СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТБЕРТ ЛЬЕЖСКИЙ

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ИМПЕРАТОРА ГЕНРИХА IV

VITA HEINRICI IV IMPERATORIS

51. Жизнь императора Гейнриха IV. 1056-1106.

(в 1106 г.)

1. «Кто даст главе моей воду, и очам моим источник слез», (Иерем. 9.1), чтобы оплакать не падение покоренного города, не плен какого нибудь народа, не потерю моего достояния, но смерть Гейнриха (IV) великого императора, который был моею надеждою и единственным утешением, который — но за чем говорить только о себе — был гордостию Рима, украшением государства, светом мира! Что приятного может обещать мне жизнь в будущем? Проведу ли я один день, один час без слез? Могу ли я его вспомнить, мой возлюбленный (Так автор обращается к неизвестному нам лицу, которому он посвятил свое сочинение), в своих беседах с тобою, не сетуя о нем. И теперь, когда я пишу эти строки под диктовку скорби своей, слезы катятся из глаз моих, орощают тетрадь мою, и смывают то, что начертано рукою.

Но может быть ты будешь порицать порывы моей горести; может [793] быть ты пожелаешь, чтобы я прекратил свои вопли, ибо они могут поразить слух иных, которые радуются смерти императора. Твой совет хорош; я сознаюсь в том. Но я не могу скрыть своего горя, я не могу не обнаружить своей печали, хотя бы устремилась на меня вся ярость врагов, хотя бы они грозили разорвать меня на части. Скорбь не знает страха, скорбь не рассуждает о том, что ее ждет месть.

Но не я один оплакиваю кончину императора; Рим плачет о нем, вся римская империя опечалена, и кроме завистливых врагов его власти и его жизни, скорбит всякий, и бедный и богатый. И не личные отношения рождают мою печаль; любовь заставила меня стенать о всеобщем несчастии. Со смертию императора, не стало на земле справедливости, отлетел мир, и место верности заняло вероломство. Умолк хор певцов, славословивших Вышнего; оскудело богослужебное величие; голос счастия и ликования не слышен теперь в обиталищах праведных; потому что нет больше Гейнриха, который все это основал. Соборы лишились своего покровителя, монастыри своего отца; какое расположение питал к ним император, как много содействовал их славе, они узнали лишь тогда, когда больше не было с ними почившего. Особенно монастыри имеют все причины скорбеть, потому что вместе с императором погребен и их блеск.

Но, Майнц! какого украшения ты лишился, когда отходил от мира сего этот зиждитель, столь необходимый тебе для восстановления разрушенного собора (Собор в Майнце сгорел еще 1081 г.). Если б он довел до конца начатую им постройку, то конечно новый собор мог бы соперничать с тем славным собором Шпейерским, который построен от основания до вершины самим Гейнрихом, и по чудному величию и художественности исполнения более достоин удивления и славы, нежели все постройки прежних королей. Как роскошно украшен этот собор золотом, серебром, драгоценными каменьями и шелковыми ризами, едва ли это может вообразить тот, кто не имея счастия видеть его лично.

И вы, о бедные люди, имеете основательное побуждение к своей печали; потому что только теперь вы в первый раз обеднели, когда вы лишились утешителя своей бедности! Он питал вас, мыл своими руками, покрывал вашу наготу. Не у ворот, но за его столом возлежал Лазарь, и питался не крупицами, а царскими явствами. За столом император не гнушался безобразием и зловонием гноеточивых, тогда как самые слуги морщились и зажимали себе нос. В опочивальне Гейнриха лежали слепые, хромые, и всякого рода болящие; сам император разувал их, укладывал спать; ночью вставал и покрывал их, не опасаясь прикасаться и к таким, которые по самому свойству болезни марали свою постель. Когда Гейнрих [794] путешествовал, бедные встречали его, сопровождали и следовали за ним, и хотя он поручал их попечению своих приближенных, но заботился и сам, как если бы они никому не были поручены.

В его поместьях также давалось вспоможение бедным; Гейнрих заботился знать о числе их и смерти каждого, как для того, чтобы помянуть покойного, так и для того, чтобы иметь уверенность в его замещении. Когда неурожайный год приносил голод, король давал содержание многим тысячам народа, в силу божественного предписания: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители» (Лука XVI, 9).

