Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ФРАНСУА БЕРНЬЕ

ИСТОРИЯ ПОСЛЕДНИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПЕРЕВОРОТОВ В ГОСУДАРСТВЕ ВЕЛИКОГО МОГОЛА

ОСОБЕННЫЕ СОБЫТИЯ, ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ, ЧТО ПРИКЛЮЧИЛОСЬ ЗНАЧИТЕЛЬНОГО В ТЕЧЕНИЕ ПЯТИ ИЛИ ШЕСТИ ЛЕТ ПОСЛЕ ВОЙНЫ В ГОСУДАРСТВАХ ВЕЛИКОГО МОГОЛА

Когда война кончилась, узбекские татары решили отправить к Ауренгзебу послов. Он сражался в их стране, когда еще был принцем; его послал Шах-Джехан для командования вспомогательным отрядом, который у него выпросил самаркандский хан в помощь против балхского хана. Татары оценили его выдержку и доблесть во многих сражениях, и полагали с некоторым основанием, что у него еще остается на сердце обида, потому что, когда он уже почти взял город Балх, столицу врага, оба хана помирились, а его заставили уйти, боясь, как бы он не захватил все государство тем же способом, каким некогда Акбар овладел королевством Кашмира 49.

Кроме того они имели достоверные сведения обо всем, что происходило в Индостане, об его битвах, об его счастьи и удаче; из этого они могли заключить, что хотя Шах-Джехан еще жив, хозяином является все-таки Ауренгзеб, и что он единственный, кого следует признать государем Индии. Словом, боялись ли они его справедливого гнева или вследствие прирожденной скупости и низости надеялись на получение от него ценных подарков, во всяком [129] случае оба хана отправили К нему послов, чтобы предложить свои услуги и преподнести ему «мобарек», т. е. пожелать счастливого вступления на престол.

Ауренгзеб прекрасно понимал, что ввиду окончания войны их предложение запоздало, что только страх или надежда, как я уже говорил, побудили их приехать; тем не менее он принял их с почетом и так как я присутствовал, когда их допустили на аудиенцию к Ауренгзебу, то смогу рассказать подробности с большей достоверностью.

Они издали сделали ему «салам», или поклон по-индийски, положив трижды руку на голову и затем опустив ее до земли столько же раз. Потом они подошли к нему настолько близко, что Ауренгзеб мог легко взять письма непосредственно из их рук, однако он принял их от послов через эмира, который вскрыл их и передал ему; Ауренгзеб их тут же прочел с весьма важным видом, приказал каждому из послов дать парчевую куртку, чалму, вышитый шарф, или пояс. Это то, что обычно называют «серапа», как бы сказать одежда с головы до ног. После этого он приказал принести их подарки, которые состояли из нескольких отборных шкатулок из ляпис-лазури, нескольких длинношерстых верблюдов, очень красивых лошадей (хотя обыкновенно татарские лошади скорее хороши, чем красивы), нескольких верблюжьих вьюков свежих фруктов, как-то: груши, яблоки, виноград, дыни (эти сорта плодов, которые в Дели едят круглый год, поставляет главным образом Узбекистан) и из нескольких вьюков сухих фруктов, как-то: бухарские сливы, абрикосы, кишмиш, или виноград без семян (по крайней мере таких, которые видны), и два других сорта винограда  —   черного и белого, очень крупного и очень вкусного. Ауренгзеб не преминул выразить им свое большое удовольствие за щедрость ханов и преувеличенно похвалил красоту и редкость фруктов, лошадей и верблюдов; затем, поговоривши с ними недолго о положении самаркандской академии 50 и о плодородии их страны, которая изобилует столькими редкими и превосходными продуктами, он им сказал, чтобы они пошли отдохнуть и что он будет рад их часто видеть. Они вышли очень радостные и довольные этой аудиенцией, так как их совсем не смутила необходимость делать «салам» по-индийски, хотя он имеет характер несколько раболепный. Они также [130] ничуть не обиделись, что государь не принял писем И8 их рук. Если бы от них потребовали целовать землю или что-нибудь еще более унизительное, я думаю, они исполнили бы и это. Правда, если бы они претендовали на право поклониться по обычаю их страны и передать письма в собственные руки государя, то это не имело бы успеха: такое право принадлежит только персидским послам, но даже им эту милость оказывают лишь с большими затруднениями.

Послы оставались в Дели более четырех месяцев, как они ни торопились, чтобы их отпустили раньше; это причинило им большие неудобства, так как они почти все переболели и многие из них даже умерли вследствие непривычки к индостанской жаре, а скорее потому, что они были очень грязны и очень плохо питались. Я не знаю, есть ли на свете народ более скупой и более нечистоплотный, чем эти татары. Они откладывали деньги, которые государь отпускал им на содержание, и жили очень скудно и совершенно недостойно послов. Их тем не менее отпустили с большими почестями: государь в присутствии всех эмиров подарил им по два богатых серапа каждому и приказал отнести им на дом восемь тысяч рупий, что на каждого составило по две тысячи экю; он им дал также для передачи их государям-ханам очень красивые серапа, массу богатейших штук парчи прекрасной выработки, много тонкого полотна и алаши — шелковой ткани с золотыми или серебряными полосами, несколько ковров и два кинжала, осыпанных драгоценными камнями.

Во время их пребывания я три раза навещал их. Меня им представил в качестве врача один из моих друзей, сын узбека, сделавшего карьеру при здешнем дворе; я хотел узнать от них про разные особенности их страны, но я натолкнулся на людей столь невежественных, что они даже не знали границ своей Узбекии и не могли мне дать никаких разъяснений насчет тех татар, которые несколько лет назад завоевали Китай 51. Словом, они мне ничего не сумели сказать, чего бы я не знал раньше. Я был настолько любопытен, что даже пообедал с ними; это было довольно легко устроить, так как они люди без особых церемоний. Обед был необыкновенным для такого человека, как я, так как все было из конины; однако я не отказался от еды; [131] рагу оказалось довольно съедобным, и было необходимо оказать честь этой прекрасной говядине, до которой они так падки. Во время обеда царило полное молчание: они были заняты только тем, что хватали пилав полными горстями, так как они не знакомы с ложками. Когда конина несколько подействовала на их желудок, к ним вернулся дар речи. Они всеми силами старались убедить меня, что они искуснее всех стреляют из лука и что они самые выносливые люди на свете. Им приносили луки гораздо длиннее и толще, чем индостанские, и они предлагали биться об заклад, что пронзят насквозь быка или мою лошадь.

Затем они перешли на рассказы о силе и доблести своих женщин, которые по их описаниям превосходили амазонок; они мне рассказали о них несколько удивительных историй, одну из них между прочим прямо изумительную, если бы я только мог ее передать с таким же татарским красноречием, как они. Они рассказали, что, в то время когда Ауренгзеб воевал в их стране, отряд из двадцати пяти или тридцати индийских всадников напал на небольшую деревню. Пока они грабили и связывали всех, кого могли поймать, чтобы обратить в рабство, одна добрая старушка сказала им: «Дети мои, не будьте такими жестокими, моей дочери пока тут нет, она скоро придет, будьте благоразумны, уходите, вы погибли, если встретитесь с ней». Они посмеялись над старушкой и ее советом и не прекратили своей работы, —   продолжали навьючивать и вязать и увели ее самое. Но они не отъехали и полумили, как старуха, которая все оглядывалась назад, испустила громкий крик радости, узнавши свою дочь по столбу пыли и топоту ее лошади; сначала эта благородная татарка верхом на бешеном коне, с луком и колчаном, висящим на боку, издали закричала им, что она пока согласна подарить им жизнь, если они доставят обратно в деревню все, что забрали, и спокойно уедут. Совет дочери их смутил столь же мало, как перед тем совет матери; но затем они были сильно озадачены, когда увидели, что она выпустила три или четыре больших стрелы, которые повергли на землю столько же из их людей; это заставило их тоже взяться за колчаны; но она держалась на таком расстоянии от них, что никто не мог в нее попасть; она насмехалась [132] над их усилиями и стрелами, поражая их благодаря исключительной дальнобойности своего лука и силе своих рук. В результате она своими стрелами перебила половину отряда, а остальных, приведя в полное смятение, зарубила саблей.

