СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЛАВРЕНТИЙ МИЛЛЕР

СЕВЕРНЫЕ ИСТОРИИ

ИЛИ ДОСТОВЕРНОЕ ОПИСАНИЕ ВАЖНЕЙШИХ ПОЛЬСКИХ, ЛИВОНСКИХ, МОСКОВИТСКИХ, ШВЕДСКИХ И ПРОЧИХ ПРОИСШЕСТВИЙ

SEPTENTRIONALISCHE HISTORIEN, ODER WARHAFFTE BESCHREIBUNG DER FUERNEMBSTEN POLNISCHEN, LIFFLAENDISCHEN, MOSCOWITERTSCHEN, SCHWEDISCHEN UND ANDERN GESCHICHTEN

LEIPZIG, 1585

ЗАПИСКИ КУРЛЯНДСКОГО ГОФРАТА ЛАВРЕНТИЯ МИЛЛЕРА О ВРЕМЕНАХ СТЕФАНА БАТОРИЯ

После того, как (нынешний) король польский Стефан I, из рода Баториев в Семиграде, был, совместно с покойным блаженной памяти императорским величеством Максимилианом, предложен кандидатом при выборе в королевское достоинство, а такое предложение шло от господ Зборовских и их адгерентов (приверженцев), то названный король Стефан ни на что уже более не обращал внимания, как на то, чтобы поскорее забрать в свои руки скипетр польской державы, предупредив в том императора. И в самом ему не трудно было видеть, что, без решительного образа действий, нечего было расчитывать на успех. Будучи низкого звания, не располагая большими силами, имея за собою меньше других голосов, что бы он поделал против императора, если бы тот предупредил его своим появлением в Польше, поделал против такого могущественного государя, за которого стояли самые знатные лица Речи Посполитой, а также присоединенные к Польше земли пруские и ливонские с богатыми и сильными городами; без решительного образа действия он бы не совладал бы даже с московским великим князем, который при известных условиях мог бы иметь над ним перевес. На выборах, происходивших на открытом поле под Варшавой, большинство голосов пало на помянутого императора Максимилиана. Цесарцы сейчас же с выборного поля с триумфом поспешили в Варшаву (столицу мазуров [126] и местопребывание королевы); архиепископ гнезненский отслужил молебен (Те Deum laudamus) в соборе за благополучно оконченное избрание и публично оповестил и провозгласил Максимилиана королем польским. Но когда Стефан увидал, что император и не думает быть на правду королем, то, не желая отступиться от своего кандидатства, он, ни мало не мешкая, с не очень большою дружиною, вышел из своей земли и вступил собственною особою в Польшу. А так как Максимилиан, не смотря на многократные и усиленные просьбы поляков, не являлся в Польшу, по болезни-ли, как думают некоторые, или же Бог весть какие странные мысли имел в голове, потому Стефан и преклонил на свою сторону: великого маршала коронного пана Опалинского, великого подскарбия (казначея) Яна Дульского и великого канцлера коронного пана Яна Замойского. А поелику Стефан был человек не без образования и разумный, то он и сам, и при помощи названного великого канцлера, и при помощи Зборовских и их адгерентов, преклонил к себе умы и остальных польских сословий. Это ему тем легче было сделать, что поляки в глубине души не очень-то были склонны к немецкому народу; в те времена они больше льнули к венграм, которым подражали в одежде, оружии и нравах, больше чем мы немцы (благодаря Бога). К тому же Стефан обещал, а впоследствии подтвердил и присягою, что будет свято сохранять их отчасти варварские привиллегии, а также, что не будет обращать внимания на проделки некоторых знатных панов, совершенные во время междуцарствия.

Хотя некоторые из польских сословий не были довольны Стефаном и стояли за императора, но в конце концов и эта часть, как слабейшая, принуждена была пристать к Стефану, за исключением немногих, которые предпочли удалиться из отечества, чем изменить своему долгу и присяге, данной императору. Из числа таких немногих, знатный воевода серадзский пан Альберт Лаский отправился к императору и долго его просил, чтобы его величество не покидал их, а прибыл в Польшу. За это самое, король отобрал у Лаского его замок Ландскрону, который находился не подалеку от Кайсмаркта.

Московит также не упустил посылать свои великолепные посольства к императору с пожеланиями ему счастия, напоминал ему брать корону польскую и просил снова уступить ему добровольно половину Ливонии.

А между тем те, что были за Стефана, не спали, а живо поспешили свадьбой Стефана с сестрой покойного Сигизмунда-Августа и коронацией. Ибо эта королева была признана наследницей короны по смерти брата Сигизмунда-Августа; на ней-то и женился Стефан, а затем наступила коронация. Каждый, один за одним, [127] отставал от императора, а сердце и глаза обращал на Стефана. Провинции прусские и Ливония, однако, держались еще и надеялись на императора. Поэтому король Стефан сам сделал себя королем в Пруссии, а когда города Торн, Эльбинг, Мариенбург и прочие города королевской части Пруссии преклонил на свою сторону, то созвал сейм в Торне. А поелику московит ни мало не был доволен королем, напротив делал против него приготовления, потому и город Гданск также не хотел признать королем Стефана на том основании, что уже присягнул императору, а присяги никто не снимал с него. Король и начал советоваться с некоторыми польскими панами, как ему быть с городом Гданском.

Что касается до гданчан, то о них говорили, что между ними и королем были неоднократные переговоры, прежде чем дело дошло до осады их города, а для оправдания себя они публиковали печатно; о чем дело шло при этих переговорах, это каждый может прочитать. А как при подобных оправданиях, они начали упрямиться, потому король Стефан объявил их врагами отечества и обложил их город.

Но литовские сословия не были довольны таким поступком короля, не хотели ему прислать значительных подкреплений, уверяя, что им несравненно необходимее готовиться к войне с московитом.

Но соседи гданчан, воевода мариенбургский, пан Костка и абат оливский наводили короля по большей части на это дело, да и Эрнест Вайер говорил, что экспедиция эта будет легкою; все они получили за то справедливое от Господа Бога воздаяние. Ибо когда названный воевода, спустя некоторое время, вступил в спор с нынешним великим подскарбием (казначеем) коронным, паном Яном Дульским, в присутствии короля, то так уже полагался на свое большое значение и мнимую милость, что упрекал пана Дульского в низком происхождении и между прочим сказал, что никогда бы он, пан Дульский, не был возведен в такие достоинства королем Сигизмундом-Августом, если бы своих верных служб не исполнял преимущественно in adducendis mulierculis (доставлением женщин). В присутствии короля они схватились за сабли. Пан Дульский, по требованию великого маршала, должен был стать на колени и просить прощения у короля за то, что, в его присутствии, обнажил оружие, а пан Костка ни за что не хотел сделать этого (т. е. на коленях просить прощения у короля), потому и впал в большую немилость и тем причинил падение и свое и своих.

Эрнст Вайер, советовавший королю осаду, думал что пользуется большою милостью у короля, снисканною как при этой осаде Гданска, так и в московитских походах, и потому был и рад, и весел, [128] и до того уверен в королевской милости, что велел своему слуге подстеречь между Гданском и Оливою Пекарского, с которым был в ссоре из за ленных имений, и подло застрелить его, а по этой причине не уверен сойдет-ли ему благополучно с рук это убийство.

Но и этим абат оливский, Каспар Гечков (Getzschaw), хвалившийся, что он несколько лет был в лейпцигском университете и достиг самых высших достоинств, потерял всю милость при дворе, когда король увидел, куда он его вел. В великий четверг 1584г., ему приходилось совершать умовение ног своей монашествующей братии, он и вздумал подкрепиться для подобного труда в компании со своею обычною собутыльною братиею. Для того он и начал жарить себе угря особенным способом: обернул угря в сукно, смоченное мальвазиею, и держал его в горячей золе, обложенной кругом раскаленными углями. Когда угорь поджарился, застольники говорят: угорь не довольно прожарился, а он ответил, что у него есть достаточно полынного масла (полынной настойки), которое он привез из Франции от короля Генриха и которое хорошо помогает пищеварению. А так как он хотел быть алхимиком и занимался алхимиею, то и велел своему слуге и лаборанту, Шаллеру из Эйслебена, принести бутылочку с полынным маслом, находившуюся, как он сказал, на такой-то полке, и под таким-то номером. Неизвестно, ошибся-ли Шаллер, или же сам абат под указанным им номером поставил на место полынного другое вредное масло и забыл про то, но только когда Шаллер принес бутылочку с оным якобы полынным маслом, то абат по своему обычаю влил по нескольку капель этого масла сперва в свою рюмку, а потом и в другия рюмки. Все достаточно напились этого масла, так что абат и один гданский аптекарь умерли на третий день, а чрез неделю о Пасхе похоронили и всех 12 его собутыльников.

В то самое время, когда король стоял под Гданском, московит с большою силою вторгся в Ливонию, разгромил и опустошил почти всю страну, перешел также чрез Двину, большую реку, которая под Ригою имеет ширины до четверти немецкой мили.

Тогдашний администратор ливонский, Иоанн Ходкевич, увидев великую силу неприятеля, поспешил прибыть в королевский стан под Гданском и убедил короля бросить несвоевременную и безполезную войну и итти в Ливонию отомстить московиту, но, к сожалению, этого нельзя было тогда исполнить, как о том будет сказано ниже.

Между тем в то самое время, когда Ходкевич находился в королевском лагере, секретарь его, Иоанн Биринк из Брауншвейна, побудил нескольких добрых гезелей к войне, которые [129] снарядились и возросли численностию до нескольких сотен человек. Они отнимали у московита замок за замком, наконец, овладели замком Трейденом, который был крепостью и из которого они делали вылазки и защищали соседние замки и дворы.

