ФРАНСУА БЕРНЬЕ

ИСТОРИЯ ПОСЛЕДНИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПЕРЕВОРОТОВ В ГОСУДАРСТВЕ ВЕЛИКОГО МОГОЛА

HISTOIRE DE LA DERNIERE REVOLUTION DES ETATS DU GRAND MOGOL

Королю

Сир,

индийцы желают, чтобы разум человека никогда не мог стремиться к серьезности и чтобы он всегда оставался детским в том отношении, что для того, чтобы вытянуть из него что-нибудь, о его развлечении надо заботиться почти так же, как и о его применении; это могло бы иметь место с точки зрения всех этих азиатов. Но, согласно великим вещам, которые я слышу всюду во Франции от ее Монарха, от Ганга и Инда, от Тигра и Евфрата и до Сены, я с трудом могу вообразить себе, чтобы это было общей максимой; по крайней мере, я не побоюсь представить ему эту историю, поскольку мне кажется, что она будет способна дать несколько часов развлечения королю, который мог бы иногда позволить себе расслабиться, отвлекшись от серьезных занятий — не только потому, что трагедия, которую я здесь представил, — столь недавняя для одного из величайших театров мира, но потому, что она представляет все разнообразие множества мощных и необычайных крушений, которые коснулись одного из самых знаменитых царских семейств Азии.

При всем том я ничуть не сомневаюсь в том, что стиль не будет слишком суровым, а речь будет, быть может, не слишком упорядоченной; надеюсь, однако, что Его Величество занимается не только предметами, которые он считает относящимися к делам чрезвычайным, и что за то продолжительное время, в течение которого я был странником в мире или посланником при одном из иностранных дворов, мой язык стал наполовину варварским; впрочем, коль скоро я не полагаю для себя возможным зайти так далеко, чтобы предстать перед Его Величеством с пустыми руками, полагаю нижеследующим представить в некотором роде [124] сказание о моей жизни за все те годы, которые я провел за пределами Королевства, ибо как бы я ни был далек от него, я всегда помнил, что у меня есть Государь, коему в качестве повествователя я остаюсь

Его Величества
Смиреннейшим и всепокорнейшим подданным и слугою
Ф. Бернье [125]

К ЧИТАТЕЛЮ

Я намеренно не буду говорить о нравах и обычаях, духе и интересах моголов и индийцев; я постараюсь лишь познакомить с делами и событиями, во-первых, описывая гражданскую войну и перевороты, в которые были втянуты все важнейшие персоны государства, прилагая к тому же карту стран, дабы позволить лучше понять то, о чем говорю, отнюдь при этом не претендуя на то, чтобы обращаться к ним [этим событиям] для уточнения, но всего лишь для того, чтобы описать их не хуже, чем предшественники; во-вторых, сообщая нечто о наиболее значительных вещах, кои произошли со времени окончания войны до моего отъезда; в-третьих, при помощи писем, которые мне кажутся необходимыми для моих целей, если мне выпадет счастье иметь успех, это придаст мне смелости выпустить в свет мои письма о путешествиях и передать из Персии краткий очерк истории самых древних и наиболее значительных владык Кашмира, которые действовали по приказам императора Джахангира, сына того великого Акбара, который сумел ловко овладеть этим царством. [126]

ИСТОРИЯ ПОСЛЕДНИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПОТРЯСЕНИЙ В ГОСУДАРСТВЕ ВЕЛИКОГО МОГОЛА

Желание увидеть свет побудило меня отправиться в Палестину и Египет, но не позволило остановиться на этом; у меня возникло намерение ознакомиться с Красным морем с одного конца его до другого. Я выехал из большого города Каира, где я прожил более года, и в 32 часа караванного пути добрался до Суэца, где сел на галеру, доставившую меня через 17 дней в порт Джидду на расстоянии полудня пути от Мекки. Тут мне пришлось против ожидания и вопреки обещанию, данному мне беем Красного моря, высадиться на эту якобы священную землю Магомета, куда не смеет ступить нога христианина, если он не раб. В Джидде я пробыл 34 дня, после чего сел на небольшое судно, которое через две недели доставило меня вдоль берегов Счастливой Аравии ¹ в Моху (Моку), вблизи Баб-эль-Мандебского пролива. Оттуда я собирался проехать на остров Массауа (Массову) и в Аркико, чтобы затем добраться до Гондэра, столицы страны Хабеш, или Королевства Эфиопии. Однако я узнал, что, с тех пор как вследствие интриг царицы-матери все португальцы там были перебиты или изгнаны вместе с иезуитом-патриархом, привезенным ими из Гоа, для католиков там стало небезопасно; один бедный капуцин даже лишился головы в Суакине (Суакене) за то, что хотел проникнуть в страну. Правда, выдавая себя за грека или армянина, я рисковал меньше, и, если бы царь нашел, что я смогу ему быть в чем-либо полезен, он дал бы мне землю для обработки при помощи рабов, которых я мог купить, если бы имел деньги. Но при этом меня неизбежно принудили бы жениться, как недавно заставили это сделать одно духовное лицо, проникшее туда под видом греческого врача, и уже потом никогда не позволили бы покинуть страну. [127]

Эти соображения, а также еще и некоторые другие, о которых я, может быть, скажу в дальнейшем, побудили меня изменить планы. Я сел на индийский корабль, проехал через пролив и двадцать два дня спустя прибыл в порт Сурат в Индостане, в империи Великого Могола. Там, как я узнал, царствовал в то время Шах-Джахан (Шах-Джехан), что значит «царь мира». Как гласила история страны, он был сыном Джахангира (Джехан-Гира), т.е. «завоевателя вселенной», и внуком Акбара, по-нашему «Великого». Через Хумаюна (Гумайона), или «счастливого», приходившегося отцом Акбару, и через других предшественников он был десятым потомком того Тимур-Ленга, что означает «хромой государь» (мы его неправильно называем Тамерланом), который так прославился своими победами и женился на своей близкой родственнице, единственной дочери царя народов Великой Татарии, именуемых моголами. Они дали свое имя чужестранцам, нынешним властителям Индостана, страны индусов, или индийцев; однако разные должности и высокие звания, даже в армии, не всегда занимают лица монгольской расы; часто они достаются представителям других народностей, пришельцам из разных стран, преимущественно персам, иногда арабам или туркам. В настоящее время, чтобы считаться моголом, достаточно быть белолицым иностранцем и магометанином; от них отличают индусов, язычников с темной кожей, и христиан из Европы, которых называют «франги».

По прибытии я также узнал, что этот «царь мира», Шах-Джахан, более семидесяти лет от роду ², имеет четырех сыновей и двух дочерей. Несколько лет назад он всех четырех своих сыновей сделал вице-королями, или губернаторами, четырех самых крупных провинций, или королевств. Менее чем за год до моего приезда он тяжко заболел, и уже думали, что он не поправится. Это обстоятельство посеяло раздор между четырьмя братьями, которые все претендовали на престол, и между ними возгорелась война, [128] тянувшаяся около пяти лет, которую я и собираюсь описать, так как был очевидцем некоторых из важнейших событий и восемь лет состоял при дворе. Судьба и скудость средств, оставшихся у меня вследствие встреч с разбойниками, и расходов, вызванных столь продолжительным путешествием, после сорока шести дней пути от Сурата до Агры и Дели, столиц империи, принудили меня поступить на службу к Великому Моголу в качестве врача, а немного спустя другое приключение привело меня на службу к Данешменд-хану, ученейшему человеку Азии, занимавшему должность «бакши», или главного начальника кавалерии, и бывшему одним из самых могущественных и уважаемых эмиров, или князей, при дворе.

Старший из этих четырех сыновей Шах-Джахана назывался Дарой, т.е. Дарием, имя второго было Султан-Шуджа (Султан-Суджа), что значит «храбрый государь», третий был Аурангзеб (Ауренгзеб), «украшение трона». Последний был Мурад-Бахш (Морад-Бакш), что означает «исполненное желание» ³. Из двух дочерей старшую звали Бегум-Сахеб, т.е. «главная принцесса», а младшую Раушенара-Бегум — «сиятельная принцесса», или «светозарная принцесса». В обычае страны давать такие имена принцам и принцессам. Так, жена Шах-Джахана, столь прославленная за свою красоту и за гробницу, которая с большим основанием заслуживает быть причисленной к чудесам мира, чем неуклюжие громады и груды камней Египта, называлась Мумтаз-Махал (Тадж-Магал), т.е. «венец сераля», а жена Джахангира, столь долго управлявшая государством, пока ее муж проводил время в пьянстве и всяких увеселениях, сперва называлась Hyp-Махал (Нур-Магал), а позднее Нур-Джахан-Бегум — «свет сераля, свет мира». Причина того, что принцев и принцесс зовут такими именами, а не по названию земель и княжеств, как в Европе, заключается в том, что вся земля государства принадлежит падишаху; в [129] Индии нет графств или княжеств, имена которых могла бы носить знать. Представители знати состоят на жалованье, которое они получают наличными или доходами с земель и которое падишах волен назначать, увеличивать, сокращать и отнимать по своему усмотрению. Поэтому и эмиры носят только такие имена: один, например, зовется Раз-Андаз-хан, другой — Сафе-Чекен-хан, третий — Барк-Андаз-хан, или Дианет-хан, Данешменд-хан, Фазл-хан (Фазел-хан), т.е. «громовержец», «разбивающий ряды» (врагов), «метатель молнии», «верный князь», «ученый», «совершенный» и т.д.

Дара не был лишен хороших качеств: он был любезен в разговоре, находчив, очень вежлив и чрезвычайно щедр; но он был слишком высокого мнения о своей особе, считал себя мастером на все руки и не мог себе представить, чтоб кто-либо мог ему давать советы. Он весьма неделикатно разглашал имена тех, кто давал ему советы, так что даже наиболее преданные ему люди неохотно рисковали раскрывать перед ним интриги его братьев. Кроме того, он был очень вспыльчив, угрожал, оскорблял и наносил обиды даже самым высокопоставленным эмирам, или князьям; но затем гнев его угасал так же быстро, как пламя соломы. Хотя он был магометанином и выполнял публично обычные церемонии религии, тем не менее в частной жизни он был язычником с язычниками и христианином с христианами. Около него постоянно находились так называемые пандиты, или языческие ученые; он им давал весьма значительные пенсии, а они (как говорят) внушали ему идеи, противоречащие религии страны; их я коснусь в другом месте, говоря о религии индусов, или язычников. С недавнего времени он весьма охотно выслушивал достопочтенного отца Бюзе, иезуита, речи которого ему начали нравиться. Однако некоторые говорили, что в сущности у него вовсе не было религии и что все его поступки в этом отношении не более как любопытство и забава или, как говорили другие, политика, средство привлечь к себе христиан, довольно многочисленных в его артиллерии, и особенно заслужить любовь раджей, т.е. языческих властителей, данников империи, чтобы в случае надобности иметь их на своей [130] стороне. Как бы то ни было, это не очень подвинуло его дела; напротив, как мы увидим дальше, это послужило предлогом Аурангзебу отрубить Даре голову, обвинив его в том, что он был кафиром, т.е. неверным, язычником, человеком без религии.

Султан-Шуджа был приблизительно такого же нрава, что и Дара, но он был более скрытен и тверд, более ловок и умел лучше вести себя; он был вполне способен успешно проводить интриги и умел потихоньку привлечь к себе друзей посредством подарков, которые он делал важным эмирам, особенно влиятельным раджам, как например Джасвант Сингху (Джессомсенгу) ⁴ и некоторым другим. Зато он, пожалуй, слишком предавался удовольствиям, имел неимоверное количество жен и, попадая в их среду, дни и ночи проводил в попойках, пении и танцах; он дарил им богатые одеяния, увеличивал или сокращал по своему усмотрению их пенсии. Трудно было заслужить его милость тем, кто старался извлечь его оттуда. Вследствие этого дела иногда у него подолгу оставались без решения, и у многих пропадало желание с ним связываться.

Он перешел в религию персов, хотя Шах-Джахан и все его братья принадлежали к религии турок. Магометанство распадается на несколько сект; это побудило знаменитого шейха Саади, автора «Гулистана», сказать в двустишии: «Я — дервиш и любитель выпить, у меня как будто нет религии; меня знают все семьдесят две секты». Но среди этих сект имеются две главных; их сторонники — смертельные враги друг другу. Первая — секта турок, которых персы зовут османлу, как бы сторонниками Османа, так как турки считали его истинным и законным преемником Магомета, великим халифом, или первосвященником, который один имел право толковать Коран и разрешать затруднительные случаи, встречающиеся в законе. Вторая — секта персов; их турки зовут «шия», «рафези», «али-мердани» (раскольниками, еретиками, приверженцами Али), ибо они, в [131] отличие от турок, полагают, что эта преемственность и первосвященническая власть, о которой я только что упомянул, принадлежала всецело Али, зятю Магомета. Султан-Шуджа перешел на сторону этой секты из государственных соображений: так как все персы — шииты, а они или их дети являются большей частью самыми могущественными при дворе Могола и занимают важнейшие должности в государстве, то он надеялся, что при случае они все перейдут на его сторону.

У Аурангзеба не было ни такого изящества ума, ни такой поразительной приветливости, как у Дары; но он казался более рассудительным, хорошо разбирался в людях, умел выбирать тех, которых хотел использовать, и знал, кого и когда осыпать щедротами. Он был скрытен, хитер и до такой степени лицемерен, что долгое время прикидывался факиром, т.е. бедняком, дервишем, преданным вере, отказавшимся от мира; он притворялся, будто нисколько не претендует на престол, а только мечтает о тихой жизни, молитве и благочестивых делах. При этом он неустанно интриговал при дворе, особенно после того как был назначен вице-королем Декана (Деккана). Но делал это очень ловко, почти незаметно. Он сумел поддерживать дружбу со своим отцом Шах-Джаханом, который хотя и питал большую привязанность к Даре, но не мог не выказывать своего уважения к Аурангзебу, считая его способным царствовать. Это вызывало сильную ревность у Дары, который иногда даже не мог удержаться и говорил своим друзьям: «Из всех моих братьев я опасаюсь только этого немази», т.е. этого святошу, этого великого молитвенника.

Мурад-Бахш, младший из братьев, был вместе с тем наименее ловким и наименее рассудительным. Он думал только о развлечениях, выпивках, охоте, стрельбе из лука. Однако и у него были свои достоинства. Он был очень вежлив и очень щедр. Он почитал за честь ничего не скрывать, презирал дворцовые интриги и открыто хвалился, что возлагает все свои надежды только на свою руку и меч. Действительно он был очень храбр, и если бы эта храбрость сочеталась с большой выдержкой, то, как будет видно из [132] дальнейшего рассказа, он мог бы одолеть всех своих братьев и стать правителем Индостана.

Что касается дочерей, то Бегум-Сахеб была очень красива и умна, и отец страстно ее любил; ходили даже слухи, будто любовь его достигала пределов, какие трудно себе представить; в свое оправдание он говорил, что согласно решениям мулл, т.е. знатоков законов, человеку позволено есть плоды дерева, которое он сам посадил. Он ей настолько доверял, что поручил ей свою охрану и надзор за тем, что подавалось к столу. Она превосходно умела влиять на своего отца и в самых важных делах склонять его на желанную для себя сторону. Она была очень богата, получая громадное содержание и большие подарки, преподносимые ей со всех сторон за хлопоты по делам, и много тратила, будучи очень щедрой в расходах. Она была исключительно привязана к Даре, стояла на его стороне и открыто высказывалась за него. Это немало способствовало успеху Дары и сохранению дружбы его с отцом, ибо она его во всем поддерживала и предупреждала, когда нужно. Однако это происходило не потому, что оба они были старшими в семье, как говорилось в народе, а потому, что он обещал, как только станет царем, выдать ее замуж, чего почти никогда не делают в Индостане, так как муж принцессы неизбежно становится весьма могущественным и потому всегда находится в подозрении, что он стремится завладеть короной. Кроме того, цари так высоко ценят свою кровь, что не считают возможным найти партию, достойную их дочерей.

Я позволю себе сказать мимоходом несколько слов о любовных интригах этой принцессы, несмотря на то что она заперта в серале и ее сторожат не хуже других. Я не боюсь нареканий, что я готовлю материал для какого-нибудь автора, пишущего романы. Это не любовные интрижки вроде наших, с галантными и комическими приключениями. За ними всегда следуют происшествия ужасные и мрачные.

Говорят, что принцесса сумела ввести в сераль молодого человека невысокого звания, но красивого и хорошо сложенного. Среди стольких завистливых и ревнивых [133] женщин она не смогла сохранить дело в тайне. Скоро об этом узнал Шах-Джахан и решил захватить ее врасплох, сделав вид, что желает посетить ее. Принцесса при внезапном появлении Шах-Джахана только успела спрятать несчастного в большой ванный котел; невозможно было сделать это так незаметно, чтобы Шах-Джахан не догадался, однако он не стал бранить ее и осыпать угрозами, но завел долгую беседу, как обычно, а под конец сказал, что находит ее очень грязной, что ей необходимо вымыться и почаще брать ванны; он грозно приказал, чтобы развели немедленно огонь под котлом, и не ушел из комнаты, пока евнухи не дали ему понять, что с несчастным покончено.

Несколько времени спустя она предприняла нечто другое, назначив своим кан-и-заманом, по-нашему управляющим делами, или дворецким, некоего персиянина по имени Назер-хан; это был молодой эмир, самый изящный и хорошо сложенный из всех придворных, обладавший и сердцем, и честолюбием. Его все любили; Шаиста-хан (Шах-Гест-хан), дядя Аурангзеба, даже предложил женить его на принцессе. Но Шах-Джахан очень плохо принял это предложение, а когда ему открыли некоторые тайные интриги, имевшие место в связи с этим, он решил избавиться от Назер-хана и немедленно привел это в исполнение. Он, как бы в виде почести, подарил ему «бетель», который, по обычаю страны, надо немедленно начать жевать. Бетель — это пакетик из очень нежных листьев с небольшой примесью извести от морских раковин; от него рот и губы делаются красными и дыхание приятным. Молодой вельможа не мог и подумать об отравлении; он вышел из собрания радостный и довольный и сел в свой паланкин, но яд был настолько силен, что домой прибыло лишь его бездыханное тело.

Раушенара-Бегум никогда не считалась ни столь красивой, ни столь умной, как Бегум-Сахеб, но она была не менее веселой и жизнерадостной и столь же мало была врагом удовольствий, как и Бегум-Сахеб. Она была исключительно предана Аурангзебу и потому стала врагом Бегум-Сахеб и Дары. По этой причине средства ее были невелики, [134] и она мало принимала участия в делах, но, живя в серале, она, как женщина неглупая и к тому же имевшая своих шпионов, узнавала многое весьма важное, о чем тайно сообщала Аурангзебу.

За несколько лет до смуты Шах-Джахан, видя перед собой четырех принцев, всех в зрелом возрасте, женатых, претендующих на престол, тайно интригующих и враждующих между собой, был в большом затруднении, как с ними поступить, и опасался за собственную жизнь, как бы предвидя то, что с ним позднее случилось. Запереть их в Гвалияр (Гвалиор) (крепость, куда обыкновенно запирали принцев, считая ее неприступной, так как она расположена на скале с крутыми склонами, имеет в своих стенах хорошую воду и достаточно провианта для содержания гарнизона) было делом нелегким. Они уже стали слишком могущественными; каждый имел свой двор, да и неприлично было бы их удалить от себя, не дав им в управление каких-нибудь провинций, соответствующих их происхождению; между тем он боялся, что они укрепятся в них и будут разыгрывать роль независимых царьков, что и случилось впоследствии. Однако из опасения, что, оставаясь постоянно при дворе, они перережут друг другу горло на его глазах, он решился их удалить. Он отослал Султан-Шуджу в Бенгалию, Аурангзеба — в Декан ⁵, Мурад-Бахта — в Гуджарат (Гуджерат), а Даре дал Кабул и Мултан (Мультан). Три первые удалились очень довольные в свои провинции, разыгрывали там из себя царей, удерживали в свою пользу все доходы края и содержали много войска под предлогом необходимости сдерживать подданных и соседей. Что же касается Дары, то, будучи старшим из сыновей и как бы предназначенным для престола, он не удалился от двора, и казалось, что это отвечало намерениям Шах-Джахана, который поддерживал в нем надежду, что после его смерти он [135] будет его наследником. Шах-Джахан даже разрешил принимать от него приказания и позволил ему иметь нечто вроде трона, который стоял ниже его собственного трона, посреди эмиров, так что казалось, будто сидят два падишаха. Но так как очень трудно двум самодержцам жить в согласии, то Шах-Джахан относился к Даре подозрительно, хотя тот всегда выказывал ему большую любовь и уважение; особенно он опасался отравы, а зная качества Аурангзеба и считая его наиболее способным управлять государством, он, как говорят, поддерживал с ним непосредственные сношения. Вот то, что я считал нужным сказать о четырех принцах и их отце Шах-Джахане, так как это необходимо, чтобы понять последующее.

