Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Три десятилетия, прошедшие после первой публикации этой книги, принесли немало нового и ценного для изучения Алексиады и времени, в ней описанного. Список наиболее значительных работ читатель сможет найти в конце книги. Может быть, удастся со временем учесть новые результаты и опубликовать их на русском языке... Однако наиболее существенный сдвиг в изучении произведения Анны Комниной, впрочем как и византийской историографии и даже литературы в целом, связан, видимо, с появлением элементов новых научных методов и, прежде всего, с отказом от весьма распространенного ранее утилитарного подхода к произведениям, к Алексиаде в частности, как к простой копилке исторических фактов. В конце концов, любая копилка исчерпаема, если из нее брать постоянно. Но дело не только в этом. Все большее распространение среди исследователей получает убеждение, что историографический памятник, особенно такой значительный как Алексиада, в первую очередь интересен как свидетельство истории человеческого духа и в немалой степени художественного сознания византийцев. 1 .Утверждение это справедливо тем более, что произведений «художественной литературы» от Византии до нас дошло крайне мало, да и самого этого понятия вообще в то время но существовало.

Именно это обстоятельство и побудило меня прибавить к настоящему изданию заметки, посвященные, главным образом, месту Алексиады в истории византийской литературы и ее художественному своеобразию. Впрочем, у этого решения есть и другая мотивировка. Суть ее заключается в том, что в последнее время некоторые исследователи, никакого отношения к литературоведческим проблемам не имеющие, обнаружив «ошибки», «неточности», а то и просто вымысел в Алексиаде, отказались от традиционных объяснении типа «историк забыл, ошибся, спутал» и т.п., и начали искать их причины в самом историческом или, если угодно, художественном методе историографа. (Можно ли делать какое-нибудь различие между тем и другим для эпохи, не знавшей строгого разграничения науки и «литературы», обозначавшей то и другое термином λόγοι и чаще всего именовавшей всех авторов без разбора одним словом συγγραφευς?) Приведем отдельные примеры. В статье, посвященной богомилам в Константинополе, 2 ее автор задается вопросом, почему Анна рассказывает о расправе Алексея над еретиком Василием в самом конце своего сочинения, в контексте событий 1116-1117 годов, в то время как на самом деле эти события должны были иметь место, во всяком случае, до 1104 г. 3 Предположить простую забывчивость невозможно: Анне, свидетельнице расправы, было в то время уже около 30 лет, и сместить события более чем на десять лет она не могла! 4 Автор статьи закономерно предполагает, что дело заключается в «структурных потребностях» (structural requirements), иными словами, в художественных задачах, стоявших перед писательницей.

Совершенно аналогичное наблюдение через несколько лет сделал Р. Лилие уже в применении к событиям Первого крестового похода. Многие неточности и хронологические сдвиги в этом разделе сочинения писательницы ученые замечали и раньше и объясняли, как водится, или lapsus memoriae автора, или недостаточностью ее источников, или, наконец, ее семейной, политической [690] и всякой иной ангажированностью, заставлявшей е сознательно или бессознательно видоизменять факты.

Однако Р. Лилие эти объяснения показались недостаточными. Он предположил, что в ряде случаев для Анны «истина» (что бы мы не понимали под этим словом) и точное изображение реальных событии вообще не имеют большого значения. Частности и подробности отступают в ее сознании на задний план перед главной ее целью: создать драматически напряженное повествование, захватывающий рассказ об истории, поражающий воображение читателей. Вот один из примеров.

В 1096 г., после объявления крестового похода за освобождение гроба Господня, отряды крестоносцев в течение нескольких месяцев морем и сушей по пути в Иерусалим прибывали в Византийскую империю. Напуганный множеством воинственных и жадных западных воинов, Алексей стремился как можно скорей препроводить их в Малую Азию и не дать скопиться к Константинополе. Как свидетельствуют западные источники, события эти заняли полгода, Анна же «укладывает» их в две недели. Причину такого хронологического сдвига Лилие видит не и забывчивости писательницы, которой в 1096 г. было уже тринадцать лет, по византийским понятиям возраст уже немалый, а в ее стремлении максимально драматизировать ситуацию: одно дело, если события растянуты на полгода, другое — если все происходили в короткий срок. 6