А замок Трейден достался им хитростию. Биринк переодел несколько своих человек в платье тамошних мужиков (undeutsche Bawr — латышей), разузнав предварительно, что в замке гарнизон не велик, съестных припасов нет и в особенности нет дров. Вот он и навалил несколько телег дровами и посылает одну телегу в замок, а привезший говорит, что у него есть еще дрова и, коли они хотят получить дров, то могут купить у него несколько возов. В замке обрадовались, что дров добудут, и отворили замковые ворота пропустить возы; наехало возов пропасть и начали переодетые мужики ссору с теми, что караулили ворота, а ссорились до тех пор, пока подошли все остальные (стояли недалеко оттуда) и овладели замком.

После московит взял город Венден. Во время осады, некоторые знатные женщины и девицы из замка могли видеть какие тиранства совершались над старым и малым, сколько позора наносилось женщинам и девицам и как их после того разрубали саблями. Вот оне с несколькими мущинами и малыми детьми заперлись в венденском замке в сводчатой комнате, близ столовой магистра, забрали с собою, какие были, съестные припасы, исповедались и причастились и надели на себя лучшие платья и украшения. А когда они увидели, что московит уже берет и город и замок, тогда взяли на руки своих детей и посредством длинной лучины из окна подожгли порох, который оне заранее положили под сводом, друг друга благословили и, призывая Господа Бога, взлетели на воздух. Такой поступок навел ужас на соседние города и замки, и сами московиты весьма дивились ему. И хотя рижские богословы много проповедывали против подобного самовзорвания венденских женщин и девиц и осуждали оное, но, однакоже, пусть всякий рассудит, что им было делать при угрожающем посрамлении, после которого смерть все-таки заглянула бы им в глаза.

В то самое время, когда московит овладел и занял город и замок Венден, тот Биринк не бездействовал, а составил план отобрать со своею челядью город этот у московита. Собрались они ночью, в числе 400 человек, неподалеку от замка на том месте, где прежде шла сильнейшая пальба и которое московит снова укрепил деревянным больверком (тыном). Приставили они лестницы к стене в этом месте и, когда московиты предались сну, несколько человек взобралось по лестницам на стену. Московиты и не замечали, что на стене что-то движется. По [130] лестницам полезли и другие, овладели замком и бросились на город, прежде чем бывшие там московиты проснулись. Московит в поле плохой воин, но защищается в городах упорно, потому-то нападающим было много дела с московитами в городе. Московиты позапирались в каменных домах, окопались и забарикадировались, поразобрали черепицу с крыш, защищались этою черепицею и в то же время стреляли из ружей. Таким образом, весь следующий день до самой ночи бились немцы с московитами, пока с Божиею помощею все неприятели не были перебиты, сожжены в домах, а остальные взяты в плен.

Этот город Венден расположен красиво и весело. В орденские времена он был главным городом Ливонии и резиденциею гданского магистра. В городе находился красивый, большой замок, в окружности с четверть мили, и московит часто подступал к Вендену, но всякий раз был принуждаем к отступлению с потерею нескольких тысяч человек, так что Венден для московитов был местом вполне ненавистным и словом, и делом.

Как скоро король узнал под Гданском о бедствии, постигшем Ливонию, то, быть может, и отступил бы от этого города, потому что и литовцы, и многие польские паны склоняли его к тому, но он боялся людских наговоров и насмешек, и того, что гданчане, вследствие его отступления, могли бы через-чур уже возгордиться. А гданчане не так бы скоро склонились к миру, если бы в сильной вылазке под Дерсавом (Тчовом) не потеряли 3,000 мещан и хороших солдат и если бы не прибыли многие курфюрсты и князья, посланные от римской империи, чтобы серьезно уж приступить к заключению мира.

Условия мира были главнейшим образом к тому направлены, чтобы гданчане заплатили королю Стефану знатную сумму денег. Не касаясь событий, происходивших во время продолжительной осады Гданска, так как не имею в виду писать обстоятельную и обширную историю оной, не могу не упомянуть про смелый подвиг одного шкипера.

Когда поляки и венгры решились штурмовать блокгауз у Гданска, и когда часть их перешла через мост, перекинутый в етом месте, а другая шла еще по этому мосту, шкипер тот снял свой корабль с якоря, распустил паруса и пустил корабль при полном ветре к деревянному мосту. Те как то и не замечают, что плывет корабль и грозит им опасностью. Корабль налетел на мост и разрушил его: те, что шли по мосту, большею частию утонули, а, которые перешли, были перебиты или взяты в плен, а находившимся по сю сторону моста была отрезана дорога к отступлению.

Тщетно гданчане надеялись на помощь короля датского. [131] Воевода серадзский, Альберт (Войцех) Лаский, находившийся при императоре, тщетно писал им, что скоро прибудет к ним с 4,000 гофлейтов и с некоторым числом пеших кнехтов и, когда они узнают о его прибытии, то чтобы сделали вылазку с одной стороны, а он нападет с другой и, таким образом, принудит поляков к бегству.

По прекращении смятений в Пруссии, король написал ко всем кастелянам в Ливонии и администратору Яну Ходкевичу, напоминая им, чтобы они ободряли ливонцев и склоняли их к мужеству. В этих письмах король обещал сохранить и утвердить все распоряжения, донации и т. п., сделанные Ходкевичем и каштелянами, а также оказать милости заслуженным особам.

Скоро после того, коронные и литовские сословия одобрили и постановили предпринять поход и сборы против московита. Король, оставив в стороне ливонские замки, в которых находились московитские гарнизоны, направился на княжество полоцкое и на Великие Луки и скоро добыл их. Таким образом, поляки и венгры справедливою мерою воздали московитам за совершенные последними в Ливонии убийства, пожары и другия тиранства.

Одержав победу, король возвратился в Польшу, так как, согласно с уставом, подходило время собраться сейму в Варшаве. Сейм утвердил новые поборы и новый поход. На этом сейме находился турецкий посол, которого султан прислал поздравить короля с победою и поднести в подарок дорогую саблю с пожеланием, чтобы король употребил оную против своих неприятелей со славою и счастием. Вместе с тем султан жаловался, что казаки, проживающие по границам Молдавии и Валахии, ежедневно и в особенности, когда король в отсутствии, причиняют большие обиды молдаванам и валахам. Султан просит, чтобы казаков тех усмирить и казнить старшину их (гетмана), прозываемого Подковой, тем более, что Подкова этот пойман и находится в королевских руках. Султан приказал послу до тех пор не уезжать из Польши, пока сам собственными глазами не увидит, что Подкове отрубили голову. Если казнь не совершится, то султан будет считать это знаком презрения и неприязни к нему со стороны короля и не преминет тогда думать о воздаянии королю за то.

Этот Подкова был замечательный человек, одаренный необыкновенною силою. Новую, небывшую в употреблении, подкову он мог сломать руками, как какой прут. Этого-то Подкову пограничные казаки выбрали себе предводителем (гетманом) и жестоко били турок. Тогда король придумал, чтобы какие нибудь добрые приятели Подковы написали к нему письмо с приглашением приехать в условленное ими место для переговоров и в письме заверили Подкову, что король обещает сохранить за ним его честь и веру. [132] Подкова, как честный воин, верит и отправляется к этим своим добрым друзьям (не называю их из скромности), которые ему тотчас же и объявили королевское повеление оставить казаков и отправляться к его королевскому величеству, заверяя, что и волос с головы его не упадет. Подкова поверил, подвыпил с этими друзьями, и все они поехали в Польшу. Тут-то в совете и стали рассуждать как быть и какой ответ дать турецкому послу. Большинство было того мнения, чтобы послу вежливо отказать в его просьбе и не трогать Подкову, но король сказал: "Если Подкове ручались, что ему не сделают ничего дурного, то такое ручательство дано до прибытия турецкого посла и касалось лишь до его справедливых действий. Но, как теперь оказывается, что он действовал вопреки pacta foederis (мирных договоров), и султан на него сильно жалуется, то защищать нарушителя присяги и мира не подходит. Если же они хотят не трогать Подкову, то должны помнить, что турок в письме своем ясно дает понять, что на случай отказа, он уже отточил свою саблю. Если они не обращают вниманья на гнев, дружбу или вражду турка, то он, король, готов стать вместе с ними и против турка, как и против московита, жертвуя своим здоровьем и жизнию, но, однакоже, неблагоразумно вооружать против себя через-чур многих." Как только поляки уразумели, что дело это может вовлечь их в войну, то перешли на сторону султанского требования и не только не защищали Подкову, но всё единогласно осудили его на смертную казнь.

На этом же самом сейме король чинил земский суд и решил большое число важных дел, остававшихся нерешенными еще со времен короля Сигизмунда-Августа. Вместе с тем он издал новые хорошие учреждения (constitutiones) и, отменив устаревшие и непригодные законы, заменил их новыми. Между прочим он отменил закон, гласивший: если дворянин умышленно убьет мещанина или хлопа, то платит 20 коп грошей штрафу, и усилил наказание за убийство.

На этот же сейм прибыл снова из двора римского императора в Варшаву воевода серадзский пан Альберт (Войцех) Ласский. Он покорился королю, который его ласково принял и приветствовал так: "Si dominatio tua citius accessisset, melius fecisset, sed quia salua nunc advenit, ota gaudet Respublica (т. е. было бы лучше, если-бы ваша милость явилась ранее, но вся Речь Посполитая радуется, когда и теперь вы счастливо прибываете)." На следующий день Ласский принес присягу на верность, и снова занял место в раде (совете).

