Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

АННА КОМНЕНА

АЛЕКСИАДА

12. — Свидание императора Алексея Комнена с Боэмундом Тарентским 1096 г.

(Около 1140 г.).

О ДЕЯНИЯХ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСЕЯ КОМНЕНА,

дочери его Анны Порфирородной,

или

АЛЕКСИАДА.

Пролог.

1. Время, как стремительный и беспрерывный поток, опрокидывает и уносит за собою все совершающееся на земле: оно погружает в пучину забвения и ничтожное, и великое, достопамятное; как в трагедии, оно выводить наружу сокровенное и известное покрывает мраком. Но слово истории, как твердейший оплот, [153] останавливает этот поток времени, преграждает, путь его стремительному падению и, сохраняя в памяти совершенные деяния, хранит их и спасает от забвения. Размышляя о всем этом, я, АННА, дочь императоров, Алексея и Ирины, вознамерилась описать в этих книгах деяния своего отца, которые, конечно, не заслуживают быть унесенными потоком времени в море забвения, и притом как те, которые он совершил по вступлении на престол, так и все то, что было им сделано до того времени, при других императорах. Я была порфирородною (т.е. родилась по вступлении на престол отца) и получила такое воспитание, что не только научилась грамоте, но и могла отлично владеть самым образованным греческим языком; не пренебрегала также и риторическими упражнениями; читала произведения Аристотеля и разговоры Платона, и вообще укрепила свой ум четырьмя главными науками. Не из хвастовства, но для объяснения дела, я говорю столь открыто и всем, чем я обязана таланту и изучению наук, что ниспослано мне свыше и что я приобрела, пользуясь благоприятными обстоятельствами.

2. Я хочу писать, впрочем, не с тою целию, чтобы представить образчик своей учености, но чтобы не лишить потомства сведений о столь важной эпохе; самые великие события, если они не были записаны, покрывались молчанием и мраком. Мой отец был, как то видно из самых его деяний, человек умевший повелевать и выслушивать повинующихся, насколько то следовало. Но, принимаясь за описание его деяний, я опасаюсь заслужить упрек и укоризну: быть может, кто-нибудь подумает, что в своих рассказах об отце я намерена служить своему домашнему делу, и примет мою историю за панегирик, если я буду изумляться величию его подвигов. Если же мне придется о чем-нибудь отозваться дурно, без желания оскорбить отца, а потому, что того потребует дело, то боюсь опять, что злые языки укажут мне например Хама, сына Ноя, и сделают меня, как сказал Гомер, без вины виноватою. Но тот, кто принял на себя обязанности историка, не должен поселять ни ненависти, ни дружбы, хвалить врагов, где того потребует дело, и по необходимости упрекать самых близких людей, если их ошибки вызывают на то. А потому следует друзей обвинять и врагов хвалить, не колеблясь. Впрочем, я приглашаю успокоиться и тех, которые будут мною оскорблены, и тех, кому придется мне угодить, потому что я намерена ссылаться на показания самих очевидцев, которыми я пользовалась: все живущие ныне, и отцы, и деды, видели описанное мною своими глазами.

В двух последних главах Пролога Анна объясняет еще одну причину, побудившую ее взяться за биографию отца, а именно, то, что ее муж, Никифор Бриеннский, предпринял уже описать деяния Алексея Комнена, и начал с императора Диогена, когда первому было еще 14 лет от роду, но довел свой труд до Ннкифора Ботаниата, и умер, не успев перейти к главному предмету; таким образом, Анна решилась исполнить волю покойного мужа. Объяснив это обстоятельство, Анна предается лирическому описанию достоинств своего отца и того горя, которым она исполнилась, вследствие его смерти. [154]

В первых девяти книгах своей «Алексиады» Анна Комнена описывает молодость своего отца, его службу при своих предшественниках, начиная с императора Диогена (1068 г.), когда Алексею было уже 14 лет; потом, вступление его на престол и наконец первый период правления, от 1081 до 1096 г., когда появились первые крестоносцы. Эта часть сочинения Анны наполнена целым рядом войн Алексея, который открылся борьбою с итальянскими норманнами, принявшими сторону самозванца Михаила, выдававшего себя за императора Михаила VII, свергнутого предшественником Алексея, Никифором Ботаниатом. Война с норманнами в Италии перемежалась борьбою с турками сельджуками в Малой Азии, и к 1095 г. положение Империи было столь стеснительно, что Алексей думал даже воспользоваться движением крестоносце в, чтобы поддержать свою власть. Вследствие того, Анна Комнена, в десятой книге, обращается к истории крестовых походов и излагает их, хотя с своей исключительной византийской точки зрения, редко сохраняя беспристрастие, о котором было говорено ею в Прологе, но с такими подробностями, которые могли броситься в глаза только иноземному наблюдателю.