Я не счел возможным умолчать и об обеих принцессах, так как они были в числе наиболее важных действующих лиц трагедии; женщины в Индии, как и в Константинополе и во многих других местах, нередко играют главную роль в крупных событиях, хотя часто на них не обращают внимания и ломают себе голову в поисках других причин этих событий. Для ясности всей этой истории надо начать издалека и рассказать, что произошло за некоторое время до смуты между Аурангзебом, королем Голконды ⁶, и его визирем Мир-Джумлой (Эмир-Джемлой). Из этого видны будут характер и ум Аурангзеба, который будет героем всего рассказа и станет падишахом Индии. Взглянем, как Мир-Джумла заложил фундамент для царствования Аурангзеба.

В то время как Аурангзеб находился в Декане, визирем правителя Голконды и командующим его армиями был, как я только что сказал, знаменитый во всей Индии перс Мир-Джумла. Он был невысокого происхождения, но обладал большим опытом в делах, выдающимся умом и способностями великого полководца; он сумел скопить громадные богатства не только от управления этим богатым королевством, но и благодаря торговле на кораблях, которые он рассылал во все стороны, а также благодаря алмазным [136] копям, которые он арендовал через подставных лиц и где у него работали чрезвычайно усердно; все только и говорили о богатстве Мир-Джумлы, считая мешками количество его алмазов. Он сумел стать очень могущественным и влиятельным также благодаря тому, что, кроме войск короля, содержал лично прекрасное войско, и в особенности очень хорошую артиллерию с многочисленными «франги», т.е. христианами в качестве командиров.

Словом, он стал столь богат и столь могуществен, особенно после того как сумел ворваться в Карнатик ⁷ и ограбить там все древние языческие храмы, что король Голконды стал завидовать ему и готовился сыграть с ним плохую шутку; особенно невыносимы были для короля слухи об его интимности с королевой-матерью, которая была еще красивой женщиной. Однако король никому не высказывал своих намерений, терпеливо выжидая возвращения эмира из Карнатика, где он находился с войском.

Но однажды, когда ему рассказали особенные подробности о том, что происходило между королевой-матерью и эмиром, он не смог дольше притворяться и дал волю гневу, брани и угрозам. Об этом вскоре предупредили эмира, так как при дворе было много родственников его жены и все эти родственники и друзья занимали высшие должности; мать короля также об этом скоро узнала. Поэтому эмир написал своему единственному сыну Махмет-Эмир-хану, находившемуся в то время при короле, и приказал ему во что бы то ни стало покинуть двор под видом охоты или под каким-нибудь другим предлогом и приехать к нему. Махмет-Эмир-хан сделал несколько попыток это выполнить, но король установил за ним постоянный надзор, и ни одна попытка не удалась. Это поставило эмира в затруднительное положение и побудило его принять крайне странное решение, вследствие которого королю угрожала опасность [137] потерять свою корону и жизнь. Поистине, кто не умеет притворяться, не умеет царствовать.

Эмир написал Аурангзебу, который находился тогда в Доулатабаде, столице Декана, в пятнадцати-шестнадцати днях пути от Голконды, и дал ему понять, что король Голконды хочет погубить его и его семью, несмотря на громадные услуги, которые, как все знают, он, эмир, ему оказал. Эта неслыханная несправедливость и неблагодарность побуждают его обратиться к нему с просьбой принять его под свое покровительство. Если же он захочет послушаться его советов и довериться ему, то он так устроит, что отдаст ему в руки и короля, и королевство. Это будет легко сделать. «Вам нужно только, — писал он, — взять с собой четыре-пять тысяч конницы из отборных ваших войск и двинуться большими переходами к Голконде, распуская по дороге слух, что едет, посол Шах-Джахана, который спешит по важным делам застать короля в Бхагнагаре (Багнагере). Дабир ⁸, первый, к которому следует обратиться, чтобы о чем-нибудь уведомить короля, мой союзник, мой ставленник, целиком мне предан; позаботьтесь только быстро продвигаться, я же устрою так, что Вы прибудете к воротам Бхагнагара, не будучи узнанным. Когда король, как это полагается по обычаю, выйдет, чтобы получить письма, Вы сможете легко схватить его, а затем и все его семейство и поступить с ними по вашему усмотрению; это тем легче, что дом его в Бхагнагаре, где он обыкновенно живет, не огражден ни крепостными стенами, ни рвами, ни укреплениями». Он добавлял, что он проведет это предприятие на свой счет, и предложил принцу пятьдесят тысяч рупий в день (приблизительно 25 тыс. экю) за время похода.

Аурангзеб, только искавший подобного случая, не преминул им воспользоваться. Он немедленно пустился в путь и так удачно выполнил свое предприятие, что прибыл в Бхагнагар неопознанным в качестве посла Шах-Джахана. [138] Король Голконды, уведомленный о прибытии этого мнимого посла, вышел в сад, чтобы согласно обычаю принять его с почестями, и очутился, на свое несчастье, в руках врага. Десять или двенадцать рабов-грузин собирались уже схватить его, как было предположено, но один эмир, тронутый его положением, не выдержал и, хотя был сторонником и креатурой Джумлы, воскликнул: «Ваше Величество, разве вы не видите, что это Аурангзеб? Уходите отсюда, Вас схватят». Король, очень напуганный, уходит, вскакивает на первую попавшуюся лошадь и во весь опор мчится к Голкондской крепости, которая находится на расстоянии не больше одной мили оттуда. Аурангзеб, увидев, что его план расстроился, не смутился, зная, что эмир со своим войском на него не нападет; он немедленно захватил королевский дом, забрал там все, что было ценного и красивого, отослав, впрочем, королю всех его жен (это свято соблюдается по всей Индии), и затем начал осаду крепости. Однако осада затянулась на два с лишним месяца вследствие того, что не были привезены необходимые орудия, и Аурангзеб получил от Шах-Джахана приказание прекратить осаду и вернуться в Декан. Таким образом, хотя крепость была в отчаянном положении из-за отсутствия провианта и военных припасов, он был вынужден бросить свое предприятие. Принц хорошо знал, что Дара и Бегум-Сахеб убедили Шах-Джахана дать ему такое приказание из опасения, чтобы он не сделался слишком могущественным. Однако он не выказал никакого неудовольствия и только сказал, что приказы Шах-Джахана надо выполнять.

Впрочем, он ушел, сумев втихомолку получить изрядную сумму в возмещение своих путевых расходов; он даже женил своего сына Султан-Махмуда ⁹ на старшей дочери короля, который обещал сделать его своим наследником, пока же дал в приданое крепость Рамгири (Рам-Гир) с округом. Кроме того, он добился у короля согласия на то, чтобы вся серебряная монета, которая впредь будет [139] чеканиться в королевстве, носила на одной стороне печать Шах-Джахана, и получил разрешение для Мир-Джумлы уйти с семейством и имуществом, войском и артиллерией.

Эти два великих человека за короткое время затеяли совместно большие дела: по дороге они осадили и взяли Бидар (Бидер), одну из самых сильных и важных крепостей Биджапура ¹⁰, откуда они отправились в Доулатабад, где настолько подружились, что ни Аурангзеб, ни эмир не могли прожить и дня, чтобы не повидаться два раза. Их союз продвинул дело вперед и заложил фундамент для царствования Аурангзеба.

Этот вельможа так ловко устроил, что его несколько раз вызывали к Шах-Джахану; наконец он отправился в Агру с великими и богатыми дарами и предложил ему свои услуги, побуждая начать войну с королем Голконды, с королем Биджапура и с португальцами. Для начала он поднес ему большой алмаз, не имеющий себе равного, давая тем самым понять, что камни Голконды ценнее скал Кандагара (против которого Шах-Джахан замышлял в то время поход) и что именно в сторону Голконды надо направить военные действия и завоевать Индию до мыса Коморин.

Трудно сказать, был ли Шах-Джахан ослеплен алмазами эмира или он, как некоторые считают более вероятным, счел удобным перевести армию на походное положение, чтобы держать в узде Дару: последний явно забирал слишком большую власть; он позволил себе с необыкновенной дерзостью оскорбить визиря Садулла-хана, которого Шах-Джахан очень любил, считая его величайшим государственным человеком, когда-либо бывшим в Индии. Впоследствии Дара даже велел отравить его, видимо, за то, что визирь не держал его сторону, а склонялся на сторону Султан-Шуджи, или скорее за то, что он показался ему слишком могущественным и способным стать после смерти Шах-Джахана вершителем судеб короны, или же наконец потому, что Садулла-хан, не будучи ни персом, ни [140] уроженцем Персии, а индийцем, насчитывал немало завистников, распускавших слухи, будто он держит в разных местах многочисленные отряды патанов, хорошо оплачиваемых и всегда готовых к бою, так как намерен сам сделаться падишахом или возвести на престол своего сына, во всяком случае прогнать моголов и вернуть престол народу патанов, откуда была родом его жена; так или иначе Шах-Джахан решил послать армию в Декан под начальством Мир-Джумлы. [141]

Дара, учитывавший важность предприятия и понимавший, что послать в эту страну войско означает укрепить Аурангзеба, весьма противился такому решению и прилагал все старания, чтобы помешать походу. Но увидев, что Шах-Джахан упорствует, он был вынужден волей-неволей согласиться. Это было, однако, сделано с условием, что Аурангзеб останется в Доулатабаде только в качестве правителя страны и не будет вмешиваться в военные дела и командовать армией, что эмир будет вполне самостоятельным главнокомандующим и в залог верности оставит при дворе всю свою семью. Эмир с трудом согласился на это последнее условие, но так как Шах-Джахан просил его уступить Даре и обещал, что вскоре отошлет ему жену и детей, то он уступил и отправился без замедления в Декан к Аурангзебу с прекрасной армией, вступил в земли Биджапура и начал осаду сильной крепости Кальян (Калиани).

В таком примерно положении находились дела в Индостане, когда Шах-Джахан опасно заболел. Не буду здесь распространяться о его болезни, ни касаться ее особенностей, скажу только, что она была неподобающей для старца свыше семидесяти лет, который скорее должен был думать о том, чтобы беречь свои силы, а не растрачивать их.

Эта болезнь сразу посеяла тревогу и волнения во всем Индостане. Дара собрал мощную армию в Дели и Агре, столицах государства; то же сделал Султан-Шуджа в Бенгалии, Аурангзеб в Декане и Мурад-Бахш в Гуджарате. Все четыре брата собирают вокруг себя своих союзников и друзей; все четыре пишут, обещают и интригуют. Дара, перехватив некоторые из этих писем, показал их Шах-Джахану и поднял вокруг них большой шум; сестра его Бегум-Сахеб не упустила случая, чтобы возбудить государя против остальных братьев, но Шах-Джахан не доверял Даре и, опасаясь отравления, приказал следить особенно внимательно за тем, что подавали ему за столом. Говорят даже, что он написал Аурангзебу, Дара же, узнав об этом, не мог удержаться от угроз и метал громы и молнии. Тем временем болезнь Шах-Джахана затягивалась, и распространились слухи, что он умер. При дворе немедленно воцарился [142] беспорядок, лавки закрылись на несколько дней, и четыре принца стали открыто делать серьезные приготовления, каждый со своей стороны. Сказать по правде, они не без основания готовились к войне: все они прекрасно знали, что им нечего надеяться на пощаду, что нужно, как говорится, победить или умереть, стать государем или погибнуть; они знали, что тот, кто одолеет, отделается от всех своих братьев, как в свое время это сделал со своими братьями их отец Шах-Джахан.

Султан-Шуджа, который собрал громадные сокровища в богатой Бенгалии тем, что разорил некоторых раджей, или царьков, этой провинции и выжал громадные суммы из других, первый выступил в поход с большой армией. Надеясь на поддержку всех эмиров-персов, так как он перешел в их секту, он смело двинулся на Агру, заявляя во всеуслышание, что Шах-Джахан умер, что его отравил Дара и он идет отомстить за смерть отца, словом, что он хочет занять престол Дары; этим он заставил самого Шах-Джахана написать ему, что он запрещает ему двигаться вперед, что его болезнь пустая, что он уже поправляется; но так как у Султан-Шуджи были друзья при дворе, утверждавшие, что болезнь Шах-Джахана смертельна, то он продолжал идти вперед, притворяясь, будто уверен, что Шах-Джахан умер и что во всяком случае, если государь жив, он желает поцеловать его ноги и выслушать его приказания.

Немедленно вслед за ним и почти одновременно Аурангзеб тоже движется в поход со стороны Декана, поднимая большой шум и готовясь идти на Агру. Ему посылают такие же запрещения и со стороны Шах-Джахана, и со стороны Дары, который присоединяет к этому угрозы. Но он притворяется по тем же соображениям, что и Султан-Шуджа, и дает такой же ответ. Однако, видя, что финансы у него неважные, а солдаты, находящиеся в его личном распоряжении, немногого стоят, он придумал две хитрости, которые ему прекрасно удались, — одну в отношении Мурад-Бахша, другую в отношении Мир-Джумлы.

Мурад-Бахшу он спешно пишет красноречивое письмо, в котором уверяет, что он его истинный и нежный друг, [143] что сам он нисколько не претендует на престол, что всю свою жизнь он жил факиром. Но Дара — человек, неспособный управлять государством, кафир — язычник, ненавидимый всеми главными эмирами, а Султан-Шуджа — рафедит, еретик, следовательно, враг Индостана и недостоин носить венец, что, одним словом, только он, Мурад-Бахш, имеет действительные основания претендовать на корону, что его ждут при дворе, что весь двор, которому хорошо известна его доблесть, будет за него; что же касается лично его, Аурангзеба, то если Мурад-Бахш ему обещает, что, воцарившись, он позволит ему тихо жить в каком-нибудь уголке государства и молиться богу до конца своих дней, то он готов присоединиться к нему, помочь ему советом, друзьями, отдать под его начало всю свою армию, чтобы сразиться с Дарой и Султан-Шуджей; пока он ему посылает сто тысяч рупий (что приблизительно равняется пятидесяти тысячам экю на наши деньги) и просит их принять как залог его дружбы; он ему советует завладеть как можно скорее Суратской крепостью, где, как ему известно, находится сокровищница государства.

Мурад-Бахш, который не был особенно богат и могущественен, с большой радостью принял предложение Аурангзеба и присланные ему сто тысяч рупий. Он показал всем письмо Аурангзеба, дабы побудить молодежь взяться за оружие и стать на его сторону, а крупных купцов — охотнее ссужать его деньгами, которых он требовал от них с большой настойчивостью. Он начал всерьез разыгрывать из себя государя, надавал всем кучу обещаний и в конце концов снарядил вполне приличную армию, от которой отделил три тысячи человек под начальством Шах-Аббаса, храброго воина, хотя и евнуха, для осады Суратской крепости.

Аурангзеб послал своего старшего сына, Султан-Махмуда, которого он женил на дочери короля Голконды, к Мир-Джумле, все еще занятому осадой крепости Кальян, с целью убедить его приехать к нему в Доулатабад, так как ему нужно сделать чрезвычайно важное сообщение. Эмир, подозревая, в чем дело, уклонился от приезда, откровенно [144] заявив, что Шах-Джахан не умер, что он имеет об этом достоверные сведения, а кроме того, вся его семья находится в Агре в руках Дары, и таким образом он не может ни помочь Аурангзебу, ни объявить себя его сторонником; Султан-Махмуд вернулся в Доулатабад, ничего не добившись и очень недовольный эмиром.

Однако Аурангзеб не был этим обескуражен и снова послал к эмиру, но не Султан-Махмуда, а своего второго сына, Султан-Муаззама (Султан-Мазума) ¹¹, который передал письмо отца и так ловко обошел Эмира своей мягкостью и заверениями в дружбе, что тот не мог устоять. Ускорив осаду Кальян, он принудил осажденных сдаться на льготных условиях, взял с собой цвет своего войска и быстрым маршем пошел вместе с Султан-Муаззамом.

Когда он прибыл, Аурангзеб осыпал его ласками, называя его не иначе, как баба и бабаджи — батюшкой, государем-батюшкой, обнимал его сотню раз, потом отвел его немного в сторону и сказал, что, по сведениям, полученным от хорошо осведомленных лиц, раз семья эмира находится при дворе, около Дары, то ему не следует рисковать и открыто предпринимать что-либо в его (Аурангзеба) пользу. Однако нет таких трудностей, которые нельзя было бы преодолеть при помощи некоторой хитрости. «Позвольте, — продолжал он, — предложить вам план, который, может быть, на первых порах покажется вам странным, но, так как вы боитесь за вашу жену и детей, которые являются заложниками, я предлагаю вам как средство обеспечить их безопасность позволить мне притворно арестовать вас и посадить в тюрьму. Без сомнения, все поверят, что это всерьез, ибо кто может вообразить, что такой человек, как вы, сочтете за удовольствие быть посаженным в тюрьму. Тем временем я смогу воспользоваться частью ваших войск и артиллерией, поскольку вы это найдете удобным. Вы могли [145] бы также мне ссудить некоторую сумму денег, как вы мне это не раз предлагали, и, располагая всем этим, мне кажется, я мог бы попытать счастья, и мы могли бы совместно принять меры и обдумать, что мне нужно делать. Если бы вы, кроме того, допустили, чтобы я вас отвез в Доулатабадскую крепость, где вы будете полным хозяином и где вас будут сторожить мои собственные сыновья Султан-Муаззам или Султан-Махмуд, дело покажется еще правдоподобнее; я не вижу, что мог бы Дара на это сказать, какие у него могли бы быть основания притеснять вашу жену и ваших детей».

Либо из дружбы, в которой он поклялся Аурангзебу, либо из-за полученных великих обещаний, либо же, опасаясь Султан-Муаззама, стоявшего рядом в полном вооружении, и Султан-Махмуда, смотревшего на него сумрачно за то, что тот послушался брата, а по его просьбе не захотел приехать (когда он вошел, Султан-Махмуд поднял даже ногу, как будто желал его ударить), — Мир-Джумла согласился исполнить все желания Аурангзеба и одобрил план быть посаженным в тюрьму. Тогда, едва Аурангзеб удалился, главный начальник его артиллерии гордо подошел к Мир-Джумле и приказал от имени Аурангзеба следовать за ним и запер его в комнате, к которой приставил надежную стражу; все солдаты, которые были в то время под рукой у Аурангзеба, выстроились вокруг дома.

Едва распространились слухи об аресте Мир-Джумлы, как тотчас же началось большое волнение; все, кого он привел с собой, хотя и были удивлены происшедшим, решили его освободить и с оружием в руках прибежали, чтобы отбить его от стражи и взломать тюрьму; это было бы легко сделать, так как Аурангзеб не собрал достаточно войск для такого смелого предприятия, и одно имя Мир-Джумлы заставляло всех содрогаться. Но так как все тут было притворством, то волнения эти были немедленно успокоены искусными объяснениями начальникам войск эмира и присутствием Аурангзеба, который находился тут же со своими двумя детьми и вел себя весьма решительно и говорил то с одним, то с другим. Наконец подействовали [146] также обещания и подарки, которые были им сделаны; в результате все войска Мир-Джумлы и даже большая часть войск Шах-Джахана, видя, насколько все здесь запутано, и будучи лишены предводителя, перешли на сторону Аурангзеба; подействовало также сообщение, что Шах-Джахан умер или находится при смерти, обещания увеличить их жалованье и заплатить сейчас же вперед за три месяца.

Аурангзеб, захватив весь обоз Мир-Джумлы, даже его верблюдов и палатки, двинулся в поход с целью осадить Сурат и ускорить его взятие, так как Мурад-Бахш был в большом затруднении: его лучшие войска были заняты этой осадой, но они встретили такое сопротивление, какого он не ожидал. Но после нескольких дней похода Аурангзеб узнал, что губернатор сдал крепость; он послал Мурад-Бахшу поздравления и вместе с тем сообщил ему все, что произошло с Мир-Джумлой, заявив, что у него достаточно сил, средств и связей при дворе, что у них нет ни в чем недостатка, что он пойдет прямо на Бурханпур (Брампур) и Агру, будет ждать его по дороге и просит его поторопиться.