Московское посольство также находилось на оном сейме в Варшаве. Послы домогались, чтобы король возвратил великому [133] князю все завоеванное им в последнем походе, а великий князь заключит выгодный мир с Ливониею. Но король, догадавшись, что московит желает лишь выгадать время, чтобы укрепиться, дал послу такой ответ: «Если ваш великий князь домогается таких трудных и несбыточных вещей, то, очевидно, о мире он мало и думает; об этом им, послам, нечего и говорить, но пусть они только то скажут великому князю, что коли он взаправду хочет мира, то пусть дает посольству другия условия и совершенное полномочие. Он, король, будет ждать такое посольство в поле на московской земле и там сейчас же даст и ответ".

Когда турок успокоился казнию Подковы, а с гданчанами пришли к полному соглашении, и сейм единогласно постановил предпринять против московита поход и поборы, король в светлый понедельник св. Пасхи 1581 г. из Варшавы отправился в Мсибов и Гродну, а сословия распустил, дабы они вооружались у себя по домам.

Между тем пан Ласский с некоторыми другими польскими панами стал думать, как бы напасть на московита и со стороны моря. С королевского разрешения, послали они Лаврентия Миллера, доктора обоих прав, к королю шведскому и датскому разузнать какое бы участие они приняли в этом деле. Предположение было напасть на московита с моря, а для этого из за Норвегии и Корелии итти в Белое море будто в порт св. Николая и Холмогоры, а напасть на Соловецкий монастырь, куда, как слух идет, московский великий князь свез все свои сокровища; монастырь же хоть и укреплен, но гарнизона не имеет и потому может быть взят. Король датский отвечал, что он с московитом не только не находится в открытой вражде, но напротив имеет при нем в Москве свое посольство, потому, впредь до возвращения послов, ничего не может и сказать по этому делу. Но шведскому королю предложение это очень понравилось и он письменно дал такой ответ: Как его любезный зять, король польский, признает лучшим поступить, так и он не прочь поступить, а корабли, гавани, снаряды, съестные припасы и люди во всякое время имеются у него. Пусть король вспомнит, что его светлость Георг Ганс, пфальцграф рейнский, предлагал теже средства и пути, потому он, король шведский, и желает это дело со всяким старанием довести до конца.

В то время, когда пан Лаский и другие хлопотали об исполнении этих предположений, король в июне собирался итти прямо в московитскую землю и, оставив московские гарнизоны в Ливонии в стороне, осадить прежде всего Псков, что впоследствии и было исполнено. Приготовляясь к выступлению в поход, король дал денег на руки 4,000 татарам, чтобы они шли под предводительством старосты Черкасского (Вишневецкого), войною на московитов. [134]

Московит проведал про это, и дал тем же самым татарам денег вдвое больше, чтобы они шли войною против короля. Когда Черкасский прибыл на то место, куда были посланы его татары, именно на границу княжества Острожского, то татары ему изменили: к ним присоединилось еще несколько тысяч татар, и они задумали схватить Черкасского и выдать его московитам. Татары все полагали, что у Черкасского не много будет своего народа, а потому не могли воздержаться от грабежа; крестьяне князя Константина Острожского захватили в плен несколько грабивших татар, которые и выдали замыслы своей орды. Тогда князь Константин поспешил послать к Черкасскому несколько сот своих гофлейтов (надворного войска, конницы), да у Черкасского было своих хорошо обученых аркебузиров (пехоты, стрелков); с этим войском Черкасский и напал на татар. Татары, не привыкшие к польскому и немецкому строю, не смотря на свою многочисленность, были разбиты: множество их пало в битве, a прочие обратились в бегство. Не мало было взято в плен татарских князей и других. Но скоро они жестоко отомстили Речи Посполитой за это поражение. Проведав, что короля нет в крае, они внезапно переправились чрез Днепр, сожгли 24 города и множество деревень, захватили в плен несколько тысяч человек, угнали множество скота и всякой другой добычи. Татарин это такой враг, который расчитывает на бегство и на свою подвижность. Он неожиданно вторгается чрез границу с 15, 16 и более тысячами человек, хватает, кого не встретит, людей-ли или скот, уводит с собою и продает туркам. А как проведает, что на него идет погоня, то сейчас сворачивает на другую дорогу, на своих лихих конях делает по 30 и 40 миль в сутки; его не легко догнать, да он тогда и не останавливается .

Главнокомандующим войска, направленная под Псков, король назначил великого канцлера Яна Замойского, а такое назначение усилило зависть и вражду, которую питал пан Ян Зборовский к великому канцлеру. Этот Зборовский был искусный и опытный воин; он много способствовал избранию короля Стефана и был главнокомандующим в гданской экспедиции. Его оскорбило предпочтение, оказанное королем пред ним великому канцлеру, которому пристойнее было бы сидеть в канцелярии, а не предводительствовать войском. Точно также обижался назначением и воевода Подольска, тот самый, что в походе под Великие Луки и Заволочье искусно действовал и был опытным воином.

Не очень-то были искусны распоряжения великого канцлера, как то на деле оказалось: как пришлось действовать артиллериею, то ни пороху, ни снарядов не оказалось во всем королевском обозе. Пришлось с немалою опасностию посылать за порохом и [135] снарядами в Ригу за 50 миль. Если бы московит проведал про это обстоятельство, то пришлось бы полякам с потерею отступить от Пскова.

Полковник Фаренсбах осадил московитский монастырь Печоры, находившиеся недалеко от Пскова, и готовился взять оный штурмом. Но у монахов был гарнизон, они мужественно бились, а тут какой-то черт причинял неудачи осаждающим немцам и другим (монахи говорили, что их святая монастырская жизнь была тому причиною); они имели уже счастье в руках, и все-таки ничего не могли поделать с погаными чернецами, а те, что находились пленными в монастыре (между прочими племянник герцога курляндского), рассказывали, что монахи хотели было на другой день сдать монастырь, и с пленниками переменили обращение, хорошо угощали их, чтобы те заступились за монахов у своих земляков, но в эту самую ночь стража схватила какого-то ребенка, обходившего монастырские валы, и когда спросили ребенка, как он попал в монастырь, то этот ребенок отвечал: Господь Бог послал его в монастырь возвестить монахам, что у них крепкие стены, провианта, пороху и снарядов довольно, и бьются они невредимы, так что им за охота сдавать святой дом Божий немцам; пусть монахи продержутся три дня, тогда сами увидят, что неприятель отступит. Так и случилось, а дитя исчезло. Тогда монахи снова бросили пленных в тюрьму, со звоном и пением стали служить молебен, и в то же время открыли сильную пальбу по немецкому лагерю. После того они пожелали переговорить с королевскими людьми, вывели пленных немцев на вал, чтобы те говорили с королевскими. С королевской стороны выступил для переговоров венгерский полковник, по прозвании Борнемисса, а московитский полковник спросил его: "Какую такую обиду чернецы нанесли королевским людям, что они так осаждают и теснят монастырь? Коли королевские хотят быть настоящими воинами, то пусть свое мужество покажут под Псковом". Борнемисса отвечал на это: "Город Псков обложен великою силою и в скором времени с Божиею помощью будет в руках польского короля; пусть чернецы пораздумают: ведь ясно, что великий князь не придет им на помощь, так пусть они, чернецы, добровольно сдадутся королевскому величеству польскому, как христианскому государю, который не только будет хранить их свободу, но окажет им еще большую свою милость. Да и то еще непристойно, что они, чернецы, вопреки своего устава и ордена, действуют против королевских людей будто враги, либо воинские люди. Пусть-ка чернецы подумают о своем монастыре и поддадутся королю. Если не поддадутся, то королевские люди станут под монастырем еще с большими силами, чем теперь, тогда камня на камне не останется от монастыря и никто из [136] монахов в живых не останется, как то и было под Полоцком, под Заволочьем и под другими монастырскими замками во время прошлогоднего похода".

На это московит возразил: "Удивительно, как это королевские люди хотят рыцарствовать над этим монастырем; коли они хотят прославиться, то лучше бы им оставить бедных чернецов в покое и прежде овладеть Псковом. Коли они добудут, как желают, Псков и как скоро чернецы проведают, что Псков в королевских руках, то сами выйдут на встречу королевским и ключи принесут, а чтобы сдаваться до падения Пскова, то об этом раздумать еще надо, да оно и предосудительно чернецам. К тому же и то еще на мысль приходит, что обещаниям венгров верить никак нельзя: в Великих Луках обещали они дать московитам свободный выход, а как бедные люди стали выходить, то венгры бросились на них и часть убили, а остальных ограбили. И это было на правду так, король же отговаривался, что де то произошло без его ведома и приказа. А потому монастырские им не верят и стоят при своем, чтобы им биться до последнего человека, как то им и повелел Господь Бог в прошлую ночь. А чтобы королевские люди видели, что в монастыре довольно пороху и снарядов, то он, московитский полковник, сейчас прикажет сделать несколько холостых выстрелов".

Тогда Борнемисса сказал, чтобы не стреляли, пока он не отойдет к своим. Московит рассмеялся на это и сказал, чтобы он убирался поскорее. А те, что были в монастыре, открыли, такую пальбу, так начали звонить и кричать, и бросать огромные камни, что легко было видеть, имеют-ли они охоту сдаваться. Таким образом полковник Фаренсбах вместе с венграми оставили монахов в покое и принуждены были снять осаду.

Печоры — это монастырь, находящейся в миле расстояния от Пскова, там пребывают черные русские монахи греческой веры. Монастырь очень велик и там растут такие большие черные деревья, будто густой лес какой. Много там красивых зданий, а за первым валом выкопан глубокий и широкий ров, извне видны только крыши монастырских строении, и вообще монастырь может смело выдержать сильное нападение.

