СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПЕТР АБЕЛЯР

ДИАЛОГ МЕЖДУ ФИЛОСОФОМ, ИУДЕЕМ И ХРИСТИАНИНОМ

DIALOGUS INTER PHILOSOPHUM, JUDAEUM ET CHRISTIANUM

V

(два отрывка из трактата)

I отрывок ²

Мне снилось ночью, что три мужа, пришедшие различными путями, предстали предо мною, и я их тотчас же спросил, как бывает во сне, кто они такие и почему пришли ко мне. Они ответили: «Мы люди, следующие различным вероисповеданиям. И все мы равно утверждаем, что являемся почитателями единого бога, однако служим ему различно по вере и по образу жизни. Ибо один из нас язычник, принадлежащий к тем, которых называют философами, довольствуется естественным законом. Другие же двое имеют писания, и один из них зовется иудеем, а другой – христианином. Мы долго спорили, сравнивая поочередно различные направления веры, и, наконец, решили прибегнуть к твоему суду». Сильно удивляясь этому, я спросил, кто навел их на эту мысль, кто свел их вместе и, более всего, почему они избрали в этом споре судьей меня?

Философ, отвечая, сказал: Это начинание – дело моих рук, потому что самым главным для философа является исследовать истину при помощи разума и следовать во всем не мнению людей, а доводам разума. Итак, преданный всем сердцем нашим учениям и исполненный как их разумными доводами, так и их авторитетом, я, [96] наконец, обратился к этике, которая является целью всех наук и ради которой, как я решил, должно быть испробовано все. Изучив, насколько я смог, все, что касается как высшего блага, так и величайшего зла, и то, что делает человека или блаженным или несчастным, я обратился тотчас же к тщательному исследованию различных направлений веры, разделяющих ныне мир, и решил примкнуть к тому, которое окажется более соответствующим разуму после рассмотрения и взаимного обсуждения всех их. Итак, я обратился к учению иудеев, а также и христиан, и к лицам, которые у тех и у других рассуждают о вере и законах или об основаниях, указанных разумом.

Я постиг, что иудеи глупцы, а христиане, так сказать, с твоего дозволения, поскольку ты называешь себя христианином, безумцы. Я беседовал долго и с теми и с другими и, так как спор наш не пришел к концу, мы решили представить на твой суд доводы каждой из сторон. Мы знаем, что от тебя не остались сокрытыми ни сила философских доводов, ни твердыни того и другого закона. Ибо христианское исповедание опирается на свой собственный закон, который оно называет Новым заветом, однако так, что не дерзает отвергать и Ветхий и уделяет величайшее внимание чтению того и другого. Нам надлежало избрать некоего судью для того, чтобы наш спор пришел к концу. И мы не могли отыскать никого, кто не принадлежал бы к одному из этих направлений.

И затем, как бы возливая масло лести и умащивая им главу мою, он тотчас же прибавил: «Итак, поскольку идет молва, что ты выделяешься остротою ума и знанием любого из писаний, постольку ясно, что ты тем более окажешься вполне авторитетным в твоем положительном или отрицательном суждении и сможешь опровергнуть возражения каждого из нас. О том же, каковой является острота твоего ума и насколько изобилует сокровищница твоей памяти философскими и божественными изречениями, помимо обычных занятий с твоими учениками, в чем, как известно, ты превзошел – и в области философии, и в области богословия – всех магистров, а также твоих учителей и самих творцов вновь обретенных знаний, достаточно свидетельствует та удивительная книга „Теология” ³, которую зависть не может [97] ни перенести спокойно, ни уничтожить и которую она своим преследованием только еще более прославила».

Тогда я говорю: Я не стремлюсь к такому почету, который вы мне оказываете, а именно к тому, чтобы, пренебрегши всеми мудрецами, вы выбрали меня, глупца, своим судьей. И я похож на вас, привык к пустым спорам этого мира и легко выслушиваю то, чем привык заниматься. Однако ты, философ, ты, который не исповедуешь никакого закона и уступаешь только доводам разума, ты не сочтешь за большое достижение, если окажешься победителем в этом споре. Ведь у тебя для битвы имеются два меча, остальные же вооружены против тебя только одним. Ты можешь действовать против них, опираясь как на писание, так и на доводы разума, они же против тебя, поскольку ты не следуешь закону, от закона выставить ничего не могут и тем менее также могут выступить против тебя, опираясь на доводы разума, чем более ты привык к этому и чем более богатым философским вооружением ты владеешь.

