-

РАШИД АД-ДИН

СБОРНИК ЛЕТОПИСЕЙ

ДЖАМИ АТ-ТАВАРИХ

КРИТИКА.

Collection orientale. — Manucrits inedits de la Bibliotheqne royale, traduits et publies par odre du Roi. — Histoire des Mongols de la Perse, ecrite en persan par Raschid-eldin, publiee, traduite en francais et accompagnee de notes et d’un memoire sur la vie et les ouvrages de l’auteur par M. Quatremere. Tome premier. Paris. Imprimerie royale. 1836 (CLXXV. и 450 стр. в большой лист).

Парижская Королевская Библиотека, если не первая в Европе, то одна из первокласных, заключает в себе между прочим большое число драгоценных рукописей почти на всех языках Востока. В XVII веке она доставила Ербло (Herbelot) большую часть материалов для его Bibliotheqne orientale; в прошедшем, Дегинь при помощи ее составил свою Histoire des Huns, des Turcs etc. В настоящем она служила и служит важнейшим источником, откуда почерпали и почерпают свою ученость Лангле, Сен-Мартен, Шези, Абель-Ремюза, Де-Саси, все живые ориентальные знаменитости Франции, и многие из отличнейших ориенталистов Германии; но не смотря на труды всех этих ученых, не смотря на издание Notices et extraits des manuscrits de la Bibliotlieque du Roi, половину которых занимает описание и изложение содержания Восточных рукописей этой библиотеки, в ней хранится еще много произведений Востока, которые ни когда не были изданы ни в переводе, ни в подлиннике, и которые можно справедливо назвать нетронутыми жилами этого богатого рудника. Видя какую пользу для науки могло бы принести издание замечательнейших из этих рукописей, Наполеон дал в 1813 году приказание напечатать некоторые из них на счет сумм тогдашней Императорской типографии. Обстоятельства не позволили этому исполниться. В 1824 году определением Карла X положено было возобновить это предприятие, и к приведению его в исполнение приняты были довольно [206] деятельные меры; но тут явились опять разные препятствия, и девять лет еще прошло в бездействии, пока в 1833 году не взялись за него снова, и на этот раз успешно. Барт, бывший тогда хранителем печати и министром юстиции, представил Королю новый проэкт издания рукописей под названием Collection orientale, по которому это предприятие назначалось не только на пользу науки, но вместе с тем должно было служить и великолепным памятником искусства, способным затмить все, что в продолжение двух сот лет вышло из-под станков Королевской типографии, славной числом и роскошью своих произведений. Проэкт Барта был утвержден Луи Филиппом; для выбора текстов, достойных места в этом собрании, и издателей, которые бы могли достойным образом представить их ученому миру, составили коммиссию из де-Саси, Катрмера, Ежена Бюрнуфа и Фориеля под председательством директора Королевской типографии Лебрена, и коммисия эта назначила к изданию на первый раз следующие пять творений:

1) Историю Монголов Рашид-ед-Дина.

2) Собрание Арабских пословиц Мейдани.

3) Бъагаван-Пурану (Историю воплощения Вишну).

4) Шах-Намэ «книгу Царей» Фирдоуси.

5) Уложение Царя Вахтанга V.

Издание двух первых принял на себя Катрмер; третьего — Ежень Бюрнуф; четвертое поручили обработать Молю (Mohl), пятое — Броссе, который тогда жил еще в Париже.

Первый том Collection orientale вышел в свет в 1837, второй в 1839 году. Более покуда не являлось; но и вышедших двух очень довольно, чтобы составить себе понятие об этом издании, чтобы видеть, с каким блистательным успехом Французское правительство исполнило свои предположения, и как велико и драгоценно приношение, деланное им науке и искусству. [207] Роскошью бумаги, чистотою печати, и собенно изящным вкусом в рисунке и отделке виньеток и бордюров Collection orientale решительно превосходит все, что только выходило доселе лучшего в этом роде, за исключением разве некоторых Наполеоновских изданий, назначавшихся не для обыкновенной публики, а для украшения Королевских кабинетов. Можно смело сказать, что Запад никогда еще не воздвигал такого великолепного памятника не только Востоку, но и классической древности. Это такой подарок ориенталистам, подобного которому они, может быть, никогда не дождутся, и который, как справедливо надеялся Барт, Франция может с гордостью показать ученым и художникам образованного мира. Блестящей наружности Collection orientale соответствует вполне и внутреннее его достоинство. Противного впрочем нельзя и предположить, зная, какими людьми и какие избраны были в делатели на этом поле. Вследствие всего этого мы считаем обязанностию познакомить наших читателей с явлением столь замечательным. Настоящую статью мы посвящаем разбору первого тома, потом отдадим отчет о втором, а об остальных, сколько их выдет, будем говорить по мере появления их в свет.

Первым творением, па которое, как мы видели, обратилось внимание коммисии, была «История Монголов» Рашид-ед-Дина, и действительно, историческая литтература Мусульманского Востока представляет не много произведений, которые заслуживали бы в равной мере с этим, чести фигурировать в подобном издании. Замечательный как лицо историческое, как меценат своего времени, как царедворец, умевший приобресть расположение трех государей сряду, как государственный человек, осьмнадцать лет управлявший с честью и славою одною из обширнейших монархий, Рашид-ед-Дин заслуживает не меншего внимания как отличный ученый и писатель. Не смотря на множество [208] забот и хлопот, которыми обременяло его постоянно управление монархиею Гулагидов, и с которыми неразлучно было связано занимаемое им место везиря, он посреди занятий делами государственными, посреди беспрестанных разъездов с своими кочевыми повелителями, умел находить еще довольно времени, чтобы заниматься медициною, богословием, метафизикою, историею, географиею и сельским хозяйством, приобрести огромные сведения по всем этим частям, и по всем написать значительное число уважаемых сочинений. Из них преимущественно одно приобрело ему неотъемлемые права на благодарность и уважение потомства. Это историческая энциклопедия, известная под заглавием Джелин-Эт-Теварих «Сборника летописей». Обстоятельства, давшие существование этому труду, и правила, которыми руководствовался автор при его составлении, любопытны сами по себе, и сверх того способны дать читателям, об историографии на Востоке понятия выгоднейшие и более верные тех, которые они, может быть, привыкли иметь об этом предмете, потому мы позволяем себе изложить здесь в некоторой подробности как те, так и другие.