Правда, Мурад-Бахш не нашел в Суратской крепости столько денег, сколько предполагал: потому ли, что их действительно там не было в таком количестве, как об этом говорили, или потому, что губернатор присвоил часть их, как утверждали некоторые. Однако то немногое, что он там нашел, помогло ему заплатить солдатам, поступившим на службу к нему в расчете поживиться великими сокровищами Сурата. Сказать правду, у него не было основания очень гордиться взятием этой крепости, так как она не имела настоящих укреплений; тем не менее осада продолжалась более месяца, и крепость никогда не была бы взята, если бы не голландцы, придумавшие подвести мину, которая, взорвав большой кусок стены, повергла осажденных в страшное замешательство и принудила их к сдаче. Взятие этого города помогло планам Мурад-Бахша; повсюду пошла слава, что Мурад-Бахш взял Сурат, что он сделал подкоп и заложил мину (а это очень поражало индийцев, которые еще плохо знают это дело) и что он нашел там огромные сокровища. Несмотря на весь этот шум и первые успехи, к чему [147] присоединились частые письма и великие обещания Аурангзеба, евнух Шах-Аббас, человек трезвого ума, большой храбрости и очень преданный интересам своего господина, был того мнения, что Мурад-Бахшу не следует слишком тесно связываться с Аурангзебом и слишком торопиться на соединение с ним; что надо занимать его переговорами и предоставить ему идти на Агру одному, а тем временем придут достоверные известия о болезни Шах-Джахана и можно будет видеть, какой оборот принимают дела, можно будет укрепить Сурат, прекрасный пункт, обеспечивающий господство на большой территории с значительным доходом. Может быть, со временем удастся завладеть даже Бурханпуром, очень важным проходом, как бы воротами Декана.

Однако письма и непрестанные уверения Аурангзеба в связи с недостаточным количеством войск, артиллерии и денег, а также слепое честолюбие и чрезмерное желание царствовать побудили Мурад-Бахша пренебречь всеми этими соображениями, выйти из города Ахмадабада, покинуть Гуджарат и двинуться лесами и горами, чтобы спешно прибыть на место встречи, где Аурангзеб ждал его уже два-три дня ¹².

В честь соединения обеих армий были устроены большие празднества и увеселения; принцы посетили друг друга. Аурангзеб надавал Мурад-Бахшу тысячу обещаний и, тысячу раз заверив его в своей дружбе, снова торжественно засвидетельствовал, что сам он отнюдь не претендует на царство, что он здесь присутствует только для того, чтобы помочь ему против Дары, их общего врага, и посадить его на престол, который его ждет. После этого свидания и подтверждения дружбы оба войска двинулись вперед, причем Аурангзеб во все время похода продолжал выражать свою дружбу и преданность Мурад-Бахшу, титулуя его публично и в интимных беседах «хазретом», т.е. государем и величеством. В результате Мурад-Бахш дал себя окончательно [148] убедить в том, что Аурангзеб действует искренно и от избытка дружеских чувств к нему. Он охотно допускал все эти выражения покорности и почтения, вместо того чтобы припомнить недавние события в Голконде и понять, что человек, так смело рисковавший всем, чтобы захватить королевство, едва ли способен жить и умереть факиром.

Обе соединившиеся армии составили значительный отряд, что наделало много шума при дворе и заставило задуматься не только Дару, но и Шах-Джахана, знавшего силу ума и настойчивость Аурангзеба и храбрость Мурад-Бахша и предвидевшего, что загорится пламя, которое будет очень трудно потушить. Тщетно он пишет письмо за письмом, что его здоровье поправляется, чтобы они возвращались каждый в свою провинцию, что он их одобряет и забудет все, что произошло до сих пор. Эти письма отнюдь не мешают им продвигаться вперед, и так как болезнь Шах-Джахана все еще слывет смертельной и находится достаточное количество людей, которые в этом уверяют, то они все продолжают притворяться, повторяя (а может быть, даже искренне веря), что эти письма подделаны Дарой, что Шах-Джахан умер или при смерти и что наконец, если он еще жив, они хотят поцеловать его ноги и освободить его из рук Дары.

Что же делать Шах-Джахану, этому несчастному царю, видящему, что сыновья его пренебрегают его приказаниями, получающему ежечасно сообщения о быстром их продвижении к Агре во главе своих войск?

Между тем он, больной, находится в руках Дары, человека, который только и дышит войной, готовится к ней с возможной поспешностью и со всеми признаками страшной ненависти к братьям. Что может сделать он в такой крайности? Приходится отдать Даре свои сокровища, позволить ему свободно распоряжаться ими, приходится вызвать своих старых и наиболее доверенных военачальников, которые, как он знает, недолюбливают Дару, и приказать им идти сражаться за Дару против своих кровных детей, против тех, которых он уважает больше Дары. Ему необходимо немедленно послать войско против [149] Султан-Шуджи, так как он продвинулся дальше других, и принять меры для посылки другого войска против Аурангзеба и Мурад-Бахша, которые приближаются.

Командующим армией, посланной против Султан-Шуджи, назначен был старший сын Дары, Сулейман-Шеку ¹³, принц лет двадцати пяти, прекрасно сложенный, умница и хорошего поведения, благородный, щедрый и любимый всеми, особенно Шах-Джаханом, который осыпал его богатствами, считая своим преемником скорее его, чем Дару. Тем не менее Шах-Джахан, который предпочел бы, чтобы Султан-Шуджа возвратился в Бенгалию, вместо того чтобы затевать кровавую битву, которая для него (Шах-Джахана) могла только плохо кончиться, так как он рисковал потерять в ней кого-нибудь из своих сыновей, дал принцу в спутники старого раджу по имени Джай Сингх (Джессенг) ¹⁴, в настоящее время одного из самых богатых и могущественных раджей всего Индостана, одного из наиболее ловких во всей империи. Джай Сингху дается тайный приказ вступить в бой только в самом крайнем случае и стремиться всеми способами побудить Султан-Шуджу отступить и сберечь свои силы до более подходящего момента, до исхода болезни Шах-Джахана или, по крайней мере, до выяснения планов совместных действий Аурангзеба и Мурад-Бахша.

Но молодой принц Сулейман-Шеку, полный пыла и храбрости, только и мечтал отличиться каким-нибудь крупным подвигом, а Султан-Шуджа боялся, что Аурангзеб, выиграв битву, захватит раньше него столицы государства — Агру и Дели. Поэтому Драй Сингх не был в состоянии воспрепятствовать битве ¹⁵. Едва армии увидели друг друга, как они приготовились к атаке и немного времени спустя обменялись в виде приветствия несколькими пушечными выстрелами. Я не буду описывать подробности [150] этого сражения: рассказ был бы слишком длинен и представлял бы мало интереса; в дальнейшем нам придется описывать более крупные битвы, по которым можно будет судить об этой. Достаточно будет, если я скажу, что первое столкновение было жестоким и очень упорным с обеих сторон; что в конце концов Сулейман-Шеку повел наступление на Шуджу с такой решимостью и энергией, что привел его войско в беспорядок, заставил отступить и затем обратил в бегство, так что, если бы Джай Сингх и патан Дилир-хан (Делиль-хан), один из первейших полководцев, человек очень храбрый, но интимнейший друг раджи, действовавший всегда под его влиянием, захотели честно поддержать Сулейман-Шеку, то полагают, что армия Шуджи была бы разбита и самому ему угрожало бы очутиться в плену. Но в планы раджи не входила его гибель, как не было это и в планах Шах-Джахана, давшего как раз обратное распоряжение. Добавьте к этому, что Джай Сингх был слишком тонкий политик, чтоб наложить руку на принца крови, сына своего государя.

Шуджа имел время отступить и даже не потерял слишком много народу. Тем не менее, так как поле битвы и несколько пушек остались в руках Сулейман-Шеку, при дворе тотчас же распространились слухи, что Шуджа окончательно разбит. Это очень упрочило репутацию Сулейман-Шеку и уронило в глазах всех Султан-Шуджу и заставило сильно охладеть к нему персов, раньше питавших к нему симпатию.

После нескольких дней погони за Шуджей Сулейман-Шеку, ежедневно получавший известия от двора и узнавший, что Аурангзеб и Мурад-Бахш стремительно приближаются, решил прекратить преследование Султан-Шуджи. Он хорошо знал, что отец его, Дара — человек неосторожный и имеет много скрытых врагов, и счел нужным быстро вернуться в Агру, где Дара должен был, по-видимому, вступить в битву с Аурангзебом и Мурад-Бахшем. Лучшего решения он не мог принять, ибо никто не сомневается, что, подоспей он вовремя, Аурангзеб не оказался бы победителем. Думают даже, что он никогда не рискнул бы вступить [151] в битву, так как силы были слишком неравные. Но злая судьба Дары этого не допустила.

Пока все это происходило около Аллахабада (Алах-Абада) — места, где Джамна (Джемна) сливается с Гангом, положение в Агре было совсем иное. Известие, что Аурангзеб переправился через реку у Бурханпура и прошел все самые трудные проходы в горах, поразило двор. Спешно было послано несколько отрядов, чтобы помешать его переправе через реку Нарбада (Евгенес) ¹⁶, а тем временем все войско готовилось к бою.

С этой целью в качестве командиров выбрали двух самых влиятельных и могущественных вельмож. Одним из них был Казим-хан Дживани (Казем-хан), знаменитый полководец, очень преданный Шах-Джахану, но мало расположенный к Даре; он пошел против своей воли, лишь бы угодить Шах-Джахану, который, как он видел, был в руках у Дары. Другим был Джасвант Сингх, очень могущественный раджа, который ни в чем не уступал Джай Сингху. Он приходился зятем Радже-Ране, который жил во времена Акбара и был столь могущественным, что считался как бы императором раджей ¹⁷.

Перед их отправлением Дара выказал им большую дружбу и сделал великолепные подарки. Однако до их выступления Шах-Джахану удалось тайно сказать им то, что он сказал радже Джай Сингху, когда тот отправлялся против Султан-Шуджи с Сулейман-Шеку. Поэтому они не преминули несколько раз за время похода посылать к Аурангзебу и Мурад-Бахшу гонцов, уговаривая их удалиться; [152] но все оказалось напрасным: посланные их не возвращались, а армия продвигалась столь быстро вперед, что они ее увидели на возвышенности недалеко от реки гораздо раньше, чем ожидали.

Так как дело было летом во время самой сильной жары и реку можно было перейти вброд, то Казим-хан и раджа немедленно приготовились к бою; кроме того, они сразу поняли по решительности Аурангзеба, что он хочет их атаковать, но так как не все его войско еще подошло, то он их встретил несколькими пушечными выстрелами с целью на время отвлечь их внимание, опасаясь, как бы они сами не переправились через реку не только чтобы его отрезать от воды, но также и чтобы помешать его армии отдохнуть и выбрать выгодную позицию. Действительно, армия его пришла в полном беспорядке, такой усталой от похода и измученной от жары, что, если бы ее атаковали с самого начала и прогнали от воды, она, несомненно, была бы разбита без большого сопротивления. Меня не было при этой первой стычке, но так говорили все, и то же самое рассказали мне позднее французы, обслуживавшие пушки в армии Аурангзеба. Но войска Дары ограничились тем, что держались у берега реки с целью помешать переправе Аурангзеба согласно полученному ими приказанию.

Аурангзеб дал отдохнуть своей армии только два-три дня и подготовил ее для переправы через реку, все время стараясь отвлечь внимание неприятеля. Затем он пустил в ход всю свою артиллерию, находившуюся на прекрасной позиции, и приказал идти в воду под ее прикрытием. Казим-хан и раджа со своей стороны пустили в ход артиллерию, стремясь отогнать неприятеля и помешать его переправе. Вначале бой был очень жарким и упорным вследствие чрезвычайной храбрости Джасвант Сингха; что же касается Казим-хана, то хотя он был хорошим полководцем и храбрым человеком, но в этом случае не дал больших доказательств своей доблести; некоторые даже обвиняли его в предательстве, приписывая ему сокрытие ночью в песке пороха и ядер, так как после двух-трех залпов их больше не оказалось; как бы то ни было, битва, как я говорил, была [153] упорной и переправу оспаривали настойчиво. В русле реки были скалы, которые сильно затрудняли переправу, и берег в некоторых местах был очень высокий и крутой. Однако Мурад-Бахш бросился в воду с такой стремительностью и проявил столько мужества, что невозможно было ему сопротивляться; он перешел через реку, и за ним последовала значительная часть армии. Тогда Казим-хан отступил, а Джасвант Сингх подвергся лично большой опасности, так как должен был принять на себя всех врагов, и, если бы не чрезвычайная решительность его раджпутов, которые почти все погибли вокруг него, он бы остался на месте. Об опасности, которой он подвергался в этой битве, можно судить по тому, что когда он, насколько мог, освободился от врагов и вернулся в свои владения, не решившись вернуться в Агру вследствие понесенных им больших потерь, то из семи-восьми тысяч раджпутов, которых он повел с собой в бой, у него осталось не более пятисот-шестисот ¹⁸.

Эти раджпуты, ведущие свое имя от раджей, являющиеся, так сказать, сыновьями раджей, привыкли из поколения в поколение заниматься только военным делом; раджи, которым они подчиняются, отводят им земли для их содержания с условием, что они будут всегда готовы выступать на войну, когда им прикажут; можно бы их назвать языческим дворянством, если бы раджи давали им земли в наследственную собственность. Они большие потребители опиума, и меня не раз удивляло количество, которое они могли проглотить, правда, они приучаются к нему с детства. В дни сражений они принимают двойную дозу: это снадобье их воодушевляет или, скорее, опьяняет и делает их нечувствительными к опасности, так что они бросаются в бой, как дикие звери, не зная, что такое бегство, и умирают у ног своего раджи, пока он стойко держится. Им недостает только порядка; решительности же у них вполне достаточно; большое удовольствие видеть, как они с головой, [154] отуманенной опиумом, обнимают друг друга перед боем и прощаются, как люди, решившиеся умереть.

Вот почему Великий Могол, магометанин, а следовательно враг язычников, держит всегда у себя на службе множество раджей, которых он ставит наравне с другими эмирами, пользуясь их услугами в армии так, как если бы это были магометане. Не могу удержаться, чтобы не описать тут суровый прием, оказанный Джасвант Сингху его женой — женщиной из рода (династии) Рана, после его поражения и бегства. Когда ей доложили, что Джасвант Сингх приближается, и рассказали о том, что произошло на поле битвы, с какой доблестью он сражался, как у него осталось не более четырехсот-пятисот человек и он, не будучи в состоянии долее держаться, вынужден был отступить, — жена, вместо того чтобы послать кого-нибудь его встретить и утешить в его несчастье, сухо приказала запереть ворота крепости и не пускать этого подлого человека; он ей не муж, она не желает его больше видеть, зять великого Раны не смеет быть столь низким; он должен был помнить, вступив в столь знатную семью, что он обязан подражать ее доблести, словом, он должен был победить или умереть. Мгновение спустя ее охватывают новые мысли: она приказывает, чтобы ей приготовили костер, она хочет, чтобы ее сожгли, ее обманывают, несомненно, муж ее умер; иначе быть не может; немного спустя она вновь меняет решение, ее охватывает гнев, и она осыпает мужа потоком ругательств. Словом, она провела в таком возбуждении восемь или девять дней и не могла решиться принять своего мужа, пока не приехала ее мать, которая ее несколько успокоила и утешила, обещая, что как только раджа отдохнет, он соберет новое войско для борьбы против Аурангзеба и восстановит свою честь какой бы то ни было ценой. По этому случаю можно судить о храбрости женщин этой страны; я мог бы к этому добавить, что сам видел некоторых, сжигавших себя живыми после смерти мужа. Но я также покажу, что нет ничего сильнее общественного мнения, предубеждения, обычая, надежды и понятия о чести. [155]

Дара, узнав обо всем, что произошло, впал в такой гнев против Казим-хана, что несомненно отрубил бы ему голову, если бы тот оказался у него под рукой. Он также страшно сердился на Мир-Джумлу, считая его первым и главным виновником несчастья, так как он дал Аурангзебу людей, денег и артиллерию; он решил убить его сына Махмед-Эмир-хана (Мехмет-Эмир-хана) и послать на базар, т.е. рынок публичных женщин, его жену и дочь, и несомненно в своем гневе он сделал бы нечто подобное, если бы Шах-Джахан с большой ловкостью и мягкостью не умерил его раздражения, указав, что Мир-Джумла не мог поступить так дурно и не мог питать к Аурангзебу такой дружбы, чтобы пожертвовать ради его выгоды своей семьей. Несомненно, Аурангзеб обманул его своими подлыми хитростями, и тот попался в ловушку.

Что же касается Аурангзеба и Мурад-Бахша, то счастливый исход первого столкновения так поднял их настроение и так воодушевил все их войско, что они почли себя отныне непобедимыми и способными преодолеть всякие препятствия. Чтобы еще более вдохновить своих солдат, Аурангзеб хвалился громко, что в армии Дары у него имеется тридцать тысяч преданных ему моголов; как оказалось впоследствии, это до известной степени соответствовало истине. Мурад-Бахш особенно рвался в бой и хотел идти вперед как можно скорее, но Аурангзеб, желая умерить его пыл, говорил, что армии необходимо отдохнуть некоторое время на берегу этой прекрасной реки; что он тем временем напишет всем своим друзьям и достоверно узнает о положении при дворе и состоянии дел. Поэтому он двинулся к Агре лишь после нескольких дней отдыха, шел очень медленно, чтобы все разведать как можно более тщательно и своевременно принять надлежащие меры.

Шах-Джахан, ясно видевший намерения Аурангзеба и Мурад-Бахша и понимавший, что нет надежды заставить их повернуть обратно, оказался в крайнем затруднении и не знал, на что решиться. Предвидя большое несчастье, он хотел помешать решительной битве, к которой, как он видел, Дара готовился с большой горячностью. Но что мог он [156] сделать, чтобы помешать? Он еще был слишком слаб после болезни и понимал, что находится всецело в руках Дары, которому, как я говорил, он не очень доверял. Он был вынужден одобрить все, чего тот хотел, передать ему все силы и средства государства и приказать всем военачальникам ему подчиняться. Немедленно все вооружились. Не знаю, видел ли когда-либо Индостан такую прекрасную армию. Считаю, что в ней было не менее ста тысяч конницы и более двадцати тысяч пехоты с восьмьюдесятью пушками, не говоря о невероятном количестве прислуги и базарных торговцев, которые необходимы для снабжения армии как в мирное, так и в военное время и которых историки, по-моему, нередко зачисляют в счет бойцов, когда говорят в своих книгах об этих чудовищных армиях в триста или четыреста тысяч человек. Хотя эта армия была очень хороша и очень подвижна, достаточно сильна, чтобы разбить вдребезги две или три таких, как армия Аурангзеба, у которого всего-навсего было тридцать пять — сорок тысяч человек, еще усталых и утомленных от долгих и трудных переходов в самое жаркое время, с артиллерией, немногочисленной по сравнению с артиллерией Дары, — тем не менее (как это ни странно) почти никто не верил в успех Дары, так как все знали, что большинство важнейших эмиров враждебно настроено по отношению к нему и что все хорошие солдаты, на которых он мог бы положиться, были в армии Сулейман-Шеку. Вот почему самые осторожные и верные из его друзей и сам Шах-Джахан предостерегали его, чтобы он не вступал в бой. Шах-Джахан предлагал ему, что он сам, несмотря на свою слабость, отправится в поход навстречу Аурангзебу, что очень помогло бы делу мира и интересам Шах-Джахана, так как, несомненно, Аурангзеб и Мурад-Бахш никогда не осмелились бы сражаться против собственного отца, а если бы и были способны на это, то им бы плохо пришлось: шансы были слишком неравные, и все главные эмиры были настолько преданы Шах-Джахану, что они, без сомнения, храбро сражались бы, если бы видели его во главе войска. Даже военачальники Аурангзеба и Мурад-Бахша любили и уважали этого государя, так как [157] большинство из них было обязано ему карьерой и вся армия была, так сказать, его детищем. Никто среди них не нашел бы в себе решимости обнажить против него меч.