Какую глубокую скорбь должны теперь ощущать бедствующие, вспоминая, как они пользовались не когда исчисленными мною благодеяниями и многими другими, сверх тех, которые названы нами; теперь же они не могут больше ими пользоваться! Кто предложит им свои любвеобильные заботы о них? Кто захочет знать, где лежит больной, и какой пищи он требует? Кто посвятит себя так делам милосердий, как император Гейнрих? О, что это был за человек, как безгранично его благочестие и смиренномудрие! Он обладал светом, бедные обладали им; ему служил мир, а он — бедным.

Мы сказали прежде всего о сострадательности Гейнриха к бедным, которой он не мог укрыть от людей, не потому, чтобы эта была самая достойная его черта; но потому, что это одно было доступно вашему наблюдению; а кто знает, чем он еще служил Богу? Также и о других, украшавших его достоинствах, мы скажем только не многое, потому что всего сказать не в состоянии. Но пусть не удивляется никто, если я, оплакивая смерть императора, вспоминаю и о веселых минутах его жизни: кто тоскует об отшедшем друге, тот невольно вспоминает всю его прошедшую жизнь, всякое его дело и поступок, чтобы еще более распалить свое горе. Я охотно пишу о нем, и с наслаждением предаюсь весь своей скорби, оплакивая почившего, который при жизни был моею радостию.

Гейнрих являлся пред другими то императором, то простим воином, и в одном выражал все свое достоинство, в другом — смирение. Он был так проницателен, и мудр, что когда князья недоумевали при каком нибудь судебном случае, или в рассуждении того или другого государственная дела, он тотчас распутывал узел, и, как бы почерпая из самого источника мудрости, объяснял, что справедливо и полезно. Гейнрих внимательно слушал чужия речи, но сам говорил мало, и только, выждав мнения других, высказывал и свое. Когда он вверял свои взоры в чье нибудь лицо, то проникал в сокровеннейшие движения его души, и видел, как бы глазами рыси, у кого на сердце к нему любовь, у кого — ненависть. Замечательно еще то, что в толпе князей он видимо выдавался над всеми и казался [795] выше, а в грозных чертах лица проглядывало какое-то достоинство, поражавшее взгляды присутствовавших как молниею; между тем как дома, в своем близком кружке, он не отличался от других по виду, и сиял кротостию.

Не только немецкие князья боялись Гейнриха, но и на государей востока и запада одно имя его производило такой трепет, что они посылали ему дань прежде, нежели он побеждал их. Даже король греческий, желая скрыть свой страх, искал его дружбы; и из опасения, чтоб Гейнрих не сделался его врагом, предупреждал его подарками. Об этом свидетельствует золотой жертвенник Шпейерского собора, вызывавший удивление как по искусству работы, так и по массивности. Греческий король поднес этот дар, достойный и подносившего и принимавшего, императору Гейнриху, услышав о необыкновенной любви и привязанности императора к Шпейерскому собору. Также значительно увеличивал сокровищницу Гейнриха король Африканский (т. е. Египетский султан); могущество Гейнриха приводило его в ужас.

Гейнрих угнетал только тех, которые угнетали бедных; хищникам давал достойное возмездие; а мятежников, сопротивлявшихся его власти, наказывал так, что последствия его царственного наказания испытываются и доселе их потомством. Жизнь и правление Гейнриха полезны были для будущего времени тем, что научили людей дорожить миром и не истощать государство войною.

На этом я и желал бы прервать речь, ибо теперь приходится коснуться раздоров, коварства, злодеяний, о которых писать правду опасно, а лгать преступна. С одной стороны волк, с другой — собака (Горац. Сат. II, 2, 64). Что же тут делать? Говорить мне, или молчать? Рука начинает и колеблется, пишет и останавливается, чертит и вымарывает; и почти не знаю, чего хочу. Однакож бесславно оставлять неоконченным начатое, нарисовать голову без туловища. И так буду продолжать, как начал, мужественно и безтрепетно. Мне известна твоя честность; и я уверен, что ты никому не покажешь моего труда, а, если случайно его найдут, то не выдашь имени автора.