Однако, так как вы пришли к такому решению по уговору и по обоюдному согласию и так как я вижу, что каждый из вас в отдельности уверен в своих силах, то наша скромность никоим образом не считает возможным препятствовать вашей попытке, в особенности потому, что я, без сомнения, извлеку из нее некое поучение и для себя. Конечно, ни одно учение, как упомянул кто-то из наших [христиан], не является до такой степени ложным, чтобы не заключать в себе какой-нибудь истины, и нет ни одного столь пустого спора, который не имел бы в себе какого-либо поучительного доказательства. Поэтому и тот величайший из мудрецов ⁴, желая привлечь внимание читателя, говорит в самом начале своих притч: «Послушает мудрый и умножит познания, и разумный найдет мудрые советы». И апостол Иаков говорит: «Всякий человек да будет скор на слышание, медлен же на слова». Они согласились, радуясь моему согласию.

Философ говорит: Мне, который довольствуется естественным законом, являющимся первым, надлежит первому вопрошать других. Я сам собрал вас для того, чтобы спросить о прибавленных позже писаниях. Я говорю о первом законе не только по времени, но и по [98] природе. Конечно, все более простое является, естественно, более ранним, чем более сложное. Естественный же закон состоит в нравственном познании, которое мы называем этикой, и заключается только в одних этических доказательствах. Ваши же законы прибавили к ним некие предписания внешних определений, которые нам кажутся совершенно излишними и о которых в своем месте нам также надо будет потолковать.

Оба остальные согласились предоставить философу в этом поединке первое место.

Тогда он говорит: Итак, прежде всего я спрашиваю вас одновременно о том, что, как я вижу, относится в равной степени к вам обоим, опирающимся более всего на написанное, а именно, – привели ли вас к этим направлениям в вере некие доводы разума или же вы следуете здесь только мнению людей и любви к людям вашего рода? Конечно, первое, если это так, следует больше всего одобрить, второе же совершенно отвергнуть. Я думаю, всякий сознательный и разумный человек должен будет признать, что это последнее мое положение является истиной. Ведь у отдельных людей любовь к себе подобным и к тем, с кем они воспитываются, врождена до такой степени, что они не принимают никаких суждений против их веры; и обращая привычку в природу, они упорно придерживаются в зрелом возрасте того, что они восприняли в детстве как благочестивое, и прежде чем они в состоянии воспринять обращенные к ним слова, они утверждают, что верят в это, подобно тому, как упоминает и поэт:

Запах того, чем наполнен фиал был впервые,
Долго в себе он хранит ⁵.

Именно таких людей, безусловно, порицал один из философов, говоря: «Неужели, если они восприняли что-нибудь во время обучения в детстве, то это должно почитаться за святое святых? Ведь положения, приспособленные для юных ушей, часто устраняются позднейшими философскими занятиями». Разве не так? И удивительно, что в то время, как с веками и сменой времен возрастают человеческие знания обо всех сотворенных вещах, в вере же, заблуждения в [99] которой грозят величайшими опасностями, нет никакого движения вперед. Но юноши и старцы как невежественные, так и образованные, утверждают, что они мыслят о вере совершенно одинаково, и тот считается крепчайшим в вере, кто совершенно не отступает от общего с большинством мнения. А это, разумеется, происходит обязательно, потому что расспрашивать у своих о том, во что должно верить, не позволено никому, как и не позволено безнаказанно сомневаться в том, что утверждается всеми. Ибо людям становится стыдно, если их опрашивают о том, о чем они не в состоянии дать ответа.

Всякий, конечно, из тех, кто не доверяет собственным силам, нападает неохотно, и добровольно бросается в битву только тот, кто надеется на славу победы. Первые же (то есть, опирающиеся на закон) впадают в столь великое безумие, что, как они сами признают, не стыдятся заявлять о своей вере в то, чего понять не могут, как будто бы вера заключается скорее в произнесении слов, нежели в духовном понимании, и более присуща устам, чем сердцу. И эти люди особенно похваляются, когда им кажется, что они верят в столь великое, чего они не в состоянии ни высказать устами, ни постигнуть разумом. И до такой степени дерзкими и высокомерными делает их исключительность их собственного убеждения, что всех тех, кого они находят отличающимися от них по вере, они провозглашают чуждыми милосердия божьего и, осудив всех прочих, считают блаженными только себя.