Более того, можно предполагать, что некоторые сцены Алексиады вообще являются плодом воображения писательницы. Подозрителен в этом отношении, например, эпизод, имевший, якобы, место в начале 1097 г. Поверив ложным слухам, полчища крестоносцев устремились тогда на штурм византийской столицы. И ее обороне среди других воинов участвует муж Анны Никифор Вриенний (с. 285). Его героическое поведение описывается с нескрываемым восхищением и эпическим размахом. Расположившись на башне городской стены, искуснейший стрелок из лука кесарь Вриенний осыпает врагов стрелами, которые, однако, нс поражают вражеских воинов, а летят мимо, но не потому, что кесарь промахивался, а потому что уважал святость дня (был четверг страстной недели). Почему появилась эта совсем необязательная сцена в Алексиаде? Вряд ли потому просто, что Вриенний был плохим лучником, и Анна хотела оправдать не меткую стрельбу мужа и одновременно сравнить его с гомеровским Тевкром, Аполлоном, Гераклом и обоими Аяксами. Легко предположить, что этот эпизод служит своеобразным противовесом другой, немного ранее описанной в Алексиаде сцене, где латинский священник, вопреки своему сану, сам обливаясь кровью, безжалостно поражает из «варварского лука» — цангры — ромеев (с.281-282). Контраст нечестивого латинского священнослужителя и богобоязненного, щадящего даже врагов в святой день византийского кесаря вероятней всего был рассчитан на драматический эффект.

Подобного рода трактовки вызывали возражения, нередко серьезные. 7 В принципе строгими методами ни ту, ни другую позицию обосновать невозможно, однако большое число уже накопленных примеров, кажется, свидетельствуют о том, что чисто исторические задачи в Алексиаде действительно часто отступали перед целями художественными. Более чем вероятно, что это утверждение можно распространить и на ряд других византийских исторических произведении. 8

Таким образом, изучение художественной природы Алексиады важно не только само по себе и интересно не только литературоведу, но и историку, для которого Алексиада не более как источник исторических сведении: одно дело извлекать их из документальной хроники, другое — из литературного памятника. [691]

Все изложенное и заставляет нас прибавить к старому предисловию рассуждения о художественной природе Алексиады и о ее месте в истории развития византийской историографии.

Отнюдь не все, прочитавшие Алексиаду в новое время, сочли ее выдающимся художественным произведенном. Не кто иной, как Фридрих Шиллер, например, писал о «плохом стиле и дурном вкусе Анны» 9; и даже некоторые византинисты весьма скромно оценивали в прошлом литературные таланты византийской принцессы. 10 Не станем разбираться в разнообразии высказанных мнении, постараемся определить место этого произведения в истории византийской литературы или по крайней мере ее историографического жанра.

Одно из первых, что может броситься в глаза читателю, уже успевшему познакомиться с другими памятниками византийской словесности — единство Алексиады, как произведения литературного. Как это ни покажется странным, многие византийские писатели были начисто лишены чувства гармонии. Они чаще кого бы то ни было выражали на словах свою приверженность к античным идеалам красоты, соразмерности и пропорциональности человеческого тела, архитектурных ансамблей и т. п. и в то же время на деле, особенно в риторических и прочих словесных упражнениях, совершенно игнорировали идеи, прокламированные ими самими. Византийцы могли писать речи, зачтение которых требовало многих часов (слушатели, конечно, не могли воспринять их как единое целое, особенно если их приходилось выслушивать стоя на ногах). В этих лишенных всякой пропорциональности и соразмерности речах отдельные разделы совершенно «не состыковывались» одни с другим, по сути дела принадлежали иногда к разным жанрам и различались языком, стилем и даже идеями.

Все сказанное относится также и к произведениям историческим. Византийские хроники, например, постоянно компилировались из сочинений, совершенно различных по композиции и языку, и это нисколько не смущало их редакторов, объединявших эти тексты в рамках одного произведения. Да и многие так называемые «истории» были составлены из вполне разнородных частей. Так, труды непосредственных предшественников Анны — Михаила Пселла и Михаила Атталиата — начинались с вполне «реальной» и в своем роде замечательной истории, а заканчивались довольно ординарными панегириками. 11 Словом, в этом отношении византийцев, естественно, с точки зрения современного вкуса, вполне можно было бы обвинить в отсутствии эстетического чутья.

На этом фоне Алексиада выглядит весьма неординарно. Единство этого произведения осуществляется, главным образом, на трех уровнях. Во-первых, это уровень языковой. Вся Алексиада написана на своего рода антикварном, искусственном древнегреческом языке «высокого стиля», на котором изъяснялись очень ученые и, видимо, консервативные по своему языковому сознанию авторы. Правда, согласно наблюдению одной греческой исследовательницы, за формально правильными фразами писательницы иногда скрывались обороты и фразеологизмы характерные для обыденного языка, однако это уже происходило помимо воли автора, который, если ему случалось употребить какое-нибудь народное слово, считал своим долгом извиниться перед читателем. 12

Во-вторых, в Алексиаде на всем протяжении произведения сохраняется единый и устойчивый образ автора (Михаил Пселл, например, умел изменять его многократно!). 13 Анна предстает перед читателем в виде «дамы печального [692] образа», на долю которой достались одно лишь неутешное горе и скорбь об ушедших любимых ею людях. Об этом, собственно, уже писалось выше (см. выше с. 40). Не станем обсуждать сейчас, насколько этот образ соответствовал действительности. Есть основание полагать, что Анна не всегда являлась окружающим смиренной, скорбящей и обиженной затворницей. Чего стоит хотя бы картина, нарисованная Никитой Хониатом, когда взбешенная принцесса последними словами поносит своего супруга — неудавшегося и, видимо, струсившего заговорщика. Вряд ли Никита целиком выдумал эту сцену. 14 Однако в самой Алексиаде Анна нигде никогда не выходит из созданного ею образа.