Книга десятая.

Начало этой книги посвящено опять внутренней истории Византии в эпоху, непосредственно предшествующую крестовым походам, следовательно в последние годы XI столетия. Между прочим, Анна Комнена описывает борьбу своего отца с новым самозванцем, Лжедиогеном, вовлекшую его в войну с половцами, к которым бежал Лжедиоген; по окончании войны с половцами, император ушел в Вифинию для отражения турок; едва он успел возвратиться оттуда в Византию, чтобы отдохнуть от последних трудов, как пришел слух о каком-то движении на Западе: это и были приготовления к крестовым походам, заставившие и Анну Комнену обратить все свое внимание на такое новое явление в истории Византии.

Когда император Алексей отдыхал от своих великих трудов (т.е. борьбы с самозванцем, с половцами и турками), до него дошла молва, переходившая из уст в уста, о том, что идет бесчисленное войско франков (twn Keltwn). Это известие не было приятно Алексею, который с справедливою боязнью смотрел на этот подозрительный народ. Приобретя достаточную опытность в борьбе с Робертом (т.е. Гвискаром), он знал крайнюю запальчивость франков, легкость, с которою они решаются на что-нибудь и снова изменяют свои намерения, и их чрезвычайную вкрадчивость; подобные и другие качества, как дар природы, этот народ несет с собою безотлучно, в какую бы страну он ни являлся; а потому Алексей основательно страшился оскорблений с его стороны для своего государства. Предусмотрительность императора и его страх оправдывались и общественною молвою, всегда заключающею в себе долю истины; сверх того, что он сам знал по опыту, о франках говорили повсюду, что они умеют сплетать козни, а если и заключать договор, то нарушать его под самыми ничтожными предлогами. По всем этим причинам, император не только не [155] дремал в виду подобных обстоятельств, но повелел тщательно вооружить войско и обучать его, чтобы иметь в готовности армию на всякий случай. Впоследствии дело показало, что весь этот страх был не лишен основания. Действительно, в то время подвинулся весь Запад, то есть, все варварские народы, живущие от Адриатического моря до Геркулесовых Столпов; целая Европа, неожиданно воспрянув с своего седалища, обрушилась на Азию. Вот повод или причина такого движения народов. Некто, родом франк, по имени Петр, а по прозвищу Кукупетр (KoukoupetroV — Петр-Кукушка, назван так по капюшону, который он носил на голове), предприняв еще в прежнее время пилигримство для поклонения св. Гробу, испытал на пути тяжкие оскорбления со стороны турок и сарацин, и едва мог возвратиться в отечество. Вспоминая об обидах, нанесенных неверными, которые воспрепятствовали ему исполнить долг религии, он решился снова предпринять неудавшееся дело, но с большими средствами и усилиями. Наученный опытом своих бедствий, он не решился отправиться в путь один, как прежде, но возымел благоразумную мысль собрать около себя толпу. Он начал проповедовать по всем латинским странам, что его послал Бог ко всем князьям франков; что по воле господней все должны, оставив родину, спешить на поклонение св. Гробу; и что потому необходимо исторгнуть священный город Иерусалим из рук неверных агарян. Его проповедь имела такой успех, какого никто не мог ожидать. Франки были потрясены его голосом; все горели одним желанием и отвсюду стекались с оружием, лошадьми и другими военными припасами. Какая удивительная готовность и какой жар! Общественные дороги покрылись собиравшимся со всех концов народом. Сверх полков и отрядов франкских, шла безоружная чернь, превышая своим числом песок и звезды, с женами и детьми. Они носили на плечах красные кресты; это было знамение и вместе военное отличие. Войска сходились и сливались вместе, как воды рек стекаются в один бассейн. Приходившие к нам следовали обыкновенно чрез Дакию. Им, так сказать, указывала путь саранча, которой они равнялись по числу и которая им предшествовала на большом расстоянии. Но в этой саранче было удивительно то, что она щадила жатву и истребляла виноградники. Гадатели объясняли это так, что франки будут вредны одним сарацинам, преданным пьянству и поклонению Бахусу и Венере; но они пощадят христиан, воздержанию которых служить символом хлеб.