Кроме того, Даре советовали: если он не хочет последовать их указаниям, то чтобы он по крайней мере не торопился, затягивал военные действия и дал время спешившему к нему Сулейман-Шеку соединиться с ним; это тоже был хороший совет, так как принца все любили, он возвращался победителем, и, как я уже сказал, сколько у Дары было преданных слуг и храбрых солдат, все они находились в его войске. Однако Дара не желал слушать никаких предложений, он помышлял только о том, чтобы скорее дать сражение и лично выступить против Аурангзеба. Может быть, это было бы и неплохо для его чести и для его личной выгоды, если бы он был хозяином своей судьбы и если бы он сумел добиться успешного выполнения своих планов. Вот каков примерно был ход его мыслей; кое-какие из них он не смог скрыть:

Он смотрел на себя как на владыку, который держит в своих руках Шах-Джахана и может распоряжаться им по своему усмотрению; вместе с тем в его власти были все сокровища Шах-Джахана и войска государства; Султан-Шуджу можно было считать наполовину погибшим; другие два брата сами отдали себя в его руки со слабой и утомленной армией. Если он выиграет сражение, они не смогут ускользнуть от него, и он сразу станет неограниченным вершителем всех дел, к чему он так страстно стремился, и никто не посмеет ему противоречить или оспаривать у него царство. Если же выступит Шах-Джахан, все дела уладятся, братья вернутся в свои провинции, Шах-Джахан, который поправлялся, снова возьмется за управление государством, — словом, все вернется к прежнему состоянию; если же он будет поджидать Сулейман-Шеку, Шах-Джахан может замыслить какие-нибудь неблагоприятные для него планы или что-нибудь затеять вместе с Аурангзебом, и если тогда выиграют сражение, то, как бы ни были велики его заслуги, все равно при той репутации, которую приобрел Сулейман-Шеку, всю честь и славу победы припишут последнему. А [158] после этого, возгордившись такой славой и такими удачами и в особенности опираясь на дружбу и благоволение Шах-Джахана и большей части эмиров, мало ли что будет способен предпринять Сулейман-Шеку? Можно ли знать, сохранит ли он хоть некоторую сдержанность, уважение к отцу и куда его приведет его честолюбие?

Эти соображения побудили Дару не поддаваться советам всех окружающих, а идти своей дорогой. И действительно, он немедленно приказал всей армии выступить в поход и пришел проститься с Шах-Джаханом, который находился в Агрской крепости. Добрый старик расплакался, обнимая сына, но все же строго сказал ему: «Ну, Дара, раз ты хочешь, чтобы все было по-твоему, ступай, да благословит тебя бог, но запомни мои слова: если проиграешь сражение, смотри, никогда не являйся ко мне». Это произвело на него мало впечатления, он быстро вышел, сел на коня и отправился занять переправу через реку Чамбал (Чембел), в двадцати милях от Агры, где он укрепился, с твердостью ожидая врага. Но хитрый и тонкий факир, у которого не было недостатка в шпионах и людях, извещавших его обо всем, и который знал, что эта переправа очень трудна, осторожно воздержался от попытки прорваться там. Он расположился вблизи переправы, так что из лагеря Дары можно было видеть его палатки. Но что же он делает? Он вступает в переговоры с одним восставшим раджей по имени Шампат (Шемпет), делает ему большие подарки и обещает еще больше, если тот позволит пройти через его владения, чтобы быстрее достичь места, где, как он знал, легко переправиться через реку вброд. Шампат согласился и предложил свои услуги: показать ему дорогу через горы и леса своей страны. Аурангзеб снял лагерь в ту же ночь без всякого шума и, оставив несколько палаток, чтобы ввести Дару в заблуждение, шел день и ночь с такой поспешностью, что уже оказался по ту сторону реки, когда Дара мог получить об этом известие. Таким образом, последнему пришлось покинуть свои позиции на реке, бросить свои укрепления и двинуться вслед за неприятелем, который, как ему передали, шел форсированным маршем на Агру, чтобы [159] добраться до реки Джамны и там без труда с удобством укрепиться, пользоваться водой, хорошо расположить свои силы и ждать Дару. Место, где он стал лагерем, лежало в пяти милях от Агры; некогда оно называлось Самугарх (Самонгер), а ныне — Фатеабад, что значит место победы. Немного времени спустя Дара тоже стал лагерем невдалеке на берегу той же реки, между Агрой и армией Аурангзеба.

Три-четыре дня обе армии стояли в виду друг друга, не вступая в бой. Между тем Шах-Джахан несколько раз писал Даре, что Сулейман-Шеку уже недалеко, чтобы он не торопился, чтобы он подошел к Агре, выбрал выгодную позицию и хорошо укрепился, поджидая Сулеймана; но Дара ему ответил, что не пройдет трех дней, как он приведет к нему Аурангзеба и Мурад-Бахша, скованных по рукам и ногам, чтобы он с ними поступил, как ему будет угодно, и, не ожидая дольше, он немедленно начал расставлять свою армию и подготовлять ее к бою ¹⁹.

Он приказал выстроить в первом ряду все пушки, связав их одну с другой цепями, чтобы преградить путь кавалерии. Позади пушек он выстроил большое количество легких верблюдов, привязав у них спереди маленькие орудия величиной в двойной мушкет (вроде того, как мы привязываем наши камнеметные машины к борту наших барок), так что человек, сидящий на спине верблюда, может заряжать и разряжать эти пушки, не спускаясь на землю. Позади этих верблюдов была расставлена большая часть мушкетеров. Из остальной армии, состоявшей преимущественно из кавалерии, вооруженной мечом, луком и колчаном, как обыкновенно вооружены моголы (т.е. в том смысле, как это теперь понимается, — белые люди, иностранцы магометанской веры, как персы, турки, арабы и узбеки), или вооруженной мечом и полупикой, какие носят обыкновенные раджпуты, — из всех этих воинов, говорю я, было создано три различных отряда. Правый фланг был поручен [160] Калилулла-хану (Калил-улла-хану), командовавшему тридцатью тысячами моголов; он стал великим бакши, так сказать, главным начальником всей кавалерии, вместо Данешменд-хана, ставшего к тому времени моим агой. Данешменд добровольно отказался от этой должности, видя, что Дара его недолюбливал за то, что он всегда громко поддерживал против Дары интересы и авторитет Шах-Джахана, что у последнего не вызывало недовольства. Данешменд опасался, что если он не уйдет добровольно, то Дара отделается от него силой. Левый фланг был поручен Рустам-хану Дахни, очень известному и храброму начальнику, вместе с раджей Чхатрасал (Чатресал) и раджей Рама Сингх Ратхор (Рамсенгом-Рутле).

Аурангзеб и Мурад-Бахш со своей стороны расставили свою армию почти в таком же порядке; но среди войск некоторых эмиров, бывших на правом и на левом флангах, они спрятали несколько маленьких полевых пушек, что, говорят, было хитростью, придуманной Мир-Джумлой, и удалось недурно. Других военных хитростей не придумывали, разве что там и сям расставили метателей «банн», род гранат, привязанных к палочкам; их бросают издали в кавалерию, что очень пугает лошадей и иногда даже ранит их и убивает. Надо сказать правду, эта кавалерия обладает замечательной подвижностью и выпускает стрелы с необыкновенной быстротой; всадник успевает шесть раз выпустить стрелу, прежде чем мушкетер разрядит дважды свой мушкет. Держится эта кавалерия тесными рядами, по отрядам, под начальством отдельных командиров, особенно когда подходит время взяться за сабли, но в общем, как я укажу в дальнейшем, это неважное войско по сравнению с нашими хорошо снаряженными армиями.

Когда все войска были расставлены, с обеих сторон началась артиллерийская стрельба. У них обычно сражение начинают пушки. Затем стали летать стрелы, но вдруг начался такой проливной дождь, что битва приостановилась. Когда дождь перестал, снова загрохотали пушки, и тут появился Дара на великолепном цейлонском слоне. Он приказал начать атаку по всему фронту, сам он двигался посреди [161] большого отряда кавалерии прямо на вражескую артиллерию, которая смело встретила его, убила вокруг него множество людей и вызвала замешательство не только в отряде, которым он командовал, но также и в других отрядах кавалерии, которые следовали за ним. Однако, когда армия увидела, что Дара по-прежнему сидит на слоне, не собирается отступать и с уверенностью смотрит вокруг себя, делая рукой знаки, чтобы все шли вперед и следовали за ним, — замешательство прошло. Каждый занял опять свое место в строю и продвигался вперед тем же шагом, что и он. Однако, прежде чем Дара вплотную подошел к неприятелю, его встретил второй залп артиллерии, который снова внес большой беспорядок в его ряды и заставил многих отступить. Дара, однако, не потерял присутствия духа, держался твердо, воодушевлял своих людей и все время рукой подавал им знак следовать за ним и двигаться вперед быстрее, не теряя времени. Решительно продвигаясь, он прорвал фронт артиллерии, сломал цепи и освободил от них пушки, вступил в лагерь и обратил в бегство и верблюдов, и пехоту, и все, что ему встретилось на пути, и проложил прекрасный путь для следовавшей за ним кавалерии. Тут-то загорелась ожесточенная схватка с вражеской кавалерией. Сначала с той и с другой стороны полетели тучи стрел; стрелял и сам Дара. Однако, сказать правду, все эти стрелы не производят особенного эффекта: в десять раз больше их теряется в воздухе и ломается о землю, чем попадает в цель. После первого залпа стрелами враги сближаются, и наконец дело доходит до сабель, ряды смешиваются, начинается рукопашный бой, все более ожесточенный с обеих сторон; Дара все также стоек на своем слоне, подбадривает, кричит и делает знаки во все стороны. Наконец он двигается вперед так решительно и смело, что опрокидывает неприятельскую кавалерию, заставляет ее отступить и обратиться в бегство.

Аурангзеб, находившийся недалеко оттуда тоже на слоне, увидев этот большой беспорядок, всеми силами старался поправить положение, но безуспешно. Он двинул отряд своей лучшей кавалерии, пытаясь остановить натиск [162] Дары, но немного времени спустя и этот отряд был вынужден отступить в большом беспорядке, несмотря на все усилия Аурангзеба воспрепятствовать этому. Обратим, однако, внимание на его храбрость и решительность, он видел, что почти вся его армия в беспорядке и обращена в бегство, при нем оставалось не более тысячи человек, которые держались стойко (некоторые мне говорили, что едва ли их было пятьсот); он видел, что Дара, несмотря на затруднительность пути, неровного и изрезанного в разных местах рвами, собирается ринуться на него, — и все же он не потерял мужества и, далекий от страха и мысли об отступлении, держался стойко; называя по именам одного за другим своих лучших военачальников, сплотившихся вокруг него, он им крикнул: «Делиране!» Это все равно, что если бы сказать: «Бодритесь, мои добрые друзья». «Кода ге» (есть бог). Какую надежду сулит бегство? Разве вы не знаете, где наш Декан? «Кода ге, кода ге» (есть бог, есть бог). И дабы никто не усомнился в его решимости не бежать ни под каким видом, он приказал (странная крайность!) в присутствии их всех немедленно наложить цепи на ноги своего слона и привел бы свое приказание в исполнение, если бы они все не выказали своей решимости и храбрости.

Тем временем Дара действительно пытался двинуться на Аурангзеба, хотя он был еще довольно далеко и плохая дорога его очень задерживала, а возвышенности и долины были еще переполнены кавалерией, правда, находившейся в беспорядке, но все же способной на некоторое сопротивление; вместе с тем, только действуя таким образом, он мог обеспечить себе победу и решить исход битвы; он, несомненно, одолел бы все эти препятствия, и Аурангзеб, сохранивший около себя лишь небольшое количество людей, был не в состоянии выдержать напор этой победоносной армии. Но Дара не сумел воспользоваться своим преимуществом, и вот что ему помешало и было причиной спасения Аурангзеба.

Дара заметил, что его левый фланг в большом беспорядке; ему донесли, что Рустам-хан и Чхатрасал убиты, что Рама Сингх Ратхор слишком продвинулся вперед, прорвал [163] неприятельские линии и проложил себе путь, но теперь окружен со всех сторон и находится в большой опасности, — все это заставило Дару отказаться от намерения идти прямо на Аурангзеба и двинуться на выручку левого фланга. Завязался очень упорный бой, но в конечном счете Дара победил, опрокидывая все перед собой и приводя врага в полное смятение; тем не менее он постоянно встречал кое-какое сопротивление, которое его задерживало. Между тем Рама Сингх Ратхор сражался с необычайным мужеством и отвагой; он ранил Мурад-Бахша и так близко подошел к нему, что начал разрезать подпруги у его слона, чтобы сбросить его на землю. Но доблесть и счастье Мурад-Бахша не дали тому времени исполнить свое намерение, никогда человек так храбро не сражался, как Мурад-Бахш в этот день. Раненный и теснимый раджпутами Рама Сингх Ратхора, которые с остервенением нападали на него, он нисколько не испугался, не отступил ни на шаг и сумел так ловко воспользоваться благоприятным моментом, что, хотя ему приходилось прикрывать щитом своего сына семи или восьми лет, которого он держал на седле рядом с собой, он поразил стрелой Рама Сингх Ратхора, и тот упал мертвым на землю.

Дара очень скоро узнал эту роковую весть; но в то же время ему сообщили, что Мурад-Бахш в большой опасности; раджпуты разъярились и сражаются, как львы, чтобы отомстить за смерть своего господина; и хотя он убедился, что с этой стороны дорога очень трудна, а по пути постоянно встречаются небольшие отряды, которые оказывают ему сопротивление и задерживают его, он все же решил двинуться на Мурад-Бахша; и это было наилучшим планом, которым можно было поправить ошибку, что он раньше не пошел на Аурангзеба, но его несчастная судьба или, скорее, самая черная измена, какую только можно себе представить, и самая большая оплошность, какая когда-либо имела место, были причиной гибели и полного разгрома Дары.

В то время как Дара и левое крыло армии так упорно и даже так удачно дрались, Калилулла-хан, командовавший на правом фланге тридцатью тысячами моголов, которые одни, без посторонней помощи могли бы разгромить всю [164] армию Аурангзеба, держался в отдалении со скрещенными руками, как будто не участвуя в битве, и не позволял никому из своих всадников пустить хоть одну стрелу под предлогом, что они являются резервным корпусом и что у него имеется приказ вступить в бой только в крайнем случае. Но действительной причиной, которую он скрывал в своем сердце, было старое оскорбление, нанесенное ему Дарой, который приказал дать ему несколько ударов бабушами (это обувь монголов). Впрочем, его измена не имела бы большого значения, если бы негодяй ограничился этим единственным проявлением своего озлобления, Дара все же вышел бы победителем из битвы. Но вот до чего дошла его ярость и жажда мести: он отделился от своего главного отряда и в сопровождении немногочисленной свиты поскакал во весь опор к Даре; в то время, когда тот уже собирался устремиться на Мурад-Бахша, он закричал ему изо всех сил, как только оказался от него на расстоянии человеческого голоса «Мобарекбад!» (да будет Вам благо). «Хазарет, Саламет!» (да будет Ваше Величество цело и невредимо, Вы одержали победу), «Эль хамдуль елла!» «Но боже мой, что Вы делаете, сидя на своем слоне? Разве уже недостаточно, что Вы столь долгое время рисковали своей жизнью? Если бы хотя один из выстрелов, попавший в Ваш балдахин, попал бы в Вас самих, что бы мы теперь делали? Мало ли изменников в этой армии? Во имя бога, слезайте и садитесь поскорей на коня. Ведь остается только преследовать этих беглецов. Так не допустим же, чтобы они от нас ускользнули».

Если бы у Дары было достаточно сообразительности, чтобы раскрыть обман и сразу понять, что случится, когда он сойдет со слона, и армия, все время не спускавшая с него глаз, перестанет видеть его, он немедленно приказал бы отрубить голову льстивому изменнику. Он мог тогда сделать что угодно. Но добрый принц поддался лести и дал ослепить себя сладкими речами. Он послушался совета, как если б он был дан вполне искренно и правильно, сошел со слона и сел на лошадь. Но, кажется, не прошло и четверти часа, как он понял измену Калилулла-хана и раскаялся в [165] совершенной ошибке. Он глядит, ищет, спрашивает, где он, этот изменник, он хочет его убить, но предатель уже далеко, случай упущен. Поверите ли, едва армия заметила, что Дары нет на слоне, она вообразила, что тут измена, что Дара убит, и такой ужас охватил все войско, что каждый думал только о том, как бы спастись и ускользнуть из рук Аурангзеба. Что можно еще сказать? Все бегут, все рассыпаются в стороны; внезапный и странный поворот! Тот, кто только что был победителем, оказывается вдруг побежденным, покинутым и вынужденным бежать для спасения своей жизни. Выходит так, что Аурангзеб, выдержав лишних четверть часа на слоне, получил корону Индостана, а Дара, сойдя со своего слона на один лишь момент раньше, чем следовало, свергнут с престола и стал самым несчастным принцем во всем мире. Судьба поставила исход сражения и будущее великой империи в зависимость от ничтожнейшего случая.

Эти громадные удивительные армии производят иногда большое впечатление, но когда ими овладевают страх и смятение, можно ли найти средства остановить панику? Это — большая река, которая прорвала плотины. Она неизбежно разольется по всем полям, нет средства остановить ее. Поэтому, созерцая эти армии, двигающиеся без надлежащего порядка, подобно стаду баранов, я часто думал, что, если бы в этих странах появилось всего лишь двадцать пять тысяч человек из старых войск Фландрии под начальством принца Конде или господина де Тюренна ²⁰, они, несомненно, опрокинули бы все эти армии, несмотря на всю их многочисленность. И поэтому я теперь не нахожу ничего странного и невероятного в рассказе о десяти тысячах греков и о том, что пятьдесят тысяч воинов Александра сделали против шести- или семисот тысяч Дария (если правда, что их действительно было столько и что в это число не были включены слуги и вся та масса людей, которая [166] следует за армией, доставляя фураж, скот, хлеб и все прочее, необходимое для войска). Постарайтесь только выдержать первый натиск, а это для вас вовсе не так трудно, и тогда они будут совершенно ошеломлены; или же наступайте решительно на одном участке, как это сделал Александр, и если они не выдержат, — а это им трудно, — будьте уверены, что дело кончено; все прочие, охваченные ужасом, обратятся в бегство.

Аурангзеб, ободренный таким неожиданным успехом, пустил в ход все средства — мужество, ловкость, хитрость, уловки, — все, чтобы извлечь те выгоды, которые дал ему такой благоприятный случай. Калилулла-хан немедленно прибыл к нему, предлагая свои услуги и все, что он сможет удержать из войска. Тот выразил ему великую благодарность и дал много обещаний, но, не решаясь на свой риск принять предложение хана, он немедленно повел его к Мурад-Бахшу, который, как легко себе представить, принял его с распростертыми объятиями, Аурангзеб же поздравлял и восхвалял Мурад-Бахша за его доблесть и храбрость во время битвы, приписывая ему всю честь победы, величая его государем и величеством в присутствии Калилулла-хана, воздавая ему почести как подданный и слуга. Тем временем он работает день и ночь, пишет всем эмирам, обеспечивая себе поддержку сегодня одного, завтра другого. Дядя его, Шаиста-хан, старый и сильный враг Дары, из-за оскорбления, которое тот ему нанес, со своей стороны сделал для него то же самое, а так как он пишет лучше и тоньше всех в Индостане, то своими интригами он немало способствовал его успеху, стараясь везде действовать против Дары. Отметим, однако, хитрость и притворство Аурангзеба: все, что он делает, о чем сговаривается и что обещает, — все это не для Аурангзеба и не от его имени; у него все то же намерение — жить факиром; все это лишь для Мурад-Бахша; Мурад-Бахш приказывает; Аурангзеб здесь ни при чем; все делает Мурад-Бахш, который должен стать государем.

Что же касается несчастного Дары, то он спешит в Агру в отчаянном состоянии и не решается явиться к [167] Шах-Джахану, помня, без сомнения, суровые слова, сказанные ему при прощании перед битвой: «Помни, Дара, если ты будешь побежден, не возвращайся ко мне». Тем не менее добрый старик тайно послал к нему преданного евнуха, чтобы его утешить, заверить в неизменной своей любви, выразить сочувствие его несчастью и убедить, что еще рано отчаиваться, так как у него еще есть хорошая армия с Сулейман-Шеку; пускай он направится в Дели, где он найдет в государевых конюшнях тысячу лошадей и где губернатор крепости получит приказание дать ему денег и слонов; вообще ему следует по возможности не уходить далеко, а Шах-Джахан часто будет писать ему письма и сумеет обойти и наказать Аурангзеба. Мне говорили, что Дара был в то время так расстроен и убит, что у него не нашлось ни сил ответить хоть слово евнуху, ни смелости послать кого-либо к Шах-Джахану; послав несколько гонцов к Бегум-Сахеб, он уехал в полночь, забрав с собой жену, дочерей и внука Сепе-Шеку, и, что почти невероятно, его сопровождало не более трехсот-четырехсот человек. Оставим его двигаться по направлению к Дели и задержимся в Агре, чтобы посмотреть, как ловко Аурангзеб поведет свои дела.

