СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МИХАИЛ ПСЕЛЛ И ДИОНИСИЙ ГАЛИКАРНАССКИЙ

«Ипертима Пселла слово, составленное для вестарха Пофоса...» — единственная известная нам византийская «монография», целиком посвященная исследованию стиля одного писателя (Григория Назианзина). Критическое издание этого сочинения вместе, с комментарием к нему было выпущено А. Майером в 1911 г. ¹ Майер выявил в тексте Пселла большое число параллельных мест, позволяющих говорить о том, насколько усердно использовал здесь Пселл произведения античных риторов. Вместе с [141] тем уже сам Майер поставил вопрос о различии литературно-критического метода Пселла и его античных источников. Это различие Майер увидел в неспособности византийского писателя применить к тексту Григория Назианзина весь набор тех характеристик (фигуры, качества, стили и т. д.), которыми свободно пользовались античные риторы. «Напрасно,— пишет Майер,— Пселл старается помочь себе, проводя сопоставление с классическими авторами, напрасно стремится он высказать необычайные суждения о Фукидиде и Платоне; сравниваемые величины столь же несоизмеримы, как и тема не связана с тем критическим "методом, при помощи которого Пселл пытается к ней подойти» ².

Наблюдение, сделанное издателем и комментатором, заставляет нас искать объяснение этому факту, и первым шагом на этом пути должно стать реконструирование общей нити рассуждений Пселла в «Слове к вестарху Пофосу». Чтобы понять, какую позицию занимает сам Пселл, необходимо знать не только, к каким сочинениям античных риторов близок его трактат, но и что именно он у них заимствует, что опускает, что привносит своего и какой вид в целом принимает его собственная концепция художественной речи в «Слове». Для этого надо прежде всего представить в систематизированном виде тот пласт античной риторики, на который Пселл опирался.

Эллинистическая и позднеантичная риторика, служившая Пселлу отправной точкой, делилась на несколько «отраслей», среди которых самыми значительными были учение о словесном выражении (lexiV), учение о нахождении (изобретении) материала (euresiV) и его расположении (taxiV, oikonomia); к ним присоединялось учение о запоминании (mnhmh) и о произнесении (upokrisiV) ³.

Учение о словесном выражении (lexiV) включало в себя подразделы: подбор слов (eklogh omomatwn), соединение (sunqhkh onomatwn), фигуры (schmata). Здесь рассматривались мельчайшие звуковые и морфологические элементы речи (слова по признаку их звучания и отнесения к частям речи, колоны, ритмы (размеры), периоды, требования, предъявляемые к их сочетанию, и те качества, которые речь получает в зависимости от присутствия в ней тех или иных элементов, так или иначе связанных друг с другом. Эти качества носили название достоинств (aretai), форм (ideai) и стилей (carakthrhV) речи ⁴.

Учение о достоинствах восходит к Аристотелю, который ввел термин «достоинство речи» (areth lexewV) и в качестве такого «достоинства» назвал ясность (sajhneia), предъявив к речи также требование уместности (prepon) и украшенности (kosmoV) ⁵. У стоиков, по свидетельству Диогена Лаэртского (VII, 59), оно приняло уже вид сложившегося канона хороших свойств, к которым были отнесены ясность (sajhneia), сжатость (suntomia), уместность (prepon), грамматическая правильность (ellhnismoV), отработанность (kataskeuh) ⁶. В эпоху эллинизма сложилось также учение о [142] четырех стилях (carakthreV) — сухом (iscnoV), гладком (glajuroV), величественном (megaloprephV), мощном (deinoV) ⁷. Учение о достоинствах и стилях на протяжении эллинизма разрабатывалось и обрастало новыми подробностями. К концу античности в «Риторике» Гермогена (II в. н. э.) различие между стилями и достоинствами уже стерлось и вместо двух классификаций речи применялась одна, называвшаяся «виды», или «формы» (ideai). В «Риторике» Гермогена рассмотрено около двадцати таких «форм» (качеств) речи ⁸.

Эту риторическую теорию словесного оформления ораторской речи в целом можно изобразить в виде двухступенчатой структуры, где на нижней ступени помещены мельчайшие единицы речи, смысловые и акустические (слова, словосочетания и ритмические отрезки), каждая из которых обладает своим особым качеством. Для того, чтобы эти элементы языка получили именно те качества, которые нужны оратору, оратор использует три приема: он подбирает слова (eklogh onomatwn), находя нужные ему имена, глаголы, союзы, затем соединяет (sunqhkh) разные элементы речи и, наконец, прибегает к фигурам (schmata). Обработанные таким образом единицы речи получают нужное оратору «достоинство», или качество (areth).

До нас дошли два больших трактата, в которых подробно исследуется этот процесс переработки языкового «сырья» (звуков, слогов, слов) в произведение искусства. Один из них — это трактат Дионисия Галикарнасского (I в. до н. э.) «О соединении имен» («Peri sunqesewV onomatwn»), в котором описывается способ получения двух близких друг к другу качеств речи — красоты и приятности. Второй — сочинение Деметрия «О стиле» («Peri ermhneiaV») — рассматривает те языковые средства, при помощи которых создается тот или иной стиль речи ⁹.

Оба трактата исходят из предпосылки, что достоинство (стиль) речи зависит от того, какими свойствами обладают ее составные части, и что художник слова, обрабатывая свой материал, имеет дело с двумя вещами и стремится к двум целям: добиться благозвучия и приспособить звучание речи к предмету речи, т. е. к ее содержанию и к душевному складу говорящего.