После того Анна Комнена подробно рассказывает поход Петра, его поражение, прибытие Готфрида Бульонского; ссору латин с греками в Византии; говорит о том, как Готфрид наконец дал присягу императору Алексею, и как император, видя приближение новых отрядов, а между прочим и отряда итальянских норманнов под предводительством своего личного врага Боэмунда Тарентского, решился принудить всех крестоносцев дать ему подобную же присягу. [156]

Император (видя многочисленность крестоносцев) начал заботиться о том, чтобы и прочие герцоги и графы дали ему присягу подобную той, которая была незадолго перед тем дана ему Готфридом (Бульонским). В надежде на это, он призывать их к себе поодиночке; и, беседуя с ними, употреблял различные средства; одни оказались сговорчивыми, но другие упорствовали и все его старания были напрасны: князья поджидали Боэмунда и весьма рассчитывали на него. Но они скрывали такую причину своей медлительности и не высказывали ее. Между тем, латины придумывали различные новые требования и предъявляли их императору в надежде выиграть время, пока будут идти споры. Но император, которого трудно было обмануть, понял и разгадал все: различными мерами действуя на каждого поодиночке, он успел наконец склонить в свою пользу всех франкских князей, чему много содействовал пример Готфрида. Для Готфрида было важно то, чтобы их упорство не обратилось в осуждение его собственного поступка, и потому хотя он уже отплыл вперед до Пеликана, но возвратился назад, чтобы присутствовать при присяге латинских князей. Когда все собрались для этой церемонии во дворец и дали присягу, какой-то латинский граф, вероятно благородного происхождения, взойдя на императорский трон, сел на него. К нему подошел Балдуин, граф (Фландрский), и, взяв за руку оскорбителя царского трона, с бранью сказал: «Как ты смеешь, поступив на службу и дав присягу императору, и следовательно признав его своим господином, сесть теперь с ним рядом? Разве ты не знаешь, что римские императоры не имеют обычая разделять трона с людьми, которые служат им и считают себя их подданными? Если и не это, то вообще следует держаться правил той страны, в которой живешь». Выслушав это, он не ответил ничего Балдуину; но, взглянув сердито на императора, проворчал на своем языке, что в переводе на наш язык значит: «Вот мужик-то (cwrithV): сидит себе один, в то время, когда такие знаменитые герцоги стоять пред ним!» Движение губ его не скрылось от императора; подозвав к себе переводчика и услышав сказанное тем графом, он ничего не заметил ему; но когда, по окончании присяги, графы начали уходить и прощаться с императором, Алексей подозвал к себе того дерзкого и бесстыдного латина и спросил его, кто он, откуда и где родился. На это латин отвечал: «Я родом истый франк (FraggoV) происхождения благородного, и знаю только одно: в моем отечестве, на распутье, стоит церковь, построенная еще в древности; кто желает отыскать себе противника для поединка, идет туда, молится и ждет, пока явится кто-нибудь, чтобы померяться с ним. Я долго стоял на этом распутье, и не нашлось никого, кто осмелился бы принять мой вызов». Выслушав это, император отвечал: «Тогда ты, отыскивая неприятеля, не нашел никого, но теперь тебе предстоит боевое время, и ты будешь иметь в волю противников. Но если ты хочешь меня послушать, то не становись ни в задних, ни в передних рядах войска, которые действуют копьем; я знаю по опыту военные приемы [157] турок. И то, и другое место опасно; ты же укройся в середине, где, окруженный своими, будешь спасен от неприятельских ударовъ» (Впоследствии Анна Комнена замечает с удовольствием, что этот дерзкий латин был убит при Дорилее; на этом основании полагают, что это был Роберт, граф Парижский). Алексей дал такой полезный совет не только ему одному, который того не стоил, но и другим рассказывал, что их ожидает в походе, и особенно убеждал не преследовать турок в случае победы, ибо они весьма искусны в устроении засад. Но довольно о Готфриде, Рауле (один из его спутников) и их сподвижниках.