Он отлично знал, что Дара и его сторонники могли еще надеяться на победоносную армию Сулейман-Шеку; поэтому он решил отнять ее у него или по крайней мере сделать ее бесполезной. С этой целью он принялся писать письмо за письмом радже Джай Сингху и Дилир-хану, главным начальникам армии Сулейман-Шеку, убеждая их, что партии Дары уже больше не на что надеяться, что Дара, проиграв битву и покинутый всеми, один, без армии, бежал в Дели, что он не сможет ускользнуть из его рук и что повсюду разосланы приказы схватить его. Что же касается Шах-Джахана, то он в таком состоянии, что нечего надеяться на его выздоровление. Он предлагал им серьезно обдумать, как им поступать дальше: если они как умные люди пожелают следовать за его счастьем и быть его друзьями, то пускай схватят Сулейман-Шеку и приведут его к нему.

Джай Сингх был в большом затруднении, как ему поступить. Он еще сильно побаивался Шах-Джахана и Дары, [168] еще больше боялся наложить руку на принца крови, зная, что рано или поздно его за это может постигнуть несчастье, хотя бы даже от руки того же Аурангзеба. Он, кроме того, знал, что Сулейман-Шеку был слишком храбр, чтобы позволить себя взять, что он скорее умрет, защищаясь. И вот что он в конце концов придумал, посоветовавшись с Дилир-ханом, с которым он был в большой дружбе: обменявшись с ним вновь клятвами в верности, он прямо направился к палатке Сулейман-Шеку, который ожидал его с большим нетерпением. Он тоже получил известия о разгроме Дары и уже несколько раз посылал за Джай Сингхом; тот откровенно ему все рассказал, показал письмо Аурангзеба, указал на приказ схватить его и на опасность, которая ему грозит; обратил внимание на то, что у него нет оснований доверяться Дилир-хану или Дауд-хану или кому-либо из прочих в армии, и посоветовал ему как друг постараться как можно скорее добраться до гор Сринагара (Серенагара), так как это лучший выход из положения. Раджа этой страны, находясь в неприступной местности, не имеет оснований опасаться Аурангзеба и встретит его с распростертыми объятиями; там он увидит, какой оборот примут дела, и всегда сможет спуститься с гор, когда найдет это нужным. Молодой принц понял из этих речей, что ему отныне нельзя полагаться на раджу и что ему угрожает опасность, тем более что Дилир-хан целиком предан радже; ему стало ясно, что придется принять этот совет. Немедленно он приказал навьючить всю кладь и направиться по дороге к горам. Некоторые из наиболее преданных ему лиц, как мансабдары (мансебдары), сайды и другие, сочли своим долгом следовать за ним; остальные, крайне пораженные таким решением, остались с раджей. Но великой подлостью и гнусной жестокостью было со стороны влиятельного раджи то, что он и Дилир-хан подослали людей напасть на обоз Дары; в числе прочего у него отняли слона, нагруженного золотыми рупиями. Нападение это внесло большое смятение в немногочисленный отряд, сопровождавший принца, и было причиной того, что некоторые его покинули и вернулись обратно; это дало также повод крестьянам нападать на его [169] людей, которых они обирали и грабили, кое-кого даже убили. Тем не менее он все же добрался до гор с женой и детьми. Раджа Сринагара принял его со всеми почестями и со всей вежливостью, какой только можно было желать, уверяя его, что здесь он в такой безопасности, как если бы он сам был государем в стране, что он защитит его и поможет ему по мере сил. Между тем вот что произошло в Агре.

Через три или четыре дня после Самугархской битвы Аурангзеб с Мурад-Бахшем направились прямо к воротам города в сад, отстоявший от крепости немногим меньше чем на милю. Оттуда Аурангзеб отправил ловкого евнуха из тех, в ком он был уверен, к Шах-Джахану, чтобы его приветствовать и, дав тысячу заверений в преданности и покорности, передать, что он очень огорчен происшедшим, что честолюбие и козни Дары заставили его дойти до таких крайностей и что благоприятные вести о здоровье государя чрезвычайно обрадовали его; прибыл же он только за тем, чтобы получить приказания от Шах-Джахана. Тот не преминул высказать евнуху полное удовлетворение по поводу поведения Аурангзеба и принял изъявления покорности сына со всеми внешними проявлениями радости, хотя он прекрасно видел, что дело зашло слишком далеко. Хорошо зная скрытный и хитрый характер Аурангзеба и его тайное желание царствовать, он понимал, что отнюдь не приходится доверяться ему и его красивым речам. И тем не менее он дал себя обойти. Вместо того чтобы действовать наиболее верным способом, проявить распорядительность, показываться повсюду, заставить себя носить в паланкине по городу, собрать всех своих эмиров (еще было не поздно), — он старается перехитрить Аурангзеба, который был мастером на всякие хитрости; он пытается завлечь его в сети, в которых потом запутался сам Шах-Джахан, посылает к Аурангзебу евнуха засвидетельствовать, что он в достаточной степени знает дурное поведение и даже неспособность Дары, и напомнить ему, что он всегда чувствовал к нему, Аурангзебу, особенную склонность, что тот не должен сомневаться в его любви; в заключение он просит его прибыть к нему как можно скорее, чтобы обсудить, как уладить все [170] беспорядки, и высказывает страстное желание обнять его. Со своей стороны Аурангзеб понимал, что не должен слишком доверяться словам Шах-Джахана, тем более что, как он знал, его враг, Бегум-Сахеб, днем и ночью находится при отце, который, несомненно, действует по ее наущению. Он боялся, что, попав в крепость, будет там схвачен и что все это кончится для него скверно. Действительно, говорят, что именно таково было принятое решение и что с этой целью вооружили толстых татарских женщин, которые прислуживают в серале; они должны были наброситься на него, как только он войдет. Как бы то ни было, он не захотел рисковать, но тем не менее распустил слух, что со дня на день отправится к Шах-Джахану. Однако когда наступал назначенный день, он откладывал свидание до следующего дня, оттягивал время, и нельзя было угадать, когда настанет этот день. Неизменно он продолжал плести свои тайные интриги и выведывать настроение умов всех главных эмиров; наконец, когда все было надлежащим образом втайне подготовлено для осуществления его планов, все с удивлением узнали, что посланный в крепость под предлогом переговоров с Шах-Джаханом старший сын Аурангзеба Султан-Махмуд, смелый и предприимчивый, бросился на стражу, стоявшую у дверей, смело оттеснив всех на своем пути, а тем временем множество людей, заранее расставленных вблизи, ринулось внутрь и завладело стенами крепости.

Никто не был этим так озадачен, как Шах-Джахан, увидевший, что он сам попал в ловушку, которую готовил для других, что сам оказался пленником, а Аурангзеб завладел крепостью. Говорят, что он немедленно послал выведать настроение Султан-Махмуда, обещая ему трон, и клялся на Коране, что, если он останется ему верен и поможет, он сделает его государем; он звал его немедленно прийти к нему во внутренние покои, убеждая не упускать случая; этим поступком он заслужит божье благословение и бессмертную славу: всегда будут повторять, что Султан-Махмуд освободил деда своего Шах-Джахана из тюрьмы. И действительно, если бы у Султан-Махмуда было [171] достаточно решимости для такого шага и Шах-Джахан мог бы выйти, показаться в городе, двинуться в бой, несомненно, все влиятельные эмиры последовали бы за ним, и у самого Аурангзеба не хватило бы ни смелости, ни ожесточения для борьбы непосредственно против своего отца, тем более что он рисковал быть покинутым всеми, может быть, даже Мурад-Бахшем.

Большая ошибка Шах-Джахана заключается именно в том, что после битвы и бегства Дары он не вышел из крепости; однако я встречал лиц, утверждавших, будто Шах-Джахан поступил очень благоразумно; этот вопрос оживленно обсуждался среди политиков, и было немало доводов в пользу этого мнения. Так, например, говорили: странно, что почти никогда не судят о событиях иначе, как по их исходу; нередко самые нелепые предприятия кончаются удачно, а потому всеми одобряются; если бы Шах-Джахану удался его план, он был бы признан самым благоразумным и ловким человеком на свете; но так как он попал в плен, то он оказался добрым стариком, доверившимся руководству Бегум, женщины, ослепленной страстью и вообразившей в своем тщеславии, что Аурангзеб придет повидаться с ней, что птичка сама сядет в клетку или что по крайней мере Аурангзеб никогда не решится на попытку завладеть крепостью, да и не в состоянии будет это сделать. Эти же лица упорно утверждали, что самая большая ошибка, которую только мог сделать Султан-Махмуд, состояла в том, что он не сумел воспользоваться случаем обеспечить себе корону при помощи поступка как нельзя более благородного и редкого: дать свободу своему деду, Шах-Джахану, став благодаря этому по праву и по справедливости как бы верховным арбитром, вместо того чтобы отправиться в дальнейшем умирать в Гвалияр. Как бы то ни было, Султан-Махмуд (боялся ли он, что Шах-Джахан его обманет и его самого задержит внутри крепости, или не посмел обмануть доверие отца своего Аурангзеба) не захотел и слышать обо всем этом. Он отказался войти в покои государя, очень холодно отвечая, что не имеет приказания от отца идти к Шах-Джахану, но должен вернуться не иначе, как с [172] ключами от всех ворот крепости, для того чтобы отец мог прибыть в полной безопасности и поцеловать ноги его величества. Прошло около двух дней; Шах-Джахан все еще не мог решиться дать ключи; в течение этого времени Султан-Махмуд упорно оставался в крепости, настороже день и ночь со всеми своими людьми, пока наконец Шах-Джахан, увидев, что все его люди, приставленные к охране малой двери, постепенно разбегаются и не на кого больше положиться, отдал ему ключи, приказав передать Аурангзебу, чтобы он пришел к нему теперь, если он только благоразумен, и что он хочет сообщить ему весьма важные вещи. Однако, как он сам мог понять, Аурангзеб был слишком ловкий человек, чтобы сделать такую грубую ошибку. Наоборот, вместо этого он тотчас назначил своего евнуха Этбар-хана комендантом крепости; этот немедленно запер Шах-Джахана с Бегум-Сахеб и всеми ее женщинами в самых отдаленных покоях и заделал несколько дверей, для того чтобы он не мог ни говорить, ни писать кому-либо и даже выйти из своей комнаты без позволения.

Тем временем Аурангзеб написал Шах-Джахану письмо, показав его всем, прежде чем запечатать. В письме он между прочим довольно сухо сообщал, будто ему из достоверных источников известно, что, несмотря на все великие заверения Шах-Джахана об уважении к нему, Аурангзебу, и чувстве презрения к Даре, он все же послал Даре двух слонов, навьюченных золотыми рупиями, чтобы помочь ему оправиться и возобновить войну; таким образом, правильнее будет сказать, что его лишил свободы Дара, а не он, Аурангзеб, что он должен быть недоволен Дарой, который является виновником всех его несчастий; если бы не Дара, то он, Аурангзеб, в первый же день явился бы к нему и выполнил все обязанности, которые отец вправе ожидать от почтительного сына, что, впрочем, он умоляет его о прощении и просит потерпеть; как только он лишит Дару возможности осуществить свои злокозненные планы, он сам немедленно придет открыть двери покоев. Мне пришлось слышать по поводу этой записки, что действительно Шах-Джахан в ту же ночь, как уехал Дара, послал ему этих [173] слонов, нагруженных золотыми рупиями, и что Раушенара-Бегум нашла способ известить об этом Аурангзеба, так же как она его предупредила о западне с татарскими женщинами, и что Аурангзеб даже перехватил несколько писем Шах-Джахана к Даре.

Другие же уверяли меня, будто все это неправда, письмо же, которое Аурангзеб всем показывал, было лишь средством пустить пыль в глаза народу и попыткой кое-как оправдаться в столь странных поступках, свалив вину за них на Шах-Джахана и Дару, словно это они принудили его поступить таким образом. Это все такие дела, которые очень затруднительно выяснить до конца. Как бы то ни было, как только увидели, что Шах-Джахан заперт, почти всем эмирам пришлось отправиться на поклон к Аурангзебу и Мурад-Бахшу, и, что почти невероятно, не оказалось ни одного, который имел бы мужество удержаться от этого или предпринять что-либо в пользу своего государя, в пользу того, кто сделал их тем, чем они были, кто извлек их из грязи, быть может, даже из рабства, как это часто бывает при этом дворе, чтобы возвести их на вершину богатств и почестей. Правда, некоторые из них, как например Данешменд-хан и другие, не примкнули ни к одной из партий, но все прочие перешли на сторону Аурангзеба.

Надо, однако, заметить мимоходом, как я уже говорил, что они были к этому принуждены; положение в Индии отлично от Франции и других христианских государств, где вельможи имеют собственные большие поместья, дающие значительный доход, который обеспечивает им возможность существовать некоторое время на свои средства. Там они имеют только пенсии, как я уже отмечал, и государь может отнять их во всякое время, а тогда они сразу обращаются в ничтожество, с ними перестают считаться, как будто их никогда не было, и они не смогут получить взаймы ни одного червонца.

Обезопасив себя таким образом от Шах-Джахана и всех эмиров, Аурангзеб забрал деньги из казначейства, сколько понадобилось, и затем, оставив своего дядю [174] Шаиста-хана губернатором города, отправился с Мурад-Бахшем в погоню за Дарой.

В тот день, когда армия должна была выйти из Агры, личные друзья Мурад-Бахша, и в особенности его евнух Шах-Аббас, которые знали, что излишняя любезность и предупредительность являются обыкновенно признаком обмана, посоветовали ему, поскольку он государь и все зовут его величеством и сам Аурангзеб признает его за такового, предоставить Аурангзебу одному преследовать Дару, самому же со своим войском остаться около Агры и Дели. Если бы он последовал этому совету, несомненно, что он поверг бы в немалое затруднение Аурангзеба; но надо же было, чтобы он им пренебрег; Аурангзебу слишком везет: Мурад-Бахш всецело доверяет его обещаниям и клятвам верности, которыми они обменялись на Коране; они двинулись вместе и вместе пошли на Дели.

Когда они прибыли в Матхуру (Матуру), — что в 3-4 коротких дневных переходах от Агры, — друзья Мурад-Бахша, которые замечали кое-что, снова попытались подействовать на него, уверяя, что Аурангзеб таит дурные намерения и что, без сомнения, затевается что-то недоброе; они сказали ему, что их предупреждали об этом со всех сторон и что в этот день он ни под каким видом не должен навещать Аурангзеба в его палатке. Лучше всего было бы предупредить удар как можно скорее: достаточно в этот день воздержаться от посещения под предлогом нездоровья; тогда Аурангзеб не преминет навестить его и по обыкновению приведет с собой только немного народу. Но сколько ему ни говорили, он ничему не верил, уши его были глухи ко всем добрым советам, которые ему давали, и как бы для выражения своей радости по поводу дружбы с Аурангзебом он в тот же вечер все-таки отправился к нему и остался с ним ужинать. Как только он прибыл, Аурангзеб, поджидавший его и все приготовивший вместе с Мир-ханом (Минканом) и тремя-четырьмя из наиболее преданных ему военачальников, обнял его и удвоил свои ласки, любезности и выражения почтения до того, что провел платком по его лицу, стирая с него пыль и пот, все время [175] титулуя его государем и величеством. Тем временем подают ужин, едят, беседа оживляется, говорят, как обыкновенно, о всяких вещах, под конец же приносят большую бутылку превосходного ширазского вина и несколько других кабульского вина, чтобы начать пьянство; тогда Аурангзеб, который держится серьезно и прикидывается ревностным магометанином, исполняющим закон, весело встает из-за стола и, любезно пригласив Мурад-Бахша веселиться с Мир-ханом и другими командирами, которые все тут были наготове, тихо удаляется, как бы на покой. Мурад-Бахш, который любил выпить и которому вино понравилось, хлебнул не в меру. Словом, он напился, после чего заснул. Этого только и требовалось; бывших с ним слуг немедленно удалили, как бы для того, чтобы дать ему вволю выспаться, затем отняли у него саблю и кинжал. Аурангзеб вскоре сам пришел его разбудить; он вошел в комнату, грубо толкнул его ногой, а когда тот стал открывать глаза, произнес краткое и удивительное увещевание: «Что это такое? Какой стыд и позор! Государь не имеет достаточно выдержки и так напивается. Что скажут обо мне и о тебе? Уберите отсюда этого гнусного пьяницу, свяжите его по рукам и ногам и держите взаперти, пока он не протрезвится». Сказано — сделано; напрасно Мурад-Бахш кричит, напрасно зовет: пять-шесть человек набрасываются на него и надевают цепи на руки и на ноги. Этого нельзя было сделать так, чтобы об этом не узнали некоторые из его людей, находившиеся вблизи. Они подняли шум и пытались насильно войти, но один из его главных военачальников и командующий его артиллерией, Аллах-кули, давно подкупленный, пригрозил им и заставил их удалиться. Немедленно разослали по всей армии людей, чтобы успокоить первый порыв, который мог быть опасен; они уверяли, что ничего не случилось, что они были при этом; Мурад-Бахш напился и начал поносить всех, даже самого Аурангзеба; в таком виде — пьяного и рассвирепевшего — его пришлось запереть; завтра утром, когда он протрезвится, он выйдет. Тем временем всю ночь посылались подарки главным командирам и прочим офицерам армии; немедленно [176] увеличили их жалованье; надавали им много обещаний, и так как давно уже все ожидали, что случится нечто подобное, то неудивительно, что назавтра все почти успокоились, а в следующую ночь бедного принца заперли в «эмбари» — нечто вроде маленького закрытого домика, который ставят на слона, чтобы перевозить женщин, — и отвезли прямо в Дели в Салимгер (Слимгер), небольшую старую крепость посреди реки.

Когда, таким образом, все успокоились, за исключением евнуха Шах-Аббаса, который был очень удручен, Аурангзеб принял всю армию Мурад-Бахша к себе на службу и последовал за Дарой, который большими переходами двигался к Лахору (Лагору) с целью хорошо укрепиться там и привлечь туда своих сторонников. Но Аурангзеб преследовал его с такой быстротой, что он не успел ничего предпринять и был вынужден отступать дальше и двинулся на Мултан; но и тут он не сумел предпринять ничего серьезного, так как Аурангзеб, несмотря на сильную жару, шел днем и ночью; он до того спешил, что иногда для ободрения войска шел почти один на два-три лье впереди всех, причем ему нередко приходилось наравне со всеми пить скверную воду, довольствоваться куском черствого хлеба и спать под деревом, поджидая среди дороги свою армию и подложив под голову щит, как это делают простые солдаты. Вследствие такой быстроты преследования Дара был вынужден покинуть также и Мултан, чтобы не встретиться с Аурангзебом, которому он не в состоянии был оказать сопротивление. Тут местные политики высказывали различные соображения; так, например, говорили, что, если бы Дара, уходя из Лахора, укрылся в Кабульском королевстве, как ему советовали, то он нашел бы там десять тысяч воинов, предназначенных против афганцев, персов и узбеков и для охраны страны, губернатором которой был Махабат-хан, один из самых старых и могущественных эмиров Индостана, который никогда не был расположен к Аурангзебу; кроме того, Дара оказался бы у самых ворот Персии и Узбекистана; весьма вероятно, что, поскольку у него были деньги, все войско и сам Махабат-хан стали бы на его [177] сторону, и он мог бы получить помощь не только из Узбекистана, но и из Персии, как в свое время Хумаюн, которого персы восстановили на троне, отнятом у него Шер-ханом Сур, королем патанов. Но Дару слишком преследовало несчастье, чтобы он мог послушаться доброго совета. Вместо этого он отправился в Синд и бросился в крепость Бхаккар (Татабакар), сильное и знаменитое укрепление посредине реки Инд.

Аурангзеб, увидев, что он направился по этому пути, не нашел нужным следовать за ним дальше, обрадованный, что он не избрал дороги на Кабул. Он довольствовался тем, что послал следом за ним семь или восемь тысяч человек под начальством своего молочного брата Мир-Бабы, и, круто повернув, с той же быстротой пошел назад, опасаясь, как бы не случилось чего в Агре. Он боялся, что некоторые из могущественных раджей, как Джай Сингх или Джасвант Сингх, попытаются освободить Шах-Джахана из заточения, или Сулейман-Шеку сойдет с гор вместе со сринагарским раджей, или наконец, Султан-Шуджа слишком близко подойдет к Агре. И вот что приключилось с ним в это время из-за того, что он слишком поторопился.