В конце XIII и начале XIV века, в Персии царствовал Газан-Хан, шестой по порядку и первый по достоинству в числе властителей ее из Монгольской династии Гулагидов. Государь, который с большого силою ума и характера соединял сведения обширные и благородную любовь к своей нации; который в продолжение слишком кратковременного царствования своего успел произвести по всем отраслям государственного управления множество благодетельных преобразований, уничтожил тьму злоупотреблений, и заменил их новыми, более полезными установлениями, желал также дать своему народу историю, которая была бы достойна его подвигов. Все, что до его времени писано было о Монголах, не удовлетворяло желаний и [209] разборчивого вкуса этого монарха. Ибн-Эль-Эсир, первый из Мусульманских писателей, набросавший в своей Камиль-Эт-Теварих «Полной летописи», некоторые черты ужасной картины Монгольских завоеваний, начал свой рассказ только с войны Чинкгиса против Хорезмского Султана Мохаммеда, и по благоразумной осторожности умолчал вовсе о древней истории Монголов, и подвигах Чинкгиса, предшествовавших этой войне. Ибн-Ферат последовал его примеру, а Мохаммед Нисави, хотя и старался собрать в своей биографии Султана Джелаль-Эд-Дина Манкберни кое-какие подробности о первых годах Чинкгисова царствования, но проводя жизнь посреди беспрестанных опасностей, слыша со всех сторон только крики войны и вопли отчаяния, видя повсюду только дымящуюся кровь и развалины, и питая притом к виновникам этих бедствий, Монголам, самую жестокую вражду, не имел ни досугу, ни желания заняться основательными розысканиями об их истории. Потому не многие строки, посвященные им древнейшей истории этого народа, представляли ряд сказаний столь же неполных, как и неточных. Известия, собранные об этом предмете Абд-Аллахом Бейдави в его Низам-Эт-Теварих «Цепи летописей» были также слишком поверхностны. Завоевания Чинкгиса и его преемников лучше всего рассказаны были в Тарихи-Джеган-Кюшай «Истории покорителя мира», написанной Ала-Эд-Динома, Ата-Меликом Джувейни, который при первых Гулагидах и до них занимал видные государственные места, и в продолжение своих поездок внутрь Монголии собрал многие любопытные и достоверные предания; но и это творение, не смотря на большие достоинства, оставляло еще многого желать, особенно в отношении к первым годам Чинкгисова правления. Монгольские предания о предках и предшественниках сего героя вовсе не нашли здесь места, ровно как и все, что касается [210] до происхождения разных Монгольских поколении и до генеалогии их князей и других первостепенных лиц. И так ни Арабская, ни Персидская литтература не представляла Газану ни одного творения, в котором бы он нашел то, что желал найти: достоверные сказания о происхождении, разветвлении и судьбах Монгольских поколений, живое и беспристрастное изображение великих подвигов Чинкгиса и главных дел его преемников и своих предшественников, наконец подробную генеалогию знаменитых Монгольских родов. Между тем не было недостатка в материалах для подобного труда. Оставалось только найти писателя достойного этого подвига, и Газан поручил совершить его везирю своему Рашид-Эд-Дину, открыв ему для этого доступ ко всем источникам, доставив все пособия какие только были нужны. Везирь почел обязанностию исполнить поручение Монарха с величайшею точностию и усердием. Не смотря на занятия государственными делами, отнимавшие у него почти все время, он находил возможность уделять ежедневно небольшую частичку его и для своего исторического труда, и труд этот приходил уже к концу, как Газана постигла смерть. Олджайту, брат и преемник сего государя, не только одобрил план и исполнение Рашид-Эд-Диновой истории, но поручил ему написать еще в виде дополнения к этому труду сколь возможно полную историю всех народов, известных Монголам, и составить описание всех частей света. Трудолюбие покорного везиря не дрогнуло и перед этим новым поручением, которое могло бы устрашить предприимчивость самого ученого и деятельного писателя. Чтобы исполнить его как нельзя удовлетворительнее ему довольно было нескольких годов. Через семь лет по смерти Газана, в 710 году гиджры (1311 по Р. X.) творение Рашид-Эд-Дина было уже окончено вполне, переписано на чисто, переплетено и положено в библиотеку построенной [211] им в Тебризе мечети. Все три тома этого огромного сборника получили название Джалин-Эт-Теварих «собрании летописей», но первый том, независимо от сего, сохранил название Тарихи-Газани «Газановой летописи». которое дано было ему автором прежде чем он получил приказание прибавить к нему два другие.

Вот как обо всем этом говорит сам Рашид-Эд-Дин:

«Уже в первые времена завоеваний и владычества Чинкгиса и его потомков, некоторые люди высокие и по званию и по дарованиям пробовали писать об этом предмете; но рассказы их противоречат и действительности и мнению, какое имеют об этих событиях Царевичи и Эмиры Монгольские. Причиною этому был недостаток в сведениях о делах и подвигах этой династии и малое знание великих событий, ознаменовавших ее существование.