Между тем, Боэмунд (Тарентский) вместе с прочими графами пристал к Аиру (греческому городу); сознавая, что он не может равняться с прочими князьями франкскими своим происхождением и не имеет довольно денег, чтобы содержать большую армию, он для восполнения таких недостатков решился сблизиться с императором и прибыл в Константинополь вперед, сопровождаемый только десятью франками; прочих же графов оставил позади себя. Император, зная хорошо нравы этого человека и его ум, скрытный и преисполненный козней, также желал переговорить с ним отдельно от прочих, прежде, нежели прибудут другие графы, чтобы выведать в разговоре его тайные намерения и затаенные помыслы; вместе с тем он хотел требовать от Боэмунда переправы его войск до прибытия прочих, опасаясь, что, по известной своей злобе, он может в соединении с другими причинить вред императору. При появлении Боэмунда, Алексей ласково принял его и расспрашивал о совершенном им пути и о том, где он оставил своих сподвижников. Получив от него на все желаемый ответ, император старался дружескою речью уничтожить воспоминание о делах под Диррахиумом и Лариссою, о их войнах и прежней вражде. При этом, тот коварный хитрец говорил: «Признаюсь, тогда я был твоим врагом и действовал неприязненно; но теперь я являюсь к вам как верный друг вашего величества, и, что всего важнее, таким и останусь на будущее время». Император продолжал его испытывать на разных предметах и, переговорив о многом, выразил свое удовольствие. Условившись достаточно о присяге, император сказал ему наконец: «Впрочем не желаю тебя удерживать дальнейшею беседою: ты с дороги устал; потому иди и позаботься об отдыхе; вам будет еще время поговорить». Отправившись в часть города св. Космы, где ему приготовили пристанище, он нашел стол богато убранный и уставленный всякого рода яствами. После того к Боэмунду явились повара и кондиторы, по приказанию императора, и представили ему огромное количество сырого мяса и птицы домашней и лесной, говоря при этом: «Мы изготовили все, что ты видишь на столе, сообразно своему искусству и обычаю своей страны; но если ты привык есть иначе, то тебе не понравятся наши приправы; потому вот тебе сырая пища, и пусть ее изготовят по твоему вкусу, кому ты прикажешь». Так распорядился император, [158] отличавшийся необыкновенным уменьем обращаться с людьми. Постигая замыслы людей по одному выражению их лица и по телодвижению, он тотчас понял всю хитрость и подозрительность характера Боэмунда, и предвидел, что если ему будет предложена пища людьми императора, бывшего его врага, то он из опасения яда не дотронется до нее. Император не обманулся в своей догадке: Боэмунд не только не попробовал, но и не коснулся пищи концом пальца, скрыл подозрение под предлогом любезности и роздал все приготовленное тем, которые его окружали. Поистине, он оказал небольшую услугу своим, угостив их пищею, по его мнению, отравленною. Впрочем, он не долго скрывал свое коварство, как человек самоуверенный и презирающей всех; когда он наелся мяса, изготовленного его поварами по отечественному обычаю, то на следующий день спросил у своих: каково их здоровье после вчерашнего угощения? Они отвечали, что чувствуют себя превосходно и совершенно здоровы. «А я, говорил он, сознаваясь в своем коварстве, припомнил прежние войны с императором, когда я обратил его в бегство, и потому не хотел есть, изготовленного по его же приказанию, опасаясь найти в пище яд». Сказать это было неблагоразумно; он показал тем большое пренебрежение к своим, и мог быть из мести выдан ими или оставлен; при всей своей хитрости. Боэмунд поступил тогда весьма оплошно. Впрочем редко, как я заметила сама из продолжительного опыта, бесчестные люди думают или действуют правильно; мудрые люди справедливо говорили, что кто отступает от добродетели, для того не опасна никакая крайность, ибо он во всяком случае далек от всего честного. Не смотря, однако, на то, император, призвав к себе Боэмунда, потребовал от него такой же присяги, как и от прочих латин. Боэмунд нисколько не колебался и не медлил; но не знаю почему: потому ли, что, считая свое происхождение менее знатным и не имея ни богатств, ни большой дружины, он не видел причины уклоняться от того, на что согласились более важные князья франков; или он, как человек, воспитанный в презрении к религии, и от частых повторений сделавшийся вероломным по природе, считал смешным долго отказываться от присяги. Но император, видя такую готовность с его стороны дать присягу, дал ему новые доказательства своего расположения. А именно, он повелел наполнить одну комнату во дворце богатствами до того, чтобы весь пол был покрыть монетами, ожерельями и редкими пурпуровыми тканями; стены же завесить до потолка драгоценными одеждами, золотом, серебром и всякого рода блестящим металлом; приказано было наносить такое множество вещей, чтобы нельзя было ступить, из боязни затоптать ногами ту или другую драгоценность. Отдав приказ сопровождать Боэмунда, как гостя, при осмотре дворца, император повелел ввести его, между прочим, и в ту комнату, и сделать все это так, чтобы вызвать сначала его изумление; он хотел ослепить его неожиданностью, и не ошибся в расчете. Пораженный нечаянным зрелищем, Боэмунд мог только произнести следующее: «Если бы я был господином всех этих [159] богатств, то уже давно покорил бы своей власти многие города и страны». На это ему отвечал проводник: «Это все твое Боэмунд; император дарит тебе это сегодня от своих щедрот». Боэмунд принял подарок с радостью и много благодарил. Но после, когда он пришел в себя, возвратясь домой, и увидел пред собою носильщиков, доставивших ему дары, этот хитрец почувствовал стыд от своего корыстолюбия и, как бы сожалея о выраженном им изумлении, воскликнули: «Я никогда не думал, что император может так оскорбить меня. Отнесите все это тому, кто вас прислал». Император, зная непостоянство латин, с улыбкою повторил народную поговорку: «Зло обращается на своего виновника», и приказал отнести все снова к Боэмунду, который на этот раз был спокойнее и благосклонно принял от носильщиков дары, которыми он только что пренебрегал. Но это не было с его стороны легкомыслие или непостоянство, а скорее обдуманная хитрость не решаться вдруг ни на что. Я заметила в этом человеке два отличительные качества: хитрость и отвагу, которыми он превышал всех проходивших чрез Константинополь латинских князей настолько же, насколько он уступал им богатством и численностью своих войск...