2. Когда император Гейнрих, о котором идет теперь речь, наследовал (1056 г.), еще дитятей своему преславному отцу, императору Гейнриху Третьему, — а отец умер именно во время его первого детства — государство находилось в том же состоянии, как оставил его прежний император: войны не нарушали мира, военные крики не возмущали спокойствия, разбой не свирепствовал, и верность была непоколебима; правда имела силу, и власть — право. Такому счастливому состоянию государства весьма много содействовала светлейшая императрица Агнеса, женщина мужественного характера, управлявшая кормилом государства совокупно с сыном.

Но детский возраста мало внушает страха, а с ослаблением страха [796] всегда возрастает дерзость; потому юность короля увидела себя окруженною людьми преступных намерений. Каждый старался сравняться с более сильным или даже превзойти его; многие увеличивали свою силу злодеяниями, и справедливость, которая имеет так мало значения в правление дитяти, потеряла свой вес. Чтобы быть свободнее в своих действиях, прежде всего похитили ребенка у матери (1062 г.), которая устрашала их своим здравым умом и строгими нравами. Они поступали так под тем предлогом, что неприлично женщине управлять государством, хотя о многих королевах рассказывают, что они управляли государством с благоразумием, свойственным мужчине. Когда же юный король, отнятый у матери, попал для воспитания к князьям, тогда он должен был делать то, что ему указывали; он возвышал и свергал, кого они хотели; и справедливо можно сказать, что не столько они были его слугами, сколько он — их слугою. Совещаясь о делах государства, они имели в виду не государственные, но свои интересы, и во всех делах руководились своими выгодами. Но хуже всего было то, что они давали полную свободу его юношеским увлечениям, вместо того, чтобы хранить его, как за печатью. Таким средством они выманивали себе то, чего искали.

Между тем Гейнрих развился до такой степени, что мог наконец различать честное от постыдного и полезное от вредного. Сделавшись самостоятельным, он осудил многое из своего прошлого, и исправил то, что было возможно. Начал преследовать вражду, насилие, хищничество; ревностно стремился к водворению мира и справедливости, к восстановлению нарушенных законов, к обузданию распространившегося развращения. Упорных злодеев, которых нельзя было удержать одним законом, обращал он к порядку мерами строгости; но поступал в этом случае вполне законно и справедливо, и в то же время милостиво.

Но враги его называли это несправедливостию и беззаконием, и недовольные теми пределами, какими их ограничивал закон, и той уздой, которую наложил на них король, готовые на всякое преступное дело, они составили план или уничтожить императора, или свергнуть его с престола, не рассуждая о том, что они обязаны верностию государю, миром — согражданам, справедливостию — государству.

3. Саксонцы, народ грубый, суровый, воинственный и дерзкий, сделали тогда нападение на императора (1073 г.), относя свое безумное дело к славным деяниям. Король сознавал свою погибель, которую ожидает малочисленность в борьбе с массами, считал свою жизнь выше славы, спасение выше безумной отваги, и по необходимости… Когда саксонцы потерпели неудачу в своем предприятии, то они… (1074 г.) — какая бесчеловечность, какая низкая месть! — из земли тело сына короля (Гейнрих не был еще императором). [797] Раздраженный этим двойным оскорблением, Гейнрих собрал войско против саксонцев, дал им сражение, и победил (1075 г.). Но победил он войско, выставленное против него, а не упорство бунтовщиков. И хотя в сражении он их опрокинул, обратил в бегство, и преследовал бегущих, хотя опустошил их владения, разрушил крепости и вообще располагал ими, как победитель, но саксонцы не хотели подчиниться………..

Они видели, что возмущением можно только раздражить короля, но не победить, что восстание огорчит его, но не переломить, ибо войска его неодолимы. А потому, чтобы поколебать власть Гейнриха, они стали выдумывать и приписывать ему злодеяния и постыдные поступки, какие только может изобрести ненависть и злоба. Все это было бы чрезвычайно тяжело мне писать, а тебе читать, если бы я решился повторить эти выдумки. Перемешав правду и ложь, они жаловались, на Гейнриха римскому первосвятителю Григорию (VII): не прилично, говорили они, чтобы владел государством человек более известный преступлениями, нежели именем, и которому притом не Рим вручил королевский венец; Рим, по их словам, должен возобновить свое право поставлять королей; римский папа, по совещанию с князьями, обязан позаботиться о короле, которого характер и жизнь соответствовали бы его высокому достоинству.