Под Псковом королевские люди не очень-то много славы получили: московиты делали смелые вылазки и показали, что у них довольно имеется хороших ратных людей. Московит сосредоточила во Пскове лучшие свои воинские силы и снабдил всякими снарядами и запасами, ибо всю свою надежду и утешение, счастие и несчастие возложил на спасении или падении этого города. В прошлом году московит не высылал в поле ратных людей и кто был в походе, тот знает, что в минувшем походе ни под Полоцком, [137] ни под Великими Луками, как и теперь под Псковом, московит не высылал своих ратников в открытое поле для отражения королевских людей, но все свои силы сосредоточил в городе, так что Псков, как свидетельствуют пленные, сделался Москвою и если бы королевские овладели Псковом, то овладели бы всем московским государством.

Город Псков находится в 50 больших милях от Риги; лежит он на прекрасной местности, окруженной невысокими плодоносными холмами, у красивой, богатой рыбою реки, из которой зимою, во время мира, отправляется до ста саней, нагруженных рыбою большею частию язи, окуни и корюшка, в Венден, Вольмар, Кокенгаузен и Ригу. Рыбу укладывают в большие сани, сделанные из широкого лыка, а укладывают ее живою слоями, пересыпая снегом. И хотя рыба замерзнет и в дороге пробудет суток двое, но, брошенная в воду вместе со снегом, оттаивает и оживает. Сам город велик, и как мне показалось, будет не меньше Парижа; он окружен довольно крепкими стенами, в некоторых местах в добрых три клафтера (сажени) шириною, укрепленными еще толстым частоколом, что для тех мест очень пригодно. Во Пскове много монастырей и церквей, с вызолочеными куполами, представляющими при солнечном блеске прекрасное зрелище. Выше было сказано, что королевское войско ничего знаменитого не совершило под этим городом; часть городских валов была пробита выстрелами; думали чрез эти проломы штурмовать город, но за валами находился крепкий деревянный больверк (частокол), так что из тех, которые чрез пролом бросились на штурм, не многие воротились обратно. При этом штурме был застрелен и убит знаменитый воин господин Бекеш, тот самый, который с королем Стефаном был в Семиградской земле и многия тяжкие войны вел. Как обыкновенно при осадах бывает, происходили под Псковом жаркие сражения: московиты крепко обороняли город и крепость, и ни за что не хотели выходить из них.

В то самое время, когда король польский пробовал своего счастья под Полоцком и Великими Луками в прошлогоднем и под Псковом в нынешнем походе, король шведский также не бездействовал, ибо оба эти короля породнились между собою (они были женаты на двух сестрах короля Сигизмунда-Августа), и пришли к соглашению между собою такого рода, чтобы сообща воевать с московитом и что который возьмет у московита, то тому и принадлежать будет. Вследствие этого король шведский послал военачальника своего, Понтуса де ла Гарди, со шведскими и немецкими конными и пешими ратниками в Финляндию, которому посчастливилось не только отобрать у московита завоеванное им в последние годы, но занять порядочный кусок, миль на сто, московитской земли, даже до [138] Корелии, при чем он взял славный замок этой земли, Кексгольмом называемый.

Летом, когда польский король стоял под Псковом, король шведский снарядил свои военные корабли в поход против московита. Когда множество кораблей со всех мест прибыли в Стокгольм и Кальмар, король приказал арестовать их; большая часть этих кораблей должна была плыть с его кораблями и помогать перевозке людей и провианта, а другая часть оставалась в порте, пока все войско не отплыло по назначению. Тогда он послал тайно господина Понтуса с войском и достаточным количеством снарядов к Нарве. Господин Понтус, 4 сентября 1581 г., направил к Нарве 24 больших картауны (осадные орудия) и из них 12 поставил против одной стороны города, а 12 других против другой стороны, и открыл огонь из них. После трехдневного обстреливания, городские стены пали и сравнялись с землею, так что гофлейты и пешие ратники могли идти на штурм. 6 сентября 1581 г., Нарва была взята штурмом, при чем погибло 5,000 человек молодых и старых. В городе они нашли порядочный запас припасов и, что странно, нашли пороху больше, чем сами употребили на стрельбу.

Господин Понтус немедленно же послал несколько войска к Ямгороду, милях в трех от Нарвы, где московиты имели склад своих товаров, отправляемых на мелких судах к Нарве. Шведы добыли Ямгород со всем, что в нем было, и направились к новому замку, который построил герцог Магнус, брат датского короля, когда был у великого князя. Замок этот лежал в красивой местности на берегу озера Пейпуса. Всем этим овладели шведы.

Замок против Нарвы есть крепость, расположеная на великой горе. Русские зовут эту крепость Ивангородом, купцы же называют ее русскою Нарвою, а самый город немецкою Нарвою. В Ивангороде находился гарнизон, состоявший из 3,000 московитов, не желавших сдаваться. Господин Понтус, предложив сдачу, дал им три дня на размышление, а по миновании этого срока, направил свои картауны на крепость и велел сделать залп на воздух поверх крепости. Московиты хорошо знали, что великий князь не приходил на помощь ни Полоцку, ни Великим Лукам, не придет и к Пскову, без всякого сомнения знали, что московитам был важен единственно Псков, могли также из крепости видеть, как обошлись шведы с московитами в Нарве, потому потребовали еще раз переговоров. Когда же им был дозволен свободный выход из крепости со всем тем, что могли унести на себе, то они и сдали весьма сильную крепость Ивангород господину Понтусу. Выходили они из крепости опечаленные, и когда им [139] пришлось проходить между двумя рядами шведских ратников, то никому в глаза не смотрели, а глядели на небо, и знаменовали себя, по их обычаю, крестом на лоб, грудь и оба плеча, наклоняли голову к земле и снова смотрели в небо. Их проводили до границы. В крепости нашли достаточно всякого провианта, но из больших орудий нашли не более шести, из чего можно заключить, какову силу неприятель сосредоточил в Пскове.

Господин Понтус оставил в живых двух знатных московитских бояр, которые обещали ему, что, если их приведут к некоторым замкам, то замки те непременно сдадутся шведам по их одному слову. Понтус и пошел вместе с теми боярами к Вейсенштейну, также хорошей и сильной крепости, и ему удалось взять таковую.

В то время, когда Понтус так счастливо вел войну, поляки все еще стояли под Псковом. Наступала зима. Понтус решился распустить свое войско до весны, но, проведав, что в польском войске ощущается большой недостаток в порохе и снарядах и что между пехотинцами, в особенности между кнехтами Фаренсбаха, свирепствует большая смертность, предложить свою готовность явиться на помощь полякам со своими людьми, порохом, снарядами и исправною артиллериею. Немцы и ливонцы советовали принять предложение, но поляки, думая, что предложенная помощь послужит к их ущербу, отвергли предложение Понтуса, предпочитая заключение невыгодного мира с московитом принятию помощи.

Если бы поляки сохранили заключенный союз со шведами, то не только бы добыли Псков, но и совершенно бы обессилили и уничтожили московитов, ибо послы казанских и астраханских татар прошлым летом были у шведского короля, принесли с собою богатые подарки и обещали напасть на московитов со стороны Астрахани, что и сделали, потому что в то время, когда швед стоял под Нарвой и воевал в этих местах с московитом, а поляк осаждал Псков и русские были угнетаемы со всех сторон, татары те напали на московитские земли, жгли, опустошали их и ушли с огромною добычею. А в то же самое время князь Христофор Радзивилл подходил к самой Москве, опустошил и сжег там целую область, московит же не смел и глаз показать.

Но поляки, как ни были плохо снабжены в своем лагере, но предпочли лучше перенесть недостатки, чем принять шведскую помощь. Дела с московитом пришли к тому, что начали переговаривать о мире. Прежде на варшавском сейме поляки и слышать не хотели о возвращении московиту завоеванных земель, а ныне радовались, что возвращением можно кончить дело. Мир, при посредничестве папского легата Поссевина, был заключен на таких условиях: король возвратить московиту недавно завоеванное у него [140] княжество Великие Луки, а московит за то уступить полякам всю Ливонию в ее прежних пределах, с тем, однакоже что московские люди имеют право забрать с собою из замков все, что касается военных снарядов и припасов. И этот мир был заключен на 10 лет, при чем было условие, что, если который из договаривавшихся государей умрет раньше истечения 10-ти летнего срока мира, то оставшийся в живых государь волен с землею и людьми умершего государя поступить как неприятель и пр.

Московитам этот мир был очень выгоден, но полякам не принес большой славы: они имели было московита точно в мешке, и последуй только разумному совету военных людей, озаботься в свое время устранением недостатка в порохе, снарядах и деньгах и не отвергай из высокомерия и из зависти шведской помощи, то, конечно, заключили бы мир на более почетных и выгодных для себя условиях.

Московиты из всех замков, уступленных полякам, увезли с собою значительные запасы и хорошие орудия, так что замки эти ныне стоят обнаженные и обезоруженные и невидно чем бы вновь и когда поляки желали и могли вооружить те замки. Поляки при мирных переговорах не только не обращали внимания на союз, перед тем заключенный ими со шведами, но напротив им прискорбно было, что швед столь мужественно и рыцарски отобрал у московита Нарву и другие замки, и они в мирный договор включили: если поляк или московит отберут у шведов Нарву, то другому вольно пробовать своего счастия на этот город и мир чрез то не будет считаться нарушенным. Король по этому поводу писал в Польшу к воеводам: Так как в пункте о Нарве сказано, что в случае если московит отберет эту крепость у шведов, то польскому королю предоставляется право отбирать оную у великого князя, чрез что мир не нарушается, и на оборот, то не будет-ли выгодно, королю предупредить московита и осадить Нарву прежде его. Но дело это отложили до тех пор, пока король отступит от Пскова и московиты очистят Ливонии.