Дионисий Галикарнасский прослеживает тот путь, который должен проделать писатель, чтобы, взяв буквы (grammata), первичные элементы языка, получить в конце концов речь, обладающую красотой и приятностью, качествами, которые Дионисий понимает как акустические, музыкальные.

Получение этих качеств Дионисий ставит в зависимость от соблюдения четырех принципов подбора и соединения слов (гл. II, § 53). Принципы эти следующие: мелодия (meloV), ритм (ruqmoV), многообразие (metabolh), уместность (prepon — соответствие про-, износимых слов нраву и душевному состоянию говорящего). Дионисий подробно рассматривает, как каждый из них может быть воплощен в речи путем того или иного соединения и расположения ее первичных элементов. [143] Мысль о том, что красота и приятность речи в конечном итоге обусловлены тем, как расставлены слова, выражена Дионисием в этом трактате с предельной ясностью. «Благодаря сплетению букв,— пишет Дионисий,— получается различный склад слогов, а благодаря сочетанию слогов — разнообразие природы слов, а благодаря построению слов — многообразие речи. Отсюда, таким образом, необходимо следует, что красива та речь, в которой слова красивы, а слова красивы благодаря слогам и буквам; приятно действуют на слух слова, слоги, буквы и даже те особенности каждого единичного случая, в которых выявляются и характеры, и чувства, и настроения, и действия лиц, и то, что со всем этим связано, проистекают от первичного построения» (гл. 16; пер. М. Л. Гаспарова).

По аналогичной схеме построен трактат Деметрия «О стиле». Четыре стиля (iscnoV — сухой, megaloprephV — величественный; glajuroV — гладкий, deinoV — сильный) рассмотрены в нем каждый как проявляющий себя в трех «сферах», которые суть — смысл (dianoia), соединение (sunqesiV), словарный состав (lexiV).

Так же, как Дионисий, автор трактата «О стиле» показывает, что в каждом из этих трех случаев стиль обусловлен вполне определенным подбором первичных элементов. Вот, например, как описаны здесь те компоненты, из которых слагается величественный стиль:

«38. Величие [заключено] в трех вещах: в смысле (dianoia), словах (lexiV), в том, чтобы соединение было подходящим (prosjorwV). Величественно, по словам Аристотеля, соединение пеоническое. Пеон же бывает двух видов: «начальный», когда в начале стоит долгий звук, а в конце три кратких, как, например, в слове «первенствовал», и «конечный», противоположный первому, где сначала стоят три кратких, а затем один долгий.

44. Величие создает и длина колонов, как, например, афинянин Фукидид описал войну «пелопоннесцев и афинян»...

50. Расставлять же слова ( onomata) надо следующим образом: сначала поставить не очень выразительное, а на втором и последнем месте все более и более выразительные. Ведь тогда мы и первое слово выслушаем как выразительное, а следующее за ним как более выразительное.

75. Величие бывает и в самих вещах, если речь идет о великой и славной песне или морской битве либо о небе или земле. Ведь слышащий о великом деле тотчас заключает, что говорящий говорит величественно. И он заблуждается. Ведь надо смотреть не на то, о чем говорится, а на то, как говорится. Бывает, что говорящий мелко о великих вещах совершает нечто неподобающее делу. Поэтому даже некоторые сильные писатели, вроде Феопомпа, говорят неважно о важных вещах...

77. Слова (lexiV) же у этого стиля должны быть обильные, весьма необычно измененные. Таким путем стиль приобретает [144] пышность (ogkon). Слова же общеупотребительные и обычные всегда ясны, но именно поэтому они низки...

78. Прежде всего надо пользоваться метафорами, потому что они больше всего придают речам приятность и величие. Но не следует употреблять их слишком часто, иначе это будет дифирамб, а не речь».

Значительно меньше подобных практических указаний содержит «Риторика» Гермогена, отличающаяся от трактатов Дионисия и Деметрия большей дробностью классификаций как самих качеств речи, так и тех аспектов ее, в которых эти качества проявляются. Если у Деметрия рассмотрены три таких аспекта речи, то у Гермогена («Peri idewn», I, 1) число их доведено до семи (ennoia — смысл, тема; lexiV — словарь, слог; meqodoV — метод, способ подачи содержания; sunqhkh — соединение; kwla — колоны; ruqmoV — ритм; schmata — фигуры, anapausiV — концовка периода) ¹⁰, и каждый из них описан более бегло, чем в трактате «О стиле».

Второй раздел риторики, «Учение о нахождении (изобретении) материала», включал в себя учение о темах (upoqesiV) и вопросах (qesiV), поднимаемых в каждом из трех жанров красноречия (судебном, совещательном, панегирическом), о композиции речей, о составе и назначении каждой ее части, о доказательствах и топике.

К учению об изобретении тесно примыкало учение о расположении (taxiV, oikonomia), которое исследовало отдельные частные случаи композиции речи — так называемый «искусственный порядок» частей, допускающий нарушение установленной схемы, распределение разных видов доказательств в речи и т. д. Эта теория риторики была направлена на вполне утилитарные цели. Она должна была помочь формировать литературный вкус и словесное мастерство писателей греко-римской античности. Разработка теории была одной из составных частей того способа обучения, который воспитывал оратора. Второй составной частью этого обучения был анализ поэтических и прозаических текстов, которые служили писателю образцом для подражания.