Обольщенный такою низкою лестью, и вместе приняв на себя честь найменований королей, как то саксонцы коварно ему предлагали, папа отлучил Гейнриха (22 февр. 1076 г.) и запретил епископам, равно как и другим князьям, всякое сношение с отлученным королем. Григорий обещал скоро прибыть в Германию, и там посоветоваться о церковных делах, преимущественно же о правлении. Он пошел еще дальше: разрешил всех от присяги, данной в верности Гейнриху, дабы тех, кого связывало такое обязательство, освободить в силу даруемого разрешения. Эта мера многим не понравилась, если только могут не нравиться папские распоряжения. Многие объявили, что так как это сделано в противность праву, то и останется без последствий. Но я не дерзаю повторять их доводы, чтобы не бросить на себя подозрения, будто и я вместе с ними опровергаю действия папы.

Большая часть епископов, которые, по любви, или по страху, держали сторону короля, начали опасаться за свои должности, и отказали Гейнриху в поддержке. Тоже сделало большинство светских владений. Король увидел себя в стесненном положении, и задумал втайне весьма ловкое дело. Нежданно и негаданно идет он на встречу папе, и чрез то достигает двух целей: во первых получает разрешение (27 янв. 1077 г.), во вторых личным своим участием расстроивает опасное соглашение папы с своими противниками. Приписываемые ему проступки он оставляет почти без ответа, говоря, что он [798] не имеет нужды защищаться против обвинения своих врагов, если б даже они и были основательны………….

Автор заканчиваем главу длинным и ироническим обращением к князьям Германии, осмеивая их неудачную попытку против императора, и за тем в последующих двух главах, 4 и 5, рассказывает довольно коротко, как Гейнрих, по возвращении из Италии и примирившись с папою, должен был в течении трех лет (1077 — 1080) бороться с анти-королями, Рудольфом Швабским, Германном Луксембургским и Экбертом Мейссеиским. Все трое пали в борьбе, и тогда германские князья, не надеясь более на свои силы, вторично обратились к Григорию VII с жалобою на императора (1080 г.).

6. Видя, что ни война, ни избрание других королей, не посчастливилось им, германские князья снова обратилась к оружию клеветы. В числе многих преступлений они обвинили пред папой короля в том, будто он умертвил тех христианнейших королей, которых они сами не без панского согласия избрали, между тем как он сам был свергнуть с престола за свои преступления; что Гейнрих достиг власти кровопролитием, и опустошая все огнем, грабительством и мечем, домогается теперь утвердить свою неограниченную власть в церкви и государстве. На основании такого обвинения, как они его представили, папа вторично предал короля проклятию (7 мар. 1080 г.).

Впрочем это проклятие не имело большого значения, так как все видели, что оно было внушено не разумом, но произволом, не любовью, а ненавистью. Между тем король, узнав, что папа замышляет свергнуть его с престола, не соглашаясь ни на какую уступку, кроме отречения, принужден был перейти от покорности к сопротивлению, от смирения к высокомерию, и вознамерился приготовить папе тоже самое, что папа ему приготовлял.

Оставь, достославный король, заклинаю тебя, оставь твой замысел низвергнуть главу церкви с его высоты, не умножай своей вины несправедливым возмездием: терпеть несправедливость — блаженство, платить же несправедливости — беззаконие.