В-третьих, это единство главного образа произведения, не встречавшееся ни у одного из византийских историков — непосредственных предшественников Анны. византийских исторических произведениях, развившихся из хроник в X веке, 15 исторический материал только постепенно начал концентрироваться вокруг главного действующего лица — как правило императора. Однако Алексиада — первое большое историческое сочинение с одним единственным основным действующим лицом.

В-четвертых — и это сейчас для наших целей самое главное — Алексиада построена по единому композиционному принципу Попробуем попять, что этот принцип из себя представляет. Название труда Анны несомненно содержит в себе сознательный намек на Илиаду Гомера. И он действительно весьма напоминает гомеровскую поэму отнюдь не только по названию. Ученые уже давно отмечали наличие в Алексиаде многочисленных аллюзий и цитат из Илиады. 16 Необычного в этом нет ничего. У Никиты Хониата, например, гомеровские цитаты встречаются еще чаще, чем у Анны. Гомер был альфой и омегой школьного образования в Византии, его стихи запоминали с детства, , по выражению одного современного исследователя, «мир Илиады и Одиссеи был для византийцев тем мерилом, по которому они соизмеряли настоящее». 17

Конечно, у византийцев были и другие «мерила», но гомеровские поэмы играли для них исключительную роль. Однако имитация (так очень неточно мы передаем известное понятие mimesis) играет в Алексиаде особую роль и влияет на самое существо литературного метода Анны. Отец писательницы, главный герой ее исторического сочинения, Алексей Комнин, в той или иной мере выполняет функции гомеровского Ахилла. Безусловно, сходство обоих персонажей вовсе не полное. Напротив, многие черты героя Алексиады приписаны автором не Алексею, а другим действующим лицам. Например, знаменитым всеустрашающим криком Ахилла кричит не византийский император, а его злейший враг Роберт Гвискар, и уже непосредственно, открыто с Ахиллом сопоставляется тоже не отец Анны, а ее муж — Никифор Вриенний (с. 75), сам же Алексей сравнивается несколько раз не с Ахиллом, а с Гераклом и некоторыми другими мифологическими героями. В то время обоих персонажей объединяет нечто большее или, во всяком случае, более значительное для структуры произведений — их композиционная роль. Подобно Ахиллу, классическому эпическому герою, Алексей — не только главный персонаж, но и фигура, объединяющая все эпизоды сочинения. Как бы далеко действие ни отходило от основного сюжета, все равно рано или поздно оно возвращается к Алексею.

Центральная, «объединяющая» роль главного героя не осталась незамеченной учеными, и можно даже встретить утверждения, что Алексиаду вообще скорее следует отнести к жанру византийской светской биографии, нежели историографии. Вряд ли эти выводы справедливы. Биографии в византийской словесности (будь то некоторые жития святых в агиографии, или в светской литературе панегирические речи — энкомии в честь императоров и [693] вельмож) обладают строго определенной фиксированной схемой: они начинаются с описания происхождения героя, его предков, родителей, места рождения, продолжаются перечислением его деяний и заканчиваются сообщением о смерти и прославлением (так называемый elogium). Ничего подобного в Алексиаде нет. Напротив, после обычного вступления (prooimion) сразу следует описание героических деяний Алексея: борьба с Руселем, война против Никифора Вриенния и поход против Василаки. Историю Алексея до его восшествия на престол Анна кончает словами: «Таковы были успехи (πλεονεκτηματα) и подвиги (κατορϑωματα) Алексея перед тем, как он вступил на престол (с.74). Таким образом, задача писательницы, по ее собственным словам, описывать не биографию, а подвиги своего отца. Знаменательно, что Анна, в целом весьма подробно пересказывая в этом разделе «Историю» Никифора, отделывается краткой ссылкой на сочинение мужа тогда, когда упоминает о происхождении Алексея: те, кто желает узнать, откуда был родом Алексей, пусть читают сочинение Никифора (с. 90). Рассказ о происхождении не соответствует избранному историческом жанру!