Татарские послы еще не успели выехать из Дели, как Ауренгзеб тяжело заболел; жестокая и непрекращающаяся лихорадка подчас лишала его рассудка; язык у него был поражен параличом настолько, что он почти потерял дар речи; врачи отчаялись в его спасении; говорили, что все уже кончено и Раушенара-Бегум из тайных целей старается ускорить его смерть; прошел даже слух, что раджа Джессомсенг, губернатор Гуджерата, двигается большими переходами для освобождения Шах-Джехана; что Могабет-хан, который наконец подчинился Ауренгзебу, покинул Кабульскую провинцию и успел уже пройти Лагор, теперь повернул обратно и спешит с тремя или четырьмя тысячами всадников с этой же целью; что евнух Этбар-хан, стороживший Шах-Джехана в крепости Агра, добивается чести освободить его.

Мы видели, как, с одной стороны, сильно интриговал Султан-Мазум, стараясь посредством всякого рода обещаний заручиться поддержкой эмиров; дошло до того, что однажды ночью он отправился переодетым к радже Джессенгу, чтобы униженно просить у него содействия. С другой стороны, мы знаем, что Раушенара-Бегум вместе с главным начальником артиллерии Федай-ханом и некоторыми эмирами интриговала в пользу молодого принца Султан-Акбара, третьего сына Ауренгзеба, хотя тому было не более семи-восьми лет. Впрочем представители обеих соперничавших партий уверяли, что у них нет другой цели кроме освобождения Шах-Джехана; и народ верил, что его выпустят на свободу, хотя в действительности ни один из вельмож всерьез об этом не думал. Они распускали эти слухи лишь для того, чтобы поднять свой кредит, а также из опасения, что стараниями Этбар-хана или благодаря другим каким-нибудь тайным и неведомым интригам он вдруг выйдет из крепости и выступит в поход.

И действительно, среди них всех никто не имел основания желать его освобождения и восстановления на престоле, за исключением Джессомсенга, Могабет-хана [133] и немногих других, которые впрочем тоже мало для этого сделали. Разве они все в свое время не выступили против него? Во всяком случае они подло его покинули. Они хорошо знали, что если он выйдет, то будет львом, сорвавшимся с цепи, и кто же мог бы на него положиться? На что мог надеяться Этбар-хан, который держал его в таком строгом заточении? Если бы по какой-нибудь случайности Шах-Джехан мог выйти из своего заключения, не знаю, не остался ли бы он совершенно одиноким.

Однако хотя Ауренгзеб был чрезвычайно сильно болен, он продолжал наблюдать за делами и заботился, чтобы Шах-Джехана держали взаперти. Хотя он и дал Султан-Мазуму совет в случае его смерти, не теряя времени, открыть двери Шах-Джехану, все же он непрерывно состоял в переписке с Этбар-ханом и на пятый день, в самый разгар болезни, он приказал внести себя на собрание эмиров, чтобы показаться им и разубедить тех, кто думал, будто он умер, и чтобы этим избегнуть народного волнения или какой-нибудь случайности, которая могла иметь последствием выход Шах-Джехана из темницы. На седьмой, девятый и десятый день он тоже велел себя отнести в собрание по тем же соображениям и, что прямо-таки невероятно, на тринадцатый день, только что очнувшись от обморока, вследствие которого весь город заговорил, что он умер, он пригласил к себе двух или трех из больших эмиров и раджу Джессенга, чтобы им показать, что он жив, велел поднять себя на ноги, потребовал чернил и бумаги, чтобы написать Этбар-хану, и приказал принести большую печать, которую он отдал на хранение Раушенара-Бегум, причем эта печать хранилась в маленьком мешке, запечатанном другой печатью, которую он всегда держал у себя привязанной к руке из опасения, чтобы она ею не воспользовалась для своих целей. Я стоял вблизи своего ага, когда ему передавали о всех этих событиях, и видел, как он поднял руки к небу и сказал: «Какая сила воли, какое мужество! Бог бережет тебя, Ауренгзеб, для более великих дел, он не хочет, чтобы ты умер!» И действительно, после этого сон стал понемногу поправляться.

Едва здоровье Ауренгзеба восстановилось, он попытался вырвать из рук Шах-Джехана и Бегум-Сахеб дочь Дары, чтобы обеспечить брак своего третьего сына, [134] Султан-Акбара, с этой принцессой и таким образом закрепить его право на престол перед остальными сыновьями. По-видимому именно он предназначается для этого Ауренгзебом; он еще крайне молод, но у него много родственников при дворе, притом очень влиятельных; он родился от дочери Шах-Наваз-хана и следовательно в нем течет кровь древних государей Машата, между тем Султан-Махмуд и Султан-Мазум  —  только дети раджпутни, или дочерей раджей. Эти цари, хотя и магометане, охотно берут жен из языческих семейств по государственным соображениям или из-за их необычайной красоты. Но этот план Ауренгзеба потерпел неудачу; трудно представить, с каким высокомерием и с какой надменностью Шах-Джехан и Бегум отвергли его предложение, а сама молодая принцесса, опасаясь, что ее захотят похитить, провела несколько дней в безутешном горе, уверяя, что она скорее сто раз наложит на себя руки, чем выйдет замуж за сына того, кто умертвил ее отца. Ауренгзеб не сумел также добиться от Шах-Джехана, чтобы тот передал ему драгоценные камни, которые он у него просил для окончания работы по украшению знаменитого трона, так высоко ценимого 52. Шах-Джехан гордо ответил, чтоб Ауренгзеб занимался управлением государства лучше, чем он это делал до сих пор, и оставил в покое свой трон; ему надоело слушать об этих драгоценных камнях, и уже припасены молотки, чтобы обратить их в пыль, если Ауренгзеб снова заговорит о них.

Голландцы не захотели отставать от других при принесении «мобарек» Ауренгзебу; они тоже задумали отправить к нему посла. Для этой цели был выбран господин Адрикан 53, начальник их суратской фактории, человек вполне честный, здравого рассудка и трезвого ума, который не пренебрегал советами своих друзей и прекрасно справился с этим поручением. Ауренгзеб, хотя он очень высокомерен и прикидывается ревностным магометанином и следовательно делает вид, что презирает франги, или христиан, принял его тем не менее с большим почетом и любезностью и даже выразил желание, чтобы тот сделал ему салам, или поклон, по-франгийски, после того как он должен был это сделать по-индийски. Правда, письма он принял из рук одного из эмиров, но это не означало презрения, так как в этом он не оказал большего почета [135] и узбекскому послу. Затем он дал ему понять, что он может поднести свой подарок, и приказал надеть на него и некоторых из его свиты парчевые серапа.

Подарок, поднесенный послом, состоял из большого количества очень тонкой зеленой и красной материи, нескольких больших зеркал и множества прекрасных китайских и японских изделий, между которыми был палеки и тахтраван, или полевой трон, работы, возбудившей всеобщее удивление. Посол не был отпущен так скоро, как он этого желал, потому что Моголы обычно задерживают иностранных послов как можно дольше, полагая, что их длительное пребывание при дворе способствует его блеску и величию. Впрочем его не задерживали так долго, как узбекских послов; это было для него большое счастье, ибо секретарь его там умер, а остальные люди его свиты начинали уже заболевать. Когда Ауренгзеб его отпускал, он приказал одеть его в другой парчевый серапа, подобный первому, и дал ему еще один, чрезвычайно богатый, для генерал-губернатора Батавии; к этому он присоединил кинжал, осыпанный драгоценными камнями, и крайне любезное письмо.