Между тем в государственных архивах хранились достоверные, хронологические сказания об этих событиях, писанные из года в год на Монгольском языке и Монгольскими буквами; сказания не составлявшие впрочем одного целого, а в отрывках без связи и порядка. Их держали взаперти и в скрытности, и до моего времени никто еще не получал позволения прочитать их и употребить в дело; но когда венец и престол царства Иранского, составляющие предмет зависти всех государей мира, осчастливились ныне августейшею особою Царя Мусульманского Султана Махмуда Газан Хана, (царствование его да продлит Аллах на веки), то государь сей, по свойственному уму его величию помыслов, обратил внимание на то, чтобы собрать и привести в порядок эти бумаги. В силу высокого повеления его, раб Ильханской династии, хранимый помощию божественного милосердия, автор этой компиляции, Фадль-Аллах сын Абуль-Хаира, известный под прозванием лекаря [212] Рашида родом из Гамадана (да покровительствует ему Аллах, и да избавит его от осквернения), должен был собрать все сведения относительно происхождения и родословия Турецких народов, имеющих связь с Монголами, и изложить систематически все предания и повествования об этих народах, какие только хранятся в государственных архивах, или находятся в руках Эмиров и приближенных Его Величества. Как сказано выше, ни одному человеку еще не удавалось до тех пор собрать эти повествования и никто еще не имел счастия привести их в порядок и составить из них целое. Летописцы, принимавшиеся говорить об этих событиях, описывали только небольшую часть оных, и то без знания дела, почерпая сведения свои из уст простого народа, и излагая их как кому вздумалось; истина же и действительность не были известны ни одному из них. Эти исторические материалы автору поручено было исследовать, очистить, привести в порядок, и изложить потом ясным слогом и в стройном виде; поручено было вывести на свет и выказать их во всем блеске этих драгоценных красавиц, этих нетронутых дев, то есть эти сказания и подвиги, пребывавшие дотоле скрытыми под покрывалом непроницаемым. Если могло оказаться, что то или другое событие изложено было в этих бумагах вкратце и без достаточных подробностей, автору приказано было в таком случае обращаться с требованиями нужных сведений к ученым и философам Хатайским, Индейским, Уйгурским, Канчакским и других наций, ибо при дворе Его Величества есть люди изо всех стран и земель, в особенности же к великому Эмиру и верховному Нояну, главнокомандующему войсками Ирана и Турана, и правителю разных стран мира Пулад-Чингсангу, (да продолжает он возвеличиваться), который на пространстве целого света не имеет себе надобного в достоинствах всякого рода и в знании истории и [213] родословия Турецких народов, преимущественно Монголов. Кроме того автор должен был почерпать сведения и во всех сочинениях, писанных об его предмете, как в этом могут увериться все, и знатные, и простые, прочитав его книгу от начала до конца с тою целию, чтобы память о необыкновенных событиях и великих происшествиях, ознаменовавших появление Монгольского владычества не стерлась и не истребилась от течения времени и смены месяцев и годов, ниже осталась скрытою под покровом неизвестности. Это нужно было тем более, что и теперь уже мало есть людей, сведущих в этом деле, и что молодежь и дети Эмиров ростут в неведении о событиях времен протекших, и вовсе пренебрегают знанием имен и родословия своих предков, отцова, и дядьев с матерней и отцовской стороны; а на что это похоже?..

Получив августейшие приказания, которым подобает во веки покорность и повиновение, о совершении и приведении к концу этого важного дела, послушному рабу оставалось только исполнить повеленное; и так как он еще и прежде этого питал ум свой изучением Монгольских летописей, и преданий и повествований о сем народе, то приступив к возложенному на него труду с величайшим рвением и старательностию, он перечел и привел в порядок содержание помянутых отрывков, хранившихся в архивах, подвергнув их сначала строгому исследованию, и потом дополнил эти сказания всеми сведениями, полученными им изустно от ученых лиц, находящихся при особе его Величества, и от писателей и летописцев всякого рода, но не прежде как убедившись в достоверности их слов».

Далее, в другом предисловии, написанном уже по смерти Газан-Хана, он говорит:

«Когда Олджайту-Султан, (царствование его да продлит Аллах на веки), государь, который, по величию [214] помыслов своих, занимается постоянно изучением различных знаний и исследованием разных отраслей истории и хронологии, и большую часть драгоценного времени своего посвящает приобретению всякого рода достоинств и совершенств, прочитала, и исправил эту летопись (Тарихи-Газани), то изволил сказать мне: До сих пор никогда еще не было написано летописи, которая заключала бы в себе историю всех народов мира и подробности обо всех письменах людских; в этой стране не существует ни одного сочинения, которое бы имело предметом историю других стран и земель, и из прежних государей никому не приходило желания иметь такую книгу. Теперь, когда, по милости Аллаха, все края обитаемого мира находятся под нашим владычеством, или под рукою славного рода Чинкгис-Ханова; когда философы, астрономы, ученые и историки, и люди разных вер и наций, из Хатая, Мачина, Индии, Кашмира, Тибета, земли Уйгурской и других стран Турецких, Арабских и Франкских, находятся в большом числе на службе нашего Величества, и имеют каждый при себе книги об истории, хронологии и верованиях своего народа, мудрости нашей желательно, чтобы из всех этих подробных книг составлено было краткое, но полное извлечение, посвященное нашему августейшему имени, и снабженное географическими картами с указанием на них дорог, и чтобы оно, составив два тома, служило дополнением помянутой летописи, и вместе с нею представляло книгу, единственную в своем роде, сборника всех исторических сведений. Пользуясь соединением таких благоприятных обстоятельств, надо стараться окончить как можно скорее такой памятник, которого не удавалось воздвигнуть еще ни одному государю, и который необходимо увековечит имя и славу своего автора.

Вследствие этого повеления, я тотчас же принялся собирать сведения у ученых и достойных уважения [215] людей из всех помянутых наций, и делать извлечения из старинных книг. Таким образом я составил еще два тома, один об истории всех народов мира, другой, посвященный описанию всех стран света, с изображением дорог, и присоединив их к прежнему, дал всем трем общее название Джами-Эт-Теварих "Собрание летописей"».

Вслед за сим Рашид-Эд-Дин излагает свои понятия об исторической достоверности и правилах, которым должен следовать историк, и которым он сам следовал, понятия столь здравые и дельные, что их не стыдно бы было принять в руководство и историку новейших времен. Этот отрывок вполне занял бы много места; вместо того вот извлечение из него:

«Известно, что историки не бывают сами свидетелями описываемых ими событий, что они не могут даже заимствовать своих сведений от лиц, принимавших участие в этих событиях, а основываются на рассказах других повествователей, на устных преданиях, которые по самой природе своей изменяют вид свой с каждым днем, искажаются дополнениями или опущениями каждого, кто их рассказывает. Из этого ясно, что история стольких народов, и времен столь отдаленных не может быть совершенно верна истине; что одни и теже факты получают разный характер, либо от, того, что автор введен был в заблуждение преданием и источниками, откуда почерпал свои сведения, либо от того, что с намерением преувеличивал одни, опускал другие события; либо от того, что, без желания искажать истину, выражался не точно. Таким образом историк, который поставил бы себе законом писать только то, что совершенно достоверно, не мог бы написать ничего; и если бы из опасения сказать что-нибудь ложное и навлечь на себя упрек [216] в недостоверности, должно было отказываться от описания достопамятных событий, то наверное ни один народ не имел бы истории, и люди лишены бы были полезных ся уроков. Обязанность историка состоит в том, чтобы почерпать свои сказания об истории каждого народа из собственных его летописей и из свидетельства достойных уважения мужей из этой нации, а так как каждый народ, каждый класс людей рассказывает события сообразно своему убеждению, которое у одних бывает одно, у других другое, то это неминуемо вовлечет его в противоречие; но он не отвечает за них. Зло и добро, хвала и порицание, должны быть для него одинаково чужды, потому что он только излагает события в том вид, в каком сообщены они ему другими, не имея ни какого средства поверить справедливость рассказанного и убедиться в его истине. Предания Мусульман превосходят достоверностию предания прочих народов, но на них не должно основываться излагая историю этих народов; надо следовать тем, которые в ходу и в доверии у них самих. Таких правил держался и я. Почерпая материалы моего труда из лучших исторических творений каждого народа, и принимая только те предания, достоверность которых признана была образованнейшими туземцами, я излагал все это в таком виде, как получал, без малейшего изменения!»

Теперь, когда читатели знакомы уже с материалами и духом Рашид-эд-Динова творения, остается только рассказать его содержание. Вот как сам автор говорит о первом томе:

«Первый том, который, по повелению величайшего из Государей Мусульманских, Олджайту-Султана, должен навечно носить имя брата его, блаженного Султана Газан-Хана, состоит из двух частей.

В первой части повествуется о происхождении Турецких народов, их ветвях и поколениях, и о [217] предках и родоначальниках каждого из них. Он заключает в себе предисловие и четыре отделения.

В предисловии говорится о пределах земель, занимаемых Турками, и об именах и прозваниях каждого поколения, сколько об этом известно.

Отделение первое: о народах, ведущих начало свое от Огуза, внука Абу-Бече-Хана, иначе называемого Иафетом, сына Ноя-пророка, и о народах происшедших от дядьев его, и о роде его и племени.

Отделение второе: о Турецких народах, известных ныне под именем Монголов, но которые в старину имели каждый свое собственное имя и прозвание, своего собственного главу и князя.

Отделение третие: о народах Турецких, имевших каждый своего царя и предводителя, но которые не имеют ни какого сродства с народами, упомянутыми в предшествовавшем отделении.

Отделение четвертое: о народах, носивших издревле имя Монголов. Это отделение подразделяется на две главы: в одной говорится о Монголах Дерлигинах, в другой о Монголах Нирунах.

Вторая часть, повествующая о государях Монгольских, Турецких и других, заключает в себе два отделения.

Отделение первое повествует о предках Чинкгис-Хана, и содержит в себе десять сказаний:

I. О Дуюн-Баяне.

II. Об Аланкове и трех сыновьях ее.

III. О Бузенджире, сыне Аланковы.

IV. О Дутуменен, сыне Бузенджировом.

V. О Кайду-Хане, сыне Дутуменековом.

VI. О Сангкуре, сыне Кайду-Хановом.

VII. О Тумене-Хане, сыне Сангкуровом.

VIII. О Кабль-Хане, сыне Сангкуровом.

IX. О Бертань-Багадыре, сыне Кабль-Хана.

X. Об Исугай-Багадыре, сыне Бертан-Багадыра. [218]

Отделение второе повествует о Чинкгис-Хане и славных детях и сродниках его, из которых иные были каанами, а другие не имели своего царства; и вкратце о разных государях, современных им, даже до сего времени. (Отделение это заключает в себе шестнадцать сказаний:)

I. О Чинкгис-Хане, сыне Исугай-Багадыра.

II. Об Октай-Каане, третьем сыне и преемнике Чинкгис-Хана.

III. О Джучи-Хане, старшем сыне Чинкгис-Хана, и роде его.

IV. О Джагатай-Хане, втором сыне Чинкгис-Хана, и роде его.

V. О Тулуй-Хане, четвертом сыне Чинкгис-Хана, и наследнике юртов его.

VI. О Куюк-Хане, старшем сыне Октай-Каана, наследовавшем по нем Каанское достоинство.

VII. О Мангу-Каане, старшем, сыне Тулуй-Хана, наследовавшем Каанское достоинство после Куюка.

VIII. О Кубилай-Каане, втором сыне Тулуй-Хана, наследовавшем Каанское достоинство после Мангу.

IX. О Тимур-Каане, внуке Кубилай-Каана, ныне царствующем.

X. О Гулагу-Хане, третьем сыне Тулуй-Хана, что стал царем в Иране.

XI. Об Абака-Хане, старшем сыне и преемнике Гулагу.

XII. О Такудар-Ахмеде, сыне Гулагу и преемнике Абаки.

XIII. Об Аргун-Хане, старшем сыне Абаки и преемнике Такудар-Ахмеда.

XIV. О Кайхату-Хаие, сыне Абаки и преемнике Аргуна.

XV. О Газан-Хане, старшем сыне Аргуна и преемнике Кайхату. [219]

XVI. О благополучном вступлении на царство Алджайту-Султана (да продлит Аллах его царствование и могущество)».

В Европейских библиотеках только и находится, что один этот первый том. Остальные два или погибли вовсе, или существуют где нибудь на Востоке, заброшенные. Содержание их известно нам только в той мере, в какой говорит об нем сам автор. Второй заключал в себя описание царствования Олджайту, и историю всех династий, о каких только Рашид-эд-Дин мог найти сведения, и всех народов, какие только известны были в его время, в том числе Евреев, «Кесарей» и другие, которые до него не были изложены ни одним Мусульманским писателем. Судя по этому, очень жаль, что сведения, собранные Рашид-эд-Дином в этом томе, утратились может быть навсегда; но еще чувствительнее для нас должна быть потеря третьего тома, в который он заключил тьму географических сведений, отличавшихся вероятно большою точностию и подробностию, особенно в отношении к внутренним странам Средней Азии, столь знакомой его современникам; сведений, которые наверное избавили бы нас от больших трудов, недоразумений и розысканий о топографии этих, теперь столь мало известных земель. Сколько бы любопытного, может быть, представили нам одни указания его на положение Ямов но всему пространству Монгольской империи!