Когда договорились о мирных условиях, король уехал от Пскова, поручив великому канцлеру войско и окончательное заключение мира. Мир был заключен 15 января 1582 г. Московиты очистили все города, замки и дворы в Ливонии и сдали их полякам, а все большие и малые орудия, порох, снаряды и провиант увезли с собою и бедные ливонцы, ненемецкие крестьяне (латыши и эстонцы), должны были усердно помогать им в этой перевозке.

После заключения мира, король чрез Ливонии отправился в Ригу, ибо хотя город Рига был передан магистром короне польской прежде всей Ливонии, однакоже город не согласился на [141] подчинение, прикрываясь римскою империею, тем не менее в конце концов Рига последовала за всею землею и не задолго пред тем поддалась, присягнув воеводе виленскому, Николаю Радзивиллу, как представителю короля польского. На минувшем сейме в Варшаве, при нынешнем короле, город Рига имел своего синдика и эльтермана малой гильдии. Там на сейме за несколько новых привиллегий, они поступились старыми вольностями в величайшему предосуждению потомства. Они принуждены были принять наместника в рижский замок и в магистрат королевского бургграфа, чрез что добровольно упустили из своих рук старую свободу и право судить дворянина, совершившего преступление в городе, и таким образом из вольных людей обратились на вечные времена в служилых рабов. Для предупреждения всех подобных Риге республик служит следующей приговор, оригинал которого можно видеть во всякое время у автора этой книги. Из приговора этого видно, как плачевно древний, знаменитый город Рига, не покорившися перед тем всей силе московита, чрез своекорыстие и честолюбие своих же представителей, был унижен и в настоящее время вынужден подчиниться принуждению, угнетению и подчиненности. Названный приговор гласит так (У Миллера приговор этот приведен на латинском языке; здесь он помещается в переводе на русский язык. Прим. пер.):

"Георгий, Божиею и священной римской церкви милостию, пресвитер-кардинал Радзивилл, постоянный администратор виленского епископства, князь Олыкский и Несвижский, его величества короля польского в Ливонии наместник.

Объявляем всем вообще и каждому порознь, кому о том ведать надлежит, что позван был к нам и суду нашему почтенный и благомудрый Каспар Берг, бургграф рижский, по жалобе на него благорожденного, нам милого Андрея Плесса, на обиды, учиненные ему и словом и делом. Срок явки его к суду истекает сегодня, а он не явился. Вследствие сего мы, с ассесорами и советниками нашими обсудивши, что отговорка, приводимая названным бургграфом при назначении ему первого срока о неподсудности его нашему суду, не имеет никакого значения, ибо его величество король, коего наместником мы состоим в здешней провинции, имеет полное и неоспоримое право судить бургграфа и все судные его дела. А поелику он на два вызова и позыва наши к суду не прибыл и сегодня во весь день не явился, потому мы объявили и объявляем его непослушным и не покорным, а по жалобе вышеназванного Андрея Плесса, принесенной нам, объявляем его, бургграфа, виновным. Во первых приговариваем его, чтобы он взял [142] назад свои лживые клеветы, на уплату всех каких бы то нибыло убытков, понесенных Плессом, а также и всяких потерь, какие бы он доказал понесенными в Германии от проволочки в здешнем городе, когда нанял было уже корабль для себя и имел все в готовности к отплытию. Наконец, по поводу нарушения общественного спокойствия и нанесенных обид, приговариваем названная бургграфа к денежной пени, которая имеет быть обращенною на снаряжение рижского замка, исполнение чего предоставляем нам и суду нашему. Дано и совершено и пр.

Этот кардинал — молодой, ученый и разумный князь; в молодости он учился в лейпцигском университете, за религиозные дела никого не преследовал и позволял покойно жить каждому. За многочисленные добродетели он достоин всяческой похвалы. И хотя он доброжелательствовал рижанам и хотел, чтобы они лучше устроились, но, однакоже, изменить того не мог.

Король, пробыв несколько недель в Риге, поручил ему ввести в Ливонии хорошую полицию и порядок, а папский легат Поссевин и другие иезуиты ежедневно твердили ему, чтобы он, во славу Божию, способствовал утверждению вновь католической веры в Ливонии и помогал распространению ее.

Король по этому поводу предположил: вместо архиепископа рижского и епископа дерптского поставить одного епископа на всю Ливонии, резиденция которого была бы в Вендене и чтобы епископ этот на свое содержание пользовался по своему сану доходами не с венденской области и ее замков, а с Вольмара, Трикатена, Буртнека и других урядов. Кроме того в Вендене предположено быть пробству, которое бы содержалось десятиною и др. доходами.

А так как, по смерти архиепископа, город Рига произвольно разрушил и присвоил себе епископскую собственность, в том числе и кафедральный собор, потому рижане должны собор передать снова королю и очистить для католическая богослужения.

Тут-то рижская община начала смекать, куда завело их искание личной пользы и удовлетворение личного честолюбия. Король, однако, не стал добиваться возвращения собора, а потребовал церкви св. Иакова на тот конец, что если он, король, или его наместник-кардинал, или кто либо другой из королевских прибудет в Ригу, то чтобы для них можно было иметь католическое богослужение, для которого при церкви будут состоять не более двух иезуитов.

Бедная община была очень огорчена этим требованием и собиралась то тут, то там, никак не хотела исполнить королевского желания, хотя и видела, что у короля довольно сил и в замке и в городе. В это самое время в Риге находился христианский благочестивый князь, герцог курляндский, тот самый, что [143] прежде был магистром тевтонского ордена и сдал Ливонию бывшему королю польскому Сигизмунду-Августу. К нему-то, как к своему бывшему властителю, и обратились рижане с просьбою дать им, ради Бога, добрый совета. Герцог, будучи королевским ленником, отвечал им: тяжело ему дать добрый совет, но он, герцог, советует всей общине обратиться к королю со всеподданнейшею просьбою и всем, старым и молодым, с женами и детьми, пасть к стопам его королевского величества. Он, герцог, сам пойдет к королю, и не сомневается, что король, когда увидит их ycepдие, то вспомнит свою присягу и обещание, заверенное своеручною подписью и печатью, оставить в Риге всех вообще и каждого в частности при аугсбургском исповедании, и склонится на их просьбы. Вследствие этого рижская община собралась в церкви св. Петра и тут постановила последовать герцогскому совету. Но их синдик с немногими другими пошли к королю вручить ключи от церкви св. Иакова; иезуиты, не мешкая, воспользовались вручением ключей и занимают церковь св. Иакова в присутствии синдика. Община между тем отправилась к королю, чтобы пасть к ногам его с просьбою не отбирать церкви. Но было уже поздно: церковь была уже передана. Так в религиозных делах была нарушена свобода рижан, утвержденная присягою, но и в делах политических эта свобода безпрестанно была нарушаема. Так один богатый и почетный бюргер, Дирик Фридрихсон, по ложному донесению, был, вопреки городских привиллегий, выдан головою пану Тройскому, каковую выдачу магистрат мог бы искусно отклонить, если бы имел мужество напомнить королю о городских свободах. Это, впрочем, было пропето им pro introitu (начало обедни), обедня-то (Messe) прозвучала им гораздо хуже.

В это самое время король имел в руках хорошее дело, но не смог сделать его. Было приказано объявить ненемецким мужикам (untetschen Bawren), которых зовут ливами (Luebischen) и эстонцами (Esischen), что его величество, король, жалеет их, видя как юнкеры (помещики) обратили их в прежния времена в своих крепостных людей, день в день и во всякое время принуждают их к работе без отдыха, а чуть который провинится, то бьют и истязуют их. Его величество король желает облегчить участь мужиков и учредить у них лучшие порядки, именно, чтобы мужики работали на помещика лишь известное количество дней, смотря по местным условиям каждого имения (ни один мужик в тех местах не имеет никакой земельной собственности, но все без исключения принадлежит юнкерам, которые могут согнать мужика с земли или перевести его, куда хотят) и чтобы мужики за провинности не подвергались телесным наказаниям, а платили денежные штрафы или несли другия какие взыскания. Но выборные [144] от мужиков пали в ноги королю и просили, ради Бога, оставить их при прежней барщине и при прежних наказаниях. Король должен был смеяться тому, что они упорнее стоят при своих варварских, скверных обычаях, чем рижане при своих старинных вольностях, и приказал оставить мужиков по их просьбе, при их прежних службах (барщине) и штрафах.

В настоящее время ненемцы — это крепостные крестьяне в Ливонии; в старину вся земля в Ливонии наследственно принадлежала им, но бременские купцы и шкиперы, лет за 500 тому назад, проведали положение Ливонии, и узнав, что в ней живет языческий, варварский и грубый народ, силою забрали гавани этой земли и на небольшом острове близ Риги, называемом Кирхгольм (гольм значит остров), построили церковь. После многих сражений с этим народом, они покорили его своей власти и некоторую часть его обратили в христианство. Когда они почти совсем овладели этою землею и нашли ее пригодною для себя, сюда прибыли многие из Вестфалии, пока наконец папа основал здесь тевтонский орден. В орден вступили большею частию вестфальские дворяне, да и по настоящий день наибольшая часть ливонских жителей, владеющие бедными ненемецкими крестьянами, все вестфальцы. Ненемцами ливонские мужики потому называются, что говорят своими особенными языками, не похожими ни на московитский, ни на польский, ни на какой другой язык. У них говорят не на одном, а на трех разных языках. Те, что живут под Дерптом называются эстами и язык их эстонский; живущие под Ригой – суть ливы и язык их называется ливским; третьи же куроны и их язык зовется куронским. Между ними существует древний род, встарину управлявший всеми ими, а потомки этого рода зовутся куронскими королями. В настоящее время эти короли не что иное, как богатые вольные крестьяне, и старшина их имеет всегда под своею властию лен из 100 крестьян Но поляки при последних смутах в курляндской епархии (об этом будет речь ниже), почти совсем уничтожили этих куронских королей.