Такой идеальный образец для подражания риторы предлагали своим читателям в двоякой форме: в виде вкрапленных в теоретические сочинения цитат из классиков и в виде особых трактатов с критикой стиля отдельных писателей. Из критических трактатов Дионисия Галикарнасского наиболее важны циклы под общим названием: «Суждение о древних» («KrisiV arcaiwn») с разделами «О поэтах» (упомянуты 11 поэтов), «Об историках» (5 историков), «О философах» «Об ораторах» и «Воспоминания о древних риторах» («Peri twn arcaiwn rhtorwn upomnhmatismoi») с разделами «Лисий», «Исократ», «Исей», «Динарх», а также не объединяемые в циклы сочинения о Фукидиде («Второе письмо к Аммею о том, что свойственно Фукидиду», «О стиле (carakthroV) Фукидида и об особенностях прочих писателей)», о Демосфене («О словесной силе Демосфена»), о Платоне («Первое письмо к Аммею о Демосфене и Аристотеле», «Письмо Гнею Помпею») ¹¹. [145]

Среди этих уникальных памятников литературной критики эпохи эллинизма по своему объему и содержанию особый интерес представляют трактаты о Лисии, Исократе, Демосфене, Фукидиде. Мы сталкиваемся здесь с оригинальной попыткой Дионисия ввести истолкование стиля писателей в традиционные рамки риторической биографии, где герои описывались по схеме «происхождение, жизнь, доблести, подвиги». Рассматривая творчество Лисия, Исократа, Демосфена («Первое письмо к Аммею о Демосфене и Аристотеле»), Дионисий указывает сначала их род, место рождения, вид занятий, затем перечисляет достоинства стиля и там, где биограф стал бы говорить о «подвигах», Дионисий анализирует тексты ораторов.

Сама критика стиля здесь состоит в том, что Дионисий накладывает на творчество писателя всю ту сетку расчленений, которую успела к его времени выработать риторика. На произведение словесного искусства Дионисий смотрит с двух точек зрения и видит в нем, с одной стороны, содержание, предмет речи (to praktikon, pragma), с другой — словесную ткань (to lektikon) ¹².

Дионисий опирается при этом на опыт пяти признанных классиков (Фукидида, Лисия, Платона, Исократа, Демосфена) и каждого из них признает мастером в какой-то одной области риторической техники. Сама идеальная норма стиля присутствует в сознании Дионисия как сумма достоинств этих пяти авторов, так что характеристику каждого из них он дает на фоне остальных четырех, их сильных и слабых сторон.

Например, в трактате «О словесной силе Демосфена» мощь (deinothV) демосфеновского стиля особо подчеркивается тем, что Демосфен в изображении Дионисия — это одновременно и подражатель мощи Фукидида и обладатель тех свойств, которых недостает остальным троим: Лисию, слабому в своих доказательствах, Исократу, преступающему сжатость и уместность, Платону, неумелому в обращении с колонами. Равный названным авторам там, где они достигают совершенства, и превосходящий их там, где они отстают от него, Демосфен в сравнении с ними выглядит как исполненный всех достоинств, как совершенный мастер словесной техники.

Подобный способ оценки стиля писателей предполагает наличие каких-то оптимальных вариантов для расположения и сочетания звуковых отрезков внутри речи, когда речь в целом бывает наиболее пригодна для того, чтобы говорящий о том или ином предмете произвел на слушателя именно то впечатление, какое ему нужно. При этом признается бесспорным, что о разных предметах следует говорить по-разному и добиваться того впечатления (убедительности), которое подходит именно данному предмету.

Краеугольным камнем такого понимания функции художественной речи служит учение об уместности, очень ясно [146] изложенное Дионисием Галикарнасским в трактате «О соединении имен», где он пишет: «Уместность — это то, что соответствует данным лицам или предметам,— тогда подобно тому, как один выбор слов будет уместен для данного содержания, а другой неуместен, точно так же и соединение слов... Не одни и те же употребляем мы соединения слов, когда сердимся и когда радуемся ... одни и те же люди в одном и том же состоянии духа, рассказывая о событиях, которых они были свидетелями, не обо всем говорят одинаковыми соединениями слов, а невольно подчиняются естественному стремлению и подражательно передают рассказываемое даже самим соединением слов» (гл. 20, § 135).

Подобный взгляд на словесную технику как на средство воплотить в слове объективно существующую норму определяет собой оценку и трактовку самого писательского труда в риторике. Художник, стремящийся к уместности (prepon), ищет наилучших путей к ней и учится у тех мастеров, которые уже до него нашли их. Он старается следовать им и меньше всего заботится о том, чтобы быть оригинальным. Не оригинальность, а подражание (mimhsiV) есть высшая мера достоинства литератора с точки зрения античной риторики.

И риторы, подобные Дионисию, дотошно анализировали стиль прославленных мастеров, чтобы извлечь у них тот «канон», который должен постоянно воспроизводиться в литературе. Об этой ориентации на подражание хорошо говорит сам Дионисий в начале трактата «О стиле Фукидида»:

«В уже выпущенных заметках «О подражании» ¹³ я, о Квинт Элий Туберон, перечислил тех, кого считал самыми прославленными поэтами и писателями, и в немногих словах я раскрыл те достоинства слога и содержания, в которых каждый из них стоит на высоте, а также и то, где он бывает порой хуже самого себя, терпя неудачу то ли потому, что в его выборе нет точного расчета, то ли потому, что сила его направлена не на все предметы. Я делал это, чтобы они стали хорошо проверенными канонами (kanoneV) для тех, кто стремится хорошо писать и говорить. Эти последние будут на них упражняться в какой-то части [словесной техники] и не всему у этих людей будут подражать, а возьмут у них только одни достоинства (aretaV), неудач же станут остерегаться».