И так, король искал причин и повода к низложению папы и скоро нашел их — в том, что будто он домогался папского престола незаконно, потому что, еще бывши архидиаконом, при жизни папы, употреблял на то подкуп. Правда — это, или ложь, я не мог дознаться. Одни утверждают, что это — правда, другие называют — выдумкой, и обе стороны в доказательство того ссылаются на Рим. По словам последних, Рим, владыка мира, никогда не потерпит подобных клятвопреступных беззаконий; а первые говорят, что Рим — раб корыстолюбия, и за деньги охотно допустит всякое злодеяния. С своей стороны, я оставляю этот вопрос неразрешенным, потому что не хочу ни опровергать, ни утверждать того, что неизвестно. [799]

Король с войском двинулся в Рим (1081 г.), подавляя на своем пути всякое сопротивление. Он брал приступом города, смирял высокомерных и упорных и уничтожал партии. Но раздраженный Рим, вместо почетной встречи по его прибытии туда, взялся за оружие, как бы имея пред собою карфагенца Аннибала, перешедшего Альпы, и затворил ворота своему государю. Тогда король повел правильную осаду города, и так как ему заперли вход, то он заградил выход из Рима. В окрестности же посланы были отряды для разрушения замков и разорения селений; так, он наказывал Рим извне, если город заперся внутри. Вне города была война, внутри страх. Повсюду виднелись осадные орудия; там пробивал стену таран, в другом месте, воин старался по лестнице взобраться на нее. Осажденные с своей стороны бросали стрелы, камни, горящия бревна и огонь, иногда делали вылазку и вступали в рукопашный бой. С обеих сторон битва велась мужественно; одних воодушевляло их предприятие, других опасность (май, 1081 г.).

Однажды в полдень (июнь, 1083 г.), когда обе стороны, утомленные битвой и жарой предавались покою, наш воин, покрывшись щитом, приблизился для сбора стрел к стене. Увидав, что стена и бойни никем незаняты, что ни внутри, ни вблизи их нет никого, он, при помощи своей отваги и телесной ловкости, карабкаясь на руках и ногах, взобрался на верх стены. Осмотревшись на все стороны и никого не видя, в тоже время, колеблясь между страхом и надеждой, различными телодвижениями старался он дать знать о том своим товарищам. Но те поздно заметили его знаки, и он принужден был кричать. На его крик, тотчас схватив оружие и лестницы, другие воины поспешили к нему, и «быстрее, как говорится, слова» взлезли на стену, перебили, связали и разогнали защитников взятого ими города (При этом случае, Гейнрих овладел только Леонианскою частью города, а сам Рим, за Тибром, сдался только 21 марта, 1084 г.).

Король не хотел войти в город чрез открытые ворота, так как передние всегда замедляют ход задним, а задние теснят передних. В наказание за дерзость, с которою римляне отказали ему войти в город, он велел разрушить стену на такое расстояние, чтобы все его войско могло развернутым фронтом вступить чрез это отверстие (21 мар. 1084). Смерть и плачь господствовали повсюду, и дрогнул Рим, когда пали его разрушенные высокие башни. Папа (Григорий VII) бежал; ввергнув всех в опасность, он и оставил всех в опасности. Наконец, Рим раскаялся в своей дерзости; если бы сделал он это прежде, при благоприятных обстоятельствах, то был бы почтен за то от короля подарками, теперь же сам должен был [800] заплатить королю огромную сумму денег, чтобы он не уничтожил его совершенно.

Когда мир был восстановлен, король объявил, за чем он пришел, и в чем состоит его жалоба на папу. Дело было многими засвидетельствовано. Затем по единогласному выбору, он возвел на папский престол Климента (IIІ) и, при общем одобрении, сам был посвящен им в императоры и назван патрицием. После того он еще нисколько времени пробыл в Риме, с целью привести все в спокойное состояние.

В начале 7 главы, автор делает большое отступление, рассказывая об одном покушении, сделанном на жизнь императора в церкви, когда он пришел туда для молитвы; затем автор возвращается к своему главному предмету.

7. Наконец, когда римские дела были устроены, и в городе поставлен гарнизон, чтобы Рим не колебался в своей верности, император, облеченный новым, высоким саном, возвратился в Германию. Но счастье непостоянно. Оставленный императором в Риме гарнизон подвергся болезни, причиною которой были и место и время года: это было лето; ни один из его воинов не избег смерти. Рим, освободившись от ига, взялся за прежнее своеволие, еще раз возмутился против императора, выгнал папу (Климента III) и избрал нового (Виктора ІІI); прежний же папа Григорий уже умер (25 мая, 1085).