Возвращаясь из Мултана в Лахор и передвигаясь с обычной быстротой, он увидел шедшего ему навстречу раджу Джай Сингха в сопровождении четырех или пяти тысяч раджпутов, причем все они были хорошо вооружены; Аурангзеб, который шел, оставив армию позади себя, знал, что этот раджа очень предан Шах-Джахану; он испугался, как бы раджа не воспользовался этим случаем и не произвел государственного переворота, схватив его и освободив из заточения Шах-Джахана; а в ту минуту это было чрезвычайно легко сделать. В сущности неизвестно, не было ли у раджи подобного намерения, так как он шел с такой исключительной скоростью, что Аурангзеб не имел о нем никаких известий и полагал, что он еще в Дели. Но что значит твердость и присутствие духа! Аурангзеб направился, не волнуясь и без всякого смущения, прямо к радже и издалека, как только его увидел, подал ему знак рукой, чтобы он скорее приблизился, крикнув: «Саламет башед раджа-джи, [178] Саламет башед баба-джи!», называя его господином раджей и отцом. Когда раджа приблизился, он сказал ему: «Я ждал тебя с нетерпением. Все кончено, Дара погиб, он остался совсем один, я послал за ним следом Мир-Бабу; он ускользнуть не может», — и, проявляя исключительную любезность, он снял с себя жемчужное ожерелье и надел его на шею радже. Желая отделаться от него поскорее, но притом как можно более милостиво (Аурангзебу хотелось, чтобы он был подальше), он сказал ему: «Ступай, раджа, как можно скорее в Лахор, моя армия устала. Иди быстрее и жди меня там; боюсь, чтобы там чего не случилось; назначаю тебя правителем города, передаю тебе все в руки; я очень обязан тебе за все, что ты сделал с Сулейман-Шеку; где ты оставил Дилир-хана? Я сумею ему отомстить. Торопись, Саламет-Башест. Прощай».

Прибыв в Бхаккар, Дара назначил комендантом крепости очень толкового, храброго и доблестного евнуха, оставил прекрасный гарнизон из патанов и сайедов и большое количество артиллеристов-«франги»: португальцев, англичан, французов и немцев, которые примкнули к нему, соблазнившись его великими обещаниями, так как, если бы дела его пошли удачно и он сделался бы государем, мы, «франги», сколько нас ни было, стали бы эмирами. Он оставил там и большую часть своей казны; у него пока не было недостатка ни в золоте, ни в серебре; сам же он, пробыв там лишь несколько дней, спустился с двумя или тремя тысячами человек вниз по Инду в Синд и невероятно быстро пересек все владения раджи Кача, добрался до Гуджарата и прибыл к воротам Ахмадабада. Комендантом там был тесть Аурангзеба Шах-Наваз-хан с прекрасным гарнизоном, вполне способным к сопротивлению. Однако, потому ли, что он был захвачен врасплох, потому ли, что у него не хватало мужества (ибо, хотя он происходил из старинного рода правителей Маската, его нельзя было назвать настоящим военным: он скорее был человеком, преданным удовольствиям, очень любезным и вежливым), он не стал сопротивляться; напротив, он принял Дару с большим почетом и сумел в дальнейшем обращаться с ним так ловко, что [179] Дара по своей наивности ему доверился, сообщал ему свои планы и даже показал письма, полученные им от раджи Джасвант Сингха и многих других из своих друзей, собиравшихся прибыть к нему. Между тем было несомненно, как все ему и говорили, а друзья даже писали, что Шах-Наваз-хан неминуемо предаст его.

Никто не мог быть удивлен более, чем Аурангзеб, когда узнал, что Дара в Ахмадабаде, так как он знал, что у него есть деньги и что все его друзья и все недовольные, которых было множество, не преминут присоединиться к нему. Он считал небезопасным идти туда против него, так сильно удалиться от Агры и Шах-Джахана и попасть в лабиринт владений раджей, всяких Джасвант Сингхов, Джай Сингхов и других, живущих в этих областях; кроме того, он узнал, что Султан-Шуджа идет с большой армией, что он уже у Аллахабада, а сринагарский раджа собирается спуститься с гор вместе с Сулейман-Шеку. Таким образом, он оказался снова в большом затруднении и не знал, в какую сторону направиться. Наконец он решил, что лучше всего будет оставить пока Дару с Шах-Наваз-ханом в покое и обратиться к самому неотложному, т.е. к Султан-Шудже, который уже переправился у Аллахабада через Ганг.

Султан-Шуджа расположился лагерем у маленького села, именуемого Каджуа, и очень кстати занял большой талаб — пруд, лежавший на дороге; Аурангзеб расположился в полутора лье от него, на берегу небольшого потока, со стороны Агры. Между армиями лежала прекрасная равнина, вполне подходящая для битвы. Едва Аурангзеб прибыл, как на следующий же день, торопясь покончить с этой войной, он пошел на Шуджу, оставив свой обоз по ту сторону потока ²¹. Усилия, которые он делал, чтобы одолеть Шуджу, были просто невероятны; Мир-Джумла, былой пленник Декана, присоединился к нему с силами, которые собрал; бегство несчастного Дары освободило его жену и детей из плена, и его заключение не было больше нужно [180] для обеспечения замыслов Аурангзеба; он показал всю свою силу, доблесть и ловкость; но так как Султан-Шуджа прекрасно укрепился и обладал довольно хорошей артиллерией, притом удачно расставленной, то Аурангзеб был не в состоянии прорвать фронт или заставить его отступить от воды; напротив, он сам был вынужден несколько раз отступать, так силен был отпор. Этим он был поставлен в большое затруднение. Султан-Шуджа не хотел ни продвигаться слишком далеко в глубь равнины, ни удаляться от выгодной позиции, которую занимал, предполагая лишь защищаться, что было очень благоразумно; он предвидел, что Аурангзеб не сможет долго там оставаться и ввиду сильной жары будет обязательно вынужден вернуться за водой назад к потоку; тут-то и будет своевременно ударить ему в тыл; Аурангзеб, конечно, тоже это предвидел и очень торопился, но тут появилось новое затруднение.

В это время ему сообщили, что раджа Джасвант Сингх, для вида вошедший с ним в соглашение, напал на его арьергард, грабя обоз и казну. Это известие ошеломило его, к тому же он заметил смятение, овладевшее армией, до которой дошли слухи об этом; многие уже разбегались в разные стороны.

Однако он не растерялся и понял, что, повернув назад, он рискует все потерять; как в битве с Дарой, он решился выдерживать натиск возможно дольше и стойко выжидать, невзирая ни на что. Тем временем армия его приходила все в большее расстройство. Шуджа, желая воспользоваться случаем, смело наступает; вожатый слона Аурангзеба убит стрелой, он сам управляет им как может, пока не сел другой вожатый; на него сыплется град стрел, он без устали отвечает тем же; слон в страхе отступает. Он попадает в такое бедственное положение, что уже заносит ногу, как бы желая спрыгнуть на землю, и трудно сказать, что бы он сделал в этой сумятице, если бы Мир-Джумла, который находился совсем близко, проявляя больше доблести, чем можно было ожидать даже от такого великого человека, не закричал ему, поднимая руку: «Деканку, деканку — где Декан?» Вот, казалось, последняя крайность, до которой [181] только возможно дойти; можно было сказать, что счастье Аурангзеба покинуло его в эту минуту, и трудно было представить себе, сможет ли он спастись. Однако его счастье сильнее всего этого. Султан-Шуджа должен быть разбит и бежать, как Дара, спасая свою жизнь. Судьба требует, чтобы Аурангзеб вышел победителем, восторжествовал над всеми и сделался правителем Индии.

Вспомним битву при Самангаре и тот как будто незначительный случай, который погубил Дару. Та же оплошность или, скорее, та же измена погубила Султан-Шуджу. Один из его главных военачальников, Аллаверды-хан (Алла-верды-хан), который, как некоторые утверждают, был подкуплен, воспользовался той же хитростью, что придумал Калилулла-хан по отношению к Даре. Некоторые, правда, думают, что это был не злой умысел, а просто лесть; увидев, что вся армия Аурангзеба пришла в беспорядок, он приблизился к Султан-Шудже с теми же «мобарек», что в свое время Калилулла-хан, умоляя его не подвергаться долее такой большой опасности, оставаясь на слоне. «Слезайте, заклинаю вас именем божьим, — сказал он ему, — садитесь на коня; бог сделал вас государем Индии; давайте преследовать беглецов, дабы не упустить Аурангзеба». Но не будем дольше замалчивать удивительно счастливую судьбу Аурангзеба и невероятное стечение обстоятельств, которое должно было восстановить положение, ставшее отчаянным. Султан-Шуджа, не более сообразительный, чем Дара, сделал ту же оплошность: не успел он слезть со своего слона, как армия, перестав его видеть, пришла в смятение, предполагая измену и думая, что он взят в плен или убит, и безнадежно разбежалась, как войско Дары в битве при Самангаре. Разгром был так велик, что для Султана было настоящим счастьем, когда ему удалось спастись самому.

Джасвант Сингх, услыхав эти поразительные новости и поняв, что ему тут не следует оставаться, удовольствовался тем, что уже было награблено, и пошел быстрым маршем в Агру, чтобы оттуда перебраться в свои владения. В Агре уже ходили слухи, что Аурангзеб проиграл сражение и [182] будто он взят в плен вместе с Мир-Джумлой и что Султан-Шуджа ведет их в качестве пленников; дошло до того, что Шаиста-хан, губернатор города и дядя Аурангзеба, видя у ворот города Джасвант Сингха, об измене которого он узнал, и считая себя уже погибшим, взял в руки чашу с ядом, чтобы отравиться. Говорят, он действительно выпил бы ее, если бы не его жены, которые бросились к нему и удержали его. Полагают, что если бы Джасвант Сингх был более находчив и имел смелость дольше оставаться в Агре, если бы он угрозами и обещаниями добивался освобождения Шах-Джахана, он, несомненно, смог бы освободить его из заточения, тем более что вся Агра в течение двух дней находилась в полной уверенности, что Аурангзеб побежден. Но Джасвант Сингх, знавший действительный ход событий, не посмел долго там оставаться и предпринять что-либо. Он только прошел через город и поспешно удалился в свои владения.

Аурангзеб, опасавшийся всего со стороны Агры и боявшийся, что Джасвант Сингх предпримет что-нибудь в пользу Шах-Джахана, быстро вернулся в Агру со всей своей армией, не теряя много времени на преследование Султан-Шуджи; тут он остался непродолжительное время, сделал все необходимые распоряжения и обезопасил себя со всех сторон. Тем временем он получил известие, что Султан-Шуджа потерял немного народу при своем бегстве, так как его преследовали недолго, и что он, слывший очень богатым и щедрым, набирает большие силы во всех владениях раджей, расположенных по правому и левому берегам Ганга, укрепляясь в Аллахабаде, этом важном и знаменитом пункте переправы через Ганг, который со своей крепостью является как бы первыми воротами Бенгалии.

Тогда Аурангзеб обратил внимание на находившихся вблизи него двух лиц, действительно способных быть ему весьма полезными: на своего старшего сына Султан-Махмуда и на Мир-Джумлу. Он знал, однако, что те, кто оказал большие услуги своему государю, часто становятся наглыми и считают, что он всеми своими успехами обязан им и что нет награды, которая была бы для них достаточна. Он [183] уже заметил, что сын его стал себя держать очень свободно и становился с каждым днем все высокомернее, с тех пор как овладел Агрской крепостью и этим расстроил все планы, которые мог задумать Шах-Джахан. Что же касается эмира, то Аурангзеб слишком хорошо знал силу его ума, его выдержку и доблесть; но именно это и вызывало в нем опасения. Зная, что эмир очень богат, что его слава велика и что он считается главной пружиной во всех делах и самым ловким человеком в Индии, Аурангзеб не сомневался, что эмир, как и Султан-Махмуд, носится с большими замыслами. Это все могло бы смутить посредственный ум, но Аурангзеб всегда умел найти выход; он удалил их с таким тактом и с такой любезностью, что ни тот, ни другой не могли иметь оснований жаловаться. Он послал их обоих против Султан-Шуджи с мощной армией, дав под секретом понять Мир-Джумле, что управление Бенгалией — лучшим губернаторством в Индии — предназначено ему пожизненно, а после его смерти перейдет к его сыну, что это с его стороны будет началом проявления благодарности за все значительные услуги, которые тот ему оказал, что только Мир-Джумла в состоянии разгромить Султан-Шуджу и, как только Мир-Джумла с ним покончит, он его сделает Мир-уль-Умра (это первейшая и самая почетная должность Индостана), что означает «князь эмиров». Султан-Махмуду он сказал лишь следующее: «Помни, что ты старший из моих детей и будешь сражаться за себя самого; ты уже многое сделал, но это многое не будет иметь цены, если ты не схватишь Султан-Шуджу, нашего самого главного и самого могущественного врага. Надеюсь с божьей помощью легко покончить с остальными». С этими напутствиями он отпустил их обоих с обычными почестями, т.е. с богатыми серапа, или куртками, несколькими лошадьми и несколькими слонами, великолепно снаряженными. Но вместе с тем он, не прибегая ни к каким резкостям, убедил Мир-Джумлу оставить своего единственного сына Махмед-Эмир-хана ему в утешение и для воспитания, а скорее в качестве заложника его верности; Султан-Махмуда он убедил оставить в Агре жену, дочь голкондского короля, под [184] предлогом того, что слишком обременительно везти ее при армии в таком походе.

Султан-Шуджа все время находился в страхе, что против него поднимут раджей Нижней Бенгалии, которых он столь сильно притеснял, и больше всего боялся иметь дело с Мир-Джумлой. Едва до него дошли эти вести, как он сейчас же снялся с места, опасаясь, что ему отрежут путь в Бенгалию и что Мир-Джумла переправится через Ганг в каком-нибудь другом месте, выше или ниже Аллахабада. Он спустился к Бенаресу и Патне, откуда отправился к Монгхиру (Мунгеру), маленькому городу, который обыкновенно называют ключом Бенгальского королевства, так как он представляет как бы ущелье между находящимися невдалеке горами и лесами. Он счел удобным остановиться в этом месте и укрепиться в нем, а для безопасности велел выкопать большую траншею, от города и реки до горы (я видел ее несколько лет спустя, проезжая по этой местности), с твердым намерением поджидать здесь Мир-Джумлу и оспаривать эту переправу. Но сколь велико было его удивление, когда ему сообщили, что войско Мир-Джумлы, медленно спускавшееся вдоль Ганга, шло, по-видимому, только для отвода глаз, а самого Мир-Джумлы при нем не было, что он привлек на свою сторону раджей гор, лежащих по правую сторону реки, и что он и Султан-Махмуд шли через их владения большими переходами с цветом армии, направляясь прямо на Раджмахал, чтобы перерезать ему дорогу; он оказался, таким образом, вынужденным бросить как можно скорее свои укрепления. Но он двинулся так быстро, что хотя ему пришлось сделать большой крюк, следуя по течению Ганга, делающему сильный изгиб влево, он все же на несколько дней опередил Мир-Джумлу и первым пришел в Раджмахал. Там он успел укрепиться, так как Мир-Джумла, узнав о его уходе из Монгхира, взял влево и пошел очень плохими дорогами по направлению к Гангу, чтобы там подождать, пока подойдет войско, спускавшееся вдоль реки с тяжелой артиллерией и обозом. Как только оно прибыло, он пошел в атаку на Султан-Шуджу, который хорошо защищался в течение пяти-шести дней. Но [185] видя, что артиллерия Мир-Джумлы, беспрерывно стрелявшая, разрушает все его укрепления, которые были сделаны только из рыхлой земли, песка и фашин, и понимая, что едва ли возможно удержаться на этой позиции при начинавшемся к тому же сезоне дождей, он под покровом ночи отступил, бросив две больших пушки. Мир-Джумла не решился последовать за ним ночью из опасения какой-нибудь засады и отложил это до следующего утра, но, к счастью для Шуджи, на рассвете начался дождь, который шел в течение трех дней, так что эмир не только не смог выступить из Раджмахала, но был вынужден в нем зазимовать; вследствие дождей, чрезвычайно сильных в этом крае, дороги становятся совершенно непроходимыми в продолжение четырех месяцев — июля, августа, сентября и октября — и армии в это время не могут продвигаться по ним.

Таким образом, Султан-Шуджа получил возможность удалиться и выбрать место по своему желанию. У него было достаточно времени, чтобы укрепить свою армию, подвезти из Нижней Бенгалии несколько пушек и нескольких португальцев из тех, которые сюда переселились из-за большого плодородия почвы. Надо сказать, что он чрезвычайно ухаживал за португальскими отцами-миссионерами, жившими в этой провинции, обещал их всех обогатить и дать им построить церкви везде, где они пожелают. Они, несомненно, были в состоянии оказать ему существенные услуги: можно с уверенностью сказать, что в Бенгальском королевстве проживало не менее восьми или девяти тысяч семейств франги родом из Португалии или метисов.

Султан-Махмуд, который, по указанным мной причинам, возгордился и, быть может, заходил в своих стремлениях дальше, чем следовало, претендовал на неограниченное командование армией и требовал, чтобы Мир-Джумла исполнял его приказания; от времени до времени у него даже вырывались речи, полные гордости по отношению к его отцу Аурангзебу, якобы обязанному ему своей короной, и полные презрения и угроз по отношению к Мир-Джумле; вследствие этого между отцом и сыном установились на продолжительное время весьма холодные отношения, пока [186] наконец Султан-Махмуд, узнав, что отец очень недоволен его поведением, и опасаясь, что эмир получит приказание его арестовать, ушел с небольшой свитой к Султан-Шудже. Он дал ему великие обещания и поклялся в верности; но Шуджа, боясь, что это одна из хитростей Аурангзеба и Мир-Джумлы, не решался довериться ему и все время следил за его поступками и не давал важных командных должностей. Это настолько отбило охоту у Султан-Махмуда оставаться у Шуджи, что через несколько месяцев, не зная, куда деться, он решил покинуть его и вернулся к Мир-Джумле. Тот принял его неплохо, уверяя, что он напишет о нем Аурангзебу в благоприятном смысле и что он сделает все возможное, чтобы тот забыл этот поступок.

Считаю долгом отметить здесь мимоходом, что, как мне рассказывали некоторые, вся эта авантюра Султан-Махмуда произошла исключительно благодаря стараниям и проискам Аурангзеба, который готов был даже рискнуть жизнью сына, только чтобы погубить Султан-Шуджу, и который надеялся также отправить сына в место заключения. Как бы то ни было, он выразил большое негодование по поводу его поступка и написал ему очень резкое письмо, в котором приказывал ему вернуться в Дели, распорядившись, однако, предварительно, чтобы он до Дели не доехал. Не успел тот переправиться через Ганг, как появились люди, которые его схватили, заперли в «эмбари», как сделали с Мурад-Бахшем, и отвезли в Гвалияр, откуда он, как думают, едва ли когда-нибудь выйдет. Этим Аурангзеб вышел из большого затруднения и дал понять своему второму сыну Султан-Муаззаму, что управлять государством — дело настолько тонкое, что государи должны относиться ревниво даже к своей тени, и, если он не будет вести себя благоразумно, с ним может случиться то же, что случилось с его братом, и что ему не следует думать, что Аурангзеб человек, который позволит поступить с собой так, как поступил Шах-Джахан с отцом своим Джахангиром или как недавно поступили с Шах-Джаханом. Тут мы должны мимоходом сказать по поводу этого сына, что если он будет и впредь вести себя, как вел до сих пор, то у Аурангзеба не [187] будет оснований подозревать его и быть им недовольным, даже раб не мог бы быть более покладистым. Сам Аурангзеб никогда не казался до такой степени лишенным честолюбия, никогда он не казался таким факиром, как этот сын его Муаззам; тем не менее я видел умных людей, которые утверждают, будто все это делается неспроста, а из такой же утонченной и скрытой политики, какую мы видели у его отца. Это покажет будущее, а теперь пойдем дальше.

Пока в Бенгалии совершались эти события и Султан-Шуджа боролся, как мог, против сил Мир-Джумлы, все время переправляясь с одного берега Ганга, канала или какой-нибудь реки (здесь вся страна ими изрезана) на другой, Аурангзеб стоял под Агрой.

Наконец после того, как он отправил Мурад-Бахша в Гвалияр, он прибыл в Дели, и уже начал по-настоящему и открыто разыгрывать роль государя, распоряжаясь всеми делами империи и больше всего обдумывая способы поймать Дару, что представляло большие трудности по причинам, мной уже указанным. Но большое счастье и свойственная Аурангзебу ловкость скоро выручили его; вот как все это произошло.