Да и весь остальной текст Алексиады, в композиционной своей основе, не что иное, как описание героических деяний ее героя. Его враги и оппоненты непрерывно меняются, в то время как сам Алексей неизменно остается в композиционном центре повествования. И не случайно, заключая произведение, перед самым рассказом о смерти отца Анна пишет: «Это (казнь богомила Василия — Я. Л.) было последним делом и подвигом из всех великих трудов и достижений императора (υστστον εργον και αϑλον των μακρων εκεινων πονων και κατορϑωματων — с. 425). Анна еще раз подчеркивает: ее Алексиада череда подвигов и деяний ее отца (εργα, αϑλα, πονοι, κατορϑωματα). Эпический характер такого рода композиции кажется очевидным.

Интересно, что хотя Анна постоянно отмечает активный и деятельный характер Алексея, его роль в Алексиаде скорее пассивна. Помещенный в центр повествования, Алексей почти непрерывно оказывается в «оборонительной позиции», в положении императора, непрерывно защищающегося от всевозможных «напастей», одолевающих его извне и изнутри, будь то полчища врагов, массы еретиков, лжеучителя или, наконец, болезни, источающие его тело. Любопытно, что большинство новых эпизодов Алексиады начинается со стандартного введения типа «Не успел император отряхнуть пыль битвы, как новая беда уже грозила ему с другой стороны...» (см. с 329, 398 и др.). Вряд ли случайно Анна, уже заключая Алексиаду, пишет, что ей была предписана двойная задача: описать и вместе с том оплакать все то, что пришлось претерпеть самодержцу (ξυμπεσοντα τω αυτοκρατορι, с. 426). В этих словах — очень правильная самооценка писателя: вечно скорбящий автор изображает деяния страдающего от бед императора.

Такой «эпический» способ композиции в определенном смысле представляет собой новое явление в византийской историографии. Проблема композиции византийских исторических сочинений — а шире, способов построения исторических текстов — до сих пор почти по привлекала внимания ученых, а между тем это «проблема из проблем» для филологов и историков, ведь именно в способе построения текста главным образом отражаются и мировоззрение автора, и литературные особенности произведения. Этот метод должен в первую очередь учитываться и при любой попытке извлечения из источника исторических фактов.

Византийская историографическая традиция знает несколько способов формирования текста. Самый примитивный из них — простое рядоположение несвязных между собой сообщений, характерное для хронистики. В чистом виде такой способ исторического повествования встречается [694] сравнительно редко. На деле строгая хронологизация повествования все время соревнуется с естественным стремлением каждою автора строить логически связный рассказ (тенденцией к «нарративизации», если пользоваться термином входящей в моду «теории текста»). 18 Позже, уже в X веке, появляется новая тенденция концентрировать события вокруг фигуры исторического персонажа, при этом используются разные средства компоновки текста, впрочем, большей частью сторонние историческому повествованию. Эти средства иногда имеют литературные источники: откровенно заимствуется, например, схема похвального слова — энкомия (в «Жизнеописании царя Василия», например). И других случаях композиционным каркасом начинает служить расхожая религиозно-идеологическая схема: например, идея греха и воздаяния. 19 Наиболее искусный из византийских литераторов, Михаил Пселл, вообще пользуется весьма изощренным методом: путем словесных и тематических ассоциаций и «зацеплений» как бы имитирует хронологическое движение рассказа, неизменно вращающеюся вокруг главного персонажа. 20

Способ, использованный Анной, оказался совсем другой: как и предшественники, она и значительной мере заимствует его извне, однако обращается к совсем другому источнику — эпосу. Это происходит более чем естественно, поскольку Анна вообще сознательно ориентируется на эпическую традицию.

Ощущение «эпичности» Алексиады, помимо ее композиции и многочисленных цитат из Гомера, поддерживается и другими особенностями этого сочинения. Об этом уже немало писалось, кое-какие замечания по этому поводу читатель может найти и в настоящем издании. Прибавим лишь одну, но, как нам кажется, существенную деталь. Не может не удивить, что писательница, хотя и обрушивает на головы врагов империи, к примеру латинян, громы и молнии, тем не менее изображает их непобедимыми и могучими воинами и применяет к ним весь набор риторических и литературных средств, используемых при описании Алексея и других «положительных» персонажей, совсем в стиле Илиады Гомера, где ахейцы и троянцы одинаково сильны и прекрасны. Пот как сопоставляются между собой, например, злейшие враги — Алексей и Роберт Гвискар: «Оба мужа обладали даром предвидения, были предусмотрительны, искушены во всех военных хитростях, закалены во всевозможных штурмах, засадах и открытых сражениях, энергичны и храбры в рукопашных схватках; по уму и мужеству они были самыми подходящими друг для друга противниками из всех живущих на земле полководцев» (с. 157) Даже некоторые из «внутренних врагов» и мятежников почти не уступают в уме и мужестве Алексею.