Ненемецкий народ вообще народ очень варварский, скотский и глупый, одна половина его, правда, приняла христианство, но другая половина падает ниц перед каким ни попало отдельно стоящим деревом в поле и молится ему. Женщины в самую даже суровую зиму покрываются лоскутом синего или красного сукна, составляющим их одежду. Для украшения навешивают на себя медные кольца и раковины, а на ноги привешивают множество светлых побрякушек, так что их издали слышно, когда оне идут. Обувь себе они плетут из лыка, да и другия вещи плетут также из лыка. Поля они возделывают первобытным способом: имеют легкий плуг с небольшим железным сошником; [145] этим плугом, запряженным в одну мелкой породы лошадь, легко управляет всякий крепкий подросток-крестьянин, проводя мелкие борозды. Яровые они сеют не задолго перед Ивановым днем и раньше не сеют, потому что только с этого дня начинается тепло. Да и после этого времени по ночам падает холодная роса, днем же стоить такая жара, какая и в Италии не встречается, а дождя мало. В течение восьми недель яровые поспевают. Во время жатвы они устраивают в сараях сушильни, которые называют ригами (отсюда и город Рига получил свое название). Внутри сарая кладут большую каменную печь, на подобие хлебопекарной, топят эту печь, пока она не раскалится, тепло от этой печи держится дня два. До молотьбы развешивают в этой риге хлеб на длинных жердях, как переплетчики планируют бумагу, хлеб сушится тут, а после его молотят цепами, зерно выколачивается скоро и очень чисто. Их хлеба очень пригодны и на посев, и на солод; сохраняются они очень хорошо, потому на кораблях отправляются в Испанию, даже в Индию.

А пиво свое они варят так: берут булыжник, раскаляют его до красна и бросают в воду, смешанную с солодом и хмелем. Вода закипает и они бросают в нее раскаленные булыжники до тех пор, пока не увидят, что вода довольно кипела. Получается хорошее, крепкое пиво, нравящееся даже иноземцам.

Хотя король, в бытность свою в Риге, думал ввести нововведения в Лифляндии, но, однакоже, должен был отложить их до следующего сейма, который назначался в Варшаве на 4 октября 1582. На этот сейм должны были явиться и те лифляндцы, которые ходатайствовали о возвращении им имений, отнятых у них московитами.

Между тем король польский послал своего стольника (Kuchenmeister) италианца Доминика, а за тем в посольстве Христофора Варшевицкого к королю шведскому с письмом следующего содержания:

Король шведский благоволит вспомнить, что вся без исключения Ливония подчинилась наследственно короне польской и если недавно был заключен союз между шведским и польским государствами, направленный против московитов, то союз этот имел в основании ту мысль, что каждый из союзников может у московита отнять все то, что московит взял у него прежде. Швед достаточно приобрел в Финляндии, против чего поляк ничего не имеет, но когда польский король узнал, что швед подвинулся к Нарве, то предостерегает шведского короля, чтобы он не касался Ливонии, принадлежащей, как выше сказано, короне польской, достаточно, благодаря Господу Богу, сильной самой по себе. Король [146] шведский может, если желает, отбирать, у московита его земли как то делает король польский, но если король шведский овладел Ревелем и ныне взял обе Нарвы, Витенштейн, Везенберг, весь Вик, также Гариен и Вирланд с заложенными замками Гапсалем, Лотом, Леалем, взял области, почти самые лучшая в Ливонии, то таковые области король шведский должен уступить короне польской, получив справедливое вознаграждение за понесенные убытки, дабы не возникало никакой недружбы между обоими свояками.

Варшевицкий, посланный вслед за стольником, доверительно советовал королю шведскому согласиться на предложение могущественного и непобедимого короля польского и не давать себя проводить ливонцам, народу легкомысленному. Если король шведский желает сделать угодное польскому, то пусть старается искоренять немцев, а король польский также будет искоренять, чтобы избавиться от них. Этого искоренения желают многие коронные и литовские паны, как то можно видеть из речи подскарбия литовского пана Глебовича. Король шведский немедленно же дал знать ливонцам о сказанном ему на их счет Варшевицким, и не уважай король в нем посла, хоть и не рассудительного, то сделал-бы королю в Польше длинную реляцию о том.

Швед с обоими послами обращался по их достоинству: и с Варшевицким по его состоянии и званию, и с кухмистром, как с италианским кухмистром. Странным несколько казалось, что у короля польского не нашлось людей: по таким важным делам он послал италианского кухмистра. Швед не держал их у себя дома, а отправил в Польщу с письмом следующего содержания:

Королю польскому известно, что королю шведскому при бракосочетании его с королевною польскою была обещана знатная сумма денег в приданое и известно также, что Швеция дала в займы короне польской деньги под залог замков Руена, Каркуса, Гельмета, Эрмеса и др. Швед не получил ни приданого за женою, ни данных в займы денег, ни даже процентов с капитала не получил, а король польский все-таки владеет заложенными замками. Вследствие этого король шведский домогается своих денег вместе с понесенными расходами и потерями. А что швед занял Гапсал, Лот и Леаль, то ведь эти замки были заложены королю датскому. А когда московит позабирал все эти замки, причинив тем шведскому королевству много вреда, то никто не может вменять во зло шведу, если он свои убытки старался возместить на неприятеле, где только мог. К тому же он, король шведский, и его предки более сделали для Ливонии, чем поляки. Ибо если бы швед не стоял за Ревелем и не помог бы Вендену, то вся Ливония, по [147] вине поляков, подверглась бы мщению московита. О благодарности шведу и не думали, но еще шведские орудия задержали для Вендена. Шведский король хотя все это терпел, однако же, не молчал, но всегда своего требовал. Ныне король шведский был бы утешен, если бы его свояк, король польский, знаменитый своими воинскими подвигами, пришёл бы во всем к соглашению с ним, королем шведским, по родственному.

И то еще король польский благоволит вспомнить, что он со шведским вступил в союз против московита ради совместного нападения и общей прибыли: шведский не привычен к венгерским и италианским исключениям, условиям, предоставлениям и объяснениям, и утверждать, будто при союзе имелись в виду единственно наследственные московитские земли, а отнюдь не Ливония, нельзя, ибо того нельзя доказать ни единою буквою. Было бы очень нескромно со стороны шведского короля, если бы он предложил столь разумному польскому королю отдать ему то, что он добыл своим мечом. Словом, мнение шведского короля таково: он не только не уступит хоть бы пяди земли, но напоминает, чтобы ему отдали приданое и возвратили занятые деньги с процентами. И Господь Бог и весь свет не осудят, если шведский король будет домогаться своего другими средствами. Да к тому же, разве король польский не читал, как кимвры и готы вторглись в Италию, Рим разрушили и смелые подвиги совершили. Он ведь король тех самых народов и с Божею милостию владеет землями, которым присвоил титул королевства, а народ его, благодаря Господа Бога, имеет такое же мужественное сердце, какое было у его предков, чтобы не поддаться ни московиту, ни поляку.

Ответ этот задел за живое поляков, но те промолчали и не припоминали его.

В это самое время перемирие между Польшею, Ливониею и Москвой сохранялось до варшавского сейма, происходившего 4 октября 1582 г. На этом сейме большое московитское посольство подтвердило мир присягою.

Швед продолжал войну с московитом, но в поле ничего особенного между ними не произошло. Господин Понтус отправился в Швецию, а его наместник, которого он оставил под Нетенбуром (Орешек, сильная крепость, принадлежавшая московитам) вздумал испытать своего счастия, думая, в отсутствии Понтуса, дать доказательства своего прилежания. Но как он не имел на то ясного приказания и преступил пределы своего поручения, потому Господь Бог и не дал ему счастия, и он должен был отступить, не понеся, однако, потери.

После того московиты и шведы не раз заключали перемирие между собою – на два и на три месяца, московит всячески [148] уговаривал шведа уступить ему взятое, чтобы заключить пристойный вечный мир, но швед и слышать о том не хотел. Потому господин Понтус несколько раз делал походы даже до Блавенберга, но ничего особенного из того не выходило, пока наконец московит собрал много народа и двинул его в поле с большими орудиями, распустив слух, что идет под Блавенберг на богомолье каяться за смерть своего сына, которого не за долго до заключения мира он убил жезлом, на какой обыкновенно опирался.

Ревельцы и нарвцы не только не доверяли таким молитвам, но приняли особые предосторожности: подвинулись к Копорью, усилили гарнизоны в Нарве, Ревеле и других крепостях, ждали прибытия московита и изготовились.

Но московит, смекнув, что его замыслы и притворства разгаданы, с большим гневом отступил обратно, и то уже был его последний поход.