Между тем, император, наградив франков дарами и осыпав почестями, обратился к ним с речью, так как они торопились отъездом, и воссел на престол. Подозвав Боэмунда и всех графов, он беседовал с ними о многих предметах относительно их похода: о способе войны с турками, о нравах и искусстве этого народа и о их военных приемах; научил, как нужно быть осторожным с их хитростями; как строить против них войско и делать засады; советовал не преследовать их, если они обращаются с умыслом в бегство; все это он изложил им дружески, на основании собственного опыта, приобретенного в частых войнах с турками. Император надеялся, что и подарки, и его советы могут внушить к нему дружбу или уважение этому варварскому и враждебному племени. После того, он отпустил всех и дозволил им отплыть, удержав при себе одного Зангеллу. Император любил его пред всеми, за его благоразумие, откровенность и удивительную чистоту нравов и жизни: никакими дарами нельзя было склонить его к обману или ко лжи. Эти добродетели, которыми Зангелла отличался пред всеми латинами, как солнце пред звездами, делали его любезным Алексею, и он потому удержал его при себе, между тем как прочие прощались и уходили. Когда другие переплыли Пропонтиду и пристали к Доманию, император беседовал с ним и рассуждал о том, чего ожидает он от латин. Даже он дошел до такой откровенности, что, высказав все свое подозрение относительно их, открыл ему совершенно все врата своей души; он просил его помощи и совета против злых умыслов Боэмунда, чтобы от козней и вероломства этого князя не потерпела империя. Зангелла отвечал на это императору так: «Боэмунд от отцов наследовал коварство и вероломство, а потому было бы удивительно, если бы он на этот раз не изменил [160] клятве. Я же с своей стороны, насколько могу, не оставлю тебя и с верностью позабочусь о том, чтобы он исполнил свои обязанности». Сказав это, он удалился и, откланявшись императору, пошел на соединение с прочими войсками франков. Сначала и император имел намерение сам отправиться вместе с франками и идти с ними на варваров; но, опасаясь многочисленности их войск, счел удобнее дойти до Пеликана и оставаться там; а оттуда ему было легче и скорее знать, что происходит у франков и что замышляют турки, как в крепости, так и вне ее, ибо Пеликан находился по соседству с Никеею. Он не считал достойным своей славы, ни даже безопасным, оставаться спокойно дома, не выходить в поле и не воспользоваться таким образом тем или другим случаем, чтобы получить Никею прямо от варваров; он желал овладеть этим городом так, чтобы ему уступили сами варвары, а не франки, не смотря на то, что последние обязались передать императору все, что они покорят. Но эту мысль император, не высказывал никому, и кроме Бутумита никто не знал, чего хочет император и почему он так действует. Этого Бутумита Алексей давно уже знал, как человека самого надежного и самого расположенного к себе, притом весьма деятельного и особенно способного для предприятий подобного рода. Ему было поручено вступить в сношение с варварами, обещав им полную безопасность и неприкосновенность, и в то же время искусно грозить преувеличенными бедствиями, который их будто бы ожидают в случае, если город будет взят франками. Все это как было сначала задумано, так впоследствии и исполнено.