Джасвант Сингх, удалившийся в свои владения, удовлетворившись тем, что он награбил во время битвы при Каджуа, набрал сильную армию и написал Даре, чтобы тот скорее подходил к Агре, он же присоединится к нему в пути. Дара, набравший уже довольно многочисленное войско (хотя, по правде сказать, это скорее был сброд) и надеявшийся на то, что, если он подойдет к Агре, многие из его старых друзей, видя его с Джасвант Сингхом, неизбежно присоединятся к нему, немедленно покидает Ахмадабад и быстро идет в Аджмер (Аджмир), лежащий на расстоянии семи-восьми дней пути от Агры. Но Джасвант Сингх не сдержал своего обещания. В дело вмешался раджа Джай Сингх, желавший наладить соглашение между ним и Аурангзебом и целиком втянуть его в партию Аурангзеба или по крайней мере помешать осуществлению его планов, которые способны были погубить его самого и привести к волнениям среди других раджей. Он несколько раз писал [188] ему, указывая на великую опасность, которой он подвергается, поддерживая гиблое дело, каковым было дело Дары; пусть он хорошенько подумает, как поступить, ибо он рискует погубить себя и всю свою семью, так как Аурангзеб ему никогда этого не простит: он, Джай Сингх, сам такой же раджа, как Джасвант Сингх, пускай он подумает о том, чтобы сберечь кровь раджпутов. Если он рассчитывает привлечь на свою сторону раджей, то он натолкнется на людей, которые этому помешают, словом, это дело касается всех индусов вообще, т.е. всех язычников, и им грозит большая опасность, если загорится пожар, который потом уже нельзя будет потушить в любой момент. Если же он готов предоставить Даре самому распутывать свои дела, Аурангзеб забудет все прошлое, подарит ему все, что набрал, и немедленно даст ему в управление Гуджарат, а это ему будет чрезвычайно удобно ввиду близости провинции к его владениям: он сможет там жить в полном покое и безопасности столько времени, сколько ему будет угодно; он, Джай Сингх, ручается за все. Словом, этот раджа в конце концов убедил Джасвант Сингха вернуться в свои владения, между тем как Аурангзеб подошел со всем своим войском к Аджмеру и расположился против лагеря Дары.

Что может сделать Дара, этот несчастный принц, покинутый и обманутый в своих надеждах? Он рассуждает, что вернуться назад в Ахмадабад здоровым и невредимым со всей своей армией — вещь невозможная: для этого потребовалось бы тридцать пять дней пути в самый разгар лета; у него будет недостача в воде, ему придется идти все время через владения раджей, друзей или союзников Джасвант Сингха; армия Аурангзеба, гораздо меньше измученная, чем его армия, не преминет последовать за ним.

Лучше погибнуть здесь, сказал он себе. Хотя силы совершенно неравные, но рискнем и дадим еще одно сражение. Но что же предпринять? Он не только покинут всеми, но даже Шах-Наваз-хан, которому он доверял, предает его и сообщает все его планы Аурангзебу. Правда, во время битвы Шах-Наваз-хан был убит. Погиб ли он от руки Дары, как в этом меня уверяли многие, или (что наиболее [189] вероятно) был убит людьми из армии Аурангзеба, тайными сторонниками Дары, нашедшими способ добраться до Шах-Наваз-хана и прикончить его, опасаясь, чтобы он их не выдал и не сообщил о письмах, которые они писали Даре? Но какая польза была Даре от смерти Шах-Наваз-хана? Надо было раньше следовать советам друзей и не доверяться ему.

Битва началась в девять-десять часов утра; артиллерия Дары, стоявшая на хорошей позиции на пригорке, работала исправно, но, как говорят, стреляла холостыми зарядами, до того ему все изменили. Нет надобности рассказывать прочие подробности этого сражения; это в сущности было не сражение, а разгром ²². Скажу только, что едва началась битва, как Джай Сингх оказался совсем близко от Дары и послал сказать, чтобы он скорее бежал, если не хочет попасть в плен; бедный принц, совершенно озадаченный, был вынужден тут же обратиться в бегство, притом в такое беспорядочное и поспешное, что не успел даже навьючить свой багаж; нелегко было выбраться оттуда с женой и прочим семейством. Не подлежит сомнению, что если бы раджа Джай Сингх захотел хоть немного поторопиться, то Дара никогда не смог бы спастись. Но Джай Сингх всегда чувствовал уважение к царской семье или, скорее, он был слишком тонким политиком и слишком заботился о будущем, чтобы рискнуть наложить руку на принца крови.

Несчастный принц, всеми покинутый, сопровождаемый не более чем двумя тысячами человек, оказался вынужденным в самый разгар лета пройти без палаток и без багажа все эти владения раджей, которые тянутся от Аджмера почти до Ахмадабада. Между тем «кули», крестьяне этих мест, самые злобные среди всего населения Индии и самые большие разбойники, следовали за ним днем и ночью, грабили и убивали солдат с такой жестокостью, что нельзя было отстать на двести шагов от главного отряда, чтобы не быть немедленно раздетым догола, а то и убитым в случае [190] малейшего сопротивления. Несмотря на все это, Дара все же добрался до места, бывшего на расстоянии одного дня пути от Ахмадабада, надеясь через день-два войти в город, отдохнуть и попытаться еще раз собрать кое-какое войско. Но неудача преследует побежденных и несчастных.

Губернатор, которого он оставил в крепости Ахмадабад, уже получил от Аурангзеба письма с угрозами и вместе с тем с обещаниями; он потерял мужество и подло дал себя соблазнить. Он написал Даре, чтобы тот не подходил ближе, что он найдет ворота закрытыми и всех в полном вооружении. За три дня перед тем я совершенно случайно встретил принца, и он меня заставил следовать за ним, так как у него не было врача. Вечером, накануне того дня, когда ему принесли это известие, он был так добр, что разрешил мне войти в свой караван-сарай, опасаясь, что кули меня ночью убьют; трудно даже поверить, что это могло иметь место в Индостане, где знатные люди ревниво относятся к своим женам; я был на таком близком расстоянии от жен принца, что веревки «канатов», или ширм, скрывавших их от посторонних взоров (ведь не было даже самой жалкой палатки), были привязаны к колесу моей повозки. Я мимоходом упоминаю об этой подробности только для того, чтобы обратить внимание, до какой крайности он дошел. Когда жены его услышали эти грустные новости (припоминаю, что это было на рассвете), они вдруг начали кричать и плакать так жутко и жалобно, что у меня выступили на глазах слезы. Все мы в смятении, каждый глядит на другого, и никто не знает, что делать и что предпринять. Немедленно после этого еле живой входит Дара и обращается то к одному, то к другому, даже к самым простым солдатам. Он видит, что все смущены, все собираются его покинуть. Что будет с ним? Куда ему направиться? Необходимо немедленно тронуться в путь. Судите по следующему маленькому случаю, до какой крайности дошло дело. Из трех больших гуджаратских быков, которые везли мою повозку, накануне ночью у меня пал один, другой был при последнем издыхании, а третий совершенно выбился из сил (так как за эти три дня, что я был с Дарой, нам приходилось [191] идти и днем и ночью при невыносимой жаре и пыли). Тем не менее, сколько он ни говорил и приказывал, для себя, для одной из жен, которая была ранена в ногу, и для меня он не мог найти ни быков, ни верблюдов, ни лошадей, так что, к моему счастью, он был вынужден оставить меня тут. Сказать правду, я со слезами на глазах смотрел, как он уезжал в сопровождении не более четырех или пяти всадников с двумя слонами, которые, как говорили, были нагружены золотом и серебром, и я слыхал, что Дара, не видя лучшего выхода, собирался держать путь в Бхаккар, хотя это казалось почти неосуществимым ввиду незначительного количества оставшихся при нем людей и громадных песчаных пустынь, по большей части без хорошей питьевой воды, которые предстояло пройти в самый разгар лета. И действительно, большая часть тех, кто последовал за ним, и даже некоторые из его жен, погибли в пути от жажды, скверной воды, усталости и плохого питания или же были ограблены кули. Несмотря на все, он сделал чрезвычайное усилие и добрался наконец до владений раджи Кача. Несчастный, зачем он сам не погиб на этом пути.

Этот раджа принял его сначала очень хорошо, обещая даже помочь ему всеми силами, за что Дара должен был выдать свою дочь за сына раджи. Но вскоре Джай Сингх сумел также повлиять на этого раджу, как он это сделал с Джасвант Сингхом, и Дара, заметив в один прекрасный день, что дружба этого дикаря внезапно охладела и что здесь, следовательно, для него опасно оставаться, немедленно пустился дальше в путь в Бхаккар.

Не стоит здесь описывать, как я отделался от господ кули, или разбойников, каким образом мне удалось возбудить их сострадание, как я спас большую часть моих небольших сокровищ, как я подружился с ними благодаря моей медицине, которой я усиленно хвастался, и как мой возчик и слуга, не менее, чем я, напуганные и растерянные, клялись, что я величайший врач во всем мире, что люди Дары, уходя, меня обидели и отняли все лучшее, что у меня было; продержав меня семь-восемь дней, кули были так добры, что дали мне быка и проводили до места, откуда [192] были видны башни Ахмадабада. Несколько дней спустя я наконец добрался до Дели, случайно встретив одного эмира, который туда направлялся. По дороге нам от времени до времени попадались трупы людей, слонов, быков, верблюдов и лошадей, остатки несчастной армии Дары. Но это, пожалуй, не стоит здесь описывать.

Между тем как Дара продвигается к Бхаккару, война в Бенгалии продолжается и затягивается на гораздо больший срок, чем ожидали. Султан-Шуджа делал невероятные усилия и пускал в ход все средства против Мир-Джумлы; это, однако, не очень беспокоило Аурангзеба, который знал, что от Бенгалии до Агры далеко, и был уверен в благоразумии и доблести Мир-Джумлы. Гораздо сильнее беспокоил его Сулейман-Шеку, находившийся почти у ворот (от Агры до гор нет и восьми дней пути). Аурангзеб никак не мог с ним покончить; слухи о том, что Сулейман-Шеку с раджей спускаются с гор, держали его в постоянной тревоге. Выманить же его оттуда было очень трудно. Посмотрим же, как Аурангзеб в конце концов одолел его.

Он заставил раджу Джасвант Сингха написать сринагарскому радже и надавать ему всевозможных обещаний, если тот выдаст Сулейман-Шеку; одновременно он должен был угрожать войной, если тот будет упорствовать. Раджа Сринагара ответил, что он скорее потеряет свои владения, чем поступит так подло. Аурангзеб, видя его решимость, отправляется в поход, подходит к самому подножию гор, ставит массу саперов для снятия скал и расширения дороги. Но радже это вовсе не страшно. Ему нечего бояться с этой стороны: сколько бы Аурангзеб ни разбивал скалы, горы эти все же, как я уже сказал, оставались неприступными для армии, и одними камнями здесь можно было бы остановить силы четырех Индостанов; в конце концов Аурангзебу пришлось вернуться без всяких результатов.

Тем временем Дара приближается к своей крепости Бхаккар. Когда он был от нее на расстоянии двух или трех коротких дневных переходов, он получил известия, что Мир-Баба, который уже давно осаждал эту крепость, довел ее наконец до крайнего истощения, как я об этом узнал [193] впоследствии от наших французов и других франги, бывших там. Фунт риса или мяса стоил больше экю, и в соответственной пропорции расценивались и другие припасы. Тем не менее губернатор все еще держался, делал вылазки, которые чрезвычайно беспокоили врага, и проявлял необыкновенную осторожность, храбрость и преданность, насмехаясь над усилиями генерала Мир-Бабы и над всеми угрозами и обещаниями Аурангзеба.

Вот что я слыхал впоследствии от наших французов и всех других франги, которые были с ним. К этому они добавляли, что, когда он узнал о приближении Дары, он удвоил свою щедрость и так сумел воодушевить и расположить к себе солдат, что все они без исключения были полны решимости сделать вылазку против врага и во что бы то ни стало заставить снять осаду и впустить Дару. Подсылая в лагерь шпионов, распространявших слух о приближении Дары во главе большого войска, он посеял среди армии Мир-Бабы такой страх и тревогу, что она готова была разбежаться или перейти на сторону Дары, если бы тот действительно прибыл, как этого ежеминутно ожидали. Но Даре слишком не везло, чтобы ему могло улыбнуться счастье в каком-либо предприятии. Считая невозможным заставить снять осаду при помощи того немногочисленного отряда, который был с ним, он решил переправиться через реку Инд и добраться до Персии, хотя это было чрезвычайно трудно осуществить вследствие лежавших на пути пустынь и отсутствия хорошей воды. Кроме того, вдоль всей границы живут мелкие раджи и патаны, не признающие, можно сказать, никого — ни персов, ни моголов. Однако жена его отговорила от этого намерения: по ее словам, это дело было недостойно величия его рода — неужели он хочет, чтобы его жена и дочь стали рабынями персидского шаха? Лучше умереть, чем терпеть такой позор. Рассказывают, будто в свое время жена Хумаюна стала рабыней шаха.

Находясь в таком крайнем затруднении, Дара вспомнил, что вблизи живет довольно могущественный патан, Малик-Дживан (Джион-хан), которому он дважды спас жизнь, когда Шах-Джахан приказал его за неоднократные [194] бунты бросить под ноги слону. Он решился отправиться к нему в надежде получить от него помощь, достаточную для того, чтобы заставить снять осаду Бхаккара; при этом он рассчитывал, что возьмет оттуда свою казну, а затем, пройдя через Кандагар, сможет добраться до Кабульского королевства, где он возлагал большие надежды на Махабат-хана, могущественного и храброго губернатора, очень любимого местными жителями и получившего свою должность благодаря поддержке Дары.

Внук его Сепе-Шеку, хотя он был еще очень молод, поняв его намерение, бросился к его ногам, умоляя во имя бога не вступать во владения этого патана. То же сделали его жена и дочь, доказывая, что это разбойник и бунтовщик, который неизбежно предаст его, что незачем упорствовать в стремлении снять эту осаду, а надо стараться достичь Кабула. Это возможно, тем более что Мир-Баба не оставит осады, чтобы его преследовать и помешать ему добраться до Кабула.

Дара, словно гонимый своей несчастной судьбой, отверг эти советы, не желая никого слушать. Он говорил, что переход этот труден и опасен (это было действительно так), и все настаивал на том, что у Малик-Дживана не хватит подлости предать его после всех оказанных ему благодеяний. Не слушая возражений, он отправился к нему и ценой своей жизни должен был убедиться, что никогда не следует доверяться дурному человеку.

Этот мошенник, который сначала думал, что за Дарой следует много народу, оказал ему наилучший прием, встретил его с проявлениями великой дружбы и наружной вежливостью, разместил его солдат среди своих подданных, приказав их хорошо принять и угощать как можно лучше. Но как только он узнал, что с ним не более двухсот-трехсот человек, он сразу проявил себя таким, каким был на самом деле. Неизвестно, получил ли он какие-нибудь письма от Аурангзеба или его жадность была возбуждена видом нескольких мулов, по слухам, навьюченных золотом, которое удалось сохранить от разбойников и от проводников. Как бы то ни было, однажды утром, когда никто этого не [195] ожидал и все эти несчастные думали только об отдыхе, считая себя в полной безопасности, этот предатель, всю ночь собиравший со всех сторон вооруженных людей, бросился на Дару и Сепе-Шеку, убил нескольких из их людей, которые пытались защищаться, забрал все вьюки и завладел всеми драгоценностями женщин; затем он связал Дару и, привязав на спину слона, посадил сзади него палача с приказанием по первому знаку, если он вздумает сопротивляться или кто-нибудь попытается его освободить, отрубить ему голову. В этом ужасном положении он отвез его к армии, осаждавшей Бхаккар, где и вручил его генералу Мир-Бабе, который отправил его в сопровождении этого самого предателя до Лахора, а оттуда в Дели.

Когда они прибыли к воротам Дели, Аурангзеб принялся обдумывать вопрос, провезти Дару или нет через город, чтобы затем отправить в Гвалияр. Некоторые были того мнения, что этого следует остерегаться, что могут возникнуть беспорядки, что его могут спасти и наконец, что это будет большим бесчестьем для царской семьи. Другие держались противного мнения, настаивая на том, чтобы его провезли по городу, дабы поразить народ, показав неограниченное могущество Аурангзеба, и убедить тех, кто еще сомневался, действительно ли это сам Дара; а в этом еще сомневались некоторые эмиры. Хотели отнять всякую надежду у тех, у кого еще сохранились какие-нибудь дружеские чувства к нему. Последовали совету последних. Его посадили на слона, рядом с ним внука его Сепе-Шеку, сзади него вместо палача сел Бахадур-хан (Бхадур-хан). То не был слон из тех великолепных животных из Цейлона или Пегу, на которых он привык появляться раньше, с золоченой сбруей и парчовой покрышкой, с сиденьем, защищенным от солнца, с раскрашенным и золоченым балдахином. Это был старый, жалкий слон, грязный и отвратительный, с рваной покрышкой и совершенно открытым сиденьем. На Даре уже не было ни ожерелья из крупного жемчуга, которое обычно носят на шее принцы, ни богатых тюрбанов и кабаи, или расшитых курток; единственным его одеянием была грязная куртка из грубой белой ткани и грязный [196] тюрбан из скверной кашмирской шали, как у простого слуги. Внук его Сепе-Шеку был в таком же облачении. В этом унизительном виде их провели по городу, через все большие базары, т.е. торговые улицы, чтобы народ видел их и не сомневался более, что это сам Дара.

Что касается меня, то я воображал, что мы будем свидетелями какой-нибудь необыкновенной бойни, и удивлялся смелости тех, кто распорядился таким образом провезти его по всему городу, тем более что, как я знал, он очень плохо охранялся; Дара пользовался любовью простого народа, который в это время громко кричал против жестокости и тирании Аурангзеба, державшего в заточении своего отца, своего собственного сына Султан-Махмуда и брата Мурад-Бахша. Я был вполне готов ко всему, и на хорошем коне с двумя толковыми слугами я отправился вместе с двумя друзьями на самый большой базар, через который он должен был пройти. Но не нашлось ни одного человека, который бы осмелился взяться за меч, только несколько факиров и с ними несколько базарных нищих, видя гнусного патана, сопровождающего его верхом на коне, начали осыпать его ругательствами, называя предателем и бросая в него камнями. Действительно, все балконы и лавки ломились от народа, плакавшего горькими слезами; слышались жалобы, крики, ругательства и проклятья по адресу Малик-Дживана; словом, все — мужчины и женщины, взрослые и дети (у индийцев очень нежные сердца) — проливали слезы и выказывали большое сочувствие. Но никто не осмелился обнажить меч. После того как его таким образом провезли через весь город, его поместили в принадлежавший ему сад, называемый Хайдарабад.

Прежде всего не преминули донести Аурангзебу, что весь народ, видя, как провозили Дару, проливал слезы и посылал тысячу проклятий патану, который его арестовал, что этого последнего чуть не убили, бросая в него камнями, и что была налицо опасность бунта и большого бедствия. Вследствие этого созвано было новое совещание, чтобы решить судьбу Дары: следует ли отправить его в Гвалияр, как это было намечено раньше, или будет более [197] целесообразным умертвить его здесь, не отправляя никуда. Некоторые высказывали мнение, что его нужно отправить в Гвалияр под сильным конвоем, что этого будет достаточно; Данешменд-хан, хотя и старый враг Дары, сильно на этом настаивал, но Раушенара-Бегум под влиянием своей ненависти к брату страстно побуждала Аурангзеба умертвить его, так как перевозить Дару в Гвалияр было опасно, на том же настаивали все его старые враги — Калилулла-хан, и Шаиста-хан, а в особенности один льстивый врач, бежавший из Персии, прежде называвшийся Хаким-Даудом, затем ставший большим эмиром Такаруб-ханом (Гакаруб-ханом). Этот злобный человек, встав среди переполненного зала, начал с большой наглостью кричать, что для пользы государства необходимо умертвить его немедленно, тем более что Дара не был мусульманином, а уже давно стал кафиром, идолопоклонником, без религии, что он (Хаким-Дауд) берет грех на свою голову. И действительно, он принял на свою голову грех и проклятие, так как немного времени спустя он впал в немилость: с ним расправились, как с негодяем, и он умер самым жалким образом. В конце концов Аурангзеб поддался всем этим настояниям и приказал, чтобы его умертвили; что же касается Сепе-Шеку, то его отвезли в Гвалияр.