Главная цель голландцев при отправлении этого посольства состояла в том, чтобы государь непосредственно познакомился с ними. Этим они надеялись поднять свой авторитет и навести страх на губернаторов приморских портов и других мест, где имеются голландские фактории, дабы те не чинили им обид по своему усмотрению и не мешали их торговле; они хотели также дать им понять, что имеют дело с могущественной нацией, которая может обратиться с жалобой непосредственно к государю. Кроме того они преследовали и другую цель — указать на выгоды, которые государь получает от торговли с ними. Поэтому они показали длиннейшие списки товаров, которые они скупили по всему государству, и обратили его внимание на значительные суммы золота и серебра, которые они сюда привозят каждый год, но не сказали ни слова о тех суммах, которые они сами извлекают отсюда за медь, олово, корицу, гвоздику, мускатный орех, перец, алоэ и прочие голландские товары.

Приблизительно в это же время один из старейших и наиболее влиятельных эмиров вздумал однажды убедить [136] Ауренгзеба в том, что громадное количество дел всякого рода и постоянное напряжение ума могут пожалуй пагубно повлиять на его характер и повредить его здоровью. Ауренгзеб, даже не показывая вида, что его слушает, повернулся в другую сторону и, обращаясь к одному из первых эмиров двора, человеку умному и образованному, заговорил с ним примерно в таком роде, как мне удалось узнать от сына этого вельможи, молодого врача, с которым я был дружен: «Вы, ученые, разве вы не согласны, что бывают такие времена и такое стечение обстоятельств, когда государь должен рисковать жизнью для своих подданных и жертвовать собою, защищая их с оружием в руках? Между тем этот неженка не хочет, чтобы я утруждал свой ум и считал своей обязанностью посвящать общественному благу бессонные ночи, заботы и краткие дни моей жизни; он, кажется, хочет соображениями о моем здоровьи побудить меня думать только об удовольствиях, передав все дела и управление в руки какого-нибудь визиря. Разве он не знает, что, родившись по воле провидения сыном государя и предназначенный для престола, я рожден не для себя одного, но для общественного блага, чтобы доставить моим подданным покойную и счастливую жизнь, поскольку это совместимо с правосудием, высшей властью и безопасностью государства? Он не видит последствий своих советов, не видит, какие бедствия получаются, когда управление находится в руках визирей. Думает ли он, что наш великий Сади без основания так смело сказал: «Цари, перестаньте быть царями или умейте сами управлять своими царствами». Ступай, скажи твоему соотечественнику, что я всегда милостиво отнесусь ко всем заботам, которые он приложит, исполняя обычные обязанности своей должности, но чтобы он не позволял себе заходить слишком далеко. Всем нам и так присуща естественная склонность жить как можно приятнее и дольше без забот и хлопот; нет надобности в других советниках, —  уже наши жены слишком часто умеют нас склонять к этому».

В это самое время произошло очень печальное событие, наделавшее много шуму в Дели и особенно в серале и убедившее многих, в том числе и меня, в том, что вполне оскопленные евнухи могут влюбляться так же, как и [137] другие мужчины. Дадаркан, один из главных евнухов сераля, построивший себе дом, куда он часто приходил ночевать и веселиться, влюбился в одну очень красивую женщину, сестру своего соседа, индуса-писца. Эта любовная интрига тянулась довольно долго, не возбуждая с чьей-либо стороны особых нареканий, так как в конце концов он был евнухом, который может всюду входить, она же  —   женщиной, а не девушкой; но интимность между любовниками зашла так далеко и была такой необычайной, что соседи заподозрили кое-что и стали насмехаться над писцом; это его настолько задело, что он неоднократно грозил сестре и евнуху убить их, если они будут продолжать свои отношения, и действительно, застав их однажды ночью лежащими вместе, он кинжалом заколол евнуха, а сестру чуть не убил. Весь сераль, женщины и евнухи, объединились, чтобы добиться его казни, но Ауренгзеб не обратил внимания на их происки и удовольствовался тем, что обратил его в магометанство. Однако думают, что он не надолго сможет избежать злобы и могущества евнухов, ибо, как здесь обыкновенно говорят, только животные становятся более смирными и послушными, когда их оскопляют; люди же, наоборот, —  более злобными и порочными, часто заносчивыми и несносными. Иногда впрочем эти пороки превращаются, уже не знаю каким образом, в преданность, храбрость и удивительную щедрость.

Кажется приблизительно в то же время между Ауренгзебом и Раушенара-Бегум наступило охлаждение вследствие того, что ее заподозрили, будто она несколько раз вводила двух человек в сераль; они были пойманы и приведены к Ауренгзебу; но поскольку это было всего лишь подозрение, он не высказал ей большого неудовольствия и не поступил с этими несчастными так круто и жестоко, как это сделал Шах-Джехан. Вот что мне рассказала по этому поводу старая португальская метиска, бывшая долгое время рабыней в серале и имевшая туда свободный доступ. Раушенара-Бегум, получив от молодого человека все, что он мог дать ей в течение нескольких дней, пока она его прятала, поручила нескольким женщинам провести его ночью через сады и дать ему благополучно уйти. Но поймали ли их, или они испугались такой возможности, или тут была какая-нибудь иная причина, но они убежали, [138] а он заблудился в этих садах и не знал, в какую сторону итти. Наконец его увидели и привели к Ауренгзебу, который долго его допрашивал, но добился от него лишь одного ответа, что он перелез через стены сада. Ауренгзеб приказал вывести его тем же путем, каким он вошел, но евнухи сделали пожалуй больше, чем имел в виду Ауренгзеб, —  они его сбросили вниз со стены. Что касается второго, то та же женщина рассказала мне, что его тоже нашли блуждающим по садам, но он признался, что вошел через дверь, и Ауренгзеб распорядился, чтобы его вывели тем же путем, но вместе с тем решил строго и примерно наказать евнухов, так как это дело касается не только чести государя, но и его личной безопасности.

Несколько месяцев спустя после этих происшествий в Дели прибыло почти одновременно пять послов. Первый из них был послан шерифом Мекки; подарки его состояли из арабских лошадей и метлы, которой мели маленькую часовню, находящуюся посреди большой меккской мечети, ибо магометане чувствуют глубокое уважение к этому месту, которое они называют бейт аллах, что значит дом божий, веруя, что это первый храм, который когда-либо был посвящен богу, и что посвятил его Авраам. Второй и третий из послов были от короля Йемена, или счастливой Аравии, и князя Бассоры, —  они также приподнесли арабских лошадей. Два другие посла были отправлены королем Эбеша, или Эфиопии. На первых трех обратили очень мало внимания: они имели такой жалкий и потрепанный вид; было совершенно ясно, что их приезд был вызван желанием перехватить немного денег за свой подарок, а также за нескольких лошадей и другие товары, которые они как послы беспошлинно ввозили в государство, чтобы затем их продать, а на вырученные деньги накупить индийских тканей и вывезти их, опять-таки не платя пошлин.

Что же касается посольства эфиопов, то оно заслуживает, чтобы о нем рассказать, начав издалека. Король Эфиопии, получив известие о перевороте в Индии, замыслил познакомить эту страну со своей особой и показать себя во всем великолепии, отправив для этого пышное посольство. Но злая молва или, скорее, чистая правда говорят, что он, как и другие, хотел получить какой-нибудь подарок. [139]

Вот каково было это удивительное посольство: он избрал для исполнения обязанностей послов двух лиц, которые, надо полагать, являлись наиболее значительными при его дворе и считались способными выполнить столь прекрасно задуманный план. Первым был магометанский купец, которого я видал несколько лет назад в Моке, когда я там был проездом из Египта через Красное море; он прибыл туда по поручению своего государя для продажи большого количества рабов и для покупки на вырученные деньги индийских товаров.

В этом состоит благородная торговля этого христианского короля Африки.

Вторым был армянский купец, христианин, родившийся и женившийся в Алеппо; он был известен в Эфиопии под именем Мюрат; его я тоже встречал в Моке, где он мне уступил половину своей комнаты и дал прекрасные советы, о которых я упоминал в начале моего повествования. Он-то и отговорил меня от первоначального намерения поехать в Эфиопию. Он ежегодно приезжал в эту страну по поручению короля с той же целью, как и магометанин, и привозил подарки, которые король ежегодно посылал господам из английской и голландской компаний восточной Индии, и увозил подарки, полученные от них.

