, в насмешку своему покровителю, затеял эту лошадь, до того невозможную в исполнении, что и ребенок, с первого взгляду, может увидеть всю несбыточность отливки такого коня, особенно с одного разу и цельного, как предполагал да-Винчи, а не по частям, как это водилось обыкновенно. Многие поверили этим ложным слухам и вооружилась против Леонардо, между тем как та же самая привычка никогда ничего не оканчивать, никогда не быть вполне довольным своим созданием, вечное сомнение в своих силах и способности к окончательному исполнению задуманной идеи, было и в этом случае причиною несостоятельности Леонардо; он, как говорит Петрарка: «Talche l’орега fusse, ritardata dal desio?»

Были, однако ж, и беспристрастные люди, которые [50] видели модель из глины колосальной затеи Леонардо, и рассказывали об ней как о чуде искусства и римского грандиозо. Модель эта сохранялась до начала войны и нашествия Французов, которые расколотили ее в куски. К этому времени надобно отнести и истребление небольшой модели, сделанной им из воску и папки, с его же этюдами анатомии лошади.

Леонардо вообще страстно любил заниматься изучением анатомии, преимущественно человеческого тела, и работая вместе с синьором делла-Торре, пользовался во многих случаях его советами и наставлениями.

Марко Антонио делла-Торре, глубокий и ученый философ бывший профессором в Павии, занимался, как я слышал, кроме философии, еще медициной, которой принес много пользы. Ученый и художник, каждый с своими средствами, погрузились в изучение науки Иппократа, и плодом их общей деятельности была превосходная книга анатомических рисунков, которые сделал Леонардо красным карандашом, обведя и проштриховав их мастерски пером. Первое отделение этой книги составляют этбты остеологические, потом следуют этюды нервов и мускулов, с показанием нижнего, среднего и верхнего их пласта. При каждом рисунке и фигуре приложен текст, в виде объяснения, начертанный буквами, так странно расположенными, что, не имея привычки, нельзя прочесть их иначе, как в зеркале.

Большая часть этих анатомических рисунков принадлежит синьору Франческо да Мельцо, миланскому дворянину, благороднейшему и добрейшему человеку, которого Леонардо знал еще ребенком и очень любил. Смотря на эти рисунки, нельзя не удивляться, как Леонардо мог все знать в такой степени совершенства. Франческо хранит их как драгоценные остатки друга своего детства, вместе с портретом этого незабвенного человека. Леонардо оставил еще книги, написанные левой рукой, на выворот. В этих книгах Леонардо рассуждает о живописи, тайне колориту и о правилах рисования. Эти сочинения теперь — у миланского живописца Н***, моего [51] доброго приятеля, который недавно был у меня в Флоренции. Он хотел их напечатать, и нарочно для того поехал в Рим, но, не знаю, удалось ли ему выполнить намерение.

Французский король, в бытность свою в Милане, просил Леонардо сделать для него что-нибудь странное и необыкновенное. Леонардо придумал механическую игрушку в виде льва. Лев прошелся по комнате, и, остановясь, раскрыл свою грудь, наполненную лилиями.