Обязанность совершить эту ужасную казнь возложили на раба по имени Назар (Назер), которого воспитал Шах-Джахан и которого, как знали, когда-то избил Дара.

Этот палач в сопровождении трех или четырех подобных ему убийц является к Даре, который из опасения, чтобы его не отравили, сам с Сепе-Шеку варил в то время немного чечевицы. Как только он издали заметил Назара, он крикнул Сепе-Шеку: «Сын мой, вот идут нас убивать!» и схватил в то же время маленький кухонный нож, единственное оружие, которое ему оставили. Один из палачей немедленно бросился на Сепе-Шеку, другие же уцепились за руки и ноги Дары, повалили его на землю и держали под собой, пока Назар отрезал ему голову ²³. Голову немедленно [198] отнесли в крепость к Аурангзебу, который приказал поместить ее на блюдо и принести воды; он потребовал платок, и, после того как лицо было тщательно обмыто и кровь стерта, Аурангзеб, убедившись, что это действительно голова Дары, начал плакать, произнося такие слова: «Ах, Бедбакт, ах, несчастный, уберите это от меня, и пускай его похоронят в гробнице Хумаюна».

Вечером в сераль привели дочь Дары, которую потом отослали к Шах-Джахану и Бегум-Сахеб, потребовавшим ее от Аурангзеба. Что же касается жены Дары, то она покончила с собой еще в Лахоре, где приняла яд, предвидя те бедствия, которые постигнут ее вместе с мужем. Сепе-Шеку был отвезен в Гвалияр. Наконец через несколько дней позвали на собрание к Аурангзебу Малик-Дживана; он получил разные подарки, и его отослали, но, когда он был уже недалеко от своих владений, его постигло заслуженное возмездие: его убили в лесу; жестокий дикарь не знал, что хотя цари и допускают такие поступки, если они клонятся к их выгоде, но всегда чувствуют к ним отвращение и рано или поздно сумеют за это наказать.

Между тем губернатор Бхаккара по приказанию самого Дары, которого принудили к этому, должен был сдать крепость, правда, на таких условиях, какие он сам поставил. Но при этом подразумевалось еще одно условие, что данное ему слово будет действительно. Бедный евнух по прибытии в Лахор был убит его губернатором, Калилулла-ханом, вместе с немногими из его людей, которые находились тогда при нем. Впрочем, причиной того, что условия капитуляции не были соблюдены, послужили сообщения, будто он готовился тайно отправиться прямо к Сулейман-Шеку, не щадя золотых монет, которые он потихоньку раздавал нашим франги и тем, которые вышли вместе с ним из крепости и последовали за ним под предлогом сопровождать его до Дели к Аурангзебу, не раз высказывавшему желание увидеть доблестного мужа, который так храбро защищался.

Из всего семейства Дары оставался, следовательно, только Сулейман-Шеку, которого нелегко было бы [199] выманить из Сринагара, если бы только раджа продолжал держаться стойко, как в первое время. Но тайные переговоры раджи Джай Сингха, обещания и угрозы Аурангзеба, смерть Дары, а также то обстоятельство, что другие горные раджи, его соседи, были подкуплены и готовились начать с ним войну по приказанию и за счет Аурангзеба, — все это наконец поколебало верность трусливого покровителя и побудило его согласиться на то, что от него требовали. Сулейман-Шеку, будучи об этом предупрежден, бежал через глухие местности и пустынные горы к большому Тибету, но сын раджи, немедленно последовавший за ним, приказал кидать в него камнями; бедный принц был ранен, схвачен и привезен в Дели, где он был заключен в Салимгаре, той самой маленькой крепости, в которую на первое время был посажен Мурад-Бахш.

Не медля, Аурангзеб, соблюдая тот порядок, которого держались по отношению к Даре, для того чтобы никто не мог усомниться, что это действительно сам Сулейман-Шеку, приказал, чтобы его привели к нему в присутствии всех придворных. Приходится вспомнить, что я тут проявил слишком много любопытства. У двери при входе с него сняли цепи, которыми были скованы ноги, оставив на руках оковы, которые казались золочеными. Когда вошел этот высокий молодой человек, такой красивый и хорошо сложенный, многие эмиры не могли удержаться от слез, так же как и знатные придворные дамы, получившие разрешение посмотреть на него, спрятавшись за занавесками. Аурангзеб, казалось, сам был очень тронут его несчастьем; он обратился к нему с ласковыми словами и стал утешать его, говоря между прочим, что ему нечего бояться, ему не причинят вреда, напротив, с ним будут обращаться хорошо, он не должен терять надежды, бог велик, пусть он утешится; если он, Аурангзеб, велел умертвить его отца Дару, то только потому, что тот стал кафиром, человеком без религии. После этого принц сделал ему салам (благодарственный поклон) согласно обычаю страны, опустив руки до земли и затем поднимая их как можно выше над головой, и сказал ему с большой твердостью, что если решено давать [200] ему пить пульст, то он умоляет падишаха умертвить его немедленно, что он этим будет вполне доволен. Но Аурангзеб обещал ему при всех, что его не заставят пить пульст, что он может быть спокоен на этот счет и не должен предаваться печали.

Сказав это, он еще раз дал ему сделать салам, и после того как ему задали несколько вопросов от имени Аурангзеба относительно слона, навьюченного золотыми рупиями, которого у него взяли, когда он бежал в Сринагар, его увели и на следующий день отправили с другими в Гвалияр.

Пульст, напиток для заключенных в Гвалияре принцев, которым не хотят рубить головы, приготовляется из растертого мака, оставляемого на ночь в воде. Это первое, что им предлагают по утрам, не давая есть до тех пор, пока они не выпьют большую чашку этого напитка; им скорее дадут умереть с голоду. Это заставляет их худеть и незаметно умирать, отнимая мало-помалу силы и рассудок; от пульста становятся как бы сонными и оглушенными. Таким образом, говорят, отделались от Сепе-Шеку, сына Мурад-Бахша, и от Сулейман-Шеку ²⁴.

Что же касается Мурад-Бахша, то от него отделались другим, более насильственным способом: Аурангзеб, видя, что хотя он в тюрьме, но все чувствуют к нему большую симпатию, распространяя стихотворения, восхваляющие его доблесть и мужество, нашел недостаточным для своей безопасности отправить Мурад-Бахша на тот свет, как это делали с другими, тайком, посредством пульста. Он опасался, что останутся сомнения в его смерти, и это когда-нибудь создаст предлог для волнений. И вот обвинение, которое, как говорят, он возбудил против него.

Дети одного богатого сайида (сайеда), которого Мурад-Бахш умертвил в Ахмадабаде, чтобы забрать его имущество, когда он там готовился к войне и брал взаймы или отбирал насильно деньги от всех богатых купцов, пришли в собрание придворных с жалобой, требуя справедливости и [201] головы Мурад-Бахша за кровь их отца. Ни один из эмиров не осмелился возражать, прежде всего потому, что это были сайиды, т.е. родственники Магомета, к которым все относятся с большим уважением; кроме того, они достаточно ясно понимали истинные намерения Аурангзеба, для которого это было предлогом, чтобы отделаться от Мурад-Бахша с некоторой видимостью справедливости. Итак, голова того, кто убил их отца, была присуждена им без долгих проволочек, и они немедленно отправились в Гвалияр с необходимыми распоряжениями ²⁵.

Теперь в ноге Аурангзеба не оставалось другой занозы, кроме Султан-Шуджи, который все еще держался в Бенгалии. Но наконец и он должен был уступить силе и счастью Аурангзеба. Против него в распоряжение Мир-Джумлы послали столько войск всякого рода, что наконец Султан-Шуджу окружили со всех сторон, с обоих берегов Ганга и на всех островах, которые река образует у своего впадения в море; он был вынужден бежать в Дакку, последний город Бенгалии на берегу моря, и тут наступила развязка трагедии.

Этот принц, не имея судов, чтобы пуститься в море, и не зная, куда дальше бежать, послал своего старшего сына Султан-Банка к королю Аракана, или Мога ²⁶, язычнику и идолопоклоннику, спросить, не позволит ли он ему приютиться в его стране только на некоторое время и не будет ли он так милостив, чтобы дать ему корабль для переезда в Моху, когда наступит муссон, или сезон ветров. Он хочет отправиться в Мекку, а оттуда сможет перебраться куда-нибудь, в Турцию или в Персию. Король ответил, что он будет желанным гостем и что ему помогут насколько возможно. Султан-Банк вернулся в Дакку со множеством галеасов, как они их называют, или полугалер короля, управляемых франги (я говорю о беглых португальцах и прочем сброде из тех христиан, которые поступили на службу к [202] этому королю, не зная другого занятия, кроме набегов и грабежа по всей Нижней Бенгалии); на эти суда Султан-Шуджа погрузился сам со всем семейством — женой, тремя сыновьями и дочерьми. Их приняли довольно хорошо, и все, что нужно для жизни в этой стране, им доставляли от короля. Прошло несколько месяцев, пришел муссон, но о корабле нет разговора, хотя Султан и просил его дать не даром, а за деньги: у него еще оставалось немало золотых рупий, серебра и драгоценных камней. Их было у него даже слишком много, его богатства и послужили, по всей вероятности, причиной его гибели или по крайней мере в значительной степени содействовали ей. Подобные варвары-короли лишены истинного благородства, их не удерживает данное слово; они сообразуются только со своей личной выгодой в настоящий момент, не думая о тех бедствиях, которые могут их постигнуть вследствие их грубости и коварства. Чтобы вырваться из их рук, нужно или быть сильнее их, или не иметь ничего, что могло бы возбудить их жадность. Тщетно Султан-Шуджа настаивает, чтобы ему поскорее дали судно, — дело не двигается, напротив, король начинает проявлять холодность и жаловаться на то, что он не хочет его навестить.

Не знаю, считал ли Султан-Шуджа унизительным и недостойным для себя посетить короля или, скорее, боялся, что его схватят в этом доме, чтобы завладеть его сокровищами, а самого предать в руки Мир-Джумлы, который за это обещал от имени Аурангзеба большие суммы денег и разные другие блага. Как бы то ни было, он не захотел явиться к нему и довольствовался тем, что послал Султан-Банка, который, приближаясь к дому короля и желая проявить перед народом свою щедрость, стал разбрасывать на своем пути полурупии и даже целые рупии, золотые и серебряные; затем, представши перед королем, он поднес ему много парчи и редких ювелирных изделий, усыпанных очень ценными камнями, и принес извинения от своего отца Султан-Шуджи, ссылаясь на его нездоровье, и умолял короля вспомнить о корабле и об обещании, которое он дал. Но это ни к чему не привело: напротив, король пять [203] или шесть дней спустя посылает к Султан-Шудже, прося одну из его дочерей себе в жены, на что тот никак не мог решиться и этим сильно раздражил дикаря. Что ему делать? Уже проходит благоприятное время года. Что станется с ним? Какое решение принять? Разве отважиться на какой-нибудь отчаянный шаг? И вот затевается удивительное предприятие, являющееся примером того, что может сделать отчаяние.

Хотя этот король Аракана язычник, но в его государстве тем не менее живет много магометан; некоторые к нему бежали, но большей частью это были рабы, взятые в плен теми франги, о которых я уже говорил. Султан-Шуджа втихомолку привлек на свою сторону этих магометан и с двумя-тремястами человек, которые у него остались из последовавших за ним в Бенгалию, он решил внезапно напасть на дом дикаря, пустить в ход оружие, перебить всех и тут же провозгласить себя королем Аракана; это было очень смелое предприятие, задуманное скорее отчаявшимся, нежели рассудительным человеком. Тем не менее, судя по тому, что я слышал и смог узнать от многих магометан, португальцев и голландцев, которые в то время были там, дело могло увенчаться успехом. Но накануне того дня, когда предполагали устроить нападение, замысел был раскрыт. Это окончательно погубило дела Шуджи и явилось причиной его гибели, ибо, не видя никакого выхода, он попытался бежать и спастись через Пегу, что было почти невозможно вследствие гор и больших лесов на пути и вследствие наступившего бездорожья. К тому же за ним так быстро была послана погоня, что его настигли в тот же день. Всякий хорошо поймет, что он защищался так храбро, как только мог, он убил такое количество дикарей, что этому едва можно поверить. Но подошло столько народу, что он был задавлен массой и был вынужден покинуть поле битвы.

Султан-Банк, который ушел не так далеко вперед, как его отец, тоже защищался, как лев, но наконец был ранен одним из камней, которые в него кидались со всех сторон; на него набросились, взяли в плен и увели с двумя [204] маленькими братьями, сестрами и матерью. Что касается Султан-Шуджи, то вот что смогли узнать о нем: с одной из жен, евнухом и еще двумя людьми он добрался до вершины горы, там он получил удар камнем в голову и свалился на землю, но его немедленно подняли, евнух обвязал ему голову своей чалмой, и они скрылись в лесу.

Я слышал рассказ об этом в трех или четырех различных версиях от лиц, которые там были; некоторые уверяли, что его нашли среди трупов, но что его плохо знали в лицо, и я видел письмо начальника голландской фактории, которое это подтверждает. Но очень трудно достоверно установить, что с ним случилось, и эта неизвестность давала повод к тревоге, которая часто возникала у нас в Дели: то сообщали, что он прибыл в Масулипатам (Маслипатам) ²⁷ на соединение с королями Голконды и Биджапура, то уверяли, будто он прошел вблизи Сурата с двумя кораблями, с красными штандартами, полученными им якобы от короля Пегу или короля Сиама, то он якобы оказывался в Персии или в Ширазе, а затем даже в Кандагаре, готовый вступить в Кабульское королевство. Сам Аурангзеб сказал однажды в шутку или по другим соображениям, что наконец Султан-Шуджа сделался хаджи, или пилигримом, желая этим сказать, что он побывал в Мекке; еще и теперь есть масса лиц, которые хотят верить, что он вернулся в Персию из Константинополя, откуда он привез много денег. Но неосновательность всех этих слухов явствует из письма голландцев; кроме того, один из его евнухов, с которым я проехал из Бенгалии в Масулипатам, а также главный начальник его артиллерии, которого я видел на службе у короля Голконды, уверяли меня, что его нет в живых. Но больше этого они мне не хотели сказать. Наконец, наши французские купцы, недавно приехавшие из Исфахана (Испагани), когда я еще был в Дели, ничего не слышали о нем в этих местах. Кроме того, мне передали, что несколько времени спустя после его поражения были найдены его меч или кинжал; [205] таким образом, надо думать, что если он и не был убит тут же, то он погиб после, став жертвой либо разбойников, либо тигров, либо слонов, которыми полны леса этой страны ²⁸. Как бы то ни было, после этого дела заточили всю его семью, жен и детей, и обращались с ними очень грубо. Впрочем, несколько времени спустя их освободили, и обращение стало мягче. Король приказал привести к нему старшую дочь и взял ее в жены.

В это время нескольким слугам Султан-Банка с некоторыми из магометан, о которых я говорил, пришло в голову составить заговор вроде первого, но когда настал назначенный для его осуществления день, один из заговорщиков, будучи полупьян, слишком рано начал выступление. Мне по этому поводу нарассказали тысячу басен, так что неизвестно, чему верить. Из всего этого вполне достоверно лишь то, что король, ожесточившись против этой несчастной семьи Шуджи, приказал истребить ее целиком; в живых не осталось никого, погибла даже дочь, на которой он женился, несмотря на то что, как говорили, она была беременна; Султан-Банку и его братьям отрубили головы плохими тупыми топорами, женщин же заперли в комнату, где они умерли от голода.

Так кончилась эта война, которая загорелась между четырьмя братьями из-за стремления к престолу и власти; продолжалась она пять-шесть лет, т.е. приблизительно от 1655 до 1660 или 1661 гг., оставив Аурангзеба в мирном обладании этим могущественным государством.

Комментарии

1. Счастливая Аравия — южная часть Аравийского полуострова, Йемен.

2. Шах-Джахан родился в 1593 г. В 1659 г. ему было 66 лет. Умер в заточении в 1666 г.

3. Старший сын Шах-Джахана — Дара Шукох родился в 1615 г., второй сын — Султан-Шуджа — в 1616 г., третий — Аурангзеб — в 1618 г., четвертый — Мурад-Бахш в 1624 г. Их матерью была Мумтаз-Махал — любимая жена Шах-Джахана (1592-1631).

4. Джасвант Сингх — раджа (правитель) раджпутского княжества Джодхпур (Марвар). Умер в 1678 г.

5. Декан — часть полуострова Индостан, лежащая между реками Нарбада на севере и Кришна на юге. Во время правления Шах-Джахана в состав империи Великого Могола входил лишь север Декана. Находившиеся южнее королевства Биджапур, Голконда и другие государства сохраняли свою независимость.

6. Голконда — государство на востоке Декана, существовавшее с 1518 по 1687 гг., когда было завоевано Аурангзебом.

7. Карнатик — историческая область на юге полуострова Индостан, раздробленная на множество владений, одни из которых находились в зависимости от Голконды, другие от Биджапура. В конце XVII в. Карнатик был завоеван Аурангзебом.

8. Дабир, полностью Дабир-уль-Мульк, — название должностного лица, ведавшего отношениями с другими государствами, т.е., выражаясь современным языком, министра иностранных дел.

9. Султан-Махмуд, или Султан-Мухаммед, — старший сын Аурангзеба. Умер в 1676 г. в крепости Гвалияр, куда был заточен отцом.

10. Биджапур — государство на западе Декана, существовавшее с 1490 по 1686 гг., когда было завоевано Аурангзебом.

11. Султан-Муаззам, или Мухаммед-Муаззам (Мухаммед Азам) — второй сын Аурангзеба. Родился в 1643 г. После смерти отца в 1707 г. вступил на престол под именем Шах Алам Багадур-шаха. Умер в 1712 г. Власть и его самого, и его преемников была во многом номинальной, ибо после смерти Аурангзеба держава Великого Могола фактически развалилась.

12. Соединение армий Аурангзеба и Мурад-Бахша произошло 14 апреля 1658 г.

13. Сулейман-Шеку родился в 1635 г.

14. Джай Сингх — раджа (правитель) раджпутского княжества Джайпур. Умер в 1667 г.

15. Битва между войсками Сулейман-Шеку и Султан-Шуджи произошла возле Бенареса в декабре 1657 г.

16. На современных географических картах эта река именуется Нармада.

17. По-видимому, под Раджей-Раной имеется в виду прославленный правитель раджпутского княжества Мевар, столицей которого был Читор, — Рана Санга. Но в таком случае возникают трудности. Рана Санга правил в 1509-1528 гг., т.е. во время первого Великого Могола — Бабура, а не Акбара. Но даже, если в книге Ф. Бернье имелся в виду иной раджпутский раджа, живший при Акбаре, то он заведомо не мог быть тестем Джасвант Сингха, ибо Акбар правил в 1556-1605 гг., а описываемые события происходили более чем на полвека позже. Скорее всего, Джасвакт Сингх был женат на женщине из рода (династии) потомков Рана Санти.

18. Это первое сражение между войсками Дары и объединенной армией Аурангзеба и Мурад-Бахша произошло 20 апреля 1658 г. при Дхармате западнее Фатиабада.

19. Второе сражение между войсками Дары и объединенной армией Аурангзеба и Мурад-Бахша произошло 29 мая 1658 г. у Самугарха к востоку от Агры.

20. Луи де Бурбон, принц Конде (Великий Конде) (1621-1681) и Анри де Ла Тур д’Овернь Тюренн (1611-1675) — крупнейшие французские полководцы XVII в.

21. Сражение между войсками Султан-Шуджи и Аурангзеба произошло 5 января 1659 г. при Каджуа.

22. Третье сражение между войсками Дары и Аурангзеба произошло 12-13 марта у Деорайского перевала к югу от Аджмера.

23. Дара был казнен в августе или сентябре 1659 г.

24. Сулейман-Шеку умер в Гвалияре в 1662 г.

25. Мурад-Бахш был убит в 1662 г.

26. Аракан — государство, существовавшее на севере современной Бирмы (Мьянмы).

27. На последних географических картах этот порт именуется Мачилипатнам.

28. Султан-Шуджа погиб в 1662 г.

(пер. Б. Жуховецкого, М. Томара, Ю. А. Муравьева)
Текст воспроизведен по изданию: Франсуа Бернье. История последних политических переворотов в государстве Великого Могола. М. ГПИБ. 2008

© текст - Жуховецкий Б., Томара М. 1935, Муравьев Ю. А. 2008
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ГПИБ. 2008