Итак, долго обдумывая подобную слепоту и высокомерие такого рода людей, я обратился к божественному милосердию, смиренно и беспрестанно умоляя его, чтобы оно удостоило извлечь меня из столь великой пучины ошибок и, спасши от ужасной Харибды, направило бы меня после таких великих бурь к спасительной гавани. Поэтому также и ныне вы видите, что я с нетерпением жажду как ученик ваших ответных доказательств.

Иудей: Ты обратился с вопросом одновременно к двум, но оба одновременно отвечать не могут, дабы множественностью речей не затемнить понимания. Если будет позволено, я отвечу первым, потому что мы первые пришли к вере в бога и восприняли первое учение о законе. Этот же брат, который называет себя христианином, если [100] заметит, что у меня не хватает сил или что я не могу дать удовлетворения, добавит к моему несовершенному слову то, что в нем будет недоставать, и действуя с помощью двух заветов, как бы с помощью двух рогов, он сможет, будучи ими вооружен, сильнее сопротивляться противнику и сражаться с ним.

Философ: Я согласен.

II отрывок ⁶

Христианин: После обращения в нашу веру многих философов ни тебе, ни потомкам нельзя сомневаться в ней, и, по-видимому, нет нужды в столь горячем споре, так как в мирских науках вы во всем доверяете авторитету этих философов; но все же пример их не побуждает вас к вере, хотя вы и говорите [вместе] с пророком: «Мы не лучше, чем отцы наши».

Философ: Мы не настолько полагаемся на их авторитет, чтобы не обсуждать при помощи разума их высказывания, прежде нежели согласиться с ними. Иначе мы перестали бы философствовать, а именно, если бы, отбросив исследование разумных доводов, мы более всего пользовались авторитетными высказываниями, которые являются простейшими, совершенно не касающимися сути дела и заключающимися больше в утверждениях, нежели в истине, мы могли бы поверить, что и сами наши предки не были склонены к исповеданию вашей веры при помощи доводов разума, а что они были побеждены силой, с чем согласуются и ваши предания. Ведь прежде чем были обращены к вере вашей, как вы говорите, посредством чудес императоры и знать, ваша чистота завоевала из числа мудрецов лишь немногих или совсем никого, хотя тогда народы легко могли быть вырваны из совершенно явных заблуждений идолопоклонства и приведены хотя бы к какому-нибудь культу единого бога.

Поэтому ваш Павел в своем послании к афинянам предусмотрительно говорит в начале так: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно склонны к предрассудкам» и т. д. Ведь уже тогда исчезло знание естественного закона и божественного культа, и множество заблуждающихся совершенно уничтожило и подавило малое число мудрецов. Говоря по совести и подтверждая немалую пользу [101] христианской проповеди, мы не сомневаемся в том, что именно благодаря ей всего более тогда было уничтожено идолопоклонство.

Христианин: Прибавь к этому и то, что, как это ясно, и естественный закон, и совершенство нравственного учения, которым, как вы говорите, вы только одни и пользуетесь и которые, как вы верите, является достаточным для опасения, были пробуждены, или, вернее, даны тем, кем, как истинной мудростью, то есть премудростью бога, были наставлены все те, коих должно назвать истинными философами.

Философ: О, если бы ты мог доказать, как ты говоришь, то, что вы являетесь логиками, вооруженными разумными словесными доводами от самой, как вы говорите, высшей мудрости, которую по-гречески вы называете логосом, а по-латински словом божьим! И не дерзайте предлагать мне, несчастному, известное спасительное прибежище Григория, говорящего: «Та вера не имеет цены, коей человеческий разум предоставляет доказательства». Ибо ведь те у вас, которые не в состоянии обосновать воздвигаемую ими веру, для оправдания своего невежества тотчас же прибегают к этому изречению Григория.

А оно, соответственно их мнению, не означает ли того, что мы должны быть удовлетворены любыми высказываниями о вере, равно как здравыми, так и глупыми? Ведь если разум не допускается к обсуждению веры для того, чтобы она не утратила своего значения, а также к обсуждению того, во что надлежит верить, и если тотчас же должно соглашаться с тем, что провозглашается, то сколько бы заблуждений ни насаждала проповедь, ничего нельзя сделать, потому что нельзя ничего опровергнуть при помощи разума там, где не дозволено применять разум.