Два последние тома Джами-эт-Теварих, должно полагать, потерялись очень скоро по смерти автора. Это видно из того, что когда Шагрух Багадырь, сын Тамерлана, наследовавшею отцу в 1405 году, приказал продолжать историю Монголов Рашид-эд-Дина, безымянный писатель, взявшийся за этот труд, начал его царствованием Олджайту, что было бы совершенно излишним, если бы второй том Джами-эт-Теварих, первая часть [220] которого заключала подробное жизнеописание Олджайту, существовал тогда вполне. Но жалуясь на судьбу, лишившую нас этих двух томов, мы должны быть еще очень благородны ей за то, что она сохранила для нас хотя первый. Это такая драгоценность, потеря которой была бы незаменима. Преданий, которые заключаются в нем о происхождении, судьбах, сродстве и различии Турецких и Монгольских поколений; подробностей о разных ветвях и лицах рода Чинкгисова; сведений о состоянии империи Гулагидов до Газана, реформах, произведенных этим государем, и много чего другого мы бы не нашли нигде, кроме этой книги. Правда, Тарихи-Газани и на Восток пользовалось всегда огромною и заслуженною известностию, и все позднейшие писатели, говорившие о Монголах, делали из нее более или менее обширные извлечения и заимствования; но это не помогло бы нам: они не имели ни добросовестности, ни критического ума Рашид-эд-Дина, и драгоценные сказания умного Везиря, переходя через руки их, часто вовсе теряли свое достоинство. Он старался отделить резкою чертою то, что известно было достоверного, или что он считал таким, от того, что было или могло казаться сомнительным; истина историческая была для него божеством, которое он не осмеливался искажать ложными украшениями; а безвкусные и необразованные преемники его считали ее женщиною, красота которой выигрывает от пышного наряда. Они ни во что не ставили разборчивости своего предшественника, и переписывая из него факты, не только смешивали верное с неверным, известное с проблематическим, но затемняли и искажали их всякого рода сказками, прибавлениями и чудесами своего изобретения, так что разыскание о том как многие из сказаний Рашид-эд-Дина, например о древнейших судьбах Турецко-Монгольских поколений, или о предках Чинкгис-Хана, принимали, переходя от одного историка к другому, более [221] и более уродливые формы, и явились наконец в том безобразии, в каком находим их у Абуль-Гази, было бы важным и любопытным историческим трудом, способным объяснить подобного рода явления и в литтературах других народах. Абуль-Гази был последним из варваров, исказивших постепенно драгоценное наследие, оставленное нам Рашидь-эд-Дином, а между тем этот самый Абуль-Гази вот уже более столетия как слывет в Европе оракулом во всем, что касается до истории Среднеазийских народов. Тогда как творение ученого Везиря не обращало на себя ничьего внимания, книгу кочевого Султана переводили на все Европейские языки, и издали наконец в подлиннике. В такой несправедливости виноваты впрочем не ученые Европейские; для них на безрыбьи и рак был рыбой; а виновата судьба, бросившая Страленберга к Татарам, а не в Персию, кинувшая ему в руки не «Тарихи-Газани», а «Китаби-Шеджереи-Тюрки».

Но в наше время таже судьба выкупила блистательно свою несправедливость, доставивши Рашид-эд-Дину такого переводчика и комментатора каков Катрмер. Имени этого мы не можем произносить без особенно приятного чувства, без какого-то благоговейного уважения. По мнению нашему это величайший из современных ориенталистов, и на это первенство не столько прав дает ему его обширная ученость, его изумительная, безмерная начитанность, сколько глубина и основательность его сведений, терпение и постоянство, которые он обнаружил преследуя предметы своей любознательности. Не то удивляет нас в Катрмере, что кроме двух древних классических и пяти или шести Ново-Европейских языков, он знает еще Арабский, Еврейский, Сирийский, Коптский и вообще языки Семитического семейства, Ново-Персидский и древние наречие Ирана, Турецкий Османлы и Джагатайский, Армянский, Монгольский и, может быть, отчасти Китайский и Санскритский; вовсе не [222] то, подобные полиглотты не редкость в наш век. Не говоря уже о Меццофанти, прославленная многоязычность которого не принесла ни кому пользы, мы можем привести в пример огромных лингвистических познаний людей более полезных науке: соотечественника нашего Профессора О. И. Сенковского, и Англичанина, Кембриджского Профессора Самуеля Ли (Lee). Так, не число языков, известных Катрмеру, возбуждают в нас удивление к нему, а основательность, отчетливость, с какою он изучил их, их литтературу, историю и древности народов, говоривших и говорящих этими языками; то, что приобретя известность отличного ученого еще в начале нынешнего столетия, преимущественно сочинением своим: Memoires sur l’Egypte, и что будучи тогда уже профессором в первом учебном заведении Франции, он не удовольствовался этим, не почел своего назначения достигнутым, своих познаний достаточными, не пошел собирать новых лавров по проложенному уже себе пути, а с силою характера, свойственною не многих смертных, с решительностию равною только его способностям и неутомимой деятельности, предался на целую четверть столетия новым занятиям, приобретению обширнейших сведений. В продолжении этого времени Катрмер, сколько нам известно, не издала, ни одного значительного труда, и только иногда писал статьи в журналы; за то материалы для будущих монументальных изданий росли у него с часу на час; за то он перечитала, бездну, и чегоже — рукописей, чтение которых требует труда и времени несравненно более, чем печатных книг; и притом как перечитал — как на Руси не умеют еще читать, так, что от внимания его не ускользнуло ни одно обстоятельство, ни малейший факта, которого бы она, не привязал к разнообразной массе своих познаний, ни один оборот в языке, ни одно выражение, ни одно слово, ни одна грамматическая форма, которая [223] представляла его наблюдательному уму что-нибудь новое, необыкновенное, замечательное, достойное запамятования. Такие труды не могли не вознаградиться соответственными успехом. В эти двадцать пять лет он на целое столетие опередил своих современников ориенталистов, и приобрел завидное право сказать: я не имею себе равного. Тогда только решил Катрмер, что пора принести в дар науке те сокровища, которые он сбирал и копил дотоле в безвестности. Collection Orientale украсилось первое первенцом великих трудов, изготовленных им втиши, без шуму и предварительных объявлений. Вслед за тем вышел в Англии его перевод истории Мамлукова, Макризи, изданный комитетом Лондонского Азиатского общества для переводов с Восточных языков, под заглавием: Histoire des Sulthans Mamlouks de l’Egypte, ecrite en arabe par Taki-eddm-Ahmed-Makrisi, traduite en francais et aceompagnee de notes philologiques, historiques et geographiqnes par M. Quatremere. Tome premier 4°. Второй том вышел в прошедшем году в Париже. Далее, как обещано, в Collection orientale будет помещено Мейданиево собрание Арабских пословиц, переведенное и комментированное им же. Судя по образчикам этого перевода и комментария, помещенным в нескольких книжках Journal asiatiqne, это будет изумительный памятник учености издателя, что-то такое, чего не позволительно было надеяться увидеть исполненным в наше время, что превосходит все ожидания, требует безмолвного удавления; а таких трудов у Катрмера вероятно не один еще лежит в рукописи, например перевод полного собрания стихотворений Эмира Али-Шира; или «золотых лугов» Масъуди. Но нет сомнения, что лучезарным венцом его славы, лучшим перлом в ожерелье приношений его на алтарь науки, будет приготовляемый им теперь к изданию Арабско-Персидско-Джагатайский словарь в трех [224] огромных томах in-folio. В отношении к помянутым языкам словарь этот будет тоже, что для Греческого и Латинского творения Р. Етьена, Геснера и Дюканжа. После этого труда, вероятно никто уже не заглянет не только в словари Гиггея, Голия, Кастеллия, Фрейтага, но даже в «Сихах » и «Камус», в «Ферген-и-Шуури» и «Бурган-и-Катн».