Чтобы на этом фоне античной риторики выявить черты литературно-критического метода Пселла, надо ясно представить себе, какой именно пласт риторики Пселл использовал, что опустил и с какой целью составил свое «Слово к вестарху Пофосу». Как показал А. Майер, Пселл применил здесь почти весь набор риторических расчленений, касающихся словесного выражения и содержания.

Влияние Дионисия, о котором пишет Майер, сказывается как в самом выборе темы трактата, так и в освещении отдельных [147] сторон риторической техники Григория. Явно подражая Дионисию, который в особом трактате представил Демосфена оратором, совмещающим в себе все стили, Пселл начинает «Слово» с того, что противопоставляет свою характеристику Григория критическим сочинениям других авторов, которые пишут о мастерстве того или иного писателя в какой-то одной области. В противовес им Пселл на примере одного писателя обещает раскрыть всю риторическую технику. Он делает это, беря в качестве сквозного стержня понятие kalloV — cariV (красота — приятность), то ключевое понятие, вокруг которого сконцентрировано рассуждение Дионисия в трактате «О соединении имен». Пселл строит все свое изложение как раскрытие того, в чем именно состоит красота стиля и содержания, получая таким образом возможность говорить о мастерстве Григория в обеих областях риторической техники.

Он пишет об обычных риторических приемах подбора и соединения слов. Требования Дионисия (уметь установить, что с чем получает красивое сопряжение, как разные части должны быть расположены ради наибольшей стройности и что должно быть обработано путем урезок, добавок и изменений), проиллюстрированные им на примере строительных бревен, камней и глины («О соединении», гл. 6, § 39-40), повторены и учтены Пселлом в красочном сравнении искусства художника слова с искусством ювелира, который прилаживает и подгоняет друг к другу драгоценные камни, заставляет светиться и сверкать даже самые тусклые из них (гл. 8-9). Вслед за Дионисием ¹⁴ Пселл ставит искусство соединения слов выше подбора, заявляя, что красота не в подборе, а в прилаживании (armogh), и вводя для пояснения пример со строительными материалами (гл. 7-8). Пселл использует также и учение Дионисия о четырех источниках красоты и приятности («О соединении», гл. 11, § 53). Из этих четырех источников (мелодия, ритм, разнообразие, уместность) Пселл больше всего говорит о разнообразии и вовсе не упоминает уместности.

Если при разборе словесного выражения у Григория Пселл опирается преимущественно на трактат Дионисия «О соединении», то при рассматривании второго аспекта художественной речи, ее содержания (to pragmatikon), Пселл использует также критические трактаты Дионисия об отдельных писателях, заимствуя оттуда опыт риторического анализа темы и композиции художественного произведения.

Его внимание привлекает расположение материала (oikonomia), обработка темы (upoqesiV) и соблюдение жанровых признаков (eidh tecniV) у Григория. О расположении материала Пселл говорит довольно скупо, приписывая Назианзину умение расчленять речь на смысловые отрезки («разбив свою речь и приспособив ее к смыслу, он так приходит к высказыванию» — гл. 13) и делать отбор необходимого («ум, почти [148] мгновенно охватив [все], одно опускает, другое принимает» — там же).

Более подробно Пселл останавливается на содержательной части (upoqeseiV) сочинений Григория, указывая их тематику и способы преподнесения ее читателю. Таких способов он усматривает два: один из них — это определенный ракурс видения предмета, достигаемый при помощи риторических приемов, другой — разнообразие самих фактических сведений, сообщаемых Григорием.

В первом случае отличительной чертой стиля Григория Пселл признает умение автора вкладывать в свои высказывания дополнительный смысл и придавать высокое звучание вещам обыденным, низким (uyhlon oide to tapeinon — гл. 13). Отходя от общепринятой в эллинистической риторике нормы уместности (prepon), которая предписывала о великих вещах говорить величественно, а о мелких просто, Пселл возвращается здесь к идеалу древней софистики V в. до н. э., которая хвалилась своими возможностями делать малое великим и великое малым.