Король, желая, чтобы его послы явились с всевозможным блеском, щедро снабдил их средствами. Он им дал тридцать два маленьких раба   —  девочек и мальчиков — для продажи в Моке, чтобы они могли образовать из вырученной суммы крупный фонд для расходов на остальное путешествие. Это была удивительная щедрость, —   таких рабов обыкновенно продают в Моке в среднем по двадцать пять —  тридцать экю за штуку, так что должна была составиться порядочная сумма. Кроме того он дал им для подарков Великому Моголу двадцать пять отборных рабов, между которыми было девять или десять очень молодых, пригодных для превращения в евнухов. Предоставляю другим судить, насколько это было достойным подарком со стороны короля, особенно христианского короля, магометанскому государю; впрочем христианство эфиопов очень отличается от нашего. Он дал им еще для Великого Могола пятнадцать лошадей, которых они ценят наравне с арабскими, маленького мула особой породы, шкуру которого [140] я видел; она представляет собой большую редкость; даже тигры и индийская алаша (полосатая шелковая материя) не бывают так хорошо разукрашены полосами, так разнообразно и равномерно. Кроме того были присланы два слоновых клыка такой величины, что, как они уверяли, самый сильный человек мог поднять с полу лишь один из них, и наконец бычачий рог, наполненный цибетом 54. Рог этот был также огромных размеров; когда они прибыли в Дели, я смерил его отверстие, диаметр его оказался более полуфута.

Когда все было таким образом по-царски приготовлено, послы отправились в путь из Гондера, столицы Эфиопии, лежащей в провинции Думбии, и поехали через очень плохие места, пробыв в дороге более двух месяцев, пока не добрались до Бейлула — пустынной морской гавани напротив Моки, недалеко от Баб-эль-Мандебского пролива; по причинам, о которых я скажу в другом месте, они не решались ехать обыкновенной караванной дорогой (составлявшей не более сорока дней пути до Аркико), чтобы оттуда перебраться на остров Масува, где турецкий султан содержит гарнизон. В то время, когда они были в Бейлуле, поджидая из Моки барку для переезда через Красное море, у них умерло несколько рабов, так как барка сильно запоздала и они не могли найти необходимых продуктов питания. Когда они прибыли в Моку, они продали свои товары, чтобы образовать посольский фонд, как это им было приказано, но на их несчастье цена на рабов в том году оказалась очень низкой, так как многие другие купцы также привезли рабов на продажу. Все же образовался значительный фонд, и они тронулись в дальнейший путь. Они погрузились на индийское судно, чтобы доехать до Сурата; плавание их было довольно счастливым; они не пробыли в море и двадцати пяти дней, но либо они плохо распорядились заготовкой провианта, или у них истощились уже средства, или тут были какие-то другие причины, только у них погибло несколько лошадей, несколько рабов и мул, кожу которого они спасли.

Едва они прибыли в Сурат, как биджапурский бунтовщик по имени Севаджи 55 напал на город, ограбил и поджег его, в том числе и их дом; им удалось спасти кроме писем лишь нескольких рабов, которые были больны или [141] которых Севаджи не смог поймать, затем их эфиопские платья, не соблазнившие Севаджи, шкуру мула, которой, я думаю, он совсем не интересовался, и бычачий рог, который он нашел уже без цибета. Они очень преувеличивали свое несчастье, но злоязычные индийцы, которые видели, в каком жалком виде они приехали  —  без съестных припасов и платья, без денег и без векселей, —  говорили, что им очень повезло и что они должны считать ограбление в Сурате самым большим счастьем в своей жизни, так как Севаджи избавил их от труда привезти в Дели свои жалкие подарки, дав им прекрасный предлог разыгрывать роль нищих и кайманов, продать цибет и нескольких рабов, принадлежащих лично им, как они уверяли, и просить о пропитании суратского губернатора, который их некоторое время кормил и в конце концов дал им даже денег и несколько повозок, чтобы они могли продолжать свой путь до Дели,

Адрикан, начальник голландской фактории, который был моим другом, дал армянину Мюрату рекомендательное письмо ко мне, и тот привез его мне в Дели, не зная, что я был его гостем в Моке. Это была очень приятная и радостная встреча, когда мы узнали друг друга после того, как не виделись пять или шесть лет. Я его обнял самым нежным образом и обещал, что окажу ему помощь, насколько это будет в моей власти. Но хотя у меня были знакомства при дворе, мне оказалось почти невозможным ему помочь, так как они ничего не привезли из подарков кроме шкуры мула и пустого бычачьего рога, ?де они держали свой арак, или водку из черного сахара, которую они очень любят. Ведь все видели, как они шли по улицам без палеки [паланкина] и без лошадей, кроме разве лошади нашего отца-миссионера или одной из моих, которую они собирались убить, или какой-нибудь несчастной наемной повозки. Одетые, как настоящие бедуины, они расхаживали в сопровождении семи или восьми рабов, босых, с непокрытыми головами, с одеждой, состоявшей лишь из простой повязки вокруг бедер и куска холста, прикрывавшего левое плечо и протянутого подмышку правого плеча вроде летнего плаща. Тщетно я хлопотал за них: их принимали за нищих и старались не замечать. [142]

Тем не менее я настолько усердно проповедывал о величии их короля моему are Данешменд-хану, который интересовался моими речами, так как в его ведении были иностранные дела, что Ауренгзеб дал им аудиенцию, принял их письма, приказал им дать серапа, т. е. парчевую куртку, шелковый вышитый шарф, или пояс, и такой же тюрбан, распорядился об их содержании и скоро отпустил их, притом с гораздо большим почетом, чем они даже могли ожидать, так как, отпуская их, он еще дал каждому из них по серапа и лично для них шесть тысяч рупий, что составляет около трех тысяч экю, из коих магометанин получил четыре, а Мюрат две тысячи, так как он был христианином. Он дал им для подарка королю, их господину, очень богатый серапа, две больших серебряных позолоченных трубы, пару серебряных литавров, кинжал, осыпанный рубинами, и примерно на двадцать тысяч франков золотых и серебряных рупий, чтобы показать, как он сказал, их королю монету как редкостную вещь, которой не было в его стране. Он впрочем знал, что эти рупии не выедут из его государства и что они на них накупят индийских товаров; и действительно они истратили их на покупку тонких хлопчатобумажных материй (на рубашки королю, королеве и их единственному законному сыну, наследнику), алаша, или шелковой материи с золотыми и серебряными полосами, для летних курток и штанов, английских тканей зеленого и красного цвета, чтобы сделать из них две аббы, или арабских куртки, для короля, пряностей и большого количества более грубых тканей для некоторых женщин сераля и для детей, которых король имел от них, —  и все это не платя никакой таможенной пошлины.

При всей моей дружбе к Мюрату имелись три обстоятельства, которые побуждали меня почти раскаяться в том, что я им помог. Первое — это то, что Мюрат не сдержал своего обещания оставить мне за пятьдесят рупий своего маленького сына, очень хорошо сложенного, прекрасного черного цвета, у которого не было толстого приплюснутого носа и толстых губ, обычных для эфиопов; мне было передано, что он хочет за него не менее трехсот рупий; я тем не менее собирался купить его из-за редкости этого обстоятельства и из-за возможности говорить, что [143] отец продал мне своего ребенка. Вторая причина заключалась в том, что, как я узнал, Мюрат, так же как и магометанин, взял на себя перед Ауренгзебом обязательство повлиять на своего короля, чтобы тот разрешил восстановить в Эфиопии древнюю мечеть, разрушенную во времена португальцев. Она была построена для гробницы некоего шейха или дервиша, который туда пришел из Мекки для пропаганды магометанства, в чем достиг больших успехов. На это они получили от Ауренгзеба две тысячи рупий. Мечеть эту разрушили португальцы, когда они из Гоа пришли в Эфиопию для помощи, которую у них просил король, перешедший в католичество, против магометанского государя, ворвавшегося в его королевство. Третье  —   это то, что они просили Ауренгзеба от имени своего короля дать им коран и еще восемь других книг, как мне помнится, из самых известных, трактующих о магометанской религии; такой поступок мне показался низким и подлым со стороны посла и короля христиан и убедил меня в справедливости того, что я слышал еще в Моке, именно, что эфиопское христианство какое-то особенное, что все это сильно пахнет магометанством и что число магометан там быстро растет, особенно с тех пор как там, как я уже рассказывал, по проискам королевы-матери после смерти короля убили проникших туда португальцев или изгнали вместе с патриархом-иезуитом, которого португальцы привезли из Гоа.