Получив об этом известие, император вторично (1090 г.) двинулся с войском в Рим. Когда он прибыл в Италию, его встретили там, с одной стороны, римские послы с мирным предложением, а с другой стороны к нему пришла весть о враждебных замыслах против него в Германии, вследствие чего он воротился назад, а в Италии оставил (1093) сына своего Конрада, уже провозглашенного наследником престола. Этот последний должен был освободить свое будущее государство, находившееся тогда в руках женщины, Матильды (Тосканской), владения которой простирались почти по всей Италии.

Но что остается делать врагам, когда дети восстают против своих собственных родителей? Или где искать верности, когда не сохраняют ее и те, кого мы родили? Теперь наступило время, когда прекратятся браки, и пусть никто не желает иметь себе наследника! Наследник твой сделается твоим врагом и не только выгонит тебя из дому, лишить имения, но и самой жизни! Сын императора, о котором мы сейчас сказали, что он оставлен был отцом в Италии, и для чего был оставлен, прельстился Матильдою; но кого не прельстит и не лишит рассудка женская хитрость! Он вступил в союз с противниками своего отца, возложил на себя корону, присвоил власть, осквернил закон, ниспроверг порядок, пошел против природы, [801] искал крови отца, так как без пролития отцовской крови ему нельзя было бы господствовать.

Когда быстрая молва донесла эту новость до императорских врагов, они возрадовались, рукоплескали его сыну, воспевали его поступок, а в особенности ту женщину, виновницу всего дела. Для возбуждения отваги в новом короле, чтобы подлить масла в огонь, они немедленно отправили к нему послов и клялись чрез них в неизменной и вечной преданности ему, не смотря на то, что уже давно поклялись друг другу не повиноваться ни отцу, ни сыну.

Между тем король, как ни сильно огорчило его это известие, по наружности сохранял свое достоинство, и не столько жаловался на свою судьбу, сколько жалел об участи сына. Не успев отклонить его от замысла, он старался собственно не о наказании за настоящее зло, а о предотвращении его на будущее время, и потому решился старшего сына лишить наследства, а на его место объявить своим преемником еще младенца, брата его Гейнриха (V, 1097 г.). В многочисленном собрании князей, император жаловался на своего сына Конрада, обвиняя его в том, что он вошел в сношение с врагами империи и присвоил себе власть; что он имеет намерение лишить своего отца не только короны, но и самой жизни; что зло причиненное ему должно оскорблять всех; если же оно и никого из них не трогает, все же в видах общего блага, на будущее время, нужно принять меры против всякого насилия; что было бы лучше, если бы они избрали в наследники престола его младшего сына, чего по закону лишился старший. Многие воспротивились этому, опираясь более на выдумки, чем на закон и истину. Но дорожившие общественным благом согласились с мыслью и желанием императора. Наконец и все сошлись на том же мнении. Прежде всего приговором князей был осужден мятежник; затем с общего, единодушного согласия император назначил своим наследником младшего сына, и взял с него клятву в том, что он никогда не пойдет по пути своего брата, и при жизни отца, без его согласия не прострет своей руки ни к власти, ни к отцовским владениям (1089 г.).

В то время говорили между собою и боялись, чтобы между братьями, ко вреду государства, не произошла ссора. Но тот, кто всем управляет, уничтожил это опасение смертию старшего брата (1101 г.) и дал возможность государству сохранить согласие. После того, враги императора, потеряв столь многих руководителей восстания, и не имея более никого на место их, под известными условиями покорились ему, и что всего лучше, заменили вражду миром, и шум лагерной жизни — домашнею тишиной.