И так мы правы утверждая, что знаменитый историк нашел достойного себя издателя. Но, к сожалению, не весь первый том Джами-эт-Теварих, то есть Тарихи-Газани, явится на свет в тексте, с переводом и примечаниями Катрмера. «Сначала», говорит он, «я принял было на себя издать весь первый том Рашид-эд-Дина, не выкидывая ни одного слова, но рассмотрев ближе всю безмерность труда, за который я брался, приняв в соображение немногие годы, остающиеся мне прожить, и медленность, с какою необходимо будет итти печатанье, я увидел, что предприятие это превосходило мои силы, и что я не могу надеяться привести его к концу. И так я решился ограничиться изданием только той части сочинения, в которой говорится об истории Персидских Монголов, и, если время позволить, я присоединю к этому еще дополнение, которое, как я сказал, заключает в себе подробное описание жизни Султанов Олджайту и Абу-Саида». Грустно читать эти строки, писанные в 1836 году. С тех пор Катрмер четырьмя годами приблизился к неминуемой развязке всего живущего, и, кто знает, на долго ли еще продлит Провидение трудолюбивую жизнь его, и даст ли оно ему возможность подарить мир хотя частию прекрасных трудов его. Может быть и Катрмеров лексикон погибнет для нас, как такое же творение его соотечественника Ербло, и многие, многие труды, которые сгнили в рукописи, не нашедши себе издателей по смерти великих творцов своих! Кроме огромности предстоявшего труда, Катрмер [225] приводит и другую причину, почему он предпочел издать последнюю половину Рашид-эд-Диновой летописи первой, в которой, как читателям уже известно, заключается древнейшая история Монгольских и Турецких поколений до Чинкгиса, описание подвигов сего завоевателя, и дела пяти преемников его на престоле Великой орды. Причина та, что, по мнению его, издание этой первой части не так уже нужно после выхода в свет Histoire des Mongols Доссона, следовавшего в ней совершенно рассказу Рашид-эд-Дина. Ставить свое мнение на ряду с мнением Катрмера было бы дерзко с нашей стороны, но мы не можем не заметить, что на этот раз оно кажется нам не совсем основательным. Доссон следовал Рашид-эд-Дину не только в первой части Тарихи-Газани, но и в той, которую издает Катрмер. Следовательно не было большей надобности издавать и эту, чем первую, если только компиляция Доссона могла заменить для нас оригинал Рашид-эд-Динов; но это вовсе несправедливо, особенно в отношении к первой половине Рашид-эд-Динова труда, той, которую он сам называет первою частью первого тома. Доссон вовсе не воспользовался ею в той мере, как бы мог, и на эту-то часть именно и желали бы мы, чтобы обратилось преимущественно внимание Катрмера. Озаренная ученостию, выясненная проницательностию его ума и отчетливостию изложения, она пролила бы яркий свет на сумрак, покрывающий Среднеазийские племена и народы до появления между ними Чинкгиса, и объяснила бы, может быть окончательно, многие такие вопросы, на которые Китайская историческая литтература не дает вовсе ответа. Замечание это, повторяем, мы позволили себе сделать только на том основании, что имели сами случай изучать первую часть первого тома Рашид-эд-Динова творения, по рукописи оного, принадлежащей С. Петербургской Императорской Академии паук, N 556.