У Леонардо был ученик, молодой Миланец, Сале. Этого юношу любил он за необыкновенную красоту и волнистые кудри. Сале учился хорошо; несколько опытов его прекрасной работы хранились в Милане, но без всякого сомнения Леонардо сделал тут множество поправок: стоит только взглянуть на работу, чтобы тотчас же увидеть кисть великого художника. Леонард возвратился во Флоренцию около того времени, когда монахи Сервиты заказали Филиппине затрапезную картину для церкви Нунциаты. Леонард жалел, что картина заказана не ему, и Филиппино, узнав об этом, отказался от работы. Леонард со всем семейством переехал к братьям Сервитам, которые оказали художнику радушный прием и взялись содержать его, пока он будет для них работать. Долго Леонардо не начинал работы, но когда принялся за дело, то в один присест набросал картон и выставил его на показ народу. Картон изображал Богоматерь, Святую Анну, Спасителя и Иоанна. Знатоки были в восторге, и даже простой народ с благоговением смотрел на великую мысль художника. На лице Богородицы сияла красота неземная и то высокое смирение, которое может быть свойственно Матери Божией. Она прижимает младенца к своей груди, и с ангельским веселием смотрит на невинные игры Иоанна Крестителя с барашком. В улыбке Анны тоже неизъяснимая радость: она как-бы предвкушает славу Христа, которая отразится на сыне ее, Иоанне. Но каждое из этих лиц имеет собственную, характеристическую физиономию, и, при всем видимом сходстве, вы тотчас отличите Матерь Божию от матери Иоанна. После я расскажу, как этот картон попал в [52] Францию, а теперь поговорю пока о других работах Леонардо. Около того же времени Леонардо написал портрет Джинервы Америго Бенци. Эта превосходная картина так заняла художника, что он оставил даже работу у братьев Сервитов, и они должны были снова отдать ее Филиппино, но смерть не позволила Филиппино выполнить поручения. Окончив Джиневру, Леонардо взялся еще писать портрет с Моно-Лизы, жены Франческо дель-Джокондо; но работа осталась не конченною, несмотря что художник занимался ею четыре года. Этот неоконченный портрет теперь во дворце французского короля, в Фонтенбло. Надобно видать голову Моно-Лизы, чтобы понять, о какой степени искусство может подражать природе. Самые незначительные оттенки схвачены с необыкновенною ловкостью, — и влажный блеск глаз, и тень ресниц, и легкая краска около глаз, которая придает ему столько прелести, и нежные тоны пуху, и мягкие переходы от бровей и волос к телу, и ловко намеченные ноздри прелестнейшего носика, и улыбающийся ротик, и движущийся губки, и эта дивная шейка, горло, ушки, словом, все составные части очаровательнейшей головки: все тут есть, и не в красках только, не в рисунке, ни в живописи, а как-бы в самой жизни; все дышет и живет деятельно, роскошно, одушевленно, как жило некогда в натуре, перед глазами художника. Вы просто видите перед собою женщину, живую, прекрасную, женщину, а не портрет. Во время сеансов, Леонардо сбирал в мастерскую музыкантов, певцов и шутов, которые забавляли и смешили Моно-Лизу, а этого-то и хотел художник: он следил за малейшим движением ее оживленной физиогномии, и создавая истинное чудо искусства, избегнул вялости и однообразия, столь обыкновенных почти во всех портретах.

После таких превосходных произведений; слава Леонарда до того увеличилась, что все жители Флоренции захотели непременно иметь что-нибудь от него на память, и требовали, чтобы дана была ему такая работа, в которой бы вполне засиял его великий гений. Вседствие того положено, между гонфалониером Петром Лодерни и [53] главнейшими гражданами города, поручить ему большую картину для вновь отстроенной залы Совета. Леонардо не отказался от лестного предложения соотечественников, и тотчас начал картон в папской зале, что в Санта-Мария-Новелла. Предметом картины избрал он поражение Николо-Пиччанино-Филиппо, полководца и герцога миланского, и это поражение изобразил он в виде сильной схватки побежденных и победителей за знамя. Мгновение решительное, достойное кисти великого художника. Мщение, злоба и ожесточение одушевляют воинов; самые лошади разделяют с ними эти чувства: два из них, перепутавшись ногами, грызутся и с яростью бодают в грудь одна другую. Знаменосец, подавшись вперед, пришпоривает лошадь, и тянет к себе знамя, еще не теряя надежды отнять его у четырех неприятелей. Двое из них хотят перерубить древко, но в это мгновение, с противной стороны, кидается на них старый солдат с поднятой саблей, в огромной красной шапке: он останавливает неприятелей, и бой за знамя начинается с новым остервенением. Все это, ка нельзя лучше, поддерживает интерес картины. Под ногами у лошадей в раккурсе два воина барахтаются по земле в сильной, ожесточенной схватке: один уже повалил противника и занес над ним кинжал; другой видит смерть, и делает все усилия, чтобы избегнуть опасности. Группа эта превосходна. Нельзя не удивляться, с каким искусством и знание воинского быту Леонардо составил весь картон. Какое разнообразие в позах, костюмах и вооружении, и, в то же время, какое единство в развитии главной идеи и всех ее частей! Рассказывают, будто-бы необычайная величина картона затрудняла сперва художника; но, при гибком уме и обширности механических сведений, он скоро придумал удивительную машину, которая смотря по надобности, съуживаясь и расширяясь, поднимала работающего или опускала вниз.