В то время как послы были в Дели, мой ага, чрезвычайно любознательный, часто призывал их к себе в моем присутствии, чтобы ознакомиться с состоянием и способом управления их страны и особенно получить сведения об истоках Нила, который они нарывают Аббабиль. Они рассказывали нам об этом, как о чем-то вполне известном и не подлежащем никакому сомнению. Сам Мюрат и один монгол, вернувшийся с ним из Эфиопии, были там и сообщили нам об этих истоках подробности, вполне совпадавшие с тем, что я слышал о них в Моке. Они говорили, что Нил берет свое начало в стране агавов и выходит из земли двумя кипящими ключами, находящимися близко один от другого и образующими небольшое озеро в тридцать или сорок шагов длины; при выходе из этого озера Нил становится уже порядочной рекой, а в дальнейшем течении в него время от времени впадают маленькие речки, [144] которые его увеличивают. Они добавляли, что ой течет, изгибаясь и образуя как бы большой остров, затем после падения с нескольких крутых скал он попадает в большое озеро с несколькими плодородными островами, множеством крокодилов и (что было бы довольно замечательно, если бы это было правдой) множеством морских телят, у которых нет другого отверстия для испражнений кроме пасти, из которой они их изрыгают. Это озеро лежит в стране Думбия в трех небольших дневных переходах от Гондера и в четырех-пяти днях пути от истоков Нила. Наконец Нил выходит из этого большого озера, полного водой от рек и потоков, впадающих в него, особенно в период дождей, которые, как и в Индии, регулярно начинаются (что заслуживает большого внимания и очень убедительно по отношению к разливу Нила) к концу июля. Затем он протекает через Соннар, столицу короля фунгов, данников эфиопского короля, и оттуда течет в равнины Месра, т. е. Египта.

Послы не упускали случая говорить больше, чем нужно, о величии их короля и мощи его армии, но Могол не очень с этим соглашался, а в их отсутствии отзывался об этой армии, которую он два раза видел в походе с королем во главе, как о самой жалкой в мире. Они нам рассказывали еще о разных особенностях страны, которые я записал в свои мемуары; я когда-нибудь постараюсь их привести в порядок; теперь же сообщу три или четыре факта, которые узнал от Мюрата; я нахожу их совершенно поразительными для христианского королевства. Он мне говорил, что в Эфиопии едва ли найдется мужчина, у которого кроме законной жены не было бы еще несколько других, и сам признался, что их у него две, не считая той, которую он оставил в Алеппо; что эфиопские женщины не прячутся, как в Индии магометанки и даже язычницы, что женщины из простого народа, девицы или замужние, рабыни или свободные, часто днем и ночью находятся вместе в одной и той же комнате, без всяких проявлений ревности, как в других странах, что жены вельмож весьма мало прячутся, входя в дом простого кавалера, который известен им как человек предприимчивый. Если бы я отправился в Эфиопию, меня прежде всего принудили бы жениться, как несколько лет назад заставили это сделать одного европейца, выдававшего себя за греческого врача, хотя он [145] был духовным лицом; на дочери его сам рассказчик предполагал женить одного из своих сыновей.

Старик лет восьмидесяти представил однажды королю двадцать четыре сына, всех уже способных по возрасту носить оружие. Король спросил его, нет ли у него еще детей, и, услыхав, что есть еще только несколько дочерей, грубо прогнал его, сказав: «Ступай, ступай, старый теленок, ты должен был бы стыдиться, имея так мало детей в твоем возрасте; разве не хватает женщин в моем королевстве?». У самого короля было не менее восьмидесяти сыновей и дочерей, бегавших вместе по сералю; для них он приказывал изготовлять в большом количестве круглые палки, полированные и отделанные наподобие маленькой булавы, так как этих детей страшно радовало держать в руках как бы скипетры, которые отличали их от детей рабов или прочих обитателей сераля.

Ауренгзеб дважды призывал послов к себе по той же причине, что и мой ага, а главным образом, чтобы получить сведения о положении магометанства в их стране; он даже выразил желание взглянуть на шкуру мула, которая, не знаю почему, осталась в крепости у офицеров, что было для меня большой обидой, так как послы ее предназначали мне за все услуги, которые я им оказал. Я имел в виду преподнести ее в один прекрасный день кому-нибудь из наших любителей в Европе. Я настаивал, чтобы они вместе со шкурой отнесли показать Ауренгзебу большой рог, но тут возникало затруднение: он мог задать им вопрос, который бы поставил их в очень неудобное положение, а именно: как могло случиться, что они рог спасли от грабежа в Сурате, а цибет потеряли.

В то время когда эфиопские послы были в Дели, Ауренгзеб созвал тайный совет из самых ученых людей своего двора, чтобы выбрать нового учителя своему третьему сыну, Султан-Акбару, тому, которого он предназначал себе в наследники. Он обнаружил на этом совете страстное желание, чтобы этот молодой принц получил образование и стал великим человеком. Ауренгзеб хорошо знал, насколько это важно, чтобы цари, превосходя прочих людей величием, превосходили их также доблестью и познаниями. Несомненно, ему было известно, что одним из главных источников нищеты, плохого управления, убыли [146] населения и упадка азиатских государств является то, что царские дети воспитываются среди женщин и евнухов, нередко жалких рабов из России, Черкессии, Мингрелии, Туркестана и Эфиопии, с низкими и раболепными душами, невежественных и заносчивых; эти принцы становятся царями уже в зрелом возрасте, не получив никакого образования, не сознавая, что значит быть царем. Изумленные, словно выходцы из другого мира или какой-нибудь подземной пещеры, выходят они из сераля, где провели всю свою жизнь, восхищаются всем, как настоящие блаженные, всему верят и всего пугаются, как дети, или ничего не боятся, как безрассудные люди, во всем следуют своим естественным наклонностям и случайным мыслям, которые им внушали, имеют обычно вид важный, гордый и дерзкий, но эта важность и гордость так пошлы, так противны, так мало им к лицу, что они едва прикрывают их дикость и варварство и звучат, как плохо заученный урок. Случается, что они впадают в чрезмерную учтивость, которая еще более пошла и противна, или проявляют слепую и дикую жестокость, предаются низкому и грубому пьянству; отдаются сладострастию без меры и рассудка, губя свое тело и ум с наложницами; или забывают все, чтобы отдаться наслаждениям охоты, подобно хищным зверям, и ценят свору собак выше жизни тех несчастных людей, которых они насильно заставляют принимать участие в этой забаве, обрекая их на гибель от голода, зноя, холода и нищеты; словом, они почти всегда бросаются в какую-нибудь безрассудную и нелепую крайность, смотря по тому, куда их, как я уже сказал, влекут их естественные наклонности или первые попавшиеся идеи, которые им внушат; они остаются почти всегда в полном неведении того, что касается государства, оставляют бразды правления в руках визиря, который поддерживает их в их невежестве и страстях, являющихся самой главной его опорой, благодаря которой он может управлять по своему усмотрению, в полной безопасности и без всякой помехи; или они оставляют бразды правления в руках своих матерей-рабынь и их евнухов, обыкновенно способных лишь на жестокие интриги, которые приводят к удушению или изгнанию то одних, то других, нередко даже визирей и знатнейших вельмож, и никто, имеющий хоть [147] какое-нибудь имущество, не может быть спокоен за свою жизнь.