Второй способ преподнесения темы, ее расцвечивание, разнообразие (poikilia) Пселл описывает, обнаруживая у Григория знакомство с разными науками и искусствами. Таких сфер знания он находит у него пять: назидательные сентенции (изречения древних, эзоповы речи, назидания в сатировских драмах), стихотворное мастерство лириков (Сапфо, Архилоха, Анакреонта), эллинскую философию (орфиков, пифагорейцев, перипатетиков, стоиков, пирронцев, Аристотеля, Платона, Зенона, Мелисса), географию, математику и астрономию (гл. 14). Восхваление стиля Григория Назианзина завершается его прославлением как мастера всех трех жанров красноречия. О его судебных и совещательных речах Пселл говорит вскользь и на первый план выставляет искусство Григория как панегириста. Умение Григория составлять панегирики Пселл раскрывает, анализируя обычную композиционную схему (вступление, рассказ, доказательства, эпилог) и показывая, какие риторические приемы применяет Григорий в каждой из ее частей. Как бы боясь, что он не скажет о Григории всего, Пселл перечисляет здесь достоинства (aretai), виды (eidh) речи и фигуры мысли. В перечень достоинств речи Григория он включает те качества, которые Дионисий находит у Лисия (этопею, живость (enargeia), уместность — см. «Лисий», § 7-9), а также силу (rwmh), велеречие (megalhgoria), пышность (ogkoV), естественное величие (jusikon megeqoV). Он находит у Григория те же восполняющие мысли (sumplhrwmatikai ennoiai), что и Дионисий у Исократа («Об Исократе», § 3), из гермогеновских видов (eidh) речи он упоминает характер (hqoV), важность (semnothV), суровость (gorgothV), блеск (lamprothV), полноту (peribolh), простоту (eukrineia), ясность (sajhneia), из фигур мысли — соединение разрозненных мыслей (apostasiV), расширение [149] (upostsiV), расчленение (merismoi), вымысел (plasiV), украшение (diaskeuh), олицетворение (proswpopoiia), иронию (eirwnia), аллегорию (allhgoria).

В этой попытке обрисовать облик Григория-стилиста дает о себе знать не только эрудиция византийского ученого, но и его в какой-то мере «самостоятельность» по отношению к традиции эллинистической риторики. В общий хор риторических мотивов в последней части трактата он снова незаметно вводит не совсем созвучную ноту, отмечая и здесь, как и при разборе тематики Григория, умение автора воплощать принцип древней софистики («малое делать великим»). Своеобразную перекличку с этим усматриванием у писателя совмещающихся противоположностей можно расслышать также в словах Пселла о «ясности» Григория и о смысловой фигуре «иронии». Такому основополагающему для эллинистической риторики достоинству речи, как ясность, Пселл уделяет мало внимания (равно как и уместности). Он говорит о ней лишь при разборе композиции и находит у Григория «неясность» в изложении предмета речи. Образцом тут, вероятно, служит «Лисий» Дионисия Галикарнасского, где говорится о «неясности» Фукидида и Демосфена (гл. 4) ¹⁵. Однако Пселл не просто рассматривает ее как очередное качество стиля, но выставляет «неясность» на фоне «ясности» словоупотребления. Вместо того, чтобы говорить об этих вещах порознь, Пселл говорит о ясности (неясности) Григория как о чем-то едином, как о совмещении противоположностей. «Удивительнее всего то,— пишет Пселл,— что не хуже любого другого он и ясен в своем словоупотреблении, и почти для всех неясен ... там, где он имеет дело с обычными мыслями, где слог его чист и слова прозрачны, он для читателей непостижим» (гл. 21).

Упоминание свойственных стилю Григория иронии и аллегории перерастает у Пселла в рассуждение о скрытом и явном смысле его сочинений: «Многие из своих речей он приспособил так, что они имеют два смысла: явный и скрытый. Он хочет [сказать] то, что он скрыл, и он пускается в рассуждение, чтобы и тему раскрыть так, как хочется, и обличения избегнуть. И слог его двойствен, так что имеет двоякую силу: речь его течет по правилам, но не лишена иронии. Жалуясь на многое, перенесенное им, он делает это незаметно и так искусно строит мысль, что большинство [читающих] понимает, чего ему хочется, сам же не раскрывает этого. Не дерзая говорить о неописуемых догматах, он придерживается повествований ради удобств слушателей; он превращает их в аллегории и не разъясняет. Иногда же он раскрывает скрытое, когда в аллегории нет ничего неприятного» (гл. 23).

Итак, раскрытый А. Майером античный пласт в «Слове к вестарху Пофосу» вмещает в себя не только богатый набор риторических характеристик, перечисленных и не примененных [150] Пселлом к анализу текста Григория, но также хотя и слабый, однако все же отход от канона эллинистической риторики и возврат к принципу «малое делать великим». Сам этот возврат условен, поскольку в горгианской риторике возможность «малое делать великим» понималась как всесилие словесного орнамента, а Пселл говорит о ней, чтобы указать на совмещение в речи Григория разных смыслов.

Филологическая реконструкция параллельных мест, при всей своей ценности, еще не дает права судить о литературно-критическом методе самого Пселла. Чтобы увидеть, как и в каком свете изображает византийский ученый классика литературы, надо знать не только, какие приемы риторической техники он ему приписывает, но и какими приемами он сам его описывает, т. е. определить и жанр «Слова», и выразительные средства, примененные в нем.

Начало «Слова к вестарху Пофосу» достаточно ясно показывает, в какую позицию ставит здесь автор своего героя, а одновременно и самого себя как исследователя. В виде зачина ко всему «Слову» Пселл противопоставляет свой способ анализа стиля писателя своим предшественникам-риторам, которые рассматривали разных авторов как художников, достигших совершенства в какой-то одной области. В отличие от них Пселл берется на примере одного автора показать писательское мастерство во всей его полноте. Тем самым и автор, и его герой поставлены в положение исключительности, несходства с остальными критиками и писателями. Мотив «исключительного свойства» был хорошо знаком античной риторике как жанровый признак «похвального слова» (энкомия). Именно к этому виду красноречия мы должны отнести «Слово к вестарху Пофосу». Нам становится понятным, почему Пселл не прибегает к анализу текстов, как это делал его предшественник Дионисий. Не решая вопроса о том, мог или не мог Пселл проделать такую же работу, как Дионисий, мы должны обратить внимание на то, что цели обоих риторов различны: один очерчивал «модель» идеального писателя, другой для своих учеников поставлял образцы хорошего стиля.