8. Когда повсюду водворились мир и безопасность, император созвал ко двору (Майнц) князей (6 янв. 1103 г.), взял с них клятву [802] в сохранении спокойствия в государстве, и чтобы противодействовать всякому насилию, определил большие наказания для нарушителей мира. Такой закон о мире был столько же полезен несчастным и добрым людям, сколько вреден негодяям и хищникам. Одним он доставлял кусок хлеба, другим — голод и нищету. Те, которые растратили свою собственность на военная предприятия, стараясь окружить себя значительным числом сподвижников и превзойти в этом отношении других, должны были, по лишении своего права на грабеж — с их позволения будь сказано — вступить в борьбу с нищетою, и их погребами овладели бедность и недостаток. Сказавшие прежде на вспененном коне, теперь принуждены были довольствоваться деревенскою клячей. Кто недавно еще носил одежды, не иначе, как яркопурпурового цвета, теперь находил превосходным, если он имел какую нибудь одежду, как ее окрасила природа. Золото радовалось, что его больше не топтали в грязь, потому что бедность заставила носить шпоры из железа. Одним словом все, что дурные наклонности развили в тех людях суетного и излишнего, все это отняла у них учительница — нужда. Теперь корабельщик плыл мимо небольших местечек, живших грабежем судов, совершенно спокойно, не опасаясь ничего со стороны голодных их обитателей. Все это изумительно и в тоже время смешной!

Другие за зло платят злом, а император за прошлые оскорбления платил миром. Не смотря на то, вельможи с своими соучастниками, года два обуздываемые тем законом о мире, не могли более переносить стеснения своей свободы, и опять начали строить козни королю, распространяя о нем дурные слухи. Какое же преступление он сделал, спрашиваю я вас? Без сомнения, именно то, что он предотвращал всякое насилие и своевольство, водворял мир и правду, не позволял скитаться по дорогам и скрываться в лесу разбойникам; ему мстили за то, что благодаря его усилиям, купец и корабельщик свободно и спокойно могут теперь продолжать свой путь, а разбойник, вследствие запрещения грабежа, должен умереть с голоду. Почему же, мне хочется знать, вы не желаете жить ничем, кроме грабежа? Истратьте на ваши поля то, что вы взяли с них для военных издержек; соразмерьте число своей рати со своими средствами; приобретите опять свои имения, которые вы безрассудно растратила на наем многочисленных воинов, и ваши житницы и подвалы наполнятся доверху; а когда у каждого будет довольно своего добра, вам не будет больше необходимости покушаться на чужую собственность. Не нужно тогда ни гнусной клеветы на императора, ни войн в государстве; тогда и плоти своей удовлетворите, и, что всего важнее, спасете душу свою. Но напрасны мои убеждения: я предлагаю ослу играть на арфе!

9. Но с трудом и даже почти никогда не оставляются дурные [803] привычки. Любя грабеж, вельможи искали повода к своей деятельности, помышляли о новом восстании и решились снова противопоставить императору соперника. Его же сын (Гейнрих V) казался им более других пригодным для такой роли. Чтобы подействовать на него с этой стороны, они взялись на первые средства к обольщению: брали его часто на охоту, приглашали на веселые пирушки, развлекали шутками и доводили его до всяких проделок, на которые юность так охотно поддается. По обычаю молодежи, они заключили наконец такую тесную дружбу между собою, что клятвою и рукобитием скрепляли свои тайные замыслы. Окружив его такими сетями, они признали его наконец созревшим для лести. Однажды, как бы случайно, удалось им свести разговор на его отца: удивительно, говорили они, как он может переносить такого строгого отца; он испытывает одно с рабом, и ничем не отличается от последнего; — отец уже стар и слабо держит бразды правления; если же он хочет ждать своего наследства до смерти отца, то нет сомнения, что другие у него то отнимут; — он может приобрести многих друзей, при всеобщей ненависти к его отцу; — весь мир покорится ему, если он не будет медлить захватит в свои руки кормило правления, тем более, что и церковь и вельможи давно уже свергли его отлученного отца; — данную же им неосмотрительно клятву он может выбросить из головы; скорее он поступит свято, если не придаст силы клятве, данной отлученному.

Отец не замечал ничего худого в сыне и даже радовался его дружбе с знатными, в надежде, что в последствии они окажут ему тем более важную помощь, чемболее будут связаны с ним любовью.