Из этой истории Персидских Монголов, первый том [226] Collection orientale вмещает в себе, кроме Рашид-эд-Динова предисловия, только одну историю Гулагу, что вместе занимает, — текст, перевод и примечания, — 450 страниц in-folio. Судя по этому, должно предположить, что история его преемников займет в Collection orientale еще три или четыре тома. Как необходимое введение к труду Рашид-эд-Динову творению, Катрмер поместил в главу своего издания разыскание о его жизни и ученых трудах. Превосходная статья об этом предмете напечатана была Катрмером более чем лет за двадцать в V томе Les mines de l’orient. Для настоящего случая он ее распространил и переделал так, что она вышла образцовою в своем роде. Биографии, написанной с такою ученостию и основательностию, так умно и отчетливо, не удостоивался доселе на Западе еще никто из писателей, или других замечательных лиц Востока. Катрмер разделил ее на две части: в одной он рассматривает политическую жизнь Рашид-эд-Дина; в другой ученые труды его, и в обеих сообщает множество любопытных и совершенно новых подробностей. Следя жизнь, дела и перевороты в судьбе нашего Везиря, он представляет вместе и занимательную, но мрачную картину Азиатской придворной жизни, полной коварных интриг, ложных доносов, дикого честолюбия, незнающего преград; вражды, готовой все принести в жертву своей злобе; незаслуженных наград и еще менее справедливых наказаний; быстрых возвышений при помощи подкупов, и еще более неожиданных падений, часто в следствие гнуснейшей клеветы, или каприза какого-нибудь временщика. Он показывает нам, как среди этого омута зависти и соперничества, кровавых казней и безмерных щедростей, Рашид-эд-Дин начинает свой карьер в звании придворного медика; приобретает доверенность и расположение Газана, разом возвышается до степени Везиря, поддерживает себя при его преемнике [227] Олджайту, и падает при Абу-Саиде жертвою злонамеренного доноса. Представляет его умным, знающим дело, опытным государственным правителем, защитником невинности, покровителем ученых, щедрым вельможею, богачем, который строил на свой счет почти целые города, и вместе с тем человеком себе на уме, иногда и интригантом как и другие, под час завистливым как и все. Оправдывает его во многих обвинениях, Бог знает, ложных, или справедливых, и описывает все обстоятельства его невинного падения, сопровождавшегося ужасною развязкою — мучительною казнью, на которую Рашид-эд-Дина обрекли вследствие подозрения, что он был причиною смерти Султана Олджайту, потому, что во время болезни сего государя, тогда как другие медики прописывали вяжущие, он подал голос, что лучше бы было дать ему слабительного. В заключение рассказывается жизнь сына его Гейяс-эд-Дина, который также был Везирем, и носил это звание если не с равною отцу славою, то уж наверное не с меньшею добросовестностию и достоинством; и наконец все, что известно о судьбе других и сыновей его, которых всего навсе было у него тринадцать.

Во второй части Катрмеровой записки, основанной преимущественно на предисловии самого Рашид-эд-Дина, помещенном пред дошедшим до нас собранием его богослово-метафизических сочинений, мы видим этого умного и несчастного Везиря ученым и плодовитым писателем. Катрмер доказывает, что кроме природного Персидского языка, он знал Арабский, Турецкий, Монгольский, Еврейский и, может быть, даже Китайский — соединение лингвистических сведений редкое в Мусульманском писателе. Рассказывает подробно обо всех обстоятельствах, относящихся до составления им Джами-эт-Теварих, и до горестной судьбы этого творения по смерти его автора. Приводит доказательства, что изданная Андреем Мюллером Historia Chataica [228] принадлежит не Бейдави, как думал издатель, а за ним и другие, но Фахр-эд-Дину Бенакети, который не только факты свои, но даже и выражения почти сплошь заимствовал из Джами-эт-Теварих. Рассматривает достоинства сего последнего творения, и исчисляет известные в Европе списки оного. Далее следует изложение содержания прочих сочинений Рашид-эд-Дина по части сельского хозяйства, богословия, метафизики и других знаний; любопытные и длинные извлечения из оправданий автора в обвинениях, которые взводили на него против чистоты его правоверия, и в заключение еще любопытнейшие подробности о мерах, принятых Рашид-эд-Дином, чтобы сохранить для потомства свои произведения. Вот несколько слов его об этом:

«...Написав несколько книг о разных предметах, я сделал с них большое число отдельных списков. Кроме того, многие почтенные люди, прочитав их, велели сделать с них списки и для себя. Сверх этого несколько экземпляров их положено было по повелению моему в мечети, воздвигнутой мною в Тебризе; в части города, называемой Рабх-эр-Рашиди, с тою целию, чтобы всякому желающему можно было списывать с них себе копии... После того пришло мне желание переписать все сочинения мои в одну книгу, которая бы осталась памятью обо мне, для тех, кто будет после меня; а чтобы они могли принести одинаковую пользу и Арабам и Персиянам, я, все что писано было мною на Персидском перевел на Арабский, и велел сделать с этого перевода несколько списков, из которых одни должны были оставаться отдельно, другие быть переплетены вместе». Когда этот огромный том полного собрания сочинений Рашид-эд-Дина был переписан на чисто и переплетен, он велел хранить его в обширном здании, которое назначил местом своего погребения, и приказал, чтобы всем, кто желает, позволено было делать с него [229] списки. Кроме того завещал формально, чтобы из сумм, назначенных им на содержание этого здания, уделяема была ежегодно некоторая часть для переписки одного экземпляра этого полного собрания на Багдадской бумаге большого формата, и чтобы экземпляры эти рассыпаемы были по Мусульманским городам. К сожалению, все предосторожности не принесли желанного успеха. Большая часть сочинений Рашид-эд-Дина не дошла до нас, сделавшись жертвою смятений, последовавших в Империи Персидских Монголов вскоре за его кончиною.

Что касается до предисловия Рашид-эд-Дина к его Джами-эт-Теварих, то она, за исключением подробностей об этом сочинении, сообщенных уже нами читателям, не представляет ничего, кроме цветов восточного красноречия, которых запах не слишком приятно раздражает наши Европейские носы, не привыкшие к головоломной атмосфере розового масла и мускусу, потому, минуя этот цветник, мы переходим прямо к истории Гулагу.

Она разделена автором на три части. Первая содержит в себе генеалогию Гулагу, и исчисление его жен, детей и внуков. Второй — рассказ о происшествиях, предшествовавших его воцарению в Персии, и последовавших за оным. Третья — изложение его характера и нравов, мудрых изречений, которые он сказал, и постановлений, которые обнародовал; наконец все те события его царствования, которые не нашли места во второй части, и рассказ о которых он почерпнул не из оффициальных источников, а из книг и от людей всякого рода.

Из первой части, очень важной для основательного знания истории того народа, в котором кровные связи, отношения близкого или дальнего родства, и знаменитость происхождения, играли первую роль в системе [230] государственного управления, но очень сухой и бедной интересом для обыкновенных читателей, мы переведем только следующее:

«Гулагу-Хан имела большое число жен и наложниц. Одних он взял за себя по собственному желанию, другие по смерти отца достались ему в замужство по закону.