В июне 1582 г. король польский разослал сословиям Речи Посполитой приглашения на вальный (общий) сейм, имевший открыться в Варшава 4 октября того года по новому календарю, возимевшему свое начало около этого времени. Вместе с тем король сообщил сенаторам, что именно будет обсуждаться на сейме (literas deliberatorias) и какие предложения (propositiones) внесутся на обсуждение. Из таких предложении важнейшее было: Так как все мы смертны, то следовало бы при жизни короля подумать каким образом и кто будет править королевством по смерти нынешнего короля, дабы, при наступившем внезапно междуцарствии, сословия не были, как бывало до сего, разномысленны на счет выбора и дабы московит не имел причин и поводов предпринять что либо опасное и уничтожить таким образом приобретенное с таким трудом и издержками. Необходимо также подумать об упорядочении и администрации несчастной Ливонии, как равно и о татарах, которые в отсутствии короля причинили такой вред королевству, да и теперь снова появились на границах. Также необходимо немцев и некоторых венгерских гофлейтов, отпущенных из под Пскова, снова принять в службу и послать в Подолию для отпора тому врагу, татарам. Кроме того необходимо выдать жалованье не только войску, но и некоторым немецким князьям. А поелику двухлетний срок, по истечении которого, на основании польских статутов, должен быть созван сейм, минул, потому и напоминается сословиям, чтобы каждый лично и безотговорочно прибыл на сейм.

Когда все собрались, король думал, что сословия прямо и начнут с обсуждения внесенного предложения о наследстве короля, но вышло не так. Земские послы (на плохой латыни называемые nuntii terrestres по той причине, что их шляхта выбрала на сейм вместо себя от воеводств и каштелянств; их голос на сейме [149] имеет наибольшее значение) воспротивилось тому, говоря, что совещаться, при жизни короля, о наследнике ему противоречило бы их привиллегиям, свободам и древним обычаям. Они хорошо понимают в чем состоит мнение короля, но они вольные поляки: умрет король, будет и вольный выбор. Они сейчас же взяли в руки другия привиллегии, обвиняя короля, что он поступает вопреки тем привиллегиям и в особенности укоряли короля в том, что он стремится присвоить себе неподлежащую ему власть: помимо сейма и трибунала казнит польского шляхтича. Король на это возражал, что привиллегия, препятствующая королю немедленно же и по справедливости наказать совершенное преступление, есть языческая, нехристианская и варварская привиллегия. От этой привиллегии сословия перешли к другим, и земские послы настойчиво потребовали, чтобы король объявил желает ли он сохранять их свободы или нет.

Король хотел подробно изложить свое мнение по этому вопросу, но земские послы не дали ему и слова сказать, требуя от него категорического ответа (puram et rotundam declarationem).

Так прошло несколько недель, при чем ежедневно переговаривали с земскими послами ad partem, но ничего особенного из этого не вышло, за исключением только того, что король с сенатом чинил суд по земским делам и много дел на этот раз было покончено. Между прочим один знатный каштелян был обезглавлен за то, что за несколько лет пред тем (так продолжительно влеклось это дело) другого каштеляна порубил на мелкие кусочки, которые перемешал с месивом и бросил на съедение свиньям. Этот каштелян заседал в королевском суде в качестве ассесора и прежде чем был произнесен приговор над ним, прочие сенаторы сняли с него это звание, он должен был встать и идти за печку. За тем ему дозволили написать завещание, которое он и писал всю ночь, а ранним утром на другой день ему отрубили голову. После казни тело его положили на великолепную колесницу и друзья казненного с честию увезли колесницу.

Ливонским дворянам было предложено явиться на этот сейм. Каждый из них по одиночке и поехал по своей нужде с большими издержками, а пути было миль со сто. Но когда те дворяне изложили свое дело на сейме, то возникли споры между поляками и литовцами: литовцы говорили, что Ливония принадлежит им и их канцелярии, а поляки говорили, что принадлежит им. И та, и другая сторона имели свои резоны, но большая справедливость была, однако, на литовской стороне: за много лет до подчинения и соединения, ливонцы заключили союз с литовцами, и всякий раз, когда московит вторгался в Ливонию или предпринимал поход на ливонцев, литовцы действовали больше, чем поляки.

Когда подходило время закрывать, согласно устава, сейм, [150] то земские послы снова подняли вопрос по первому пункту, касавшемуся их привиллегий. Между послами было два выдающиеся оратора: Чарнковский и Немоевский. Последний сказал королю так: Я должен тебе, король Стефан, напомнить то, чего ты не знал или забыл: мы, поляки, нашим вольным выбором сделали тебя королем и имеем право (если бы к тому были непреложный причины) низложить тебя. Что же ты по настоящее время сделал? привел ты бунтовщиков к послушанию, а наших врагов принудил к миру? хорошо-ли ты правил государством? Милостивый-ли суд чинил, чтоб мы тебя могли за все благодарить. Незнаем какой тайный враг нашего отечества вкрался в твое сердце и обманывает тебя, когда ты поднимаешь вопросы, прямо противные нашим привиллегиям и твоим собственным обещаниям. Мы допускаем, что те, которые тебя обманывают, рады бы превознестись на счет ущерба земли и наших вольностей; допускаем, что они пытаются узнать сумеем – ли мы стать на защиту прав своих, но мы не только не надеемся, что ты, король, принесенную присягу и обещания нарушил с умыслом, но просим ради Создателя сохранить таковые. А чего от нас потребуешь и что согласно с заповедями божиими и нашими вольностями, мы обещаем тебе исполнять денно и ночно с послушанием, не щадя живота, имуществ и крови нашей.

Когда король чрез великого канцлера резко отвечал на эту речь и после неоднократных вопросов заявил, что остается при своем мнении, земские послы отошли от него, но чрез несколько дней снова все пришли к королю с жалобами, что они столь продолжительное время несут напрасно тяжелые расходы, надеясь на перемену мыслей короля, но как король остается при своем мнении, то и они с своей стороны не могут отступиться от всего земства и потому, не входя в дальнейшие разъяснения оного пункта, желают проститься с его величеством и не преминут протестовать. А что король так или иначе постановит до их удалении, то не будет иметь силы. Поелику же и нынешнее собрание прошло, не достигнув конца и безплодно, то и нечего это вписывать в сеймовые постановления. Тот же самый Немоевский прямо сказал королю: "Король Стефан, если ты сохранишь наши привиллегии, которые ты принял, утвердил и которым присягнул, то будешь нашим любезным королем. Если же нет, то будешь Стефан Баторий, а я Яков Немоевский". Таким образом ничего не постановивши, они разъехались в конце ноября.

Ливонцы усиленно ходатайствовали о возвращении им их имений, но ничего не добились: им сказали, чтобы они обратились к провинциальному ландтагу (сеймику), который будет происходить у них в Ливонии. Одно только они получили утешение: король [151] своею подписью и печатью заверил, что каждый из них может оставаться при аугсбургском вероисповедании. Вместе с тем король объявил им, что все пожалования (donationes) и подтверждения (confirmationes), данные архиепископом, магистром до маркграфа Вильгельма, а также королем Сигизмундом-Августом, будут сохранены. Такое письменное заявление ливонцы получили в самом конце сейма, когда земские послы начали разъезжаться и король садился на коня, а это для того, чтобы они много не возражали. Не успели они дойти до дома и прочесть заявления, король уехал. Великий канцлер проводил короля до первого ночлега, чтобы не было каких забеганий к нему. Когда канцлер возвратился, то ливонцы начали домогаться объяснений некоторых пунктов королевского рескрипта, именно: как следует понимать выражение до маркграфа Вильгельма: включительно или исключительно. Великий канцлер в утешение им, улыбаясь, сказал, что им нет поводов недоверять королю, что не только это сомнение, но и другия, если окажутся, его величество милостиво устранит.

Ливонцы не хотели доверять такому отпуску и разъяснению канцлера, напротив приняли то, протестуя; большая часть с огорчением отправилась домой. Часть же тех, которые служили королю в обоих походах, отправилась, по королевскому приказу, в Краков, где долго проживала и поразорялась. Наконец канцлер каждому, по его состоянии и заслугам, дал в Ливонии имения в ленное владение, инвеституру на которые они должны были купить в канцелярии дорогою ценою. Но когда они прибыли в Ливонии, то нашли, что часть дарованных им ленов состоит из песчаных холмов, где посева и десяти шефелей нельзя было сделать: никак эти лены не стоили тех денег, которые они заплатили за них в канцелярии. Я уж умолчу как они честили великого канцлера и секретаря Альберта Барановского за такие лены и сколько горя они перенесли. Другая же часть дарованных ленов находилась уже в бесспорном владении других лиц, так что кардинал (Радзивилл, ливонский администратор) такие новые привиллегии (т. е. инвеституры на лены) кассировал, как ex errore concessa (данные по ошибке), защищая права законных владельцев (legitimos possessores jure mediante). Другие же дворяне, как-то некоторые Икскули, Денгофы и иные знатных родов, не пожелавшие больше ездить на польском коне jutro, jutro (т. е. завтра, завтра и ничего больше), отправились к королю шведскому, у которого были хорошо приняты и одарены, хотя и служили не ему, а королю польскому, и присоединились не к Швеции, а к Польше.

В мае следующего 1583 г. король польский выдал дочь своего брата, Гизильду Баториеву, в замужество за великого канцлера коронного пана Яна Замойского, вследствие чего вражда и [152] зависть к канцлеру со стороны знатных польских панов не только не уменьшились, а еще более увеличились. Свадьбу праздновали в Кракове весьма роскошно в течение многих дней. Король и канцлер настаивали, чтобы венчание происходило с большим торжеством в католической церкви, но она ни за что не хотела согласиться на это, говоря, что лучше откажется от брака или даже самую смерть понесет, чем повенчается за паписткою обеднею, потому ее и должны были оставить при ее христианской твердости. При свадебных празднествах происходили великолепные турниры и зрелища (spectacula), а также московитский триумф, чему всему королевский секретарь Рейнгольд Гайденштейн составил особое описание для маркграфа Бранденбургского и герцога прусского и напечатал, не объявляя своего имени (то была брошюра: Epistola В. Н. I. R. ad Greorgium Fridericum Marchionem Brandeburgensem in Prussia Ducem. Прим. пер.).