Более того, в Алексиаде создается некая условно-возвышенная ситуация, далекая от реальности бытия, переносящая читателя в мир, населенный скорее героями неимоверной силы и отваги и неописуемыми красавицами, нежели земными мужчинами и женщинами. Такой возвышенно-эпический мир создавался, видимо, тоже не без влияния Илиады. Ведь даже первые читатели знаменитой древней поэмы могли найти сколько-нибудь реальные описания не в основных сценах, а только в многочисленных распространенных сравнениях, включенных в текст. 21

Если бы византийские читатели Анны буквально воспринимали все описания, какая-то их часть могла показаться им даже комичными. Приняв эти описания на веру, можно было бы заключить, например, что маленькая Анна играла в детские игры с «самим изображением Эрота» (ее юный жених Константин, с. 117), обедала во дворце с «Афиной в человеческом облике» (ее мать Ирина, с. 121) и делила ложе с человеком, «подобным Ахиллу, как его изобразил Гомер» (муж Анны, Никифор Вриенний). Однако византийские читатели вряд ли склонны были смеяться, читая Алексиаду. Во-первых, они [695] привыкли и не к таким преувеличениям в риторике и литературе, в придворных панегириках, например. Во-вторых — и это, наверное, главное — они наверняка ощущали себя «перенесенными» в иной мир со своими измерениями, сотворенный Анной скорее по эпическим, нежели жизненным меркам. (Последнее вовсе не противоречит тому факту, что в Алексиаде содержится множество реальных, жизненных наблюдений; напротив, соседство таких противоположностей придает сочинению Анны особую притягательность!)

Говоря об Алексиаде, скорее всего надо вести речь о традиционном для античной и средневековой культуры мимесисе, подражании, а подчас и творческом соревновании с древними образцами. Илиада для Анны — не объект простого копирования, а арсенал приемов для воссоздания образов и композиции ее произведения. Вряд ли придет кому-нибудь в голову порицать Вергилия за подражание Гомеру. По чем Анна хуже великого римлянина?

Было бы, однако, совершенно неправильно пытаться объяснить художественную структуру Алексиады подражанием (пускай творческим) Илиаде. Произведение Анны, конечно — сочинение не эпического, а исторического жанра и прочно принадлежит историографической традиции не только классической античности, но и византийского средневековья. 22

На первый взгляд кажется весьма удивительным и совсем необычным для византийцев то обстоятельство, что наибольшее количество цитат, обнаруживаемых в Алексиаде, заимствованы не из Гомера и даже не у Отцов церкви, а у Михаила Пселла — почти современника Анны, которого писательница в детстве, возможно, могла и видеть при императорском дворе. 23 Это тем более удивительно, что пселловская Хронография, из которой в основном и делались эти заимствования, сохранилась только в одной рукописи и скорее всего не очень то была известна византийским читателям. Надо полагать, что Хронография привлекала писательницу не только изяществом стиля, ее фразы не менее, чем цитаты из Гомера и Священною Писания были, видимо, постоянно на устах Анны. Можно даже попытаться предположить, почему именно Хронография оказалась любимым произведением писательницы.

Нет сомнении в том, что Анна уже в достаточно раннем возрасте (а в Византии взрослели очень рано!) отличалась определенным «вольнодумством» и позволяла себе тайно от родителей, ее не одобрявших, читать произведения языческих, древних авторов. Бесценное свидетельство об этом сохранилось в Надгробном слове Анне, сочиненном Георгием Торником. 24 Ярчайшим памятником либеральной, светской литературы XI века была, конечно, пселловская Хронография.

Внимательный читатель не может не обнаружить при всех огромных различиях между двумя произведениями определенного влияния, помимо словесного, которое Xронография Пселла оказала на Алексиаду Анны Комниной. Сходство между обоими сочинениями проявляется прежде всего в уровне авторского вмешательства в текст, о котором уже говорилось выше. Византийская историография постепенно переходила от безличной фиксации исторических событий к одухотворенному авторским присутствием личному рассказу об истории: кроме Пселла, из историков XI века я упомянул уже здесь Михаила Атталиата. 25 Анна, несомненно, примыкает именно к этой тенденции.

Второй весьма ощутимой тенденцией развития византийской историографии была возрастающая роль в повествовании исторических персонажей, постепенно превращавшихся из безликих статистов ранних хроник в литературные образы «с кровью и плотью». Своей кульминации этот процесс достиг [696] в творчестве Михаила Пселла — непревзойденного в Византии мастера психологическою портрета. 26 (Последнее утверждение, несомненно, вызовет протест многих историков и литературоведов, считающих психологическое изображение персонажей прерогативой литературы нового времени. Разубедиться в этом мнении нетрудно, стоит только внимательно прочесть Хронографию Пселла.) Несомненно, Анна тоже продолжает эту традицию, и некоторые из созданных ею образов исторических персонажей кажутся весьма жизненными. В каком-то отношении справедливы даже слова исследователя, бесхитростно восхищавшегося мастерством византийской принцессы и писавшего, что Анна «обладает способностью воссоздавать характеры и вдыхать новую жизнь в бескровные тени прошлого». 27 Тем не менее проблема «характеров» в Алексиаде не столь проста. Появление противоречивых и «диалектических» образов, о которых писалось выше, 28 нельзя себе представить без воздействия Пселла или, во всяком случае, художественной тенденции, им представляемой. Однако в принципе «условный эпический мир» Алексиады вряд ли мог быть населен непостоянными, изменчивыми, неадекватными самим себе героями, как те, что обитают в пселловской Хронографии.