Принятая Пселлом в начале энкомия исходная позиция определяет собой всю дальнейшую нить восхваления Григория и саму трактовку достоинства писателя. Противопоставив свой критический метод методу античных риторов, Пселл тем самым лишил себя возможности писать свой энкомий так, как Дионисий, например, описывал стиль Демосфена, находя у оратора соединение всех тех качеств, которые порознь присущи стилю других писателей. Пселл задался целью не только раскрыть исключительность одного писателя, объявшего всю полноту словесного мастерства, но и сделать это не так, как другие критики. И он наделил Григория особым свойством, которое не было важно для приверженцев подражательного искусства, но [151] в глазах Пселла стало высшим достоинством. Это свойство — оригинальность. Пселл заговорил о самобытности, «архетипичности» Григория, о его верности самому себе, и эту индивидуальную черту своего героя сделал отправной точкой для построения всего энкомия. «В своих речах,— пишет Пселл,— он смешал все, что было у каждого из них самого лучшего, так что он не выглядит собравшим все это по соперничеству с ними, но кажется, что он сам по себе стал архетипом словесной красоты» (гл. 2).

Интонацию исключительности Пселл поддерживает в своем энкомии двумя путями: он противопоставляет Григория другим писателям, и он говорит, что Григорий верен самому себе. Этот повторяющийся мотив самобытности Назианзина играет в энкомии роль обрамления, внутри которого Пселл анализирует стиль Григория, пользуясь рассмотренным выше «античным пластом».

Как уже было сказано, Пселл рассматривает мастерство Григория по схеме, начертанной Дионисием, и начинает с истолкования красоты — приятности. Этому переложению трактата Дионисия предшествует обрамляющее рассуждение о самой словесной красоте. Красота рассмотрена здесь в трех аспектах (источник, сущность, состав) и показана как исключительная, присущая только Григорию. Если Дионисий писал о том, что красота речи определяется красотой букв, слов, слогов, то Пселл заявляет, что словесная красота имеет трансцендентный источник, что суть ее в том, что Григорий делает множество единством, и она не похожа на ту красоту, к которой стремятся риторы.

«Если бы великий сей муж,— пишет Пселл,— подобно тому, как он, возводя ум к бестелесным и божественным идеям, свыше взял начала философии и от единого источника отделил для себя потоки знания, извлек бы откуда-то оттуда столь же неописуемо красоту и силу слова и смешал бы их со своими сочинениями по закону высшей музыки, то мысль эта была бы нова. И пусть среди несчетных источников с неба течет и словесный источник, из которого [Григорий] извлекал вместе с другими и изливал нам полные реки словесной приятности. Если же там нет ничего небожественного и все прочие красоты суть подражания тамошним, происходя из душевных и природных начал, то и тогда этот дивный муж превзошел, по-видимому, природу. Ведь то, чего никто сам собой не имел даже и в смысле отдельных достоинств, он [имел] не по ревности к древним, но открыл все из собственного источника и направил к единой словесной сиринге, множество сделал единством, середину соединил с низом, а с серединой — верх... Ведь у него красота слова не та, в которой упражнялись глупые софисты, она не эпидейктическая, не театральная, от которой если однажды человек получил наслаждение, то при вторичной беседе [152] испытывает отвращение: эти риторы осмелились писать, не сделав гладкими крутизны губ, дерзостью или искусством взявшись за свои сочинения. Его же красота совсем не такая, но как бы от музыки гармоничная» (гл. 3).

После этого зачина Пселл показывает, в чем состоит красота стиля у Григория, и пользуется, как мы уже говорили, общепринятой в риторике схемой стилистического анализа. Мотивы, прозвучавшие в первом обрамлении, еще несколько раз повторяются в энкомии. Они мало связаны с его «античным пластом», однако выполняют определенную роль в его композиции. Так, два основные аспекта стиля Григория, его словесное выражение (to lektikon) и обработка содержания (to praktikon), отделены друг от друга отрывком, где восхваляется несходство Григория с классиками аттической прозы и снова говорится, что он сам для себя архетип:

«Красота Лисия такая же, как у лилий, фиалок и нарцисса, потому что она услаждает только слух, подобно тому как красота этих цветов услаждает взор, но дверей души не отворяет. Пуста и поверхностна закругленность и отточенность его стиля, и если часто давить на нее губами, она рушится. Красота же Демосфена растянута, но в ней можно найти краткость и обрубленность. Ведь сейчас мне не надо говорить о тех, кто его защищает. Красота же Исократа очень прозрачна, невероятно растекается она, и нет в ней сжатости... У нашего же богослова красота прежде всего сама себе подобна. И хотя бы начал он речь естественно, последующее течение ее покажется тебе особенно прекрасным и сладостным. Если же захочешь вернуться вспять, то придешь к тому же самому концу, потому что одно и то же в отношении одного и того же подобно и неподобно. Ведь он прекрасен и когда продвигается вперед, и когда возвращается вспять. Затем, как бы к лире приспособив свои сочинения, он охватывает все ритмом не безудержным, каким пользовались в большинстве своем риторы, но самым сдержанным... Мне кажется, что он, как бы выпив сразу весь поток искусства, частью напоил оттуда свой разум, частью открыл из своей души источник воды живой. Составляя речи, он не оглядывался на образец, но был сам для себя архетипом» (гл. 10-12).