Утверждает идолопоклонник о камне или бревне или каком-либо творении: это – истинный бог, творец неба и земли. И какую бы явную глупость он ни высказал, кто в состоянии опровергнуть его, если разуму совсем не дозволено рассуждать о вере. Ведь уличающему его, – и скорее всего христианину, – он тотчас же противопоставит то, что сказано выше: «та вера не имеет цены...» и т. д. И тотчас же христианин смутится в самой своей защите и должен будет сказать, что [102] вовсе не должно слушать доводов разума там, где он сам совершенно не разрешает их применять и совершенно не дозволяет себе открыто нападать на кого-либо в вопросах веры при помощи разума.

Христианин: Как говорит величайший из мудрецов, такими и оказываются в большинстве случаев доводы разума, то есть высказанными разумно и соответствующим образом, хотя на самом деле они вовсе не таковы.

Философ: Что же оказать о тех, «то считается авторитетами? Разве у них не встречается множества заблуждений? Ведь не существовало бы столько различных направлений веры, если бы все пользовались одними и теми же авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуждает при помощи собственного разума, отдельные лица избирают авторитеты, за которыми следуют. Иначе мнения всех писаний должны были бы восприниматься одинаково, если бы только разум, который естественным образом выше их, не был бы в состоянии судить о них. Ибо и сами писавшие заслужили авторитет, то есть то, что заставляет им немедленно верить, только благодаря разуму, которым, по-видимому, полны их высказывания.

По их собственному суждению, разум настолько предпочитается авторитету, что, как упоминает ваш Антоний, поскольку потребность человеческого разума явилась изобретателем письменности, последняя менее всего нужна тому, у кого эта потребность совсем не развита. В любом философском обсуждении авторитет ставится на последнее место или совсем не принимается во внимание, так что вообще стыдятся приводить доказательства, проистекающие от чьего-либо суждения о вещи, т. е. от авторитета. Те, которые полагаются на свои собственные силы, презирают прибежище чужой помощи. Поэтому правильно философы признали, что подобные доказательства, когда к ним принужден прибегать скорее оратор, нежели философ, являются совершенно внешними, устраненными от существа вещи, лишенными всякой силы, поскольку они заключаются скорее в мнении, нежели в истине, и не требуют никаких ухищрений ума для того, чтобы отыскать собственные доказательства, и что тот, кто приводит их, пользуется не своими словами, а чужими. [103]

Поэтому и ваш Боэций ⁷, объединяя в своих «Топиках» изречения как Фемистия ⁸, так и Цицерона, говорит: «В суждении о вещи те доказательства, которые представляют как бы свидетельства, иной раз лишены искусства и не связаны совершенно с существом и, по-видимому, относятся не к сущности вещи, а к высказыванию». Опять он же говорит об этом, следуя Цицерону: «Для них остается то положение, которое они называют взятым извне. Оно опирается на суждение и авторитет и является лишь вероятным, не заключая ничего необходимого».

И немного ниже: «Это положение называется взятым извне, потому что оно берется не из тех заключений, которые являются сказуемыми или подлежащими, но приходит согласно суждению, созданному извне. Потому также, – говорит он, – оно называется лишенным искусства и простейшим, что оратор создает доказательства не сам для себя, но пользуется заранее подготовленными установленными свидетельствами».

Относительно же твоего замечания, что иногда также происходит ошибка в различении и познавании, то это, конечно, ясно и правильно. Но это происходит с теми людьми, которым недостает опыта философии, опыта разума и различения доказательств. Таковыми являют себя иудеи, которые стремятся взамен доказательств к знамениям и которые ищут себе спасения в высказываниях других, как будто бы легче высказывать суждения, опираясь на авторитет или сочинения отсутствующего, чем на разум или суждение присутствующего; как будто бы к рассудку первого может быть лучше найден доступ, чем к рассудку второго.

Пока же, насколько мы в состоянии, мы ищем бога, заботясь о пашем спасении; во всяком случае, его благодать приходит к нам на помощь там, где наших стараний недостаточно, и он помогает алчущим достигать, он, который внушает им, что им желать. И тот, который часто влечет даже нежелающих, не отталкивает алчущих и простирает свою десницу старающемуся, коего он не может изобличить в небрежении. В силу этого, сама, как вы говорите, истина, т. е. Христос, делает вас уверенными в спасении, добавляет, предпослав [104] соответствующий пример: «Просите и дастся вам, ищите и отыщете, стучитесь и откроется вам. Ибо всякий просящий получает, ищущий находит и стучащемуся отворяют».