Главный герой произведения, Алексей, представлен большей частью фигурой недвижной и неизменной и уже с первых страниц является в Алексиаде в полном блеске всех своих добродетелей, дабы в дальнейшем вновь и вновь демонстрировать свои несравненные качества. Сказанное, конечно, не означает, что доблести Алексея все сразу перечислены, но читатель уже с самого начала как бы предуготовляется Анной воспринимать образ ее отца как средоточие всех возможных достоинств. О самих этих достоинствах и каноническом характере изображения уже говорилось. Но, пожалуй, нигде особенности изображения персонажей Алексиады не выступают с такой отчетливостью, как при описании внешности. Развернутых описаний мужских и женских портретов в произведении несколько, каждый из них поражает своей детальностью и выразительностью, однако, если просмотреть их один за другим, то окажется очевидным, что состоят они в основном из одних и тех же деталей, да и построены в целом по одному и тому же принцип. Взор читателя, вслед за авторским, как бы скользит сверху вниз и видит в своем объекте те свойства и качества, которыми тот должен обладать, согласно эстетическим представлениям эпохи и автора. Нормированность внешних характеристик достигает такого уровня, что позволила одному английскому исследователю даже набросать некий сборный женский портрет — некую идеальную парадигму внешности византийской аристократки, главным образом, на основании описаний Анны. Приводим этот «парадигматический» портрет:

«...Лицо должно быть преимущественно овальной формы, глаза — выразительны и свидетельствовать о величин и достоинстве, они должны быть светло-голубыми по цвету и посажены достаточно далеко один от другого. Брови должны быть изогнуты, нос — если только он упомянут — почти орлиным, кожа белой и чистой, на щеках должен играть румянец; волосы предпочтительно белокурые или золотистые. Симметрия членов тела и фигуры весьма существенны для византийских представлений о красоте. Рест должен быть средним или выше среднего, осанка — прямой». 29

Нетрудно выяснить генетику портретов этого типа: это известный способ византийской (и не только византийской) риторики, так называемый eikonismos. Неоднократно упоминавшийся нами Михаил Пселл пользовался этой техникой не меньше Анны. 30 Однако у мастера психологической характеристики канонический портрет находился в противоречии с изощренным описанием внутреннего мира героя, у Анны то и другое до известного предела находится в соответствии. [697]

Постараюсь пояснить свою мысль. Идеальная внешность византийской аристократки в данном случае не представляет большого интереса сама по себе (характер изображения внешности и византийские представления о ней еще ждут специальных исследований). Я упомянул о ней главным образом потому, что в обрисовке портрета традиционность художественного метода Анны проступает значительно ощутимей. Слов нет, в отдельных сценах персонажи Алексиады могут быть изображены по-человечески трогательными и даже наделены реалистическими деталями. В целом, однако, образы Алексиады состоят из канонических деталей и точно также, как можно искусственно скомпоновать идеальный внешний портрет византийской аристократки, нетрудно построить идеальный образ императора, полководца, государственного мужа и т. п.

Стараясь определить место Алексиады в истории византийской историографии, я обратил внимание на пристрастие писательницы к двум шедеврам мировой литературы, разделенных между собой двумя тысячелетиями: Илиаде Гомера и Хронографии Пселла. Ни то, ни другое не случайно. Позиция Хронографии в истории византийской литературы неоднозначна: высшее достижение светских тенденции Х — ХI веков, сочинение это появилось как бы раньше своего времени, ибо по своему художественному методу и менталитету автора в ряде отношений ближе к литературе нового времени, нежели средневековья. (Такой феномен известен в истории литературы: вспомним, например, почти современника Пселла — Абеляра!) Ее появление, несомненно, было обусловлено «либеральными тенденциями» XI века. Анна, с детства восхищавшаяся «светской», т. е. античной литературой, большая почитательница Пселла, конечно, не могла избежать влияния его таланта, и Алексиада в определенном отношении продолжает художественные традиции Хронографии. Однако Анна и дочь своего времени — ХII века, века не только просвещения, но и репрессий (я хочу напомнить читателям название известной статьи Роберта Браунинга: Просвещение и репрессии в XII веке). 31 Интеллектуальная атмосфера этого века была совсем другой, и писательница уже не могла быть простой продолжательницей «либеральных тенденций». Поэтому Алексиада — не только продолжение «пселловской линии», но одновременно и ее отрицание, своего рода «классицистическая реакция» на эту линию. И в этом отношении, думается, Анне и сослужила большую службу гомеровская Илиада, повлиявшая и на технику композиции, и на характер изображения героев и ставшая в определенной степени мерой и стандартом в изображении исторической реальности.