Еще раз мотив исключительности звучит при описании стиля энкомия, где Пселл снова противопоставляет Григория классикам и настаивает на его самобытности:

«Особенно хорош он в своих панегириках. Ведь другие его речи можно сравнить с исократами, платонами, демосфенами, но в панегириках он не знает себе равных. Поистине этот род речи намного труднее других. Поэтому Демосфен и прочие риторы, бывшие до и после него, показали свою разносторонность и плодовитость в судебном и в совещательном роде, в панегириках же все они ошибались, один меньше, другой больше... Великий же Григорий, словно впервые выдумав этот род, сделал [153] затем свое искусство образцом для него и довел панегирик до недосягаемого совершенства» (гл. 18-19).

Как отголосок мотива «музыкальной гармонии» можно рассматривать и прославление «числового» принципа смешения «идей» (форм) речи в конце энкомия, где Пселл опять противопоставляет Григория классикам:

«Он смешивает «формы [речи] не как Платон, у которого все зависит от того, какая это часть его сочинений, и не как Лисий, опустивший большинство из них, и не как Демосфен, который в речах о государственных делах и о частных ведет себя по-разному, и не как Исократ, повсюду внимательный к звукам и любящий слова с одинаковым началом и одинаковыми концовками, и не как Аристид, который гонится за тем, чтобы повсюду слог его был мощным и старается заслужить похвалу новизной своего соединения. Нет, Григорий поступает, как те, кто устрояет гармонию, пользуясь числовыми расчетами, и он повсюду применяет свои собственные сочетания» (гл. 22).

Сам собой встает естественный вопрос о возможных источниках этого «нериторического» пласта в энкомий Пселла. Такие словообороты, как «многое делать единым», «возводить ум к бестелесным идеям» (гл. 2), нарочитое подчеркивание познаний Григория в музыке, математике и астрономии (гл. 14), заставляют вспомнить о том, что Пселл был знатоком не только античной риторики, но и античной философии, которая и служила для него, по-видимому, вторым источником его критических оценок творчества Назианзина и позволила воссоздать облик писателя, одновременно похожий и не похожий на идеального ритора ¹⁶. «Слово к вестарху Пофосу» дает право говорить и о третьем источнике критической мысли Пселла. Когда Пселл хвалит Григория за умение в малом показывать великое (гл. 13), в простеньких на вид рассказах говорить о чем-то глубоком, он пишет это под явным влиянием средневековой эксегезы, которая занималась тем, что раскрывала в тексте произведения несколько совмещающихся в нем смыслов (буквальный и переносный).

Итак, античная риторика, античная философия, средневековая эксегеза — вот те главные составные части, из которых складывался критический метод Пселла в его энкомий Григорию. Они дали автору возможность обрисовать героя как нового писателя, как писателя-архетипа ¹⁷, не подражателя, а родоначальника нового стиля, новой словесной техники. Этот мотив оригинальности, вынесенный на передний план энкомия, нуждается в объяснении. Насколько соответствует энкомий Пселла самому тексту Григория? Из каких побуждений Пселл прославляет самобытность Григория и ради чего делает это? Все эти вопросы еще ждут своего ответа и специальных исследований.

Нарочитая условность облика Григория-стилиста в «Слове к вестарху Пофосу» хорошо оттеняется на фоне другого [154] сочинения Пселла, носящего название «Стиль Григория Богослова, Василия Великого, Златоуста и Григория Нисского». Этот второй трактат направлен против порицателей эллинской литературы, и поэтому при характеристике Григория в качестве лейтмотива здесь взято не различие, а сходство византийского писателя с древними, его прямое подражание им. Общее место обоих трактатов — упоминание присущего Григорию свойства многое делать единым. Вот как пишет об этом Пселл во втором трактате:

«Своей речи он придал лоск не хуже любой аттической музы. В ней больше всего сходства с Аристидом, и этому мужу он, видимо, ревновал усерднее других. У Аристида, правда, язык громогласен, но без блеска. Будоражит слух он эпихеремами не меньше, чем Перикл Элладу, но отточенность этих эпихерем пресыщает слушателей, и они хотели бы унять голос ритора. Язык же Григория нигде не утомителен: произнесение ли это имен, соединение ли слов, украшение ли фигур — ни в чем тут нет неприятного для слуха. Речи его во многих своих частях полны Лисиева благозвучия, особенно там, где он находит нужным произносить вступления просто, не так, как тот, кто с умыслом подавляет величие слова, а как человек, умеющий говорить просто благодаря упражнению и своей природе. Незаметно он во многом подражает и слогу Фукидида... Говорит он и высоким стилем, черпая его из исократовского источника... Однако то, что он берет у других риторов и приспосабливает к себе, не распадается у него на части, взятые у каждого из них. При смешивании красок создается цвет, на эти краски непохожий и более красивый, чем любой из составивших его цветов. Так и цвет Григориевой речи вобрал в себя тысячи цветов, но отличен от них и гораздо прекраснее их» ¹⁸.

Комментарии

1. См.: Mayer A. Psellos' Rede ueber den rhetorischen character des Gregorios von Nazians.— BZ, XX (1911), 27-100.

2. Там же, с. 61.