После всех этих послов, о которых мы говорили, получилось наконец известие, что к границе прибыл персидский посол. Персидские эмиры, состоявшие на службе Великого Могола, распространили слух, что он едет по делам исключительной важности, хотя разумные люди сильно сомневались, чтобы это было правдой, ибо время крупных событий прошло и эмиры и прочие персы больше думают о празднествах и о прославлении своей нации, чем о чем-либо другом. Эти же персы добавляли, что эмир, отправленный Ауренгзебом навстречу к послу, чтобы принять его с почетом и заботиться об его удобствах в пути, имел приказ ничего не жалеть, чтобы выведать главную цель его посольства и дать ему понять, что, по старому и общепринятому обычаю, послы должны делать салам, или поклон, по-индийски, а письмо государю передавать не иначе как через третьи руки. Однако в их словах было мало правды, и мы видели, что Ауренгзеб был гораздо выше всего этого.

В день приезда посла ему воздали всевозможные почести: базары, через которые он должен был проследовать, были наново окрашены; более чем на милю была выстроена по обеим сторонам пути кавалерия; несколько эмиров сопровождали его с музыкой, с литаврами и трубами, а когда он вступил в крепость, или дворец государя, раздался залп из пушек. Ауренгзеб принял его чрезвычайно вежливо, не нашел ничего дурного в том, что он сделал ему поклон по-персидски, принял без всяких затруднений непосредственно из его рук письма его короля и даже, оказывая почет, поднял их почти над своей головой. После того как евнух помог ему распечатать письма, он прочел их с серьезным и сосредоточенным лицом и затем приказал принести парчевую куртку с чалмой и шарфом, или поясом и золотым и серебряным шитьем, велев надеть все это в своем присутствии; это, как я уже говорил, называется серапа, или одежда с головы до ног. После этого послу дали понять, что он может предложить свои подарки, состоявшие из двадцати пяти лошадей такой красоты, какой я еще не видал до тех пор; их привели покрытых попонами из парчи с шитьем; дальше шли двадцать породистых верблюдов, которых можно было принять за [148] маленьких слонов, так велики и могучи они были. Затем принесли множество ящиков, наполненных, как говорили, прекрасной розовой водой и какой-то еще водой, именуемой бейдмишк, очень дорогой и, как многие уверяют, укрепляющей силы. Развернули затем пять или шесть ковров, очень красивых и изумительной величины, затем несколько штук парчи, которую мне удалось рассмотреть вблизи в другом месте, очень богатой, с рисунком из мелких цветов, такой тонкой и нежной работы, что не знаю, возможно ли найти в Европе что-либо подобное. Принесли еще четыре ножа из дамасской стали и столько же кинжалов, усыпанных драгоценными камнями, и наконец пять или шесть наборов лошадиной сбруи, которые очень понравились и которые действительно были очень богаты и красивы; ткань была покрыта богатой вышивкой и мелкими жемчужинами с очень красивой старинной бирюзой. Ауренгзеб внимательно осмотрел это подношение, он восхищался красотой и редкостью каждого подарка и от времени до времени превозносил щедрость персидского короля. Затем он назначил послу место среди самых важных эмиров и, побеседовав с ним короткое время о трудностях путешествия, отпустил его, повторив несколько раз, чтобы он приходил каждый день его навещать.

В течение четырех или пяти месяцев, что посол оставался в Дели, его все время великолепно содержали за счет государя, а важнейшие эмиры угощали его в свою очередь. Наконец его отпустили с большим почетом; Ауренгзеб подарил ему снова богатый серапа и сделал ему лично значительные подарки, намереваясь послать подарки его господину через специального посла, что он и сделал через некоторое время.

Несмотря на все почести и ласки, расточаемые Ауренгзебом послу, персы, о которых я говорил, уверяли, что персидский король сильно укорял его в своих письмах по поводу смерти Дары и заточения Шах-Джехана, называя эти поступки не достойными брата, сына и мусульманина, и даже язвил его словом Алем-Гир  —  «берущий мир», которое Ауренгзеб велел выбить на своей монете.

Они приводили якобы подлинные слова письма: «Раз ты тот самый Алем-Гир, то бисмилля (во имя божье) присылаю тебе меч и коней, давай сойдемся», что звучит [149] некоторым образом как вызов. Оставляю это сообщение на их совести. Хотя редко бывает, чтобы человек с хорошими знакомствами, владеющий языком и, как я, не жалеющий денег, чтобы удовлетворить свое любопытство, не мог бы узнать происходящих при этом дворе событий, тем не менее я точно не сумел выяснить истину по этому вопросу. Но мне трудно поверить, чтобы персидский король так поступил; по-моему, это слишком похоже на пустую похвальбу, хотя персы на нее не скупятся, когда идет вопрос о том, чтобы набить себе цену и показать всем свое величие и могущество. Скорее всего, я думаю, —   и не я один этого мнения, —  что Персия едва ли в состоянии предпринять что-либо против Индостана, и будет более чем достаточно, если она сможет уберечь от Индостана свой Кандагар, а со стороны турок — свои границы. Ее силы и богатства известны; она не родит каждый день тех великих Шах-Аббасов, храбрых, образованных, тонких и хитрых, которые умеют все использовать и сделать много дела с небольшими расходами. Если бы она была в состоянии что-либо предпринять против Индостана и если, как они уверяют, она хотела бы блеснуть своими магометанскими чувствами и набожностью, почему же во время всех этих последних смут и междоусобных войн, которые так долго бушевали в Индостане, она стояла в стороне со скрещенными руками и только наблюдала за игрой, когда Дара, Шах-Джехан, Султан-Суджа, а может быть и кабульский губернатор протягивали к ней руки за помощью? Между тем она могла с посредственной армией и умеренными расходами захватить лучшую часть Индии, от Кабульского королевства до Инда и дальше, и сделаться вершительницей всех судеб. Тем не менее в письмах персидского короля все же очевидно были язвительные выражения или быть может посол сказал или сделал что-нибудь, что не понравилось Ауренгзебу, так как два или три дня спустя после его отъезда Ауренгзеб велел распустить слух, что посол приказал перерезать сухожилья ног лошадям, которые им были привезены в подарок, а когда посол прибыл на границу, его заставили отдать обратно всех индийских рабов, которых он уводил с собою. Правда, у него их было поразительное множество; он приобрел их почти даром вследствие голода; его людей даже обвиняли в том, будто они похитили нескольких [150] детей. Впрочем надо сказать, что Ауренгзеб не почувствовал себя слишком оскорбленным и не был так смущен, как некогда при подобных же обстоятельствах Шах-Джехан, когда к нему явился посол великого Шах-Аббаса 56. Когда персы хотят посмеяться над индийцами, они рассказывают об этом анекдоты вроде следующих. Шах-Джехан, видя, что ласки и обещания, которые он расточал послу, не могли сломить его гордости и что он ни под каким видом не соглашается сделать поклон по-индийски, придумал такую уловку: он приказал закрыть большую дверь двора «амхаса», где он собирался принять посла, и оставить открытой только калитку, через которую человек мог бы пролезть лишь с большим трудом, сильно нагибаясь и наклонив голову к земле вроде того, как это делают при индийском поклоне; все это было сделано с той целью, чтобы говорили, будто он заставил посла нагнуться еще ниже, чем при индийском саламе; но посол, заметивший хитрость, вошел в калитку задом наперед. К этому они еще добавляют, что Шах-Джехан, задетый тем, что его так поймали, сказал ему: «Э, бедбакт (ах, несчастный), не думаешь ли ты, что входишь в конюшню для ослов вроде тебя?», на что посол, не смущаясь, ответил: «Кто бы не подумал этого, видя такую маленькую дверь?» Рассказывают еще та-, кой анекдот. Однажды Шах Джехан, которому не понравились резкие и надменные ответы посла, не мог удержаться, чтобы не сказать ему: «Э, бедбакт, неужели у Шах-Аббаса нет приличных людей при дворе, что он присылает такого полоумного, как ты?», на что посол ответил: «Как же! Более приличных людей, чем я, при дворе множество, но каков государь, таков и посол к нему». Добавляют, что однажды Шах-Джехан приказал подать ему обед в своем присутствии; стараясь чем-нибудь смутить посла, он, увидев, что тот грызет кость, сказал ему смеясь: «Эй, эльчиджи (господин посол), что же останется для еды собакам?». Посол, не задумываясь, ответил: «Кишери», т. е. смесь овощей, обычная пища простого народа, которую, как он видел, каждый день подавали Шах-Джехану, очень любившему это блюдо. Далее Шах-Джехан спросил его однажды, как ему нравится новый Дели, который он тогда строил, по сравнению с Испаганью; перс ответил громко и клянясь именем божьим: «Билла, билля, Испагани [151] далеко до пыли вашего Дели», что Шах-Джехан принял за похвалу, между тем как посол хотел посмеяться над ним по поводу пыли, которая в Дели так несносна. Наконец, когда Шах-Джехан настаивал, чтобы посол высказал свое мнение о величии царей Индостана по сравнению с персидскими, тот ответил, что царей Индостана можно сравнить с большой луной возраста в пятнадцать-шестнадцать дней, а персидских  —  с маленькой луной в два-три дня после ее рождения; этот ответ в первую минуту понравился Шах-Джехану, но скоро он понял, что сравнение было не в его пользу и что посол хотел этим сказать, что цари Индии уже на ущербе, а персидские еще растут, как молодой месяц.