Окончив картон, Леонардо начал писать его масляными красками на стене, но загрунтовал так густо, что грунт потек и испортил всю подмалевку. Леонардо огорчился и бросил картину. [54]

В каждом поступке Леонардо проглядывало необыкновенное благородство души. Однажды, пришел он к кассиру на пенсионом, который назначил ему Петро Лодерни; кассир вздумал отсчитать ему квадрунами; Леонардо рассыпал мешок с мелкими деньгами и ушел, сказав, что он не живописец за медные. деньги. Потом, когда Лодерни и другие стали упрекать Леонардо, что он вечно начинает и не оканчивает своих картин, художник без дальних церемоний собрал кое-как забранную вперед сумму и отослал ее к Лодерни, который однако же не принял этих денег.

Огорченный Леонардо поехал в Рим, куда приглашал его Юлиан Медичи. Леон X был только-что избран в папы, но страсть его к искусствам, наукам и, в особенности, к алхимии, была уже известна.

Дорогой Леонардо, от нечего делать, вылепил из воску маленьких животных так искусно, тонко и легко, что только стоило подуть на них, и слепки понимались вверх и летели до тех пор, пока не выходил из них весь внутренний воздух.

Один садовник бельведерский нашел престранную ящерицу. Леонардо взял ее, приделал к ней крылья из чешуи других ящериц, и устроил так, что эти крылья, при малейшем повороте животного, приходили в движение от ртути, которою были наполнены. Потом он вставил ей большие глаза, притязал рога, бороду, и, приучив к себе, носил ее в коробочке, и выпускал только тогда, когда хотел попугать приятелей.

Леонардо страстно любил такие штуки. Часто, бываю, велит вычистить бараньи кишки, как-можно опрятнее, потом один конец привяжет к двери, а с другим отправится в ближайшую комнату, и посредством мехов раздует кишки дотого что по-неволе загонит всех своих друзей в один угол, а иногда и вовсе выживет из дому.

Между шалостями и полезными изобретениями лаков, красок и разных способов сохранения живописи, он [55] написал две замечательные картины: одна изображала Святое семейство, другая, простого мальчика, но с самою привлекательною наружностью. Об эти картины теперь в Питии у сеньора Джулио Турини.

Лев X заказал тоже Леонарду картину, но художник, вместо этой работы, принялся за составление нового лаку, которым хотел покрыть заказанную картину. Взглянуть на химические затеи Леонардо, папа сказал с прискорбием: «Ну! он ничего не сделает, потому что думает о конце, а не об начале своей работы».

Леонардо да-Винчи и Микель-Анджело Буонароти были большими соперниками. Лев X призвал Микель-Анджело в Рим, и заказал ему построить Фасад Лоренцо. Микель-Анджело немедленно явился и был обласкан герцогов Юлианом. Леонардо, узнав об этом, тотчас же уехал во Францию.

Франциск I, уже неоднократно видевший работы художника, встретил его с почетом и великою радостью и просил дописать картон Святой Анны. Но Леонардо, по обыкновению, отделывался рассказами и обещаниями. Потом он занемог, слег в постель, и чувствуя приближение смерти, причастился святых тайн. Король часто навещал Леонарду во время болезни, и присутствовал даже при его кончине. Во время предсмертного пароксизма, король сам поддерживал его голову и искреннею горестью и участием старался облегчить страдания великого художника. Леонард умер на руках короля, на семьдесят пятом году своей жизни.

Потеря Леонардо была ощутительна в художественном мире, потому что никто не делал ему столько чести и пользы. Его удивительная красота и оживленная физиономия действовала увлекательно на самые печальные души, его сильная речь убеждала самые упрямые умы, а физическая сила могла обуздать самого дерзкого выскочку. Леонардо разгибал подкову как свинцовую пластинку. Щедрый до мотовства, он помогал всем без разбору и расспросов; был честен, добр и великодушен. Родившись в Флоренции и в продолжении многих лет [56] составлявший ее славу, он останется незабвенным в памяти соотечественников».

Так оканчивает Вазари биографию Леонардо да-Винчи. В таком же духе написаны и другие жизнеописания. В них есть может-быть пропуски, недостатки, но их легко пополнять сличением с другими биографами. Истинный любитель искусства, и в особенности художник, не обратят даже внимания на эти промахи, но отдаст полную справедливость простота и достоверности повествования отличного биографа. Мы возьмем еще несколько статей из этого еще столь редкого здесь творения.

Текст воспроизведен по изданию: Вазари. Биография Леонардо да-Винчи // Библиотека для чтения, Том 45. 1841