В XI книге автор излагает всю историю первого крестового похода: взятие Никеи, Антиохии, Иерусалима; избрание Готфрида, его правление и смерть: вступление на престол его брата, Балдуина I, и начало войн императора с турками, а потом и с крестоносцами.

В XII, XIII м XIV книгах рассказывается дальнейшая борьба Алексея о латинами в Сирии и Италии, перемежавшаяся войнами с северными народами; наконец, в XV книге изложена последняя война Алексея с турками, которые должны были просить мира, и внутренняя борьба с сектою богумилов, за уничтожением которой вскоре последовала смерть императора Алексея, 1118 года.

Анна Комнена.

AgexiaV. Кн. X.


Порфирородная цесаревна Анна Комнена (Anna h Komnhna PorjerogennhthV Kaisarissa) родилась 1 декабря 1083 г. и умерла в 1148 г. Она была дочь императора Алексея Комнена и Ирины. В своем прологе, Анна говорит сама о полученном ею отличном образовании (см. выше, на стр. 153) и о своей наклонности к исторической литературе, которую она могла получить от своего мужа, Никифора Бриеннского, любимца ее отца. Никифор начал уже писать историю правления Алексея, но не дошел до его времени, и Анна решилась осуществить намерение своего мужа. По смерти отца, Анна, [161] увлеченная честолюбием, хотела возвести Никифора на престол, в ущерб правам своего брата Иоанна, но ее попытка не удалась, и она должна была лишиться всякого значения при дворе и заняться исключительно литературою. Плодом ее литературных трудов и была «Алексиада», панегирик отцу, в XV книгах. Как дочь и как женщина, оскорбленная в своем честолюбии преемником отца, Иоанном, она постаралась преувеличить значение времени Алексея, и по той же причине в истории первого крестового похода изобразила и его, и двор самыми блестящими красками, в противоположность с латинскими варварами, о которых она постоянно отзывается с презрением. Но тем не менее, как лицо постороннее, в отношении описываемого предмета, она обнаружила большую наблюдательность и занесла в свой труд многие черты, дополняющие собою известия латинских писателей. Сверх того, ее «Алексиада» замечательна по своему классическому изложению и превосходному языку. Издания: полное с латинским переводом сделал Possinus. Par. 1651; такое же помещено в Corpus hist. Byzant. Bonn. 1839, т. XXXVI (только первые девять книг). — Переводы: франц. Cousin. Par. 1655; и нем. в Schiller's histor. Memoir. Bd. 1 u. 2. — Исследования: Wilken, Rerum ab Alexsio I etc. gestarum libri IV. Heidelb. 1811; Wilmens, Anna Comnena verglichen mit Guillelm. Apul. — в Pertz' Archiv. X, стр. 93 и след.

(пер. М. М. Стасюлевича)
Текст воспроизведен по изданию: История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Том III. СПб. 1887

© текст - Стасюлевич М. М. 1887
© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© OCR - Рогожин А. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001