Каждый свободен судить, как хочет, о том, стоит ли так ценить эти шпильки и являются ли они признаком большого ума. Я бы скорее думал, что скромная и почтительная важность была бы более приличной для посла, чем надменность и насмешка, и что, особенно имея дело с царями, никогда не следует насмехаться, доказательством чего может служить случай, который приключился с этим самым послом. Шах-Джехану он наконец так надоел и наскучил, что он его называл не иначе, как «дели» —  сумасшедшим; однажды он тайно приказал, едва он войдет в довольно длинную и узкую улицу, которая в крепости ведет к залу собраний, пустить на него слона, бывшего тогда в плохом настроении и норовистого; счастье посла, что он быстро соскочил с палеки и что с ним были ловкие люди, которые вместе с ним сумели попасть стрелами в хобот слона и заставить его повернуть обратно.

В то время когда посол возвращался в Персию, Ауренгзеб оказал удивительный прием своему учителю, мулле Сале. Это замечательная история 57. Старик к тому времени давно уже удалился в Кабул и поселился на земле, подаренной ему Шах-Джеханом. Услыхав о приключениях своего ученика, Ауренгзеба, одолевшего Дару и всех своих братьев и ставшего царем Индостана, он приехал в Дели, рассчитывая получить немедленно должность эмира. Он является ко двору, всячески интригует, побуждает всех своих друзей хлопотать за него, даже Раушенара-Бегум занимается его делом; между тем проходят три месяца, а Ауренгзеб делает вид, что не замечает его; [152] наконец, когда ему надоело постоянно видеть старика перед глазами, он приказал привести его в уединенное помещение, где никого не было кроме Хакимэль-Мулька, Данешменд-хана и трех или четырех из тех эмиров, которые претендуют на ученость, и, чтобы отпустить его и отделаться от него, заговорил с ним приблизительно таким образом. Я говорю приблизительно, так как невозможно знать и передавать такие речи слово в слово, не прибавив чего- либо от себя; хотя бы я и присутствовал при этом, как мой ага, от которого я узнал то, что сообщаю, я не мог бы передать их со всей точностью. Но могу заверить, что я поистине ничего существенного не упустил. Вот как начал Ауренгзеб: «Мулланджи (т. е. ученый господин), что рассчитываешь ты от меня получить, думаешь ли ты, что я тебя сделаю одним из первых эмиров моего двора? Несомненно это было бы вполне разумно, если бы ты обучил меня, как должен был это сделать, ибо я того мнения, что хорошо воспитанный ребенок столько же обязан своему учителю, сколько своему отцу, а может даже и более. Но где же эти прекрасные поучения, которые ты мне давал? Ты прежде всего научил меня тому, что Франгистан  —  какой-то маленький остров, где самым большим королем был прежде король португальский, позднее голландский, а затем английский; что же касается других королей, как например короли Франции и Андалузии, ты мне изобразил их вроде наших мелких раджей, дав мне понять, что цари Индостана гораздо выше всех их, что это настоящие и единственные Гумайоны, Акбары, Джехан-Гиры, Шах-Джеханы, счастливейшие и величайшие завоеватели мира, цари вселенной; что Персия, Узбекистан, Кашгар, Татария и Катай, Пегу, Сиам, Чин и Мачин дрожат при имени царей Индостана; удивительная география! 58

Ты должен был скорее научить меня с точностью различать все эти государства мира и хорошенько мне разъяснить их силы и способы сражаться, их обычаи и религии, управление и интересы, обратить посредством серьезного чтения по истории мое внимание на их начало, развитие и упадок —  откуда, как, благодаря каким случайностям или ошибкам происходили великие перемены и перевороты. Я едва узнал от тебя имена моих предков, славных основателей [153] этого государства, но это далеко от того, чтобы обучить меня истории их жизни и тому, как они добивались таких славных завоеваний. Ты хотел научить меня арабскому языку, читать и писать на нем, я тебе очень обязан, что ты заставил меня потерять столько времени над языком, который надо изучать десять, двенадцать лет, чтобы достигнуть в нем хоть какого-нибудь совершенства, как будто царский сын должен претендовать на звание знатока грамматики или доктора прав и на знание иных языков кроме языков своих соседей, если он не может без труда обойтись без них, он, которому время так дорого, чтобы изучить возможно ранее много других важных и необходимых вещей; как будто есть такие умы, которые не потеряют охоту, не ослабеют от столь унылого и сухого занятия, как заучивание слов». Вот что сказал Ауренгзеб с большим раздражением; но некоторые из ученых, либо чтобы ему польстить и развить то, что он сказал, либо из зависти, которую они питали к мулле, либо по другим причинам, распустили слух, что он этим не ограничился и, занявшись некоторое время разговорами о разных вещах, продолжал затем следующим образом:

«Разве ты не знал, что ребенок, получающий правильное воспитание при той счастливой памяти, которая обыкновенно свойственна детям, способен воспринять тысячу прекрасных наставлений, тысячу прекрасных знаний, которые остаются крепко запечатленными на всю остальную жизнь и возвышают ум, направляя его к великим целям. Закон, молитвы, науки — разве их нельзя так же хорошо или лучше изучить на родном языке, чем на арабском? Ты уверял отца моего, Шах-Джехана, что обучаешь меня философии. Верно, мне припоминается, что в течение нескольких лет ты занимал меня пустыми вопросами, вещами, не дающими никакого удовлетворения уму и никогда не встречающимися в обыкновенном жизненном обиходе, пустыми бреднями, в которых только то хорошо, что их трудно понять и легко забыть, которые способны только нагонять скуку, испортить здравый ум и сделать его тупым, несносным. Мне еще вспоминается, что после того как ты, уж не помню сколько времени, занимал меня своей прекрасной философией, у меня остался от науки лишь ряд варварских и непонятных слов, способных [154] отпугнуть лучшие умы, сбить их с толку и отбить охоту от нее; они выдуманы лишь для того, чтобы прикрыть тщеславие и невежество людей вроде тебя, которые хотят нас уверить, что они все знают и что под этими темными и двусмысленными словами скрываются великие вещи, великие тайны, которые они одни способны понимать. Если бы ты меня научил той философии, которая формирует ум, заставляет его мыслить и незаметно приучает удовлетворяться только солидными рассуждениями, если бы ты внушил мне те прекрасные наставления и поучения, которые возвышают душу над ударами судьбы и делают человека непоколебимым, всегда ровным и неизменным, не позволяя ему нагло возвеличиваться при счастьи и трусливо падать духом при несчастьи; если бы ты взялся как следует объяснить мне, кто мы, каковы первоосновы всех вещей, и помог мне создать себе надлежащее представление о величии мира, о порядке и удивительных движениях его частей, если, говорю, ты обучил бы меня такого рода философии, я был бы тебе гораздо более признателен, чем был Александр по отношению к Аристотелю; я считал бы, что обязан вознаградить тебя значительно лучше, нежели сделал это он с Аристотелем. Не должен ли ты был, о льстец, уяснить мне столь важный для правителя вопрос, каковы взаимные обязанности государя по отношению к своим подданным и подданных к своему государю? Не должен ли ты был по крайней мере принять во внимание, что мне придется когда-нибудь оспаривать с мечом в руке мою жизнь и корону против моих братьев? Не таков ли удел почти всех царских детей в Индостане? А между тем заботился ли ты когда-нибудь о том, чтобы научить меня, как осаждать город или выстроить армию для битвы? Как хорошо, что я спрашивал совета у других кроме тебя. Отправляйся в свою деревню, чтобы никто больше не знал, кто ты такой и что с тобой станется в будущем».