Говоря коротко, заметим, что сын императора, восприимчивый по своей юности,и оглушенный страстью, поддался всемсердцем коварным внушениям. Он ждал минуты к восстанию против отца, когда оно было бы для него всего опаснее. Император пошел (12 дек. 1104 г.) с войском против саксонских мятежников, и уже послы их поспешили к нему на встречу для переговоров, как внезапно сын оставил его вместе со многими мятежниками — но без сомнения те, которые увлекли его к вероломству, не преминут скоро и сами его оставят. Император послал за ним гонцов, звал его назад со слезами и мольбою и заклинал не повергать в печаль своего престарелого отца; просил еще более не оскорблять Бога, не подвергать себя осуждению людей и не подпасть их приговору. Напоминал ему данную им присягу, и говорил, что увлекшие его, не друзья ему — но враги, не советники — но лжецы.

Гейнрих (V) не обратил внимания ни на что, и объявил, что с ним он не желает иметь,как с отлученным, никакого дела. Так начал он домогаться своих интересов, под предлогом [804] защиты божьего дела. Затем он проехал всю Баварию, Швабию и Саксонию; вступил в сношение с князьями, склонил их на свою сторону — а они, подобно всем людям, были охотники до всего нового — и овладел королевского властью, как будто бы он уже похоронил своего отца (июль, 1105 г.).

Конец 9 главы и последние главы (10-13) заключаюсь в себе подробное описание борьбы отца с сыном, от июля 1105 г. до 7 авг. 1806 г., когда умер Гейнрих IV, накануне своего торжества над сыном: сначала, после неудачного сражения при Нюрнберг, Гейнрих IV бежал в Богемию, а оттуда на Рейн; сын предложил ему коварный мир и позвал его для примирения в Майнц, но на дороге объявил пленным и принудил отказаться от престола (31 дек. 1105 г.). Гейнрих IV удалился в Люттих, к епископу Отберту, нашему автору; но сын не оставил его и там в покое; однако епископ не впустил в город, Гейнриха V, разбил его войско, и он, бежал в Бонн, а оттуда в Вюрцбург. В начале июля 1106 г., Гейнрих V пошел на отца с новым войском и осадил преданный императору Кельн. Изнуренный недостатком съестных припасов и болезнями, Гейнрих V готов уже был отступить, как неожиданно пришло известие о смерти отца (7 авг. 1106). Оплакав смерть своего друга, автор заключает свое сочинение следующим образом:

При таком обороте дела, когда умерла надежда тех, которые предприняли войну против врагов королевского величия, храбрость и силы их пали, и они поступили так, как то было необходимо в таком печальном положении; а именно, каждый поспешил своею покорностью, дарами и всякими другими средствами снискать у нового короля помилование.

И так, прими это описание деяний, кротости, судьбы и кончины императора Гейнриха (IV); как я не мог писать о том без слез, так без слез и ты не прочтешь моего труда.

Епископ Отберт

Historia de vita Heinriсi imp. (1056-1106).

Епископ Отберт (Otbertus ер. Leodiensis, т. e. Люттихский), от 1091 г. идо своей смерти в 1119 г., был самым ревностным и непоколебимым приверженцем Гейнриха IV до последних его дней. Как видно из слов автора (смотри выше, на стр.795), он сам считал свое произведение весьма запрещенным и опасным для него правление Гейнриха V, восставшего против отца, и потому просил своего друга,которому посвящался труд, скрыть его имя. Вследствие того, имя автора осталосьдействительно нeизвеcтным, и только в начале ХVII столетия ученый того времени Гольдаст пустил в ход догадку, что автором «Истории жизни Гейнриха императора» был его же друг, епископ Люттихский Отберт. Но Пертцполагает, что автордолжен был жить вМайнце, или его окрестностях. Кому бы ни принадлежал этот труд,во всяком случае, он остается одним из самых замечательных памятников исторической средневековой литературы; по свидетельству знатоков, язык его напоминает,собою лучшую эпоху классической литературы; самый обзор правления Гейнриха IVсделан мастерски, не представляя себе ничего подобного в хрониках того временя: [805] наконец не менее обращает на себя внимание нравственное значение писателя, имевшего гражданское мужество отстать от клерикальной партии и писать с похвалою о павшем величии в виду его торжествующих нравов. — Издания: Pertz. Monum. ХП, 268-283. — Переводы: Немецк. Jafle (Bеrl. 1858), в Geschichtsschr. d. (1. Vorzeit. Lief. 87. — Критика: Wattenbach, Deutschlands Geechichtsquel. 260 стр.