В то время, когда происходили свадебные банкеты, ландтаг (сейм) в Риге занимался плачевными ливонскими делами. Кардинал Радзивилл был королевским председателем ландтага, и при нем находился присланный коммисар Станислав Пэнкославский.

Кардинал открыл ландтаг заявлением, что он, кардинал, получил от его королевского величества поручение учинить это собрание и совещания совместно с ливонским земством, каковое поручение охотно исполняет. Из присланной ему капитуляции он, кардинал, между прочим, усмотрел, что его королевское величество обещал предоставить свободу аугсбургскому исповеданию, каковому обещание он, кардинал, сочувствовать не может ни по совести, ни по своему сану, ни по должности, и хотя не может прямо воспротивиться королевскому обещанию, но не соглашается на оное и не преминет протестовать против оного в законной форме перед сеймом. Что же касается до прочих требований его королевского величества, то он, кардинал, готов с прилежанием, на сколько может, исполнять оные и напоминает земству (т. е. дворянству), чтобы оно приняло к сердцу отеческую заботу его королевского величества и всеподаннейше положиться на его милостивые мероприятия, совершить которые он предположил в Ливонии.

Самое важное и прежде других заявленное королевское распоряжение было такое: его королевское величество, по важным причинам, все пожалования ленами, донации и заставы замков, дворов и усадеб в Ливонии, совершенные бывшим ливонским администратором Иоанном Ходкевичем и не получившие специального утверждения со стороны короля Сигизмунда-Августа, признает не имеющими силы; все же прочия пожалования ленами, совершенные прежними ливонскими властителями до архиепископа маркграфа Вильгельма (не [153] включительно, однако, по вполне основательным причинам) должны сохранятся в их силе.

Его королевское величество признает также необходимым следующее: многочисленность замков в Ливонии в военное время приносить более вреда, чем пользы, так как московит есть такой враг, который легко преодолевается в открытом поле, но как только он начнет забирать замки один за другим, как то и бывало, то при осаде в замках держится крепко и не легко вытесняется из них. Вследствие сего господа юнкеры (помещики) должны свои замки срыть, оставив для жительства лишь нижние этажи, оградив их лишь деревянным забором. Его королевское величество желает сам свои собственные казенные замки уничтожить и подать начало этому делу.

А для того, чтобы знать кому, какие поместья и по какому праву принадлежат, необходимо произвести ревизию во всей Лифляндии, при чем каждый владелец обязан доказать свои права на владение грамотою с печатью, а где таковые грамоты во время войны утеряны или сгорели, то право на владение должно быть доказано присягою как самого владельца, так и трех дворян, свидетельствующих это право.

Ландтаг (gemeine Landschaft, общее земство, т. е. дворяне) по обсуждении этих предложений, подал такой письменный ответ на оные с изложением своих нужд: За то, что королевское величество снова милостиво заявил о намерении оставить и сохранить в лифляндской провинции аугсбургское исповедание, они (общее земство) приносят всеподданнейшую благодарность, не сомневаясь, что Господь Бог тем паче благословить короля. Вместе с тем общее земство покорнейше просить господина кардинала милостиво отменить свою ревность, ради исполняемой должности. Ибо его княжеская милость в этой земле не состоит ни наследственными владельцем, ни патроном церквей, а лишь наместником (locum tenens) его королевского величества. Аугсбургское исповедание в здешних местах у старых и малых, благодарение Богу, так распространилось и укоренилось, что никто и не знает другой религии или исповедания.

Что касается до заявления его королевского величества о том, что жалованные грамоты с печатями бывшего администратора на пожалование, лены и заставы, не получившие специального утверждения короля Сигизмунда-Августа, должны потерять силу и быть уничтоженными и кассированными, то общее земство полагает, что если бы его королевское величество надлежащим образом знал истинное положение вещей, как они были, то оставил бы их в прежнем виде. Ибо покойный администратор был назначен королем Сигизмундом-Августом с полною властию и прислан правителем в [154] Ливонии и раздавал лены не так, чтобы зря одному там, а другому в другом месте по произволу, а раздавал по крайней необходимости. Когда московит делал безпрерывные вторжения, то блаженной памяти администратор раздавал некоторый усадьбы в лен добрым и честным людям, которые мужественно вели себя против врага, в пример и поощрение другим. А также во время войны, когда иноземные наемные ратники требовали уплаты жалованья, а в Ливонии был недостаток в наличных деньгах, а из Польши денег присылалось еще меньше, тогда он раздавал ратникам вместо наличных денег кому усадьбу, а кому и больше, смотря по количеству долга и по человеку, вместо того, чтобы выдавать последняя деньги; бывало и так, что закладывались некоторые усадьбы, чтобы получить наличные деньги. Если в настоящее время только те, которые получили подтверждение, останутся при своих владениях по прежнему, а другие будут отрешены от владения, то земство находит, что это будет и несправедливо, и безжалостно. Ибо те, которые не искали никакого подтверждения, полагались на свои верные службы, всем известные, а равно полагались на полную власть, которую имел покойной Ходкевич. Да и у кого из них было столько денег, чтобы за 100 миль ехать к королю и нести издержки, которых не стоит и весь жалованный заклад. Но и нынешний король, когда стоял под Гданском, а московит ломился в край, то писал каштеляну Якову Фюрстенбергу (письмо и поныне цело), чтобы ободрять ливонцев и побуждать их к стойкости. А в письме том его величество обещал: сохранять все прежния пожалования и награды и кроме того заслуженных лиц иметь в своей особенной милости. Точно также его величество король писал наследникам Ходкевича, чтобы они сохранили грамоты и печати покойного отца своего. Вследствие сего общее земство всепокорнейше просит князя наместника милостиво вспомнить и про то еще, что он исполняет такую должность, чтобы вместо его королевского величества многие предметы устроить и распорядить, на которые в последующее годы потомство ссылаться будет. Да поможет же он и советом и делом, дабы распоряжения, грамоты и печати, данные его предместниками, покойным Ходкевичем, а также его, кардинала, отцем Николаем Радзивиллом, князем на Олыке и пр., равно уполномоченными короля Сигизмунда-Августа послами и коммисарами, не были отменяемы и уничтожаемы. Что касается до грамот и печатей его княжеской милости кардинала, его разрешении и запрещении, касающихся до земли, то земство также просит, чтобы все сделанное или установленное или утвержденное его, кардинала, властью не было уничтожаемо или отменяемо королем или польскими сословиями после того, как его княжеская милость, кардинал, отбудет из края. [155]

Не могло общее земство (ландтаг) согласиться и на то, дабы пожалование ленами и другия грамоты и печати бывших ливонских властителей имели силу лишь те, которые были даны исключительно до архиепископа маркграфа Вильгельма. Ибо что касается до этого покойного архиепископа, то корона польская явилась бы весьма неблагодарною к нему, если бы признала его грамоты и печати не имеющими силы и подлежащими уничтожении, ибо он был первою причиною того, что Ливония подчинилась его другу, королю Сигизмунду-Августу. Не много-бы благодарил за подобное распоряжение курфирс Бранденбурский и не много бы оно снискало себе чести и славы. Да и следующие господа магистры, Генрих Гален, Вильгельм Фирстенберг и Вильгельм Кетлер, нынешний герцог курляндский, будучи господами и неоспоримыми начальниками земли, не опровергали и не отменяли грамот и пожалований того архиепископа, напротив утверждали их.

Было бы крайне неприятно слышать, что король польский уничтожает силу грамот и печатей тех властителей, которые их дали, ибо они были властителями земли, когда полякам и неснилось даже, чтобы Ливония попала им в руки, и уже тогда существовали грамоты и пожалования Газенкампа, Галена и Фирстенберга.

Было бы крайнею неблагодарности и забывчивостию, если бы подвергнуть сомнению или разбору грамоты и печати последнего магистра, ныне правящего Курляндиею герцога. Ибо названный герцог добровольно, никем не принуждаемый, уступил и передал всю Ливонии короне польской и между прочим с тем условием, чтобы все привиллегии, данные магистром, имели всегда силу и значение и были сохраняемы. Если бы в настоящее время подвергли рассмотрению и отмене грамоты и печати, пожалование ленами и свободы, когда герцог, добровольно сдавший весь край короне польской, еще жив, то какого бы утеснения и покровительства от короля могло ждать ливонское земство, когда этот благочестивый, почтенный и преклонных уже лет герцог (да продлит Господь Бог ему жизнь) сложит свою голову? Теперь еще несколько стыдятся, а ведь тогда и всякому стыду конец будет.

Вследствие этого ландтаг, ради Создателя, просит, дабы его княжеская милость не приводить в исполнение королевского предположения, а представил бы при покорнейшей просьбе земства, чтобы его королевское величество более милостиво отнесся к ливонцам и не причинял им, столь радовавшимся победами его величества, крайнего огорчения, а обратил бы внимание на то, сколь много лишившиеся крова бедные, вдовы и сироты денно и нощно молились Господу Богу о даровании победы и счастия его королевскому величеству в надежде, что с победою его величества им будут [156] возвращены их имения. Если его королевское величество останется при своем, то не только многия сотни вдов и сирот не получат того, что им следует к возврату, но и несравненно большее число вдов и сирот, которые при их упомянутом враге спокойно владели своими усадьбами, впадут в нищету при исполнении королевского предположения, и заключенным миром не только не будут утешаться, но будут ужасаться этого мира, а королевскую честь и хвалу будут тушить у иноземных государей и господ и во всех христианских сердцах. И подобные тиранские поступки некоторые будут проклинать, а прежние молитвы лишившихся крова подданных и несчастных пленников в Москве заменятся в проклятия и жалобы, и, быть может, все прежнее счастие переменится и поворотится в несчастие.