Я помню, что, толкуя вышеуказанные слова в своем трактате «О милосердии», Августин говорит: «Просите, молясь, ищите, рассуждая, стучитесь, действуя». Поэтому предпочитая искусство рассуждения другим наукам и восхваляя его, так как только оно одно само знает и творит «знающих», он говорит во второй книге «О порядке»: «Наука наук, которую называют диалектикой. Она учит учить, она учит учиться. В этом сам разум показывает себя, что он такое, чего он хочет, что знает только он один. Она не только хочет, но и может творить знающих». Он же [Августин], показывая, насколько она является необходимою священному писанию, говорит во второй книге «О христианском учении»: «Остается то, что относится не к чувственному восприятию, но к разуму, где числа управляют наукою рассуждения».

Но наука рассуждения имеет больше всего значения для всякого рода вопросов, которые должны быть исследованы в священном писании. Однако при этом должно избегать страсти к опорам и некоего детского стремления обмануть противника. Существует ведь многое, что называется софизмами, ложными заключениями доказательств, более всего похожими на истинные, так что они обманывают не только тугодумов, но даже разумных, недостаточно внимательных людей. Этот род софистических заключений, насколько я могу судить, осуждается писанием в том месте, где говорится: «Иной ухищряется в речах, а бывает ненавистен».

Христианин: Ни один разумный среди нас не запрещает исследовать и обсуждать нашу веру при помощи разумных доказательств, и никто разумным образом не успокаивается на сомнительном, если; только не будет предпослано на основе разума то, на чем должно успокоиться. Ведь когда он придает веру сомнительной вещи, конечно, она сама делается тем, что вы называете доказательством. Во всякой, конечно, науке как относительно написанного, так и относительно суждения и в любом столкновении рассуждений противоречие возникает [105] само по себе, и возникшая в опоре истина разумного доказательства сильнее, чем приведенный авторитет. Ведь для отвержения веры не важно, что есть истинного в вещи, но важно то, что может появиться в результате мнения. На основании же слов самого авторитета очень часто возникают вопросы, и приходится скорее судить о них, а не опираться на авторитет. После же разумного доказательства, даже если оно и не будет таковым и явится только мнимым, не останется никаких вопросов, потому что не останется никакого сомнения.

С тобой же тем меньше должно действовать на основании авторитета, чем больше ты опираешься на разум и чем меньше ты признаешь авторитет писания. Каждый, конечно, может быть опровергнут только на основании того, что он допускает, и быть побежден только на основании того, что он признает. И спорить нам друг с другом должно иначе, чем с тобой. Мы знаем, что утверждения Григория или прочих наших ученых, а также то, что утверждал сам Христос или Моисей, к тебе еще не относятся настолько, чтобы сами их высказывания привели тебя к вере. Среди нас, которые приемлют это, данные высказывания имеют силу; в некоторых же случаях веру должно защищать и утверждать больше всего при помощи разумных доводов, и я хорошо помню об этом в противоположность тем, которые отрицают возможность исследования веры при помощи разумных доказательств. Об этом вторая книга «Христианской теологии» ⁹ рассуждает полнее и полностью побеждает противников как на основании доказательств от разума, так и на основании авторитета писателей.

Теперь же вернемся к нашему вопросу...

Комментарии

1. Напечатано в «Patrologiae cursus completus», Series secunda, t. 178, col. 1611-1682.

2. Ibid, col. 1611-1615.

3. Абеляр имеет в виду либо свой трактат «Введение в теологию», либо трактат «О божественном единстве и троичности».

4. Имеется в виду царь Соломон (см. комментарий 165 к «Истории моих бедствий»),

5. Гораций. Письма, кн. 1, 2, ст. 69-70.

6. См. «Patrologiae cursus completus» . Series secunda, t. 178, col. 1638-1641.

7. Боэций (около 475-524) – один из последних представителей античной римской образованности. Его обширные выписки из сочинений Аристотеля служили до XII в. в Западной Европе главным источником для изучения трудов этого древнегреческого философа.

8. Фемистий (2-я половина IV в. н. э.) – греческий ритор и философ. От него до нас дошли 34 речи (большая часть их – панегирики в честь различных императоров), а также комментарии к сочинениям Аристотеля.

9. Абеляр имеет в виду свой трактат «Христианская теология».