В это время над астрологами поднялась маленькая буря, которая мне показалась довольно забавной; большинство азиатов глубоко веруют в астрологию и полагают, что все совершается здесь так, как написано на небесах (это их обычное выражение). Во всех своих предприятиях они спрашивают совета у астрологов; [155] когда две армии готовы вступить в бой, они ни за что не решатся сразиться, пока астролог не возьмет «сахет», т. е. не определит время, благоприятное для вступления в бой. Если вопрос идет о том, чтобы выбрать командующего армией, отправить посла, заключить брак, предпринять путешествие, сделать малейшее дело, купить раба, надеть новое платье, —  ничего этого нельзя сделать без решения господина астролога. Это создает невероятные стеснения; этот обычай влечет за собой такие важные последствия, что я не понимаю, как он может держаться столь долгое время, ибо астролог должен знать все, что происходит и предпринимается от самых крупных дел и до самых мелких. И вот, на несчастье случилось, что главный придворный астролог утонул. Это наделало много шума при дворе и подорвало сильно доверие к астрологии; все знали, что он дает «сахет» царю и эмирам, и каждый удивлялся, как такой опытный человек, который столь долгое время предсказывал будущее другим, не мог предусмотреть собственного несчастья. Некоторые, более сведущие говорили, что в Франгистане, где науки процветают, вельможи крайне подозрительно относятся к этого сорта людям, а иногда считают их просто шарлатанами, и выражали сомнение, действительно ли эта наука основана на солидных и правильных доводах, не является ли это лишь неосновательным убеждением, выдумкой астрологов или, скорее, их уловкой, чтобы стать необходимыми для знати и держать ее в некоторого рода подчинении. Все эти разговоры очень не нравились астрологам; но ничто их так не сердило, как следующий анекдот, который приобрел широкую известность. Великий Шах-Аббас, король Персии, приказал вскопать и приготовить маленький участок земли в своем серале, чтобы разбить сад; деревца были готовы, и садовник собирался их посадить на следующий день, между тем астролог, напустив на себя важность, сказал, что для того, чтобы они удачно принялись, нужен предварительно благоприятный «сахет». Шах-Аббас на это согласился, астролог взял свои инструменты, перелистал книги, сделал расчеты и пришел к заключению, что по причине такой-то и такой-то конъюнктуры планет деревья надо посадить немедленно. Главный садовник, который вовсе не думал об астрологе, в это [156] время отсутствовал, но дела не стали откладывать, выкопали ямы и посадили все деревья; сам Шах-Аббас принимал в этом участие, чтобы можно было сказать, что деревья посажены его собственными руками. Главный садовник, вернувшись вечером, был очень удивлен, увидев, что дело сделано и деревья посажены не там, где следует, и не в том порядке, какой он наметил, —   так абрикосовое дерево например попадало в яму для яблони, а грушевое — в яму для миндального. Он сильно рассердился на астролога и приказал выдернуть все саженцы и положить их, как они лежали раньше, присыпав корни землей, чтобы рассадить их на следующий день. Об этом не медля дали знать астрологу, а он сообщил Шах-Аббасу, который сейчас же велел позвать садовника и в сильном гневе спросил его, как он осмелился вырвать деревья, посаженные его собственной, Шах-Аббаса, рукой; «сахет» был взят чрезвычайно точно, повторять работы не станут, никогда еще не было такого хорошего «сахета», а он, садовник, все испортил и погубил. Мужиковатый садовник, у которого в голове немножко бродило ширазское вино, косо посмотрел на астролога и сказал ему, ворча и ругаясь: «Должно быть ты действительно взял хороший «сахет» для этих деревьев, проклятый астролог, они были посажены сегодня в полдень и сегодня же вечером все вырваны». Услышав эти рассуждения, Шах-Аббас расхохотался, повернулся спиной к астрологу и удалился.


Комментарии

49. Узбекское посольство.  — Упоминаемые здесь события относятся к 1647 г., когда Ауренгзеб был отправлен губернатором в Балк, провинцию, расположенную на север от Кабула и годом раньше завоеванную Морад-Бакшем, который отказался там остаться и за это впал в немилость у отца. У Ауренгзеба с самого начала было мало войск, так как часть 50-тысячной армии, с которой Морад-Бакш завоевал Балк, была отозвана в Индию. Вследствие этого Ауренгзеб в октябре 1647 г. был вынужден очистить Балк и вернуться в Индию.

50. Самаркандская академия. — Речь идет о самаркандских медреше, из которых самой древней и знаменитой была Улуг-бег, построенная Тимуром, внуком известного завоевателя, в 1420 или 1434 г. Она особенно славилась преподаванием математики и астрономии, которое однако велось в духе теологии ислама.

51. Татары, которые несколько лет назад завоевали Китай. — Бернье имеет здесь в виду завоевание Китая манчжурами в 1644 г., положившее начало манчжурской династии, которая правила Китаем до революции 1910 г., превратившей его в республику.

52. Знаменитый трон, так называемый «павлиний трон», о котором Бернье рассказывает ниже. Он подробно описан у Тавернье. В 1739 г. персидский шах Надир при разгроме Дели увез его в Тегеран.

53. Господин Адрикан. — Управляющего голландской факторией в Сурате (1662-1665) звали Дирк ван Адрихем. Он добился от Ауренгзеба концессии, предоставлявшей голландцам ценные привилегии в Бенгалии и Ориссе.

54. Цибет —  выделение заднепроходных желез циветты, хищника, водящегося в Африке и Азии. Издает сильный мускусный запах и употребляется для изготовления духов и благовоний.

55. Сева-Джи (Шиваджи) (1626-1680) — основатель империи Маратхов. Поставив себе целью освободить индусов от господства магометан, Шиваджи организовал летучие отряды конницы и из своего убежища в неприступных горах, в западных Гхатах, производил набеги то на Биджапур, то на Империю Моголов. Бернье, называя Шиваджи биджапурским бунтовщиком, недооценивает его значения. Впрочем Шиваджи достиг полного успеха в 1674 г., уже после отъезда Бернье из Индии.

56. Речь идет о Шах-Аббасе I, правившем с 1588 по 1629 г. В 1622 г. он вместе с англичанами захватил Ормуз.

57. Мулла Сали, которого Бернье называет учителем Ауренг- веба, нигде не упоминается персидскими источниками в этом звании. Саркар, указывая это (т. I, стр. 4), вместе с тем называет муллу Сали, ученого из Балка, который в начале января 1647 г. впервые имел аудиенцию у Шах-Джехана. Ауренгзебу было тогда 29 лет, и, как замечает Саркар, «он был слишком стар для учебы».

58. Бернье следует еще распространенному здесь в его время заблуждению, что «Катай» — страна, находящаяся севернее Китая. Названия Чин и Мачин, по указанию комментария к английскому изданию Бернье, часто употреблялось путешественниками того времени для обозначения Китая.

(пер. Б. Жуховецкого, М. Томара)
Текст воспроизведен по изданию: Франсуа Бернье. История последних политических переворотов в государстве Великого Могола. М.-Л. Соцэкгиз. 1936

© текст - Жуховецкий Б., Томара М. 1935
© сетевая версия - Thietmar. 2013
© OCR - Станкевич К. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Соцэкгиз. 1936