Комментарии

1. Новым тенденциям в изучении византийской историографии посвящены две мои статьи с почти аналогичными названиями, но разным содержанием: Ja. Ljuharskij, Neue Tendenzen in der Erforschung der byzantinischen Historiography, 69, 2 (1987) 560-66; idem, New Trends in the Study of Byzantine Historiography, DOP 47 (1993) 131-138.

2. D. Gress-Wright, Botfomilism in Constantinople, Buzantion 47 (1977), p. 165.

3. A. Rigo, Il processo del Bogomilo Basilio (1099 ca): una ricosideratione, Orientalia Christiana Periodica 58 (1992) 185-211.

4. Впрочем, точную дату Анна могла и забыть. Во всяком случае в тексте рукописи, где эта дата должна была стоять — лакуна.

5. См. например, наблюдения Ρ. Томаса: R. D. Thomas, Anna Comnena’s Account of the First Crusade. History and Politics in the Reigns of Alexios I and Manuel Comnenus, Byzantine and Modern Greek Studies, 15 (1991) 269-312.

6. R. J. Lilie, Der erste Kreuzzug in der Darstellung Anna Komnenas, Poi kila Byzantina 6 (1987) 49-188.

7. D. Reisch, De minimis non curat Anna? Bemerkungen zu Ralph-Iohannes Lilie, Der erste Kreuzzug in der Darstellung Anna Komnenas, JÖB 39 (1989) 133 ff.

8. В применении к Михаилу Пселлу я писал об этом в книге Я. Любарский, Михаил Пселл: личность и творчество (Ленинград, 1978), с. 243 сл.; то же самое наблюдает Α. П. Каждан в Истории Иоанна Кантакузина (A. Kazhdan, L’Histoire dу Cantacuzуne en tant qu’ocuvre litteraire, Byzantion 50 (1980) 279-335). В самое последнее время чешская исследовательница Ружена Досталова опубликовала статью, в которой практически занимается той же проблемой, хотя относит эти «искажения реальности» за счет риторики: R. Dostalova, Der Einfluss der Rhetorik auf die Objektivitaet der historischen Information in den Werken byzantinischer Historiker, Bsl 56, 2 (1995) 291-305.

9. См. D. Reinsch, Edition und Rezeption byzantinischer Historiker durch deutschen Humanisten, Graeca recentiora in Germania. Wolfenbutteler Forschungen, 59 (1994) SS. 61-62.

10. См. S. Antoniades. Н περιγραϕὴ στὴν «Аλεξιάδα». Пῶσ ἡ Ἄννα Κομνηνὴ βλέπει χαὶ ζωγραϕίζει πρόσωπα χαὶ χαραχτῆρεσ, Ελληνικά 5 (1932), 255-56.

11. Имеются и виду панегирик Никифору Вотаниату у Атталиата и Константину и Михаилу Дукам у Пселла.

12. Ševčenkо, Levels of Style in Byzantine Prose, JOB 31 1 (1981): W. J. Aerts. Anna’s Mirror, Attic(istic) or Antiquarian? A Philological Commentary on the First Chapters of Anna Comnena’s Introduction to the Alexiad, XV-e Congrès international d’études byzantines, Rapports et со rapports II Langue, littérature, philologie (Athènes, 1976), 3 ff. Наблюдения за «народным подтекстом» некоторых фраз Анны см. в статье S. Antoniades, Νεοελληνικὰ στοιχεῖα στὰ επτὰ πρῶτα βιβλία τησ «Αλεξιάδοσ». Еἰσ μνημην Σπυρίδωνοσ Λάμπρου (Athena, 1935).

13. См. Я. Любарский, Михаил Пселл, с. 117 сл.

14. Nicetae Choniatae historia, ed. I. Bekker (Bonn, 1835) p. 15.

15. Проблема соотношения так называемых «хроник» и «историй» в византийской литературе имеет уже давнюю историю. Относительно подробно она обсуждается и в моих работах: см., например, Я. Любарский, Проблема эволюции византийской историографии. Литература и искусство в системе культуры (Москва, 1988) 39-44.

16. See G. Buckler, Anna Comnena, A Study, (London, I929) p. 197 ff; R. Katičič, Ἄννα Κομνηνὴ καὶ ὀ Ομνποσ, EEΒΣ 27 (1957); Α. R. Dyck, Iliad and Alexiad: Anna Comnena’s Homerie Reminiscence. Greek Roman and Byzantine Studies 27, 1 (1986). В индексе источников к еще неопубликованному изданию текста Алексиады, подготовленного профессорами Д. Райншем (Берлин) и А. Камбилисом (Гамбург), отмечено 59 цитат из Илиады. Я пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить немецких ученых за предоставление мне еще не опубликованного текста.