3. Подробное изложение системы античной риторики см.: Volkmann R. Die Rhetorik der Griechen und Roemer in systematischer Ubersicht. 2-е Auflage. Leipzig, 1885. Краткое изложение этой книги см. на русском языке: Фолькман Р. Риторика греков и римлян. Ревель, 1891. Об источниках и путях складывания античной риторики см.: Solmsen F. The aristotelian tradition in ancient Rhetorik.— AJP, v. 62, 1(1941), p. 35-51.

4. О значении слова carakthr в греческом языке см. статью: Korte A. Carakthr.— «Hermes», 64 (1929), s. 69-86.

5. См.: Аристотель, «Риторика», III, 2, 1: «Достоинство (areth) речи состоит в том, чтобы быть ясной (sajh)... и не быть ни низкой, ни слишком выспренной, а уместной (prepousan), чтоб не быть низкой, но быть украшенной (kekosmhmenhn)».

6. См. об этом более подробно в кн.: Siroux I. De Theophrastis virtutibus dicendi. Lipsiae, 1912; а также: Sotmsen F. Указ, соч., с. 183-184.

7. Более древнее учение, идущее от софистической риторики V-IV вв. до н. э., различало три стиля: величественный, сухой и средний. См. об этом подробнее: Volkmann R. Указ, соч.; Hendrikson G. The peripatetic mean of style and the three stylistic characters.— AJP, v. 25, 2 (1904), p. 125-146.

8. См.: Rhetores Graeci. Ed. Chr. Walz. V. 3. Stuttgart, 1834, p. 1-445.

9. Трактат «О стиле» («Peri ermhneiaV»), дошедший в рукописях под именем Деметрия Фалерского (345-283 гг.до н. э.), не поддается точной датировке. Филологическая критика отвергает авторство Деметрия и расходится во мнениях относительно возможного времени его составления. В начале XX в. трактат было принято относить к I в. до н. э. В послевоенные годы возобладала тенденция приблизить его к традиционной дате 270 г. до н. э. (см.: Grube G. M. A Greek critic: Demetrius on style. Toronto, 1961, р. V).

В самые последние годы снова были предложены доводы в пользу датировки I в. до н. э. См.: Rist I. M. Demetrius the stylist and Artemon the compiler. — «Phoenix», v. 18 (1964), N 1, p. 2-8. В обстоятельной работе Шенкефельд, где трактат анализируется на общем фоне античной риторики, выдвинута компромиссная гипотеза: трактат, как позволяет судить его язык, написан в I в. н. э., но по содержанию своему близок риторике II — начала I в. до н. э. (Schenkeveld D. M. Studies in Demetrius On Style. Amsterdam, 1964). Более подробно о содержании трактата см.: Solmsen Fr. Demetrius «Peri ermhneiaV» und sein peripatetisches Quellenmaterial. — «Hermes», Bd. 66 (1931), S. 241-267.

10. См.: Rhetores Graeci..., p. 194.

11. См.: Dionysii Halicarnasensis opera omnia. V. 5. Leipzig, 1829. О литературно-критическом методе Дионисия см.: Hubbell H. M. The influence of Isocrates in Cicero. Dionysius and Aristides. Oxford, 1913, p. 49, Bonner S. F. Dionysius of Halicarnassus and the peripatetic mean of style.— CP, 33 (1938), 3, p. 257-266.

12. См.: De Thucydide historico..., 1; Isocrates, 4, 12.

13. От этого сочинения сохранились фрагменты. См.: Dionysii Halicarnasensis librorum de imitatione reliquiae. Ed. H. Usener. Bonnae, 1889.

14. Дионисий пишет: «Соединение... обладает мощной способностью всю работу подбора подчинить себе и над нею господствовать» («О соединении», гл. 2, § 10; пер. М. Л. Гаспарова).

15. У Дионисия читаем: «Третье его достоинство — это ясность не только в словах, но и в [изложении] дела (enpragmasin). Ведь существует также ясность предмета речи (pragmatikh sajhneia), известная немногим. Свидетельствую, что у Фукидида и Демосфена, умевших необычайно искусно излагать дело, слог во многом труден для нашего понимания, неясен и нуждается в истолкователе» («Лисий», 4).

16. Мотив «многое делать единым» неоднократно встречается в литературно-критических сочинениях Пселла. См., например, трактаты «О стиле некоторых сочинений» (русский перевод в кн.: Памятники византийской литературы IX-XIV веков. М., «Наука», 1969, с. 148-149), «Стиль Григория Богослова, Василия Великого, Златоуста, Григория Нисского» (Michael Psellos. De operatione daemonum. Ed. Boissonade. Norimbergae, 1838, p. 124-131). Нельзя ли здесь расслышать отголосок одной из сложившихся в средние века концепций прекрасного, которая приравнивала красоту к «единству многообразия» и приверженцем которой был И. С. Эриугена (IX в.)? См.: Tafarkiewicz W. The great theory of Beauty and its Decline.— «The Journal of esthetics and art criticism», v. 31 (1972), 2, p. 165-180.

17. О мотиве оригинальности писателя у Пселла см. более подробно: Любарcкий Я. Н. Литературно-эстетические взгляды Михаила Пселла (см. настоящий сборник, с. 114-136).

18. См.: Michael Psellus. De operatione daemonum. Сиг I. F. Boissonade. Norimbergae, 1838, p. 126-127.