Главною женою его была Докуз-Хатун из нации Кераитов, дочь Ику, сына Онг-Ханова. На том основании, что она была прежде женою отца Гулагу, Тулуй-Хана, она постоянно имела преимущество перед всеми другими его женами, хотя с некоторыми из них он вступил в брак прежде чем с нею. На ней он женился уже после перехода через Аму, и нашел, что отец его еще не касался ее. Докуз-Хатун пользовалась величайшим уважением и принимала большое участие в правлении. Так как Кераиты издавна уже исповедывали Христианство, то она покровительствовала Христианам, и при жизни ее они всегда были в силе. Из угождения ей сам Гулагу ласкал их и чествовал до того, что им позволено было выстроить себе новые церкви по всему пространству империи, что они имели часовню при самом входе в орду Докуз-Хатун, и звонили в ней в колокола. Государыня эта пережила своего мужа только четырьмя месяцами, и умерла за одиннадцать дней до вступления на престол Абака-Хана. Орду Докуз-Хатун Абака-Хан подарил племяннице ее, Тукики-Хатун, которая была наложницею Гулагу, жила в этой орде, и разделяла вполне образ мыслей и поведения своей тетки. По смерти ся, эта орда отдана была Кукаджи-Хатун, жене Султана Газана, которая взята была от двора Каанова по причине родства ее с Императрицею Булуган.

Другая жена Гулагу, по имени Куик-Хатун, происходила от кости государей Ойратских, была дочь [231] Тураиджи-Куркана и имела матерью одну из дочерей Чинкгис-Хана, но имени Чичкан. Эго самая первая из жен Гулагу, на которых он женился еще во время пребывания в Монголистане.

Кутуй-Хатун, дочь... из рода государей Конкуратских, поступила в жены к Гулагу по смерти Куик-Хатун, и получила в подарок ее юрт.

Олждай-Хатуни была то же дочь Туралджи, но от другой матери, чем Куик-Хатун. Гулагу женился на ней в Монголистане.

Сунджин-Хатун, родом из нации Сельдусов, сделалась женою Гулагу также в то время, когда он не оставлял еще Монголистана. Живя в орде Кутуй-Хатун, она прибыла в Персию вместе с нею.

Во второй части истории Гулагу, Рашид-эд-Дин рассказывает сначала о приготовлениях его к походу на Персию, и представляет за тем длинную реляцию, как о его собственных подвигах, так и экспедициях его военачальников, в Персии, Сирии, Малой Азии и при Кавказе. Всеми сведениями, заключающимися в этой части, Доссон воспользовался как нельзя более в третьем томе своей Histoire des Mongols. Предполагая это сочинение известным нашим читателям, мы не станем повторять того, что давно было сказано, и обращаемся к примечаниям Катрмера, в которых тьма нового для самых ученых ориенталистов и пропасть любопытного для всякого образованного человека. Издать текст Рашид-эд-Дина и перевести его — дело очень нетрудное, не смотря на то, что слог почтенного историка очень необработан и иногда довольно темен, но комментировать его так, как комментирует Катрмер, мог он только один. Чтобы оценить достоинство этого труда, надо знать все несовершенство познаний наших в языках и старобытье Восточных народов. Настоящее состояние ориентализма в Европе [232] находится еще в более младенческом состоянии, чем изучение классической древности во времена возрождения. Текстов напечатано покуда очень мало; пособия ученые и учебные существуют в небольшом числе, и очень еще далеки от того, чтобы быть удовлетворительными. Из библиотек очень не многие обладают значительным количеством восточных рукописей. Кто хочет изучить сколько-нибудь основательно уголок Азии, избранный им предметом занятий, не может сделать этого сидя у себя дома, если только это не в Париже, Лондоне, Петербурге, и пяти или шести других городах, а должно предпринимать долговременные и часто отдаленные поездки, если не в самую Азию, то по знаменитейшим библиотекам Европы. Более двух сот лет уже как западные ученые занимаются языками Мусульманского Востока, а до сих пор нет порядочных словарей этих языков. С Арабского ли, с Персидского ли станете вы переводить, вы будете беспрестанно встречать слова и обороты, которых или вовсе не найдете в лексиконах, или истолкованными кругом да около. От того почти во всяком переводе вы найдете много мест, смысл которых передан очень подозрительным образом. Персидские писатели о Монголах особенно богаты словами, точное значение которых было доселе вовсе неизвестно. Катрмер первый определил смысл и значение многих из них, таковы: Яса, Юрт, Улус, Иль, Кума, Огрук, Богтак, Яргу, Ярлык, Помзе, Кобджур, и другие. В этих же писателях встречаются беспрестанно названия разных чинов и достоинств Монгольских, остававшиеся загадкою. Катрмер не поскупился на труд, чтобы объяснить их, и многие объяснил удачно, как: Хан и Каан, Чингсанг, Бахши, икак, Актачи и проч. К объяснениям титула Ильхан, предложенным Абель-Ремюза, Сен-Мартеном, Клапротом и Шмидтом, Катрмер прибавил еще одно, но как нам кажется не удачнее [233] своих предшественников. Сверх того Катрмер определил значение множество настоящих Персидских слов, и посвятил длинные статьи, почти целые трактаты объяснению многих предметов, относящихся к истории, географии, древностям, военному искуству и естественным наукам. Разыскания о льве, тигре и других породах хищных зверей в Азии, занимают одни 17 страниц in-folio, в два столбца мелкой печати, и в таком же обширном размере толкуется о разного рода гаданиях и суевериях у Турецких и Монгольских народов. Из географических примечаний обильны интересными подробностями, относящиеся к городам Алмалыгу, Гамадану, Рею, Мелфарекину, Аламуту, горе Демавенг и озеру Урмиэ; в особенности же новое объяснение значения слов: Иран и Аниран. В историческом отношении очень любопытны сведения, о месте рождения и погребения Чинкчис-Хана, об ассасинах, и прочее и прочее. Наконец, если бы на нас возложена была обязанность перечислить все, что есть нового и занимательного в примечаниях Катрмера, мы были бы не в силах исполнить ее до второго пришествия. Это гипербола, по, право, в ней истины более, чем в обыкновенных гиперболах бывает лжи.

В. Григорьев.

Одесса.

Текст воспроизведен по изданию: Критика // Москвитянин, № 7. 1841