17. A. R. Dyck, Iliad and Alexiad, 113. О распространенности гомеровских поэм в Византии см. R. Browning. Homer in Byzantium, Viator 6 (1975).

18. См. Ja. Ljubarskij, Concerning the Literary Technique of Theophanes the Confessor, Bsl 56 (1995), p. 317 ff.

19. Подробно обо всем этом см. в нашей статье, приложенной к изданию перевода хроники Продолжателя Феофана: Продолжатель Феофана, Жизнеописание византийских царей, издание подготовил Я. Любарский, Спб. 1992, с. 235 сл.

20. См. Я. Любарский, Михаил Пселл, с. 185 сл.

21. А. И. Зайцев, Древнегреческий героический эпос и «Илиада» Гомера / Гомер, Илиада (Ленинград, 1990) с. 406 сл.

22. Зависимость Алексиады от традиций античной историографии подробно исследуется в диссертации молодого испанского ученого Е. Роландо, см. E. D. Rolando, Las fuentes classicas de la Alexiada de Anna Comnena, (Sevilla in 1994). Ср. также E. D. Rolando. Anna Comnena у la historiografia del periodo clasico: apromaxion a un debate, Erythea 13 (1992) 29-44: Ф. Конка обратил недавно внимание на употребление Анной художественных приемов древних историков, в частности так называемой рамочной композиции [Ringskomposition] (F. Conca, Aspetti traditionale nella tecnica di Anna Comnena, Acme Annali della Facolta de Lettere e Filisofia dell’ Universita degli Studi di Milano, vol. 23, fac I-II (1980).

23. Шведский ученый С. Линер недавно сравнил тексты Хронографии Пселла и Алексиады и обнаружил большое число заимствований, причем пселловские выражения и целые фразы часто употреблялись Анной в совсем ином контексте, см. St. Liner, Psellus’ Chronographia and the Alexias. Some Textual Parallels, BZ 76, 1 (1983), 1 ff. Согласно Index fontium, подготовленному Д. Райншем и А. Камбилисом, Анна цитировала Хронографию 81 раз! Возможно также, что Анне было известно Похвальное слово матери Михаила Пселла, см. G. Buckler, Anna Comnena, A Study (Oxford, 1929) p. 231, n. 7. Пселл также фигурирует в Алексиаде в качестве учителя Иоанна Итала.

24. См. выше с. 15. Ныне эта речь, как и другие произведения Георгия и Деметрия Торников опубликована полностью, см. J. Darrouzés (ed.) Georges and Dèmètrios Tornikes, Letters et discours (Paris, 1970).

25. Как утверждает P. Скотт, главное, что отличает византийские исторические произведения от их классических образцов, это как раз уровень авторского вмешательства в текст. См. R. Scott. The Classical Tradition in Byzantine Historiography, Byzantine and the Classical Tradition. University of Birmingham. Thirteenth Spring Symposium of Byzantine Studies 1979 (1981), 62. См. об этой проблеме Ja. Ljubarskij, «Writers Intrusion» in Early Byzantine Literature. XVШth International Congress of Byzantine Studies. Major Papers (Moskva, 1991), 433 ff.

26. См. Я. Любарский, Михаил Пселл, с. 204 сл. О возрастании роли исторического персонажа в допселловский период см. Ja. Ljubarskij, The Man in Byzantine Historiography from Malalas to Psellos, DOP 46 (1992).

27. J. Chrysoslomide, A Byzantine Historian: Anna Comnena, in D. D. Morgan (ed.) Medieval Historical Writing in the Christian and Islamic Words (London, 1982).

28. См. выше с. 43-44.

29. L. Garland, « The Eye of the Beholder»: Bvzantine Imperial Woman and their Public Image from Zoe Porphyrogenila to Euphrosyne Kamalerissa Doukaina (1028-1203), Byzantion 64, 2 (1994), p. 297.

30. Я. Любарский, Михаил Пселл, с. 230 сл.

31. R. Browning, Enlightment and Repression in Byzantium in the Eleventh and Twelfth Centuries, Past and Present, 1975, 69. Английский ученый отмечает либерализм и терпимость XI века в Византии в сравнении с идеологическим ригоризмом следующего двенадцатого столетия. В то время как в XI в. Византия не знала процессов над еретиками, начиная с 1182 г (суд над Иоанном Италом), обвинения в ереси и язычестве становятся регулярным явлением.

Текст воспроизведен по изданию: Анна Комнина. Алексиада. СПб. Алетейя. 1996

© текст - Любарский Я. Н. 1996
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Андреев-Попович И. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Алетейя. 1996